Тайна Нилии

Глава I ДЖОН И ДЖЕК

— Джек! Будь я вполне уверена, что ты не мой сын, какую звонкую пощечину сейчас влепила бы я тебе!

Так выражала свои чувства мистрис Прайс, старшая повариха Сирдара[1], то есть английского генерала Льюиса Биггена, командующего англо-египетской армией, угнетавшей население долины Нила в интересах лондонских купцов.

Мистрис Прайс насчитывала уже сорок пять зим и, как полагается порядочной поварихе, отличалась удивительной пышностью и округленностью форм, напоминая с виду один из тех пудингов, к которым так пристрастны ее соотечественники. Обыкновенно весьма кроткая, с голосом тихим и ласковым, эта особа в данный момент находилась в крайне возбужденном состоянии; грузно ступая по каменным плитам кухни, мистрис Прайс грозно громыхала своими бесчисленными сотейниками и кастрюлями, а двое молодых людей, лет около двадцати, стоявшие немного в стороне, слушали ее.

Один из них был высокий и худой блондин, с бледно-голубыми глазами, в которых временами замечался как бы отблеск стали, с большими костлявыми руками и длинными тонкими ногами, — другой же, роста среднего, гибкий, стройный, но не тощий, с тонкой линией темных усиков над верхней губой и темными волосами, весьма мало походил на первого.

— Да, Джек, — продолжала мистрис Прайс, обращаясь к последнему, — это не достойно, не патриотично утверждать в доме Сирдара, что французский коньяк лучше виски герцогства Эссекс. Во мне вскипела вся моя английская кровь, и я повторяю тебе, что если бы была уверена, что ты не мой сын, то…

— Что же, мамаша, — добродушно засмеялся юноша, — хоть я ни мало не сомневаюсь в том, что я ваш сын, чему доказательством служит моя безграничная любовь к вам, все же пусть это не стесняет вас, и если награждение меня оплеухой может вернуть вам обычное спокойное состояние духа, то сделайте одолжение, моя щека в вашем распоряжении!..

Эти слова, в которых слышалась, и сыновняя покорность, и добродушие молодого человека, смягчили сердце ярой британки. Переваливаясь с боку на бок, вследствие своей толщины, грузная дама подошла к Джеку и любовно заключила его в свои объятия.

— Ты лучше, разумнее меня, мой добрый, хороший Джек… Ты мое дитя, мое родное дитя… Мне было бы больно видеть в тебе чужого… ведь еще малым ребенком ты всегда делал со мной, что хотел, ласковый ты мой мальчик!..

— Что же вы хотите этим сказать, матушка, — прервал ее сухой и резкий голос, — что я здесь, в доме, подкидыш?!

Мистрис Прайс остановилась на полуслове и, обернувшись лицом к высокому блондину, поспешила возразить:

— Нет, нет, Джон, ты тоже мой дорогой и любимый сын!

Но молодой человек, не переставая хмуриться, произнес, особенно напирая на слова:

— Я не могу быть тоже вашим сыном; вы мать только одного из нас: я или ваш сын, или нет, одно из двух!

— О, Джон! — с упреком воскликнул Джек. — Наша мать…

— Моя мать, — резко поправил его Джон, — или твоя мать, но не наша мать!

— Но послушай, брат…

— Не брат, я этого не хочу!

— Хочешь ты этого или нет, а мы должны быть братьями ради спокойствия той, которая нас вырастила и воспитала. Правда, она дала жизнь лишь одному из нас, но пусть, видя в нас общую к ней любовь, она думает, что оба мы ее дети!

— Да, да! — растроганно прошептала мистрис Прайс, опустившись на стул; на глазах у нее показались слезы.

Джек тотчас очутился подле нее, опустился на колено, взял обе ее руки в свои и нежно сжимал их.

— Не плачьте, дорогая мама, Джон поймет! Он ревнив; но это у него пройдет; он еще не успел привыкнуть к этой мысли! Подумайте, ведь всего только восемь дней, как вы сообщили нам об этом, дорогая матушка, в день, когда нам с Джоном исполнилось 19 лет.

— Вы ошибаетесь, я никогда не пойму этого и не освоюсь с тем, что мне кажется диким, — резко возразил высокий блондин, — и прежде всего прошу вас не завладевать так руками моей матери!

— Ну, возьми одну из них, Джон, и оставь мне другую!

— Нет, я хочу обе!

— Что ж, и это возможно! Смотри, я положу свои руки к маме на колени, а она положит на них свои, ты же прикроешь ее руки своими руками. Таким образом каждый из нас будет держать обе ее руки в своих!

— Добрый мой Джек! — вздохнув, произнесла мистрис Прайс.

Джон досадливо топнул ногой об пол.

— Вы только и умеете говорить, что «Милый Джек! Добрый Джек! Славный Джек! Хорошенький мой Джек»!.. А между тем достаточно, кажется, только взглянуть, чтобы сразу узнать вашего сына. Мой батюшка и по наружности, и по характеру был истый англичанин, как я… тогда как Джек настоящий француз и по своим вкусам, и по наружности…

Трудно передать, сколько пренебрежения слышалось в последних словах молодого англичанина.

— Ваш отец, Джон, жил очень долго во Франции и тоже очень любил эту страну и ее обычаи!

— И, вероятно, вследствие этого и Джек предпочитает красное вино элю, и в то время, когда я изучал наш национальный бокс, он обучался французской борьбе сават, читает Гюго и Александра Дюма вместо Мильтона, тогда как я читаю Вальтера Скотта… Во всем, даже и в политике все то же… даже вчера он утверждал еще, что наша оккупация Египта ни что иное, как незаконный захват… злоупотребление правом сильного.

— Но если бы египтяне таким образом забрали Англию, чтобы ты сказал?

— Ну, вот! Вы сами видите… точно Англию и Египет можно сравнивать… Ну а в заключение всего, я похож на отца, который был таким же белокурым англо-саксонцем, как и я! Не правда ли?

Мистрис Прайс печально покачала головой.

— Я сама долго думала, что он был блондин, но оказалось, что он был им только благодаря особому эликсиру, которым он мазал голову, и когда мы с ним перешли к лорду Каматогену, в Гросс Венор-Сквер, то он окрасил свои волосы в черный цвет, так как этот достопочтенный лорд держал у себя только слуг-брюнетов, утверждая, что последние несравненно деятельнее и расторопнее. Когда я выходила замуж, ваш отец был белокур, как Джон, а затем стал таким же брюнетом, как Джек!

— Да, но каким он был раньше, чем начал красить свои волосы, блондином или брюнетом? — спросил Джон.

— Ни тем, ни другим, он был шатеном!

При этом Джек громко и весело рассмеялся, а Джон, взбешенный до крайности, принялся всклокочивать свои рыжие волосы.

— Итак, нет никакой возможности добиться истины! — вскричал он. — Нет, клянусь Сатаной, я узнаю, кто из нас двоих ваш сын! Я хочу все или ничего! Конечно, вы были смущены и расстроены в тот день, когда усыновили нас обоих, но все же постарайтесь припомнить, как все это было, и расскажите нам еще раз всю эту странную историю.

— Хорошо, расскажу! — промолвила со вздохом бедная женщина. — Хотя сердце мое надрывается при мысли, что мне придется выбирать между вами двумя… Оставив лорда Каматогена, ваш отец и я перешли на службу к сэру Льюису Биггену, нынешнему Сирдару, бывшему в то время капитаном в индийской армии и командовавшему тогда отрядом в Бомбее. Но вскоре после того, как мы с вашим отцом поселились в этом городе, отец ваш умер от желтой лихорадки, а я немного спустя родила одного из вас.

При этом слезы выступили на глазах бедной женщины, и, тяжело вздохнув, она продолжала:

— В это время племена Раджпутана восстали, и сэр Бигген должен был идти подавлять восстание. Высоко ценя мои кулинарные способности, господин не пожелал расстаться со мной, и мне пришлось следовать за ним в поход с обозом и провиантом. Ребенку моему в то время едва исполнилось два месяца, и я не могла взять его с собой в обоз; поэтому мне пришлось подыскать ему кормилицу и устроить его в нескольких километрах от города в деревушке Агхаабад, у одинокой молодой вдовы по имени Ориеми.

— Мы рассчитывали пробыть в отсутствии несколько недель, а между тем поход затянулся на целых два года. Наконец славное английское оружие покорило и привело к сознанию своего долга непокорное население Раджи-путана, и мы возвратились в Бомбей. Здесь меня ожидала страшная весть: оказалось, что за время нашего отсутствия город посетила чума; ребенок мои умер. Не помня себя от горя и отчаяния, я подрядила возницу, поспешив в деревушку Агхаабад. Здесь тоже вымерло почти все население; дома стояли пустые, сады заброшенные. С тревожно бьющимся сердцем вошла я в домик Ориеми. В нем было пусто, но цветник стоял в полном цвету; я стала звать ее, никто мне не отвечал. Я вбежала в сад и вдруг увидела, что у скамьи, под лавровым кустом, лежит женщина; лицо ее покрыто черными пятнами, она мертва. Я вглядываюсь в это лицо и узнаю Ориеми. Крик ужаса вырывается у меня из груди. Обезумев от страха, я бегу в домик, суюсь в одну, в другую комнату и натыкаюсь на детскую кроватку, заботливо завешенную белым пологом. Едва дыша, подымаю я этот полог и, — о счастье! О удивление! В кроватке не один ребенок, а два! Два маленьких мальчика, веселеньких, здоровеньких, прелестных; оба они, раскрыв глазки, смотрят на меня и улыбаются. Который же из них мой сын? Кто скажет мне? — Кругом смерть сразила все живое! — И этого ответа я ждала двадцать лет! Впоследствии я случайно узнала, что одна дама, француженка, бывшая заездом в Бомбее, отдала своего малютку на воспитание Ориеми и затем скрылась без вести.

— Что же мне оставалось делать? Вместо одного сына судьба дала мне двух; я взяла вас обоих, увезла с собой и с тех пор разделяла всегда свою любовь и ласку поровну между вами обоими. Оба вы стали моими Джонами, и так как у нас, англичан, это имя имеет два уменьшительных варианта: Джон и Джек, то я для отличия и стала называть вас так, любя в обоих вас моего маленького Джона.

Джек бросился на шею матери и стал крепко целовать ее, тогда как долговязый блондин стоял в раздумье и, видимо, готовился продолжать еще разговор, но резкими звонок помешал его намерениям.

— Сирдар зовет! — воскликнула мистрис Прайс и с поспешностью, весьма удивительной для столь полной особы, устремилась из кухни.

Глава II ТАИНСТВЕННЫЙ ФУРГОН

В большой зале, выходившей окнами в сад, находился Сирдар Льюис Бигген и с ним еще один господин.

Высокий, сухопарый и костлявый, с резкими чертами лица и белокурыми баками с проседью, главнокомандующий англо-египетской армией прохаживался по зале, потирая руки с самодовольным видом и поглядывая искоса на маленького господина, комфортабельно расположившегося в качалке.

Наружность последнего была крайне непривлекательна: лицо землистого цвета украшал крючковатый нос, на котором сидели темные очки, а над ними возвышался совершенно голый череп. При этом он был крайне неопрятен, весь в пыли и грязи, в сильно поношенном платье, лоснящаяся шляпа стояла подле него на полу.

Дверь отворилась, и на пороге показалась объемистая фигура мистрис Прайс, согнувшаяся в почтительной позе перед своим господином.

— Милорд изволил звонить? — сказала она.

— Да, моя добрая Прайс, я вас звал, чтобы сказать, что сегодня я желаю нарушить наш обычный порядок!

— Нарушить порядок? — чуть не остолбенев, повторила мистрис Прайс.

— Да, мы бы должны были завтракать через два часа, но служба Англии прежде всего, и потому я решился завтракать сегодня часом раньше. У вас, вероятно, найдутся различные запасы закусок, холодного мяса и дичи; все это вы сложите в корзины, добавив несколько бутылок хорошего вина, словом, все, что требуется для хорошего завтрака на две персоны. Впрочем, нет, не на две, а на три персоны, так как господин доктор заявил мне, что кушает всегда за двоих, а сегодня доктор Кауфман делает мне честь кушать со мной!

— Слушаю, милорд, завтрак на три персоны! Но почему же в корзинах?

— Потому, что я того желаю, милая моя, — да вот еще что, ваши оба сына при вас?

— Да, милорд!

— Прекрасно, в таком случае вы поручите им снести корзины в фургон сэра Джорджа Кауфмана на парадном дворе; пусть они подождут там моих распоряжений. Идите!

Мистрис Прайс поклонилась и вышла.

— Ну, вы довольны? — осведомился хозяин у своего гостя.

— Как нельзя более, генерал!

— Так постарайтесь, чтобы я также был доволен!

— О, вы будете, я в этом вполне уверен!

— Надеюсь, потому что если вы себе позволите подшутить с Англией в моем лице, то вся ваша репутация ученого не поможет вам; военный суд и казнь в 24 часа!

— Ну а если мои услуги окажутся тем, что я вам говорил? — спросил доктор.

— В таком случае я обещаю вам от имени милостивейшего короля вознаградить вас по заслугам!

— Если так, то я совершенно спокоен! — сказал неопрятный господин и, достав из кармана засаленную записную книжку, принялся заносить в нее какие-то цифры.

Между тем мистрис Прайс уже успела все собрать в корзины, которые благодаря ее стараниям были полны до верха.

Джон и Джек взяли каждый по корзине и вышли из кухни. Очутившись на дворе, оба брата оглянулись кругом.

— Где же этот дорожный фургон доктора Кауфмана? — спросил Джек. — Я нигде не вижу его, а между тем мама сказала: «на парадном дворе»!

— Да, она так сказала! — подтвердил Джон.

— Но ты сам видишь… — начал было Джек и остановился, так как на крыльце главного корпуса здания показался слуга в ливрее Сирдара. Это был уроженец Мальты, с умным и хитрым лицом, по имени Рокко.

— Рокко, — крикнул Джек, — где экипаж доктора Кауфмана?

— Я послан сюда, мистер Джек, чтобы препроводить вас к нему. Его отвезли на главную аллею сада, по приказанию Сирдара. Это презабавный фургон, вот увидите! — продолжал Рокко. — Я положительно недоумеваю, как он попал сюда?

— Что вы хотите этим сказать? — осведомился Джек.

— А то, мистер Джек, что, мне кажется, я уже видел этот странный фургон на Средиземном море!

— Фургон посреди Средиземного моря?.. Что за шутки!..

— Вовсе нет! Этот фургон ходит как по суше, так и по воде!

— Рокко, да ты над нами смеешься!

— Нет, нет… Посмотрите сами: его колеса снабжены лопастями, которые закладываются на спицы, но, по желанию, могут быть откинуты, как настоящие лопасти пароходных колес, и тогда фургон превращается в судно, при том еще в электрическое судно.

— В таком случае, этот доктор Кауфман великий изобретатель!

Слуга многозначительно усмехнулся.

— Просто ловкий человек, ничего более! — сказал он. — Ведь, вам известно, что я служил раньше матросом на судне, крейсировавшем между Марселем, Бриндини и Александрией, и вот, во время одного из наших рейсов, мы подобрали странного вида судно, на котором находился французский экипаж и одна молодая гречанка, владелица этого судна, по имени Анахарсия Таксиди. Судно свое она называла карроварка, то есть фургон-барка. Пассажиры и экипаж этой карроварки были приняты на наше судно, а самое судно взято нами на буксир. Ночью оказалось, что кто-то перерезал буксирный канат, и чудесная карроварка исчезла, а вместе с нею исчез и один пассажир третьего класса, записанный на нашем пароходе под именем Отто Скоппен.

Рокко смолк, и на лице его изобразилось как бы чувство какой-то нерешительности.

— Что с вами? — спросил Джек.

— А то, — ответил едва слышно Рокко, — что этот гость Сирдара, этот новый его приятель, ученый доктор Джордж Кауфман, тот же Отто Скоппен! Я узнал его, а его фургон и есть та самая карроварка, которую я видел тогда!

Тем временем, обогнув правый флигель резиденции Сирдара, молодые люди, в сопровождении Рокко, дошли до широкой аллеи, разделявшей сад на две половины и упиравшейся в резные ажурные ворота, на которых были изображены те же фигуры, что 4 тысячи лет тому назад украшали пилон храма богини Гатор.

Действительно, посреди аллеи стоял странного вида фургон, напоминавший те длинные вагоны, какие случается видеть в поездах европейских экспрессов. Весь он был сделан из выгнутого толя, на весьма массивных колесах, из которых шесть передних были незначительного диаметра, тогда как два задних были чуть не втрое больше остальных и походили на пароходные колеса, с отведенными назад и заложенными вдоль спиц лопастями.

— Видите? — коротко произнес Рокко, указав рукой на странный экипаж доктора Кауфмана.

Он не имел времени подробнее распространиться на эту тему, так как в этот самый момент на крыше фургона появились лорд Льюис Бигген и доктор Кауфман, который держал в руке цепь с крючком на конце; эту цепь он спустил до земли и приказал надеть корзины на крюк. Молодые люди послушно исполнили, что им было сказано, и доктор втащил наверх корзины, а Сирдар обратился к Джону и Джеку:

— Мальчики, — сказал он, — встаньте на страже, как двое часовых, в двадцати шагах впереди и позади этого фургона и не позволяйте никому приблизиться сюда, а ты, Рокко, вернись в людскую, и чтобы никто не смел беспокоить меня теперь ни под каким видом!

Рокко удалился, а молодые люди заняли указанные им места.

— Что бы я дал за то, чтобы узнать, что там происходит, в этой подвижной тюрьме между Сирдаром и этим немцем-доктором! — сказал Джек.

Между тем по бокам фургона раскрылись ставни, обнаружив крошечные, квадратные окошечки высоко над землей, чуть не под самой крышей, походившие скорее на пароходные иллюминаторы, чем на окна экипажа.

— К чему вся эта таинственность? — продолжал Джек. — Очевидно, предмет разговора между английским генералом и неизвестным доктором должен быть очень важный и серьезный, раз Сирдар не удовольствовался стенами своей резиденции и всеми ее затворами и запорами.

«Впрочем, пожалуй, он прав, — подумал юноша, — во дворце не очень-то спрячешься для секретных разговоров!» — и Джек припомнил, как часто сам он невидимо присутствовал при тайных совещаниях военного совета. Над самой залой совещаний находился светлый просторный чердак, прекрасно проветриваемый, который заботливая мистрис Прайс использовала для хранения своих запасов. Узнав его положение, Джек, проделав отверстие в полу чердака и потолке залы, преспокойно растянулся на полу и, прильнув глазом к отверстию, видел и слышал все, что делалось и говорилось в заде совета.

Делал это он из чистого любопытства и никогда никому не говорил, что видел или слышал; и, хотя он в душе осуждал иногда известный образ действий и некоторые политические приемы, но вместе с тем, как настоящий англичанин, радовался успехам и удачам своих соотечественников.

Да, но после того, что ему сообщила мать, мог ли он или Джон с полной уверенностью сказать, что он англичанин? Ведь один из них несомненно был сыном француженки. Тем не менее он желал быть британцем, так как иначе у него не было бы матери.

По прошествии доброго часа времени Сирдар и доктор Кауфман снова появились на крыше странного фургона; никелированная складная лестница развернулась и спустилась до земли. Мужчины спустились по ней, и лесенка снова взвилась автоматически; ставни герметически захлопнулись. Тогда генерал движением руки подозвал к себе молодых людей и сказал:

— Благодарю вас, вы теперь можете располагать своим временем!

Затем генерал в сопровождении своего гостя направился к дому.

— Ну, вы довольны? — спросил доктор.

— Не знаю еще, как вам сказать… это будет видно после нашего военного совещания, которое должно состояться сегодня вечером. Я должен еще проверить то, что слышал от вас.

— Вы желаете испытать это на своих офицерах?

— Конечно!

— Ну, я спокоен! Нилия поведет английские войска к славе и победе!

Сирдар пожал плечами.

Тем временем молодые люди успели уже вернуться в кухню, и Джек, будучи крайне заинтересован тем, что могло происходить между Сирдаром и Кауфманом, был уверен, что их разговор будет иметь серьезные последствия. Действительно, он не ошибся: в главном здании виллы началась суета, офицеры Генерального штаба забегали по всем направлениям, передавая распоряжения и приказания Сирдара.

— Что у вас там такое случилось? — с простодушной наивностью спросил Джек одного из офицеров.

— Я сам еще не знаю, но только на сегодняшний вечер назначено экстренное заседание совета!

«Сегодня вечером заседание! — подумал про себя Джек. — Ну, таки я заберусь на чердак и все услышу и узнаю. Я нимало не сомневаюсь, что Сирдар действует в интересах Англии, но мне, кроме того, хотелось бы знать, какие именно блага он готовит моей родине. Если только это моя родина, — добавил он, — вот в самом деде положение!»

И, махнув рукой, юноша поспешил к матери, которая погрузилась в изучение «Образцовой кухарки». Книгу эту она читала, конечно, не для того, чтобы по ней чему-нибудь научиться, просто проверяла, как проверяет профессор ученическое сочинение. Дело в том, что почтенная мистрис Прайс мечтала о литературной славе и решила сама составить образцовую поваренную книгу, более совершенную, чем те, которые до сих пор существовали.

Глава III ВОЕННЫЙ СОВЕТ

В половине восьмого Джек, под предлогом прогулки, вышел из виллы и, обойдя вокруг ограды, вошел в маленькую боковую дверку, ведущую в погреба, где складывались запасы угля и различных припасов. Отсюда узкая каменная лестница вела вверх, на чердак, приспособленный мистрис Прайс для ее запасов. Пробравшись сюда, Джек направился в один из углов чердака, где лежали аккуратно сложенные холщовые мешки и, расположив их на полу, улегся таким образом, что у него как раз под носом приходилось квадратное отверстие в полу, соответствовавшее одной из шашек резного потолка, которую он осторожно приподнял и отодвинул в сторону.

В это отверстие он заглянул вниз, в залу суда, но там еще пока никого не было. Впрочем, вскоре чины английской армии стали собираться один за другим, входя по двое и по трое одновременно. Это были майор Арчибальд, командир 22-го Шотландского полка, полковник Карригэн, бригадный генерал Хальсон с лошадиными зубами, генерал-майор лорд О’Ланд, изящный и чрезвычайно элегантный ирландец, и начальник инженеров Мак-Кардифф, напомаженный, расфранченный, старавшийся изо всех сил не походить на военного и даже саблю свою державший, как дождевой зонт, сэр Томас Берд, начальник аэронавтов, сэр Гольдер, заведующий голубиной почтой и войсковыми собаками, и даже мистер Лейстер, командир сипаев, присланных из Индии для охраны Египта.

— А вот и лорд Бигген! — прошептал Джек.

Сирдар движением руки пригласил гостей садиться, сам же он остался на ногах и, выждав, когда все пришло в порядок и стихло, обратился к присутствующим.

