Виктория Холт Тайна поместья

I

Я встретила Габриэля и Пятницу в один и тот же день и в один и тот же день потеряла их обоих, поэтому и вспоминаю их я всегда вместе. То, что они вошли в мою жизнь, в некотором смысле явилось следствием моего характера, потому что с самого начала мне показалось, что они нуждаются в моей защите. Всю жизнь до того мне приходилось защищаться самой, и, мне кажется, я была рада встретить кого-то, кто казался еще более уязвимым, чем я сама. И потом, до их появления в моей жизни, у меня никогда не было ни возлюбленного, ни собаки, поэтому естественно, что я была рада вдруг обрести их обоих.

Я очень хорошо помню тот день. Была весна, и над вересковой пустошью гулял свежий ветер. После обеда я выехала из ворот Глен-хауса верхом, ощущая себя так, будто вырвалась на волю из темницы. Это чувство я испытывала с тех пор, как вернулась домой после нескольких лет, проведенных в пансионе в Дижоне.

Мой дом был мрачным местом. Иначе и быть не могло, раз в нем властвовал тот, кого больше не было. В первые же дни по возвращении я решила для себя, что жить прошлым я не собираюсь. Что бы не случилось со мной, я не буду оглядываться назад. Мне тогда было всего девятнадцать лет, о я уже выучила этот важный урок — жить надо настоящим и будущим, но никак не прошлым.

Сейчас, вспоминая то время, я понимаю, что я была готовой жертвой дня той судьбы, которая подстерегала меня.

За шесть недель до того, как все это началось, я вернулась в свой родной Йоркшир, откуда четыре года назад уехала, чтобы поступить во французский пансион. За все время учебы я ни разу не приезжала домой на каникулы, потому что путешествие от Дижона до Йоркшира требовало больших расходов, а мое обучение и содержание в пансионе стоило и так слишком дорого.

Из Дижона до Лондона я ехала в обществе своей школьной подруги Дилис Хестон-Браун и ее матери. Об этом договорился мой отец, так как молодая леди и помыслить не могла о том, чтобы путешествовать на такие расстояния в одиночестве. Миссис Хестон-Браун доставила меня на вокзал Св. Панкраса, посадила в купе первого класса поезда, идущего до Хэрроугейта, где меня должны были встречать.

Я, конечно, рассчитывала увидеть на станции своего отца, а также надеялась, что там будет и мой дядя. Последнее было глупо с моей стороны, так как если бы дядя Дик был в это время в Англии, то он непременно бы приехал за мной в Дижон.

Так или иначе, за мной на станцию прибыл Джемми Белл, конюх моего отца. Увидев мой огромный чемодан, Джемми присвистнул.

— Вот это да, мисс Кэти, похоже, вы у нас превратились в настоящую молодую леди.

Меня давно уже не называли «Мисс Кэти» — в Дижоне я была или Кэтрин, или мадемуазель Кордер. «Мисс Кэти» звучало как обращение к кому-то другому, настолько я от него отвыкла.

Джимми, вытаращив глаза, смотрел на мое бархатное дорожное пальто с пышными рукавами и соломенную шляпку, украшенную шелковыми маргаритками. Моя внешность явно его поразила, ведь в нашей деревне ему не часто попадались на глаза одетые по последней моде женщины.

— Как мой отец? — спросила я. — Я думала, он меня встретит.

Джемми выпятил нижнюю губу и покачал головой.

— Жертва подагры, — сказал он. — Не может выносить тряски. К тому же…

— К тому же — что? — резко спросила я.

— Ну-у, — протянул Джемми, — он сейчас только выбирается из своей хандры.

При этих словах я ощутила давно уже забытый страх, который сопровождал мое детство. Это приступы «хандры», то и дело одолевавшие моего отца, были проклятием нашего дома. «Тише, мисс Кэти, ваш отец опять хандрит…» В такие дни в доме воцарялась гнетущая тишина, когда все должны были говорить шепотом и ходить на цыпочках, чтобы не потревожить отца, запершегося в своей комнате. Когда он в конце концов выходил на свет Божий, он был еще бледнее, чем обычно, и под глазами у него лежали темные круги. Пока я жила во Франции, я позволила себе забыть об этих пресловутых приступах, преследовавших моего отца.

— А дядя дома? — спросила я.

Джемми помотал головой.

— Мы его уже больше полугода не видели. Похоже, что еще полтора года пройдет, пока он приедет.

Я кивнула. Дядя Дик был морским капитаном, и еще в Дижоне я получила от него письмо, где он писал о своем дальнем плавании и о делах, которые надолго задержат его в Америке.

Мне стало грустно. Мое возвращение домой было бы гораздо более радостным, если бы я знала, что меня там встретит дядя Дик.

— Что-то вы очень молчаливы, мисс Кэти, — сказал Джемми.

Он был прав. У меня не было настроения разговаривать. Конечно, я могла бы спросить его о том, что произошло дома за время моего отсутствия, что изменилось, но я предпочитала разобраться во всем сама и увидеть все собственными глазами.

Наконец, мы въехали в нашу деревню, Гленгрин — несколько домов, сгрудившихся вокруг церкви, гостиница или, скорее, постоялый двор, большой луг и разбросанные по его краям коттеджи. Наша двуколка проехала мимо церкви, сквозь ворота усадьбы и по аллее, ведущей к дому. Он оказался меньше, чем я его помнила, но я сразу узнала вечно опущенные шторы, из-под которых виднелись кружевные занавески. Я знала, что поверх них изнутри висят тяжелые бархатные занавеси, преграждающие путь солнечному свету.

Был бы дома дядя Дик, он раздвинул бы занавеси и поднял бы шторы, а Фанни стала бы ворчать, что от солнца потускнеет мебельный лак.

Двуколка остановилась, я соскочила на землю, и в этот момент из дверей мне навстречу вышла Фанни собственной персоной.

Ее полная, коренастая фигура йоркширской крестьянки наводила на мысль о смешливом добродушии характера, но это было заблуждением — то ли она родилась такой, то ли годы, проведенные в нашем невеселом доме ее такой сделали, но смеяться она не умела и всегда была со мной строга, как классная дама.

Вот и теперь, она оглядела меня критическим взглядом и недовольно произнесла:

— Вы совсем отощали в ваших этих заграницах.

Я улыбнулась. Это было не очень-то сердечное приветствие со стороны женщины, которая не видела меня четыре года и была мне единственной «матерью», которую я помнила. И в то же время ничего другого я от нее не ожидала. Фанни никогда меня не баловала, и с ее точки зрения любое проявление любви ко мне было бы глупостью. Она свято верила, что только ругая меня, она достойно проявляет свою ко мне привязанность. Заботясь обо мне, кормя и одевая меня, она никогда не позволяла мне никаких капризов и излишеств, ничего из того, что она презрительно называла «финтифлюшками». Она гордилась своей прямотой, истовой правдивостью и тем, что никогда не скрывала своего мнения, которое, кстати, чаще всего было весьма суровым. Достоинства Фанни мне были хорошо известны, но мне всегда не хватало хоть немного ласки, а этого от нее добиться было невозможно.

Смерив насмешливым взглядом мой парижский туалет, она сказала:

— Вот, значит, что там у вас носят.

— Да, — холодно сказала я и спросила: — Мой отец дома?

— Кэти! — произнес вдруг его голос, и я увидела, что он спускается по лестнице. Он был бледен, с синяками под глазами, и я, впервые увидев его глазами взрослого человека, подумала: «У него какой-то потерянный вид, будто он чужой в доме и не знает, где его место».

— Отец!

Мы обнялись, но, хотя он и постарался проявить радость, я чувствовала, что она не идет от сердца. У меня появилось странное ощущение, будто он недоволен, что я вернулась домой, что он бы предпочел, если бы я осталась во Франции.

Таким образом, едва вступив в дом, где я родилась и где я не была четыре года, я почувствовала, что его стены давят на меня и стала мечтать о том, чтобы вырваться из них на свободу.

Если бы только дядя Дик был здесь! Все было бы тогда по-другому.

