Тайна «Железной дамы»

Глава I. Ссылка в Париж

1889 год, сентябрь. Париж

В дверь лаборатории на улице Ферроннри позвонили, и посыльный передал небольшую коробочку, в обертке без привычных почтовых штампов, без подписи – без ничего. Внутри оказалось новомодное изобретение профессора Фика из Цюриха – пара роговичных линз. Иван Несторович Иноземцев понял, что его тихой и безмятежной жизни настал конец…

Двумя годами ранее, май. Петербург

Иноземцева выпустили той же ночью, вернув и одежду, и медицинские инструменты в чемоданчике, и саквояж, и он поплелся к Введенскому каналу, в надежде, что его квартиру госпожа Шуберт по-прежнему держит пустой. С тяжелым сердцем поднялся он на второй этаж. Ступени лестницы и половицы шумно потрескивали под ногами, нарушая гнетущую тишину. Ни Розина Александровна, ни Варя не смели и слова сказать своему постояльцу, столь нежданно-негаданно явившемуся едва ли не с того света. Хуже! Из сумасшедшего дома.

Что теперь? Жизнь кончена…

Опустил саквояж у порога, горестным взглядом окинул комнату. На потертые обои без боли в сердце смотреть невыносимо. Шкаф возвышается грузным великаном – предатель этакий, точно ждет наступления ночи, дабы извергнуть из своей темной утробы чудищ в образе светлоокой сирены и ее страшного пятнистого монстра[1]. Темная рама окна, потонувшая в предрассветных сумерках, навевает лишь страх – едва сгустятся сумерки, полезет из нее нечисть всякая, примется колотить по стеклу, выть да стонать точно гоголевская панночка. На кровать и присесть страшно – а вдруг сморит вновь проклятая катаплексия?

Иноземцев втянул шею, поежился.

Уж в больнице и поспокойней было, глухое окошко на потолке попрочнее выглядело, за дверью – санитары, готовые по первому зову больного прогнать монстров.

«О чем мысли! Об окошке, прости господи, да о санитарах. За спины их удумал прятаться от несуществующей нежити. Чем жить теперь? Кому он теперь нужен, душа неприкаянная? Запереться, спрятаться или бежать куда глаза глядят? Да нет, кончена жизнь… – хоронил себя Иван Несторович. – Скальпель-то держать как теперь, поди, и не вспомнит, как сосуды шить – тоже, да что уж там – как ангину лечить и то из головы вылетело. Какой он доктор теперь с пустотой вместо серого вещества. Тут и деревенским лекарем стыдно будет пойти, не то что в штатные хирурги Обуховской больницы. Кто ж его назад примет, душевнобольного морфиниста? Да и сам он ни за что в Обуховку не вернется – лучше смерть. Бежать! Бежать, пока грешным делом руки на себя не наложил! Бежать, запереться и спрятаться. Где-нибудь в сибирской тайге или на Чукотском полуострове. Ничего, и без людей проживет, сам на сам. Уж больно через них страданий много.

Иван Несторович прошаркал к своему старенькому бюро, тяжело опустился на стул, уронил локти на столешницу, а голову – на руки и вздохнул. Взгляд упал на газету, что лежала здесь до него, верно, занесенная заботливой Варей вместе с кипой прочей корреспонденции, накопившейся за ни много ни мало целых полгода.

Умахнула, счастливица, а ему что теперь делать? Куда податься?

Иноземцев обернулся, чувствуя, что за ним все это время наблюдали. В дверях застыли Розина Александровна и Варя. Смотрят боязливо-обеспокоенно. Не то страшно им – неведомо, что от полоумного постояльца ждать, не то жалеют убогого. И войти не решаются, и оставить одного – а ну как буянить примется.

Иноземцев скривился. Лучше сразу в Неву, прямо ко дну илистому! Или в Фонтанку, или в Введенку. Как наступит ночь, – уж если и топиться, то украдкой, – раздобыть предмет какой потяжелее да веревку крепкую и – к Александровскому мосту или, может, к Зимней канавке – там безлюдно…

Но ни того ни другого ординатор сделать не успел. Вечером явился сам Троянов. Госпожа Шуберт и Варя страшно обрадовались приходу главного хирурга из Обуховской больницы, бросились провожать его на второй этаж, наперебой рассказывая, что весь день Иноземцев просидел, ни слова не сказавши, на просьбы и увещевания не отвечая. Заведующий доктор руку Иноземцеву пожал, стал в извинениях рассыпаться, успокаивать.

Тот даже подняться не соизволил, на рукопожатие не ответил, продолжал сидеть с гробовым молчанием и безжизненной неподвижностью. Не нуждался больше он ни в каком утешении. Только в гробу себя и видел или на дне Невы. Троянов говорил что-то, а Иван Несторович все представлял с наслаждением, как вода у лица плещется.

– Да не убивайтесь вы, юноша, так, – не отставал Алексей Алексеевич, – вам не придется краснеть, прятать глаза. Ну что случилось, то случилось. Ведь героем себя проявили, мужественно перетерпев все невзгоды[2]. Поймают эту негодницу, уж далеко на шаре она не сможет улететь. Статью читали? – Главный доктор скользнул глазами в сторону газеты под локтями Иноземцева. – Вы настоящий рыцарь, Иван Несторович. Кто другой на вашем месте сдал бы ее полиции, хоть бы даже это дама. А вы – нет. Вы истинный джентльмен. И ведь гиены не испугались. Просто невероятно. А я вас – ругать… Ну простите, дурака старого! Такое ведь и вообразить… Гиена! Ручная гиена! Просто уму непостижимо… М-да. В больнице о вас только хорошее вспоминают – какой, говорят, благородный, бесстрашный. Единственно только… кхе-кхе, остаться вам нельзя никак, попросят вас все-таки из Петербурга. Уж примите эту горькую пилюлю. Мужайтесь, словом. Но все не так плохо – получите приват-доцента где-нибудь в Европах, с вашим-то багажом исследований.

Иноземцев продолжал сверлить взглядом очертания здания Царскосельского вокзала в окне напротив, но при последних словах глянул на заведующего обиженно исподлобья. Погонят, значит, в три шеи погонят. Сначала в сумасшедшем доме продержали, а теперь – пальцем на дверь. Не питал Иван Несторович никаких иллюзий насчет печального будущего своего. Да хоть на расстрел, завтра же, плевать! А сам продолжал с наслаждением представлять, какое небо Петербурга красивое, должно быть, сквозь толщу воды в реке по весне. К Зимней канавке идти надобно, там его никто искать не будет…

Но ошибся Иван Несторович. Троянов, оказывается, явился не только дабы утешить разнесчастную жертву неудачного полицейского сыска, а по просьбе главы больничного дела столицы, председателя Общества русских врачей – профессора Сергея Петровича Боткина. Тот просил осторожно и ненавязчиво пригласить Иноземцева к беседе сегодняшним же вечером.