— Господа, английскому владычеству здесь грозит такая опасность, против которой все бывшие до сих пор недоразумения являются сущими пустяками. Вспомните, что некогда тысячи французов погибли во время сицилийских вечерень, теперь же нам, англичанам, грозят те же египетские вечерни, господа!

— Смерть египтянам! Да живет старая Англия! — возгласили присутствующие. — Приказывайте, генерал, мы все готовы повиноваться!

Лорд Бигген потребовал молчания и затем продолжал:

— Я пригласил вас сюда, господа, чтобы предложить вам разработать в деталях задуманный мною план, и прежде, чем приступить к изложению его, позволю себе небольшое отступление. Обосновавшись в Египте, этой, по-видимому, усмиренной стране, которой наши доблестные войска возвратили Эфиопию и Судан, и Нил от Филэ до Хартума и Фашоды, вы сочли себя в дружественной стране, под крылом и защитой Соединенного Королевства. Вы вступили в близкие, дружеские сношения с жителями этой страны, делясь с ними своими знаниями, стараясь просветить и цивилизовать этот отсталый народ, стараясь поднять его до того уровня, какого достигла Англия, которой, волею судеб, суждено стоять во главе всех наций.

— Я, конечно, не осуждаю вашего образа действий, вполне согласного с традициями нашей великой расы, — продолжал Сирдар, — но, к несчастью, коварство египтян пытается обратить нам во зло наше доверие и великодушие по отношению к ним!

— Возможно ли?! Это какие-нибудь ложные слухи! — поднялись было голоса.

Но Сирдар снова поднял руку, потребовав тишины. Тишина водворилась, как по мановению волшебной палочки.

— Позвольте, господа, я сейчас представлю вам доказательство, — продолжал Сирдар, — будем по мелочам судить об остальном; я все это знаю из одного источника. Позвольте мне начать с вас. Мак-Кардифф! Не правда ли, вы состоите в тесной дружбе с богатым коммерсантом, коптом Кедмосом?

— Да, но это не составляет тайны ни для кого решительно! — отозвался начальник инженеров.

— Позвольте, я вам скажу больше: у этого Кедмоса есть прелестная дочь, девушка редкой красоты, по имени мисс Азафир. Она сумела завладеть вашим сердцем, и вам подали надежду — что в непродолжительном времени она станет вашей невестой!

— Все это совершенно верно, сэр, но и об этом все знают, так как мисс Азафир появлялась в саду Эль-Эсбеки, на улице, в театре в моем обществе и с непокрытым лицом!

— И об этом я слышал! — продолжал лорд Бигген. — Вчера вы были приглашены на кофе к сэру Кедмосу, и мисс Азафир говорила вам о вновь прибывших в Каир европейцах! Не так ли?

— Да, но как могли вы узнать об этом? — Мы были одни, сэр Кедмос, мисс Азафир и я!

— Мало того, когда, спустя некоторое время, сэра Кедмоса вызвали по делу из комнаты и вы остались одни со своей прекрасной невестой, вы подошли к ней и шепнули ей на ухо: «Дорогая мисс, когда же, наконец, согласитесь вы назначить день нашей свадьбы»?

На лице инженера выразилось неподдающееся описанию удивление.

— Да, это что-то дьявольское!.. Никто не мог этого слышать! Ну, клянусь моими погонами, зато ответа мисс Азафир никто не мог расслышать, так как я сам едва уловил его!

— Прошу извинения, — улыбаясь, возразил лорд Бигген, — мисс Азафир сказала вам: «Имейте терпение; скоро настанет день, когда Азафир ничего более не останется желать».

Первую минуту Мак-Кардифф ничего не мог ответить: он был сражен окончательно.

— Да кто же, кто мог так следить за мной? — пробормотал он наконец.

— Некто, чье имя должен чтить каждый носящий английский мундир, благодаря кому английское оружие не потерпит страшного поражения; некто, кого я поставил во главе особой разведывательной службы, но о котором никто из вас не должен ничего разузнавать. Эта личность пожелала избрать себе псевдоним, — и его подпись под всяким распоряжением должна означать, что таковое должно быть немедленно исполнено без всяких рассуждений и возражений!

— А этот псевдоним? — спросили присутствующие.

— Нилия! — ответил Сирдар. — Да, господа, прошу вас удержать в своей памяти это имя, но никаких разъяснений по этому поводу прошу не требовать от меня. Однако, позвольте мне представить вам еще другие доказательства прекрасной организации этой разведочной службы! — улыбаясь продолжал Сирдар. — Все вы, господа, за исключением генерала Хальсон и полковника Карригэна, имеете несчастье иметь поверенных, я говорю, конечно, с нашей, военной точки зрения; вы, майор Арчибальд, не скрываете решительно ничего от мальтийского уроженца богача Халлуфа, очень милого и любезного человека, который одалживает вам деньги, когда вы нуждаетесь в них, и вместе с тем следит за малейшими вашими действиями; вы, лорд О’Ланд, сообщаете все вашей прелестной дочери, мисс Эмген, которая, в свою очередь, без всякой задней мысли передает все г-же Альваг, своей учительнице рисования и живописи, которая приходится сродни многим египетским аристократам; вы, сэр Томас Берд, говорите решительно обо всем вашей милой супруге, а та дружна с мистрис Мадарис, женой богатого нубийского землевладельца, с которою она постоянно катается на ее автомобиле, и эти дамы много говорят о вас и о всем, что касается вас и вашей службы. Наконец, — продолжал Сирдар, — сэр Гольдер и мистер Лейстер имеют некоторое пристрастие к плотным обедам и соответствующему количеству напитков, вследствие чего некоторые из их сотрапезников имеют возможность свободно читать их мысли так, словно черепные коробки наших джентльменов из чистого стекла… Так вот, господа, — добавил, несколько помолчав, Сирдар, — прежде, чем продолжать, я прошу каждого из вас дать мне слово, что с сего часа вы окончательно воздержитесь от каких бы то ни было дружеских сообщений, а вы, господа, сэр Гольдер и мистер Лейстер, еще, кроме того, обязуетесь посадить себя на строгую диету и не пить ничего, кроме чистой воды, до тех пор, пока всякая опасность для нас минет, что, надеюсь, будет в самом непродолжительном времени!

Все клятвенно обещали исполнить требования генерала. Выслушав с торжественным видом своих подчиненных, лорд Бигген продолжал:

— Теперь я приступаю к самой сути вопроса и прошу вашего особенного внимания, господа!

Только теперь председатель собрания занял свое место и, опершись локтями на стол, стал говорить:

— Каждому из вас хорошо известно, что несколько лет тому назад здесь, в Египте, образовалось тайное общество, имеющее целью возвращение независимости Египту и изгнание англичан из страны, англичан, которые, не щадя расходов, затратили миллионы, чтобы обогатить этот неблагодарный народ. Члены этого общества приняли название «Ново-Египтян» или «Младо-Египтян» и проявляли, в чем могли, тенденцию воскресить былую славу великих фараонов; в качестве знаков отличия, они присвоили себе полумесяц Изиды, изображение Озириса, крылатые глобусы и священных жучков!

— Словом, целый маскарад! — заметил кто-то.

— Да, все мы так полагали и смотрела на забаву «Ново-Египтян» сквозь пальцы, довольствуясь тем, что издали наблюдали за ними. Глава этого общества — принц Хадор, почтенный старец, доказывающий свое происхождение по прямой линии от достославных воинов, подвиги которых воспроизведены на стенах внутренних ходов пирамиды Хеопса, что дает ему право гордиться генеалогическим деревом, какому нет второго подобного, и древностью рода, насчитывающего до 4000 лет существования. Без сомнения, все это прекрасно, но, к сожалению, не дает ему знаний и талантов предводителя. Это отлично сознают его единомышленники и потому всеми силами призывают к себе вождя, который мог встать во главе их военных сил и двинуться на врага.

— Но им не найти его!

— Так думали мы все, так думало и наше правительство, но, оказывается, этот вождь нашелся! — заявил Сирдар. — Вождь, который может стать для нас опасным, так как он такой же европеец, как мы. Он француз. Вы знаете, что эти французы всегда одержимы отжившими идеями, которые они называют духом рыцарства, и потому весьма понятно, что именно француз откликнулся на вызов Лотия, единственной дочери благородного принца Хадора, которая дала слово стать женой того только человека, который поведет ее соотечественников к победе. И вот, четыре дня тому назад, этот француз высадился в шести километрах от Александрии и нынче в ночь прибыл в Каир. Зовут его Робер Лаваред! Это смелый и отважный юноша, которым ни в коем случае нельзя пренебрегать; кроме того, он привез с собою и своего кузена, Армана Лавареда, парижского журналиста, который совершил кругосветное путешествие с пятью су в кармане. Он женился на англичанке, но эта недостойная женщина, бывшая мисс Оретт, теперь мистрис Лаваред, стала настоящей француженкой и телом, и душой. Так вот вся эта компания, прибыв вчера ночью в Каир, остановилась в доме вашего приятеля, мистер Мак-Кардифф, у сэра Кедмоса, отца вашей невесты!

Члены совета при этом известии усмехнулись, но лорд Бигген остановил улыбку на их устах словами:

— Погодите, господа, сегодня утром, в два часа, когда все вы еще спали, огромное число заговорщиков явилось приветствовать своего нового вождя! В числе их были Халлуф, ваш банкир, майор Арчибальд, и мистер Альванг, нубиец Мадарис и многие из сотрапезников и собутыльников сэра Гольдера и мистера Лейстера. Я говорю вам все это, господа, для того, чтобы доказать, что все эти туземцы, ваши друзья и приятели, были не кем иным, как соглядатаями, приставленными к вам, чтобы следить за каждым вашим словом и действием!

Все молчали, совершенно обескураженные.

— Теперь я хочу сообщить вам, господа, тот план, который поможет нам уничтожить в зародыше это грозящее нам восстание всего Египта, — сказал Сирдар. — Я, конечно, мог бы задержать этого Лавареда и его компанию, но они объявили бы себя туристами, обратились к вмешательству французского консульства, — и это повело бы лишь к неприятному конфликту и дипломатическим осложнениям. По моему мнению, не имея против Лавареда никаких явных улик, надо дать восстанию время хоть чем-нибудь проявиться, и тогда мы всегда успеем прихлопнуть его. Таинственная Нилия, о которой я уже говорил вам, довела до моего сведения, что кузены Лаваред, супруга одного из них и мисс Лотия, невеста другого Лавареда, отправятся отсюда на дахаби, то есть прогулочной яхте, вверх по Нилу, под предлогом прогулки туристов до острова Филэ ниже первых порогов реки, не возбудив ничьих подозрений, как они полагают. На этом острове, в глубоких подземельях, открытых заговорщиками, они встретятся с главарями и вождями отдельных отрядов, а мы выждем, когда они все соберутся, и прихлопнем их всех разом. Но для успеха моего плана прежде всего необходимо, чтобы враг не подозревал его. Как вам известно, на днях бедуины сделали набег из своих пустынь на пограничные селения, находящиеся под нашим протекторатом! Так вот, под предлогом расправы с бедуинами, мы образуем колонну из чисто английских подков и двинем ее в пустыню. Все вы, конечно, помните, что Египет представляет собою узкую зеленеющую полосу по обе стороны реки, за этой полосою тянутся бесконечные, бесплодные и безводные пустыни: к востоку — Арабская (Аравийская), к западу — Ливийская. Отложив всего один день пути внутрь пустыни, мы круто свернем к югу и, следуя параллельно руслу реки, вдруг на высоте острова Филэ подступим к самому Нилу, между тем как наши четыре канонерки, находящиеся в настоящее время у верховьев Нила, где-нибудь у Хартума, также подойдут водой к Фидэ и оцепят остров со всех сторон.

— Но на все это, на подготовление колонны, сбор продовольствия и амуниции, потребуется немало времени! — заметил кто-то из членов совета.

— Трех недель должно быть достаточно на это, — сказал Бигген, — а через месяц, считая от сего дня, мы будем уже у Филэ, то есть как раз ко времени, назначенному заговорщиками для генерального сбора!

Затем, достав из кармана своего доломана несколько запечатанных конвертов, лорд Бигген положил их на стол и сказал: — В этих конвертах, господа, вы найдете распоряжения и предписания, относящиеся к каждому из вас! Попрошу вас принять все это во внимание и, основательно прочитав предписания эти, немедленно сжечь и уничтожить. Англия требует ваших трудов, чтобы в последний раз подавить в Египте восстание, которого уже больше не повторится! — конфиденциально заметил Сирдар, и несколько понизив голос, добивал: — Наши транспортные суда уже вышли в море, они везут нам сюда блиндированные башни, которые мы расставим по всей линии реки от Александрии до Фашоды; таким образом мы будем стоять стражами у реки, которая является главнейшим условием жизни в Египте, и если туземцы в чем-либо выкажут нам хоть малейшее сопротивление, то мы своими пушками прогоним их в глубь страны на смерть от голода и жажды. Итак, господа, да живет и процветает наша Старая Англия! England for ever![2]

Присутствующие дружно подхватили этот возглас, который Сирдар произнес стоя, и затем все стали разбирать конверты, лежавшие на столе, и расходиться по домам, чтобы там самостоятельно работать над осуществлением плана Сирдара для уничтожения отважных египетских патриотов, мечтавших о свободе и независимости своей славной родины.

Что же касается Джека, то он аккуратно сложил мешки, служившие ему подстилкой, вернул на место вынутую им плитку паркета и снова вышел на улицу по той же черной лестницей, по которой пришел сюда. Только теперь у него была новая забота: выяснить, кем же является эта таинственная Нилия?

Глава IV ДЖЕК МЕЧЕТСЯ ИЗ СТОРОНЫ В СТОРОНУ

— Джон и Джек, вы мне нужны оба! — заявил Сирдар молодым людям на другой день после заседания военного совета. — Вы оба, я уверен, безусловно преданы Англии; Джон и Джек Прайс не могут быть безучастны к судьбам своей великой страны, и потому я призвал вас сюда, чтобы доставить вам случай сослужить службу Англии!

— Мы готовы служить ей всеми силами!

— Прекрасно, дело в том, что компания французов собирается отправиться вверх по течению Нила до острова Филэ на дахаби, принадлежащей копту Кедмосу. Я имею основание желать, чтобы за этими французами следили, и это наблюдение над ними я поручаю вам, молодые люди!

Молодые люди молча поклонились.

— Эта дахаби стоит на якоре против дома Кедмоса, на ней — хорошая паровая машина, на случай надобности это небольшое судно снабжено двумя косыми парусами. Оно отправляется отсюда сегодня же и, так как на него принимают пассажиров, то вы должны попасть в их число, изъявив желание в качестве американских туристов — Джона и Джека Лога, приехавших из Нового Орлеана, осмотреть берега Нила и древние достопримечательности Египта. Сколько бы с вас ни потребовали платы за проезд, вы уплатите без разговоров!

При этом лорд Бигген вручил каждому из молодых людей по туго набитому бумажнику, добавив:

— Это вам на путевые расходы. Теперь выслушайте, чего я ожидаю от вас: вы будете наблюдать и следить за всем, что будет происходить на дахаби; каждый вечер это судно по имени «Ялла», что означает «Вперед!», будет приставать к берегу, и во время этих стоянок вы будете сходить на берег. Прогуливаясь, вы незаметно отойдете подальше и будете ждать человека, который, подойдя к вам, произнесет условные слова: «Ночь теплая», на что вы ответите ему: «И звездная»; тогда он скажет вам: «Доброе предзнаменование» — а вы ответите: — «Надеюсь, что так!» — Потрудитесь, господа, записать эти слова сейчас же в свои записные книжки и затем запомнить их. Кто бы ни был тот человек, который обратится к вам с этими словами, вы дадите ему полный отчет обо всем, что видели и слышали и что успели заметить, но все это устно, письменного не должно быть ровно ничего!

Молодые люди снова поклонились.

— Надеюсь, вы поняли меня, — докончил лорд Бигген, — идите, друзья мои, и помните, что от умелого и добросовестного исполнения возложенного на вас поручения зависит очень многое. Главное, будьте осторожны и не дайте заметить этим иностранцам, что вы за ними следите!

Джон и Джек откланялись и, выйдя из приемной залы Сирдара, направились прямо в свои комнаты переодеться в дорожные костюмы и собрать чемоданы. Затем, простившись с почтенной мистрис Прайс, без всяких объяснений покинули резиденцию Сирдара и, миновав близстоящий дворец хедива, по бульвару Марс-Ель-Атика и мимо сада британского посольства и превосходной резиденции Ибрагима-паши и дворца матери хедива, вышли на набережную Кар-Ель-Аин, где стоял грандиозный дом Кедмоса. Широкие гранитные ступени, перерезая роскошный цветник, разбитый террасами, вели от самой террасы дома к водам Нила. У маленькой пристаньки стояла дахаби, на-рядно и кокетливо окрашенная в белое, с пунцовыми бортами и серебряными украшениями; на корме ее развевался трехцветный французский флаг.

Какое-то болезненное чувство сжало грудь Джека при виде этого флага; он готовился вступить, как враг, на это судно под французским флагом, когда, быть может, сам он был француз. И ему стало досадно на себя, что он принял поручение Сирдара.

На палубе дахаби стояли двое молодых людей в щегольских дорожных костюмах с усиками, закрученными «а-ля мушкетер», оба брюнеты, с живыми подвижными и добродушно-приветливыми лицами, по которым сразу можно узнать французов; оба они были чрезвычайно похожи друг на друга.

Они оживленно разговаривали между собой в то время, когда Джон и Джек подошли к пристани.

— Скажи, кузен Робер, теперь, когда «Ялла» уже готовится к отплытию, твоя решимость не покидает тебя? — спросил один из них.

— Да полно, уж не Лаваред ли ты? Уж не намерен ли ты отказаться от мысли изгнать отсюда англичан, которые порабощают этот прекрасный народ?

Арман Лаваред весело рассмеялся.

— Для меня, что охотиться на тигров в Бенгалии, что на англичан в долине Нила, решительно все равно! Но ты навязал себе на шею дело, в котором сам черт ногу сломит! У твоих людей нет оружия, нет организации!..

— Оружие будет, оно получается нами из Абиссинии!

— Будет, а у англичан оно есть, и все высшего качества и новейших образцов; словом, все выгоды на их стороне; мне-то это, конечно, все равно, но ты в этом деле рискуешь головой!

— Что ж из того! Зато, в случае победы, мне обещана рука прекрасной дочери Хадора…

На этом месте разговор их был прерван Джоном, который, даже не приподняв шляпы для приветствия, с обычной невежливостью англичан, которые вообще неохотно кланяются, произнес:

— Нам сказали, что дахаби «Ялла» отправляется сегодня к верховьям Нила! Брат мой Джек и я, Джон Лог, из Нового Орлеана, из Соединенных Штатов. Мы хотим ознакомиться с достопримечательностями этой страны и потому желаем быть приняты в качестве пассажиров на эту дахаби!

— Обратитесь к капитану и условьтесь с ним относительно этого, — сказал Арман Лаваред, — это касается его, а не нас!

Мнимые американцы отправились сговариваться с капитаном.

— Это превосходно, что случай занес сюда этих американцев; никто не станет подозревать в политических замыслах пароход, на который принимают посторонних пассажиров! — произнес Робер.

Арман ничего не ответил на это. По широкой гранитной лестнице спускались теперь две дамы в белом, в больших соломенных шляпах, вокруг которых вились голубые вуали. Одна из них была блондинка, с типичной красотой англичанки, когда англичанка бывает страсть как хороша; другая, смуглая и стройная, с большими темными глазами, полными задумчивой неги и огня, — красота жаркого юга. За ними торжественно выступало, упираясь на суковатую дубину, уродливое существо в красном фраке, расшитом золотыми галунами, и треугольной шляпе с плюмажем; то был Хоуп, громадный орангутанг, который, большими прыжками обогнав дам, раньше их очутился на палубе «Яллы» и, дружески пожав руку Робера, с распростертыми объятиями кинулся к Арману, к которому он питал особую привязанность. Теперь и дамы взошли на палубы. Смуглая Лотия подошла к Роберу и, протянув ему руку, тихо сказала: «Настает час, когда вы отдаетесь всецело моему делу, делу моего народа! Я знаю, что душа ваша слилась с моей душой, Робер, но все же в эту решительную минуту я хочу сказать вам, что если вы выйдете победителем, то назовете меня своей женой; если же будете побеждены, то я последую за вами повсюду — даже на смерть, и буду вашей подругой и здесь, на земле, и там, в царстве солнца!»

Робер склонился и запечатлел долгий поцелуй на протянутой ему руке молодой девушки.

— Пора в путь, друзья! — прервал их Арман, не желая давать им расчувствоваться.

Сирена пронзительно свистнула, клубы дыма вырвались из белых труб «Яллы», и маленькая дахаби с нарастающей быстротой понеслась по глади реки, образующей в этом месте рукав между берегом и островом Булак.

Джон и Джек прекрасно устроились в большой кормовой каюте; теперь они вышли на палубу и представились дамам, причем Джон на этот раз благодаря увещаниям брата и, главное, в интересах своего поручения старался быть более вежлив. Что же касается Джека, то он решил в душе сохранять полный нейтралитет и предоставить все донесения и отчеты Джону.

Под вечер, когда дахаби, проходя мимо острова Родо, подошла к пристани Гозе, наши путешественники, оставаясь верными роли туристов, высадились на берег и отправились осматривать расположенные вблизи развалины и пирамиды. Как водится, остановились в Мена-Хауз-Отеле, у подножия скалистого плато, на котором возвышаются пирамиды, и наконец добрались до знаменитого мавзолея Хеопса, состоящего из 2 352 000 кубических метров камня. Тут же неподалеку среди песков лежит и грандиозный сфинкс с изуродованным лицом, точно окаменелый страж, покинутый здесь некогда существовавшей цивилизацией.

Едва успели туристы ступить на берег, как их обступила со всех сторон кричащая, докучливая и навязчивая толпа проводников, предлагавших свои услуги. Во время этой сутолоки к Джону подошел один из проводников и шепнул:

— Возьмите меня в проводники. Ночь теплая!

— И звездная!

— Это доброе предзнаменование!

— Надеюсь, что так!

— Мы отправляемся в некрополь! — крикнул Арман.

— А мы на пирамиды! — отозвался Джон.

— Пойдемте! — шепнул человек, напросившийся в проводники, и оба брата последовали за ним.

— Отчет! — произнес он лаконически, когда они уже потеряли из виду остальных.

Джон уже раскрыл рот, чтобы начать говорить, как вдруг случилось нечто совершенно необычайное. Громадный орангутанг Хоуп очутился за спиною мнимого проводника и прежде, чем тот успел очнуться, схватил его под руку и, опираясь на его руку, вошел с этой компанией.

Выслушав отчет Джона, проводник ему сказал:

— Теперь я со своей стороны должен известить вас, что впредь к условным словам должно быть прибавлено еще одно слово: Нилия.

— Что это слово значит? — спросил Джон.

