Тайна рукописного Корана

Глава седьмая

Хасан сын Ибадага из Амузги ждал. Ждал с нетерпением. Неужели и на этот раз не оправдаются его надежды, неужели Саид Хелли-Пенжи снова обманет?.. В Хасане была такая слабость, верил он в людей. Уж очень хотелось думать, что каждый человек носит в себе зерно добра. Потому он никогда не спешил убить даже противника. Убить человека легко, наставить на верный путь — куда труднее. Горцев и без того немного. А что от них останется, если сами они станут уничтожать друг друга? Хасан из Амузги внутренне уговаривал себя. Да, он, этот Саид Хелли-Пенжи, однажды хотел предать его, вернее, убить. Там, в Большом ореховом лесу, из-за алчности своей.

Не зная, не ведая, что в тайнике, только мечтая о богатстве, он готов был убить человека!.. Тогда Хасана спасла предусмотрительность. И он мог жестоко расправиться с Саидом, но не сделал этого. Неужели совесть и на этот раз не заговорит в негодяе… Умар из Адага, Муртуз-Али и вслед за ними и сын Али-Шейха Мустафа утверждают, что черная шерсть от мытья не белеет, что второго такого отпетого мерзавца, мол, не рожала еще на земле горянка и довериться ему нельзя… Но Хасан из Амузги уговаривал их подождать еще немного. Уж очень хотелось верить, что Саид добровольно явится к ним с Мууминой. И к тому же не плохо бы такого матерого волка привлечь на свою сторону. Он мог бы пригодиться им в деле…

— Слушай, Хасан, — прервал его раздумья Умар из Адага, — я послан комиссаром Али-Багандом не для того, чтобы сложа руки сидеть и ждать, что выкинет какой-то мерзавец… Горнам нужно оружие!

— По-моему, и я прибыл сюда с этим же заданием. К тому же раньше вас! — нахмурился Хасан из Амузги.

— Оберегать твою любовь и сентиментальничать нам сейчас недосуг! — угрюмо и даже раздраженно бросил Муртуз-Али.

— Что ты сказал?! — как ужаленный вскочил Хасан из Амузги и схватил брата комиссара за ворот бешмета. — Я спрашиваю, что ты сказал?

— Чего мы ждем? Пока ты убедишься, что твоя куймурская красотка в безопасности?

— Смотри! Меня не остановит то, что ты брат комиссара! — вскипел Хасан из Амузги.

В последнее время из-за своих неудач он стал очень раздражителен. Вот и сейчас, не вмешайся Мустафа сын Али-Шейха, не миновать бы серьезной ссоры.

Все это происходило на террасе сакли в Агач-ауле.

— Успокойтесь, только того и не хватает, чтобы мы друг друга перестреляли. Ты не прав, — обращаясь к Муртузу-Али, сказал Мустафа, — все в этом деле одной ниткой скручено. Где рукописный коран с медной застежкой, известно только Муумине, а о том, где шкатулка, знает Саид Хелли-Пенжи, и нечего корить Хасана! Однако надо действовать…

— Об этом я и говорю.

Вдруг в голове Хасана из Амузги пронеслась тревожная мысль: «Где коран, знает Муумина, где шкатулка — Саид Хелли-Пенжи, и оба они вместе. Саид Хелли-Пенжи никогда еще не был так близок к тайне, как сейчас… В такой ситуации только круглый идиот не воспользуется случаем! Неужели Муумина не раскусит этого негодяя? Он, конечно, постарается всячески завоевать ее доверие, попытается расположить к себе… Куда он мог с ней направиться? Конечно же в Куймур, ведь книга с медной застежкой там!..»

— Вы правы, надо действовать! — сказал Хасан. — На коней! Не будем больше ждать. А ты, Муртуз-Али, прости меня. Я стал не в меру раздражительным, по каждому поводу готов сорваться, как пружина. Будто зверь в меня вселился…

— Я не сержусь на тебя, Хасан из Амузги. Поверь, у меня душа болит за тех людей, которые ждут нас… — виновато проговорил Муртуз-Али. — Узнай о них любой враг, разгонит, как стадо. Они ведь понятия не имеют, с какого конца стреляет ружье, никогда пороха не нюхали.

— Думаешь, я не знаю этого? Или, может, считаешь, что мне нравится сидеть сложа руки?..

Вчетвером они выехали из Агач-аула и направили своих коней на юг. Им предстояло пересечь талгинские холмы. Ни в коем случае не обнаружив себя ни перед турками, ни перед людьми Исмаила, пройти подальше от хутора. Но едва они, придерживаясь лесочка, спустились к речушке в ущелье, тотчас услышали треск ружейных выстрелов, глухим эхом отдающихся в скалах. И стреляли не где-нибудь, а именно на хуторе. Что бы это значило? Притаившись в кустах, всадники переглянулись между собой. Стычка эта была по шуму серьезная. Бились не двое, трое, а десятки людей. Похоже, что бесноватый Исмаил не простил оскорбления. И хотя вина была на Саиде Хелли-Пенжи, но бесчестье дочери невольно нанесено турецким офицером, которого Исмаил гостеприимно приютил у себя в доме. Вот потому, наверно, он и решил расправиться с ним…

— Что будем делать? — спросил Мустафа, словно бы разгадав мысли Хасана и подтверждая их. — Клянусь кораном, который мы должны найти, это исмаиловские люди сражаются с турками.

«Я же говорил, что Саид Хелли-Пенжи бросил между ними горящее полено. Вот оно и вспыхнуло! — хотел воскликнуть Хасан из Амузги, но сдержался, ибо недостойно джигиту хвастаться, к тому же бывает очень досадно потом, если случится ошибка. — А может, ночью Саиду с Мууминой не удалось выбраться из хутора и сейчас весь этот тарарам из-за них?»

— Пройдем к тому лесу на склоне! — показал плетью Хасан из Амузги, и, повинуясь одному его жесту, белый скакун понесся вперед, увлекая за собой и остальных коней с их седоками.

Преодолев вброд речку, всадники стали подниматься вверх по крутому склону, сплошь поросшему невысокими кряжистыми дубками.

Вот он, Талгинский хутор, виден как на ладони. Так оно и есть: вчерашние единоверцы, разделявшие не только идеи пантюркизма, но и хлеб на подносе, сегодня столкнулись в лютой ненависти друг к другу.

Турецкие аскеры, узнав об аресте своего командира, поначалу пришли в замешательство, но, увидев, что люди Исмаила во всеоружии взбираются на коней и выстраиваются на майдане, учуяли что-то уж совсем неладное и насторожились. А когда к ним подъехал Сулейман, они потребовали от него объяснения, за что арестован их командир, турецкий офицер Ибрахим-бей.

— Он нарушил закон гостеприимства и осквернил дом нашего уважаемого Исмаила! — громко, чтобы слышали все, сказал Сулейман. — А вам, аскеры, я советую без лишнего шума сложить оружие, иначе… — и он показал на свои готовые к бою отряды, без лишних слов давая понять, что станется иначе.

Туманное объяснение причины ареста Ибрахим-бея не убедило аскеров в его виновности, а потому сложить оружие они отказались, и тогда… Тогда-то началась эта потасовка, по поводу которой позже острословы шутя говорили: били своих, чтобы чужие боялись. Не успевшие сесть на коней турки рассыпались кто куда и начали стрельбу… Одной из первых же пуль ранило Сулеймана, и он слетел с коня… Увидев, что их командир вышел из строя, Исмаиловы люди в остервенении выхватили из ножен сабли и стали налево-направо рубить фесконосцев…

Эта-то сцена и предстала со склона взорам четырех всадников.

— И эти люди собирались сегодня под одним знаменем выступить против бичераховцев!.. — с иронией заметил Хасан из Амузги.

— Кстати, это их выступление было бы нам на руку, — сказал Умар из Адага. — Бичерахов сейчас и наш враг.

— Отары сойдутся — собаки дерутся, собаки разойдутся — чабаны дерутся! — буркнул Муртуз-Али.

— Что будем делать? — словно сам себе задал вопрос Хасан из Амузги.

— Когда двое дерутся, третий среди них лишний, — проговорил Муртуз-Али. — Там нам делать нечего. Мы нужны своим живые, а не мертвые.

— А если для пользы… — Хасан не торопился с разъяснением.

— Вообще-то не мешало бы прибрать к рукам людей Исмаила. Я тебя понял, Хасан из Амузги! — сказал Мустафа.

— И правильно понял! Турки, хоть их и меньше, сдаваться, похоже, не собираются… Вон они уже даже теснят горцев. Смотрите, горцы дрогнули!.. Да их всех перебьют! Двинемся на помощь?

— У нас важное задание!.. — попробовал удержать его Муртуз-Али. — Мы не имеем права рисковать…

— Но они же бьют горцев. А люди нам очень нужны. Да и совесть потом покоя не даст… За мной, братья, испытаем на турках острие дамасской стали!

Выхватив саблю, Хасан из Амузги понесся к хутору, друзья последовали за ним. Они подскакали со стороны, откуда турки никак не ждали удара. Всего четыре всадника, а им показалось, будто ураган налетел. Турки даже опомниться не успели… Подбодренные неизвестно откуда взявшейся подмогой, горцы мгновенно обошли турок с двух сторон, и окруженный враг сдался. Одни повалились на колени, моля во имя аллаха о пощаде, другие, побросав оружие, подняли руки, третьи, кому удалось выскользнуть из кольца, устремились в лес.

