Тайна пророка из Назарета

БЕСЕДА С МАТЕРЬЮ БОГА

В свое время, Эмпидиокл, я не нашел нужным сообщить тебе, что я не сразу покинул Палестину после того, как свидание в саду Магдалы наполнило сердце мое великим холодом страшного видения.

Я, Фалес Аргивинянин, чувствовал всем существом своим, что глубинные тайны сочетания Завесы Огненной с проявленным в Космосе бытием еще не полностью усвоены моей мудростью, что загадка явления Бога в образе человеческом не может быть постигнута мной, пока я не пойму Источника Жизни, явившего в бытие плоть БОЖЕСТВЕННУЮ. А постичь это я должен был, ибо понимал, что как ни страшен был холод великого видения, оледенивший мое мудрое сердце, но бездна премудрости, лежавшая на моем космическом пути, должна быть исследована полностью. Великий Посвященный не мог остановиться на половине дороги.

Тихи и пустынны были запутанные, кривые и пыльные улицы маленького Назарета, когда я, Фалес Аргивинянин, вступил на них при таинственном свете восходившей Солены. Крошечные домики, скрывавшие мирное население, были обсажены масляничными деревьями. Мне, Фалесу Аргивинянину, не нужно было спрашивать пути — ибо вот я видел столб слабого голубоватого света, восходивший от одного из домиков прямо к небу и терявшийся там, в Звездных дорогах.

Это был свет особого оттенка, свойственный источнику Великой Жизни, свет божеств женских, свет, осенявший славу вечно юной ДЕВЫ-МАТЕРИ в Атлантиде и окруживший явление Божественной Изиды в святилищах Фиванских.

Тихо, но уверенно постучал я в дверь одного из таких домов. Дверь тотчас раскрылась, и на пороге появилась высокая женщина, стройность форм которой терялась в широких складках простого, грубого хитона. Лицо ее было скрыто под грубой же кисеей фиванского изделия.

— Что ты хочешь, путник? — на низких грудных нотах прозвучал тихий голос, сразу воскресивший во мне память о дрожащих серебряных струнах систрума в храме Божественной Изиды.

— Я чужестранец, Мать, — ответил я, — ищу отдыха и пищи. В обычае ли у детей Адонаи принимать усталого путника в столь поздний час?

— Я — только бедная вдова, чужестранец, — послышался тихий ответ, наставники в синагоге нашей осуждают одиноких женщин, принимающих путников. Я одинока, ибо сыновья моего покойного мужа работают на полях близ Вифлеема, у богатых саддукеев, а мой единственный сын… — тут женщина запнулась, ушел в Иерусалим. Но у меня не хватает духу отказать тебе, усталый путник, и если кружка козьего молока и лепешка удовлетворят тебя, то…

— То я призову благословение Божие на тебя, мать, — ответил я, несколько дней тому назад я видел твоего сына, мать, я говорил с ним…

— Ты говорил с ним? Что он… — порывисто двинулась она ко мне, но сразу остановилась, — Прости меня, путник, прости мать, беспокоящуюся о своем единственном сыне. Войди, отдохни, поешь.

Я, Фалес Аргивинянин, вошел в более чем скромное жилище Матери Бога. Две скамьи, большой стол, жалкая, убогая постель из камыша в углу, прялка у кривого окна да старая святильня на маленькой полочке в углу — вот и все убранство во храме Нового, в который вступил я, Фалес Аргивинянин.

Торопливо поставила женщина на стол большую кружку с молоком, положила черную, от приставших к ней угольков, лепешку и, поклонившись мне, сказала:

— Вкуси, чужестранец, хлеба нашего… Поклонился и я, и сев за стол, окинул острым взором стоящую передо мной женщину и сказал:

— Благословен будет твой хлеб, Мать, а молоко твое я уже вкушал… Женщина подняла голову:

— Разве ты был уже у нас, чужестранец? — спросила она.

Новая, страшная загадка бытия Неизреченного глянула на меня из уст этой женщины. Но мне ли, Фалесу Аргивинянину, Великому Посвященному Фив, носящему символ Маяка Вечности в сердце, отступать перед загадками Бытия? Я напряг все свои силы и окутал женщину теплом мудрости моей, сокрывшей дыхание Матери Изиды… Женщина вздрогнула и села против меня на скамье.