— Этого я не могу вам объяснить, и мне самому это не известно! Полагаю, что это просто пароль! Прощайте!

Проводник покинул своих туристов, и те вернулись к «Ялле». Вскоре подошли и остальные пассажиры дахаби. Вечер и ночь прошли спокойно, а поутру наши путешественники продолжали путь.

Для Джека его положение тайного шпиона было крайне тягостно, так как сердце его невольно было расположено к французам, все в них нравилось ему и привлекало его, и они, со своей стороны, выказывали к нему искреннее расположение; нередко даже они шутя говорили ему: «вы, сэр Джек, — настоящий американский француз», или же: «Вас можно принять за природного парижанина!»

Эти любезные слова чрезвычайно смущали Джека.

— Неужели я в самом деле француз? Неужели добрая мистрис Прайс — не моя мать? — думал юноша и с завистью поглядывал на Джона, который был таким типичным, таким несомненным англичанином. Но если так, если он — француз по происхождению, то какую позорную роль принял он на себя, выслеживая французов же, то есть своих же братьев, ради интересов Англии!..

И бедный Джек давал себе слово бежать с дахаби при первой же остановке.

Но остановка проходила, и Джек оставался.

— Нет, нет, я несомненно англичанин, — уверял он себя, — и, конечно, должен служить интересам своей страны, так как милая, добрая, горячо любимая мистрис Прайс — моя мать, иначе и быть не может! — И в пылу убеждения он искал глазами посланного генерала Бингена, а тот всегда являлся, как бы, вырастал из-под земли. Каждый раз он шептал те же слова условного пароля, прибавляя к ним таинственное имя «Нилия» и, выслушав отчет молодых людей, скрывался.

Между тем туристы успели посетить целый ряд развалин и замечательных памятников древности, рассеянных повсюду в долине Нила: некрополи Зауирет-Ель-Арида, Сиккара, Дашу, остатки Мемфиса, храмы Абу-Кон, Кинополис, Антиноэ, гроты Артемиды, Абидос, Фивы, Луксор и другие места.

Наконец, «Ялла» пристала к Ассуану близ первых порогов Нила. На следующий день путешественники должны были достигнуть острова Филэ.

На этом священном острове, поросшем зеленеющими пальмами, среди которых ютились развалины древних храмов, Сирдар и решил окружить и уничтожить или забрать всех египетских инсургентов. У Джека как будто от души отлегло: значит, завтра его миссия кончится, — и его терзаниям и сомнениям настанет конец.

Весело окинул он взглядом Нильскую улицу Андапа с ее красивым рядом домов и зданий и монументальной гостиницей, в которой предполагалось остановиться на ночь. Заняв большую и удобную комнату, Джон и Джек занялись своим туалетом перед обедом, когда кто-то тихонько постучался к ним в дверь.

— Войдите! — отозвался Джек.

В комнату вошел коридорный; войдя, он приложил палец к губам и, плотно притворив за собою дверь, запер ее изнутри на ключ.

— «Нилия», — прошептал он, — ночь темная!

— И звездная! — отозвался Джон.

Затем, обменявшись условными словами, коридорный заявил молодым людям, что в этот вечер французы постараются отделаться от них, всыпав в их питье сонный порошок опиума в дозе, достаточной для того, чтобы усыпить их на 24 часа, чтобы за это время успеть побывать на острове Филэ и затем вернуться сюда за ними, как ни в чем не бывало.

— Но я не хочу засыпать! Я хочу тоже побывать на острове! — воскликнул Джек, потрясая в воздухе полотенцем и расхаживая громадными шагами по комнате.

— Да будь же хладнокровнее, подобное волнение и ажиотаж недостойны англичанина! — сказал Джон брату, а затем, обращаясь к слуге, продолжал: — Что же мы должны сделать? Отказаться от этого напитка?

— Ах, нет, сэр, вы должны сделать вид, что выпили это вино, на самом же деле вылить его незаметно в этот каучуковый мешок, приспособленный за галстуком специально для таких случаев! — При этом слуга достал два белых галстука с приспособленными к ним каучуковыми мешками, которые запускались за рубашку, и от которых вела маленькая каучуковая шишка, оканчивающаяся небольшой складной вороночкой. — Позвольте, я покажу вам способ пользования этим приспособлением! — сказал слуга. — А затем вы потрудитесь здесь, в вашей комнате, поупражняться с водою, чтобы научиться незаметно выливать вино из стакана в каучуковый мешок.

— Во все время обеда не извольте ни о чем беспокоиться, только когда подадут на стол две бутылки бургундского, с желтой печатью, знайте, что в одну из них подмешан для вас сонный порошок. Чтобы обмануть ваших спутников, вы, выпив вино, примите тем не менее такой вид, как будто содержащийся в нем опий подействовал на вас, и вскоре после стола удалитесь в вашу комнату!

Все произошло именно так, как говорил коридорный: под конец обеда появились на столе две бутылки бургундского, с желтой печатью, и Арман Лаваред сам налил из одной из них в стаканы двух братьев. Те удачно сделали вид, что осушили свои стаканы и затем сыграли свою роль, притворившись усыпленными.

Никто не заподозрил их в обмане, и, когда они, под предлогом сильного утомления, покинули общество, удалившись в свою комнату, французы и их спутницы дали полную волю своему веселью, вполне уверенные, что их хитрость удалась.

Ранним утром, оставив «Яллу» у пристани, решено было отправиться с поездом железной дороги, идущей вдоль правого берега Нила, до станции Филэ-Шеллаль, против священного острова, и, переправившись здесь через рукав Нила, быть на месте свидания, назначенном вождям инсургентов, главою которых должен был сделаться Робер Лаваред.

— Друг мой, — произнес журналист, — ты готовишься вступить в исполнение обязанностей генералиссимуса и, конечно, должен знать, что победа всегда принадлежит свежим силам и бодрым войскам, а потому командуй гасить огни в своем лагере, пора нам всем на боковую!

Все рассмеялись шутке Армана и стали прощаться.

— Кампания наша начинается прекрасно! — сказал на прощание Арман. — Мы сбили со следа англичан, усыпили американцев, теперь нам остается только отобрать пушки и знамена и оттеснить неприятельскую армию в море… сущие пустяки!

Пожав друг другу руки, все весело разошлись по своим комнатам.

Но если бы догадались заглянуть в комнату, занимаемую Джоном и Джеком, то были бы менее спокойны в эту ночь.

Оставшись одни в своей комнате, братья сбросили с себя сонный вид и стали сговариваться относительно того, что им теперь делать.

Джек, после того как французы намеревались сыграть с ним такую шутку, снова почувствовал себя истым англичанином и готов был всячески служить Англии.

— Ты, конечно, заметил, Джек, что окна нашей комнаты выходят на бульвар улицы Нила? — начал Джон. — Следовательно, никто не может выйти из гостиницы, не будучи замечен нами. Итак, учредим очередь, один из нас будет отдыхать, а другой сторожить у окна, а когда они выйдут, мы последуем за ними!

— Прекрасно, но ранним утром на станции, вероятно, будет очень мало народа, и нам трудно будет остаться незамеченными! — отвечал Джек.

— Об этом не беспокойся, — возразил его брат, — мы будем неузнаваемы. Я позабыл тебе сказать, что, по распоряжению Нилии, этой прекрасной женщины, которой я не имею удовольствия знать, нам приготовлены здесь два полных костюма бедуинских шейхов; в таком наряде даже сама матушка не узнала бы нас!

— Ну, так переоденемся в арабскую одежду, да и кинем жребий, кому спать и кому сторожить!

Сказано — сделано.

Спустя четверть часа молодые люди расположились — Джон за занавесью у окна, а Джек в полном наряде шейха на кровати.

В два часа пополуночи Джон разбудил брата, который теперь должен был занять его место у окна.

Взгляд Джека упал на развалины древнего города, на группы колонн и полуразвалившихся арок, помнящих современников фараона Менепты и Моисея. Чем-то таинственным и грандиозным веяло от этого мертвого города, от этой уснувшей вечным сном жизни и цивилизации прежних веков. И в душе молодого человека невольно проснулось чувство сожаления к египтянам, этому угнетаемому англичанами народу, народу с таким великим прошлым; поднялось живое сочувствие к их движению в настоящем, к их стремлению идти священною войной за свою независимость на своих угнетателей. Ему стало горько и обидно, что он должен был попирать своей ногой в самом зародыше этот роскошный и благородный цветок патриотического чувства египтян, помешать ему пышно распуститься и принести желанный плод.

Между тем бледно-алая заря загорелась на горизонте и начала окрашивать розовой дымкой всю окрестность.

Вдруг Джек вздрогнул. На бульваре Нильской улицы из ворот гостиницы показались мужчины и дамы; то были его спутники с «Яллы». Все они посмотрели на окно их комнаты, и Джек заметил, как компания смеялась. Этот смех, точно хлыстом, ударил его по лицу:

— Д-а… они смеются надо мной… Смейтесь же, смейтесь! Хорошо смеется тот, кто смеется последним! — промолвил он и принялся трясти и будить брата.

В одну минуту Джон был уже на ногах; поспешно накинув на плечи бурнусы и спустив на лицо капюшоны, братья вышли на улицу, последовав за французами.

Глава V ОСТРОВ ФИЛЭ

На станции Ассуан сыновья мистрис Прайс тотчас же увидали тех, кого искали, но никто из них не узнал двух молодых людей, их бывших спутников, в двух арабских шейхах какого-то кочевого племени. Через несколько секунд поезд отправлялся. Джек и Джон заняли места в от-делении вагона, смежном с тем, где расположились Робер и Арман Лаваред со своими спутницами.

Наконец поезд остановился у конечной станции Филэ-Шеллаль. Пассажиры, по большей части туристы, вышли из вагонов и разбрелись под развесистые сикоморы, растущие по берегу Нила. В это время к сыновьям мистрис Прайс подошел перевозчик.

— Нилия, — прошептал он чуть слышно. — Ночь теплая! — И обменявшись обычными словами, добавил: — Лодка моя здесь, я сейчас же перевезу вас на остров, оттуда вам удобнее будет наблюдать за теми, за кем вы следите!

Джек и Джон беспрекословно сели в лодку, и та, не теряя ни минуты, отчалила от берега.

Среди голубых вод Нила, словно цветущий сад, раскинулся остров Филэ, или Пилак древних египтян (арабы называют его Билак, а феллахи — Жезире-Эль-Бирбе). Этот прелестный островок, посвященный Изиде, настоящий лабиринт храмов, которые красотой древнего зодчества соперничают с роскошью южной растительности. Но вот киль маленькой лодочки перевозчика врезался в мокрый песок бухточки. Молодые люди выскочили на берег у тройных ворот древнего храма Изиды, а перевозчик их, усиленно работая веслами, направился обратно к берегу.

Оставшись одни, Джек и Джон, обратив свои взоры по направлению только что покинутого ими берега, увидели, что те, кого они выслеживали, преспокойно расположились завтракать на траве, под сенью сикомора. Так как в настоящее время молодым англичанам не предвиделось никакого занятия, то они решили обойти весь остров во всех его направлениях, чтобы основательно ознакомиться с местностью. Осмотрев поочередно храм Августа, Эскулапа, Святилище Изиды, с его грандиозным пилоном и обширным двором, храм Гатор, они, наконец, решили отдохнуть в киоске, расположенном как раз против того берега, где оканчивается железнодорожная ветка Ассуан — Филэ; таким образом этот киоск является прекрасным наблюдательным пунктом.

Там, под сенью сикомор, французы все еще отдыхали на траве, предаваясь сладкой лени; перед ними виднелись на белом фоне разостланной скатерти остатки сытного завтрака. Глядя на эти яства, лицо Джона нахмурилось.

— Они там назавтракались, — сердито пробурчал он, — а мы сидим впроголодь!

— Ну что же делать, позавтракаем завтра! — пошутил Джек.

— Тебе хорошо шутить, ты, быть может, не голоден, а я…

— Нет, нисколько, я охотно бы съел что-нибудь, но так как у нас нет никаких припасов, то я стараюсь убаюкать свой голод надеждой на вкусный обед в будущем!

Вдруг чей-то голос произнес у них за спиной:

— Нилия. Ночь теплая!

Оба брата разом обернулись; перед ними стоял негр в красном бурнусе, с корзиной в руках.

— Вот для вас завтрак, — произнес он, — там знали, что вы не успеете захватить с собой ничего съестного, и мне было приказано принести сюда все, что нужно, для завтрака на двоих!

— Прекрасно, эта Нилия позаботилась даже о том, чтобы нам было чем позавтракать, за что я крайне ей признателен! — пошутил Джон.

И молодые люди стали завтракать.

Когда они кончили, негр собрал тарелки и остатки в свою корзину и снова исчез так же проворно и незаметно, как и появился.

— Ну, теперь я прилягу заснуть! — заявил Джон.

— Хорошо, спи, а я посторожу их! — согласился Джек и, подойдя к широкому окну между колонками киоска, он устремил свой взор вдаль и на тот берег.

Мысли его невольно уносились к этой таинственной, загадочной Нилии, которая дразнила, раздражала и вместе манила его. И, странное дело, он бы должен был презирать эту женщину, которая вынудила его исполнять презренное ремесло шпиона, а между тем он питал к ней какое-то необъяснимое нежное чувство. Тем временем солнце уже начинало клониться к горизонту и золотило прощальными лучами розовые пески отмелей, воды Нила становились все синее и темнее.

Как будто только этого и ждали французы, которые теперь одни остались на берегу; они поднялись со своих мест и стали прохаживаться по берегу. Одновременно с этим Джек заметил, что от острова отделилась лодка с одним гребцом и направилась как раз к тому месту, где находились французы. Сердце Джека дрогнуло; наступал решительный момент. Он подошел к брату и стал будить его. Затем оба вышли из киоска и, притаившись в кустах, стали наблюдать за заговорщиками.

Скоро лодка, отправившаяся с острова с одиноким гребцом, пристала к берегу, и Робер Лаваред и все его спутники, в том числе и орангутанг Хоуп, сели в лодку, которая тотчас же поплыла обратно к Филэ, направляясь к тому месту, где холмистая часть острова врезалась в реку высокой косой. Так как эта часть острова покрыта более густой растительностью, то место это являлось наиболее удобным для людей, которые желали пристать и высадиться, не будучи замечены. Расчет их был бы, без сомнения, верен, если бы не сыновья мистрис Прайс, которые все время не переставали следить за ними.

Как змееныши, скрываясь в кустах и камнях, добрались они до того места, где возвышенная часть берега спускалась отвесной стеной в реку и где густая растительность нависла шатром над размытым водою берегом. Тут-то притаились братья и стали выжидать; вот лодка вошла в бухту и скрылась под зеленым навесом лиан. Изучив все берега острова, Джон и Джек знали, что их бывшие спутники могли высадиться только на уступах храма Ар-Хес-Нофер, и поспешили туда, рассчитывая следить за каждым шагом и движением заговорщиков. Но прошло пять, десять минут, а никто не показывался вблизи. Молодые люди встревожились: «Что это могло значить? Неужели французы миновали эту удобную пристань и решили пристать дальше где-нибудь»? Джек приблизился к самому краю обрыва и взглянул вниз: на всем протяжении реки нигде не виднелось ни одной лодочки! Куда же делись французы с их спутницами?

Чтобы разрешить свои сомнения, братья разошлись по двум разным направлениям, решив обойти кругом весь остров. Но когда они снова встретились, то оказалось, что ни тот, ни другой никого не видели.

Молодые люди вернулись к тому месту, где лодка скрылась у них из глаз, и стали выжидать, когда она выйдет снова из-под зеленой завесы. Но ожидание их было напрасно.

Лодка, войдя под кров зеленого шатра, продолжала свой путь внутрь глубокой и узкой расщелины скал, оканчивающейся внутренним бассейном, из которого вытекал узкий ручей, текущий в туннеле, в конце которой, точно маяк, светил слабый огонек.

— Это путь в подземный храм Тепурабое! — прошептала Лотия.

Робер Лаваред кивнул утвердительно годовой. Раздался глухой удар, и лодка пристала к каменным уступам в скале. Все вышли и, ощупывая руками дорогу, прошли длинный ряд подземных коридоров, пока, наконец, не очутились в большой зале, поддерживаемой целым лесом массивных колонн. Свет от медных светильников падал на украшенные живописью и иероглифами гранитные стены. Путеводитель приподнял тяжелую завесу в конце этой залы, и европейцы с трудом подавили крик невольного удивления; они очутились в высокой зале с куполообразным потолком, роскошно изукрашенной и почти сплошь занятой скамьями, на которых сидели вожди инсургентов, феллахи, арабские шейхи, негры из племени Бахр-Эд-Газаль и другие. На высокой эстраде стояло несколько резных кресел, на которых тотчас же разместились Робер и Арман Лаваред, Оретт и Лотия и еще длиннобородый, седой, как лунь, старец, отец Лотии, старый Якуб Хадор.

В толпе присутствующих пронесся смутный шепот, затем все стихло. Тогда старый Якуб поднялся со своего места и произнес торжественную и прочувствованную речь, в которой говорил о заветной мечте вернуть Египту полную свободу и независимость, о том, что сам Озирис послал им вождя в лице молодого француза Робера Лавареда.

Речь его приветствовали громкими криками.

Затем и Робер, в свою очередь, обратился с вдохновенною речью к собравшимся и в заключение клялся не знать ни отдыха, ни покоя, пока не доставит победы своему знамени или не падет в бою.

Между прочим, он сказал в своей речи:

— Был народ, который, когда враг начал одолевать его, решился на страшную жертву, чтобы спасти свою независимость; он сам стал разорять свои села и города, сжигать свои леса, поля и жатвы, чтобы вокруг завоевателя осталась одна голая бесплодная пустыня. Этот геройский народ были русские. Разорив свои поля и сжигая свои города, они победили непобедимого Наполеона! То, что сделали тогда русские, должны сделать теперь египтяне. Наши враги отвоевали себе Нил, этого кормильца и поильца страны, надеясь покорить народ, истомив его жаждой, но мы отведем русло реки, взорвем их плотины и запруды, оставив завоевателю безводную и бесплодную пустыню, над которой будут царить коршуны смерти!

— Да, да, отведем Нил!.. Разорим Египет… но будем свободны! — кричала толпа.

— Вернитесь к вашим друзьям и соратникам, — продолжал Робер, — и по прошествии великого поста Рамадан пусть все покинут свои жилища и начнут собираться около Фашоды, уничтожая все на своем пути, чтобы лишить неприятеля возможности преследовать вас. Там я присоединюсь к вам, и мы все общими силами обрушимся на поработителей!

Едва замолк в зале голос Робера, как среди всеобщей тишины раздался другой голос, полный отчаяния:

— Бегите, братья! Англичане идут сюда… их войска заняли оба берега, канонерки оцепили остров со всех сторон. Им известно, что вы собрались здесь, и они хотят захватить вас врасплох!

Произошло невероятное смущение, все растерялись, но старый Якуб поднялся и сказал:

— Братья, я это предвидел! Мне известен путь, которым мы можем уйти от врага, следуйте за мной!

Все вышли в первую залу с колоннами и здесь, нажав потайную пружину, скрытую под клювом одного священного ибиса, Якуб открыл своим друзьям потайной ход, скрытый в стене. Едва только тяжелая потайная дверь успела захлопнуться за последним заговорщиком, как в гранитную залу, бряцая оружием, вошли солдаты генерала Льюиса Биггена.

Джон и Джек, выбежавшие навстречу Сирдару в момент его прибытия на остров, начали было отдавать ему отчет в своих действиях, но тот прервал их на полуслове.

— Знаю, знаю… вы потеряли лодку из виду там, на южной стороне острова… Нилия известила меня об этом!

— Опять Нилия!.. — невольно воскликнул Джек.

— Да, это, она… но теперь не время беседовать. Мои шотландцы 22-го полка уже переправились на остров; пора начинать действовать! Предоставляю вам, если желаете, занять место в какой-нибудь из наших шлюпок, экспедиция будет интересная! — добавил Сирдар и подал знак пронзительным свистком.

Сам генерал, майор Арчибальд и двое молодых людей поместились на одной из шлюпок, за ними следовало несколько других, с многочисленным десантом. Обогнув южную конечность острова, шлюпки, по примеру лодки французов, одна за другой скрывались под зеленым навесом и следовали тем самым путем, каким за час до них следовали заговорщики.

— А вот и подземный канал! — сказал Сирдар. — Нилия не обманула меня!

Вдруг странный шум и писк раздался на воде подле самой шлюпки генерала, и Джек, подняв глаза, увидел бок о бок со шлюпкой карроварку доктора Кауфмана, которая действительно превратилась теперь в род своеобразного пароходика и прекрасно держалась на воде. На крыше, представлявшей теперь собою палубу, вырисовывалась уродливая фигура Кауфмана, которую Сирдар тотчас же заметил!

— Я уже начинал тревожиться, не видя вас на условленном месте! — произнес Льюис Бигген.

— Прошу извинить, но по совершенно неизвестной мне причине Нилия сегодня вечером менее прозорлива, чем обыкновенно, и я с трудом мог от нее добиться тех сведений, которые я вам принес!

Между тем шлюпки одна за другой высаживали людей и выходили из туннеля, давая дорогу друг другу.

Джек следил за ними, но мысли его были далеко.

Кто же наконец эта таинственная Нилия, которой Сирдар так безусловно доверяет, что решается по одному ее слову отправлять десятки и сотни своих солдат в таинственные подземелья, где их может ожидать какая-нибудь западня или измена? — думал он. — Что за личность этот доктор Кауфман, являющийся каким-то посредником между командующим английскими войсками и этой неизвестной женщиной? — Увидеть эту Нилию стало теперь для Джека настоящей идеей-фикс, прямо-таки непреодолимой потребностью.

Тем временем лодка, в которой находится Джек, тоже пристала к гранитному гиерону; все высадились и пошли теми же бесконечными подземными коридорами и залами, какими шли Робер Лаваред и его спутники. Вот и высокий зал с куполообразным потолком, но теперь здесь пусто, и только одни шотландцы заполняют его. Из этой залы по всем направлениям расходятся коридоры. Сирдар, досадуя на то, что никого не застал, сыпал проклятиями и скрежетал зубами. Солдаты, обескураженные своими безуспешными поисками, чувствовали горькую обиду, что их одурачили, что они пылко устремлялись на врага, а врага вдруг нигде не оказалось! Это было смешно и комично.

— Неужели Нилия обманула нас? — прошипел сквозь зубы Сирдар, и как бы в ответ на его слова в залу вбежал Кауфман и, махая руками, воскликнул:

— Генерал, Нилия сейчас передала мне сообщение!

— Сообщение? — пренебрежительно обронил лорд Бигген.

— Да, генерал, заговорщики находились здесь еще за несколько минут до вашего прихода, но, предупрежденные о вашем приближении, они успели бежать потайным ходом, идущим под рекою!

— Как интересно нам знать это теперь! — язвительно заметил генерал.

