Тайна машины Штирлица

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ СОЖЖЕННАЯ ФОТОГРАФИЯ

— Фу-у-у!.. — Даша вздохнула с облегчением. — Это кот, который живет на чердаке. Мы с папой его подкармливаем. Но что он там натворил? И почему он ждал возле двери? Обычно он как приходит в окно, так и уходит.

— Странно, что он тебя испугался, раз ты постоянно его кормишь, заметил Ленька.

— Скорей всего, он не меня испугался, а вас, — возразила Даша. И прошла на кухню, друзья — за ней следом.

На кухне обнаружился легкий беспорядок — перевернутое блюдце со сметаной и какие-то осколки, отливающие то розовым, то зеленоватым, в зависимости от того, как волновавшаяся под ветерком в открытом окне занавеска на секунду прятала их в тень и на следующую секунду опять приоткрывала прямым солнечным лучам.

Даша горестно ахнула, опустившись перед осколками на колени.

— Васька, паршивец! И как ты мог… Лучше бы ты окно разбил! Это ж была память о маме…

— А что это было такое? — спросил Димка.

— Венецианское стекло, стилизация под древнеримские изделия. То ли маленькая вазочка, то ли флакончик для туалетной воды, у которого затычка потерялась. Мы использовали как вазочку — для фиалок, для ландышей, для маленьких таких цветов, понимаете… Стекло было такое тонкое — и при этом радужное, чуть-чуть подцвеченное, чтобы переливы были заметней. Говорили, что очень ценная вещь, но главное — это была память о маме… Но странно, добавила Даша, поднимаясь с колен, — что отец оставил её на кухонном столе. Она всегда стояла так, чтобы её было невозможно случайно смахнуть и разбить…

— На то похоже, что он очень спешил, — заметил Ленька.

— Похоже, да… — согласилась Даша. — Но куда он мог так спешить? И почему перед этим он достал вазочку… и не убрал её назад?

— Этому как раз объяснение найдется, — сказал Юрка. — Покажи лучше ружья… И вообще, покажи, что тебя смутило.

— Пошли в комнаты, — кивнула Даша. — Надо бы убрать эти осколки… Но у меня рука не поднимается смести их на совок и выкинуть в мусорное ведро.

В квартире было три комнаты, не очень больших, но уютных. Одна, попросторней других, служила, надо полагать, гостиной. И в ней, на стене, красиво развешанные, были размещены несколько ружей, а также два офицерских кортика.

— Вот, — показала Даша. — Это — коллекционные ружья, а есть ещё два вполне простых, они в шкаф убраны. Кстати, действительно, надо проверить, в шкафу они или нет.

Она прошла в другую комнату (ребята — за ней), где, видимо, жил её отец — в комнате имелись складной диван, письменный стол, несколько книжных полок и большой шкаф — открыла большого шкафа, пошарила в углу, за пальто и костюмами, висящими на плечиках.

— Ружья на месте, — сообщила она. — Даже если бы отец взял Старбус, то и одно из обычных ружей он бы тоже прихватил. Я хочу сказать, из Старбуса он сделал бы выстрел-другой, чтобы ружье не застаивалось, но, в основном, палил бы из простого. И потом, — пришла ей в голову новая мысль, — если бы он поехал на охоту, то на машине. Раз машина на месте — значит, он в городе, и недалеко. В смысле, не на окраину поехал, а гуляет где-нибудь в нашем районе, и скоро должен прийти.

Они вернулись в гостиную.

— Старбус висел вот здесь, где пустое место, — показала Даша. — Вот это — Кокрилль, а вот это — Ланкастер. Это — Алешкин, а это — Новотны, знаменитый пражский мастер прошлого века. Был ещё Генч, но отец продал его, чтобы взять вот это льежское ружье. «Люттихское», как он говорит на немецкий манер. Он, бывает, расстается с каким-нибудь ружьем, если можно приобрести более ценное…

— Так, может, он и со Старбусом поэтому решил расстаться? предположил Димка.

— Что может быть ценнее Старбуса? — удивленно вопросила Даша. — Он приблизительно одной ценности с Комминаци, и, как, говорит отец, повыше первых Леклеров. Еще можно было бы понять, если бы это был Старбус более дешевой серии. Но это ж «подковный» Старбус!

— Как-как? — не поняли ребята.