* * *

Войдя в свою комнату, я подняла шторы и впустила солнце. Моя спальня была на верхнем этаже дома, и из ее окна открывался чудесный вид на вересковую пустошь, которую я так любила. Я вспомнила свои первые прогулки верхом на моем пони, в которых, когда он был дома, меня сопровождал дядя Дик. В его отсутствие со мной ехал кто-нибудь из конюхов, и это было совсем не то, что с дядей, который брал меня с собой в кузницу, где я смотрела, как подковывают лошадей, или на постоялый двор, где он позволял мне попробовать домашнего вина… «Завтра, — подумала я, — я поеду на пустошь верхом и на этот раз я буду одна».

Мой первый день дома тянулся бесконечно. Я обошла дом, каждую из его комнат — темных и мрачных, потому что все окна были плотно завешены занавесями поверх штор. В доме было две престарелых служанки, которые выглядели как бледные подобия Фанни, что было, наверное, неудивительно, так как в свое время именно Фанни нашла их и взяла в дом. У Джемми Белла на конюшне было двое помощников, которые по совместительству работали и в саду. У моего отца не было никакой профессии. Он был тем, кого принято называть джентльменом. Он с отличием закончил Оксфорд, немного преподавал, увлекался археологией и даже когда-то участвовал в раскопках в Греции и в Египте. Когда он женился, моя мать стала путешествовать вместе с ним, но перед моим рождением они обосновались в Йоркшире, где он собирался заняться писанием трудов по археологии и философии, а также живописью, к которой у него были некоторые способности. По словам дяди Дика, беда моего отца в том, что он слишком талантлив, сам же дядя Дик, как человек лишенный дарований, стал простым моряком.

Сколько раз я жалела, что не дядя Дик — мой отец!

В промежутках между своими плаваниями дядя жил с нами, и именно он, а не отец, навещал меня в пансионе. Входя в элегантную гостиную мадам директрисы, где происходили встречи пансионерок с родными, он поднимал меня, как маленькую девочку, и спрашивал: «Они хорошо с тобой обращаются?» В этот момент он грозно хмурил брови, словно показывая, что готов был идти войной на любого, кто осмелился меня обидеть. Потом он нанимал экипаж и вывозил меня в город, где он заводил меня в модные лавки и покупал мне платья и шляпки, потому что ему, видите ли, показалось, что кое-кто из пансионерок одет лучше меня. Милый дядя Дик! Это ведь благодаря ему у меня в школе водились деньги, на которые я и приобрела себе гардероб, едва вместившийся в дорожный сундук, ужаснувший своими размерами Джемми Белла.

Но наряды нарядами, а характер остается характером. Я знала, что даже разодетая в модные парижские туалеты, я имею мало общего с девушками, которые были моими подругами по дижонскому пансиону. Дилис Хестон-Браун будет выведена в свет в Лондоне, Мари де Фрисе войдет в высшее общество Парижа. Они были моими ближайшими подругами, и мы, как водится, клялись друг другу в дружбе на вечные времена. Но уже сейчас я знала, что вряд ли когда-либо увижу их снова — таково было отрезвляющее влияние Глен-хауса, который заставлял смотреть в глаза реальности, сколь бы непривлекательной она ни была.

После наполненного впечатлениями путешествия, гнетущая тишина дома, в котором, казалось, ничего не изменилось, подавляла меня. Если я и замечала какие-то изменения, то только потому, что смотрела на все другими, повзрослевшими глазами.

Я долго не могла заснуть в эту ночь. Я лежала в постели, думая о дяде Дике, об отце, о Фанни и обо всех в доме. Мне казалось странным, что мой отец женился и родил дочь, тогда как дядя Дик остался холостяком. Фанни не одобряла его образ жизни и пророчила, что он плохо кончит. Теперь-то я понимала, что она имела в виду: дядя Дик был не женат, но это не означало, что у него не могло быть множества любовниц. Но детьми он так и не обзавелся, поэтому и привязался ко мне как к родной дочери, балуя меня так, как меня никто другой в доме не баловал.

Наконец задремав, я проспала недолго, потому что меня разбудил голос, зовущий меня по имени.

— Кэти! — звал этот голос, полный страдания и мольбы. — Кэти, вернись!

Мне стало страшно — не потому, что я услышала свое имя, а потому, что оно было произнесено с таким болезненным надрывом.

Сердце мое колотилось, и это был единственный звук, нарушавший тишину дома. Я села в кровати, прислушиваясь. И вдруг я вспомнила точно такой же случай, происшедший накануне моего отъезда во Францию. Тогда я подумала, что мне это приснилось, сейчас я была уверена, что нет. Кто-то действительно звал меня.

Я встала с постели и зажгла свечу. Затем я подошла к окну, которое было широко открыто вопреки царившему в наших местах предрассудку, что ночной воздух вреден для здоровья. Я высунулась из него и посмотрела на окно, расположенное сразу под моим — окно спальни моего отца.

И вдруг я поняла, что и сегодня ночью, и четыре года назад я слышала голос моего отца, который кричал во сне. Он звал Кэти, но не меня, а мою мать, которую тоже звали Кэтрин.

Я очень смутно помнила ее, вернее, я помнила ее присутствие в доме, помнила ее руки, обнимающие меня так крепко, что мне трудно дышать. Потом все кончилось, и никто больше не обнимал меня — может быть, потому что помнили, как я с плачем вырывалась из объятий матери.

Какова причина вечной печали моего отца? Неужели после всех этих лет он все еще скорбит по своей умершей жене? Может, я чем-то похожа на нее и мое возвращение домой вызвало у него воспоминания, причиняющие боль?

* * *

В течение последующих дней я виделась с отцом только за едой, после этого он уходил в свой кабинет, для того чтобы писать книгу, которая никогда не будет закончена. Фанни неслышно передвигалась по дому, одними жестами и взглядами отдавая распоряжения слугам. Она вообще была немногословной женщиной, но слуги привыкли понимать ее и без слов и боялись ее, как огня.

Под ее надзором дом всегда содержался в образцовом порядке, мебель блестела, как новая, а кухню дважды в неделю заполнял аромат пекущегося хлеба. Меня же этот порядок, как и все в доме, угнетал — я почти мечтала о чем-нибудь, что нарушило бы эту однообразную рутину, внесло бы какое-то оживление в наше безрадостное существование.

Я с тоской вспоминала о пансионе, жизнь в котором, по сравнению с нынешней моей жизнью, казалась мне сейчас полной приключений. Я думала о комнате, в которой я жила вместе с Дилис, об играх в саду, о прогулках и занятиях, и каникулах, в которые я ездила то в Женеву — с родителями Дилис, то в Канны — с семьей другой своей подруги.

На эти воспоминания меня навело полученное от Дилис письмо. У нее все было хорошо, она готовилась к своему первому лондонскому сезону, предвкушая балы и рауты.


«Моя дорогая Кэтрин, у меня нет ни единой свободной минуты. Я уже целую вечность собиралась написать тебе, но всегда что-нибудь мне мешало. У меня ощущение, что я вообще не выхожу от портнихи и не вылезаю из примерок. Видела бы ты мои новые платья! Мадам директриса была бы в ужасе! Но мама настроена очень решительно и не хочет допустить, чтобы я осталась незамеченной. Она составляет список приглашенных на мой первый бал. Как я хотела бы, чтобы ты была здесь со мной! Напиши мне о всех твоих новостях, прошу тебя…»


Я пыталась сочинить достойный ответ на ее письмо, но не могла придумать ничего, что не звучало бы мрачно и тоскливо. Разве Дилис могла себе представить, что значит не иметь матери, которая заботилась бы о твоем будущем, покупала бы тебе платья, устраивала бы балы для привлечения кавалеров… И иметь отца, который так погружен в свои мрачные мысли, что едва замечает меня…

И я забросила письмо Дилис.

Проходили дни, и я чувствовала себя все более и более подавленной и старалась проводить как можно больше времени вне дома. Каждый день я на несколько часов уезжала верхом на вересковую пустошь. Фанни презрительно ухмылялась каждый раз, когда видела меня в моей парижской амазонке, подаренной мне дядей Диком в его последний визит в пансион, но меня это ничуть не волновало.