— Погодите сердиться! Заговорщики рассеялись в разные стороны, но французов и их спутниц легко задержат на их яхте «Ялла», где они думают провести эту ночь.

— Прекрасно! В таком случае майор доставьте ваших людей обратно в Каир, а вы, доктор, передайте мое приказание нашим канонеркам захватить немедленно яхту «Ялла»!

— Разрешите нам, генерал, отправиться на одной из этих канонерок? — спросил Джек.

— Сделайте одолжение, сэр Джордж не откажется пробуксировать вашу шлюпку, не правда ли? — и с легким поклоном лорд Бигген отошел от них и направился к майору Арчибальду; молодые люди последовали за доктором Кауфманом к выходу из подземного храма.

— Доктор, — шепнул Джек Кауфману, когда они шли темным коридором, — вы только что видели Нилию?

— Да, — отозвался тот.

— A-а… а где, позвольте узнать?

— Там, где она находилась в то время, молодой человек! — резко и строго проговорил Кауфман и зашагал быстрее вперед, давая этим понять, что никаких дальнейших расспросов он не потерпит.

Но не так-то легко было успокоить любопытство юноши.

Воспользовавшись этим временен, когда укрепляли канат, которым карроварка должна была буксировать их шлюпку, Джек успел спросить у одного из гребцов:

— Уходила куда-нибудь эта карроварка в то время, когда мы находились в отсутствии?

Человек отвечал отрицательно.

— И никакая лодка не приставала к этому судну, и никто не входил на него? — продолжал расспрашивать Джек.

— Никто решительно! Я все время был здесь и не спускал глаз с этого судна; ведь ни разу в жизни мне не случилось видеть ничего подобного.

«Если так, — рассуждал юноша сам с собой, — то выходит, что таинственная Нилия находится на этой самой карроварке, так как судно это никуда не уходило, и никто не входил на него, а между тем этот урод-доктор привез генералу свежие сообщения, полученные только что от Нилии, затем сам сознался, что только что видел ее. Следовательно, чтобы увидеть ее, нужно пробраться на это диковинное судно, что, конечно, не легко, но я все же надеюсь, что так или иначе это мне удастся».

Вот уже карроварка подошла к одной из английских канонерок; Кауфман представил молодых людей командиру канонерки «Впередсмотрящий», который принял их весьма любезно, после чего доктор вернулся на свое судно, а «Впередсмотрящий» полным ходом обошел острова Куоно и Шеллаль по направлению к левому берегу Нила и, благополучно обойдя все препятствия первых порогов Нила, остановилась наконец перед пристанью Ассуан.

«Ялла» все еще стояла на якоре на своем прежнем месте у набережной. Необъяснимое чувство сожаления и сочувствия к этим людям, с которыми они провели около месяца, проснулось в душе Джека теперь, когда англичане готовы были арестовать их.

Вот уже и остальные английские канонерки подходили и, образовав кольцо вокруг «Яллы», направили на нее черные жерла своих орудий.

— Господа, — обратился капитан Блэсс к Джону и Джеку, — попрошу вас оставаться теперь подле меня: я сейчас возьму на абордаж эту маленькую яхту, а вы потрудитесь указать мне, который из находящихся на ней пассажиров глава египетского восстания.

Джон выразил полную готовность, Джек же стоял, молча опустив голову, как виноватый, и руки его слегка дрожали от волнения. Очутиться снова в присутствии этих людей, так мило относившихся к нему и предстать перед ними в качестве предателя казалось ему высшим позором!

Еще минута, — и «Впередсмотрящий» стал бок о бок с маленькой яхтой; несколько десятков матросов вскочили на палубу «Яллы», за ними вошел на судно и капитан Блэсс с обоими молодыми людьми. В этот момент из верхних кают выскочили Робер и Арман Лаваред, а за ними удивленные и недоумевающие их прекрасные спутницы. Возвратясь на «Яллу» всего с час тому назад, они, не раздеваясь, прилегли отдохнуть, как вдруг шум на палубе нарушил их сон. Прежде чем они успели очнуться, их окружили и подвели к мистеру Блэссу.

Глава VI ФАНТАСТИЧЕСКАЯ ИДИЛЛИЯ

— Ах, черт возьми! Да разве это у английских моряков в обычае — брать на абордаж яхты туристов? — воскликнул Арман Лаваред.

— Молчите! — грубо приказал капитан Блэсс.

— Молчать, когда нарушают мой покой и покой моих спутников!? Нет, сударь, этого вы не ждите, я не буду молчать, а стану жаловаться…

Мистер Блэсс только пожал плечами:

— Именем милостивого короля, я вас арестую! — произнес он важно и торжественно.

— Вы нас арестуете!?

— Да; потрудитесь указать мне, — обратился Блэсс к Джону, — который из этих господ глава египетского восстания?

Джон с торжествующим видом указал ему всех, называя каждого по имени.

— Признаюсь, сэр, я не совсем понимаю, что есть общего между мной и тем восстанием, о котором вы говорите? — заметил Арман.

Но Блэсс не обратил внимания на его слова, медленно и отчетливо произносил он слова своего обвинения Роберу; все до мельчайших подробностей было известно капитану, и Робер не пробовал отрицать своих поступков.

Вдруг откуда-то появился Хоуп и, злобно скрежеща зубами, остановился за спиной Блэсса.

Командир обернулся и скомандовал своим матросам стрелять в обезьяну.

— Не делайте этого, Бога ради! Хоуп — наш верный друг, он ничего вам не сделает. Разрешите ему оставаться, мы ручаемся за его благонравие! — вскричал Лаваред.

Мистер Блэсс усмехнулся.

— Извольте, мои инструкции не воспрещают мне оказать вам подобное снисхождение — потрудитесь же перейти вместе с этими животным на мою канонерку, но предупреждаю, что при малейшей враждебности вашего любимца я прикажу своим матросам застрелить его!

— Он будет смирен, как ягненок! — возразил Робер. И между двумя рядами вооруженных матросов оба француза и их две спутницы, а также и Хоуп перешли на «Впередсмотрящий».

Проходя мимо Джека, Арман Лаваред на минуту остановился, проговорив в полголоса:

— Мы доверяли вам, а вы обманули наше доверие! Судите сами, какого презрения заслуживаете вы!

Когда все арестованные перешли на «Впередсмотрящий», командир канонерки заявил, что Робер Лаваред будет заключен в отдельную каюту, к дверям которой приставлены будут часовые, тогда как остальным предоставлена относительная свобода на судне.

После этого Арман, Оретт и Лотия расположились на кормовой палубе, печальные и удрученные.

— Будь я свободен, — проговорил Арман, — я поручился бы, что спасу Робера, но в данном положении я, конечно, ничем не могу помочь ему. Впрочем, пока человек жив, можно надеяться… Я посмотрю, не удастся ли мне выпутаться!

— Я верю в тебя, Арман, — произнесла Оретт, — раз ты не теряешь надежды, значит, дело поправимо!

Крупные слезы катились по бледному личику прекрасной египтянки.

— Верьте мне, Лотия, — проговорила Оретт. — Арман найдет средство спасти его. Если бы вы знали Армана, как я, вы тоже верили бы в него!

Между тем «Впередсмотрящий» присоединился к остальным канонеркам, и мистер Блэсс, нетерпеливо расхаживая по палубе, очевидно, ждал чего-то. Вот вдали показалась карроварка, — и лицо его мгновенно прояснилось.

Джек также узнал это странное судно, и мгновенно жгучая обида слов Армана и сознание своего позора — все было забыто; все мысли и думы его были посвящены таинственной Нилии, которая помимо его воли влекла его к себе, покоряя его сердце, мысли и чувства.

Вскоре карроварка подошла к «Впередсмотрящему», и на верхней палубе ее ясно выделялись фигуры генерала и безобразного доктора Кауфмана.

— Ну что? — осведомился Бигген.

— Указанные лица арестованы, милорд!

— Прекрасно! Подайте остальным канонеркам сигнал следовать за вами и идите вниз по течению. Ночная остановка будет против селения Ком-Омбус; по прибытии в Каир будет решен вопрос о дальнейшей судьбе арестованных; вы же заботьтесь главным образом о том, чтобы бегство было невозможно! — Затем, обращаясь к молодым Прайс, также он добавил: — Я вами доволен, молодые люди, в Каире я не забуду о вас!

Обратный путь в Каир должен был продолжаться восемь дней. Так как путешествие совершалось не спеша, Джон и Джек и брекфестировали (т. е. завтракали), и обедали за одним столом с мистером Блэссом, командиром «Впередсмотрящего»; когда же совершенно стемнело, английские канонерки остановились на ночь против Ком-Омбус, вытянувшись в одну линию.

Пристыженный и расстроенный неблаговидной ролью, которую ему пришлось сыграть в этом деле, Джек стоял на кормовой палубе, вперив глаза в туманную даль. Хоуп, как будто читая в душе Джека, выказывал ему теперь особое расположение. Вдруг среди тишины раздался глухой шум и плеск воды, и из густого тумана вырисовывалась темная масса, в которой юноша тотчас же узнал карроварку. Она подходила поочередно ко всем канонеркам и, наконец, остановилась подле «Впередсмотрящего»; средний люк раскрылся, и из него появился сам главнокомандующий. С помощью маленькой складной металлической лесенки он перешел на канонерку и, взяв под руку мистера Блэсса, выбежавшего его встречать, увлек его за собой в каюту.

Джек, стоя на палубе, не сводил глаз с таинственного судна, на котором, как он был уверен, скрывалась загадочная Нилия. Но ни звука, ни луча света не испускал из себя этот металлический сфинкс. Джеком овладело непреодолимое желание вскочить на его палубу, но как раз в это время колеса карроварки заработали, она отошла и остановилась в нескольких метрах расстояния он берега. На английских судах уже прочитали вечернюю молитву, и приказано было гасить огни; туман заметно сгущался, так что даже карроварка не была уже видна, но Джек все продолжал смотрел на то место, где она стояла. Вдруг он почувствовал как бы внутренний толчок, и ему стало казаться, что таинственная Нилия зовет его. И до того сильно было его впечатление, что он готов был тотчас же, не задумываясь, кинуться в воду и плыть к карроварке. Перегнувшись через борт, он увидел причаленную к корме канонерки шлюпку, в которой были сложены и весла, и уключины. В одну минуту Джек очутился в шлюпке и, спустя четверть часа, был уже под кормою карроварки; один из ставней иллюминаторов был открыт, и луч света длинной полосой ложился на воду. Джек попытался было заглянуть внутрь судна, но иллюминатор был так высоко, что, даже став на балку, Джек не мог до него дотянуться. Но вот до него донеслись голоса; один из них, властный, раздраженный голос Кауфмана, другой слабый, печальный голос женщины, без сомнения, голос Нилии.

Сердце юноши дрогнуло; он затаил дыхание и стал прислушиваться.

— Почему ты не отдыхаешь?

— Не знаю, в воздухе висит что-то, что гонит сон от моих глаз… Быть может, ожидается гроза…

— Пустяки, с некоторого времени ты стала рассеяна, нерешительна… Смотри, берегись!

— Беречься? — прошептал женский голос. — Могу ли я быть более несчастна? Вечная узница без воздуха и без света, — я буду рада смерти!..

— Что это значит? Видно, все рабы возмущаются? Что это в воздухе этой страны?

— Я не дышала воздухом этой страны и сама не знаю, почему я твоя раба!.. Ты дал горсть денег тем, кто меня воспитал, и я стала твоей рабой, твоею вещью. И ты мучаешь и тиранишь меня каждый час моей жизни. Среди равнин Малой Азии я бродила с цыганами, которые по крайней мере не лишали меня ни воздуха, ни солнца, а предводитель их старый Оккар рассказывал нам чудные легенды о стране, где все свободны и все равны. Та страна, говорил он, зовется Францией!

— Все это бредни, — строго перебил ее Кауфман, — ты в моей власти и не пытайся никогда уйти от меня; я настигну тебя, где бы ты ни была, и жесточайшие муки будут ожидать тебя. Поэтому будь разумна; отвечай ясно и толково, когда я расспрашиваю тебя; всякая ложь повлечет за собой беспощадное наказание. Ну а теперь отдохни, я того требую!

Голоса смолкли; послышался звук захлопнутой двери, а Джек все стоял, не спуская глаз с открытого иллюминатора.

— Нилия, — прошептал он, — неужели ты и есть та невольница, над которой я плачу?

Вдруг, к его изумлению, из каюты послышался нежный голос.

— Что тебе до того, чужестранец? Меня освободить должен француз… правда, и ты француз… но ты изменил своей родине, чтобы служить Англии!

Джек закрыл глаза и пошатнулся; уже сколько раз он говорил себе: «Быть может, я все-таки француз; и теперь это неведомое существо, эта таинственная женщина говорит мне — „ты француз“».

— Ты раскаиваешься, — продолжал женский голос, — быть может, ты и тот, кого я жду… Искупи же то, что ты сделал, — прикажи мне скрывать истину от моих тюремщиков… французы теперь будут нуждаться в моей помощи…

Джек молчал…

— Прикажи же мне скрывать от них правду, прикажи мне ложью спасти французов… Прикажи, я чувствую, что исполню твое приказание!

И почти бессознательно Джек прошептал.

— Скрывай от них правду!..

— Спасибо… теперь уходи… в Каире мы увидимся, но не раньше…

— Но кто же ты, таинственная женщина, скажи мне, кто ты? — воскликнул почти с рыданием юноша.

— Еще не настал час… в Каире… но не раньше…

Голос постепенно слабел, как будто удаляясь, и ставень люка захлопнулся. Джек посмотрел еще раз на таинственную карроварку и, вздохнув, принялся работать веслами. В несколько минут он достиг канонерки и, никем не замеченный, проворно взобрался на ее палубу. Здесь все суетились, волновались, очевидно, случилось что-то необыкновенное. Вдруг из тумана появилась какая-то фигура и устремилась прямо на него с такой быстротой, что Джек не успел уклониться, и произошло сильное столкновение. Когда оба упавшие поднялись на ноги, то, к удивлению своему, Джек и Джон узнали друг друга.

— Где ты был? Я везде искал тебя! — сказал Джон.

— Тут, на корме, я кажется заснул и ничего не слыхал!

— Ну, вот, так минут десять тому назад Сирдар нашел у дверей своей каюты письмо с угрозами ему, написанное без пера и чернил, а просто выколотое булавкой на бумаге!

— Вот забавная мысль, трудно придумать лучшее средство, чтобы скрыть свой почерк! Что же содержало это письмо?

— Угрозу, что если Сирдар не возвратит сегодня же свободу самовластно задержанным им туристам, то египтяне, верные друзья, могут при случае стать опасными врагами!

В этот момент резкий, пронзительный свисток огласил воздух. Джек невольно вздрогнул.

— Это Сирдар зовет доктора Кауфмана, — пояснил Джон, — так как он является посредником между ним и таинственной Нилией, — вероятно, он хочет узнать через ее разведчиков, кто автор этого письма!

Спустя некоторое время, карроварка подошла к «Впередсмотрящему». Лорд Бигген уже стоял у трапа и, едва только Кауфман показался наверху, тот протянул ему бумагу со словами: «Разыскать мне автора и указать, где он скрывается».

Кауфман взял письмо и скрылся внутри своего судна.

— Ответ получится завтра, — сказал Джон, — я пойду спать, ложись и ты, Джек.

— Нет, мне спать неохота, я еще останусь здесь!

— Как знаешь, спокойной ночи! — сказал Джон.

— Спокойной ночи, брат! — отозвался Джек и остался один на палубе. Вскоре темная масса карроварки неслышно подползла к английской канонерке и остановилась как раз против трапа; Кауфман перешел на «Впередсмотрящий» и подбежал к Сердару, стоявшему в ожидании.

— Автор этого письма — некий Юссеф из Кам-Омбоса, разыскивать его бесполезно, так как он успел уже бежать в пустыню со своей семьей и стадом!

Джек успел расслышать эти слова и вздохнул с облегчением; значит, Нилия или та, кого он принимал за нее, не исполнила его приказания; успокоенный тем, что он не повредил английским интересам, он собрался уже идти спать, но вдруг знакомый металлической звук привлек его внимание. То раскрылся один из металлических ставней иллюминаторов карроварки, Джек оглянулся; кругом никого поблизости не было, вероятно, все они собрались у дверей генеральской каюты, подумал юноша, и почти в тот же момент услышал нежный женский голос:

— Ты прав, они все там. Я им солгала, как ты приказал, письмо писано — не Юссефом, а Арманом Лаваредом, он сделал так, как было условлено с Якубом. Я говорю тебе правду, зная, что ты сохранишь ее в тайне! Ты француз и должен стоять на стороне французов, и когда Египет будет свободен, у тебя будут две матери!.. Твоя мать француженка прижмет тебя к своей груди, и между ней и мистрис Прайс ты будешь счастлив и любим обеими. Уходи, они сюда идут, я вижу муху на носу у Сирдара.

Проговорив эту загадочную фразу, женщина захлопнула ставень иллюминатора, и карроварка стала безмолвна, как могила.

Не прошло минуты, как Кауфман в сопровождении Сирдара и нескольких офицеров вышли наверх; Кауфман простился с ними, и карроварка скрылась в тумане.

Джек стоял, как очарованный, вдруг кто-то положил ему руку на плечо.

— Это ты, мой милый мальчик! Что вы здесь делаете? Идите-ка спать? — сказал лорд Бигген.

Джек, почтительно поклонившись, послушно направился в свою каюту, но во всю ночь не сомкнул глаз — мысль о последних словах Нилии не давала ему покоя. «Что могли означать эти загадочные слова: — „я вижу муху на носу у Сирдара“», — думалось ему.

Поутру, когда Джек вышел на палубу, а Джон еще спал крепким сном, он увидел чуть ли не весь экипаж канонерки, собравшийся наверху, страшно взволнованный: на берегу трое обнаженных до пояса людей, привязанных к столбам, простирали руки, моля освободить их, и эти трое оказались англичанами. Когда их отвязали и привезли на «Впередсмотрящий», по приказанию Сирдара, оказалось, что у каждого из них на груди был изображен татуировкой издыхающий леопард, а леопард, как известно, есть эмблема Англии; следовательно, такого рода татуировка на груди у английского солдата была явной демонстрацией.

Недолго думая Сирдар вызвал к себе Кауфмана, и тот тут же заявил, что уже позаботился навести справки о виновниках этого проступка и что, по сведениям, полученным им от Нилии, это были жители Кам-Омбоса, успевшие уже бежать в пустыню.

— Опять! — грозно нахмурив брови, пробормотал лорд Бигген.

А Джеку какой-то внутренний голос нашептывал: видишь, я солгала вторично по твоему приказанию.

Между тем злополучных солдат приодели и отправили обратно на берег, а английская флотилия пошла далеко вниз по реке.

В течение дня Джек, бродя по палубе, случайно набрел на Лавареда и его двух дам. Перед ними стоял Джон и говорил что-то, на что Арман отвечал:

— Вот и ваш брат участвовал в выдаче нас англичанам, но он по крайней мере не похваляется своим поступком, который, хотя и патриотичен, но тем не менее называется предательством!

Презрительно пожав плечами, Джон отошел в сторону, Джек же, которому при последних словах француза краска стыда бросилась в лицо, схватил Армана за руки и, крепко сжимая их, произнес, глядя ему прямо в глаза:

— Я знаю, кто написал вчерашнее письмо: написали его вы! Знаю это уже со вчерашнего вечера и до сих пор никто, кроме меня, о том не знает. Не говорите же больше о предательстве. Я был англичанином и действовал, как англичанин, теперь же я француз… и буду французом, чего бы мне это ни стоило.

Едва успел он проговорить эту фразу, как неподалеку от группы арестованных показался мистер Блэсс. Джек отошел и в течение всего дня не подходил больше к французу.

На ночь английская флотилия остановилась у левого берега Нила, близ селения Эснек, а поутру Сирдар нашел у себя в комнате у дверей вторую записку, проколотую булавкой, как и первая, гласившую, что изобразившие издыхающего леопарда будут действовать в этот вечер близ Кенэ, где стоит на холме маленький форт с английским гарнизоном в количестве 25 человек.

Возмущенный этим известием Сирдар решил подстеречь этих бунтовщиков и провести ночь в Кенэйском форте, в полной уверенности, что одного его присутствия там будет достаточно, чтобы разрушить все замыслы инсургентов.

Джек и Джон просили разрешения сопровождать генерала, и тот любезно разрешил им.

Таким образом, когда английский десант с «Впередсмотрящего» высадился на берег, сыновья мистрис Прайс вслед за Сирдаром взобрались на холм, на котором возвышались английские укрепления.

Весь гарнизон торжественно выстроился в две шеренги для встречи генерала, причем их командир, поистине образец всех воинских доблестей, являлся наглядным доказательством того, что здесь, на посту, людей голодом не морят, так как, стоя с фланга первой шеренги, вровень с нею грудью, он спиной своей приходился вровень со второй, то есть по толщине своей равнялся толщине двух своих рядовых.

В образцовом порядке, по команде лейтенанта Болла, гарнизон отдал на караул. Скомандовав им «вольно!», лорд Бигген обратился с речью, в которой сообщил про дерзости, которые себе позволили инсургенты над английскими солдатами, и, возбудив в них чувство патриотической гордости, заявил, что и их посту грозит тоже посрамление в эту ночь и, чтобы замысел врагов не удался, он сам лично явился провести с ними эту ночь, которую весь гарнизон должен был провести без сна, подстерегая неприятеля. Чтобы бодрствовать было не так трудно, генерал приказал раздать всем двойную порцию водки и джина, что было встречено общим одобрением.

Затем генерал отправился осматривать пост и его укрепления, состоявшие из простой зубчатой стены, которой был обнесен со всех сторон двор казармы и ров глубиною в сажень.

Все оказалось в образцовом порядке; служба шла с полной аккуратностью; по-видимому, напасть на пост врасплох не было никакой возможности, тем не менее Сирдар решил удвоить на эту ночь число часовых и сам лично выбрал из их числа самых толковых и исправных солдат гарнизона, расставив по четырем углам зубчатой стены, и шепотом сообщил им пропуск и пароль «Китченер и Хартум», после чего направился в казарму. Здесь генерал решил провести ночь, несмотря на то, что Болл настоятельно предлагал ему свою комнату.

В восемь часов, после раздачи пищи и двойной порции водки и джина, сменили часовых; в списках они значились так: Кабби, 23 года, нашивочный, вольнонаемный, умеет читать, писать и плавать. Доссон, 11 лет, нашивочный, вольнонаемный, бывший студент, умеет читать и писать, плавает плохо. Фолафф, 22 года, солдат первого разряда, вольнонаемный, умеет читать, пишет плохо, плавает немного. Наконец, Гюн, 21 год, солдат второго разряда, вольнонаемный, умеет читать и писать, плавать не умеет. Английские солдаты все вольнонаемные, так как в Англии нет обязательной воинской повинности; сержанты-вербовщики обходят страну, заглядывая в корчмы и опаивая молодежь вином и пивом, после чего заставляют их подписать обязательство, которое впоследствии большинство рекрутов проклинает в душе. Таким образом, все английские солдаты являются, так сказать, не вольными, а вольнонаемными.