Главу больничного дела по вопросу Иноземцева полицейские чиновники всего измучили. До того квартира ординатора и его рабочий стол в Обуховской больнице были подвергнуты тщательнейшему обыску. Записи доктора, пробирки, стекляшки, травяные заготовки – все старательно упаковали в ящики и свезли Боткину – де разбирайтесь, господин ученый, чем был занят главный подозреваемый. С ящиками сими и Троянову пришлось повозиться, и весьма скептически настроенному полицейскому врачу – Дункану, который, однако, лишь изредка наведывался узнать, как продвигается дело, и равнодушно выслушивал отчет ученых. Те же после нескольких недель изучения улик, после телефонного разговора с главным врачом психиатрической больницы Святого Николая Чудотворца, господином Чечоттом, пришли к выводу – несмотря на то что доктор Иноземцев страдал нервными расстройствами, тем не менее вел он весьма полезные исследования в области микробиологии и иммунологии, изучал споры, палочки и возбудители многих весьма распространенных заболеваний. К стекляшкам со штаммами была приложена целая стопка анализов больных, аккуратнейшим образом подшитая к одной из толстенных тетрадей, сплошь исписанной нервным почерком. Было бы весьма печально, ежели такая работа канула в Лету. А ну какое открытие сделано было в микробиологии или эти наблюдения позже путь проложат к возможным открытиям?

Долго решали, что делать с молодым доктором, но, как сильно Сергей Петрович ни желал оставить Иноземцева в столице при себе, в чиновничьих верхах было принято безоговорочное решение выслать его куда подальше.

Тогда профессор вспомнил, что вел переписку с одним удивительным биологом – основателем и организатором первой в Империи бактериологической станции. Характер у того был на удивление схож с нравом Ивана Несторовича. Илья Ильич Мечников – известный своей непревзойденной гениальностью, склонностью к авантюрному романтизму и вечными стычками с правой профессурой, которая, в конце концов, вынудила его оставить бактериологическую станцию в Одессе, – стал бы лучшим наставником Иноземцеву. Он и эксперименты на своем организме ставил точно так же, как Иноземцев, ничуть не страшась смерти. Ввел как-то себе в отчаянии тиф – хотел на тот свет отправиться вместе с занемогшей женой, но не умер, а открыл вакцину от сего страшного недуга – и себя спас, и супругу. А после этого загорелся идеей продления человеческой жизни. Пережив два неудавшихся самоубийства, он осознал истинную цену жизни.

Еще в марте, когда ординатор томился в лечебнице, Боткин написал Мечникову в Париж, куда тот отбыл нынешней зимой по приглашению самого Луи Пастера. Восторженными словами расписал Иноземцева – прилежного врача, ловкого хирурга, занятого теми же исследованиями, что проводил Илья Ильич и его французские коллеги, аккуратно намекнув, что сведения, собранные им, могли бы быть весьма полезны. И вскоре получил телеграмму: «Непременно просите приехать этого молодого медика к нам тчк в париже открыта вакцина против бешенства зпт мы рады принять любую помощь тчк»

Сенсационные новости о всемирном исследователе бешенства давно будоражили весь мир науки. Газетные издания разрывались от восторженных статей, вещавших о легендарном Луи Пастере, наконец победившем болезнь, многие столетия которая считалась неизлечимой. Его труды, поначалу оклеветанные, оболганные, не принятые никем, названные бесплодными и тщетными, привели к величайшему триумфу – сколько жизней будет теперь спасено. Количество больных, ринувшихся за лечением в кабинет Пастера в Эколь Нормаль, заставило ученый мир Парижа задуматься об организации сего процесса.

По велению Французской Академии наук, членом которой являлся Пастер, нынешним летом готовили к открытию новый институт с несколькими лабораториями для изучения микроорганизмов, вызывающих инфекционные заболевания, и прививок против них. Шестидесятипятилетний ученый, уже уставший, больной и страшно постаревший, остро нуждался в толковых исследователях и во врачах, которые проводили бы вакцинации, читали бы лекции вольным студентам, разгрузили бы его неутомимых сподвижников. Эмиль Ру, отдавший годы изучению сибирской язвы, Дюкло – профессор химии из Сорбонны, микробиолог Шамберлан, детский врач Гранше, а также только что присоединившиеся Илья Ильич и швейцарец Йерсен – большой знаток серологии рады были принять любую помощь. И любой уважающий себя ученый почел бы за честь работать в такой команде.

А Иноземцева эта честь вогнала в страх и даже недовольство. Он так утвердился в своем желании похоронить себя на дне Невы, что даже перспектива переезда в Европу не смогла отвлечь его от печальных намерений.

Он искренне удивился приглашению главы больничного дела, господина Боткина, даже не поверил поначалу словам Троянова и идти сразу не захотел. Троянову пришлось несколько раз повторить просьбу Боткина. А когда Иван Несторович предстал перед Сергеем Петровичем, удивился еще больше – тот указал ему на ящики с огромным множеством пробирок, чашек Петри, каждая из которых была подписана его – Иноземцевым – почерком. Все пространство большого рабочего стола было занято ими. Иван Несторович, не веря своим глазам, стал вынимать лабораторные емкости и недоуменно их разглядывать.

Кроме того, Сергей Петрович подал Иноземцеву и его тетради – целую стопку, несколько бюваров, а также подшивки газет, где значились статьи Ивана Несторовича, раскрывавшие многие туманные вопросы не только в микробиологии, иммунологии, но и в психиатрии. Долго Иноземцев стоял и листал свои записи, то хмурясь, то удивленно вскидывая брови.

– Это что – мои? – в конце концов, наивно спросил он.

Боткин лишь вздохнул и сочувственно похлопал молодого человека по плечу.

– Поезжайте в Париж. Илья Ильич будет вам рад.

Не ведал господин глава больничного дела, что причиной столь успешной научной деятельности доктора Иноземцева была случайно изобретенная им тинктура, совершенно меняющая свойства души и преображающая работу сердца и разума. За небывалую работоспособность и удивительную гибкость ума, возникающую вначале, приходилось расплачиваться помутнением рассудка и беспамятством впоследствии. Все то синтезированный даурицин! Все это лунный яд[3]…

Иван Несторович и опомниться не успел, как уже катил в поезде по Петербурго-Варшавской железной дороге. Короткое посещение Выборга прежде, немой упрек отца во взгляде, слезы матери оставили лишь абрис в подсознании. Стыдно было невообразимо. Теперь он беглец, не оправдавший родительских надежд, хранитель неприятной тайны, от которой с радостью бы избавился, отъявленный и самолюбивый лжец без стыда и совести – осознание этого тупой болью поселилось за грудиной, душило и мучило Иноземцева. Боткину ведь тоже не признался, кому он обязан своими статьями, исследованиями, коллекциями спор и бацилл, что вез на суд самому Пастеру! И не признается даже под страхом смерти.

«Ничего, – сказал он себе, – не Нева, так Сена, пусть же даже Висла или Дунай, что по дороге, – все равно».