Однажды Фанни сказала мне:

— Ваш отец сегодня уезжает.

Ее лицо в этот момент было лишено всяческого выражения, и я не могла понять, осуждает ли она отлучки моего отца или нет, но что я твердо знала, так это то, что она знает какую-то связанную с ними тайну, в которую меня никто не собирается посвящать.

Эти непонятные для меня отлучки отца были мне знакомы с раннего детства. Он уезжал обычно утром и возвращался на следующий день. Но и тогда я не видела его, так как он уходил в свою комнату и не появлялся несколько дней. Еду носили ему на подносе, и если я спрашивала кого-либо из слуг, почему он не выходит из комнаты, ответа я никогда не получала.

— Так, значит, он по-прежнему уезжает из дома? — спросила я.

— Да, регулярно — раз в месяц.

— Фанни, куда он ездит?

Она пожала плечами, словно говоря, что это ни меня, ни ее не касается, но я была уверена, что она знает.

Я думала об этом весь день, и вдруг меня осенило. Ведь мой отец вовсе не стар, ему, должно быть, около сорока, точно я не знала. То, что он не женился во второй раз, не значит, что женщины перестали для него существовать. Мои разговоры с подругами по пансиону, особенно француженками, которые были более просвещенными в таких делах, чем их ровесницы англичанки, открыли мне глаза на некоторые стороны жизни, и я знала, что у многих неженатых, да и женатых мужчин бывают любовницы. Поэтому я решила, что у моего отца есть женщина, которую он регулярно навешает, но жениться на ней почему-либо не хочет или не может. А его мрачное настроение по возвращении я объяснила для себя тем, что, дорожа памятью моей покойной матери, он испытывает угрызения совести и осуждает себя за то, что не может противостоять искушению.

На следующий вечер отец вернулся, и все повторилось, как во времена моего детства. Он заперся в своей комнате, и о его присутствии в доме можно было догадаться только по воцарившейся в нем гнетущей тишине и по тому, что в определенное время в его комнату носили подносы с едой.

Когда он наконец вышел из своего добровольного заточения, у него был такой несчастный вид, что мне стало его жалко и захотелось как-то утешить.

В тот вечер за ужином я спросила его:

— Отец, ты не болен?

— Болен? — переспросил он, удивленно подняв брови. — Что это тебе взбрело в голову?

— Ты очень бледен, и у тебя такой вид, как будто тебя что-то угнетает. Может, я могу как-то помочь тебе? Ведь я уже не ребенок.

— Я не болен, — ответил он, не глядя на меня.

— Но я же вижу, что что-то не так. Почему бы тебе не поделиться со мной?

По выражению его лица я поняла, что мои расспросы только раздражают его и что ответа я не дождусь.

— Моя дорогая девочка, — пробормотал он, по-прежнему на меня не глядя, — у тебя слишком разыгралось воображение.

Сказав это, он принялся есть, показывая мне, что разговор окончен. Я не знала, что думать и что делать. Мне было очень одиноко и грустно оттого, что единственный родной мне человек ведет себя со мной, как будто я ему совершенно чужая.

Дилис снова написала мне, упрекая за молчание, и я опять безуспешно попыталась сочинить ответное письмо. Мне не о чем было писать, а жаловаться на мою тоскливую однообразную жизнь мне не хотелось.

Так шло время, и наконец настал день, когда я встретила Габриэля и Пятницу.

В этот день я как обычно выехала верхом на пустошь и, пустив лошадь в галоп, поскакала напрямик к проходящей через нее дороге. На дороге я увидела женщину с собакой. Последняя была в таком жалком состоянии, что я натянула поводья и остановилась рядом с ними. Пес был тощий, как скелет, и вокруг шеи у него была завязана веревка, служившая поводком. Я всегда любила животных и не могла выносить жестокого обращения с ними. Женщина при ближайшем рассмотрении оказалась цыганкой, что меня совсем не удивило, так как в нашей округе цыган всегда было много. Они ходили по домам, продавая всякую мелочь и собранный на пустоши вереск.

— Почему вы не возьмете его на руки? — спросила я женщину — Он же еле на ногах держится.

— А вам-то что до этого? — грубо спросила она, подняв на меня свои острые, похожие на черные бусины глаза. И тут же выражение ее лица изменилось: она увидела мою дорогую щегольскую амазонку и мою ухоженную лошадь и поняла, что из меня можно что-то вытянуть.

— Я сама уж Бог знает сколько ни маковой росинки во рту не держала, мисс. Не сойти мне с этого места, если это не так, — проговорила она заискивающим голосом.

Глядя на нее, никак нельзя было подумать, что она голодает, но вот собака ее была несомненно голодной и давно. Это была дворняжка с примесью терьера, и несмотря на ее плачевное состояние у нее были живые блестящие глаза, которые смотрели на меня так, будто просили о помощи. Я поняла в этот момент, что не оставлю пса на произвол этой бессовестной женщины.

— Это у собаки голодный вид, а не у вас, — сказала я.

— Спаси вас Господь, мисс. Я ведь каждым кусочком, что мне перепадает, с ним делюсь. Но последние два дня я сама ничего не ела.

— Веревка режет ему шею, разве вы не видите?

— А как же мне его вести, без веревки-то? Были бы силы, я бы его на руках несла.

Повинуясь неожиданному импульсу, я сказала:

— Я куплю у вас эту собаку. Я дам вам за него шиллинг.

— Шиллинг! Помилуйте, леди, разве я смогу с ним расстаться? Он ведь мой товарищ по несчастью. — Она наклонилась, чтобы погладить пса, который огрызнулся, окончательно убедив меня, что ее словам нельзя верить. — Времена сейчас тяжелые, правда, песик? — продолжала она, отдернув руку. — Но мы ведь с тобой слишком старые друзья, чтобы расстаться… за шиллинг.

Я пошарила в карманах, ища деньги. Я знала, что в конце концов она отдаст его за шиллинг, потому что для нее это были немалые деньги, но она бы не была цыганкой, если бы не начала торговаться. И тут, к моему огорчению, я обнаружила, что я не взяла с собой денег. Кроме завернутого в бумагу пирожка с мясом, данного мне Фанни на случай, если я проголодаюсь, в карманах ничего не было. За пирожок она, конечно, собаку не отдаст.

И она, и собака напряженно смотрели на меня. Во взгляде цыганки между тем появилась подозрительность, собака же смотрела еще более умоляюще, чем прежде. Казалось, обе почувствовали мое замешательство.

— Послушайте, — начала я, — у меня нет с собой денег, но…

Ее губы скривила презрительная усмешка. Она вдруг резко дернула за веревку, и пес взвизгнул от боли.

— Тихо! — зло крикнула она ему, и он затих, снова обратив на меня взгляд.

Я не знала, что делать — попросить ее подождать на этом месте, пока с съезжу домой за деньгами, или уговорить ее отдать мне собаку и сказать, куда прийти за деньгами. Последнее мне бы вряд ли удалось, так как Она бы мне, конечно, не поверила.

И в этот момент появился Габриэль. Он скакал галопом по пустоши в нашу сторону, и мы обе обернулись на звук копыт, чтобы посмотреть, кто это едет. Он был на вороной лошади, и первое, что мне бросилось в глаза, была необыкновенная элегантность его облика, а также его светлые волосы, развевающиеся на ветру. Когда он подъехал ближе, я отметила про себя, что его темно-коричневый сюртук и бриджи были из дорогого материала и прекрасно сшиты, но что действительно поразило меня в нем, так это его лицо. Наверное, оно и заставило меня сделать то, что я сделала. Вспоминая нашу первую встречу впоследствии, я часто думала, что будь это кто-нибудь другой, я бы ни за что не решилась попросить у совершенно незнакомого человека взаймы шиллинг, чтобы купить собаку. Но его появление было столь своевременным и столь эффективным, что он представился мне этаким святым Георгием на коне — не хватало только копья и доспехов.