Между тем в казарме Болл, считая своим долгом занимать генерала, рассказывал с мельчайшими подробностями все мелочи гарнизонной жизни.

Сидя на койке как все, Джек и генерал слушали его. Все длинное, бесконечно-длинное повествование его сводилось, в сущности, к тому, что за ночью следует день, а за днем ночь, но что и днем, и ночью он и его подчиненные ровно ничего не делают, если не считать, что они едят и спят.

Наскучив от монотонной речи Болла, Джек дал волю своим мыслям и вскоре перестал слушать его рассказы. Джек мысленно переживал еще раз свое последнее свидание с невидимой для него Нилией. Вдруг он почувствовал сильное сотрясение и внезапно очнулся; раскрыв глаза, он осмотрелся кругом. Сам он лежал на полу между двумя койками. Теперь ему все стало ясно. Он, незаметно для себя, заснул. Застыдившись, он взглянул на генерала, но кругом царила тишина, если не считать, что со всех концов казармы раздавался храп и сопение; все кругом спали: и Джон, и Болл, даже сам Сирдар. Джек осторожно поднялся с пола и, при виде этой картины, ему представилось, в какое бешенство должен прийти лорд Бигген, если он проснется. Желая избавить бедняг от грозного гнева генерала, Джек принялся будить поочередно всех солдат, затем капралов и Болла. Теперь оставалось только, чтобы пробудился сам Сирдар; его, конечно, нельзя было растолкать, как простых смертных; и кроме того, если бы он, проснувшись, заметил, что люди видят его пробуждение, то, наверное, бы был крайне недоволен. Что тут было делать?

Джек предложил, чтобы солдаты все собрались в другом конце казармы и там устроили бы спевку, которая разбудила бы генерала и вместе с тем дала ему время незаметно оправиться.

Мысль эта была признана блестящей и немедленно приведена в исполнение.

Не успели солдаты допеть первого куплета своей солдатской песни, как генерал пробудился и, слегка потянувшись, сел на койке. С минуту он оставался неподвижным, видимо, соображая, что ему делать, наконец грозно крикнул.

— Лейтенант Болл! Что делают наши люди?

— У них спевка, генерал, они разучивают новый марш!

— Прекрасно, я не сразу обратил внимание, так как углубился в свои мысли. Вы, конечно, убедились, лейтенант, что враги не посмели явиться… одного взгляда достаточно, чтобы рассеять их.

— Точно так, генерал! — почтительно подтвердил лейтенант, кусая себе губы, чтобы не рассмеяться.

— Но теперь настал день! Пойдемте опрашивать часовых! — продолжал лорд Бигген и пошел в сопровождении Болла, у которого душа ушла в пятки при мысли, что часовые со вчерашнего вечера не сменялись, и генерал может это заметить.

Каков же был ужас и недоумение Сирдара и Болла, когда оказалось, что все четыре часовых были, подобно тем солдатам, обнажены до пояса, и на груди у каждого был вытатуирован тот же издыхающий британский леопард?! Сначала на несчастных посыпались громы и молнии генеральского гнева, но затем, вспомнив, что сам он проспал всю ночь, лорд Бигген смягчился и решил заменить виновным военный суд и исправительные роты четырьмя днями ареста.

Когда обнадеженные такою милостью часовые, стоявшие до того ни живы, ни мертвы от страха, несколько оправившись и подняв глаза на начальника, хотели высказать ему свою благодарность, ими вдруг овладел неудержимый смех. Ни страх наказания, ни чувство уважения к начальству не могли заставить их подавить этого смеха. Что всего страннее, тот же неудержимый смех овладел всем гарнизоном, как только лорд Бигген, раздосадованный и недоумевающий, вернулся в казарму.

Ни грозные взоры, ни выразительные жесты лейтенанта Болла не могли унять всеобщего неудержимого смеха, а когда один молодой солдатик дотронулся до своего носа, то и сам Болл разразился громким раскатистым хохотом.

— Как, и вы тоже? — сердито нахмурив брови, произнес генерал.

— Поверьте… я крайне огорчен… но… — едва мог выговорить сквозь смех лейтенант.

— Я пройду в вашу комнату, а вы постарайтесь выяснить причину столь странного поведения ваших подчиненных! — и, не договорив, лорд Бигген вышел из казармы и запер за собою дверь комнаты лейтенанта.

После столь необычайно проведенной ночи, генерал хотел немного привести в порядок свой туалет, умыться, причесаться и оправиться. На стене висело небольшое зеркальце. Лорд Бигген взглянул и заметил у себя на носу темную точку. Он умыл лицо, но точка оставалась на прежнем месте; тогда он принялся тереть ее и отмывать, но все было напрасно.

— Да что же это такое?! — воскликнул он наконец и приблизил лицо свое к зеркалу, чтобы лучше разглядеть. И, — о ужас! — он чуть не разбил зеркала, в порыве бессильного бешенства: у него на носу была изящно и красиво нататуирована муха.

Теперь ему стала ясна причина неудержимого смеха всего гарнизона. Он назначал им по четверо суток ареста за то, что те дозволили себя татуировать, а справедливость требовала, чтобы и он посадил себя под арест на те же четверо суток за ту же вину. О, позор! Если об этом станет известно, он будет опозорен на весь Египет… Начальство не оставит его во главе всех войск этой страны, если только об этом узнают. Надо во что бы то ни стало, чтобы это не разнеслось дальше четырех стен этого поста.

Приотворив дверь, генерал позвал Болла и, указав ему на конец своего носа, проговорил строго и наставительно: — Об этом никто не должен знать! Слышите? Если вы и ваши люди сумеете сохранить это в тайне и не выносить сора из избы, то и вы, и весь гарнизон может смело рассчитывать на всякого рода награды и хорошее производство, в противном же случае…

— Это происшествие будет схоронено в этих стенах! — торжественно произнес Болл.

— Ну, так я сделаю себе сейчас перевязку и, тотчас по приезде в Каир, прикажу себя оперировать!

Спустя минут пять Сирдар с повязкой на лице вышел в сопровождении сыновей мистрис Прайс, из ворот форта Кенэ, сел в ожидавшую его шлюпку и переправился на «Впередсмотрящий». Едва ответив на приветствие мистера Блэсса и его офицеров, лорд Бигген прошел в свою каюту и заперся в ней в надежде отдохнуть наконец, но, увы! — и здесь его ждало новое огорчение: на столе у него лежал конверт с истыканной булавкой запиской, такого содержания: «Кто восторжествует над британским леопардом? Муха пустыни, которая уже успела усесться у вас на носу, подобно тому, как в басне над могучим львом восторжествовал комар!»

— Нет! Это уж слишком! — воскликнул Сирдар и даже пошатнулся на своем стуле.

Бешенство его не знало предела и, сознавая свое бессилие в данный момент, он заплакал от злобы. То были первые английские слезы, пролившиеся в долине Нила, где британское владычество до сего времени заставляло литься столько слез.

Глава VII ХОУП ДЕЛАЕТ ХОП-ЛЯ

— Но скажите же мне, что это за штука, эти ваши вращающиеся башни? — спросил Джек у командира «Впередсмотрящего».

Мистер Блэсс достал из кармана записную книжку и принялся чертить на ней разрез тех вращающихся башен, которыми англичане решили усеять берега Нила, чтобы в случае надобности отрезать населению доступ к воде.

По пути поминутно встречались грузовые суда, нагруженные металлическими частями вращающихся башен, а вдоль по береговой линии производились земляные работы.

— Вот видите, — принялся любезно разъяснять Джеку Блэсс, — башни эти с куполообразным верхом, наружная оболочка так толста, что ее не может пробить никакое орудие. Башня высотою в пять метров вращается на прочной стальной оси, а внутри разделяется на два этажа, и в каждом этаже помещается по два дальнобойных орудия. Под бетонным полом оставлено небольшое помещение, где находятся моторы, или двигатели, и хранится порох и снаряды. Но это и есть слабая сторона этих сооружений! — добавил Блэсс.

— A-а… почему же именно? — спросил Джек.

— Сейчас я объясню. Дело в том, что между бетонным полом и внешней стенкой башни имеется отверстие, представляющее гарнизону возможность совершить, в случае надобности, вылазку, но вместе с тем если темною ночью какой-нибудь смельчак вздумает забраться через это отверстие с небольшим запасом пороха или динамита и заложить мину, то прощай башня! Хотя смельчаку, конечно, придется поплатиться жизнью, но зато охранная линия будет прорвана, а это, как вы сами понимаете, будет иметь роковые последствия для нас. Правда, в ночное время сильные электрические рефлекторы будут освещать всю местность на протяжении нескольких километров в окружности, но все же это дефект!

— Весьма незначительный! — сказал Джек.

— Да, конечно, тем более что эти вращающиеся башни будут расположены на расстоянии трех километров друг от друга, по обеим берегам Нила, причем башни одного берега будут приходиться в промежутках башен другого берега. Кроме того, наши канонерки, крейсируя в нильских водах, будут поддерживать сообщение между этими вращающимися фортами. Таким образом весь Египет и Нубия будут находиться под непрестанной угрозой перекрестного огня наших орудий.

Мистер Блэсс, быть может, еще долго распространялся бы на эту тему, если бы ему не пришли сказать, что Сирдар просит его пожаловать в его каюту, куда он тотчас же и поспешил. Джек, оставшись один, невольно предался размышлениям и стал сравнивать грозную военную силу англичан с бессильным героизмом патриотов Египта. Что могли они поделать с такой железной обороной, с такой броней?

Но вот Блэсс снова появился на палубе, взволнованный и возмущенный, и, увидев Джека, видимо, очень обрадовался тому, что может хоть с кем-нибудь поделиться своими чувствами.

— Нет, это что-то непостижимое! Какое нахальство!.. Муху… и куда же? На нос!.. Нет, это просто возмутительно! — вполголоса восклицал Блэсс, жалуясь молодому Прайсу. — Хорошо, что наши вращающиеся башни уже строятся, а то дело принимает весьма серьезный оборот… Да, да… весьма неприятный оборот. Сейчас мы пристанем к берегу, я должен отправить немедленно немного денег. Если хотите, пойдемте со мной, вы мне поможете, от вас нет надобности что-либо скрывать, так как вам все известно…

Джек, который вообще любил знать все, что вокруг него происходило, конечно, выразил полную готовность и, как только мостик был перекинут на берег, они гимнастическим шагом направились к телеграфной станции, и Блэсс на ходу стать сообщать своему спутнику подробности своего свидания с Сирдаром.

— Теперь Сирдар может стать посмешищем целой страны. И не только Сирдар, а вся Англия в его лице. Вот почему мы сейчас дадим телеграммы всем начальникам постов, чтобы они известили сэра Джорджа Кауфмана о том, что Сирдар требует его немедленно к себе и что он будет ожидать его сегодня ночью у Тахта. Лорд Бигген желает сегодня же произвести необходимую операцию над своим носом, а так как доктор Кауфман очень искусный хирург, то он желает поручить ему эту операцию, чтобы завтра же иметь возможность появиться снова на палубе. Генерал, без сомнения, прав: сидеть, запершись в своей каюте, для него не благовидно, это может дать повод к совершенно нежелательным предположениям!

Добежав до телеграфной станции, Блэсс и Джек составили и отправили несколько срочных телеграмм и затем, тем же гимнастическим шагом, вернулись на канонерку, которая, едва только они вступили на ее палубу, тотчас же пошла полным ходом вперед.

Блэсс, не теряя ни минуты, пошел отдать отчет в возложенном на него поручении Сирдару, а Джек снова остался один.

Вдруг им овладело неудержимое желание увидеть Робера Лавареда, этого молодого француза, геройски посвятившего себя делу освобождения Египта. И медленно, как бы против воли, юноша направился к той каюте, которая служила тюрьмою Лавареду. Два матроса с ружьями у ног стояли у дверей. У широкого окна этой каюты в верхней рубке, прижавшись лицом к стеклу, стоял арестованный, глядя на бегущие берега Нила. Что-то странное отражалось в его упорном взгляде. Был ли обескуражен этот человек, или в душе его все еще жила хоть слабая надежда, трудно было сказать.

Джек остановился в нескольких шагах от окна, но Лаваред не видел его, так как взгляд его был устремлен туда, где виднелась группа его друзей — Арман, Оретт и Лотия. На нее смотрел теперь из окна своей тюрьмы бедный арестант. Ради нее он посвятил себя делу освобождения Египта, ради этих прекрасных, темных глаз, ради того, чтобы обладать рукой и сердцем этой чудесной девушки, которая, действительно, отдала ему свое сердце и только ждала, чтобы настал час отдать ему свою руку. Все это понял, угадал своим чутким сердцем Джек, он тоже ради своей таинственной Нилии стал сначала шпионом, а теперь потому только, что она уверила его в французском происхождении, переходил на сторону французов. И чем больше он размышлял, тем сильнее пробуждалось в его душе сочувствие к Роберу Лавареду. Вдруг последний его заметил, и взгляд, полный немого укора, упал на молодого человека.

От этого взгляда на душе у Джека стало как-то неловко, он желал хоть чем-нибудь выразить свои чувства заключенному, приподняв шляпу, он почтительно поклонился Лавареду, который смотрел на него, недоумевая, что бы могло означать подобное отношение к нему молодого англичанина, способствовавшего его аресту. Но как и чем мог Джек дать ему понять о своих изменившихся чувствах? Вдруг Хоуп помог ему лучше, чем можно было ожидать: подойдя к молодому человеку, он взял его дружески под руку и после того, низко раскланявшись с Лаваредом, на его же глазах взял Джека за шею и, продолжая ласково кивать своему господину, увлек молодого Прайса в тот конец палубы, где находились Арман, Оретт и Лотия. Машинально починившись орангутангу, Джек только теперь сообразил, что Хоуп нашел единственный способ дать понять заключенному то, что сам он не находил возможности выразить ему. Увидя его среди своих друзей, Робер, несомненно, должен был понять, что молодой англичанин, дружественно беседующий с Арманом и его спутницами, не мог быть его врагом и предателем.

Поздоровавшись с дамами и Арманом Лаваредом, Джек сел с ними, возражая на слова Лотии, упрекавшей Хоупа за то, что тот как бы насильно привел сюда молодого человека, Джек сказал:

— Не вините его, он сделал со мной то, что я сам хотел бы сделать! Да, вот уже несколько дней, как я желал с вами побеседовать, но все не решался, сегодня же решил бесповоротно мучивший меня вопрос и хочу изложить вам все, что происходило в моей душе, чтобы вы могли сами судить меня по справедливости!

И Джек вкратце рассказал им все: свое детство, под крылом доброй мистрис Прайс, затем тайну, которую та открыла ему и Джону на двадцатом году их жизни; свою нравственную двойственность, мучительное колебание при выборе родины и, наконец, восторжествовавшее над ним сознание, что он — француз и, следовательно, должен быть их естественным союзником и сторонником.

Его слушали, не прерывая, и, когда он окончил, Лаваред протянул ему дружески руки, проговорив:

— Я вам верю!

— Благодарю, — растроганно произнес юноша, — и уверяю вас, что я искренно желал бы загладить свою вину перед вами, желал бы видеть вас свободными!

— В самом деле? В таком случае я обращусь к вам, как к другу! — сказал Лаваред. — Сегодня вечером наша канонерка остановится у Тахта, незначительной деревни окруженной лесом акаций, тянущихся вдоль берега, который здесь почти отвесно спускается в реку, так что наш стимер[3] подойдет к самому берегу. Так вот, я думаю воспользоваться этим удобным случаем для того, чтобы бежать отсюда. Вы можете мне оказать при этом большое содействие! — добавил Лаваред.

— Я готов! — отозвался Джек.

— В таком случае заявите, кому следует, что вы сумели войти с нами в дружбу, сумели нас уверить, что вы были непричастны к нашему аресту и что мы поверили вам; вы же сделали это из желания иметь возможность ближе следить за нами!

— Прекрасно, но какая польза может быть вам от этого?

— Видя вас с нами, за нами будут меньше следить, полагаясь на вашу бдительность! Понимаете? Так вот сегодня вечером я попрошу вас побыть с нами здесь и сделать это так, чтобы все это знали и видели!

— Но если вы бежите, то меня обвинят в сообщничестве!..

— Нет, будьте покойны, мы вас свяжем, спеленаем, словом, сделаем все так, что никому и в голову не придет заподозрить вас в соучастии!

— Да, да, это блестящая мысль! Я сейчас же примусь за исполнение своей роли! Прощайте, господа, под вечер я буду снова здесь с вами! — с этими словами Джек покинул своих новых друзей и, завидев выходившего из каюты Блэсса, командира «Впередсмотрящего», направился к нему.

— Хм… вы, кажется, свели дружбу с нашими арестованными? — недовольным тоном промолвил Блэсс. — Я следил за вами все время!

— Да, и вы, конечно, удивлялись, господин командир, я так и знал, а между тем сам я не менее вас удивлен успехом моей уловки! — и, наклонясь к самому уху Блэсса, юноша шепотом пояснил: — Я уверил их, что совершенно непричастен к их аресту, и они поверили мне!

— Но к чему вам было уверять их в этом? — с недоумением спросил командир.

— Как? После событий последних дней мне хотелось разузнать через них ключ к этим непостижимым проделкам их сообщников… и я полагаю, что мне удастся выманить у них секрет…

— Да, да, понимаю… поздравляю вас, сэр… ваш план чрезвычайно удачен… Я прикажу, чтобы никто не мешал вашим беседам с нами… Понятно, англичанину не трудно провести этих простаков-французов. А вот и ваш брат, расскажите-ка вы ему эту штучку, авось он повеселеет… Он как будто скучает у нас на судне!

Джек утвердительно кивнул головой Блэссу и подошел к брату, которому сообщил свой план; тот пришел от него в неописанный восторг.

Между тем на берегу шла горячая работа; грозные английские батареи вырастали повсюду на протяжении 4 тысяч километров. В душе Джека рождался вопрос: что могут поделать против всех этих орудий его друзья, даже если они и будут свободны?

Но вот солнце склонилось к горизонту, и «Впередсмотрящий» пристал к берегу, густо поросшему мхом, в нескольких сотнях метров от деревни Тахга.

Джек убедился, что сведения Армана Лавареда были точны, и вместе с тем вспомнил, что ему пора идти к своим новым друзьям. Но их еще не было на палубе. Джек обернулся и стал смотреть на звезды, засветившиеся в небесах, когда голос Блэсса вывел его из раздумья.

— Лорд Бигген просит вас с братом в себе в каюту, он намерен подвергнуть себя операции и, так как хирург нуждается в помощниках, то он остановил свой выбор на вас, как на лице, которому он может вполне довериться, на скромность которого он может рассчитывать, так как вы сами понимаете, как важно, чтобы все это осталось в тайне!

Джек только молча поклонился, Джон же усиленно подтвердил последние слова командира. Делать было нечего. Братья Прайс спустились в каюту Сирдара, который встретил их приветливой улыбкой и просил оказать ему дружескую услугу, обещая не забыть их по приезде в Каир. В этот момент кто-то постучал в дверь каюты, и на приглашение Сирдара войти, дверь отворилась, и в ней появился доктор Кауфман в своем засаленном сюртуке.

— Вы меня звали, генерал? Я к вашим услугам!

— Разве вам неизвестно через ваших разведчиков, зачем я вас звал? — саркастически спросил Сирдар.

Кауфман пошарил в карманах и достал оттуда порыжелый футляр с набором хирургических инструментов.

— Если вы, генерал, предоставите свой нос в мое распоряжение, мы весьма скоро удалим насекомое, которое вам досаждает! — сказал немец самым невозмутимым тоном, доказав этим, что приключение Сирдара ему прекрасно известно. — Так не станем терять драгоценного времени, — продолжал Кауфман, раскладывая на столе свои инструменты, — эти молодые люди будут столь добры помочь мне? Не правда ли? Вы, молодой человек, принесите кипяченой воды, — обратился он к Джону, — а вы потрудитесь поддержать у носа его превосходительства платок, смоченный хлороформом. Вот так!

На Сирдара хлороформ подействовал быстро; он заснул спокойным, ровным сном, без всяких нервных вздрагиваний и подергиваний.

Не теряя времени, Кауфман вырезал лоскут кожи с руки Сирдара, перевязал эту легкую рану и приступил к дальнейшей операции.

Между тем Джек терзался мыслью, что его друзья ждут его и, быть может, начинают уже сомневаться в нем, даже подозревают его в измене; это казалось ему до того нестерпимой мукой, что он, наконец, не выдержал и воскликнул вполголоса.

— Нет, я больше не могу, я должен уйти отсюда!

— Хм! Операция на вас действует… Оно, конечно, с непривычки… это весьма понятно… что же, вы мне более не нужны… ваш брат, ведь останется… не правда ли?

— Да, сколько вам будет угодно, у меня не такие нервы, как у Джека… Иди, Джек… ты здесь более не нужен!

Со вздохом облегчения Джек вышел на палубу и вдохнул в себя свежий ночной воздух. Там, в кормовой части палубы, стоял Арман и, видимо, объяснял что-то своим дамам. Джек подошел к ним.

— Вас задержали? — опросил Лаваред.

— Да, хирург оперирует нос Сирдара, и я был позван к нему!

— A-а… понимаю, значит, настоящий момент благоприятен для бегства, но… есть одно обстоятельство… Мне придется бежать одному… мои дамы не могут сделать прыжка в два метра, отделяющих нас от берега, а я, право, не знаю, как мне решиться оставить их здесь одних.

— Они останутся не одни, — возразил Джек, — вы оставите их на попечении преданного друга!

— Благодарю, вы сняли большую тяжесть с моего сердца. Так не будем терять ни минуты, дайте себя связать и завязать рот платком, вы дайте мне только десять минут срока, не больше, и затем можете звать на помощь!

В одну минуту все это было сделано. Арман простился с женой и Лотией и, став ногой на борт, сделал громадный прыжок и в одно мгновение очутился на берегу и исчез в чаще кустов и зелени акаций. Плеск волн о борта судна заглушил легкий шум сучьев и шелест листвы. Молодые женщины смотрели сокрушенным взглядом с минуту ему вслед и собрались уже уйти в свою каюту, как вдруг Хоуп, все время внимательно следивший за своим господином, захватил под мышки ту и другую и, прежде, чем кто-либо успел сообразить что-либо, громадный орангутанг вскочил на борт и громадным скачком перенесся со своей двойной ношей на берег и утонул в кустах. Хоуп выполнил то, что его господин считал неосуществимым.