Осматривать Париж Иван Несторович не хотел – зной, пыль, духота… Но пришлось. С Восточного вокзала отправился на улицу Гренель, в русское посольство, проехав на городском омнибусе через несколько кварталов с правого берега Сены на левый. И Париж произвел на Иноземцева пугающее впечатление. Оживленность, толкотня, беспорядочность кривых улиц, размах бульваров, тяжесть сплошной стены построек разной высоты, цвета и архитектуры – все это обрушилось неудержимой лавиной на Ивана Несторовича, привыкшего к тишине и уединению больничной палаты. Поезд прибыл ранним утром, но уже тогда город гудел всем разнообразием звуков зарождающегося дня.

В посольстве на улице Гренель его встретил секретный агент ЗАГа – Рачковский, устроил доктору настоящий допрос, немало тем его измучив.

Следом явился сам Мечников Илья Ильич, перехватил оглушенного Иноземцева из лап полицейского чиновника, потянул того на улицу, взял фиакр, и они вихрем промчались по всему Сен-Жерменскому предместью и через Люксембургский сад.

На вопрос биолога, мол, как находите Париж, Иноземцев мрачно отозвался: «Будто из Петербурга и не уезжал».

Бывший ординатор горел одним-единственным желанием – по-детски глупым и даже в какой-то степени безумным: выпрыгнуть на ходу из пролетки и бежать обратно к вокзалу. Близилась минута, когда пришлось бы поведать будущим коллегам о своих научных изысканиях, о которых он знал не больше, чем какой-нибудь первокурсник-школяр. Иноземцев употребил целую неделю пути, чтобы разобраться в собственных записях, но по-прежнему его истязало непреодолимое чувство, что похитил все эти идеи у какого-то незнакомого ученого и пытается выдать за свои собственные работы.

К трехэтажному каменному зданию на улице д’Ульм, с аркой-дверью, скромным барельефом, изображающим двух греческих муз, и надписью «École normale supérieure», не подступиться. Толпа, гомон точно преследовали Ивана Несторовича всюду. Но здесь царил невиданный хаос. С некоторых пор в Эколь Нормаль во флигельке была устроена настоящая станция вакцинации – строительство нового института несколько затянулось – двор оказался сплошь переполнен больными, прибывшими как будто со всех уголков света. В помещениях, где временно устроили операционную, в кабинете Пастера, в комнатке для препарирования вакцины и по коридорам сновали доктора в белоснежных халатах. Тут же у ворот толпилась делегация английских врачей, стоял оглушительный лай подопытных собак, доносившийся с заднего двора, так же переполненного ожидающими приема. Визитеры, студенты, животные – многие приводили своих питомцев, просто любопытствующие прогуливались меж целой выставкой кроличьих клеток. А кроликов здесь было столько, что Иноземцеву показалось, что они родятся у него на глазах. Они были повсюду – и в клетках, и на крыльце, они прыгали по траве прямо под ногами, наскакивали друг другу на голову и спины, дети подбирали эти серые пуховые шарики и прижимали к щекам и груди.

Неужели здесь Иноземцеву предстоит жить и работать? Иван Несторович ощущал себя абсолютно лишним в коловороте сей чрезвычайно важной суматохи. Он едва удерживался от порыва зажать уши руками и с криками отчаяния выбежать вон. До того психиатрическая больница его сделала чувствительным к любому шуму и скоплению народа в количестве более двух человек.

При знакомстве со штатом будущего Института Пастера Иноземцев выказал вверх сдержанности и, сам того не желая, произвел впечатление человека угрюмого и нелюбезного. Топил в отстраненности и холодности готовую вырваться наружу панику, а казался заносчивым молчуном. В кругу пятерых французов, швейцарца и русского, глядевшегося еще большим французом, чем сами французы, Мечников был весел и непринужден, как гусар, Иноземцев, едва вышедший из заключения, едва покинувший самый серый город на земле, походил на смурую тучу.

Когда зашла речь о том, где русский доктор разместится, о собственном уголке в Эколь Нормаль, а после и в самом институте, Иноземцев тотчас же поспешил отказаться от всяческих услуг и предложений, втайне надеясь, что ему удастся избежать сотрудничества с Институтом слишком эпохальным, слишком грандиозным для него, ибо совершенно не заслуживал такой чести. Более того, он страшно не желал быть разоблаченным во вранье. И Иван Несторович предпринял попытку сознаться.

– Видите ли в чем дело, – объяснил он, обратившись к Илье Ильичу по-русски, когда появилась возможность говорить с ним тет-а-тет. – Я не совсем уверен, что могу быть вам полезен. Сергей Петрович писал, вероятно, что я проводил опыты над больными с гниющими ранами… Вернее, с анализами их крови, и установил, что один из видов плесени быстро побеждает клетки гниения. Но я совершенно не помню, как я это делал. Я пребывал в каком-то тумане, это из-за… Мне не хотелось бы об этом вспоминать… но нужно некоторое время, чтобы разобраться с собственными записями. И я не могу позволить себе отнимать ваше время, занимать место в лаборатории, тем более отвлекать от столь кропотливых забот. Работа, произведенная вами в открытии вакцины против бешенства, – невероятна и ошеломляюща. Я с трудом осознаю, как вообще мог оказаться в кругу столь значительном. Это нонсенс, после того что со мной произошло! И я… я… мои… мои скромные заметки по сравнению с изысканиями месье Пастера выглядят жалкими… Я боюсь вам помешать… Я поищу жилище, приступлю к работе и буду являться сюда каждый день, как на службу, и давать подробный отчет о ходе моих исследований. Как врач, я полностью в вашем распоряжении… Но не смею просить места в лаборатории! Я в себе не уверен… – начав выдержанно, Иноземцев стал задыхаться от волнения, а вскоре вовсе его мысли и слова спутались, – я буду лишь помехой… я опять натворю бед… Возможно, даже… я опасен для общества…

Мечников нахмурился и, понимающе покачав головой, отвел Иноземцева в сторону.

– Успокойтесь, любезный друг, – с радушной улыбкой начал он. – Не говорите ерунды, которая, впрочем, свойственна, хе-хе, человеку науки. На сомнениях построен весь мир! Человек, склонный к сомнениям, склонен и к рационализму, из множества вариантов он выберет наиболее верный. Вот почему так важно ставить под сомнение все, с чем имеешь дело. Но вы уж больно принимаете все слишком близко к сердцу. Здесь, я ручаюсь жизнью, никто не посмеет ни в чем вас обвинить или обидеть. Подумайте о пользе, которую могли бы принести человечеству ваши работы. Кроме того, никому не известна та печальная история[4]. Я со своей стороны клятвенно обещаю хранить молчание. Кафедра биологии Эколь Нормаль уже приняла вас, и с распростертыми объятиями.

– Благодарю, Илья Ильич, но все же… предпочел бы некоторое время поработать один. Недостаток комфорта мне не помешает. Я готов жить хоть в сарае, мне все равно, где возиться со спорами. Микроскоп и другие инструменты у меня есть.

Илья Ильич вздохнул.