— Лучшие ружья Старбуса и Комминаци, — объяснила девочка, — делались из старых подковных гвоздей. В смысле, стволы ружей. Дело в том, что подковные гвозди и ковали очень тщательно, чтобы, понятно, они крепко держали подкову, ведь, сами знаете, «Не было гвоздя — подкова пропала, Не было подковы — лошадь захромала…» И что-то ещё происходило, когда лошадь постоянно топала и топала. Вроде того, что гвоздь по-особому отбивался, и металл гвоздя приобретал дополнительные качества, так важные для того, чтобы сделать хороший ствол… Поэтому кузнецы, меняя подковы, не выбрасывали старые гвозди, а собирали их для ружейных мастеров.

Она рассказывала о ружьях так, как скрипач мог бы рассказывать о скрипках Гварнери и Страдивари.

— Здорово! — восхитился Димка. — Ты знаешь о ружьях побольше любого мальчишки!

— Папа рассказывал, — серьезно ответила девочка. Она понюхала воздух. — По-моему, запах дыма выветрился. Или ещё держится?

— Чуть-чуть, — сказал Ленька. — И пахнет как-то странно. Будто твой отец сжигал не только бумагу, но и пластик — или нечто подобное.

— А где он это сжигал? — поинтересовался Юрка.

— Вот в этой пепельнице. Видите, следы пепла остались. Хотя сам отец этот пепел куда-то выкинул.

— В мусорное ведро? — предположил Ленька.

— Вполне возможно, — Даша открыла дверку шкафчика для мусорного ведра под раковиной и заглянула в ведро. — Нет, здесь пепла нет.

— Если он настоящий разведчик, — подал голос Димка, — то он должен был стряхнуть пепел в унитаз и спустить воду.

— Сейчас проверю! — Даша кинулась в туалет, и через секунду окликнула. — Эй, идите сюда!

Друзья подошли — с трудом втиснувшись в маленькое помещеньице.

— Смотрите! — показала Даша.

Кто-то и впрямь стряхнул пепел в унитаз. На фарфоре можно было различить тончайшие сероватые разводы, оставшиеся после слива воды, а внизу в черном квадратике воды, плавал малюсенький, буквально в полсантиметра квадратных, кусочек чего-то.

— Ребята! — сказал Юрка. — Это ж уголок фотографии!

Точно, можно было различить белую каемочку и сероватый, отсвечивающий глянцем фотобумаги, кусочек фона. И больше ничего не осталось.

— Теперь понятно, почему такой странный запах, — сказал Ленька. — Он сжигал фотографию… или несколько фотографий.

— Да… Но какие, и зачем? — вопросила Даша. Она дернула ручку сливного бачка, и вода зашумела, смывая последние разводы пепла и утащив за собой последний кусочек сожженной фотографии. — Все равно по этому кусочку ни о чем не узнаешь. — Но… но мне все больше не по себе.

Ребята вернулись на кухню.

— Я думаю, тебе стоит успокоиться и не волноваться, — сказал Юрка. Ведь ничего из ряда вон выходящего не случилось. Даже то, что твой отец взял ружье и сжег фотографию, ещё ни о чем не говорит. Возможно, он отошел куда-то недалеко, к какому-нибудь своему другу. Который тоже интересуется ружьями. И…

— И почему тогда было не пригласить этого друга к нам в гости? перебила Даша. — Зачем таскать бесценное ружье по городу, да ещё не на машине, аккуратно запакованным на заднем сидении, а в транспорте или пешком? Почему венецианская вазочка оказалась на краю кухонного стола? Чью фотографию отец сжег, перед тем, как так срочно уйти из дому? Я говорю вам, все это, особенно взятое вместе, настолько не в его характере, что я волнуюсь!.. Кстати, осколки все-таки надо подмести.

Она замела осколки, но не стала выкидывать их в мусорное ведро, а оставила на совке.

— И еще, — добавила она, — почему Васька был таким напуганным, почему он так драпанул? Никогда с ним такого не случалось. Да, знаю, знаю, вы скажете, что он испугался вас, но вы-то пришли вместе со мной, а гостей, приходящих вместе с хозяевами, он никогда не боялся!.. Да и еще. Как раз вы появляетесь, и начинаете убеждать меня, что мой отец — это Штирлиц, только тщательно скрывал от меня всю жизнь… И столько доводов приводите, что почти меня убедили. А если он, действительно, всю жизнь жил на… как это называется?… на «секретном режиме», что ли?.. то мало ли какие проблемы могли настигнуть его из прошлого.

— Есть вариант, — сказал Ленька. — Ты можешь проглядеть все фотоальбомы и выяснить, какой фотографии не хватает. Только, разумеется, сделать это без нас, чтобы не выглядело, будто мы суем нос в твою семейную жизнь.