Так вот, его лицо… Его черты были необыкновенно изящны, но выражение было столь печально, что мне сразу показалось, что в судьбе этого человека есть что-то необычное — какое-то страдание, наложившее отпечаток на его облик.

Когда он выехал рядом с нами на дорогу, я крикнула ему:

— Остановитесь на минуту, пожалуйста!

— Что-нибудь случилось? — спросил он, натянув поводья.

— Да. Эта собака умирает с голоду, — сказала я.

Он перевел взгляд с меня на цыганку, а с нее на собаку и, оценив ситуацию, сказал:

— Да, вид у бедняги неважный.

Голос его звучал очень мягко, и я обрадовалась, потому что поняла, что не напрасно обратилась к нему за помощью.

— Я хочу купить его, — начала объяснять я, — но у — меня не оказалось с собой денег. Вы не могли бы одолжить мне шиллинг?

— Вот что, — вмешалась цыганка, — я не продаю его. Уж не за шиллинг, по крайней мере. Это мой пес. С чего это я должна продавать его?

— Вы же готовы были отдать его за шиллинг! — воскликнула я.

Она мотала головой и снова потянула за веревку, делая вид, что собирается уйти вместе с собакой.

Я умоляюще посмотрела на молодого человека, который улыбнулся мне в ответ и спрыгнул с лошади. Достав из кармана деньга, он сказал, обращаясь к цыганке:

— Вот вам два шиллинга. Берите или до свиданья.

Женщина даже не пыталась скрыть своего восторга по поводу такой внушительной суммы. Она вытянула свою грязную ладонь, в которую он брезгливо опустил монеты, и отдала ему веревку, после чего пошла прочь с такой скоростью, словно боялась, что он передумает и отберет деньги.

— Благодарю вас! — воскликнула я.

Собака заскулила у его ног, и я приняла это за выражение радости.

— Прежде всего его надо накормить, — сказала я. — К счастью, у меня есть с собой пирожок из дома.

Он кивнул и, взяв под уздцы наших лошадей, отвел их в сторону, в то время как я взяла на руки пса и села с ним на траву. Он с жадностью набросился на мой пирожок и довольно быстро справился с ним.

— Бедняга, — сказал незнакомец. — Ему действительно досталось.

— Я не знаю, как вас благодарить. Что бы я делала без вас? Она бы ни за что не отдала мне его.

— Ну что теперь об этом думать, он ведь уже у нас.

Я почувствовала симпатию к этому человеку — не только потому, что он помог мне, но и потому, что он явно разделял мою жалость к собаке и, видимо, вообще, как и я, любил животных. Ничего не подозревающий пес с этого момента стал связующим звеном между нами.

— Я возьму его домой и буду ухаживать за ним. Как вы думаете, он поправится?

— Думаю, что да. Он ведь дворняга, а не изнеженная болонка. Но его надо кормить регулярно и не помногу, а то он заболеет.

Пес чувствовал, что речь идет о нем, но он был так изможден и измучен, что лежал, не шевелясь, у меня на коленях. Теперь, когда цель была достигнута, мое внимание переключилось на незнакомца. Меня заинтриговало меланхолическое выражение его лица, которое не покидало его, даже когда он улыбался. Меня интересовало, что такое могло произойти в его жизни, чтобы вызвать эту непреходящую печаль. Судя по его виду, он ни в чем не нуждался и жил в богатстве и комфорте. Я разрывалась между двумя желаниями — задержаться и продолжить разговор с ним, чтобы что-нибудь узнать о нем, и поехать домой, чтобы вымыть и как следует накормить собаку. На самом деле, я, конечно, знала, что именно я должна делать: состояние собаки было слишком плачевным, чтобы медлить.

— Мне пора ехать, — сказала я, поднимаясь с травы с собакой в руках.

Он кивнул.

— Я помогу вам отвезти его, — ответил он, подсаживая меня на лошадь. Сев в седло, он взял у меня пса и, держа его подмышкой, обернулся ко мне. — Куда ехать?

Я показала ему дорогу, и мы тронули лошадей. Через двадцать минут мы уже были в Гленгрине и еще через пару минут остановились у ворот Глен-хауса.

— На самом деле, он ваш, — сказала я. — Ведь это вы заплатили за него.

— В таком случае я дарю его вам, — ответил он, улыбнувшись мне. — Но я сохраню за собой некоторые права на него. Мне будет интересно знать, как идут его дела. Я могу как-нибудь навестить вас, чтобы справиться о нем?

— Конечно.

— Как насчет завтра?

— Если вам угодно.

— А кого мне спросить?

— Мисс Кордер… Кэтрин Кордер.

— Благодарю вас, мисс Кордер. Габриэль Рокуэлл завтра нанесет вам визит.

* * *

Появление в доме собаки привело Фанни в ужас.

— Теперь собачья шерсть будет по всему дому, — ворчала она. — Не удивлюсь, если мы в тарелках будем находить его волосы, а в постелях — блох.

Я не обращала внимания на ее ворчанье. Я сама вымыла пса и начала понемногу кормить его хлебом, размоченным в молоке. Потом я разыскала корзинку и принесла ее к себе в спальню. Ночью я засыпала под еле слышное сопение пса, думая о том, что сегодня неожиданно исполнилась моя детская мечта: я всегда хотела иметь собаку, но Фанни не давала мне даже заикнуться о ней.

Я перебрала в голове разные собачьи клички, но мне ничего не нравилось. Наконец я решила назвать его Пятницей, потому что именно в пятницу я нашла его.

К утру ему явно стало лучше, и я с нетерпением ждала визита Габриэля, потому что теперь, когда я могла больше не волноваться за собаку, меня преследовали мысли о загадочном незнакомце.

Он приехал после обеда. Было три часа, и я сидела в своей комнате, когда услышала под окном звук копыт. Пятница повел ушами и вильнул хвостом, как будто знал, что приехавший — ни кто иной, как его спаситель.

Я выглянула в окно, но так, чтобы он не мог меня увидеть, если бы вдруг взглянул наверх. Он был, безусловно, хорош собой, но в его внешности не было и следа той мужественности, которую обычно ожидаешь увидеть, глядя на представителей сильного пола. Зато у него был очень аристократический вид. Я заметила это еще накануне, но не была уверена, что мне это не показалось по контрасту с видом прежней хозяйки Пятницы.

Я поспешила вниз, потому что боялась, что Фанни или кто-то из горничных могут оказать ему не вполне любезный прием.

По случаю его ожидаемого приезда на мне было мое лучшее дневное платье из темно-синего бархата, а мои черные волосы были заплетены в косу и уложены короной вокруг головы.

Я вышла на улицу в тот момент, когда он слезал с лошади. Увидев меня, он элегантным жестом снял с головы шляпу и слегка поклонился.

— Так вы приехали! — сказала я. — Пятница уже почти поправился. Я его так назвала потому, что нашла его в пятницу.

В этот момент в дверях появилась одна из горничных — Мэри. Я велела ей позвать кого-нибудь из конюхов, чтобы забрать лошадь Габриэля и дать ей воды и овса.

— Пойдемте в гостиную, — сказала я Габриэлю. — Я позвоню, чтобы принесли чай.

Он пошел за мной вверх по лестнице, слушая мой отчет о состоянии Пятницы. — Я принесу его сюда, и вы сами увидите, насколько лучше он выглядит.

В гостиной я раздвинула портьеры и подняла шторы, отчего комната сразу приобрела более жизнерадостный вид.

Следуя моему приглашению, Габриэль сел в кресло и, улыбнувшись мне, сказал:

— Я рад, что вы спасли его.

— На самом деле это сделали вы.

Он опять улыбнулся, а я позвонила, и в дверях почти в ту же секунду появилась Джэнет.

Она уставилась на моего гостя, как на привидение, и, когда я велела ей принести чай, она посмотрела на меня с видом человека, которого попросили достать луну с неба.

Через пять минут явилась Фанни. У нее был негодующий вид, и я рассердилась. Ей пора наконец понять, что я теперь хозяйка дома, а не ребенок, которым она может помыкать.