Всех обезоруженных турок согнали на майдан. Здесь уже местный знахарь возился с раной Сулеймана. Ранение оказалось легким, а с коня он слетел больше от страха. Предусмотрительным оказался бывший царский офицер, под бешметом у него была надета кольчуга. Пуля прорвала всего несколько звеньев у правого предплечья и застряла в мякоти. Лекарь с легкостью извлек ее и, приложив листья подорожника к ране, сделал перевязку. Сулейман встал, поправил бешмет, огляделся вокруг. К нему, в окружении горцев, шел Хасан из Амузги со своими друзьями…

— Это они? — спросил Сулейман у своего помощника, настороженно рассматривая непрошеных гостей.

— Да, — ответил помощник. — Исход боя решили они.

— Не они, а я решил! — сурово отрезал Сулейман и, обернувшись к Хасану из Амузги, спросил: — Чему обязан столь торжественным появлением?

— Здорово ты расправился с ними! — сказал Хасан из Амузги, понимая, что такая лесть придется ему по нраву. — Я рад приветствовать смелого человека. Если не ошибаюсь, тебя Сулейманом зовут?

— Да. Здравствуй, Хасан из Амузги.

— Кто тебя надоумил на такое?

— Ненавижу их!..

— А где же Ибрахим-бей? Неужели убит?

— Арестован он.

— А Исмаил?

— У него своя беда. Из-за этого турка дочь повесилась. Надеюсь, вы не ищете с ним встречи? А за содействие спасибо!

— Это наш долг. Думаю, и ты поступил бы точно так же… — многозначительно произнес Хасан.

— Не знаю, — буркнул с холодностью Сулейман. — Не будь такого оборота, я обязан был бы арестовать вас. Но примите мое великодушие и продолжайте свой путь.

— А может, путь-то у нас один? У всех горцев он один. Подумай, Сулейман. Ты человек отважный. Видишь, как народ наш терзают всякого рода иноземцы. Стонет под ними земля… Ты сам хорошо понимаешь, что к чему. Будь с народом, с горцами. Вот с ними…

— У меня есть на то свои соображения…

— Я знаю, что ты порвал с белогвардейцами. Если ты не с ними, то должен быть с нами, иного пути нет.

— Эй, вы!.. — крикнул Сулейман бойцам, которые возились с турками. — Оружие аккуратно сложите вон у того стога и их отведите всех туда, а лошадей в загон. — Он взялся за голову: — Трещит, проклятая, крови, что ли, много потерял? Разделаюсь вот со всеми этими турками и потом…

— Что ты хочешь с ними делать?

— Прикажу расстрелять! Отвести вон к той пропасти и расстрелять.

— О, это не годится, Сулейман.

— А я никого не спрашиваю, годится или не годится. У меня с ними свои счеты…

— Хорошо, я не требую, чтобы ты спрашивал нас. Но сам рассуди, если хочешь сберечь своих людей: сегодня ты расстреляешь турок, а завтра генерал Хакки-паша расстреляет всех этих людей. А Хакки-паша, ты знаешь, уже близко. — Хасана внимательно слушали окружавшие его воины отряда Исмаила. — Сейчас каждый человек на счету. Решающие бои впереди.

— Наши люди готовы умереть!.. — сказал Сулейман. По тому, как воины смотрят на Хасана из Амузги и как его слушают, он понимал, что люди эти уже настроены встать на его сторону. Но Сулейману не хотелось сдаваться так сразу. Внутренне он и сам соглашался с доводами амузгинца, а признаться в этом самолюбие не позволяло.

— За что же они готовы умереть? — Хасан из Амузги повернулся к бойцам: — Вот ты или ты, хотите вы завтра умереть?

— Если придется…

— А за что?

— Я обязан… В долгу…

— Перед кем?

— Исмаилу должен. Ему обязан…

— Да чтоб ваш род передох, как говорит Исмаил! — возмутился Хасан из Амузги. — Самое дорогое у человека жизнь, а вы заложили ее в долг… Добровольно надели на себя хомуты. «Я обязан…», «Если придется…» Хоть один из вас подумал о родном крае, о горах, о кунаках, о жизни вообще. О том, что она может быть прекрасной, доброй вот в этих наших горах…

— Улыбнулась нам советская власть, и нет ее… — сказал один из бойцов. — Вот если бы вернуть… За это можно бы всем миром пойти.

— Так о том же я и толкую! Была советская власть. Да, она улыбнулась нам. Но враги не дали ей расцвести. Вот чтобы вернуть ее, нам надо собраться с силами… Ваш командир Сулейман еще не решил, с кем он. А вот ты или ты, с кем вы?

— А как же Исмаил? Он мне три барана дал…

— Да Исмаил-то один, а вас много, и всех нас в горах много!

Горцы вдруг зашумели. Человек-то ведь дело говорит?!

— Сулейман, у тебя доброе сердце…

— Сулейман, ты наш командир…

— Мы тебе верим…

— Ударьте по рукам с Хасаном из Амузги, и ты увидишь, мы нигде и никогда не дадим тебя в обиду…

Они знали Сулеймана. Он суров, но справедлив. Никогда не давал Исмаилу самодурствовать, удерживал от бесчинств, и за это люди его уважали. Вот и сейчас. Верили, потому и уговаривали.

— Хасан из Амузги, так и быть, я скажу тебе всю правду. Характер у меня дрянной… вот пока вы не появились, задумка у меня одна была: покончить с турками и податься с этими людьми к вам, к комиссарам. Ты пришел, словно бы на зов мой объявился, а во мне вдруг гордыня заговорила, самолюбие… Ну, да ладно… Вот тебе моя рука.

Хасан из Амузги крепко пожал его руку.

— Друзья мои, спасибо. Кто не со всеми, тот пусть и не в могиле, а покойник.

— Только одна у меня просьба, — сказал Сулейман. — Не трогайте старика Исмаила, я сам с ним все улажу. Горе у него…

— Пусть будет по-твоему, Сулейман! — Хасан сел на коня.

— Ура! — прокатилось в рядах.

— Сулейман, с тобой мы оставим Муртуза-Али, брата известного тебе комиссара Али-Баганда. Думаю, ты примешь его…

— Ну уж, если он брат комиссара, пусть и сам будет комиссаром.

— Советчиком тебе будет, поможет разобраться, как дальше поступить с турками.

— Хорошо.

— А нам пора!

— Счастливо!..

Хасан из Амузги ехал довольный тем, что все уладилось, что вот теперь и здесь будут надежные люди на случай будущих боев. Умар из Адага попробовал было высказать недоверие этому бывшему царскому офицеру, но Мустафа не согласился. Офицер не офицер, а деваться ему некуда. Он понял, что его люди не очень-то хотят проливать кровь неведомо за что. Вон как Хасана слушали…

Втроем они скоро преодолели талгинские холмы и уже спускались к долине Каменной Черепахи — так называют одинокую скалу у полустанка Инчхе в степи, — когда навстречу им из-за поворота вдруг показались шестеро всадников.

— Это сыновья Абу-Супьяна, — сказал Мустафа сын Али-Шейха. — Но с ними еще двое, кто бы это мог быть?

— Ослепнуть мне на месте, если один из них не Саид Хелли-Пенжи! — воскликнул Хасан из Амузги. — Но где Муумина? — Тут же радость оттого, что он увидел Саида Хелли-Пенжи, которого так ждал, сменилась волнением и беспокойством за судьбу девушки, перед которой он чувствовал себя виноватым. Хвастался: «…Позови меня, и я явлюсь» — а сам предстал перед ней в позоре…

Тревожная мысль заставила Хасана рвануться с места. И понеслись они навстречу всадникам, поднимая пыль за собой. Подъехав, Хасан резко потянул узду, конь вздыбился и остановился. Глянув в упор на хмурого Саида, Хасан спросил:

— Где Муумина?

— Я здесь! Здесь, Хасан! — вырвался у девушки радостный возглас, и она подъехала к нему.

— Муумина, это ты? А что на тебе надето?

— Саид меня так обрядил, когда выбирались из хутора.

— Саид Хелли-Пенжи, я приветствую тебя! — это прозвучало как благодарность. В душе Хасан дважды торжествовал: вот он и не обманулся.

— Я рад услышать от тебя приветствие, Хасан из Амузги! — с поклоном ответил Саид.

— Гордые сыны Абу-Супьяна, вы всегда на пути моих удач, поклон вам, братья!

— Слава тебе, Хасан из Амузги, — ответил старший брат. — Этот человек — убийца нашего отца, и нам непонятно такое расположение нашего брата к врагу нашему. У тебя, верно, на то есть свои причины, объясни их нам, Хасан из Амузги. Твое имя он трижды назвал с надеждой. Мы сохранили ему жизнь до встречи с тобой…

— Я обязан вам за любовь ко мне, сыновья Абу-Супьяна, и моя сабля всегда на вашей стороне… Вы и на этот раз были великодушны… Сойдем с коней, братья…

Все спешились. Хасан из Амузги отвесил почтительный поклон старшему сыну Абу-Супьяна, затем обнял его за плечи и сказал:

— Поверьте мне, никогда не желавшему вам боли и печали, поверьте, что этот человек, которому я простил то, что не прощается, понял, осознал все и к тому же еще совершил полезное для всего нашего общего дела. Я понимаю, что и это не повод для сыновей, чтобы они могли простить убийцу отца. Но поверьте мне и в том, что он не убивал уважаемого Абу-Супьяна… Я говорю это потому, что хочу, чтобы вы избежали ошибки, которую потом себе не простили бы…

— Ты знаешь наше уважение к тебе, Хасан из Амузги, ты нам как брат, но на сей раз позволь нам поступить так, как велит наша честь. Убийце — смерть!