— Вы уже сунули… — хмыкнула Даша. — Но проcмотреть фотографии — это идея.

— Если фотография была в альбоме, а не спрятана где-нибудь отдельно, пробормотал Димка.

— А я бы начал с того, что обзвонил всех друзей отца, — сказал Юрка. Вдруг он у кого-нибудь из них, или кто-нибудь знает, куда он поехал?

— Пожалуй, стоит! — обрадовалась Даша.

Выяснилось, что у её отца всего четверо друзей, к одному из которых он мог бы поехать и которые могли бы знать о его неотложных делах. Даша называла их «дядя Коля», «дядя Сережа», «дядя Володя» и «дядя Алеша». Их обзвон занял всего несколько минут. Никто из них ничего не знал — и не видел повода для волнений. Правда, Даша не стала рассказывать им о разных странностях, чтобы не тревожить их раньше времени.

— Вот, — сказала она, положив трубку после последнего разговора. Ничего! Пожалуй, пойду перелистаю альбомы фотографий. Если найду что-нибудь интересное — скажу вам. Вы пока устраивайтесь. Если хотите, чайник поставьте. В буфете печенье есть.

— Ну? — спросил Юрка, когда Даша удалилась в другую комнату. — Что вы обо всем этом думаете?

— Да… — задумчиво проговорил Ленька. — Странности есть. Может, ему дали новое задание?

— Скажешь тоже! Как он бросит дочь одну в Москве?

— Ну, задание в самой Москве.

— И для этого надо забирать бесценное ружье и сжигать какую-то фотографию?

— Вполне возможно, что надо.

Димка, не принимавший участия в разговоре, подошел к открытому окну, присел на широченный подоконник и высунулся наружу.

— Эгей! — встревожено окликнул его Юрка. — Ты-то не гимнаст!

— Не боись, — ответил Димка, — я не собираюсь выделывать воздушные трюки. Мне просто интересно, как через это окно кошка может попадать в кухню с чердака. Ага, вижу! В крыше — слуховое окно, совсем рядом. Самое верхнее стекло в нем разбито. Вылезти в эту дырку, чуть пройти по желобку для водостока и спрыгнуть на подоконник — это для кошки раз плюнуть! Вес человека желобок, конечно, не вынесет. Да и слуховое окно заперто, судя по всему, вряд ли кто крупнее кошки протиснется.

— Ты всерьез вообразил, будто кто-то мог проникнуть в квартиру через чердак? — спросил Ленька. — Украсть ружье, сжечь фотографию, да ещё вазочку в руках повертеть — брать её или нет? И что Дашин отец сейчас вернется с прогулки и для него это окажется такой же неожиданностью, как для дочери?.. Это бред!

— Надо было все варианты проверить, — ответил Димка, соскакивая с подоконника.

— А если… — Юрка наморщил лоб. — Если в квартире побывал не Дашин отец? Если, и правда, ружье украдено?

— Тогда сожженная фотография вообще необъяснима, — сказал Ленька.

— Ну… — Юрка задумался ещё глубже. — Наверно, объяснение придумать можно, однако не стоит сейчас напрягаться. Подождем немного.

— Давайте подходить с другой стороны, — сказал Ленька. — Если Дашин отец мог понадобится по своей бывшей профессии, то зачем?

— Для консультации! — сразу сказал Димка. — Ведь Даша упомянула, что её отец теперь не работает, только консультирует.

— Консультирует как врач, — напомнил Юрка.

— Это он говорит, что как врач, — уточнил Ленька. — А на самом деле он может консультировать по вопросам разведки.

— Можно допустить, что для этой консультации ему понадобилось ценное старинное охотничье ружье — показать как образец, — продолжал размышлять Юрка. — Положим, за ним пристали служебную машину, поэтому его «опель» на месте. Но, опять-таки, мы утыкаемся в сожженную фотографию и в переставленную вазочку — в них-то какой смысл?

— И про испуг кота Васьки не забудь, — напомнил Ленька.

Димка покачал головой.