— Стало быть, мы принимаем гостей, — угрюмо и в то же время язвительно сказала Фанни.

— Да, Фанни, у нас гость, — холодно ответила я. — И прошу вас проследить, чтобы чай подали поскорее.

Она поджала губы, и я видела, что она ищет, что бы такое ответить, но я повернулась к ней спиной и обратилась к Габриэлю:

— Я надеюсь, вам не издалека пришлось ехать?

— Из гостиницы «Черный олень» в Томблерсбери.

Я знала Томблерсбери. Это была небольшая деревушка, похожая на нашу, примерно в шести милях от Глен-хауса.

— Вы там живете?

— Я остановился там ненадолго.

— А вообще вы живете в Йоркшире, мистер Рокуэлл? Однако я задаю слишком много вопросов.

Я знала, что Фанни вышла из гостиной и подумала, что она пойдет к моему отцу жаловаться на меня. С ее точки зрения было верхом неприличия то, что я в одиночестве принимаю гостя мужского пола. Ну и пусть! И Фанни, и мой отец должны были наконец осознать, что та жизнь, которую я веду в этом доме, не только очень одинока и скучна, но еще и недостойна молодой женщины с таким образованием, как мое.

— Ничуть, мисс Кордер. Пожалуйста, спрашивайте меня, что хотите. Если я не смогу ответить, я так и скажу вам.

— Так где вы живете?

— Наше поместье называется Киркландское Веселье, и оно расположено на окраине деревни Киркланд.

— Киркландское Веселье! Что за удивительное название! Сразу представляется что-то очень радостное.

Промелькнувшее на его лице выражение дало мне понять, что мое замечание было неуместно, что могло означать только одно: он не был счастлив у себя дома. В чем же причина этой загадочной грусти? Я знала, что проявлять любопытство неприлично, но мне было очень трудно его сдержать.

— А ваша деревня далеко отсюда? — спросила я.

— Около тридцати миль. Так что наша встреча была чистой случайностью, но я очень рад, что она состоялась.

Я поняла, что неловкий момент был позади, и сказала:

— Если вы извините меня, я вас на минуту оставлю и схожу за Пятницей.

Когда я вернулась в гостиную с собакой, там был мой отец. Ясно, что Фанни настояла на том, чтобы он присоединился к нам ради соблюдения приличий. Габриэль рассказывал ему, как мы покупали собаку, и мой отец вел себя на удивление вежливо и даже приветливо, изображая интерес к истории, которая, как я знала, на самом деле его совершенно не волновала.

При виде Габриэля Пятница попытался встать в своей корзинке, в которой я принесла его. Габриэль почесал его за ухом, и в ответ на это пес лизнул его и завилял хвостом.

— Он полюбил вас, — сказала я.

— Но вам принадлежит главное место в его сердце.

— Только потому, что я его первая увидела, — ответила я. — Вы разрешите мне вернуть вам долг?

— Ни в коем случае, — сказал он.

— Но мне бы хотелось знать, что это действительно моя собака.

— Так оно и есть. Ведь я подарил вам ее. И если вы позволите, я еще как-нибудь зайду ее проведать.

— А это ведь — неплохая идея завести в доме собаку, — сказал мой отец, который тем временем подошел к корзинке и наклонился над Пятницей.

В это время принесли чай, который сопровождал не только хлеб с маслом, но и разные домашние пирожные. Разливая чай и угощая отца и Габриэля пирожными, я чувствовала, что это мой самый приятный день с момента приезда из Франции. Так хорошо и спокойно я себя чувствовала в этом доме только тогда, когда приезжал дядя Дик.

* * *

В последующие две недели Габриэль регулярно навещал меня и Пятницу. Мой пес к концу первой же недели совсем оправился. Раны его зажили, и он перестал быть похожим на скелет.

Ночью он по-прежнему спал в корзинке в моей комнате, а днем ходил за мной по пятам, не отставая ни на шаг. Жизнь в доме для меня изменилась, так как появилось существо, по-настоящему привязанное ко мне и ценившее мою заботу о нем.

Пятница сделался не только моим другом, но и защитником. Он помнил, что был обязан мне жизнью и платил мне поистине собачьей преданностью.

Каждый день мы вместе ходили гулять. Я оставляла его, только когда отправлялась на верховую прогулку, и когда я возвращалась, он с радостным визгом кидался на меня, и мне становилось тепло от того, что меня кто-то ждет и счастлив меня видеть.

Ну и, конечно же, был еще Габриэль.

Он продолжал жить в «Черном олене», и я не понимала, что его там держит. Я вообще многого не понимала в связи с ним. Иногда он вполне откровенно и свободно говорил о себе, но даже в такие минуты чувствовалось, что есть что-то, что он скрывает. Мне казалось, что он не раз был на грани того, чтобы поделиться со мной чем-то, что он очень хотел этого, но не мог решиться.

Мы стали хорошими друзьями. Моему отцу он вроде тоже нравился, по крайней мере, отец не возражал против его частых посещений. Слуги привыкли к его визитам, и даже Фанни перестала их комментировать, правда, следя при этом, чтобы мы не виделись в доме наедине.

В конце первой недели Габриэль сказал, что скоро едет домой, но в конце второй он был все еще с нами. У меня было чувство, что он сам себя обманывает, обещая себе, что уедет, и находя всякие предлоги, чтобы остаться.

Я не спрашивала его о доме, хотя и умирала от желания что-нибудь узнать о его жизни. Я помнила, что в пансионе, когда меня спрашивали о моем доме, мне было не по себе, потому что я не знала, что говорить. Я не хотела быть причиной подобного замешательства Габриэля, поэтому и сдерживала свое любопытство, надеясь, что рано или поздно он сам мне что-нибудь расскажет.

Таким образом, наши разговоры в основном вертелись вокруг меня, причем Габриэль как раз не стеснялся задавать мне вопросы, и странным образом меня это совсем не раздражало. Я с удовольствием рассказала ему о дяде Дике, нарисовав самый яркий портрет этого веселого чернобородого и зеленоглазого человека, на который была способна.

— Мне кажется, что вы с ним должны быть похожи, — как-то сказал Габриэль, когда я в очередной раз говорила о нем.

— Да, наверное.

— У меня сложилось впечатление, что он — человек, который любит жизнь и стремится взять от нее все, что она может ему дать. По-моему, он сначала действует, а уже потом задумывается о последствиях. Скажите, вы тоже такая?

— Возможно.

Он улыбнулся.

— Я уверен в этом, — сказал он, и в его глазах появилось какое-то отстраненное выражение, как будто, глядя на меня в этот момент, он представлял себе меня не здесь, а где-то в другом месте, в другой ситуации.

Мне показалось, что он был готов сказать что-то еще, но промолчал, и я ни о чем не спросила.

Я уже давно поняла, что в Габриэле было что-то неординарное, что-то странное, и, казалось бы, это должно было предостеречь меня против слишком тесной дружбы с ним. Но ведь я была так одинока и мне так не хватало друга, что я и думать не хотела о том, чтобы порвать знакомство с ним или хотя бы сохранять какую-то дистанцию.

Поэтому, даже когда я заметила, что он начал привязываться ко мне, я не сделала ничего, чтобы прекратить наши встречи.

* * *

Нашим любимым времяпрепровождением были верховые прогулки на вересковой пустоши. Часто во время этих прогулок мы спешивались, привязывали лошадей и ложились на теплую землю около какого-нибудь валуна. Мы лежали, положив под головы руки, глядя в небо и лениво разговаривая обо всем и ни о чем. Меня забавляла мысль, что Фанни, увидев нас в такой момент, упала бы в обморок оттого, сколь неприлично это выглядело бы в ее глазах. Но меня не волновали приличия, и я чувствовала, что Габриэлю это нравится.

Я взяла за правило выезжать ему навстречу в какое-нибудь заранее условленное место, потому что я не могла выносить косые взгляды, которыми награждала его Фанни, когда он появлялся в доме. В то же время я знала, что его частые визиты в наши края не могли остаться незамеченными в нашей маленькой деревушке, где жители были наперечет и все знали друг друга, но ни меня, ни Габриэля это не беспокоило.

