Тайна пророка из Назарета

АГАСФЕР

Слушай, Эмпидиокл, я поведаю тебе великую быль о том, кто пошел в путь в роковой день распятия бога, и о том, кто совершает этот путь до сих пор, и будет совершать до дня, в который исполнится все, что предречено о последних днях планеты Земля.

Широка была дорога, по которой следовала на Голгофу божественная жертва — ибо широка всякая дорога, ведущая к страданиям, и узок путь, ведущий к блаженству. Томительная жара накалила глинистую землю, усеянную выбоинами и затвердевшую глубокими колеями колес. В мертвенной тишине полуденного зноя застыла воздушная стихия, не смевшая еще верить тому, что свершилось на Земле… По дороге с гиканьем и воем двигалась толпа народа. Впереди ровным солдатским шагом шел бесстрашный пожилой центурион, за ним два солдата. Несметная толпа улюлюкающих мальчишек окружила то, что следовало за ними, — группу из трех окровавленных, избитых людей, тащивших на спинах огромные кресты.

Я, Фалес Аргивинянин, не стану описывать того, кто шел впереди, и к кому были обращены насмешки и вой окружающего человеческого стада. Не стану потому, что на твоем языке нет, Эмпидиокл, ни слов, ни красок для передачи божественной любви, смешанной с человеческим страданием, озарявшей кроткое и вместе с тем нечеловечески мудрое лицо Галилеянина. Полосы крови на нем только усугубляли великую, страшную тайну, осенявшую это лицо. За ним следовал гигант идуменянин, гордо и свободно несший на плечах бремя огромного креста. Его большие жгучие глаза с великим презрением глядели на толпу, глаза, в которых отразились предсмертные взоры десятков жертв, павших от руки страшного разбойника большой терской дороги. Молча, обливаясь потом, шел он, и только порой, когда толпа особенно наседала на идущего впереди, он издавал густое дикое рычание опьяненного от крови льва, и толпа шарахалась в сторону, а идущие по бокам римские солдаты вздрагивали и сильнее сжимали рукоятки мечей.

Совсем пригнувшись к земле от тяжести креста, едва-едва полз за ними третий. Кровь и пот смешались у него на лице со слезами, и то не были слезы отчаяния — то были слезы отвратительной трусости. Он тоже выл, но воем затравленной гиены, громко жалуясь все время на несправедливость суда, приговорившего его к позорной казни за ничтожное преступление. А на его лице с мутными гноящимися глазами, были между тем написаны пороки и падения всего мира, смешанные с самым жалким, самым отвратительным страхом за свою жизнь.

Валившая сзади толпа была, как и всякое человеческое стадо, зловонна и глупа. Бездельники, едва оправившиеся от ночной попойки, бесчисленное количество нищих, фанатики, исступленно вывшие о богохульстве идущего впереди и злорадно издевавшиеся над ним; просто равнодушные, животные, радующиеся предстоящему зрелищу; блудницы, щеголявшие роскошной одеждой с поддельными красками на лицах, и между ними — группа важных, прекрасно одетых людей, степенно рассуждающих о необходимости предания казни дерзкого Назарея,[12] осмелившегося порицать первенствующее сословие в народе и подрывать всякое уважение к нему. То были саддукеи.

Порой только среди толпы мелькали бледные лица и задумчивые глаза неряшливо одетых книжников-ученых, на лицах которых можно было прочесть мучительное усилие разгадать неразрешимую загадку — почему так был печален на заседании Синедриона великий и мудрый Каиафа, почему он велел уничтожить все записи о распинаемом ныне неведомо за что Назаретском Учителе, так хорошо знавшем писание и пророков; Учителя, которого так уважали премудрые Никодим и Гамаликл, и, наконец, самое главное, — о чем так долго и грустно шептались Каиафа в углу двора с молодым учеником распинаемого — Иоанном? И что значили последние слова Каиафы: «Почтенные собратья, избранные Израиля!!!». Саддукеи требуют казни Иисуса Назарянина, именуемого народом Христом. Если мы не присоединимся к их требованиям, то они обвинят нас перед правителем Иудеи в единомыслии с ним, отвергающим знатность, богатство, родовитость и заслуги на государственном поприще, проповедующим заслуги за бедность и нищету. Римляне заподозрят нас в желании возмущения, разгонят Синедрион и обложат нас ее большими податями, и в конце концов все равно распнут Назарянина. Итак, братья, не лучше ли, если один человек погибнет за народ?