— Ты прислал Благословение Божие на дом мой, чужестранец, — сказала она, — и это точно так, ибо я сразу почувствовала успокоение в сердце моем. Ты видел сына моего и говорил с ним?

— Я видел его и говорил с ним, Мать, — ответил я, — и Он благословил меня. Что значит мой призыв, жалкого червя Земли, благословения Божия на дом Матери Иисуса — плотника из Назарета перед его благословением?

— Ты… ты уверовал в Него, чужестранец? Не принял ли Он тебя в ученики свои? — тихо, но порывисто спросила она.

— Нет, Мать, — ответил я, — не уверовал в Него, ибо узнал Его. Мне не быть учеником Его, ибо вот я — всегда доныне и во веки веков буду лишь жалким рабом Его…

— Чудны речи твои, чужестранец, — помолчав, сказала женщина, — но на лице твоем я читаю мудрость и страдание великое и мое сердце, сердце бедной, жалкой вдовы, сострадает тебе и влечет к тебе. Скажи мне, мудрый чужестранец, за кого ты считаешь сына моего?

— А за кого ты считаешь его сама, Мать? — ответил я, Фалес Аргивинянин.

Женщина вздохнула и стала перебирать пальцами углы покрывала своего.

— Ты, чужестранец, — сказала она, — как бы принес сюда Дыхание Сына моего… Он будто здесь… И полно мое сердце доверия к тебе… Всю жизнь меня мучает заданный тобою вопрос. Поверишь ли, чужестранец, разгадка его порой страшит меня. Кто сын мой? Да разве я знаю это, чужестранец? По моему слабому разуму женщины понять все, что случилось на скромном пути моем?

И тихим торопливым шепотом женщина стала передавать мне, Фалесу Аргивинянину, дивные простые слова о чистом детстве своем в семье простых, чистых родителей, о чудесных голосах невидимых, неустанно шептавших ей странные дивные речи, о необыкновенных сновидениях, о явлении ей светлого крылатого юноши, возвестившего ей слова Вести Благой, о замужестве непорочном и непорочном девственном рождении Сына, которому при явлении Его на свет поклонились три мужа вида царственного…

— Они были похожи на тебя, чужестранец, — сказала женщина, — не лицом, нет, а великим миром, которым веяло от них, и чертами мудрости, которую я провижу в тебе… Не было только у них на челе складок великого страдания, неведомый путник… А что было дальше?

И снова потекли слова о ранней мудрости Дивного Дитяти и творимого им самим, о Великой Любви Его ко всему сущему… Одного только не понимала, казалось, сама женщина: той неизреченной космической любви, которую она сама накладывала на слова свои о Сыне своем… И в пылу разговора откинула она покрывало свое с лица и, да будет прославлено имя Вечно Юной Девы-Матери! Я, Фалес Аргивинянин, увидел дивные, прекрасные черты и очи, глубина которых рассеяла мои сомнения, но, казалось, еще углубила бездну загадки развернувшейся передо мной.

— Мать! — сказал я ей, — Разве ты не веришь, что твой Сын — Мессия, предреченный пророками и Моисеем? А может быть, — тихо добавил я, — и больше Мессии? Испуганно глянула на меня женщина.

— Но… ведь Он — человек, чужестранец, — шепнула она недоуменно.

— Но и ты — простая женщина, Мать, — ответил я, — ведь и тебя ничто не отличает от сестер твоих. Или может быть, Мать, ты не все поведала мне? Женщина смущенно опустила голову.

— Вот только одно, — сказала она, — смущает сердце мое, чужестранец. Я — искренно верующая еврейка, старательно исполняю все указания Закона и наставников наших… но… сновидения смущают меня…

— Я — снотолкователь из Египта, — быстро сказал я, — расскажи мне сновидения твои, Мать, и я попробую объяснить тебе их.

— Да? — радостно воскликнула женщина, — Да будет благословен приход твой, чужестранец! Ведь, может быть, ты снимешь тяжесть неведения с души моей…

И робко, как бы стыдясь, она начала рассказывать мне свои сны. С первых же слов ее заря понимания занялась в мозгу моем, перед моим мысленным взором проходили среди грохота космических стихий и вздохов нарождающихся миров картины неизреченной, грандиозной жизни всесильной Великой Богини, вскормившей своей грудью новые и новые космосы, властно попирающей божественной пятой обломки старых, Богини, устраивающей бытие мрачных бездн Хаоса, богини, внимающей моленьям сотен биллионов стран, народов, человечеств и эволюций, богини, повелевающей легионами светлых духов, лучезарных взоров, от которых бежит Владыка Мрака, богини, слышавшей голос мой, Великого Иерофанта храма Вечно Юной Девы-Матери…

И дивно мне, Фалесу Аргивинянину, внимать рассказам этим из дрожащих уст простой, бедной, скромной вдовы жалкого плотника из Иудеи.