Я уже несколько недель не получала ничего от Дилис — думаю, потому, что она была слишком погружена в вихрь светских удовольствий, чтобы находить время для написания писем. Мне же теперь наконец было, что рассказать ей, и я написала ей об эпизоде с собакой и о том, как я к ней привязалась, но, конечно, главным предлогом для моего письма был Габриэль. Но писать о нем было трудно, так как я не могла до конца разобраться ни в нем самом, ни в своем отношении к нему.

Я всегда с нетерпением ждала наших встреч — и не только потому, что они скрашивали мое одиночество. Мне кажется, больше всего меня притягивала загадочность Габриэля и то, что я ежеминутно была готова услышать от него какие-нибудь невероятные откровения. Я была уверена, что, как и мой отец, Габриэль нуждается в помощи и утешении, только в отличие от отца, который отверг мою попытку помочь ему, Габриэль просто ждал момента, чтобы поделиться со мной своей печалью.

Конечно, рассказывать обо всем этом в письме к Дилис не имело смысла, тем более что я сама-то не все понимала и, возможно, многое существовало только в моем воображении. Поэтому я написала легкое, шутливое письмо, в котором только упомянула Габриэля в связи с приобретением Пятницы.

Прошло три недели с нашего знакомства, когда Габриэль вдруг решился сам заговорить о своем доме. Мы лежали, греясь на солнце на вересковой пустоши, и он вдруг сказал:

— Интересно, чтобы вы подумали о Киркландском Веселье.

— Я уверена, что мне бы там понравилось. Дом ведь, наверное, очень старинный? Меня всегда интересовали по-настоящему старинные дома.

Он кивнул.

— «Веселье»… — пробормотала я. — Мне так нравится это название. Тот, кто так назвал поместье, наверное, рассчитывал на жизнь, полную удовольствий.

Он невесело засмеялся, и после недолгого молчания начал говорить:

— Дом был построен в середине XVI века. Когда Киркландское аббатство было распущено, его, вместе со всеми землями, отдали в собственность моих предков. Они разобрали аббатство на камни и построили дом. Ну и по контрасту с аббатством, они и назвали его Киркландским Весельем. Руины аббатства существуют до сих пор. С моего балкона видны остатки стен и каменные арки. В сумерках можно легко представить себе, что это вовсе не развалины… Иногда так и кажется, что среди камней бесшумно разгуливают монахи в рясах.

— Как я вам завидую! Это должно быть так интересно жить рядом со средневековым аббатством!

— Да, эти руины притягивают всех, кто хоть раз увидит их. Ведь старина всегда привлекает нас, не правда ли? Представляете, дому всего каких-нибудь триста лет, но камни, из которых он построен, были обтесаны еще в двенадцатом веке. Ничего удивительного, что это всех впечатляет. Вы тоже, когда…

Он вдруг замолчал, и на его губах появилась улыбка.

Я не выдержала и спросила:

— Вы хотите сказать, что я могу увидеть ваш дом?

— Я несколько раз был гостем в вашем доме, и я хотел бы пригласить вас в свой.

И вдруг он выпалил:

— Мисс Кордер, мне пора возвращаться домой.

— Вам ведь не хочется уезжать отсюда, правда?

— Мы стали друзьями, — сказал он. — Во всяком случае, мне так кажется.

— Мы знакомы всего три недели.

— Да, но обстоятельства, при которых мы познакомились, были весьма неординарными. Кстати, пожалуйста, называйте меня Габриэль.

Я засмеялась.

— «Что есть имя?» — процитировала я. — То, как я буду вас называть — по имени или по фамилии — не повлияет на нашу дружбу. Что вы на это скажете, Габриэль?

— Кэтрин, — он почти прошептал мое имя, повернувшись на бок, чтобы видеть меня. — Вы правы, я не хочу уезжать.

— Почему вы боитесь возвращаться домой?

Он снова отвернулся от меня.

— Боюсь? Кто сказал, что я боюсь?

— Значит, это мне показалось.

Воцарилось молчание, и через некоторое время он сказал:

— Мне хотелось бы, чтобы вы увидели мой дом и аббатство.

— Расскажите мне о них, Габриэль. Если, конечно, хотите.

— Я хотел бы рассказать вам о себе, Кэтрин.

— Так расскажите.

— Вы знаете, эти три недели были самыми счастливыми и интересными в моей жизни — и все благодаря вам. Я не хочу уезжать, потому что не хочу расставаться с вами.

— Может быть, мы еще встретимся, — сказала я.

Он резко повернулся ко мне.

— Когда? — почти сердито спросил он.

— Когда-нибудь.

— Когда-нибудь! Откуда мы знаем, сколько нам отпущено времени.

— Как странно вы говорите… Словно вы думаете, что кто-то из нас может вдруг умереть.

На его щеках вспыхнул слабый румянец, а глаза как-то странно заблестели.

— Кто знает, когда придет смерть?

— Что за мрачные мысли! Мне девятнадцать лет. Вам, как вы сказали, двадцать три. В нашем возрасте люди не говорят о смерти.

— Смотря кто. Кэтрин, вы выйдете за меня замуж?

У меня, наверно, был такой изумленный вид, что он рассмеялся и сказал: — Вы так смотрите на меня, будто я сумасшедший. Неужели так странно, что кто-то хочет на вас жениться?

— Но я не могу принимать это всерьез.

— Вы должны принять это всерьез, потому что я не шучу.

— Но как же можно серьезно говорить о браке при таком коротком знакомстве?

— Мне оно не кажется коротким. Мы с вами встречались каждый день, и я понял, что вы — это то, что мне нужно, и для меня этого достаточно.

Я молчала. Несмотря на подмигивания и косые взгляды Фанни, я вовсе не думала о том, чтобы выйти замуж за Габриэля. Мы действительно стали хорошими друзьями, и мне будет очень грустно, когда он уедет, но одно дело дружить с малознакомым человеком, а другое — выйти за него замуж. Да, он возбуждал мое любопытство и притягивал меня своей неординарностью и таинственностью, но вплоть до этого момента я думала о нем просто как о человеке, которого в нужный момент послала мне судьба, чтобы скрасить мое одиночество. Я по-прежнему почти ничего не знала о нем, я не встречала никого из его родных. Причем, когда о них вообще заходила речь, Габриэль всегда старался перевести разговор на другую тему, как будто его семью окружала некая тайна, которой он не хотел делиться со мной. Ввиду всего этого было очень странно, что он вдруг предложил мне стать его женой.

— Так что же вы ответите мне, Кэтрин? — спросил он, выждав паузу.

— Я отвечу «нет», — сказала я. — Мы так мало знаем друг о друге.

— Вы хотите сказать, что вы мало знаете обо мне.

— Да, возможно, именно это я и хочу сказать.

— Но что вы хотите знать? Мы оба любим лошадей и собак, нам доставляет радость общество друг друга, когда я с вами, я смеюсь и чувствую себя счастливым. Чего еще я могу желать?

— А разве с вашими родными, когда вы у себя дома, вы не можете смеяться и чувствовать себя счастливым?

— Я ни с кем никогда не смогу быть таким счастливым, как с вами, и ни с кем я не чувствую себя так легко.

— Мне кажется, это не очень крепкий фундамент для создания семьи.

— Вы осторожничаете, Кэтрин. По-вашему, я поторопился с предложением?

Я знала, как одиноко и грустно мне будет, когда он уедет, и я подхватила его слова:

— Да, вы поторопились, в этом все дело.

— По крайней мере, мне не нужно опасаться соперника. Прошу вас, Кэтрин, не говорите «нет». Подумайте о том, как я желал этого, и постарайтесь хоть чуть-чуть захотеть этого сами.

Я встала. Мне не хотелось дольше оставаться на пустоши. Он не возражал, и мы молча доехали до деревни, где он попрощался со мной.