— Все это так, — думали книжники, — но зачем же тогда уничтожать записи великих деяний Назарянина? А что бы сказали они, если бы присутствовали на тайном заседании великого, невидимого им Синедриона, состоявшего из двенадцати халдеев, потерявших счет годам, освященных знаком великого Духа Лунного Посвящения, таинственного Адонаи, владычествовавшего в Вавилоне под именем Бога Бэла? Растерянно, без обычной уверенности, звучал голос того же Каиафа, говорившего Синедриону:

— Посвященные Бога Авраама, Исаака и Иакова, дети Адонаи, да будет благословенно Его имя! Пришел странный час, которого мы не ожидали. Наша мудрость бессильна. Молчат звезды, безмолвствуют стихии, онемела земля, в святая святых храма не могу добиться ответа от великого святилища Луны. Братья! Мы оставлены одни с нашей мудростью перед великой загадкой простого плотника из Назарета. Братья! Со всех концов Земли я собрал вас на великое совещание, ибо наступает великий час в жизни охраняемого нами народа. Это вам известно. Что нам делать, братья? Как спасти народ, и как отнестись к странной загадке Назаретского плотника?

Долго, в глубоком раздумье поглаживая длинные бороды, безмолвствовало собрание. И вот встал великий халдей Даниил, бывший первым жрецом Вавилона и доверенный могучих царей, и сказал:

— Братья! И я ничего не могу сказать вам, мое предвидение безмолвствует, нет откровений светлых духов Адонаи: нет разгадки в начертаниях таинственной Каббалы. Кто этот Иисус? Тот ли, кого ожидает весь мир или странное, неведомое порождение глубин иного космоса? Как узнать? Таинственны и велики дела его, но чудно и неожиданно учение, отрицающее страшные тайны древней мудрости на волю и изучение толпы. А ведь мы призваны охранять тайны этой мудрости. Итак, кто он — величайший ли преступник в космосе, или, страшно сказать, — БОГ? И кем окажемся мы, противодействуя ему или помогая? Страшный час, братья, для нас, покинутых на этот час Адонаи, да будет благословенно имя Его! Пусть все силы нашей мудрости будут напряжены, братья, ибо ясно, что недаром мы оставлены одни. Ясно, что этот вопрос должен быть решен только одной мудростью Земли! Тут встал мудрый халдей раввин Израэль и сказал:

— Братья! Мудр наш правитель в светском Синедрионе, Каиафа! Я вижу там, за занавесью, трех представителей иных святилищ древней мудрости. Он пригласил их сюда. Я одобряю их поступок, и хотя правила нашего святилища Луны запрещают нам пользоваться чужой мудростью, но час слишком велик и грозен, чтобы не поступиться буквой. Я вижу знаки двух мудрецов — и только темен знак для меня третьего. Братья, попросим их высказаться в столь грозный час: пусть чужая мудрость подкрепит нашу.

Безмолвными кивками головы собрание выражало свое одобрение словам мудрого раввина Израэля и поступку еще более мудрейшего Каиафы. Из-за занавеси выступили трое: то был я, Фалес Аргивинянин, Величайший Посвященный Фиванского святилища, носитель Маяка Вечности, мудрый Фома, Посвященный треугольника, ученик Назарея, и третий — на нем не было знака, но весь он таинственно сиял голубым светом, а лицо его было скрыто от глаз посторонних белым покрывалом. Первым выступил Фома. Мягким, тихим голосом сказал он:

— Сыны мудрости лунной! Я ничего не могу сказать, ибо мой треугольник сложен мною к ногам того, кто через день будет вознесен на кресте. Братья по мудрости человеческой, я — ученик Назарея — и не мне говорить о нем.

Безмолвно склонились головы Синедриона перед простой речью Фомы. Скромно и тихо отошел он в сторону. Его место занял я, Фалес Аргивинянин.

— Нам, присутствующим, о премудрости Великого отца мудрости Гераклита радоваться! — так начал я. — Маяк Вечности, горящий над моим челом, Маяк, зажженный Гермесом,[13] Трижды величайшим, осветил мне бездны Космоса, и я, Фалес Аргивинянин, Великий Посвященный Фиванского святилища, постиг великую загадку из Назарета.

Разом встали все двенадцать халдеев и с ними Фома, ученик Назарея, и тот, чей лик был покрыт белым покрывалом, низко поклонился мне.

— Привет великой мудрости Фиванского святилища! — пронесся по залу тихий шепот.