— Убийца получил свое, он мертв, сыновья Абу-Супьяна!

— Он не отнял кинжала у убийцы, а вложил его ему в руку! Тот, кто вкладывает кинжал в руку убийцы, страшнее самого убийцы. Убийце — смерть!

— Братья мои, пусть заговорит в свое оправдание этот человек, свершивший почти подвиг во искупление своей вины!..

— Могила нашего отца взывает о мести, уважаемый Хасан из Амузги.

— Прошу вас, братья, внять моим словам! Отступитесь на сей раз от своего решения!

— Нет, Хасан из Амузги. Убийце — смерть!

— Я дал ему слово, что вы сохраните ему жизнь! Я, Хасан из Амузги, дал такое слово, вы понимаете или нет? А может, вы хотите, чтобы Хасан из Амузги не сдержал своего слова, когда он… — Хасан ткнул плетью в грудь Саида Хелли-Пенжи, — когда этот человек, о котором нельзя сказать, что он ангел, сдержал свое слово?!.

— Хасан из Амузги, твое слово дорого нам, но есть ведь еще и наше слово. Убийце — смерть! И он умрет! Здесь, сейчас! Скажут, что гора у горы в гостях была, поверь. Но верить, что у этого человека изменится натура, — бессмысленно!..

— Вы не хотите внять моим словам, братья, ну что же… Будь по-вашему! Но… только после того, как вы одолеете меня, братья мои! Только после этого вы расправитесь с ним! — и он рывком выхватил из-за пояса наган и кинжал.

В решительные минуты Хасан из Амузги становился похожим на леопарда, почуявшего опасность. Он яростно сверкнул глазами, готовый к прыжку.

— Итак, достойные сыны Абу-Супьяна, я к вашим услугам.

И в руках у четырех братьев вдруг оказалось оружие. Ни Умар из Адага, ни Мустафа сын Али-Шейха пока не принимали участия в споре. Кто прав, а кто виноват, понять было не легко. Пожалуй, обе стороны были одинаково правы. Но и Умару и Мустафе было понятно одно: что в столь ответственное время и горячность Хасана из Амузги, и настойчивость сыновей Абу-Супьяна не в пользу общему делу.

Больше других всем происходящим была встревожена Муумина. Она не могла понять, почему Хасан так усердно защищает этого недостойного человека, зачем заступается за него. Муумина во время перепалки Хасана с сыновьями Абу-Супьяна заметила, как насторожился Саид Хелли-Пенжи, пытался перехватить ее взгляд, чтобы взглядом же просить ее забыть все, что с ней произошло. Он понимал, что, если она скажет, как он, Саид, хотел с ней обойтись, Хасан не станет его защищать.

Муумина подбежала к Хасану, который стоял широко расставив ноги, взъерошенный и готовый в ответ на любое движение метким ударом сразить нападающего.

— Не надо, Хасан, не надо, желанный!.. — взмолилась девушка.

— Муумина, не подходи, прошу тебя!..

— Неужели вам тесно на этой большой земле? Почему вы все ненавидите друг друга!.. — Муумина сглотнула горькую слюну и всхлипнула… — Если вы не можете обойтись без крови, так убейте меня и успокойтесь. За меня вам никто не станет мстить, я бедная дочь слепого отца… Насытьтесь моей кровью, и будет вам… — утирая слезы полой бешмета, она опустилась на колени.

— Встань, Муумина! — подошел к ней Мустафа. Затем, обернувшись к Хасану, сказал: — Мне дороги сыновья Абу-Супьяна, как дорог и ты, Хасан из Амузги. Но позволь узнать, где гарантия, что этот человек, привыкший убивать из-за угла, предавать любого, — что он еще раз с легким сердцем не предаст тебя или нас?

— Он должен достать у Исмаила шкатулку с ключом. Он знает, где она находится и достанет ее… — сказал Хасан из Амузги.

— Шкатулка с ключом у меня в хурджине, Хасан из Амузги, — ответил Саид Хелли-Пенжи. — Я знал, что она нужна вам, и я ее выкрал… — «Мне бы только сейчас спастись от них, а потом…» — пронеслось у него в голове. Уж очень не хотелось ему умирать. Сыновья Абу-Супьяна не простят, но только бы сейчас Хасан из Амузги спас его и только бы не заговорила эта девушка…

Зрачки Саида Хелли-Пенжи метались в страхе…

— Я же говорил вам! — воскликнул Хасан из Амузги. — В нем проснулась совесть! Человек понял свои промахи и осечки. Он хочет стать на верный путь, на путь добра и света. И этому человеку вы хотите здесь, сегодня, навсегда закрыть глаза?.. Совесть тоже требует мужества, поймите вы…

— Сыновья Абу-Супьяна! — обратился к ним Мустафа. — Я понимаю вас и сердцем был на вашей стороне!.. Но, может, на сей раз послушаем Хасана из Амузги? А Саид Хелли-Пенжи пусть запомнит: если на него падет хоть малейшее подозрение… Шелк крепок в узле, а мужчина в слове.

— Да тогда я сам разорву его на две части или ошкурю, как змею, с головы до хвоста одним махом! — крикнул Хасан из Амузги. — На колени перед сыновьями Абу-Супьяна, заблудшая душа!

Саид Хелли-Пенжи спешился, затем, склонив голову, опустился на колени. «Кажется, пронесло», — не веря себе, подумал он.

Старший брат молча обменялся взглядом со своими братьями, те согласно кивнули ему. Он вынул из ножен кинжал, подошел к Саиду Хелли-Пенжи. Хасан из Амузги тоже подошел поближе. На лысой голове Саида оба скрестили свои кинжалы в знак того, что на сей раз он прощен, но, если еще что злое сотворит, кинжалы свершат правый суд. Затем Хасан из Амузги потребовал у Саида шкатулку. Саид извлек ее из хурджина. Она была открыта. Все сгрудились над заветной шкатулкой, подняли крышку, в ней лежал небольшой железный ключ. Закрыв шкатулку, Хасан из Амузги передал ее Умару из Адага со словами:

— Пожелайте мне доброго пути. Мы с Мууминой едем в Куймур. А вы ждите меня завтра к полудню в Агач-ауле.

Они разъехались в три стороны, Хасан из Амузги и Муумина поскакали в Куймур, Умар из Адага и Мустафа сын Али-Шейха направились в сторону Агач-аула, а сыновья Абу-Супьяна двинулись в горы.

Остался на диком поле один Саид Хелли-Пенжи. Поодаль паслась его лошадь. Он все еще стоял на коленях, униженный и оскорбленный. Сердце бешено колотилось в груди. О чем он думал, что собирался делать дальше? В эти минуты никто бы, и он сам, не ответил на такие вопросы. Слишком много роилось мыслей и желаний в его голове и слишком он был унижен, чтобы трезво судить о дальнейшем своем пути.

Ноги заныли, Саид растянулся на желтой траве, широко раскинул руки и уставился в облачную высь.

Небо, как оно притягивает взгляд человека, как ласкает своей безбрежной голубизной. Только сейчас Саид Хелли-Пенжи глядел в него и ничего не видел. Он задумался. «Сколько раз приходилось мне умирать и спасаться, не брезгуя ни позором, ни унижением. Жизнь стоит борьбы. И почему эти люди не могут меня понять? — удивлялся Саид. — Они ищут добро. Я тоже. Только я ищу его для себя».

И не мог он уразуметь, что добро, которое ищет и находит он, обычно уже принадлежит кому-то, не ему.

Подошел конь, влажной мордой он прикоснулся к лицу хозяина, словно говоря: вставай, и нам пора в путь!

…Добро! И невдомек Саиду Хелли-Пенжи, что так, само по себе оно, это добро, не существует. Что все на земле рождено трудом и все кому-то уже принадлежит, а он, Саид, хочет просто отнять его у тех, кому оно принадлежит по праву. Потому ему и не везет. Но Саид Хелли-Пенжи этого не осознает, и кажется ему, что все вокруг несправедливо его ненавидят. Оттого и друга верного у него тоже нет.

В тот страшный день, когда Аждар ударил слепого Ливинда и несчастный старик потерял сознание, Ника-Шапи не поспешил ему на помощь. Едва разбойники ушли, он, даже не посмотрев, что с бедным слепцом, кинулся в комнату искать книгу с медной застежкой. Ника-Шапи был уверен, что Ливинд прятал ее в доме. Но поиски были напрасны. Остервенелый Ника-Шапи перевернул все вверх дном, изорвал подушки, матрацы, и тщетно.

А между тем слепой Ливинд постепенно пришел в себя, сознание медленно вернулось к нему. Старик открыл отяжелевшие веки, словно бы хотел напоследок взглянуть на мир, и… о чудо! Открыл глаза и тут же закрыл их от страха… Сильнее заколотилось сердце в груди, готовое вырваться сквозь ребра… «Нет! Не может быть!..» На лице у Ливинда отразились боль и страдание, смешанные с робкой радостью. Он еще раз медленно приоткрыл веки. Да, это правда! Он видит мир! Но каким? Совсем не таким, как представлялось целую жизнь. В воображении слепца все было окрашено в серые тона, а на самом деле сколько света! Даже больно смотреть. Названия цветов для Ливинда всегда оставались только названиями. И сейчас он пока не знал, как распознать их в многоцветье, но то, что все это изумительно, Ливинд уже понимал.

— Люди, я вижу! — закричал он.

Нет, не он, а кто-то другой из глубины его души в невольном восторге все повторял:

— Вижу, я вижу!