У конюшни меня ждал Пятница. Когда я слезла с лошади и вручила поводья конюху, он бросился ко мне и я подхватила его на руки. Ни одно живое существо никогда так не радовалось моему появлению, как эта несчастная дворняга, вдруг обретшая дом. Прижав к себе Пятницу, который норовил лизнуть меня в лицо, я вошла в дом. Наш разговор с Габриэлем не давал мне покоя, и я волей-неволей задумалась о том, какой может быть супружеская жизнь с ним. И чем больше я думала об этом, тем больше понимала, что на самом деле меня эта перспектива не пугает.

* * *

Что меня пугало, так это мысль о том, как я буду жить, когда Габриэль уедет. Я буду по-прежнему ездить верхом, гулять с Пятницей, но ведь проводить все время вне дома невозможно. Тем более, что рано или поздно наступит зима, а зимы в наших краях суровые, и иногда по несколько дней кряду нельзя выйти из дома, не рискуя заблудиться во время метели и замерзнуть насмерть. Значит, мне предстоит длинная вереница безрадостных, ничем не отличающихся друг от друга дней, проводимых в обществе вечно недовольной мной Фанни и погруженного в свои мрачные мысли отца. Конечно, рано или поздно должен возвратиться из плавания дядя Дик, но ведь он никогда не задерживается у нас надолго, а после его отъезда жизнь кажется еще тоскливее.

Думая об этом, я поняла, что должна вырваться из дома и что предложение Габриэля для меня ничто иное, как вариант спасения, освобождения из моей «темницы». Если я отвергну его, не буду ли я сожалеть об этом всю оставшуюся жизнь?

Габриэль несколько раз ужинал с нами, и в такие дни мой отец вел себя как вполне гостеприимный хозяин Я видела, что Габриэль не вызывает у него антипатии. Что касается Фанни, то она молчала, но ее насмешливая улыбка в его адрес была достаточно красноречива. Я знала, что по ее мнению он просто пользуется нашим гостеприимство, пока живет вне дома, а как только уедет, сразу о нас забудет. Фанни не верила в бескорыстие людей, главным мотивом их поведения в ее глазах была материальная выгода. Я ее убеждений не разделяла и с каждым днем чувствовала себя все более и более чужой этому дому и его обитателям. Одновременно с этим меня все больше притягивал Габриэль.

Теперь мы много говорили о его доме, который, по моему настоянию, он подробно описал мне. Я заставила его рассказать мне и о его семье. Я узнала, что у него, как и у меня, нет матери — она умерла при его рождении, но что у него есть сестра, которая на пятнадцать лет его старше. Она вдова, и у нее есть семнадцатилетний сын. Отец Габриэля очень стар — ему было почти шестьдесят, когда он родился, матери же было сорок, когда она родила его.

— Некоторые слуги говорят, что я убил ее своим появлением на свет, — сказал мне Габриэль.

— Какая глупость! — воскликнула я, представив себе, как такие слова должны были ранить его, когда он их услышал. — Как же можно такое говорить!

Габриэль засмеялся, взял мою руку и крепко сжал ее в своей. Затем он сказал:

— Вот видите, я не могу без вас. Вы нужны мне… Вы защитите меня от тех жестокостей, которые мне говорят.

— Но ведь вы уже не ребенок, — сказала я с некоторым раздражением, тут же поняв, что оно идет от моего желания защищать его: я хотела сделать его сильнее, чтобы он избавился от страха и уязвимости.

— Иногда люди остаются детьми до самой смерти.

— Что же вы все время говорите о смерти! — воскликнула я.

— Я просто хочу насладиться сполна каждой отведенной мне минутой.

Я не поняла, что он хотел этим сказать, и снова начала расспрашивать его о семье.

— Домом управляет моя сестра — Рут, и так будет, пока я не женюсь. Потом, конечно, хозяйкой дома станет моя жена, потому что я единственный сын, и рано или поздно Киркландское Веселье перейдет ко мне. Хотя на него может претендовать и Саймон…

— Кто такой Саймон?

— Саймон Редверс. Он что-то вроде кузена. Его бабушка — сестра моего отца, так что через нее он тоже Рокуэлл. Вам он не очень понравится, но вы нечасто будете его видеть. Между Киркландским Весельем и Келли Грейндж не очень-то теплые отношения.

Он говорил так, как будто не сомневался, что я выйду за него замуж и его дом станет моим. И я должна признаться, что его рассказы о доме вызывали в моем воображении очень заманчивые и романтические картины. Мне уже очень хотелось увидеть эту серую громаду, построенную триста лет назад, средневековые руины, которыми можно любоваться с балкона Габриэля, представляя себе монахов, блуждающих среди них.

Я чувствовала, что попалась, что уже не могла и не хотела думать о том, чтобы потерять его и лишиться всего того, что последнее время заполняло мою жизнь.

В один теплый и солнечный день я пошла погулять на пустошь с Пятницей и встретила Габриэля, который ехал верхом к нашему дому. Он соскочил с лошади, и мы сели, прислонившись спинами к большому валуну.

— Я не все сказал вам о себе, Кэтрин, — начал Габриэль.

«Наконец-то», — подумала я, решив, что он собрался с духом поделиться со мной тем, что его мучает.

— Я хочу, чтобы вы дали мне согласие, но вы до сих пор ничего мне не сказали, Кэтрин. Ведь я не неприятен вам, и вам со мной хорошо, разве не так?

— Конечно, вы не неприятны мне, и нам хорошо вместе. Если вы уедете…

— Вам будет не хватать меня, — перебил он, — но не так сильно, как мне будет не хватать вас. Я хочу, чтобы вы поехали со мной. Я не могу уехать без вас.

— Но почему вы так хотите, чтобы я поехала с вами?

— Почему? Но вы же знаете — потому, что я люблю вас и не хочу с вами расставаться.

— Да, но… может, есть и другая причина?

— Какая еще должна быть причина? — спросил он, но глаза его в этот момент смотрели в сторону, и я опять почувствовала, что он что-то от меня скрывает.

— Вы должны рассказать мне все, Габриэль, — сказала я.

Он пододвинулся ко мне и обнял меня.

— Вы правы, Кэтрин. Есть вещи, которые вы должны узнать, прежде чем принять решение. Без вас я не смогу быть счастлив… а мне недолго осталось жить.

— Что вы хотите этим сказать? — резко спросила я.

Он отстранился от меня и сказал, глядя прямо перед собой:

— Мне осталось всего несколько лет. Я получил свой смертный приговор.

Я рассердилась, потому что не могла выносить его постоянные разговоры о смерти.

— Перестаньте драматизировать, — сказала я, — и расскажите мне толком, что все это значит.

— Все очень просто — у меня слабое сердце. Это фамильная болезнь: мой старший брат умер от этого совсем молодым, моя мать умерла при родах от того же самого… Я же могу умереть завтра, через год или через пять лет… Говорят, что я вряд ли проживу дольше пяти лет.

Мне хотелось как-то утешить его, и он понял, что его слова поразили меня, поэтому он грустно добавил:

— Так что все это не очень надолго, Кэтрин.

— Не смейте так говорить, — сердито сказала я, вставая. Я была под таким впечатлением от его слов, что больше ничего в этот момент сказать не могла. Я быстро пошла к дому, и Габриэль отправился меня провожать. Ни один из нас до самого дома не сказал ни слова.

В эту ночь я почти не спала. Я ни о чем не могла думать, кроме Габриэля и его потребности во мне. Теперь мне было понятно, почему он с самого начала казался мне не похожим на других — потому, что я никогда раньше не встречала человека, приговоренного к смерти. У меня в голове звучал его голос: «Я могу умереть завтра, через год или через пять лет… Говорят, я вряд ли проживу дольше пяти лет…» Перед глазами же у меня стояло его грустное лицо, которое так часто при мне освещалось улыбкой. Я могу сделать его счастливым на то время, которое ему осталось, — только я. Как же я могу оттолкнуть человека, которому я так нужна?

В то время я была так неопытна, что не умела анализировать свои чувства. Но я была уверена, что мне будет не хватать Габриэля, если он уедет. Он наполнил мою жизнь, заставив меня забыть мрачность моего дома, и, кроме того, он показал мне, как приятно быть с кем-то, кто действительно интересуется мной и моей жизнью и кто искренне мной восхищается.