— Ребята, мы сами этот клубок не распутаем. Скорей всего, Дашиного отца и правда вызвали на срочную консультацию. Дождемся его — и все объяснится, — он повернулся и опять поглядел в окно. Прибираясь, Даша раздвинула занавески, чтобы в прямом солнечном свете ярче горели осколки стекла, и чтобы было легче их собрать, и теперь подоконник, который солнце покрывало ласковой позолотой, казался первой ступенькой в какой-то чудесный, парящий над землей, мир, первой ступенькой лесенки к небесам. — А вообще, как здорово! Вон туда, знаете, такой вид открывается, за завод «Серп и Молот» — просто вся Москва, в ту сторону, как на ладони, и кажется, будто на весь мир глядишь… Потому что здесь, изнутри, так уютно… И Даша — хорошая девчонка, — добавил он так, как будто качества Даши имели прямое отношение к тому, что и солнце светит, Москва распахнута вширь и вдаль, и душу греет эта отворенность в светлый и радостный полдень.

Впрочем, так оно, наверно, и было. У друзей голова кружилась — и они мечтали о том, чтобы смогли оказаться полезными Даше, прийти к ней на помощь и выручить её. Нет, они не надеялись на худшее — наоборот, они были уверены, что с её отцом ничего не случилось — просто так приятно было осознавать себя рыцарями без страха и упрека, так хотелось, чтобы их рыцарственный порыв нашел применение…

И, видно, в этом благостном и размягченном состоянии лучше думалось потому что Димка вдруг резко отвернулся от окна, и в глазах его полыхал свет невероятного озарения.

— Ребята! Я, кажется, понял, что случилось с вазочкой!..

— Ну?.. — его друзья подались вперед.

— Вот объясните мне, как кот мог опрокинуть вазочку, стоявшую на столе, когда он выскакивал в окно? Ведь стол сдвинут чуть в сторону от окна!

— Допустим, — сказал Юрка. — И что из этого?

— А то, что вазочка должна была стоять на подоконнике, чтобы Васька её своротил! И, кстати, вспомните, как лежали осколки! Если бы вазочка слетела не с подоконника, а со стола, то её осколки лежали бы совсем по-другому! А теперь вспомните профессора Плейшнера, с которым «пьяный воздух свободы сыграл злую шутку»! Он должен был поглядеть, стоит на подоконнике горшок с цветком — знак тревоги — или нет! Так вот, если Дашин отец выставил на подоконник вазочку — то это тоже должен был быть знак тревоги, применяемый только в особых случаях! Потому что, понятно, по простому поводу такую бесценную вазочку, переливающуюся всеми цветами радуги, на подоконник не поставишь! И, главное, такая вазочка, стоя на подоконнике, будет видна издалека, с другого конца улицы — именно потому что она переливается и сверкает!

Ленька и Юрка сразу оценили всю важность этих доводов.

— Выходит, произошло нечто чрезвычайное? — проговорил Юрка. — Но что могло произойти, посреди Москвы, а не какой-нибудь Швейцарии, почти через тридцать лет после войны?

— Вот это, ребята, — торжественно, почти патетически, проговорил Димка, — нам и предстоит выяснить!.. Но я вас уверяю, что все это — не просто так… Тс-с! — он поднес палец к губам, потому что Даша как раз возвращалась на кухню.

— Что у вас? — спросила она. — Не стали пить чай? А я проглядела все альбомы — все фотографии есть, ни одного пустого места. То есть, пустые места кое-где оставлены, но фотографии приложены тут же, между страницами, и уже подписи под пустыми местами имеются, чтобы было понятно, какую фотографию куда вклеивать. Так что сожженная фотография — никак не из альбомов!

— В общем, этого и следовало ожидать… — сказал Юрка. — Теперь надо решить, что делать дальше.

— А дальше… — Даша запнулась. — Ребята, вы не останетесь у меня, до прихода папы? Мне страшно одной, потому что, мне кажется, происходит нечто непонятное.

Ребята переглянулись — потом поглядели на настенные «гжельские» часы.

— Бабушка будет волноваться, если я не появлюсь к обеду… неуверенно начал Ленька.

— Так скажи ей, что пообедаешь у меня! Обед есть!

— Сейчас позвоню, — живо согласился Ленька. — И тогда получается, что мы свободны до вечера…

— Ну да, до следующей серии, — кивнул Юрка. — Родители у нас появляются где-то в шесть, и, значит, до семи никто беспокоиться не будет. То есть, до самого вечера никто беспокоиться не будет, но ведь в семь сорок, по-моему — следующая серия, а ещё надо успеть поужинать… Словом, можем торчать у тебя ещё полдня — пока не надоедим тебе так, что ты сама нас выгонишь!

— Вот и отлично! — обрадовалась Даша. — Тогда давайте все-таки выпьем чаю, а пообедаем часа через два. Может, отец к этому времени все-таки появится.

Пока закипал чайник, Ленька позвонил домой и предупредил, что задержится и пообедает у друзей. На этом все посторонние проблемы были решены.