А из комнаты, весь дрожа от испуга, выбежал Ника-Шапи. Услышав пронзительный крик, он думал, что Ливинд видит, как он рыщет по дому. Надо бежать, не оберешься стыда, если люди узнают, чем почтенный Ника-Шапи занимается в сакле слепого Ливинда…

— Эй, ты кто? — спросил Ливинд, боясь шевельнуться с места. Перед ним стоял странный человек, невесть во что одетый, — может, это и есть шуба и папаха…

— Я? — голос у Ника-Шапи сорвался. — Я это…

— Ах, Ника-Шапи?

— Да, да!..

— А я тебя теперь вижу!

— Ты слепой, ты не можешь видеть. Что ты видишь? Ты ничего не видишь… Ты… Эти злодеи, эти разбойники у тебя в доме все перерыли. Я хотел… — забормотал Ника-Шапи, стряхивая с себя пух.

— А где моя дочь? Моя Муумина?

— Они увели ее.

— Куда и зачем?! — Ливинд вскочил.

Мир, который он чудом увидел, вдруг показался ему страшным. Он закрыл глаза: так привычнее. Так все понятно. Потом снова открыл…

— Не знаю. Не знаю, куда и зачем.

— Ты какой-то смешной, — сказал Ливинд, подходя к Ника-Шапи. — Я представлял тебя совсем другим, когда не видел.

— Ты? Ты слепой!..

Суеверный страх обуял Ника-Шапи.

— Нет, я вижу, вижу тебя, Ника-Шапи! Вижу мир, мир… Ты понимаешь, я вижу!..

— Ты шайтан, тебе дал зрение дьявол!

— Пусть, пусть! Я и самому дьяволу скажу спасибо, низко поклонюсь ему, что дал мне увидеть мир. Какой он прекрасный… А вы, зрячие, делаете его печальным. И не совестно вам? Берегите мир, люди! Он такой прекрасный!.. Я боюсь, что это только наваждение, а не на самом деле. Милые вы мои, люди, целую жизнь видите такую красоту и зачем-то ссоритесь, враждуете!

— Эй, соседи! Скорее сюда, Ливинд выжил из ума! В него вселился дьявол!.. — закричал Ника-Шапи, дрожа от страха.

— Да что ты говоришь, Ника-Шапи. Вовсе я и не сошел с ума, я стал видеть. Видеть стал. Свершилось чудо!..

На крики сбежались все соседи: мужчины, женщины и дети. Они удивленно уставились на старика Ливинда, который попеременно то открывал, то закрывал глаза…

— Люди, здравствуйте! Я вижу все!.. Вижу! Вот ты, женщина! Ты кормишь ребенка грудью? А ты, почтенный, обстругиваешь ножом палку? Вот этот мальчик хочет в меня что-то кинуть… А, яблоко…

Ника-Шапи спустился с лестницы и стал шептать в ухо то одному, то другому:

— Таба, таба! Астапируллах![19] Он отдал дьяволу душу! Будьте осторожны, люди…

— Что же нам делать, что?

— Уходите, убегайте от греха подальше!

Все ринулись со двора.

— Куда же вы? — закричал Ливинд. — Не уходите, помогите мне. У меня же несчастье. Посочувствуйте мне, помогите вернуть мою единственную дочь. Ее увели разбойники. Люди, не будьте жестокими!.. — Он осторожно сошел с лестницы.

Трудно ему было привыкать ко всему. И ходить тоже было трудно, труднее, чем раньше.

Он вышел на улицу, люди разбегались с криками:

— Шайтан, шайтан! Таба! Таба!

Странное дело, Ливинд никак не мог понять, отчего это, когда он стал зрячим, его называют шайтаном, а был слепым, никому такое и в голову не приходило. Но сегодня он ни на кого не сердился. Шутка ли сказать, такая радость. Видеть свет!.. Вот если бы еще дочь была с ним… Что с ней? Жива ли, бедняжка, его надежда и счастье, друг в тяжкой судьбе отца, в его одиночестве… Все перемешалось в сознании старого Ливинда: и радость прозрения, и горе за судьбу дочери. А жизнь вокруг удивляла его и умиляла. Вот курица с цыплятами, грязная лохматая собака, вон что-то сверкает на солнце… А это жуки в навозной куче… Ласточки? Да, это они так низко пролетают. А деревья, а травы!.. Как шуршат на ветру… «Как хорошо видеть, как хорошо видеть!..» — отбивало в груди торжествующее сердце. «Бедная девочка, бедная Муумина. Где она сейчас? И почему не сказала про ту книгу? Куда она ее дела, может потеряла и испугалась? Но в ее голосе был не испуг, а что-то другое. Она вроде бы предупреждала, просила не говорить о том, что знает о книге… Да, горько все это, дочь моя. И куда увезли тебя эти злодеи? Мир-то ведь, оказывается, очень велик. А ты и за аул одна не ходила…» И почему Муумина тогда не позвала Хасана из Амузги? Ведь она же говорила, что он обещал явиться по первому ее зову?.. Чем больше Ливинд думал, тем больше проникался надеждой. Аллах милостив, не может он одновременно и радовать и карать — не сделает он несчастной Муумину… Ливинду вдруг вспомнилось, что сказка, им самим придуманная для дочери и для себя, когда после смерти жены он коротал без сна одинокие ночи, теперь сбывается! Да, да! Не все сбывается, но часть. Вот стал же он зрячим? В той сказке говорилось, что явится белый всадник, взмахнет рукой — и станет Ливинд зрячим. Взмахнет другой рукой — исчезнет старая, полуразрушенная сакля и вместо нее как из-под земли возникнет удивительно светлая, новая, двухъярусная, с двумя дымоходами из белого камня. Сказка сбывается, а значит, и с Мууминой тоже ничего плохого не случится! «Да, но почему же тогда так тревожно на душе? И почему люди сторонятся меня? Я ведь не причинил им зла? Неужели просто не хотят, чтобы я их видел? Но почему? Почему они видят меня, а я их не должен…»

Ливинд шел к людям, а они и в самом деле, не отвечая на его приветствия, прятались в подворотнях и оттуда с опаской наблюдали, куда он дальше путь держит, будто злодея глазами провожали…

— Что с тобой? — обратился Ливинд к мальчику, который опрометью убежал от него и спрятался за горкой уложенного на улице кизяка. — Я же тебя вижу, вон ты выглядываешь оттуда!..

— Не подходи! Ты шайтан! — закричал малыш.

— Да нет же, никакой я не шайтан. Ты разве меня не знаешь, я слепой Ливинд? Просто я теперь вижу, как и ты. Зачем же ты дразнишь меня, а вчера тянул за полу бешмета, когда я шел по улице, и подкладывал мне под ноги булыжники, чтобы я споткнулся?

— Не я это делал, мой брат, — ответил чуть осмелевший мальчишка и вышел из-за кизяка.

— Вот видишь, ты меня знаешь? Я не шайтан, я Ливинд! Вот смотри, ты же знал меня и раньше. Разве во мне что-нибудь изменилось?

— Ты молишься дьяволу.

— Ну зачем повторяешь глупые речи?

— Это он сделал тебя зрячим?

— Нет…

— А кто же?

— Не знаю…

— Значит, дьявол! Все так говорят. Теперь, говорят, будет конец света…

— Врут они! Ты не верь им, мальчик.

— Разве так бывает, все врут и только один правду говорит? — искренне удивился мальчик.

— Но я же никому не желаю зла… Если бы я был дьяволом, так я бы должен тебя съесть!..

— Все равно не съел бы. Я бы убежал.

От этого разговора еще тоскливее стало на душе у Ливинда, но он все же пошел в сторону мечети, где, как ему казалось, есть почтенные люди, мудрые, набожные. Они уважают его, не раз снисходили побеседовать с ним, как с равным.

А они, эти набожные фанатики, вернее часть их, тем временем собрались у михраба мечети и вместе с Ника-Шапи думали-гадали, как теперь быть с Ливиндом, за прозрение продавшим душу дьяволу… Едва Ника-Шапи рассказал им о случившемся, они потеряли покой. Мыслимое ли дело, человек, столько лет не видевший света божьего, вдруг стал зрячим?! Тут конечно же не обошлось без сверхъестественной силы — правоверные ничем другим такое событие объяснить не могли. По их представлениям, все действенное в природе относилось на счет дьявола, а аллах словно бы ничего и не совершает.

Куймурцы вдруг вспомнили случай, когда слепой Ливинд сообщил им об убитых у старой башни…

— Наверное, тут скрыта какая-то темная, необъяснимая история!..

— Разве козни дьявола объяснимы?

— А помните тот коран с медной застежкой… — заговорщически бросил Ника-Шапи, перебирая в дрожащих руках четки. Он ловко втягивал людей в ералаш.

— Да, да, это тот, что будто бы ангел ему ниспослал?

— Врет он! Никакой не ангел, это дочь его в то утро нашла коран около ямы, которую кто-то вырыл у старой башни… А может, даже и не дочь, сам нашел.

— Но он же тогда еще не был зрячим?..

— А кто его разберет, может вовсе никогда не был слепым, просто притворялся…

— Нет, нет, что ты!.. Не мог он всех нас обмануть, солгать почтенным служителям веры!..

— Что делать-то будем? Ведь как бы он не навлек на нас беды.

— Да, да, кадий! Ты решай.