Возможно, я не была влюблена; возможно, жалость была тем, что определяло мое отношение к Габриэлю. Как бы то ни было, на следующее утро я приняла решение и согласилась стать его женой.

Оглашение нашей помолвки состоялось в церкви Гленгрина, и после этого Габриэль уехал домой, чтобы, как я полагала, известить своих родных, а я начала готовиться к свадьбе.

Мой отец, у которого Габриэль перед отъездом по всей форме попросил моей руки, был несколько ошарашен таким поворотом событий. И не сразу дал свое согласие, напомнив Габриэлю о моей молодости и о краткости нашего знакомства. Я, разумеется, предвидела эти возражения, поэтому вмешалась в их разговор и сказала отцу, что решила выйти замуж и не собираюсь отступать от данного Габриэлю слова.

У отца был очень растерянный вид, и я поняла, что он жалел об отсутствии дяди Дика, с которым привык советоваться обо всем, что касалось меня. Тем не менее, видя, что я настроена решительно, он в конце концов благословил нас, задав Габриэлю принятые в таких случаях вопросы о его состоянии и собственности. Ответы моего новоиспеченного жениха его более чем удовлетворили, я же, со своей стороны, впервые осознала, что мне предстоит войти в очень богатую семью.

Мне очень хотелось, чтобы поскорее приехал дядя Дик, так как мне трудно было себе представить, что моя свадьба состоится в его отсутствие. Кроме того, он был единственным человеком, с которым я могла бы поделиться своими чувствами, будучи уверенной в том, что он не только поймет их, но и поможет мне самой в них разобраться.

Я сказала Габриэлю, что хотела бы дождаться приезда дяди, но он и слышать не хотел о том, чтобы откладывать нашу свадьбу. Я не стала с ним спорить, потому что понимала, что его нетерпение — не прихоть, а естественное состояние человека, которому недолго осталось жить.

Я не могла устоять перед тем, чтобы не написать Дилис. Однако, промучившись над письмом, в котором я пыталась описать свои чувства, я порвала его и ограничилась кратким извещением о помолвке и приглашением на свадьбу.

Фанни была настроена очень скептически. Она, естественно, не одобряла поспешности, с которой я собиралась вступить в брак. Она бурчала себе под нос пословицы типа «женился на скорую руку, да на долгую муку» и тому подобное, но, тем не менее, изо всех сил хлопотала, готовясь к свадьбе, чтобы «не ударить лицом в грязь» перед моими новыми родственниками.

Габриэль писал мне часто, и его письма были полны любви, но в них не было ни слова о том, как его родные восприняли его намерение жениться.

Дилис тоже написала мне, сожалея, что не сможет приехать на свадьбу, так как ее жизнь в Лондоне расписана на несколько недель вперед.

За три дня до свадьбы Габриэль вернулся в Гленгрин и остановился в тамошней гостинице под названием «Голова короля».

Когда Мэри пришла ко мне в комнату с известием, что он ждет меня в гостиной, я поспешила вниз. Он стоял спиной к камину и лицом к двери и, как только я вошла, бросился мне навстречу и обнял меня. Я поцеловала его.

— Материнский поцелуй, — пробормотал он.

Сам того не зная, он точно выразил то, что я к нему чувствовала. Я хотела о нем заботиться и сделать оставшуюся ему жизнь как можно более счастливой. Я не была в него страстно влюблена, но не придавала этому значения, так как о любви до тех пор знала только по книгам и разговорам со школьными подругами. Но я была к нему привязана, и меня очень трогало то, как он нуждался во мне.

Вырвавшись из его объятий, я усадила его на диван. Мне не терпелось услышать, что сказали его родственники по поводу нашей предстоящей свадьбы и кто из них приедет, чтобы на ней присутствовать.

— Видишь ли, — медленно проговорил он, — мой отец слишком стар для такого путешествия, ну а остальные… — Он пожал плечами, не закончив фразы.

— Габриэль! — воскликнула я. — Ты хочешь сказать, что никто из них не приедет на нашу свадьбу?

— Понимаешь, тетя Сара тоже слишком стара, чтобы приехать…

— Ну а твоя сестра и ее сын?

Габриэль нахмурился и, не глядя на меня, сказал:

— Какое имеет значение, приедут они или нет? Ведь это не их свадьба, а наша.

— Но как же они могут не приехать! Значит, они не одобряют наш брак?

— Конечно же, одобряют. Но ведь сама церемония не так уж важна, правда? Послушай, Кэтрин, я с тобой и я хочу, чтобы мы были счастливы. Что еще тебе нужно?

Спорить было бессмысленно, но мне эта ситуация казалась очень странной. Никто из родных жениха не приедет на свадьбу! Но что делать, видимо, у нас с Габриэлем все должно было быть не так, как у всех. И раз он сам не огорчается из-за того, что его родные не будут присутствовать на свадьбе, мне ничего не остается, как смириться с этим. Во всяком случае, теперь я была даже рада, что Дилис не сможет приехать, иначе мне пришлось бы объяснять ей то, что я сама не понимала.

* * *

— Надо полагать, вы для них недостаточно хороши, — высказала свой приговор Фанни.

Я не собиралась выдавать насколько меня огорчила позиция родственников Габриэля, так что я просто пожала плечами и не ответила на ее слова.

После свадьбы мы с Габриэлем должны были поехать на неделю в Скарборо, а потом — в Киркландское Веселье. Очень скоро мне самой предстояло узнать, каково отношение его семьи к нашей женитьбе, а до тех пор мне оставалось только терпеливо ждать.

Наше венчание состоялось в деревенской церкви спустя примерно два месяца после нашей первой встречи. На мне было белое платье, сшитое деревенской портнихой, и белая фата, украшенная флердоранжем.

Гостей на свадьбе было очень мало — только местный викарий и доктор и их жены.

После первого тоста за наше здоровье, мы с Габриэлем сели в двуколку и поехали на станцию.

Оказавшись с ним наедине в купе первого класса по дороге в Скарборо, я почувствовала себя лучше. Мое напряжение спало, потому что с Габриэлем мне всегда было легко.

Габриэль взял меня за руку и улыбнулся счастливой улыбкой. Он еще никогда не выглядел таким безмятежным и умиротворенным, и мне было приятно сознавать, что он чувствует себя счастливым благодаря мне. Пятница был с нами в купе — мы и помыслить не могли о том, чтобы его оставить.

Через несколько часов мы уже были в нашем отеле в Скарборо.

В эти первые дни нашего медового месяца моя привязанность к Габриэлю возросла, потому что я чувствовала, как отчаянно он нуждается во мне. Мое присутствие в его жизни, казалось, избавило его от меланхолии и черных мыслей, и это было для меня лучшим доказательством того, что я не зря вышла за него замуж.

Погода стояла великолепная. Мы много гуляли втроем — в обществе Пятницы, который всегда нас сопровождал. Иногда мы брали напрокат лошадей и обследовали окрестности верхом. Во время одной из таких верховых прогулок мы обнаружили развалины старинного аббатства. Очень скоро я поняла, что в интересе Габриэля к средневековым руинам было что-то мрачное, и впервые после нашей свадьбы я почувствовала, что к нему вернулось то угрюмое настроение, от которого я хотела навсегда его излечить. У меня появилось какое-то тревожное предчувствие, и я спросила:

— Габриэль, эти развалины похожи на Киркландское аббатство?

— Все средневековые развалины похожи друг на друга, — сказал он.

Меня не удовлетворил его ответ, потому что я чувствовала, что его что-то беспокоит, и было ясно, что это связано с Киркландским аббатством и его домом. В то же время мне не хотелось мучить его вопросами, на которые он явно не хотел мне отвечать. Очень скоро, думала я, я окажусь в своем новом доме и возможно сама открою причину его беспокойства. Я была настроена очень решительно и дала себе слово, что, открыв эту причину, я сделаю все, чтобы ее устранить, и никому не позволю отравлять Габриэлю жизнь.

Загрузка...