– Что ж, как будет угодно… Считаю своим долгом попробовать помочь и сыскать такое место… хм, – биолог снял пенсне и потер глаза. – Есть у нас небольшой домишко на одной тихой улочке, что отрядил нам муниципалитет Парижа для содержания зараженных бешенством собак. Увы, соседи подняли бунт и собрали подписи против нас. В результате бешеных собак там держать запретили… – Мечников снова вздохнул. – Лабораторию устроить – пожалуйста, но без зверья. А зачем нам лаборатория без возможности проводить исследования над главным возбудителем болезни? Такая у нас и в Эколь Нормаль, видите, пока имеется, а скоро и на улице Дюто достроят здание. Так что домишко нам пока не нужен. Хотите взглянуть? Правда, несколько далековато, на правом берегу Сены, в квартале Ле-Аль, возле рынка, улица Медников…

Иноземцев горячо поблагодарил биолога. И после обеда бывший ординатор, Илья Ильич и препаратор месье Адриан Луар, вызвавшийся на роль проводника по лабиринту парижских улиц, отправились на оную улицу. Пролетка, по-французски – «фиакр», быстро пронеслась улицей Сен-Жак, мостом Святого Михаила, через остров Сите, свернула на улицу Сен-Дени, а через несколько перекрестков остановилась, и получаса не прошло. Все это время Илья Ильич с жаром рассказывал Иноземцеву о жизни в Париже, одновременно умудряясь жадно расспрашивать о Петербурге. Он был очень оживлен, Иноземцев едва успевал отвечать. Биолог изъяснялся то по-русски, то по-французски, чтобы не обижать господина Луара, то вновь воодушевленно сходил на русский. И было очевидно, до чего ж счастлив Илья Ильич перекинуться хоть парой слов с земляком, насладиться звуками родной речи. Долго держаться нелюдимом Иван Несторович не смог, в конце концов, сдался, разговорился, и по лицу его несколько раз даже скользнула улыбка.

– Вот этот узенький переулочек, звавшийся с незапамятных времен улицей Медников, – наш, – показал биолог рукой, едва отпустили извозчика.

– Ла Ферроннри, – отозвался препаратор. – А если обратно на русский перевести, то будет звучать, как какая-нибудь «Железяка», или «Железная улица». Здесь когда-то располагались кузнецы, а еще…

Господин Луар внезапно умолк, недоговорив, потому что Мечников сделал за спиной Иноземцева знак молчать. Но Иван Несторович не придал значения тому, всецело отдавшись созерцанию переулка, такого же темного, как Митавский; и в сердце кольнуло от страха и недоверия.

– Здесь довольно тихо, – прервал молчание Илья Ильич, – а главное – рядом рынок Ле-Аль – вон, видите, отсюда виднеются крыши павильонов – и две широкие улицы – Сен-Дени и Севастопольский бульвар, а чуть дальше Риволи и чудесный сквер башни Сен-Жак. Всегда можно найти фиакр, и он мигом вас доставит на улицу д’Ульм, али омнибус. Пройдемте вглубь.

Вдоль переулка шел крыша к крыше ряд трех-, четырех- и даже пятиэтажных домов с мансардными крышами, увешанными веревками с бельем, с разнокалиберными балконами, с балюстрад коих спускались на стены кудрявые плющи и вьющиеся розы – парижские хозяйки выращивали их в глиняных кадках. По мостовой носились мальчишки с длинными прутьями, две дамы стояли у крыльца одной из дверей, тихо беседуя. Они тотчас же замолчали и недобро уставились на пришельцев.

– О, это опять вы, – заметила та, что была чуть старше. Султан темных перьев на коричневой шляпке воинственно колыхнулся. Она нервно отдернула складки платья и сделала шаг навстречу.

– Бонжур, мадам, – воскликнул Мечников, отвесив поклон. – Нет никаких причин для волнений. Месье, – он указал на Иноземцева, – будет здесь жить, и только.

– Бонжур, – робко отозвался Иван Несторович. – Я нисколько вас не побеспокою, ручаюсь честью.

Дама строго оглядела русского доктора и, фыркнув, отвернулась к собеседнице.

Бывший ординатор перевел недоуменный, испуганный взор с француженок на Мечникова, а следом поглядел на Луара, в надежде, что тот объяснит недоброжелательность будущих соседей. Луар вскинул брови, виновато пожал плечами.

– Они нас недолюбливают еще с прошлого нашего знакомства. Это все из-за собак, – хихикнул он, а потом шепотом добавил: – Вы отлично говорите по-французски, но придется привыкнуть к парижскому акценту, тогда легко можно сойти за своего.

– Поверьте, Иван Несторович, это будет на пользу, – подхватил Мечников, продолжая сиять улыбкой, аки медный таз. – Да не делайте таких испуганных глаз. Никто вас гонять не будет. Париж – город интернациональный, космополитный. Давно уж французы ни с кем не воюют и революций не устраивают. Франция стала воистину страной покоя, безмятежности и просвещения, права и свободы граждан почитают как Бога. Но! Но здесь, грек вы, немец или даже китаец, лучше быть при этом парижанином.

«Странно, – пронеслось в голове Иноземцева, который, увы, почти не слушал речей биолога, зато пристально наблюдал за его этой странной неугасающей ухмылкой. – К чему бы столько радости? Уж не над ним ли они хохочут? Скрывают что-то? Как-то грубо Илья Ильич одернул препаратора. С чего бы?»

Но тотчас же одернул самого себя: «Наверное, я совсем пессимистом сделался, унылым, неисправимым пессимистом. Нехорошо так думать. Ученые перенесли столько возмущенных нападений, столько инсинуаций, столько обвинений и недовольств со стороны парижан, чтобы наконец обрести признание. Вот, в конце концов, и перестали огорчаться вовсе. Кропотливый труд искателей глобального в малом привил им удивительную привычку никогда не отчаиваться. Надо бы и мне последовать их доброму примеру и перестать на всех глядеть как на недругов каких. Эх… И все-таки они тайно надо мной потешаются, не иначе…»

Дом, который муниципалитет Парижа, в лице месье Кристофаля выдал лаборатории Пастера, оказался, наверное, самым старым, самым низким – всего в два этажа, и узким из всех – около шести-восьми саженей в ширину. Он был втиснут между двумя другими домами, словно сухонький старичок меж стройными упитанными парнями, явившимися поглядеть на уличных балаганщиков, и терялся в толпе других домов. Зато имел прочную, старинную, с резьбой и сделанную на века, дверь, четыре окна, балкон и, что самое важное, по словам Мечникова, огромный подвал, где можно было разместить целую фармацевтическую фабрику.

– Подземное пространство замечательно компенсирует узость надземных помещений, – тоном Чичероне вещал Илья Ильич по дороге к крыльцу.

Иноземцев боязливо потянулся к резьбе двери, провел ладонью по замысловатому рисунку. То был мифический цветок – из тех, что изображают с острыми клыками вместо лепестков. Цветок без бутона, но с разверзнутой пастью. Иван Несторович возил пальцем по линии зубов и молчал, ощущая холодную волну острого беспокойства. А сможет ли он находиться здесь в безопасности? На улице, где об ученых заведомо шла дурная слава. Не слишком ли малолюден район? А что находится за рынком? Не много ли здесь ночных хулиганов? В Париже водятся дикие животные? Наверняка есть зоосад…

Страх, проклятый страх беспрестанно порывался наружу. Он возникал вспышками, являлся из ниоткуда, всегда был необъясним и заставлял втягивать голову в плечи и дрожать против воли.