— Скажи, Мать, — спросил я, — не говорила ли ты когда-нибудь о снах своих Сыну своему?

— Говорила, — чуть слышно ответила женщина.

— И что же ты слышала от Него, Мать?

— Странен был ответ Его, — ответила она, — Он ласково сказал мне: «Забудь пока, Мать, о чудесных видениях своих. Но нет греха в них, ибо они от Господа». И еще сказал Он так: «Когда кончится крест твой, Мать, принятый тобой для меня, вернешься ты в жизнь снов своих…» Но что значит, я не знаю.

— Скажи, Мать, — снова спросил я, — не помнишь ли ты меня среди снов своих?

Внимательно оглядела меня женщина, задумчиво обратила свой бездонный взор в темный угол лачуги.

— Как только ты сюда вошел, чужестранец, — тихо сказала она, — я почувствовала, что ты не чужой мне. Но пока тщетно я роюсь в памяти моей… Но… постой… погоди… — и она вдруг сразу вскинула на меня свои бездонные очи.

— Что значили слова твои о том, что пил ты уже молоко мое? — И она вдруг вскочила с места, не спуская с меня взора, загоревшегося вдруг мириадами солнц.

Встал и я, Фалес Аргивинянин, понявший, что наступил великий страшный момент победы Света над Мраком, духа над плотью. Неба над Землей, Богини над женщиной…

— Погоди, вспоминаю, — медленно говорила женщина и слабо поползли из темных углов лачуги нежные звуки систрума и серебряных колокольчиков, Вижу… храм… я… и ты, распростертый у ног моих… верный слуга мой… другой храм… и снова ты — великий и мудрый… ты… ты… пьешь молоко мое… Фалес Аргивинянин, верный раб мой!.. — каким-то звенящим аккордом вырвалось из уст ее, и в тот же миг я пал к ногам Великой очеловеченной Богини Изиды.

Долго лежал я, Фалес Аргивинянин, не смея поднять головы, ибо почитал себя недостойным созерцать лик просыпающейся Богини. А звуки дивные неземных мелодий все ширились и росли, и только порой мне казалось, что в них доминировал какой-то величественный, но грустный и печальный звук, как будто целый космос жаловался Богу на свою сиротливость без ушедшей неведомо куда Богини Матери.

— Встань, Фалес Аргивинянин, встань, любимый слуга мой, — прошелестел надо мной голос Богини, — встань, сядь, забудь Небо, ибо мы здесь не для Неба, а для Земли…

И я, Фалес Аргивинянин, встал и сел, асе было по-прежнему: лачуга и темные углы, и одетая в темное, грубое платье женщина с покрывалом на лице.

— Воистину, странна судьба твоя, Аргивинянин, — продолжала Изида-Мария, — когда я поила молоком моим, я сама не знала, что тебе предопределено иметь часть в деяниях моих и бытие моем — явиться в тот миг, когда должен был окончиться земной сон мой. Но он кончился и отныне я знаю уже, что близок час, для которого я пришла на Землю. Ты знаешь, о каком часе я говорю, Аргивинянин, — это тот самый час, от провидения которого оледенело твое мужественное и мудрое сердце, сын Эллады. Близится Великая Жертва. И ныне я поняла, о каком оружии, долженствующим проникнуть в душу мою, говорил мне пророк, когда я впервые вступила на ступени храма Адонаи… Ужасно, Аргивинянин, иметь сердце любящей земной матери, но еще ужаснее освящать его сознание Божественным. Так вот о каком кресте говорил мне тот, кого я почитаю сыном своим… Вот откуда эта Великая Любовь, связавшая сердце мое с проявлением Неизреченного.

Воцарилось молчание. Низко наклонила голову Изида-Мария, божественные думы кружились вокруг ее чела, скрытого покрывалом.