Первое время Джек положительно не мог прийти в себя от изумления. Сердце его так радостно билось в груди при мысли, что теперь уже трое из четверых арестованных находились на свободе, что он совершенно забыл и о своих узах, и о повязке на рту. Между тем время шло. Джек лежал недвижим, как бы в каком-то сладком забытье, но наконец он вспомнил о том, что ему пора сбросить повязку со рта и начать звать на помощь, что он и сделал. На его крик сбежались вахтенные матросы, прибежал и сам вахтенный офицер; начались расспросы. Джек кричал, чтобы ему развязали руки, и громко проклинал разбойников, учинивших над ним это насилие, и только после настоятельных расспросов объявил, что арестованные бежали, бежали на его глазах…

Тогда на судне поднялся неслыханный переполох и волнение… Что-то будет!.. Что скажет милорд Бигген?

— Надо отправить за ними погоню! — горячился Джек, бесподобно разыгрывая свою роль.

— Без приказания начальства это невозможно!

— В таком случае надо скорее предупредить Сирдара!

— Очевидно, ничего больше не остается делать, — согласился Блэсс, и они вместе спустились в каюту Сирдара, трепеща его гнева. Но, к удивлению, тот принял известие о бегстве арестованных совершенно спокойно и, обратившись к доктору, окончившему в этот момент перевязку его носа, сказал загадочным тоном:

— Осведомитесь, доктор! Мы настигнем этих беглецов, — улыбаясь, добавил он. — Можете идти, господа!

Джек понял смысл и значение слов генерала: он знал, что Кауфман каким-то таинственным способом выведает истину от Нилии, своей несчастной пленницы, заключенной в его карроварке.

Выйдя на палубу, он ушел в дальний ее конец и, опустившись обоими локтями на борт, стал возносить мысленно пламенные мольбы Творцу, чтобы тайна бежавших не раскрылась, чтобы англичане не могли нагнать их. Перед его глазами, словно таинственное морское чудовище, вырисовывался силуэт карроварки, и он с затаенным волнением ждал, когда Кауфман вновь появится на ее кровле, а с нее перейдет на палубу канонерки, чтобы сообщить полученные им сведения лорду Биггену.

Едва немец вступил на «Впередсмотрящий», как зоркий глаз его заметил молодого человека.

— Что вы тут делаете? — спросил он, сердито сдвинув брови.

— Я думал о беглецах! — ответил молодой Прайс.

— И, вероятно, сожалели, что дали им бежать, да… можно пожалеть, так как теперь они уже далеко, и нагнать их нет возможности!

— Неужели? Как это прискорбно! — воскликнул Джек. — Но скажите, ради Бога, как вы узнали все это там, на вашем судне!

— Особый аппарат моего изобретения приводил меня в сообщение с разведчиками Нилии!

— A-а, вот как… Вероятно, нечто вроде беспроволочного телеграфа системы Дюкретэ или Маркони?

— Да, да! — досадливо подтвердил Кауфман и, повернув спину докучливому юноше, крупными шагами направился в каюту Сирдара.

Едва только шаги его затихли в отдалении, как одна из ставен иллюминаторов с сухим стуком раскрылась, — и знакомый нежный и печальный голос произнес:

— Будь спокоен, друг; они далеко, им не грозит никакой опасности! Ты увидишь их вновь в Каире, где я буду освобождена, хотя и останусь заключенной в этой карроварке!

Джек, едва владея собою от волнения, молящим жестом сложив руки, стал просить:

— О, кто бы ты ни была, женщина или дух, говори, о, говори еще, дай мне упиться звуком твоего голоса, который преследует меня и днем, и ночью!

— Погоди… я разыскивала бумаги, которые хотела дать тебе, — продолжал голос, — необходимо, чтобы ты основательно ознакомился с конструкцией моего плавучего фургона… Это подробные планы, изучи их внимательно, но не говори об этом никому ни слова, слышишь?

— Я буду молчать! — обещал Джек.

— Я тебе верю, пусть же никто не знает о том, что тебе известно; иначе, если об этом кто-нибудь узнает, мы с тобой будем разлучены навек… На век, понимаешь ли ты, и счастье соединения друг с другом стало бы невозможно! Теперь смотри, я связываю эти бумаги розовой ленточкой, смотри, никто за тобой не следит?

— Никто; я никого вблизи не вижу.

— Ну, так лови и скрывай их от всех глаз!

Белый сверток, вылетев из окна иллюминатора, взвился в воздухе и упал без шума к ногам Джека. В одну секунду он поднял этот сверток и спрятал его у себя на груди.

— Ну, прощай, изучай эти планы, в Каире мы увидимся! — промолвил голос, постепенно замирая как бы в отдалении. Сухой металлический стук возвестил юноше, что ставень иллюминатора захлопнулся. Теперь единственной мыслью Джека было — где бы ему приютиться так, чтобы ни одна душа не могла помешать ему, не могла нарушить его одиночество! Вдруг у него возникла блестящая мысль: на самом носу судна, за мачтой, было укромное местечко, куда никто никогда не заглядывал, а ночь сегодня была такая светлая, луна светила так ярко, что при свете ее легко можно было читать.

Забравшись туда, Джек погрузился в изучение своих планов. Все на них было до того ясно, что малый ребенок без труда разбирался бы в них. Здесь было ясно передано не только внутреннее помещение карроварки, но даже разъяснен способ, как отворять снаружи и изнутри главный трап, дающий доступ внутрь судна, как управляться со складной лесенкой и т. д.

С невыразимым чувством восторга сложил он планы и спрятал у себя на груди во внутреннем кармане своего казакина.

— О, теперь я все, все знаю! — прошептал он. — В Каире я увижу Нилию… да, я увижу ее, хотя бы это мне должно было стоить жизни!

— Не беспокойтесь, — говорил между тем голос генерала у дверей его каюты, из которых выходил Кауфман, — этот мальчик недолго будет докучать вам своим любопытством! В Каире мы поместим вашу карроварку на главной аллее моего сада и приставим к ней двух часовых, которые будут сменяться и днем, и ночью; кроме того, всякому, кто осмелится подойти к ней, будет грозить карцер!

Глава VIII В КАРРОВАРКЕ

— Ах, дети мои! Дети мои! — радостно восклицала мистрис Прайс, обнимая поочередно своих двух сыновей, только что вернувшихся вместе с лордом Биггеном из своей экспедиции на остров Финэ.

Добрая женщина гордилась подвигами своих сыновей, уверенная, что сын, дорогой ее Джек, будет отомщен, что негодяи, осмелившиеся связать его, будут примерно наказаны, и превозносила заслуги таинственной Нилии.

Этот добрый гений английского главнокомандующего сильно интересовал мистрис Прайс, и она горячо расспрашивала своих сыновей об этой таинственной женщине, но была крайне удивлена, когда услышала, что и им ничего о ней неизвестно и что даже сам лорд Бигген никогда не видел ее в лицо и не слыхал ее голоса, а получал от нее все сведения через посредство доктора Кауфмана.

— Ну, детки, сегодня мне надо приготовить милорду Сирдару отменный обед, по случаю его благополучного возвращения, и потому идите, прогуляйтесь по улицам Каира и приходите домой с хорошим аппетитом!

— Пойдем, Джек, — сказал Джон, — посмотрим, что здесь делается!

И молодые люди отправились бродить по улицам города, где все приветствовали их, поздравляя с великим патриотическим подвигом, который они совершили. Джон чрезвычайно гордился этим и с нескрываемым удовольствием принимал поздравления, Джек же угрюмо молчал, чувствуя себя смущенным. Но вот братья подошли к резиденции Сирдара и, чтобы сократить путь, хотели пройти через сад, но калитка главной аллеи была заперта, и на столбах ее были прикреплены объявления, гласившие:

«Строго воспрещается ходить по главной аллее сада резиденции. Часовым предписано прибегать к силе оружия в случае нарушения кем-либо этого запрещения; кроме того, пять лет тюремного заключения или смертная казнь грозят ослушнику!

За Сирдара, по его поручению, начальник штаба Адамс».

— Что бы это могло значить? — прошептал Джек.

— Запрещение относится только к главной аллее, — заметил Джон, — мы можем пройти боковой дорожкой, параллельной большой, это нас нисколько не задержит, а это главное, так как теперь всего желательнее сесть поскорее за обед!

В пяти саженях от боковой аллеи, сквозь просвет, виднелась главная аллея, и на перекрестке ее стояла знакомая Джеку карроварка на круглой площадке, окруженной со всех сторон густым кустарником. Подле нее мерным шагом расхаживали двое часовых с ружьем на плече. Немного далее, у крепостной стены самого здания резиденции, стояли ружья в козлах, и человек 20 солдат, под начальством унтер-офицера, собрались группой; одни курили, другие играли в карты, третьи просто дремали; в открытые двери низкого казарменного помещения в стене виднелось еще несколько человек.

— Э, э… да это сержант Бэтс! — воскликнул Джек. — Добрый вечер, сержант! Что вы здесь делаете?

— Как видите, учрежден новый пост в резиденции, еще лишняя обуза для гарнизона! И, бог весть, для чего только нас заставляют караулить эту повозку доктора Кауфмана, верно, в ней хранятся какие-нибудь сокровища!

— Право, не знаю, — отозвался Джек, — но мне надо спешить; брат зовет обедать! — и он поспешил нагнать Джона.

Дома мистрис Прайс встретила их новостью, что Робера Лавареда посадили в крепость и ему остается только готовиться к смерти. Так решил лорд Бигген, в таком духе и телеграфировал в Лондон, откуда ожидает распоряжений.

Эти вести настолько потревожили Джека, считавшего себя уже виновником смерти человека, которому он в душе глубоко симпатизировал, что он ни днем, ни ночью не находил себе покоя; сон бежал от него. Сколько раз он вставал ночью, одевался и отправлялся бродить, как тень, вблизи главной аллеи, вблизи того места, где стояла карроварка. Часовые охраняли ее, аккуратно сменяясь в определенное время, так что прокрасться к ней и ворваться в эту таинственную тюрьму загадочной Нилии не было никакой возможности, а между тем она сказала ему, что в Каире они увидятся.

Прошло уже более двух недель. Джек по-прежнему томился. Однажды он отказался от прогулки, предложенной ему матерью и братом, и под предлогом сильной мигрени остался дома. От нечего делать он взялся наблюдать за приготовлением чая для солдат вновь учрежденного поста, на обязанностях которого лежало содержать караул у карроварки доктора Кауфмана.

Готовить им чай на главной кухне Сирдара выпросила разрешение мистрис Прайс, в порыве своего патриотического чувства, так как на обязанностях этого же поста лежало также расставлять часовых около каземата главы египетского восстания.

Но Джек мало думал о чае, готовившемся на плите, а размышлял только о том, как бы ему увидеть Нилию. От свидания с нею он ждал разрешения всех мучивших его вопросов, и вот в то время, как он ломал себе голову над тем, как проникнуть в карроварку, за спиной у него раздалось звучное покашливание.

Джек обернулся; перед ним стоял старый его знакомый, военный врач, сэр Бигерат.

— Не могу ли я иметь удовольствие засвидетельствовать свое нижайшее почтение вашей высокоуважаемой матушке? — спросил вошедший, после первых слов обычного приветствия.

— К сожалению, она находится в настоящее время в отсутствии и, вероятно, не так скоро вернется — отвечал Джек, — но если вы имеете что-либо сообщить ей, то я готов передать ваши слова!

— Видите ли, мой юный друг, — начал майор Бигерат, — вам, вероятно, не безызвестно, что я предлагал вашей матушке вступить со мной в законный брак в виду весьма значительных выгод, какие может представлять подобная комбинация для обеих сторон… Я выше всего в жизни ценю хороший стол и потому состою усердным поклонником кулинарных талантов вашей матушки, тогда как она становится подвержена той общей всем кулинарным маэстро болезни, которую мы, врачи, называем «кухонным малокровием». А если она, став моей женой, будет услаждать своей стряпней мои гастрономические чувства, то, со своей стороны, я буду изготовлять для нее медикаменты, способные облегчить и даже совершенно излечить ее недуг. Надеюсь, вы теперь сами видите, что я прав и что предлагаемая мною комбинация чрезвычайно удачна!.. Смею надеяться, что вы не откажетесь замолвить словечко в мою пользу перед вашей маменькой? — добавил сэр Бигерат.

Джек просил его не сомневаться, после чего майор Бигерат совершенно просиял.

— Если так, то попрошу вас, мой почтенный Джек, передать вот это вашей матушке, в качестве подарка от жениха! — и майор-доктор вручил Джеку тщательно увязанную пачку.

— Это не конфеты, — продолжал он. — Нечто столь пустое, легкомысленное и не только не полезное, но даже вредное, не приличествует ни моему возрасту, ни моему званию, я сторонник полезных подарков. А ничто не может быть столь неприятно для человека и не отражается так сильно на его настроении, духа, как неисправность желудка; в этих же флаконах заключаются не духи, вещь совершенно бесполезная, а средства целебные: магнезия, ревень и другие. Это все дает чистый, здоровый цвет лица и веселое настроение и удаляет всякое чувство тяжести в желудке. Вместе с тем такого рода подарок доказывает несомненно мою заботу о драгоценном здоровье вашей матушки. Я знаю, что она женщина благоразумная и будет пользоваться всеми этими прекрасными средствами с должной умеренностью, причем невольно будет вспоминать меня… И это надолго, поскольку… здесь так много всего, что можно произвести самое сильное расстройство желудка у целой полуроты солдат!

После такой блестящей речи сэр Бигерат дружески пожал руку Джеку и торжественно удалился с полным сознанием удачно выполненного намерения.

Он и не подозревал, какое удивительное впечатление произвели на Джека его последние слова. В самом деле, создать мнимую эпидемию дизентерии у людей нового поста, и благодаря этой эпидемии, которая вызывает у часовых, охраняющих карроварку, потребности, сильнее всякой дисциплины и всякого приказа начальства, пробраться в таинственное жилище Нилии… разве это не блестящая мысль? С минуту Джек колебался: ему жаль было сыграть такую скверную штуку с бедными солдатами. Но, как поступить, если иначе он не мог добиться свидания с Нилией, а через нее он мог узнать, что делать, чтобы освободить Робера Лавареда, как спасти его от грозившей ему смерти…

Придя к такому заключению, юноша схватил со стола оставленные сэром Бигератом склянки и вылил их содержимое одно за другим в большой чайный котел, предназначенный для солдат, принявшись ножом усиленно размешивать своеобразную микстуру. Вдруг ему пришло на ум, что при следующем посещении своем почтенный доктор Бигерат не преминет упомянуть мистрис Прайс о своем подарке, следовательно, надо ей вручить его. Но не мог же отдать матери одни пустые склянки… С минуту он призадумался, но вскоре смекнул, что каломель и магнезию можно с успехом заменить мукой, а ревень одной из пряностей, имевшихся у него под рукой.

Задумано — сделано! Затем, тщательно закупорив все банки, он завернул и завязал их в одну красиво завернутую пачку и совершенно успокоенный занял свое прежнее место на стуле против чайного котла.

Едва успел он принять небрежно сонливую и скучающую позу, как мистрис Прайс и Джон вернулись со своей прогулки.

Джек рассказал им все подробности посещения сэра Бигерата и передал оставленный им подарок.

Джон хохотал до слез и в заключение сказал, что так как мать их не намерена выходить замуж за этого шута, то ей нет и надобности пользоваться всеми его слабительными в доказательство любви своей к нему; исходя из этого рассуждения, он без церемонии вылил и высыпал содержимое всех банок в кухонный мусорный ящик.

Таким образом Джон, сам того не подозревая, уничтожил все следы подмены Джека.

Все трое сытно пообедали; около восьми часов вечера трое дежурных солдат явились за чайным котлом на всю свою артель и, ничего не подозревая, унесли стряпню Джека к себе на пост. Сам же Джек, вскоре по их уходе, под предлогом головной боли, простился с матерью и братом и удалился в свою комнату, помещавшуюся в самом конце кухонных помещений.

Теперь главной его заботой было удостовериться, насколько подействовало его варево на солдат поста. С этой целью он прокрался между кустами до того места, откуда виден был пост. Дверь помещения была раскрыта почти настежь; на скамьях у длинного стола теснились солдаты и пили чай. Очевидно, примеси не изменили вкуса чая, и Джек торжествовал, что его махинация не будет обнаружена. Но этого было мало, молодой Прайс ожидал настоящих результатов, однако пока ничего не было заметно. Но вот сержант, старший поста, поднялся со своего места и возгласил: «Бир и Увольф, пора сменять товарищей на часах, там, у фургона». Задвигали скамьями, забряцали оружием, и минуту спустя сержант и двое солдат вышли из помещения поста и скрылись за деревьями. Немного погодя, сержант вернулся и привел с собой двух прежних часовых, которых сменили Бир и Увольф. Но едва эти двое сбросили с себя амуницию и присели к чайному столу, как сержант вышел на порог и с болезненно подергивавшимся лицом стал гладить себя по желудку, а затем, обернувшись, воскликнул: «Я сейчас, ребята»! И бегом, что есть мочи, направился в задний угол двора и словно потонул в сумраке наступавшей ночи.

Почти вслед за ним побежал в том же направлении другой солдат, корчась и держась за бока. Этого было достаточно для того, чтобы убедить Джека, что его чай имел желаемое действие. Не теряя ни минуты, он направился к тому месту, где стояла карроварка доктора Кауфмана. Скрываясь за кустами, юноша стал высматривать, что делается вокруг. Одного часового уже не было на посту, а вот и другой, корчась и морщась, прислонив свое ружье к стволу дерева, схватился за живот и, громко охая и оглядываясь по сторонам, с минуту как бы колебался, затем пустился бежать со всех ног и вскоре скрылся в глубине тенистой аллеи.

Теперь у карроварки не было ни души; надо было действовать, не теряя времени. Помня до мельчайшей подробности все устройство карроварки, Джек, не задумываясь, надавил пружину, посредством которой открывался снаружи главный трап, дававший доступ во внутреннее помещение. Трап открылся, и откидная лестница спустилась до земли. С проворством кошки вскарабкался юноша по ней на верхушку карроварки и, быстро убрав лесенку, стал осторожно опускаться вниз, внутрь фургона яхты. С минуту он стоял в нерешимости, только одна тонкая перегородочка отделяла его теперь от таинственной повелительницы, от этой Нилии, которую он никогда не видал, но которой он принадлежал и телом, и душой.

Наконец-то он увидит ее! Но кругом царил беспросветный мрак; однако Джек знал, что в этой поперечной перегородке должна была находиться дверь, он ощупью нашел ее и, нажав кнопку потайной пружины, распахнул ее и очутился на пороге ярко освещенного электричеством помещения.

Глава IX СФИНКС

У маленького подъемного столика, спиной к дверям, сидела женщина и читала книгу при свете электрической лампочки. Она, по-видимому, ничего не слышала. Джек, затаив дыхание, вошел, как заколдованный, и не мог свести с нее глаз. Женщина эта несомненно была молода; ее обнаженная шея и руки были белы и нежны, густые темно-каштановые волосы широкой волной сбегали по спине и плечам, и чудный своеобразный наряд облекал ее стройный и вместе роскошный стан. То было подобие длинной греческой туники, схваченной на плечах массивными золотыми аграфами и подпоясанной золотым поясом, украшенным драгоценными камнями; своеобразный головной убор из золота и камней дополнял этот странный живописный наряд.

Однако нельзя было терять времени.

— Нилия! — произнес в полголоса Джек, но красавица не обернулась. Он еще раз повторил это имя несколько громче. Тогда та подняла голову, прислушалась и посмотрела в ту сторону, где стоял Джек. Увидев его, незнакомка испуганно вскочила со своего места, смотря на него в упор.

Джек умоляющим жестом протянул вперед руки; такой ослепительной и чарующей красоты он никогда не видал и даже в мечтах он не представлял ее себе столь прекрасной. Голос замер у него в груди; с минуту он не мог произнести ни слова, и вдруг знакомый, мелодичный голос Нилии спросил его:

— Кто вы? Откуда вы?

— Я — Джек Прайс, — тихо ответил юноша. — Я тот, которому вы приказали изучить планы карроварки, и я пришел сюда, потому что не нахожу себе покоя, потому что на вас одну я возлагаю все свои надежды!

— Джек Прайс, — повторила незнакомка чуть слышно… — Не помню… не могу припомнить… где же я вас видела?

— Мы не виделись никогда, но я знаю ваше имя — вас зовут Нилия! Не так ли?

— Да, меня так зовут. Но это ли мое настоящее имя, я не знаю?

— Но так вас знали и цыгане? — спросил он.

— Как? Вы знаете и об этом? Кто бы мог рассказать мое прошлое?

— Вы сами! — сказал Джек и, видя ее крайнее недоумение, быстро, в кратких словах, рассказал все, что было.

Она молча и внимательно слушала его, и когда он окончил, она с болезненным усилием мысли произнесла:

— Я ничего, ничего этого не помню. Да, видно, часть моих действий вне моей воли. Я живу временами какой-то бессознательной жизнью, но я чувствую, что он говорит правду… да, я когда-то произносила те слова, которые он сейчас повторил, но где? Когда?.. Какая-то темная пелена тяготеет над моею мыслью, над моим духом… я не вижу, я ничего не вижу! — почти с отчаянием докончила она свой монолог.

Джеку было жаль ее до слез, он схватил ее руки, которые она не отнимала у него, и ласковым успокаивающим голосом произнес:

— Да, вы пока еще невольница этого низкого подлого человека, но если вы захотите довериться мне, то вскоре будете свободны!

— Свободна! — повторила она, и луч радости озарил ее прекрасное печальное лицо. — Нет, — простонала она, — нет, это невозможно!

— Почему?

— Он нас настигнет, где бы мы ни были… завладеет мной снова, а вас… вас он обречет на страшные муки!

— Это злой гений, все, что он хочет, он может осуществить. Он читает, как в книге, в мыслях людей… нет, нет, я не хочу, чтобы тот, кто первый выказал ко мне расположение, стал жертвой своей доброты.

Вдруг послышался металлический звук складной лестницы. Щелкнула пружина трапа.

— Это он идет! Вы погибли, если он вас застанет здесь! — сиплым шепотом прошептала Нилия. — Спрячьтесь. Вы не знаете его силы… перед ним вы склонитесь, как слабый тростник. Спрячьтесь! Спрячьтесь! — твердила она побледневшими губами в то время, как глаза ее, чрезмерно расширенные, становились неподвижными, точно стеклянными, и все лицо принимало какое-то окаменелое застывшее выражение испуга.

Вдоль стен стояли два больших деревянных ларя — Джек приподнял крышку одного из них и, найдя его пустым, забрался туда, спеша успокоить Нилию, которая была сама не своя от волнения и непостижимого страха, овладевшего всем ее существом.

— Прикажите мне лгать! Ах, прикажите, чтобы я ему лгала! — молящим голосом обратилась она вдруг к юноше, который уже опускал над головой крышку ларя. Но не успел он ответить, не успел раскрыть рта, как она опустила крышку, бормоча шепотом: — Скройся! Исчезни! Он идет! — и отошла на средину каюты.