В поисках ответа Иван Несторович поднял голову, еще раз оглядел фасад. На него смотрело старое сморщенное чудище с четырьмя глазами, с плотно сжатым ртом-дверью. Мечников и месье Луар терпеливо дожидались, пока их новый знакомый совершит знакомство с крыльцом и наконец решится переступить через порог.

Ох, как не хотел Иноземцев снова стать жертвой чьих-нибудь фокусов, издевок, розыгрышей и прочих забав подобного рода. Ох, как не хотел, чтобы кто-либо принялся подливать ему в чай какую-нибудь гадость, оказался вблизи его постели, когда он спит, или тайком стал впускать животных, причем диких. До сих пор нет-нет да мелькнет во сне перед глазами острозубая зловонная пасть гиены[5].

И потому, едва он шагнул в прихожую, тотчас стал исподволь изучать двери, окна, замки, в уме подсчитывая, хорошо бы сменить все замки, на окнах поставить решетки, запереться, закрыться, спрятаться. Молча Иван Несторович оглядывался, но старался не выдавать своих опасений и замыслов.

Внутри дом был еще более стар, чем внешне, от стен отходила штукатурка и обивка, мебель одряхлела – здесь никто не жил лет сто. Осторожно ступая по толстому слою пыли, хрустя осколками стекла, щепками и прочим мусором, трое ученых обходили будущие владения Ивана Несторовича – две комнаты внизу, не считая прихожей, одна – большая, просторная – наверху, и витая лестница из прочного дуба, пребывавшая довольно в сносном состоянии. На обоих этажах в восточной стене имелись камины, оба не пустовали, содержали остатки золы и полуистлевшие ножки то ли некогда стула, то ли еще какой мебели, безжалостно отправленной в топку, – сюда, бывало, захаживали бродяги, но после вмешательства месье Кристофаля окна-двери заколотили заново, и с тех пор никто уж и не проникал в эти стены.

– Благодарю, – наконец молвил Иноземцев по-французски. – Отличный дом, настоящая крепость для меня. На лучшее я и рассчитывать не смел. Вот здесь, – он указал на широкий обеденный стол, заваленный мусором, – я и буду изучать материал. А внизу, в одной из комнат, я заметил кушетку – она послужит мне спальней.

– Иван Несторович, – насупился было Мечников, – но пока тут не приведут все в порядок…

– Нет-нет, я сам, – вскричал Иноземцев, переходя от волнения на русский. Вновь тревога всколыхнула сердце – всем только того и надо было, лишь бы потешиться. И эти двое сейчас стояли и смотрели, точно в ожидании, что Иноземцев сдастся. Чего они все время улыбаются, наблюдая за его пугливыми шагами и взглядами? Небось ждут, когда доктор наконец сдастся и позабавит их своей историей, как медленно сходил с ума…

«Нет, нет, – тут же мысленно возражал Иван Несторович, – как можно, как можно? Какого нелепого мнения он об этих чудесных, великодушных господах».

Но тем не менее всем сердцем он хотел, чтобы его оставили в покое.

Усмирив бурю внутри, Иван Несторович поспешил успокоить Илью Ильича и месье Луара, глядевшего с толикой недоуменной насмешливости, произнес пламенную речь о желании никого не утруждать и по возможности несколько упорядочить свои мысли и чувства, занявшись собственным обустройством. Оба ученых из вежливости еще раз попросили отказаться от столь странной идеи, каждый гостеприимно предлагал свои квартиры, но Иноземцев оставался непреклонным, и, в конце концов, те удалились.

Оставшись наедине с собой, Иноземцев вздохнул. А потом достал из саквояжа карманный фонарь с сухой электрической батарейкой в цинковом футляре, приобретенный им в Лавке чудес техники в Варшаве, где пробыл проездом почти сутки. Стоил этот экспериментальный прибор всего ничего, свет выдавал очень тусклый, но горел добрых полчаса.

Вот за это время и нужно успеть исследовать расхваленный биологом подвал.

Иноземцев тотчас же, как вошел, заметил в прихожей квадратный люк с выдвижной ручкой. И, как только выпроводил будущих коллег, без промедлений направился к нему. Попытался открыть – провозился чуть ли не час. Пришлось потушить фонарик из экономии и справляться без него. В предвечернем полумраке, почти на ощупь, чувствуя себя Сайрусом Смитом или даже Робинзоном Крузо на необитаемом острове, долго искал среди мусора хоть что-нибудь, что походило бы на лом, ибо люк точно прирос к полу. Вспомнил тут и сейф, и Фомку с его недюжинной силой[6]. Хорошо бы сюда этого великана с ручищами-клешнями. Но справился-таки сам, воспользовавшись старинным двуручным мечом, выуженным из прочего хлама, – ненастоящим, конечно же, – то была какая-то грубая металлическая подделка для украшения стены над камином; тут же рядом валялся щит и его пара, с которого безжалостно откололи ручку со стеклянным набалдашником.

Усевшись прямо на пол, а ноги свесив в раскрытый люк, Иноземцев с удовольствием зажег карманное устройство. От люка шла деревянная лестница, свежая стремянка со ступенями шириной в ладонь, верно, недавно сюда занесенная, а сам подвал представлял собой низкое помещение, вычищенное и заставленное клетками. Судя по всему, господа ученые уже принялись заселяться, когда коварные аборигены с улицы Ферроннри предупредили сей процесс.

Иноземцев трижды обошел сей погребок, насчитал по пятнадцать шагов вдоль и столько же поперек. И где же здесь фабрику можно было разместить? Совершенно бесполезный кусок пространства, да еще и клетки повсюду, ни для чего места нет.

Пожал плечами и вернулся назад. К тому времени зарядное устройство перегорело – теперь его можно будет разобрать и, если улыбнется удача, собрать заново.

Свет потух, стало страшно. Солнце окончательно скрылось за домами и больше не норовило пробраться сквозь щели в заколоченные досками окна. Еще пара часов, и наступит ночь. А ночь эту предстояло провести здесь.

Иноземцев опустился на ступеньку винтовой лестницы и закрыл на минуту глаза. Тьма подступала быстро, страхи смешались, смазались, будоража сознание отголосками воспоминаний. Милосердная память повыкидывала из своих анналов детали, но чувство осталось… Чувство постоянной скребущей сердце тревоги. Она где-то рядом, она за спиной, она шепчет у самого затылка.

С тех пор как вернулся из больницы, Иноземцев не спал и двух часов в сутки. Не мог дольше. Едва засыпал, как тотчас вскакивал от малейшего шороха. Двух часов хватало, чтобы восстановить силы, при условии всеобъемлющей усталости, а дальше – одно мучение и бесполезная трата времени. А чтобы заработать эти два часа, нужно было еще очень постараться.

Поэтому он встал, призвал на помощь остатки решимости, обвел взглядом стены и приступил к уборке.