— Значит, никаких следов, что это может быть за фотография и откуда она? — спросил Юрка, когда все уже сидели за столом.

— Никаких! — покачала головой Даша. — Не знаю, что и думать.

— А что вообще ты знаешь об отце? — спросил Юрка. — Ты можешь нам рассказать?

— Ну… — Даша взяла паузу, собираясь с мыслями. — Я знаю, что он попал в Берлин совсем молодым, вместе с родителями. Выехали они довольно поздно, в двадцать шестом или двадцать седьмом году — в один из последних годов, когда выезд за границу был довольно свободным. То есть, если папе сейчас шестьдесят четыре, то ему было семнадцать или восемнадцать лет. Отец говорит, это совпало с назначением дедушки в какую-то советско-германскую комиссию по техническому сотрудничеству, поэтому его родители уехали, не теряя советских паспортов. В Берлине отец закончил медицинскую академию, стал работать врачом. В конце тридцатых, когда стало ясно, что Гитлер готовится к войне со всей Европой, дедушка с бабушкой выехали во Францию, а оттуда чуть ли не в Аргентину, и их след надолго затерялся. Отец остался работать в Германии, и к началу войны ему было… да, тридцать два года. Его должны были арестовать как подданного враждебной державы, но он сумел забрать себе документы своего немецкого приятеля, погибшего под бомбежками, уехал в Дрезден, где его никто не знал, и стал работать в госпитале как Иоганн Штульман. В армию его не призывали, потому что он был очень хороший врач, и такие врачи требовались в тылу. Он всегда любил охотиться, с ранних лет — и всегда в выходные дни уезжал на охоту, бродил по лесам. В последние дни войны у него на излечении находился какой-то крупный чин, то ли из СС, то ли из гестапо, и этот крупный чин проболтался в бреду, в лихорадке, что к приходу советских войск подготовлено полное уничтожение Дрезденской галереи. Отец сумел перейти линию фронта и связаться с нашим командованием — собственно, отец оказался одним из тех людей, благодаря которым гибель галереи была предотвращена. За это он и был удостоен благодарности, а в Москве, когда он вернулся, ему выделили два трофейных «опеля»,один — на запчасти. Потом у него были неприятности, как у всех при Сталине, но его не посадили. Наоборот, его опять отправили за границу, врачом при посольстве. Там он сумел вновь разыскать своих родителей, и устроил так — это было уже после смерти Сталина — что получил назначение в Аргентину. Там он встретился с дедушкой и бабушкой, жил бок о бок с ними больше двух лет, и вернулся в Москву вскоре после их смерти, в начале пятьдесят восьмого года. Почти сразу он познакомился с мамой, женился на ней и родилась я. Мама умерла, когда мне было шесть лет. А отец до выхода на пенсию работал во всяких закрытых «ведомственных» больницах. Вот и все. Интересная жизнь, правда? И папа обещал мне рассказать про неё намного подробнее, когда я подрасту.

Друзья переглядывались. Им, свежим глазом, виделось в этой истории множество натяжек и прорех, но они не стали заострять на них внимание и цепляться к Даше с каверзными вопросами. В конце концов, девочка рассказала то и ровно столько, сколько узнала от отца. Юрка спросил только:

— А к себе на работу он тебя никогда не водил?

— Нет, — ответила девочка. — Он говорил, что эта больница обслуживает очень высоких лиц, чуть не из ЦК, и что там особая, очень строгая, пропускная система, поэтому ему надо хлопотать несколько дней, даже чтобы меня провести. Если бы я серьезно заболела, он бы, наверно, меня устроил туда, но я не болела за всю жизнь ничем, кроме простуды… Погоди! — она нахмурилась. — Ты хочешь сказать, что он вполне мог работать… не в больнице?

Юрка пожал плечами.

— Я всего лишь пытаюсь представить картину в целом. Если бы ты там бывала и больше знала его сослуживцев, то можно было бы попробовать позвонить кому-нибудь из них. Вдруг его вызвали на срочную консультацию?

— Тоже может быть, — согласилась Даша. — Но его консультации не длятся больше трех часов, поэтому он скоро должен быть дома. Если его не будет ещё через час — то он не на консультацию поехал, а куда-то еще… Да, и какая же консультация, с ружьем — с таким, тем более, как Старбус?.. В этот Старбус все и упирается. И ещё — в сожженную фотографию. Ребята, я очень боюсь, что с папой стряслась беда!

И тут раздался резкий звонок в дверь.