— Аргивинянин, — тихо продолжала она, — подсказала ли тебе твоя мудрость, почему именно я являюсь обыкновенной женщиной ныне, под оболочкой которой никто, кроме трех, а ныне и тебя, иерофанта из Египта, не узнает Богини-Матери? Божественный Сын мой должен был явиться на Землю человеком, ибо только человек может спасти человечество, а для того и родиться должен Он от земной матери. Но ничто не должно смущать взоры и ум людей при появлении Бога Всечеловеческого. И вот я, по указанию Неизреченного, приняла плоть человеческую… мало того, Аргивинянин, я даже отдала свое сознание, променяв его на сознание земной женщины, до той поры, пока мне не понадобится сила, мысль и мощь Богини, дабы выполнить возложенную на меня задачу. И отныне я не дам никому заметить пробуждения моего, — я остаюсь прежней Марией, вплоть до конца земных дней моих, который ничем не будет отличаться от конца дней каждого человека… В жизни каждой Девы-Матери, рождающей Новую Землю, бывает, Аргивинянин, такой миг, когда она, выполняя высокое назначение свое, впивает в себя скорби и печали всего ею рожденного и для этого мира нужно все мужество и вся мудрость ее, дабы воистину остаться матерью всего сущего. Ибо только родив Бога, познаешь всю любовь Бога, до сих пор мирно дремавшую на полянах Рая Всевышнего, в саду Матерей Божественных… Когда этот страшный миг придет — будь там, Аргивинянин, около меня. Но не для того, чтобы помочь мне, ибо мне никто не поможет и не должен помочь, а для того, чтобы великая мудрость твоя стала еще больше от лицезрения двух Жертв Божественных…

А теперь, Аргивинянин, собери мудрость твою и вызови предо мною Лик Сына Моего, ибо я, встав ото сна, нуждаюсь в одобрении взгляда Его. Сама я не имею права чем-либо выходить из границ возможностей женщины Земли обыденной…

И я, Фалес Аргивинянин, встал и властно воззвал к лукавым духам отражения, повелел им послать образы наши в пространство и вместе с ними разослал и огромные стрелы мыслей моих. Вихрем заколебались вокруг нас блики отражения дорог, полей, садов, деревень… дрогнули… остановились.

И вот увидели мы одинокую маслину среди зеленеющих полей. Несколько человек спали около дерева, а один сидел, наклонившись на камень неподалеку. Это был Он — Сын и Бог. С тихой, поистине божественной лаской глядел Он на Мать свою…

— Благословение Отца да почиет на тебе, проснувшаяся Мать Моя, — сказал Он, — Свершается предначертанное от века Земли сей. Гряди в Иерусалим, Мать, — близка цель пути креста нашего. И Божественный взор Его остановился на мне.

— Ты свершил все, что должен был свершить, мудрый сын Земли, — сказал Он, — доканчивай пути земного странствия своего, ибо столь Велики Тайны, открывшиеся тебе, что Земля не удержит тебя, Аргивинянин. Я вижу распускающиеся над твоей спиной крылья, сын Эллады. От звезды к звезде будешь летать ты и знак Креста Моего понесешь к границам Мироздания, проповедуя Имя Мое и Имя Матери Моей.

Он протянул руки благословляющие свои — и видение исчезло… И снова я простерся перед Матерью Изидой.

— Великая Мать, — воззвал я, — все, что не знаю я, и все, что буду иметь я, — все приношу к ногам Твоим, Мать Великая, оледенело сердце и разум мой, и вот вижу я, что нищ и ничего не имею, и ничего мне не надо. Ласково коснулась меня рука Изиды-Матери.

— Встань, слуга мой, встань, раб Бога Неизреченного. То, что сказал Сын Мой — должно исполниться. Но никогда никакие крылья не унесут тебя от Любви и Дыхания Моего, Аргивинянин… А теперь гряди в путь, мудрый сын Эллады. Еще раз мы встретимся с тобой у подножья Креста Сына Моего…

И я ушел. И были тихи поля, и была тиха ночная дорога, и тихо Селена струила свет свой — и все это отражалось холодными бликами в ледяном сердце одинокого странника, несшего в груди своей страшную Мудрость Видения…

И только где-то в вышине, у голубого свода, звучали еще струны невидимого систрума, будто ангелы Неизреченного, охраняя покой очеловеченной Матери Изиды, тихо забивали их крыльями своими.

Мир тебе, Эмпидиокл!!!

Фалес