Перетаскивая груды хлама со второго этажа вниз, к порогу, Иван Несторович обнаружил много полезных вещей. Самое ценное – две керосиновые лампы, которые тотчас зажег, благо бутылек с керосином всегда возил с собой. Одну поставил внизу, другую – на втором этаже. И все же это ненамного улучшило обстановку, если не сказать – усугубило ее. Свет расползался тусклыми, зловещими языками, рисовал на стенах жуткие тени. Камин, потолочная лепнина, дыры в обоях и паутина по углам казались гигантскими чудищами, окружившими бедного Иноземцева и готовыми к нападению. Казалось даже, они скрежещут зубами – то тут, то там раздавался подозрительный треск. Когда доктор находился наверху, с первого этажа доносились угрожающие шорохи, спустится – над головой шуршал и кряхтел потолок. Брр!

Иван Несторович изо всех сил старался не развивать в себе воображение, давил его, принимался топать по лестнице энергичней, шуметь и разговаривать сам с собой. А потом вдруг остановился, затих и, в очередной раз прислушиваясь, был осенен блестящей идеей.

От сердца тотчас же отлегло, лицо расцвело в улыбке.

– Все до единой детали, до единой щелки, угла и выступа нужно выкрасить в белый цвет, – проговорил он с азартным шепотом.

Белыми будут и стены, и потолок, и лепнина, и шкафы, стол, стулья, кушетка, оконные рамы, жалюзи и тяжелая старинная дверь с ее замысловатой резьбой, и даже крыльцо, и крыша тоже. На белом видно все! Белый цвет словно светится во тьме. Все помнят, какой светлой бывает зимняя ночь после снегопада. Никто не посмеет прошмыгнуть незамеченным! Никто не посмеет ступить во владения доктора без его ведома!

Воодушевленный новой идей, Иноземцев удвоил старание и лишь к утру закончил возиться с хламом. О том, что солнце встало, его известил резкий и гортанный крик водоноса с тележкой. Выбежав на крыльцо, Иноземцев скупил всю его воду и, заплатив пять франков супротив трех должных, наказал прийти вечером и пообещал столько же.

День принадлежал не ему, и в грязной тройке хирургу из Петербурга являться в Эколь Нормаль было неловко. Потому, лишь приведя себя в долженствующий вид, Иноземцев отправился на улицу д’Ульм.

В лаборатории Пастера действительно дел оказалось невпроворот, зараженные бешенством стекались сюда не только со всего Парижа, но со всей Франции и, видимо, уже и со всего мира. В приемной толкались русские (из Смоленской губернии – жертвы взбесившегося волка), четверо граждан Америки, бельгийцы, англичане, итальянцы.

Иноземцева подрядили в ассистенты к доктору Терриллону, возглавлявшему хирургическое отделение. Уже через час работы роли ассистента и доктора были пересмотрены. Иван Несторович взялся за дело со свойственной ему энергией и решительностью, Терриллон же, окончивший медицинский курс прошлым летом, занял место ассистента. Иноземцев очень быстро вспомнил, как управляться с инструментами, а французу осталось лишь с восхищением отступить в тень и взять на себя асептические работы.

– Что это за странный шрам у вас на предплечье? – не удержался он от изумленного вопроса. Иноземцеву пришлось закатать рукава, а белые гуттаперчевые перчатки прикрывали лишь запястья.

– А, – отмахнулся Иван Несторович, – эксперимент по трансплантации кожи. Тоже, как ни странно, с укушенными история[7]…

Он был так погружен в процесс, что не заметил, с каким удивлением Терриллон разглядывал его руку. Частью мозга Иноземцев пребывал в работе, частью он думал, где бы достать столько белой краски, чтобы хватило на осуществление его затеи. А тут вдруг упоминание о шраме заставило призадуматься, он выпрямился, глядя в сторону. Вот ведь Ульянушка рисковала, как с этой гиеной. А покусай питомицу какая-нибудь петербургская бешеная собака, ведь не спасли бы ни ее саму, ни зверя. Вакцины ведь тогда не существовало! Прививка от бешенства была очень сложным изобретением. Ивану Несторовичу и в голову б не пришла такая удивительная штука, как высушенный мозг зараженных кроликов, причем с разной вирулентностью патогена, вызывающего болезнь. Победить опасный возбудитель можно лишь в несколько приемов. И патоген сей был до того мал, что пришлось специально изготовить особый фильтр для него. Заслуга изобретения фильтра принадлежит Шамберлану. Без фильтра Пастеру пришлось бы работать вслепую. Но и до сих пор никто не знает, откуда взялся возбудитель и как его искоренить навеки.

«Гениально!» – завидовал Иноземцев.

Больному делали от десяти до пятнадцати уколов, и в течение двух недель пациент уже был совершенно здоров, лишь шрамы от укусов хранили память о страшном событии. А ведь когда-то не могло быть и речи о том, чтобы выжить после укуса бешеной собаки. Месье Пастер положил жизнь ради того, чтобы прийти к такому победному результату. Как истинный человек науки, он, конечно же, довел себя до немыслимого нервного истощения, до сердечных колик, от постоянного бдения и умственных работ у него начали отниматься руки, язык. Но всегда ходил с добродушной улыбкой на устах, всегда всех радостно приветствовал, находил одобрительные слова.

Эти французы! Ну ничто их не брало.

Только позже Иноземцев понял, отчего казалось, что все вокруг так странно улыбаются. Не странно, а просто улыбаются. Нрав такой был у этих французов – легкий.

Да и на цивилизации здешней столь легкий нрав нации и беззаботность мышления сказывались – дома, улицы города были ухожены, по ним разъезжали фиакры, воздушные одноколки, экипажи с именитыми гербами, имелся и общественный транспорт – омнибусы – двухэтажный тарантас, запряженный парой выносливых лошадок, всюду электричество проведено, водопровод. В Петербурге до сих пор город газом освещали, а тут, едва сгустятся сумерки, что-то щелкнет вдалеке, и разом вспыхивают одна за другой яркие лампочки уличных фонарей – вот чудеса!

Так ведь и несложна была эта самая электрификация – нужна электромашина типа кольцевой машины Грамма или альтернатор Ганца и провода медные. Все это установить в подвале… – подсчитывал Иноземцев. И, конечно же, соответствующее разрешение потребуется.

Домой, на улицу Медников, он ушел под вечер. В задумчивости глядя на уличное освещение, шагал и размышлял уже не о белой краске, а о медных проводах и о том, как их по земле стелить, как к стенам крепить, где генератор тока раздобыть. А сейчас разных альтернаторов было множество – и на газу, и на пару, и гидравлические.

Постепенно, погрузившись в кипучую деятельность, Иван Несторович стал оттаивать, начал забывать о своих приключениях и неудачах, реже вспоминались ему Ульяна, воздушный шар, гиена да стены палаты отделения для буйных[8]. Он по-прежнему почти не спал по ночам, но было ради чего – мечта превратить полуразрушенное строение XIV века в лабораторию, сверкающую чистотой и белизной, с электричеством и водопроводом.