— Легко ли такое решить? Надо пока что засадить его в яму, там, в мечети, — сказал Ника-Шапи. — Давно мы туда никого не сажали. Потом решим, как дальше быть с ним… — И Ника-Шапи обернулся к двум молодым людям, сидевшим поодаль, и попросил: — Вы посильнее и помоложе, подойдите к нему с двух сторон, подведите к яме, столкните и тотчас задвиньте решетку. Пусть посидит.

Ливинд вошел в мечеть и не удержался от восклицания, такое уж у него было настроение.

— Во дворе так светло, — сказал он, — а здесь совсем темно! Всегда тут так?

— О чем ты, слепой Ливинд?

— Я уже не слепой, я вижу, почтенные! Говорю, темно очень в мечети. Здесь же должно быть светло, чтобы аллах видел все грехи на лицах молящихся.

— Не кощунствуй, дьявол!

— Я не дьявол, я Ливинд! Я вижу, понимаете? А пришел сюда, чтобы вы порадовались со мной тому, что я вдруг стал зрячим. Свершилось чудо, и я, братья мои…

Он поискал, где бы ему присесть.

— Иди сюда, сюда… — это его манили те, кому поручено было привести в исполнение жестокий приговор. Они зажали старика между собой, подвели к яме и… столкнули.

— Люди, что же вы со мной делаете, зачем это?!

Но над ямой уже проскрипела ржавая железная решетка. Ни мольбы, ни стенания несчастного старца не помогли. Правоверные оставались глухи. И тогда Ливинд стал припоминать все известные ему грехи этих людей и слать проклятья на их головы. «Вы испугались, — кричал Ливинд, — что, став зрячим, я рассмотрю ваши грязные души!» Этим он еще больше ожесточил своих противников. Но нашлись в Куймуре смельчаки, которые не побоялись дьявольского наваждения и отважились просить служителей мечети о снисхождении к несчастному Ливинду. Только их просьбы ни к чему не привели. Ливинд сидел в яме, а дни шли. Он уж горло надорвал от крика, но ему никто не отвечал. Спустят кусок хлеба да кувшин воды, и нет никого. Только в часы молитв, когда куймурцы приходили в мечеть, они слышали, как Ливинд взывал к ним.

— Вы молитесь, просите аллаха о милости, — говорил он, — но нет, не видать вам милостей… Вы, кому дано созерцать такой прекрасный мир, запираетесь в темноте, боитесь, как бы аллах не увидел ваши черные души!..

— Замолчи, дьявол! — кричали ему сверху, но он не молчал.

— Вы слепые и ваш аллах тоже слепой! Вы обманываете его, а он вас! Да поразит всех вас неизлечимый недуг! Одно слово, что вы зрячие, на самом деле вы-то и есть слепые! Чтоб вас холера взяла, чтоб вы околели от судорог!..

— Слышите, что он говорит? Да это же не наш смиренный Ливинд! Это сам дьявол!

— Конечно же не Ливинд! Конечно, это сам дьявол!

— Вы хуже всякого дьявола. Это вы возмутили мою душу. В вас нет ни жалости и ни совести! Чтоб на вас чума грянула, как гроза.

Так продолжалось до пятницы, когда большой совет мечети принял наконец решение о том, что продавшего душу дьяволу отступника Ливинда надо строго осудить.

Какой только кары ему не придумывали: одни предлагали заживо закопать в землю, другие требовали сжечь на костре, третьи хотели четвертовать… И только Ника-Шапи предложил не лишать его жизни, чтобы не возбуждать население и не накликать бы еще какой беды. Ника-Шапи посоветовал выколоть Ливинду глаза, чтобы он уж поистине никогда больше никого и ничего не видел. Это предложение сочли наиболее приемлемым и мудрым. И вот Ливинда выволокли из ямы на свет божий.

— Отпустите меня! Заклинаю вас именем аллаха и его пророка, отпустите. Мне надо отыскать мою дочь, вызволить ее из беды… — взмолился несчастный старик. — Что я вам сделал дурного? За что вы меня так терзаете? Никогда не думал, что все вы такие бессердечные!..

— Грязным своим языком ты поносил аллаха и его верных служителей! Как только не оскорблял почтенных людей. Болезни всякие призывал на их головы.

— А вы? Разве вы не оскорбили, не обидели меня? Ни в чем не повинного бросили в яму, да еще хотите, чтобы аллах над вами смилостивился? Ну нет! Погодите, он еще вас покарает…

Расправу над Ливиндом снова поручили тем двум парням. Старик вырывался у них из рук, сопротивлялся… Но только до той минуты, как вышли на улицу. Тут он обо всем забыл. Вокруг снова был мир чудес, мир красоты…

От дороги печали к Куймуру свернули два всадника. Дорогу эту называют так потому, что именно по ней после осенних работ горцы спускаются на плоскость и уходят на заработки: в города, на рыбные промыслы, к нефтяникам. Уходят с большими надеждами, а весной, едва потеплеет, возвращаются разочарованными, опечаленными новой неудачей. И возвращаются-то не все. Сколько их осталось лежать в чужедальних землях и придорожных могилах? Не счесть…

Душа Хасана из Амузги полнилась разными словами и чувствами, которые ему хотелось бы выразить Муумине. Но он так и не мог ничего сказать. Только взглядом ласкал, любовался ею, радовался, вбирая в себя свет ее улыбки. Так молча они и подъехали к аулу — два всадника на разгоряченных конях. Видно было, что всадники спешили. Один на белом, сейчас запыленном, скакуне и в белой же, с красной перевязью, чалме. Такая чалма — необходимая принадлежность в одеянии всякого правоверного, на случай внезапной кончины из нее же шьется саван. Только самый что ни на есть бедняк не имеет чалмы…

Второй всадник чуть помоложе. Он на гнедом рысаке и в смушковой папахе.

Это Хасан из Амузги и Муумина, еще в мужской одежде.

Аул словно вымер, на улице ни души. Муумина встревожилась. Ворота в домах настежь. Куры роются в грядках, собаки рыщут по узким проулкам, а людей нет. Как будто только что покинули свои обжитые гнезда.

— Скорей к нашей сакле! Здесь что-то стряслось… — сказала Муумина и подстегнула плетью коня. — Отсюда ближе, Хасан!

— Не следует верхом въезжать в аул. Это не принято, сочтут за непочтение к жителям, — попытался было остановить ее Хасан из Амузги.

— Людей же нет, не видишь разве? Кого нам почитать? Скорее, прошу тебя! — Предчувствие подсказывало Муумине: случилось недоброе.

Они погнали лошадей к знакомой сакле, за речкой. Подъехали, спешились. С криком «Отец!» Муумина поднялась по лестнице, но никто ей не отозвался. Она кинулась в комнаты. Что это? Все перевернуто, перерыто. Во всем какая-то заброшенность. «Отец, где ты?!» Муумина сбежала с лестницы.

— Неужели в ауле никого не осталось? Люди, соседи, есть тут кто-нибудь? — крикнула она, но в ответ донесся только лай собаки. — Куда же все подевались?

Скрипнули соседские ворота, и оттуда выглянула сгорбленная, полуслепая старушка.

— Кого вы ищете? — прошамкала она беззубым ртом.

— Где весь народ? — спросил Хасан.

— Там они, — костлявой рукой старуха подняла свою сучковатую палку вверх, — у мечети, дьявола казнят…

— А где мой отец, тетушка?

— Какой еще отец?

— Слепой Ливинд.

— Он-то и есть дьявол!.. — буркнула старуха и исчезла за воротами.

— Это еще что?.. — в недоумении пожал плечами Хасан.

— Любимый, скорее! Чует мое сердце, беда с отцом! — взмолилась Муумина. Слезы застыли в ее глазах.

— Я сейчас! — крикнул Хасан, пораженный переменой в девушке. Она стала бледная, как туман.

Хасан взлетел на своего усталого, но, как всегда, готового исполнить волю хозяина коня и помчался по узким переулкам туда, где виднелся вонзившийся в небо минарет.

А на площади перед мечетью и капле дождя негде было бы упасть: и стар и млад — все здесь. Народ всюду — и на плоскокрыших саклях, и на деревьях, и даже на минарете. В центре площади высился столб, к нему был привязан несчастный Ливинд. Рядом развели костер, это чтобы раскалить железные щипцы, которыми собирались выжечь глаза внезапно прозревшему Ливинду. На лице у бедного старика был написан ужас, и он все шептал:

— Люди, сжальтесь надо мной! Люди, я же ваш односельчанин, на мне нет никакого греха, а хоть бы и был, пощадите, простите… Лучше убейте меня. Не могу я больше жить слепцом… Оставьте мне глаза!.. — При одной мысли, что он снова не будет видеть, кровь стыла в жилах Ливинда. — Неужели среди вас нет ни одной доброй души?.. Так будьте вы прокляты!.. Хасан из Амузги, где ты? Приди, спаси мня! — крикнул он в отчаянии.

Вокруг стоял невообразимый гвалт. Слова Ливинда ни до кого не доходили. Люди словно бы потеряли свое человечье обличье. Все были как одурманенные. Во всех своих бедах, во всех болезнях и напастях они теперь винили Ливинда, считая, что это он дьявольскими наваждениями навлек на них немилость аллаха. И почти каждый был полон кровожадного вожделения увидеть своими глазами, как будет корчиться от боли мнимый виновник их невзгод. Ослепленные гневом люди всегда страшны. Религиозные фанатики в таких случаях страшны вдвойне. А здесь, в Куймуре, именно религиозный фанатизм нашел свое крайнее проявление.

И вдруг во всем этом кошмаре до слуха Ливинда, как сквозь сон, донеслись слова:

— Белый всадник, белый всадник!..