— Но, — продолжал я властно, — постигнутая мной разгадка есть тайна, то тайна не Земли, а тайна Космоса и Хаоса. Вы знаете, что такие истины не могут быть передаваемы, а должны быть постигаемы. И поэтому я молчу. Могу только сказать вас, что холод великого видения оледенил меня и страшная разгадка Космоса и Хаоса разрушила даже любовь мою к великому Маяку Вечности, горящему над моим челом! Я сказал все.

Пораженный и смущенный, вскочили со своих мест халдеи. Раздался снова резкий голос мудрого Даниила:

— Братья! Великие слова мы слышали сейчас, но и они оледенили мое сердце. Что это за страшная тайна, которая охладила могущее сердце Великого Посвященного? Что это за страшная тайна, которая могла пресечь космическую любовь Великого Посвященного? Усугубите осторожность, мудрые халдеи!! А на моем месте уже стоял таинственный третий. Белое покрывало было откинуто, на собравшихся глядели темные, глубокие, как бездна, глаза и смуглое, мудрое, спокойное, как небо полудня Эллады, лицо.

— Великий Арраим,[14] — прошептал Даниил и пал ниц перед посвященным Черных. За ним последовали и остальные, даже Фома преклонил одно колено. Только я, Фалес Аргивинянин, Великий Посвященный Фив, потомок царственной династии Города Золотых Врат, остался неподвижным, ибо, что мне было, носящему в сердце своем великий холод познания, до величия Земли.

— Халдеи, — раздался металлический спокойный, но могучий, как стихия, голос Арраима, — выслушайте меня, — Вы, оставленные ныне вашим покровителем только лицом к лицу со своей мудростью, сами должны найти выход из положения. Великий Посвященный Фиванского святилища Фалес Аргивинянин, познавший истину, не может передать ее вам, ибо истина не передаваема, а постигаема. Вам нужно идти по средней дороге — дороге — дороге абсолютного предания решения на волю Неизреченного. Не помогайте ничему. Пусть совершается воля Единого.

На Иисуса Назарянина, если вы не поняли его разгадки, смотрите как на человека. Уничтожьте все записи о его учении, жизни и делах, ибо, если все это от Неизреченного, то он, Единый, и позаботится о том, чтобы дело его не угасло. А если не от него, то все угаснет, ибо вы сами знаете, что только доброе семя и приносит плод добрый… Поэтому там, в глубине вы и найдете, может быть, разгадку тайны плотника из Назарета…

Тишина охватила собрание, долго думали халдеи, поглаживая длинные бороды.

— Да будет так! — промолвил наконец Даниил. И все как один встали и преклонились еще раз перед Арраимом одни за другим и покинули место собрания.

Теперь, Эмпидиокл, вернемся со мной к началу моего повествования. Как будто желая растопить грешную Землю, пылало солнце. Толпа будто стала ленивее, продолжая идти там, где порой попадались еще кое-какие деревья. Наконец, почти у самой Голгофы толпа подошла к длинному ряду домов, утопающих в зелени роскошных садов. То были дома богатых саддукеев. Около одного из них стояла группа женщин, очевидно, ожидавшая прихода толпы, и между ними — молодой ученик Назарея — Иоанн. Все они окружили высокую, в великом страдании, женщину с плотно закрытым лицом, но сквозь покрывало я узнал глаза Великой Матери Великого, Матери, о которой раз говорил и я, Фалес Аргивинянин. Об этом свидании я расскажу тебе, Эмпидиокл, позже, когда будет к тебе милость Неизреченного, и ты будешь мудрее. Ибо великие тайны поведаю тебе я, старый друг мой, и твой нынешний мозг не в состоянии будет постичь их.

Когда, осенивший всю эту группу, кедр бросил свою гостеприимную тень на лицо божественного осужденного, и когда вместе с тем его осияли дивные глаза его страдающей Матери — Он пошатнулся и упал на одно колено. Послышался смертельный хохот и насмешки толпы, визгливо обрушилась на это брань третьего осужденного и только второй — гигант разбойник — склонился над ним и даже поддержал ода ой рукой край угнетавшего Назаретянина креста.

— Великий Аргивинянин, — раздался около меня тихий голос Арраима, видишь ли ты ранний восход божественного семени на глазах кровожадного разбойника?