Днем он был хирургом во врачебном халате, а вечерами и глубокой ночью – плотником и маляром в заляпанных краской рубашке и брюках и газетной панаме на голове. С удивлением соседи глядели на закатавшего рукава русского врача не слишком ловко, но упорно и самозабвенно карабкавшегося по строительным лесам, которые сам же и соорудил, с ведерком белой краски, с валиком в руках и фонариком, чудным образом прикрепленным ко лбу. Такая бурная деятельность невольно расположила к нему всю улицу. Одни советом помогали, другие инструментами, третьи давали адреса толковых мастеров. Но Иноземцев благодарил и отказывался, решив, что справится сам. Лишь с электричеством и водопроводом пришлось прибегнуть к помощи более сведущих специалистов.

О его тайных отделочных работах вскоре стало известно членам команды Эколь Нормаль, что вызвало море восторгов и похвалы. И среди ученых тоже тотчас сыскались помощники. Но, когда французские коллеги Иноземцева явились поглядеть на результаты стараний русского доктора, от изумления лишь рты разинули.

Стоял конец ноября, улица была погружена в серость предзимней поры, а посреди унылых фасадов красовалось нарядное белоснежное здание – упрямство Иноземцева заставило его довести замысел до самого победного конца – и крыльцо, и жалюзи на окнах, и крыша, даже печная труба были белыми, комнаты освещались электрическими лампочками, в раковинах плескалась вода.

– Это гениально, – изумленно проронил кто-то из ученых, Иноземцев не видел, но то ли Гранше, то ли Дюкло. – На белом тотчас же видна вся грязь, что позволит содержать лабораторию в идеальной чистоте. В этот цвет следовало бы выкрасить все больницы, все госпитали…

Внутри почти не было никакой обычной мебели, только множество приколоченных к стенам полок с книгами и рядами стеклянных банок с реактивами, кушетка, заново обтянутая белой клеенкой, пара кресел. На большом столе в полнейшем порядке расставлены лампы, колбы, реторты, перегонный аппарат, весы, в углу – кипа папок с записями. На втором этаже Иноземцев изучал споры, а на первом принимал частных пациентов, с большей части которых не брал платы. После того как бывший ординатор отличился в хирургическом отделении Эколь Нормаль, больные, что он вел, плавно перекочевали к нему, а те стали рекомендовать его своим знакомым, позволив расширить частную практику до нескольких десятков. Вся улица лечилась у него от синяков до скарлатины. Детишки бегали к нему без присущего перед врачами страха то пластырь поставить на ушибленную коленку, то за пастилкой для больного горла, то просто так поглядеть, как тот разноцветные жидкости смешивает.

Пастер был несказанно благодарен молодому русскому врачу. Еще бы с десяток таких работников, и можно спать спокойно, не опасаясь, что кто-то будет обойден приемом.

Казалось бы, Иноземцеву совсем стало житься распрекрасно. Работал с лучшими врачами Европы, открыл собственную лабораторию, амбулаторию при ней, прославился на весь Париж, начал писать статьи в медицинские журналы по спорам и в защиту вакцин, бывало, даже газетчики тревожили, с бесцеремонной навязчивостью щелкая фасадную стену на фотоаппарат, а порой пытаясь приставать с расспросами, – и это за какие-то полгода. Да он в сумасшедшем доме дольше просидел! Но русский человек, видимо, не умеет (или не хочет) радоваться достигнутому. Сначала доктора охватила тоска по Петербургу, потом – по русской речи, и – уж что ни в какие ворота! – по родной Обуховке. А как только его лаборатория была закончена, да и в связи с торжественным открытием Института Луи Пастера больных приуменьшилось, Иноземцевым вновь обуревал болезненный страх преследования.

По вечерам, если не было пациентов, оставаться одному становилось невыносимо до тошноты. Спать – тем более. У него и кровати-то не было, кушетку оставил для больных, а ночь проводил одетым, в кресле или за столом, уронив голову на распахнутые книги и тетради. Даже собственную теорию выдумал на сей счет – будто спать сидя полезней, кровь к голове не приливает.

Тогда Иван Несторович решил, что нужен хоть кто-то, кто мог бы быть рядом, кто рассеивал бы эти ночные страхи неслышной возней, пыхтением и тявканьем. И взял из Института дрессированного сторожевого гриффона – всего сплошь черного, лохматого и с глазами, как у… Ульянушкиной гиены точь-в-точь. Пес Ивану Несторовичу понравился еще, когда того привезли в лабораторию Эколь Нормаль всего в крови и едва дышавшего. Так вышло, что никого из ветеринаров в тот день не оказалось, и он сам впервые в жизни ввел вакцину от бешенства живому существу. До того – а не прошло и месяца – лишь раны штопал да заживляющие компрессы ставил. Руки тряслись, шприц с вакциной ходил ходуном над обездвиженным хлороформом лохматым тельцем.

После того дня выживший пес единственной родной душой стал. Гладил Иноземцев его по холке и Герочку[9] вспоминал, вздыхал печально, с тоской осознавая, что невыносимо скучает и по гиене, и по ее взбалмошной хозяйке.

С собакой стало поспокойней, но сон восстановить Иноземцеву так и не удалось. Все мерещилось, что кто-то подходит сзади, к затылку, плечам прикасается, за руки хватает. Вскакивал среди ночи с криком, на невидимого пришельца бросался со стулом наперевес, бывало, и расколотит сослепу что-нибудь. А засветив лампу, убеждался, что привиделось. Соседи поутру, столкнувшись с ним, устремившимся на службу, допытывались, кто это, месье Иноземцев, у вас ночью сегодня истошно кричал, оперировали кого-то? Доктор бледнел, как бумага; пробурчав какое-то оправдание под нос, спешил удалиться.

Миновало еще полгода, но ничего не изменилось. Лечить больных – лечил, продолжал работать в Институте, даже лекции читал по общей химии – несколько часов в неделю для вольных студентов. А мыслями был занят лишь одними – как бы свою крепость еще неприступней сделать.

Вспомнилась тут одна статья в газете, прочитанная давно, но несказанно удивившая тогда юного Иноземцева. В далеком американском городе Бостоне была изобретена настоящая охранная сигнализация, работавшая на постоянном токе. Туманно автор излагал суть ее действия – простейший механизм из аккумулятора, медной проволоки, электромагнита и большого пожарного колокола; напоминал он электрический звонок. А звонок у Иноземцева имелся. Да и после нескольких долгих попыток Ивана Несторовича провести электричество в дом самостоятельно он свел знакомство с одним весьма толковым инженером, изучил массу трудов по физике и уже приобрел некоторую сноровку в подобного рода опытах.