Это кричали дети. Затем возглас подхватили и старшие. И площадь загудела с новой силой, а из-за поворота действительно появился, как в сказке, белый всадник. Люди расступились, освобождая дорогу мчащемуся всаднику, и он влетел на майдан.

— Остановитесь! — крикнул всадник, и его голос словно бы пронзил сердца взбешенных людей и приковал всех к месту. Закружился белый всадник на вздыбившемся коне, разбежались те, кто калил на костре щипцы, отступили к мечети почтенные правоверные во главе с ковыляющим Ника-Шапи, — говорят ведь, у ничтожного человека и шаг неровен. Бедняга Ливинд сияющим взором, восхищенно глядел на белого всадника… Тот легко спешился, подошел к столбу и, выхватив кинжал, ловко разрезал веревку, освободил отца Муумины, затем, уже почти спокойно, обратился к растерянным куймурцам:

— Пусть подойдет ко мне самый почтенный и уважаемый из вас! Если, конечно, от потери рассудка вы еще не лишились памяти…

Наступила тишина. Все словно онемели от столь неожиданного явления спасителя. Никто не решался подойти к этому ангелу. Да, да, многие уже шептали, что это наверняка ангел-спаситель Джабраил. Наконец вперед вышел Ника-Шапи, робко пододвинулся к всаднику…

— Ближе! — сказал, как отрезал, Хасан из Амузги и, когда тот подошел совсем вплотную, проговорил: — Что же это ты, уважаемый, допускаешь такое? Святого человека обижаете!..

— А с кем имею честь говорить, хотелось бы мне знать? — с трудом приходя в себя от первого испуга, спросил Ника-Шапи.

— Ну что ж, хочешь, так знай, я — сын Ибадага,[20] — ответил Хасан из Амузги и показал в небо. — Понятно?

— Да, да! Но…

И тут свершилось самое неожиданное, Ника-Шапи вдруг повалился на колени. Хасан из Амузги поднял его и проговорил:

— Скажешь людям о том, что услышал от меня, как только мы уйдем! — С этими словами Хасан подошел к Ливинду и обнял его за плечи. — Я рад приветствовать тебя, почтенный Ливинд! За что они так с тобой? В чем твоя вина?

— Моя вина? Вот… — Он дрожащими от радости руками потрогал свои глаза, потом посмотрел в небо. — Я вдруг стал видеть!.. Людей… Тебя вижу, белый всадник!..

— И что же это вы, почтенные?.. — обернувшись к народу, сказал Хасан из Амузги. — Сами, что ли, ослепли? Радоваться надо вместе с ним, а вы решили его казнить! Как же так! У человека такое счастье, а вы его… Откройте пошире свои глаза. Посмотрите, как прекрасен мир и как много в нем места для всех!..

— Удивительный мир! Его нельзя не любить. Им нельзя не дорожить! — уже совсем смело и спокойно сказал Ливинд. — Ах, если бы моя дочь была здесь!.. — Он намеренно громко высказал свое великое желание, в надежде, что этот волшебный человек, который все может, услышит его и совершит еще одно чудо…

— Она скоро будет здесь, уважаемый Ливинд! — сказал Хасан из Амузги…

И не успел он договорить, как по той же дороге на майдан прискакал еще один всадник. Спрыгнув с коня, он подбежал к Ливинду…

— Отец!..

— Муумина! Голос твой, а… Что это?..

— Что, отец?

— На тебе мужская одежда.

— А как ты узнал, отец? — удивилась Муумина.

— Я вижу, дочь моя!

— Это правда, отец? Ты видишь меня? — Ее большие сияющие глаза засветились радостью.

— Да, дочь моя, я вижу тебя!

— И других видишь?!

— Да, и белого всадника тоже…

— Отец, отец! Родной мой, добрый, хороший, как я рада за тебя! Слышите вы, люди, мой отец больше не слепой!.. А за что же они тогда хотели тебя казнить?

— За то, что я стал их видеть, за то, что тебя и твое счастье хотел видеть, Муумина… — и он обнял ее, прижал к себе. — А знаешь, я тебя такой и представлял, дочь моя!

— Пойдем домой, пойдем, отец! — и Муумина потянула его за собой.

Ведя на поводу сразу двух лошадей, пошел за ними и Хасан из Амузги. На майдане остались пораженные и недоумевающие куймурцы. Им было чему удивляться. Такого в Куймуре еще не случалось. Суеверные души людей охватил трепет. В них перемешались разные чувства: радость и зависть, разочарование и удивление…

Едва Хасан из Амузги скрылся из виду, народ хлынул к Ника-Шапи. Он повторил им то, что сказал белый всадник. Слова полетели из уст в уста со скоростью молнии. Все переполошились. Одни перепугались, что могут, чего доброго, и пострадать от гнева всевышнего за чрезмерное свое усердие, другие стали утверждать, что они, дескать, были против надругательства над божьим человеком, и во всем происшедшем обвиняли одного только Ника-Шапи. А те, кто вместе с ним судили и рядили, как им поступить с Ливиндом, теперь отказались от него и, больше того, решили изгнать из мечети. Недаром ведь говорится: жизнь — колесо и, как оно, крутится.

Ника-Шапи, чтобы избежать лишнего возмущения и нарастающего гнева, который, того и гляди, мог прорваться в народе и обернуться расправой над ним прямо тут на майдане, молча подчинился и поспешил убраться, решив, видно, что бегство — лучшее спасение от гнева.

Муумина места себе не находила от нежданной радости. Вся светилась, как может светиться истинное, чистое и непосредственное дитя природы. Только войдя в дом, она на минуту изменилась в лице, стыдливо зарделась оттого, что перед Хасаном во всей обнаженности предстала их крайняя бедность. За те дни, что Ливинд сидел в яме, у них растащили последнее, даже кизяка не оставили, чтобы разжечь огонь в очаге, не говоря уже о том, что увели овец и единственного козла.

— Чем же мы угостим нашего желанного и дорогого гостя, дочь моя? — забеспокоился Ливинд.

— Даже яиц у нас нет, чтобы хоть яичницу приготовить, и хлеба тоже нет… Ничего нет! — развела руками Муумина. — Ну и люди! Свои ведь, ладно бы чужие…

— Ничего мне не надо, мои добрые! Не беспокойтесь. Мы с тобой, Муумина, должны поспешить…

— Да, да, я сейчас! — Девушка хотела переодеться, но оказалось, что и одежду ее растащили.

— Вы что, уезжаете? — с грустью посмотрел на гостя и на свою дочь Ливинд.

— Пока нет. Дело тут у нас одно. Да и ты знаешь, уважаемый Ливинд… Нужен мне тот коран, с медной застежкой.

— Но его ж нет, дочь моя? Ты ведь потеряла?.. А… Ты, выходит, тогда просто не сказала им?..

— Да, отец! Потому что они были плохие люди.

— А куда же ты дела книгу?

— Спрятала. Я знала, что она нужна белому всаднику.

— А ты у меня, оказывается, умница, доченька! Ну, в добрый час. Что делать, я знаю, вы голодные, но…

— Ничего, скоро все будет! — многозначительно сказал Хасан из Амузги.

Они выехали, а на террасе стоял Ливинд и провожал их взглядом. Он любовался ими, а сам невольно думал, что с ним поистине творятся чудеса: в тот день, когда от удара злодея Аждара он потерял сознание, к нему вдруг вернулось зрение! Что это было? Чудо? Или оттого, что он ударился о камень, в нем что-то произошло?.. Потом этот ужас: заточение в яму и надругательство односельчан. И, наконец, чудесное избавление с помощью белого всадника — Хасана из Амузги — и обретение дочери, которую Ливинд уж и не чаял увидеть… Столько всего на одну голову обрушилось. Не много ли? Ливинд с ужасом вспомнил, с какой слепой яростью люди готовы были вновь лишить его возможности видеть мир. Нет, нет! Лучше умереть, только не это! В задумчивости Ливинд не расслышал, как заскрипели ворота и во двор вдруг вошли люди. Склонив головы, они несли в руках какие-то вещи. «Ах, вон что! Совесть заговорила», — подумал Ливинд.

Несли медные котлы, кувшины, одежду и даже старый сундук… Молча, ничего не говоря, один за другим пришельцы поднимались по лестнице и ставили всё на свои места. А какая-то женщина предложила даже прибрать в комнатах, подмести… Мол, если мы не позаботимся о нашем святом, так кто же еще это сделает.

И вот те же самые люди, которые всего какой-нибудь час назад с исступлением фанатиков обвиняли Ливинда в сговоре с дьяволом и готовы были предать жестокой казни, сейчас со смиренностью агнцев провозглашали его святым и всячески старались угодить. Да и как не признать святым человека, которого само небо, по воле аллаха, спасает от расправы и возвращает ему дочь?..

Терраса Ливиндова дома скоро была забита всякой всячиной. Несли кур, яйца, масло, кто-то тут же во дворе прирезал и освежевал барана. А кто-то из женщин замесил тесто, развел огонь в очаге и поставил котел…

Ливинд смотрел на все это и удивлялся: подумать только, людей как подменили… Спустя какое-то время к воротам подтащили упирающегося Ника-Шапи, и, крепко зажав его в цепких руках, обращаясь к Ливинду, люди спросили:

— Скажи, святой, что нам сделать с ним, как поступить? Как ты скажешь, так и будет! Это он, и только он, возмутил души правоверных и вверг нас в пламя гнева, ввел в заблуждение, да обрушится кара аллаха на его голову. На колени, злодей, на колени перед святым… — и люди насильно повалили его в грязь на колени. — Молись за нашего Ливинда! Мы же говорили, небо не оседлаешь, а солнце не взнуздаешь. Но он твердил свое!..