В этот самый момент дверь отворилась, и вошел Кауфман. Он подошел к Нилии и схватил ее за кисти рук. Молодой Прайс в своем тесном ларе, уступая настоянию Нилии, шептал:

— Надо лгать! Надо искажать истину, раз ты это находишь нужным, Нилия, лги, лги ему!

Вслед за этими шепотом раздался голос Кауфмана:

— Ты видишь?

— Вижу Робера Лавареда; он в каземате крепости!

— В каком? — спросил Кауфман.

— В каземате под № 131! — ответила Нилия, и Джеку показалось, что она умышленно говорит громче, чтобы он мог слышать ее.

— Что он делает?

— Он спит. Его подземный каземат приходится за оградой стены, под садом старого богача Бабинова… Лаваред не может уйти из своей тюрьмы, так как над ней лежит толстый слой земли, а над самым сводом его каземата стоит на кирпичном пьедестале бронзовая урна, которая всегда служила вазой для цветов!

— Довольно, не болтай шуток, отвечай только на мои вопросы! — резко оборвал Нилию Кауфман. — Надеется ли Лаваред, что его друзья освободят его?

— Нет, но он думает, что улики против него недостаточны и что к нему отнесутся милостиво!

— А кузен его Арман Лаваред?

— Он и жена его, а также Лотия Хадор теперь на пути в Каир; послезавтра они прибудут сюда, в три часа пополудни, они будут на площади Руннеле у фонтана, женщины в наряде арабских женщин, под покрывалом, француз в белом бурнусе и с жезлом, на котором изображена золотая фигура сфинкса, вместо набалдашника.

— И мы захватим их! Говори! Захватим?

— Да, если в назначенный день и час вы будете на месте! — ответила Нилия.

— Куда они намерены направиться после того?

— Не знаю…

— Ты должна знать! Ищи, смотри!

— Я ищу, но ничего не вижу! — слабеющим, точно замирающим голосом произнесла Нилия.

— Я хочу, требую, чтобы ты видела! — строго и повелительно приказал Кауфман.

— Я старалась увидеть, но нет, не могу… все застилает туман.

— Ты увидишь! — злобно и визгливо воскликнул немец. — Хоть умри, а рассмотри!

Наступило молчание, затем из груди девушки вырвался жалобный стон.

— Довольно! Довольно! Не мучайте меня, мне больно. Ах, больно! Больно!.. Я не могу!

Этот изверг мучил, тиранил, истязал свою несчастную жертву. Джек, позабыв всякую осторожность, готов был выскочить из ларя и наброситься на немца, как вдруг услышал голос последнего, говоривший как бы сам с собою:

— Нет, здесь я наталкиваюсь на какое-то непреодолимое сопротивление. О, насколько несовершенна еще наука! Ну что делать, все же я получил драгоценные сведения. Послезавтра, три часа пополудни, на площади Руннеле. Надо сейчас же сообщить об этом Сирдару, чтобы успеть принять вовремя все необходимые меры. Отдохни теперь, Нилия, слышишь, отдыхай и забудь!

Некоторое время все было тихо, затем донесся металлический звук лесенки и защелкивание трапа. Джек все еще прислушивался, затаив дыхание, как вдруг крышка ларя разом откинулась к стене, — и перед ним очутилась Нилия. Тихим, монотонным голосом она проговорила, глядя куда-то в стену:

— Я солгала, не послезавтра, а завтра Арман Лаваред и его спутницы прибудут в Каир. Ты увидишь их на площади и скажи им, где находится каземат кузена. Запомнишь? Да? Ну а теперь иди, пора, не теряй ни минуты, он сейчас вернется… иди!

— Но вы? Неужели я должен вас оставить здесь?

— Не думай обо мне. Надо прежде спасти Робера Лавареда. Если тебе это удастся, приведи его сюда, в эту передвижную крепость.

— Да, да! — воскликнул Джек. — Я похищу у англичан одновременно и эту неприступную и таинственную крепость, и обеих их жертв!

Но Нилия не дала ему продолжать и почти насильно стала толкать к двери.

— Беги, беги, опасность грозит тебе! — говорила она и сама открыла для него трап.

Машинально повинуясь ей, Джек взбежал вверх по лесенке и распластался плашмя на крыше, чтобы, не будучи замеченным, осмотреть окрестности; часовых нигде не было видно. Не теряя ни минуты, он спустился вниз, нажал пружину трапа, который снова захлопнулся, и со всех ног бросился в ближайшие кусты, а оттуда уже благополучно добрался до своей комнаты, не встретив никого по дороге.

Сначала он думал, что не заснет всю ночь, но усталость взяла свое. Заря уже занималась, когда он проснулся, бодрый и полный сил. Настало время действовать. С сознанием этого в нем проснулись новые силы и новая энергия. В три часа дня он встретит Армана Лавареда, сообщит ему все сведения, полученные от Нилии, и вместе они найдут средство спасти Робера, придумают, что предпринять и как осуществить свой план.

Все утро он был в сильном волнении; завтракал наскоро и плохо и наконец около двух часов пополудни, когда все европейцы поголовно предаются отдыху, вышел из резиденции Сирдара. Жара была невыносимая, солнце палило нещадно, жизнь и движение в городе совершенно замерли.

Молодой человек миновал мечеть султана Гассана и вышел на площадь Руннеле, где заманчиво журчала струя фонтана; он остановился в тени мечети и стал ждать. Вот три фигуры, мужчина и две женщины под густым покрывалом, появились на площади. Джек, недолго думая, подошел к ним и стал дружески пожимать Арману руку со словами:

— С прибытием вас, сэр Арман Лаваред!

И Лаваред, и его спутницы смотрели на юношу с недоумением; они полагали, что под арабским нарядом никто их не узнает, а вдруг этот молодой мальчик узнает их с первого взгляда.

Впрочем, Джек вскоре разъяснил им все, сообщив о своих опасениях относительно жизни Робера Лавареда, рассказал о тайне, кроющейся в стенах карроварки, и о драгоценных сведениях, добытых им вчера от Нилии. Арман и обе женщины горячо благодарили его.

Тогда, пользуясь благоприятной минутой, Джек обратился к ним с просьбой сделать его орудием спасения Робера Лавареда.

— Он по моей вине томится в тюрьме, и я не успокоюсь до тех пор, пока не спасу его, даже ценою своей собственной жизни! — говорил юноша.

Те были очень тронуты таким самоотвержением с его стороны и обещали исполнить его просьбу.

— Ваше предложение помочь нам пришлось как нельзя более кстати, — заметил Арман. — Хотя я хорошо владею английским языком, но все же в выговоре у меня слышится иностранный акцент, который привычное ухо легко может отличить, тогда как вы…

— Прекрасно! Однако уйдемте отсюда! Я боюсь, чтобы кто-нибудь не узнал вас! Ведь у вас есть, наверное, какое-нибудь пристанище в городе, где вы можете считать себя в безопасности?!

— Да, конечно, мы остановимся в доме копта Кедмоса, так как там нас никто не станет искать!

— Ну, так идите же туда и по возможности не показывайтесь на улице, а завтра я зайду к вам, и мы решим наш план кампании!

Джек с облегченным сердцем вернулся домой и, к своему удивлению, заметил необычайное оживление, царившее в резиденции Сирдара, и выражение радости на всех лицах.

— Что у вас тут такое происходит, матушка? — спросил Джек, входя в кухню.

— А, это ты, мой возлюбленный Джек, откуда ты?

— Я гулял!

— И неужели ты не видел, все кругом торжествуют и ликуют! Ведь призрак египетского восстания исчез навсегда. Из Англии получены депеши, Сирдара все поздравляют; он возведен в высший чин, и ему дарованы новые знаки отличия. Сегодня он дает обед начальникам отдельных частей, и знаешь ли, что он мне сказал? Он сказал, что не забудет моих сыновей, и приказал мне прислать вас к нему завтра поутру за получением награды, достойной вашего поведения. Вы получите оба высочайшую благодарность, в этом я нисколько не сомневаюсь. А я вставлю их в золотые рамки и повешу на стене на самом видном месте. Да, да, мой голубчик. Мало того, правительство признало доводы лорда Биггена, и Робер Лаваред признан виновным в государственном преступлении, а на послезавтра созывается военный суд, он разберет его дело, и затем приговор будет приведен к исполнение в течение двадцати четырех часов… — повествовала мистрис Прайс, захлебываясь от удовольствия, между тем как сын слушал ее ни жив ни мертв. «Что теперь делать? — думал он. — Каким образом спасти Лавареда?»

В это время поваренок кстати отозвал мистрис Прайс, и Джек, воспользовавшись суетливым замешательством, произошедшим около плиты, поспешил выйти из резиденции Сирдара и спешным шагом направился к дому Кедмоса, чтобы поделиться со своими друзьями полученными им сведениями и посоветоваться относительно того, что теперь оставалось делать для спасения Робера.

— Я узнал чрезвычайно важное, — произнес Джек, входя в комнату, где находились его друзья. — Правительство утвердило смертный приговор!

— Я это уже слышал! — сказал Арман. — Но что из того, если этот приговор не будет приведен в исполнение, и Робер улизнет от своих тюремщиков накануне своей казни?! Видите эти планы, разложенные здесь, на столе? Вот это здание принадлежит мистеру Бобинову, вот здесь, под этим местом его сада, находится подземный каземат Робера. Теперь слушайте дальше: мистер Бобинов ожидает на этих днях приезда своего кузена из Вальверри, маленького местечка в графстве Ланкастер, в Англии, причем имеется в виду брак между этим молодым человеком и мисс Деборой Бобиновой, сухопарой и весьма некрасивой старой девой, очень романической и чувствительной, но столь же скупой, как ее отец. Альбэрам Костер, как зовут молодого человека, прибыл уже вчера вечером, но его похитили наши друзья, и в настоящее время он находится в одной загородной вилле, пониже Булака, под надзором надежных людей, которые не дадут ему бежать. Так вот, сэр Джек Прайс объявит завтра своим домашним, что намерен отправиться на несколько дней в Александрию или куда угодно и приготовит свой чемодан и дорожные вещи, а сам явится сюда и, получив от меня подробные наставления, предстанет перед мистером Бобиновым в качестве Альбэрама Костера!

— Прекрасно, но я, быть может, нисколько не похож на Альбэрама Костера?

— Пусть это не смущает вас: старик не видел его с тех пор, как ему было шесть лет! Все же остальное я вам сообщу завтра, а пока идите себе домой!

Между тем мистрис Прайс в сильном волнении металась от своих кастрюль к дверям кухни и от дверей к кастрюлям, встревоженная таким неожиданным исчезновением своего сына. Увидя возвратившегося Джека, она всплеснула руками и громко вскликнула:

— Ну, слава Богу, ты цел и невредим, дитя мое! Где же ты был?

— Я гулял, мама!

— Опять гулял! Да ведь ты же гулял целое утро и теперь опять… и в такую жару! Ты, право, напоминаешь мне твоего отца, когда он был моим женихом. Но то было дело другое. Он намеревался жениться на мне… А ты… да неужели же и ты?.. Вот теперь я начинаю догадываться! Да, да… вот почему ты все это время ходишь такой задумчивый и озабоченный… Ах, Джек! Мой дорогой Джек… так и в твоем сердце расцветает нежный цветок супружеского счастья! — и она бросилась растроганно обнимать и целовать его.

Эти слова смутили молодого человека, и легкая краска стыдливого румянца залила его щеки; да, этот нежный цветок любви и счастья начинал расцветать в его душе. Нилия, таинственная, бесподобная Нилия, эта девушка была его мечтой и счастьем и мукой его жизни. Да, но что мог он ответить почтенной мистрис Прайс.

Его смущение, его волнение не укрылись от зорких глаз любящей матери и, не дожидаясь его ответа, она продолжала:

— Я вижу, что угадала… так значит, у моего милого Джека имеется a sweet-heart.[4] Ну, скажи мне, по крайней мере хороша ли она собой?

— Ни одна женщина не может быть лучше ее! — прошептал Джек, думая о Нилии.

— Так ты сознаешься, мой милый мальчик! Ну, познакомь же меня с ней. Не правда ли, ты представишь ее мне при случае. Если можно, завтра же… да?

— Да, да, но только не завтра, дорогая мама, завтра я должен предпринять небольшое путешествие, которое задержит меня на несколько дней. Мне надо представиться ее семье и получить разрешение открыто ухаживать за ней.

— Куда же ты хочешь ехать? — спросила мистрис Прайс.

— В Александрию! — сказал на удачу Джек. — Но не расспрашивайте меня больше ни о чем; когда я вернусь, вы узнаете обо всем.

Бедняжка лгал, и слезы наворачивались ему на глаза: эта мнимая поездка в Александрию должна была стать долгой разлукой с той, которую он привык считать матерью, и эта разлука была для него так тяжела, что он обхватил шею мистрис Прайс обеими руками и склонил свою голову к ней на плечо.

Она ласково прижимала его к своей груди, шепча:

— Мой Джек, дорогой мой мальчик! Я от души желаю, чтобы ты был счастлив. Поезжай с Богом, но возвращайся скорее, потому что мне без тебя скучно. Я так люблю видеть перед собой твое доброе, милое лицо!

Но в это время раздался звонок, созывающий к обеду, и мистрис Прайс кинулась к своим кастрюлям и сотейникам.

За хлопотами и заботами по своей поварской части мистрис Прайс не удалось самой приняться за свой обед ранее десяти часов вечера. Джон давно уже пообедал, а Джек дожидался ее, чтобы отобедать вместе с нею. Мало того, он весь вечер всецело посвятил ей; ведь это был последний вечер перед долгой, долгой разлукой, так как со следующего дня он вступал на новый, совершенно неизведанный путь жизни, порывая навсегда со всем своим прошлым.

Наконец пришло время ложиться спать. Простившись со своей приемной матерью, Джек вернулся в свою комнату и, зарывшись лицом в подушки, долго рыдал. Поутру, едва только пробило восемь часов, Джон вошел в его комнату.

— Ты еще в постели? Ах, лентяй. Да ты, видно, забыл, что сегодня Сирдар назначил нам официальный прием! Одевайся скорее!

Не сказав ни слова, Джек стал одеваться; он действительно совершенно забыл о приглашении лорда Биггена явиться к нему сегодня утром. В несколько минут он был готов и спустился в кухню, где Джон уплетал за обе щеки горячий тост с маслом и запивал его крепким чаем.

Спустя немного оба брата входили в парадные сени резиденции Сирдара и были встречены здесь дежурным камердинером генерала, который тотчас препроводил их в кабинет лорда генералиссимуса.

Здесь с большою торжественностью лорд Бигген поздравил молодых людей от имени Всемилостивейшего Короля, кавалерами ордена Подвязки, высшего ордена Англии, насчитывающего всего двадцать кавалеров в обоих Соединенных Королевствах. Затем собственноручно возложил за них медаль ордена с изображением Святого Георгия Победоносца, поражающего дракона, и надписью девиза: «Honi soit qui mal у pense»[5] и вручил им футляры с голубой лентой подвязки, которая носится под коленом на левой ноге, на коротких бальных панталонах.

Выразив в самых почтительных словах свою благодарность за то высокое отличие, коего они были удостоены, молодые люди вернулись на кухню к мистрис Прайс. Та положительно не могла прийти в себя от радости, от неслыханной чести, оказанного ее сыновьям; она была до того счастлива, что и плакала, и смеялась в одно и то же время, обнимала своих сыновей и призывала благословение Божие и на Сирдара, и на всю Англию.

Между тем время подходило к трем часам пополудни, и Джек хотел быть на площади, чтобы видеть разочарование английских сыщиков. Под предлогом необходимых покупок в городе, он покинул виллу, причем добрейшая мистрис Прайс обещала ему собрать в его отсутствие его дорожные вещи и приготовить обед, чтобы он, вернувшись, мог покушать и отправиться в Александрию, и просила не стесняться расходами.

Когда Джек вернулся на виллу, узнав, что на площади Руннеле, где подстерегали десятки притаившихся в тени домов агентов, не произошло решительно ничего интересного, чемодан его был уже готов, а обед стоял на столе. До отхода поезда в Александрию оставалось еще пятьдесят минут. Он пообедал из угождения мистрис Прайс, которая не переставала всячески ласкать и ободрять его, любуясь своим молодым кавалером ордена Подвязки и умиляясь ласковому характеру своего сына. Наконец, взглянув на часы, она воскликнула:

— Пора, пора, тебе остается всего четверть часа, надо спешить! Вот тебе дорожный плед, вот твой порт-манто и чемодан, простись с братом и спеши на станцию, если не хочешь опоздать! Джон хотел проводить тебя на станцию, но я отсоветовала ему! Быть может, там будет кто-нибудь, кого тебе особенно интересно видеть. Не надо мешать тем, кто мечтает о семейном счастье.

Братья простились, и Джек, крепко обняв и поцеловав мать, почти выбежал из дому.

Теперь он окончательно порвал со всем этим прошлым; и мать, и брат, и друзья — отныне будут считать его ренегатом и изменником, — а сами отвернутся от него, быть может, навсегда.

Глава X СОКРОВИЩА БАБ-ЭЛЬ-АРБА

— Нет, право, я в душе француз! — думал Джек, подходя к дому мистера Бобинова. — Ведь я рискую своей репутацией и своей свободой, а при мысли о том, что я сыграю штуку, мне делается весело!

Джек стукнул тяжелым чугунным молотом, заменявшим звонок у входной двери старого богача. За дверями послышалось бряцанье ключей, застучали тяжелые засовы и запоры. Наконец дверь приотворилась, и в нее высунулся длинный, острый, как игла, нос.

— Что вам угодно? — спросила обладательница этого носа.

— Я — Альбэрам Кастер! — ответил Джек. — Прибыл прямо из Вольверри в Ланкастер, чтобы обнять своего уважаемого дядюшку и мою нежную кузину Дебору!

После этих слов последовал слабый возглас, и затем последняя цепь была снята, и дверь широко распахнулась.

Теперь глазам Джека предстала высокая тощая дева с пергаментного цвета лицом и редкими рыжими волосами, торчащими пучком на маковке головы, длинный рот до ушей походил на широкую прореху, длинные желтые, как у старой клячи, зубы торчали в этой щели. При всем том эта девица, по-видимому, не была лишена известной доли кокетства, так как костлявую ее фигуру, вдоль которой длинные руки висели, как плети, облекало шелковое платье, украшенное кружевами на груди; на руках бряцали браслетки с бесчисленными побрякушками, а на ногах, бесконечно узких и длинных, красовались атласные ботинки.

Джек, при виде этой особы, воздел глаза к небу и, молитвенно сложив руки, воскликнул:

— О, благословенная страна, где страннику открывают двери небесные цветы!

Такой мадригал смутил сухопарую деву, и она, страшно скосив глаза, вероятно, из желания сделать глазки столь любезному гостю, улыбнулась ему во весь свой рот, затем, стараясь быть возможно любезной, сказала:

— Войдите же, кузен Альбэрам Кастер, мой отец ждал вас все эти дни и, конечно, будет весьма рад видеть вас!

Джек переступил через порог, и старая дева принялась закрывать все засовы и запоры, все болты и цепи у дверей. Затем она провела гостя в сад, где на поросшей мхом каменной скамье в засаленном и вылинялом халате и старой феске сидел сухощавый старик с лицом, напоминавшим хищную птицу, и читал измятую грязную газету.

— Это кузен Альбэрам Кастер, отец! — отрекомендовала мисс Дебора Джека.

— A-а… так это вы, мой юный друг! — зашамкал старик. — Я полагал, что вы мне дадите депешу из Александрии!

— Я подумал было об этом, — сказал Джек серьезным тоном, — но… потом рассудил, что телеграмма обошлась бы мне в шесть пенсов, и вы, пожалуй, сочли бы себя обязанным послать меня встретить на станцию. Все это были бы лишние расходы, и я решил избежать их и, приехав в Каир, осведомиться у прохожих, как найти ваш дом и самому разыскать вас; ведь на то у меня и язык. Как видите, все устроилось, и не стоило мне ни гроша!

Лицо старика заметно повеселело.

— Прекрасно, прекрасно, — одобрил он, — разумная экономия создает благосостояние. Ведь ваш батюшка именно так скопил себе состояние!

— Да, он скопил до двух тысяч фунтов годового дохода!

— Слышишь, Дебора, две тысячи фунтов годового дохода, а? И будущий наследник таких капиталов думает о том, чтобы не потратить напрасно шести пенсов на телеграмму! Вот что я называю солидным воспитанием, да! Заметь же, — обратился он теперь уже прямо к Джеку, — что и моя дочь настоящее золото, жемчужина среди женщин; она ухитряется за один шиллинг в сутки кормить нас двоих, — а мы едим хорошо. Ну, конечно, не слишком сложные блюда, на которые только изводят провизию и от которых наживают расстройство желудка, но мы имеем прекрасный хлеб, превосходный картофель, салат, отварные в воде бобы и не менее двух раз в неделю мясной суп и мясо. Чего же больше?

— Точно тот же режим преобладает и у нас дома! — сказал Джек.

В этот момент мисс Дебора заявила.

— Я выйду на минутку в лавку, отец, наш завтрак, рассчитанный на двоих, может оказаться не совсем достаточным для троих!

— Да, да! — пробормотал старик. — Только не входи в лишние расходы; он ведь привык к скромной здоровой пище; всякий излишек может повредить ему!

— Будьте покойны, отец! — отозвалась девица и удалилась из сада.

Джек и мистер Бобинов остались с глазу на глаз.

— Ах, — воскликнул юноша, — эти кусты!..

— Что эти кусты? Это карликовые акации, они растут здесь повсюду…

— Нет, не то, но их очертания мне знакомы, я видел их третьего дня… во сне…

— Во сне?

— Да, мне снился прекрасный сон! Я видел несметные сокровища…

— Сокровища?! Расскажите мне этот сон!

— С удовольствием: я лежал в своей каюте и вдруг вижу, что в ногах моей койки стоит мой покойный дядюшка Элиас Капер, умерший шесть лет тому назад, и, сделав мне знак рукою, сказал: «Племянник, ты скоро набредешь на сокровища, которым нет цены, и я пришел указать тебе средство овладеть ими…»

— Ну, ну, продолжайте, мой милый!.. — задыхающимся голосом торопил Джека старик.

— Затем, — продолжал рассказчик, — дядюшка взял меня за руку, и мне показалось, что мы с ним летим куда-то далеко. Вдруг мы очутились в каком-то саду, и перед нами были кусты, вот эти самые кусты, которые я теперь вижу здесь!

— Он вас привел сюда? В мой сад?

— Не знаю, но дайте мне докончить: дядюшка приказал мне идти за ним, и, обогнув эти кусты, мы очутились на маленькой песчаной площадке, посреди которой возвышалась на кирпичном пьедестале старинная бронзовая ваза…

— Ваза… Кирпичный пьедестал… да это у меня в саду!.. — чуть не задыхаясь от волнения, лепетал старик. — Пойдемте… я вам покажу!