На следующий же день он добыл целую катушку изолированной гуттаперчевой проволоки и круглую чашу тонкой стали с молоточком, какие обычно устанавливают в банках и на пожарных станциях. Был воскресный день, и Иноземцев полностью посветил его работе над системой сигнализации. Соорудил электромагнит, кое-как собрал аккумулятор, установил их справа от входной двери, а над ним колокол. И стал тянуть от сей премудрой системы провода, от двери к окну, от окна к двери другой комнаты, потом к лестнице и так оплел проволокой все дверные и оконные косяки, про себя отметив, что придется их закрашивать, – уж очень они некрасиво выделялись и портили белизну комнат. Когда цепочка замкнулась аккурат у звонка, систему осталось соединить так, чтобы, когда какая-либо из дверей или окон открывались, молот приводился в действие. Он еще не решил, как лучше это сделать, и в качестве пробного варианта над проемом входной двери прибил пластину с соприкасающейся к ней пружинкой. Дверь открывалась, пружина касалась пластины, система замыкалась, посредством электромагнита ток приводил в действие колокол. Но собранный им из свинцовых пластин и раствора серной кислоты аккумулятор отчего-то не хотел вырабатывать ток. Иван Несторович уселся прямо на пороге у раскрытой двери, засучил рукава и, щурясь от яркого весеннего солнышка, долго и так и эдак соединял-разъединял проволоку.

Мальчишки, что без устали носились по улицам, тотчас обратили внимание на манипуляции соседа. А тот завсегда интересные опыты демонстрировал своим юным слушателям, был добр, никогда не гнал и, даже если кто что, бывало, разобьет, не серчал. Тотчас побросали они свои деревянные шпаги и окружили его. На Иноземцева посыпался шквал вопросов, и тот счел своим долгом дать пытливой детворе пару уроков по физике. Осененный идеей, что вместо аккумулятора можно воспользоваться электричеством, он отодвинул емкость с пластинами и раствором и принялся за электрические провода, не переставая рассказывать детворе про ток, свойства магнита, проводников, цитируя Ома, Лейбница, и пожурил на тот счет, если им вздумается совать пальцы к оголенной проволоке, подключенной к электричеству. При этом его тут же самого дернуло током. Система заработала!

Воодушевленный победой, Иноземцев продемонстрировал работу охранной сигнализации. Ребята восхищенно смотрели, как при одном малейшем движении двери тотчас принималась звенеть гигантская чаша на стене.

– Но это не все, – печально заметил Иноземцев, – теперь нужно будет подсоединить окна второго этажа и дверь, что выходит на балкон. Тогда систему можно будет считать законченной. А пока проникновение невозможно только через крыльцо.

Вот этого говорить не следовало. Тотчас же нашлись вообразившие, что дом Иноземцева – это второй банк «Насиональ». Кто поверил бы, что доктор просто из соображений собственной чудаковатости стал устанавливать сигнализацию?

Его обчистили на следующий же день, невзирая на присутствие сторожевого гриффона. Иноземцев вернулся из Института, вошел, отключил молоточек, принявшийся нервно колотить, оглушая пространство полупустых белых комнат хрустальным перезвоном, и обмер. На полках царил беспорядок, на лестнице бесцеремонно были рассыпаны порошки, словно кто-то второпях споткнулся и налетел на стеллаж. Пес, поджав хвост и прихрамывая, выполз из-под ступенек. На втором этаже беспорядка было еще больше – тетради, папки, прежде сложенные в аккуратные столбики, покрывали весь пол, а поверх красовались грязные следы от мужских сапог, которые вели к распахнутой настежь балконной двери. Унесли кое-какие инструменты и микроскоп, который Иноземцев, между прочим, сам модернизировал и очень им дорожил. Благо дома сбережений у него почти никаких не осталось. Все, что получал, тут же кредиторам сносил – долги возвращал. Услуги по установке электромашины в подвал, газопровода, ибо Иноземцев остановил свой выбор на газомоторе, что приводил в действие сам генератор, а также электрических проводов и водопроводных труб и краников влетели, однако, Иван Несторовичу в немалую копеечку, а точнее, не в одну тысячу франков.

Сие вторжение, которого доктор никак не мог ожидать, привело его в неописуемый гнев. Но полицию звать он не стал. Походил, пометался вокруг стола, как разъяренный лев, порычал, отругал пса и отправился на улицу Ришелье, в оружейную лавку. Никого убивать он, разумеется, и не думал. Просто револьвер приобрести очень захотелось. Пора было научиться пользоваться и таковым не слишком гуманным предметом личной безопасности.

Выбрал Иноземцев самый большой и тяжелый – «лебель» 1874 года с откидным барабаном и целую коробку 11-миллиметровых патронов к нему присовокупил.

А потом несколько ночей подряд соседи не могли заснуть, ибо из подвала белоснежной лаборатории доносилась дьявольская канонада. Но никто не посмел подать жалобу или явиться к нему на порог с недовольствами. Что они – изверги? Вся улица, чуть что заболит, – сразу к русскому доктору. А тут такое несчастье – обчистили.

Иноземцев прежде не пользовался подвалом, не стал его белить и электричества в него не проводил. Маленькое, низенькое помещеньице с лесенкой и рядами клеток ему пригодилось лишь для того, чтобы установить в нем генератор тока. А сейчас с диким удовольствием он спускал обойму в одну из стен, заполоняя пространство подвала дымом. Стрелял, пока не заканчивалась коробка и пока не становилось нечем дышать, а вечером, после службы, шел приобретать следующую. Оружейник уже принялся косо поглядывать на молодого человека, являвшегося к нему чуть ли не ежедневно, – неразговорчивый, с напряженным, хмурым лицом. Такие клиенты всегда вызывали настороженность. Никак бандит какой, маньяк или революционер. Так еще и русский эмигрант, хотя говорил по-французски невероятно чисто – внял Иван Несторович совету Мечникова и все слова старался произносить по-особенному, по-парижски. Если бы однажды Иноземцев не выругался себе под нос на своем на родном русском, то лавочник так бы и считал его настоящим парижанином.

«Все, – решил он, – явится завтра опять, пойду в полицию».

Но Иноземцев не явился.

В тот день, едва он достал револьвер и уже приготовился спуститься в свою импровизированную оружейную залу, в дверь позвонили. Иван Несторович не ждал никого и, держа в руках пистолет, почему-то перепугался. Осторожно сжав рукоять «лебеля», он стал подкрадываться к балкону, добрался до двери, выглянул наружу сквозь просвет жалюзи. На крыльце стоял паренек лет четырнадцати, босой, в закатанных до колен штанах и потрепанной короткой курточке. Он держал в руках микроскоп и, переминаясь с ноги на ногу, озирался, боязливо косясь на крыши.

«Видимо, каким-то чудесным образом разыскался прибор, и его нынче возвращают хозяину», – подумал, вздохнувший с облегченной радостью, Иноземцев.

Иван Несторович незамедлительно спустился вниз и открыл дверь. Паренек быстро всучил прибор удивленному доктору, не успевшему сказать ни слова, и припустился в бег. Бежал, как-то неестественно согнувшись, прикрывая руками затылок и отчаянно крича: «Нет, пожалуйста, не стреляйте, нет!»

Иноземцев еще долго стоял, в недоумении глядя вслед. И после сего случая револьвер спрятал в коробку, убрал на одну из полок и больше не доставал. А так как система охранной сигнализации теперь была налажена на всех дверях и окнах, да и памятуя ночную канонаду, грабители к нему больше не заглядывали.