Видя обстановку толпы, шедший впереди, центурион подошел ближе. Его суровый взор солдата окинул толпу:

— Иерусалимские свиньи! — зычно сказал он. — Его отдали вам на потеху распять его вы имеете право, но он идет на смерть и я не позволю издеваться над ним. Он изнемог. Его крест больше, чем крест других. Не поможет ли кто-нибудь ему? Толпа оцепенела. Как? Взять крест осужденного? Принять тем самым на себя часть ЕГО позора? Кто из правоверных иудеев мог бы решиться на это?

— Клянусь Озирисом! Ты прав, солдат! — раздался вдруг чей-то громовой голос и сквозь толпу властно протиснулся гигантского роста мужчина с густой, окладистой бородой, — ты прав, солдат! Только гнусные иудеи могут издеваться над страданиями человека, как я слышал, осужденного в угоду богатым. Вставай, друг мой, я понесу крест твой, будь он хоть свинцовым, клянусь Озирисом и Изидой, не будь я кузнец Симоний из Карнака!

И гигант ухватил крест Спасителя и одним взмахом вскинул его себе на плечи. Но глаза его в ту же минуту вскинули огнем изумления.

— Да он на самом деле точно из свинца, — пробормотал он, — как он нес его до сей поры?

— Великий Аргивинянин! — снова послышался около меня голос Арраима, считай внимательно! Разбойник из Финикии, солдат из Рима и грубый кузнец из Египта! Что скажешь ты о великом посеве скромного плотника из Галилеи?

Вдруг толпа женщин была раздвинута чьей-то белой, но властной рукой и около Назаретянина очутился пожилой, высокий, худощавый иудей в роскошной одежде богатого саддукея. Глаза его блистали дикой злобой, он гневно ухватил Галилеянина за плечо и толкал его вперед.

— Иди! Иди! — только и мог он говорить, задыхаясь от злобы и ярости. Кротко, тихо глянул на него Спаситель.

— Привет тебе, Агасфер, — чуть слышно прошептали его окровавленные губы и он, медленно поднявшись из праха, пошел за Симонием, несшим его крест. Пошел тихо, опершись на руку второго разбойника, приветливо протянутую ему.

Шумя и крича, двинулась за ними толпа, двинулась и группа женщин. Около калитки своего роскошного дома остался один Агасфер, продолжая изрыгать хулу и проклятия вслед осужденному.

В одну минуту очутился перед ним Арраим. Я не узнал его. Это не был уже скромный паломник, это не был ученый, поучающий мудрости мудрых халдеев, это был великий первосвященник Люцифера, его огненный слуга, собравший в себе все великое магическое могущество планеты. Неотразимой силой хаоса сверкали его глаза и непередаваемый леденящий ужас сковал тело злобного Агасфера. Медленно, медленно поднялась рука Арраима:

— Агасфер! — как стальная полоса звучал его голос. — Тебе говорю твои же слова: Иди! Иди! Иди! Доколе Он не вернется — вновь иди! От востока на запад лежит путь твой! Иди! Каждое столетие даю тебе три дня на отдых. Пусть вечно работает мозг твой! Иди! Рассматривай, познавай, раскаивайся! Иди! Вот тебе мое проклятье — Арраима, Царя и Отца Черных! Иди! Именем того, чье имя — Молчание, кто есть Великий Первосвященник Неизреченного, говорю тебе Иди!

И вот Агасфер, как будто во сне, вздрогнул, покачнулся и пошел. Он идет до сих пор, Эмпидиокл, я видел его в тайге Сибири и на улицах Парижа, и на вершинах Анд, и в песках Сахары, и во льдах Северного полюса. Сгорбленный, с длинной развевающейся бородой и горящими глазами, с Востока на Запад идет, умудренный великой мудростью и не менее великим раскаянием.

Иногда он ходит теперь не один. Глаза посвященного могут рассмотреть около него белую, сияющую нежно-голубым светом фигуру с кроткими глазами, ведущую старика Агасфера как бы под руки. Что-то тихо и нежно шепчет ему фигура на ухо, и глаза старика, вечного жида, орошаются тогда жгучими слезами, и бледные, иссохшиеся уста его шепчут:

— Господь мой и Спаситель мой!!! Чудные дела поведал я тебе, Эмпидиокл, друг мой. Когда-нибудь, если огонь святой жизни будет тлеть в тебе и мое стихийное сердце будет в состоянии без трепета вспоминать минуемое, я поведаю тебе о последних минутах Бога в образе человеческом.

Мир мой да будет с тобой, друг Эмпидиокл!

Фалес Аргивинянин