И он увлек Джека за собой к тому месту, где действительно, как это уже хорошо было известно Джеку из сообщений Нилии и из планов Лавареда, стояла на своем кирпичном постаменте старая бронзовая ваза.

— Ну что? Узнаете?

— Это, право, непостижимо! — воскликнул юноша. — Все, все именно так, как и видел во сне!

— Ну а сокровища? — прошептал мистер Бобинов.

— Сокровища! — повторил Джек задумчиво. — Сокровища… обещайте мне, что, если я укажу вам место, мы разделим их пополам между собой.

— Пополам! — вздохнул старик. — Хм! А, впрочем, так как вы женитесь на моей дочери, то, пожалуй, поделим их пополам, только в таком случае я не дам ей приданого.

— Но позвольте!.. — запротестовал было Джек.

— Нет, уж оставьте! К тому же подумайте, ее деньги будут в хороших руках и когда-нибудь достанутся вам же, следовательно…

— Пусть так! — согласился Джек. — Так вот, дядюшка указал мне на этот пьедестал и сказал: «Надо прорыть землю до глубины двух метров, затем под нею будет свод, надо раскрыть этот каменный свод, под которым окажется подземелье, куда запрятало свои сокровища племя Баб-Эль-Арба». И я вдруг почувствовал, как будто провалился сквозь землю, и мы очутились в темном подземелье, вдоль стен которого стояли сундуки. Дядя Элиас раскрыл их, и я был ослеплен блеском громадных груд золота и драгоценных камней.

— Ну, ну, и что же дальше? — прохрипел старик.

— Ну и я проснулся! — досказал мнимый Альбэрам. — Меня мучила после того только одна мысль, что дядюшка не сказал мне, в какой стране и в каком городе находится этот сад, и вдруг…

— Да, да, понимаю! Теперь что же вы думаете делать?

— Что? Рыть! — сказал Джек.

— Рыть! Рыть! — шептал, задыхаясь, мистер Бобинов. — Да, у меня есть и заступы, и кирки. Мы можем сейчас же приняться за работу!

— Нет, не сейчас, днем нас могут увидеть: лучше ночью, под покровом темноты!

— Да, конечно. Вы правы, ночью лучше.

В это время среди кустов и деревьев появился силуэт тощей мисс Деборы.

— Отец, — сказала она несколько нерешительно, — чтобы отпраздновать должным образом приезд кузена, я решилась прибивать кое-что к нашему обычному режиму!

— Что ты хочешь этим сказать?

— Не беспокойтесь, отец, я не истратила ничего лишнего; сегодня торговцы, взволнованные слухами о восстании, спешили распродать свой товар за бесценок, и я воспользовалась этим.

— Ну, если так, то прекрасно. Хвалю, — одобрил старик. — Не тратя лишнего, приятно угостить на славу зятя!

— Зятя? — повторила мисс Дебора, видимо, сильно взволнованная.

— Да, я сказал и подтверждаю, я убедился, что Альбэрам Кастер достоин войти в нашу семью!

После такого сообщения мисс Дебора окончательно расцвела.

— Кузен, — шепнула она Джеку, входя в столовую, — я утаила правду от отца: чтобы угостить вас получше, я отбавила из своих девичьих сбережений!

Мнимый Альбэрам с чувством пожал руку своей невесты и сказал ей в полголоса:

— Я этого не забуду, у меня также есть свои маленькие сбережения, и я употреблю их на то, чтобы усладить вашу жизнь!

Мисс Дебора чуть не упала в обморок от этих слов. Завтрак прошел и весело, и оживленно; после первого стаканчика эля у старика и его дочери развязались языки, и мистер Бобинов рассказал дочери всю историю о сокровищах, скрытых в их саду.

Выйдя из-за стола, Джек просил разрешения удалиться в свою комнату, заявив, что хочет лечь спать.

— Спать днем? Такому молодому человеку?

— Не забудьте, что нам предстоит бессонная ночь и тяжелый труд, надо сберегать силы, сбережение сил все равно, что сбережение денег! — поучительно заметил Джек.

Это изречение показалось верхом премудрости для мистера Бобинова, так что он несколько раз наставительно повторил его про себя и в заключение добавил: «только великий ум мог понять, что даже и в этом отношении экономия и бережливость необходимы!»

Спустя пять минут Джек заперся в отведенной ему комнате, но вместо того чтобы кинуться на постель и заснуть, присел к столу и стал писать письмо мистрис Прайс.

В этом письме он излагал ей все свое душевное состояние, просил простить ему, если она может, то, что в ее глазах должно казаться изменой родине, но что, в сущности, есть служение его настоящей родине. Далее он говорил ей в растроганных словах о своей неизменной любви и нежности к ней и молил ее не вытеснять его окончательно из ее сердца, не проклинать его памяти, а пожалеть его, так как он очень несчастен.

Дописав это письмо, он вложил его в конверт, написал на нем адрес и положил его в боковой карман своей куртки.

— Как только Робер будет свободен, я опущу это письмо в первый почтовый ящик и затем буду искать себе пристанища где-нибудь, откуда бы я мог следить за Нилией. Ну а там… там будет видно! — договорил юноша и махнул рукой.

Затем он бросился на постель и старался заснуть, чтобы запастись силами к предстоящей работе. Часов около пяти вечера он спустился в гостиную бодрый и свежий и застал мистера Бобинова и его дочь за чтением газеты.

— Желаете почитать свеженькую газетку? Наше правительство хочет, чтобы все знали, как Англия карает тех, кто восстает против ее власти! — сказал старик. — С этой целью губернатор приказал бесплатно раздавать всем сегодняшний вечерний листок!

Джек взглянул на этот вечерний листок, и ему бросились в глаза отпечатанные жирным шрифтом слова: Решение суда. Смертный приговор.

Это не удивило Джека, который знал заранее, что именно так и будет.

— Впрочем, все это мало нас интересует, кузен, не правда ли? — продолжал скупец.

— Я сам с нетерпением жду ночи… еще только половина шестого!

— Ну, мы поужинаем сейчас, а затем соберем заступы и кирки, вообще все, что нужно для нашей работы! — успокоил его нетерпение мистер Бобинов.

Поужинав остатками от завтрака, старик достал из шкафа в углу три ржавых лопаты, три лома и три кирки, все это, как объявил он, досталось ему дешево от одного бедняги рабочего, возвратившегося в Европу.

— А вот уже и сумерки! — пробормотал взволнованным голосом старик.

— Да, действительно начинает темнеть! — поддакнула сухопарая Дебора и кинулась запирать все ставни в доме. Джек поспешил помочь ей в этом деле. Затем каждый вооружился необходимыми орудиями, и все вместе вышли в сад.

Серые тона сумерек уже окутали всю окрестность, и мрачная крепостная стена тонула во мраке.

— Ну что же, начнем? — спросил старик.

— Да, полагаю, что теперь нам можно будет начать! — ответил Джек. — Надо рыть вправо от пьедестала!

Все дружно принялись за работу; яма длиною в шесть и шириною в три фута, заметно росла в глубину. Все трое работали неутомимо; за два часа была уже вырыта яма почти в сажень глубины. Вдруг заступ Джека застучал о камень.

— Это свод! — воскликнул Бобинов.

— Свод! — как эхо, повторили за ним и Джек, и Дебора. Теперь уже не оставалось сомнения, что клад должен быть здесь. Старый Бобинов стал ощупывать руками каменные плиты свода.

— Да, да, это несомненно свод! — шептал он. — Надо будет взяться за ломы! — и, схватив лом, со всего размаха ударил им по камню. Джек остановил его.

— Что вы делаете! Нас могут услышать с крепостной стены, и тогда нам придется уплатить казне должный процент с нашей находки!

— Экая умница этот кузен Альбэрам! — воскликнул восхищенный его предусмотрительностью старик. — Меня, безумного, на разум наставил!

Джек, не возразив ни слова, взял лом и осторожно стал запускать его в скважину между двумя камнями, пока наконец ему не удалось сперва приподнять, а затем и совершенно выворотить один камень. Отец и дочь молча последовали его примеру и с невероятными усилиями стали выворачивать камень за камнем, пока наконец не образовалось в своде отверстие, в которое легко мог пройти человек. Часы на башне гулко пробили одиннадцать ударов, когда весь верхний ряд камней, образующих свод, был удален; оставалось еще удалить последний ряд. Дело было бы кончено, как вдруг у дверей дома раздался глухой стук.

— Что это? Посетители? — побледнев, прошептал старик, прислушиваясь к повторившемуся стуку.

— Ах, черт возьми, этот негодяй разбудит весь околоток! — стиснув зубы, пробормотал молодой Прайс. — Останьтесь здесь, я пойду и выпровожу этого дурака! — добавил он и, не дожидаясь ответа, побежал в дом. В этот момент новый удар молота раздался у дверей.

— Кто там? — сердито окликнул Джек.

— Это я, мне удалось бежать из их лазарета, куда они запирают приезжих из Европы.

— К черту с вашим лазаретом. Проваливайте!

— Но не можете же вы оставить меня без пристанища в чужом городе, где я никого не знаю! — молил робкий, слабый голос. — Я ваш кузен Альбэрам Костер.

— Никто не является в порядочный дом ночью, — грозно крикнул ему Джек, сознавая, что если только этот настоящий Альбэрам войдет в дом, то весь его блестящий план спасения Робера безвозвратно погибнет, кроме того, из сада доносился скрип песка под ногами хозяев, встревоженных его долгим отсутствием и спешивших ему на подмогу; надо было во что бы то ни стало прогнать этого кузена.

— Проваливайте, не то у меня ружье наготове, я буду стрелять. Ну, я считаю… раз… два…

С улицы послышались спешные удаляющиеся шаги. В этот самый момент в сенях появилась мисс Дебора.

— Что тут такое? Вы с кем-то ссоритесь?

— Нет, это был какой-то бродяга, я его прогнал. Он напрашивался, чтобы его пустили ночевать!

В двенадцать часов ночи свод был раскрыт; большая черная яма зияла, как раскрытая пасть какого-то чудовищного зверя. Джек наклонился над отверстием и стал прислушиваться; снизу не доносилось ни звука. Уж не перевели ли узника в другой каземат? Джек не мог сдержать своего нетерпения.

— Дайте сюда веревку! — проговорил он, задыхаясь. — Я спущусь туда!

Старик послушно принес крепкую, длинную веревку, один ее конец укрепили за середину большого лома, положенного поперек дыры в своде.

Джек поднятием руки поблагодарил отца и дочь, схватился обеими руками за веревку и мгновенно спустился вниз, исчезнув во тьме.

Вскоре ноги его коснулись пола каземата, и кто-то, словно железными тисками, обхватил его руки.

— Ни звука! — прошептал ему в самое ухо голос Робера Лавареда. — Это я, Лаваред, зовите скорей сюда своих помощников, не расспрашивайте! Я боюсь, что с минуты на минуту сюда придет обход. Тогда мы пропали!

Джек дернул за веревку, крикнув:

— Кузен Бобинов, сокровища!

Этого было достаточно, чтобы в следующий же момент старик с проворством гимнаста был уже в каземате, но прежде, чем он успел очнуться, ему заткнули и завязали рот, чьи-то невидимые руки в несколько секунд обвязали его с ног до головы веревками, подхватили, как перышко, и бросили на тощий сенник казематской койки.

Это сделал Робер.

— Теперь живо наверх! — прошептал он Джеку.

— Но там дочь этого старика! — заметил последний.

Еще минута, — и Джек был уже наверху, за ним следом выбрался из дыры свода Лаваред и с быстротой молнии кинулся на мисс Дебору, чуть живую от страха, заткнул ей рот, связал, продел ей под руки ту веревку, по которой опускались ее отец и Джек, и спустил и ее в подземный каземат.

Затем, закинув лом и веревку в кусты, оба побежали без оглядки к входным дверям дома, а оттуда — на улицу. Вдруг какая-то фигура выступила из-за угла дома. Джек думал, что это какой-нибудь полицейский агент, что их хотят задержать, но нет, это оказался Арман Лаваред, который поджидал их здесь, чтобы препроводить их в надежное убежище.

Молча поспешили все трое по улицам Каира, повернув сначала в один, затем в другой переулок, и остановились перевести дух у решетки парка виллы Биггена. Джек узнал знакомые места: вот главная аллея, там стоит карроварка, вот два британских часовых. Но Арман не обращал на них внимания, да и те как будто не видели беглецов.

— Джек, откройте верхний трап карроварки, — сказал Арман Лаваред, когда они подошли к самому фургону доктора Кауфмана. — Ведь вам знаком ее механизм?

— Открыть трап?

— Ну да, это прекрасный экипаж, чрезвычайно удобный, мы его увезем и лишим англичан одновременно и их пленников, и их аппаратов для возможного сообщения с разведчиками Нилии!

Джон едва удержал крик радости; значит, и Нилия будет спасена, значит, и она избавится оттирании Кауфмана… Боже, какое счастье!

В одну минуту трап был открыт, лестница опустилась до земли, — и все трое один за другим вбежали по ней наверх, но вслед за ними поднялись еще две женских фигуры. Джек узнал в них Оретт и Лотию. Трап снова захлопнулся, а часовые по-прежнему продолжали прогуливаться взад и вперед.

Теперь Джек, знакомый с расположением карроварки, служил путеводителем. Он открыл дверь второго отделения. Нилия была одна. При виде столь многочисленной компании она тихонько вскрикнула, но Джек тотчас же успокоил ее: «Это все друзья, — сказал он, — мы хотим увезти вас от тех, кто стесняет вашу свободу. Мы все готовы пожертвовать жизнью за свободу!»

Нилия узнала Джека и успокоилась.

— Так бежим же, не теряя ни минуты! — вскричал Арман. — Мы должны быть далеко отсюда прежде, чем нас успеют хватиться!

Джек знал, что аппарат, посредством которого управляли карроваркой, находился в первом отделении; все перешли туда и здесь увидели доску с рядами кнопок, над которыми выделялись надписи: Stop, Go ahead, Left, Right.[6] Большой круглый иллюминатор позволял видеть дорогу впереди носа карроварки. Арман стал нажимать то ту, то другую кнопку, но фургон не сдвинулся с места. Все взглянули друг на друга с недоумением, что делать? Вероятно, был какой-нибудь секрет, который никому не известен. Обратились было к Нилии, но и та ничего не знала: ей Кауфман никогда не открывал секрета этого диковинного фургона.

Вдруг до слуха собравшихся донесся металлический звук; то раскрылся трап. Все невольно вздрогнули.

— Это он! — прошептала Нилия. — Он будет мстить, нет никакой надежды, — всхлипнула она.

Глава XI БЕГСТВО В ПУСТЫНЮ

В то время как Джек и его друзья работали над освобождением Робера, лорд Люкс Бигген председательствовал на парадном банкете, устроенном в его честь британской колонией Каира. Вся знать, все влиятельные и богатые люди собрались здесь; все лица сияли радостью; тосты и спичи следовали одни за другими. Все английское превозносилось и прославлялось. Время было уже за полночь, когда, после банкета, открылся бал, пышный, блестящий бал. Оркестр проиграл торжественно национальный гимн «God save the King!»[7], который все присутствующие прослушали стоя, с величайшим почтением, затем загремела веселая бальная музыка. Из цитадели пускали ракеты и жгли увеселительные огни; все высыпали на террасу полюбоваться этим зрелищем, Сирдар также вышел посмотреть. В этот момент к нему подошел слуга и подал ему на подносе карточку:

«Полковник Гарфильд, комендант цитадели Каира, желает безотлагательно говорить с лордом генералиссимусом».

Слово безотлагательно было жирно подчеркнуто.

Несомненно только важная причина могла побудить полковника обеспокоить Сирдара в такое время.

— Где находится этот офицер? — спросил он слугу. Тот поклонился и предложил проводить в соседний кабинет.

Здесь Сирдар застал полковника Гарфильда и еще двух лиц, мистера Бобинова и мисс Дебору.

— Что такое? — спросил лорд Бигген, хмуря брови.

— Француз бежал! — дрогнувшим голосом доложил комендант.

— Но ведь вы отвечали мне за него своей головой!

— Совершенно верно, — ответил полковник, — я и готов ее сложить по вашему приказанию, хотя я в этом не повинен!

— Объяснитесь, полковник, как это могло случиться? Тогда посмотрим, чем можно помочь горю, и постараемся задержать беглеца прежде, чем об этом станет известно!

— Двадцать минут тому назад караул обходил казематы, и в № 131 француза не оказалось, а вместо него были найдены эти лица, связанные веревками, с заткнутыми ртами и чуть живые! — и офицер указал на Бобинова и его дочь.

Те наперерыв рассказали со всеми подробностями все, как было, и только жаловались на мнимого кузена Альбэрама Костера. Очевидно, инсургенты подослали одного из своих сообщников, чтобы провести старика и его дочь и заставить их работать для освобождения своего вождя.

Необходимо было действовать немедленно и как можно энергичней; лорд Бигген немедленно потребовал к себе доктора Кауфмана, пировавшего тут же, вместе с ним, и послал его добыть точнейшие сведения от разведчиков Нилии относительно беглеца. Одновременно с этим генерал незаметно покинул бал и отправился лично к командирам отдельных частей, чтобы те поставили всех своих людей на ноги для погони. Но здесь лорда Биггена ждало жестокое разочарование: всюду двери были наглухо заперты и когда, после долгих усилий и стука, ему наконец открывали, то туземцы-слуги объявляли, что господа их ушли праздновать торжество британского могущества и неизвестно, когда вернутся. Всем им Сирдар наказывал сказать своим господам, чтобы они немедленно по возвращении спешили в его резиденцию, где он будет ожидать их.

Что бы сказал почтенный милорд, если бы он знал, что все эти должностные лица никуда не выходили из дома, а спокойно спали глубоким сном, усыпленные своими туземными слугами с помощью сонного порошка, подсыпанного в их кашу?! Слуги, тотчас же после его ухода, выбегали ни улицу и, мешаясь с толпой, бежали в туземный квартал города.

Между тем генералиссимус большими шагами спешил к себе домой. Он прошел садом и хотел на пути вызвать Кауфмана из его карроварки, чтобы получить от него необходимые сведения. Но каково было его изумление, когда карроварки не оказалось на прежнем месте! Лорд Бигген не верил своим глазам. Часовых тоже не было.

В первую минуту им овладело бешенство, но затем он вспомнил, что первая доблесть главнокомандующего — это полнейшее спокойствие духа и ясность ума; чтобы успокоиться, Сирдар медленным шагом направился в свою виллу.

Сирдар и не догадывался даже, что в это самое время, как он стоял здесь, изумляясь исчезновению карроварки, этот удивительный экипаж с невероятной быстротой своих электрических двигателей несся по дороге вдоль берегов Нила к югу от Каира. Не подозревал генерал того, что его верный союзник Кауфман, придя в свой таинственный фургон за справками, очутился в руках французов, и те, под угрозой смерти, заставили его показать им потайной клапан, приводивший в движение карроварку, которая тотчас же понеслась вперед с изумительной быстротой. А английские часовые, сбросив в кусты свое платье, но захватив только оружие, и патроны, превратились в меднолицых египтян и кинулись бежать со всех ног по направлению к туземной части города. Вот почему Сирдар не нашел часовых на песчаной площадке, где стояла карроварка. Войдя в свой кабинет, лорд Бигген застал там Бабинова, его дочь и тощего долговязого юношу с глупым растерянным лицом.

— Прозывающий себя Альбэрамом Костером! — торжественно возвестил полисмен. — Он был арестован за бродяжничество, и я имею честь препроводить его к вашему превосходительству.

— Это не он нас обманул! — заявили хором мистер Бабинов и мисс Дебора.

— Ну, конечно, не я. Меня самого одурачили! Вообразите, я прибыл в Булак, какие-то вежливые люди пригласили меня последовать за ними, я исполнил их желание, а они заперли меня в каком-то доме, сказав, что это лазарет, где всякий приезжий обязан пробыть двое суток. Но хотя меня заперли на замок, я ночью успел сбежать оттуда, выпрыгнув в окно. По пути я справился о доме своего кузена Бобинова, но когда я разыскал его и постучался у дверей, какой-то незнакомец послал меня сперва к черту, а затем грозил застрелить, как зайца. Ну, я поспешил убежать, и вскоре после того был задержан этим полисменом за бродяжничество. Так как я не имел пристанища в городе, он и привел меня сюда!

Вдруг в доме Сирдара раздались шум и крики; милорд подскочил.

— Что там такое? — громко крикнул он.

Дверь распахнулась, и несколько человек ординарцев вбежали разом в кабинет.

— Милорд… караулы!..

— Что караулы?

— Все караулы в городе перерезаны… все посты залиты кровью… и новый пост тоже…

Главнокомандующий провел рукой по лбу и пошатнулся; в окно ворвались звуки набата.

— Набат! — прошептали, бледнея, присутствующие.

Еще и еще с разных концов города неслись эти зловещие звуки.

Сирдар распахнул окно и высунулся. Голоса муэдзинов протяжно и торжественно взывали к народу, и среди томительной тишины ночи, точно гром, прокатились в воздухе отдаленные пушечные выстрелы. Огненные молнии сверкали во тьме, и целый рой теней, обезумевших от страха, несся к резиденции Сирдара. То были британские солдаты; кавалеристы, коням которых невидимые руки перерезали бабки, артиллеристы, у которых, оказалось, захлопали орудия, пехотинцы, у которых украли патроны и оружие; все они с воплем призывали своего главнокомандующего. Сирдару казалось, что все это страшный, невыносимый кошмар, какая-то галлюцинация.

Да, по сигналу, каким являлись ракеты и увеселительные огни, пущенные с холма цитадели, все туземцы покинули свои жилища, уводя за собою своих и жен, и детей, и слуг, унося драгоценности, выходили за город, и теперь все пути и дороги, все тропинки кишели людьми. Все они уходили в пустыню, а позади них, заранее приготовленные мины взрывались одна за другой, разрушали плотины, каналы и мосты; все рушилось, все гибло, и это на всем протяжении от Каира до Хартума.

Огни, зажженные на вершинах Ливийских гор, возвестили патриотам, что судьба вернула им их вождя и предводителя, — и теперь они со всех концов стекались к нему.

На протяжении тысячи с половиной километров, горожане покидали свои города, поселяне свои поля, рыбаки и лодочники свои челноки и уходили в пустыню. Все эти люди хотели быть свободными или погибнуть. Англия захватила в свои руки Египет, пусть же она владеет им, но разоренным, опустошенным и обезлюденным; пусть вращаются в пустом пространстве ее грозные вращающиеся башни. Душа Египта ушла вместе с ее народом в пустыню, куда ее призывает избранный самим народом вождь.

И Сирдару казалось, что невидимые враги целым роем слетались со всех сторон, и он ничего не мог сделать против них: они были неуловимы. Он обратился к своим подчиненным, хотел сказать им что-то, хотел поднять в них дух, но слова застряли у него в горле, мысли спутались, и его губы прошептали только одно слово:

— Несчастье!

Начиналась беспощадная борьба, борьба на жизнь и на смерть.