— Люди добрые! — заговорил Ливинд, и все замерли. — Люди добрые, дорогие сельчане, не надо корить в дурном других. Каждому из нас есть в чем упрекнуть и себя. Давайте лучше взращивать в наших душах то, что есть в нас, в людях, хорошего.

— Но он же хотел с тобой расправиться?!

— Не это страшно. Его беда в том, что, когда я прозрел, он ослеп! А с этим ничего не поделаешь! Многие из вас ведь тоже были заодно с ним…

— Это он нас попутал…

— Если бы вы не послушались его, почтенные, один он ничего не смог бы сделать…

— Скажи, как нам его наказать!

— Никак. Поднимите его из грязи, и пусть себе уходит. За ним тоже есть добрые дела. Вспомните, к примеру, что, когда у кого-нибудь в сакле смерть, он первым является выразить сочувствие и за это не просит ничего. Он же и молитвы читает… Добро надо помнить. Отпустите его. Сотворите, люди, и вы доброе… От доброты светлее станет на земле, и будет она прекрасна.

— Истинные слова! Куймурцам такое не часто приходилось услышать!..

— Слава нашему Ливинду!

— Мудрому слава! Трижды слава! Да простит он нас всех!

— И еще у меня к вас просьба, дорогие куймурцы: никогда не унижайте другого человека и сами не унижайтесь. Не преклоняйте колени ни перед кем. Это стыдно. Даже перед аллахом не делайте этого… — Все слушали его затаив дыхание. — Знайте, что и аллах велит почитать людей гордых и достойных. То, что вы сейчас подносите мне в дар, в другое время я бы не принял. Но у меня в сакле, вы знаете, дорогой гость. Помните мою сказку? Он человек из этой самой сказки. Ради гостя я с благодарностью принимаю ваши дары!..

Куймурцы никогда еще не слыхали таких слов. Им вечно внушали, что перед сильными и святыми надо быть покорным, надо служить им, перед ними должно склоняться в поклоне, а этот бывший слепой Ливинд говорит им добрые, простые слова, от которых на душе становится светло.

Люди готовы были слушать его бесконечно, но он вдруг замолчал. На повороте показались возвращающиеся Хасан из Амузги и Муумина. Они извлекли из тайника коран с медной застежкой и вот вернулись домой.

Муумину вдруг пронзил чей-то взгляд. Она вздрогнула и шепнула Хасану:

— За нами кто-то следит.

Он схватился за оружие и огляделся вокруг, но никого подозрительного не приметил. И вдруг перед ними как из-под земли вырос Саид Хелли-Пенжи. Они не сразу узнали его. Тот быстро свернул в лесок и исчез.

Увидев во дворе перед своей саклей огромное множество народу, Муумина встревожилась, не случилось ли чего? Но, встретившись глазами с улыбающимся отцом, она успокоилась.

— Все ли у вас благополучно, дети мои? — встретил их вопросом Ливинд.

— Да, отец! А что это столько народу у нас собралось?

— Совесть в них заговорила, дочь моя, доброта поднялась со дна душ! Дайте-ка мне взглянуть на эту книгу, — попросил Ливинд, — в руках бывала, а видеть я ее не видел…

— Э, да тут как на свадьбе! А вы боялись, как бы мы с голоду не пропали, — улыбнулся Хасан, глядя на всю снедь, что грудилась на террасе. — А это вам коран с медной застежкой, — и он протянул Ливинду книгу.

— Вот она какая, таинственная книга, приносящая людям счастье.

— Смотря кому, отец! — Хасан из Амузги впервые назвал Ливинда отцом.

— Это и правильно! Пусть злодеям она не приносит радости. Что ж, дети мои, можно и поесть. Смотри, белый всадник, вон сколько нам даров принесли в твою честь.

— Скорее в твою честь, почтенный Ливинд.

— А что ты сказал там на майдане на ухо этому Ника-Шапи? — тихо спросил Ливинд.

— Сказал, что я сын Ибадага. Отца моего и в самом деле так звать.

— Вот оно что? Теперь мне все понятно!

— Святой Ливинд, — обратились к нему люди, — пусть белый всадник и нам что-нибудь скажет. Попроси его…

— Скажи, сын мой. Скажи им доброе слово.

— А ты разве не говорил уже?

— Говорил, но они и тебя хотят услышать.

Хасан из Амузги подошел к перилам террасы.

— Почтенные куймурцы, что вам сказать. Наш гордый и мужественный народ вступил на трудный путь, на путь борьбы за право расправить плечи, смело смотреть жизни в лицо. Борьба эта будет стоить нам крови и потерь. Но те, кому дороги честь и совесть народа, не пощадят сил. Имя им — большевики! А власть, за которую борются большевики, зовется советской властью. Вы тут передавали из уст в уста, будто я ангел, всадник из сказки. Так знайте! Никакой я не ангел, я сын бедного кузнеца Ибадага из Амузги. И еще я — большевик, один из тех, кто борется за свободу народа. А всякий свободный человек и сам может сделать жизнь сказкой. Мой отец как-то рассказал мне случай из своей жизни. Ехал по плодородной долине Таркама богач, повстречался ему в пути мой отец — шел он в чужие края искать избавления от голода. Богач посадил его к себе в фургон. А в фургоне том рядом с богачом лежал хурджин. И из хурджина торчал румяный свежеиспеченный чурек. Богача потянуло на разговор.

«Если ты не дурак, — сказал он, — отгадай-ка мою загадку: круглое, желтое, и не яблоко, и не айва. Что это?»

«Чурек!» — не задумываясь ответил мой отец.

«Не угадал. Золотая монета, что лежит у меня в кармане. А скажи, что, по-твоему, дорогое и сверкающее, не роса и не стекло?»

«Чурек!» — опять сказал отец.

«И что ты все заладил — чурек да чурек? Это алмаз в моем перстне».

«А когда же будет загадка про чурек?!» — воскликнул отец, не спуская глаз с хурджина…

Сейчас у всех на устах слова «советская власть», как тот чурек у моего отца. Не все пока до конца знают, что это значит, но все понимают, что за этими словами стоит что-то хорошее, столь же необходимое, как чурек. Вы, жители Куймура, хорошие люди и заслуживаете большого счастья. Ну, а то, что за счастье надо бороться, это, я, думаю, вас не остановит.

— Мы готовы бороться!

— Слава белому всаднику!

— Придет час, куймурцы, и я обращусь к вам за помощью! — Хасан обернулся и увидел шедшую к нему Муумину.

Она уже успела переодеться и даже в своем бедном наряде была так прекрасна, что у него дух захватило. Что может быть прекраснее прекрасного, как сказал бы покойный Али-Шейх. А прекрасное на свете — это человек. Его открытое, чистое сердце, его ясный взгляд, готовность сделать добро себе подобному.

Увидев рядом этих прекрасных людей, прекрасных молодостью, чистотой чувств и помыслов, полных доброты, куймурцы, словно сговорившись, в один голос выдохнули:

— Достойная невеста! Достоин и жених! Да прославится имя его отца!

— Свадьбу! Свадьбу! — прокатилось вокруг.

Розово-белое личико Муумины зарделось. Она потупилась, Хасан из Амузги тоже чуть смутился. Но уже через миг он поднял руку, прося внимания. Приложив ладонь к груди, он вежливо поклонился и сказал:

— Спасибо вам, добрые люди! И для свадьбы придет время. Непременно придет. Но сейчас всех нас ждут великие дела, и я вынужден пока попрощаться с вами. А в добрый час я явлюсь, и мы справим свадьбу. Берегите себя. Берегите друг друга. Уважение между людьми превыше всего!

Еще раз поклонившись, Хасан из Амузги в сопровождении Муумины вошел в дом. Ливинд пригласил к себе на обед всех почтенных людей, вместе с Ника-Шапи. Обед был достойным желанного гостя. И курзе — особые горские пельмени с ароматными травами, и вареное мясо, и бицари — нафаршированные рисом, чечевицей и рубленой печенью бараньи желудки и кишки. Словом, всего было вдоволь, да так вкусно, что, как говорят горцы, от одного только запаха даже мертвый воскрес бы и уселся за эдакую трапезу.

— Ну что ж, после еды пора и в путь-дорогу, — сказал Хасан из Амузги, вставая.

Прощание было недолгим. Почти все жители провожали его до выезда из аула, а дальше, до реки, шли только Муумина и благодарный Ливинд. Муумина просила Хасана взять и ее с собой, но он отрицательно покачал головой, и она отступилась.

— Удачи тебе, сын мой! Во всех делах удачи! — сказал Ливинд, обнимая Хасана из Амузги. — Да поскорее опять найди дорогу к нашей сакле!

— Хасан из Амузги, я жду тебя! — проговорила и Муумина, опустив на плечо отцу свою голову и с нежностью глядя на любимого. Волна счастья поднялась в ее груди от того взгляда, каким он одарил ее на прощанье.

И скрылся за крутыми дальними поворотами белый всадник. Конь понес его будто на крыльях. Только пыль еще долго висела над дорогой, но и та медленно рассеялась.

Похоронив свою старшую дочь, Исмаил не сразу оправился от горя. Он, пожалуй, впервые так остро, всем сердцем почувствовал, какая это великая беда — смерть родного человека…

А жизнь делала свое дело. Очнувшись, Исмаил осознал, что в порыве душевной боли и ярости он совершил непоправимую ошибку. Ему и раньше не очень верилось, что племянник Сулейман единодушен с ним во всем. И вот свершилось: Сулейман поистине будто только того и ждал, чтобы получить полную волю. Поди-ка теперь оправдайся перед генералом Хакки-пашой. Да и не только перед ним. Имам из Гоцо и шамхал Тарковский, вернувшие Исмаилу все, что у него было отнято большевиками, тоже не простят ему. И хотя между собой они как кошка с собакой, но против большевиков стоят единой стеной. Исмаил ума не мог приложить, как ему теперь выкрутиться из создавшегося положения. Для начала он велел позвать Сулеймана. Тот не заставил себя ждать, но явился с Умаром из Адага, недавно сменившим Муртуза-Али, которого Али-Баганд отправил на другое задание.

— Это еще что за кожаная куртка в моем доме? — словно бы ничего не зная, угрюмо бросил Исмаил, скривив свое измученное, помятое тяжелым сном лицо. — Комиссар?

— Да, комиссар! — ответил Умар из Адага.

— Большевик?

— Да. Умар из Адага я.

— И что же ищет бывший абрек, а ныне большевик в моем хуторе? — спросил Исмаил, обращаясь к племяннику.

— Я нашел здесь добрых людей и навожу порядок! — вместо Сулеймана ответил Умар из Адага.

— Не тебя спрашиваю! — рявкнул Исмаил. Острым своим нюхом он уже почуял, что, пока он предавался горю, племянник, не раз благосклонно высказывавшийся о большевиках, теперь и вовсе переметнулся к ним. Возмущению Исмаила не было границ. — В моем доме большевистское логово устроил!

— Нам некуда больше деваться, дядя. И ты напрасно возмущаешься! — сказал Сулейман. — К тому же ты ведь и так расстроен, побереги себя. И постарайся поразмыслить, может и сам поймешь, что к чему.

— Ничего не понимаю, о чем ты? Кому это «нам» некуда деваться? — Понимать-то он понимал, но уж очень ему не нравилась самостоятельность племянника.

— Могу объяснить: нам — это нам с тобой. Если мы не с турками, если мы против Бичерахова и если мы не выполняем приказов Горского правительства, то позволь мне спросить, с кем же мы тогда?

— Ни с кем я! Сам по себе! Мои люди и я!

— Смешно… Нет у тебя твоих людей.

— Как нет? А где же они, мои бойцы?

— Ты доверил их мне, вот я и распорядился…

— Отдал их комиссарам?

— Да. Это лучше, чем оказаться ни с чем и ни с кем.

— Безмозглый осел! Да чтоб твой род передох, чтоб тебе ослепнуть, околеть! Ты понимаешь, что ты наделал? Исмаил — и вдруг комиссары, а? Где мои бойцы? Немедленно выстроить их на майдане, я сам спрошу их, с кем они и за кого… Я приказываю, я хочу с ними поговорить! — Лицо его исказилось в злобной гримасе.

— Комиссар, сделай одолжение, — обратился Сулейман к Умару из Адага, — собери людей, а я пока побеседую с дядей. Быка за рога не удержал, теперь, видишь, хочет за хвост ухватиться…

— Мне не о чем разговаривать с родственником, который выбивает столбы из-под фундамента своего же дома.

— Не о чем, а придется. Припомни мудрое слово: лягнешь доброе, останешься со злом. У тебя теперь выбора нет!

— Ты еще и грозишь мне? Если бы у кошки крылья… Может, и арестуешь?

— Если понадобится…

— Сын блудницы! Убирайся к себе в Астрахань! — И Исмаил вдруг с размаху потной ладонью своей влепил племяннику пощечину, да с такой силой, что звук ее долетел даже до комиссара, спускавшегося по лестнице.

В блуждающих, мутных глазах Исмаила перемешались и ненависть и бессильная ярость.

— Ну вот что, дядя! Будь на твоем месте любой другой, я бы не задумываясь застрелил его. Тебе прощаю. Но пусть это будет в первый и в последний раз, что ты беснуешься. Пора во всем разобраться. Не думай, я тоже не дурак. Раз принял такое решение, значит, считаю, что так и надо поступать. Осмотрись вокруг. Постарайся понять, что делается в России. Молодая советская власть борется и побеждает. Идти против народа в таких обстоятельствах равносильно самоубийству. Не думай, что я во всем подчинился большевику Умару из Адага. Просто я понимаю, что правда сейчас на их стороне. И должен тебе сказать, что мне тоже нелегко было с этим согласиться. Но когда я увидел, каким пламенем зажжены люди, я осознал, что с этого пути уже не свернешь… Если мы не пойдем за ними и даже впереди них, они нас растопчут…

— Я давно чувствовал, что из тебя не высечь искры для большого пожара.

— То, что сделал я, пришлось по душе твоим людям. Рано или поздно они все равно отвернулись бы от нас. Так не лучше ли быть с ними, под их защитой, чем оставаться в одиночестве? Пойми же наконец меня!

— И ты уверен, что большевики так сильны?

— Сила не в них одних, она в тех, кто готов идти за ними в огонь и в воду. А это народ…

— «Народ, сила», — раздраженно повторил Исмаил.

И даже в этом раздражении Сулейман уловил нотку здравого смысла. «Неужели что-то поймет?» — подумал он. В это время доложили, что оба отряда построены на майдане. Исмаил осмотрел себя, поправил маузер на ремне и решительно шагнул из комнаты. Сулейман последовал за ним.

Бойцы удивили Исмаила своим необычно бравым видом и даже какой-то выправкой. Люди попросту преобразились. На лицах и следа не осталось от былой обреченной покорности. Глаза у всех горели достоинством и гордостью. Это, с одной стороны, обрадовало Исмаила, а с другой — задело по самолюбию.

— Чьи вы бойцы?! — спросил он, и это прозвучало очень глупо.

Приличия ради следовало сначала хотя бы поздороваться с людьми, поздравить с победой, которую они одержали над турками… Ему не ответили. Он повторил свой вопрос и снова не получил ответа. Тогда Исмаил поманил к себе пальцем одного бойца. Мухамедом его звали. Он тихо подъехал и спешился перед Исмаилом. Сейчас это был не тот человек, каким хозяин знал его раньше. Он смело смотрел вперед.

— Вот ты, скажи мне, — спросил Исмаил, — кому ты служишь?

— До сегодняшнего дня я и сам толком не знал, — ответил боец, — а теперь знаю. Я служу соплеменникам своим и моему истерзанному краю.

— Кто твои враги?

— Все те, под чьим гнетом стонут наши аулы…

— Кто друзья у тебя?

— Друзья народа — мои друзья!

— А я кто?

— Ты родич нашего командира, дядей ему приходишься.

— И все?

— Да, все. Просто родственник.

— Ах ты, собачий сын! Родственник шакала! — вскинулся было Исмаил, но боец перебил его:

— Прошу уважать других, если хочешь, чтобы тебя уважали, Исмаил. Ты такой же, как и мы, — будешь с нами хорош, и мы с тобой добром…

— Да с кем ты разговариваешь? Забыл, чей хлеб ешь?

— Упрекаешь хлебом? Могу сказать, чей хлеб мы едим. Не твой. Хлеб принадлежит земледельцу, тому, кто его растил. А ты не пахал, не сеял, не собирал и даже тесто не месил…

— А чья это лошадь, уздечку которой ты держишь?

— Моя, пока я в отряде красных бойцов.

— Чье оружие у тебя в руках?

— Мое, пока я боец народа.

— И все вы так думаете? — обернулся Исмаил к своим, еще вчера вроде бы верным бойцам, показывая плетью на Мухамеда.

— Да, все так думаем! — хором ответили бойцы.

— И вы ничем не считаете себя обязанными мне? Мне, Исмаилу из хутора Талги, хозяину этой долины?

— Ничем! Кроме благодарности за то, что ты собрал нас здесь.

Комиссар Умар из Адага и командир этих красных отрядов Сулейман Талгинский переглянулись и усмехнулись. Исмаил, как ни странно, вдруг растерялся… Он не знал, что ему еще сказать и что делать. Наступило долгое томительное молчание.

— Да чтоб ваш род передох! — крикнул он наконец в сердцах…

— Не передохнет. У нашего рода, уважаемый Исмаил, корни глубокие, и имя ему — народ! — сказал Муха-мед. — Несмотря ни на что, Исмаил, я тебя уважаю. Жизнь ты устроить умеешь. Будь с нами. Начнем вместе устраивать жизнь своего народа.

— Кто вдолбил в тебя эти премудрости?

— Добрые люди!

Мухамед чувствовал себя довольным и даже счастливым оттого, что вдруг так вот просто разговаривает с бывшим своим хозяином.

— Кто они, эти люди?

— Хасан из Амузги и наш комиссар Умар из Адага.

— И это ты говоришь мне сейчас такое? Да не вы ли всего несколько дней назад забрасывали грязью этого Хасана из Амузги? — зло ухмыльнулся Исмаил.

— Да, мы! На свою беду, делали это по твоей указке, теперь вот стыда не оберемся.

— Поумнели, значит? Так, что ли?

— Выходит, так.

— А точнее?

— Поумнели, Исмаил. Очень даже поумнели. И тебе бы не мешало, пока не поздно…

Призадумался старик. В эту минуту он был похож на привыкшего к легким победам самоуверенного борца, который вдруг, встретившись лицом к лицу с дотоле неведомым противником, неожиданно потерял самообладание и готов сдаться без борьбы…

Исмаил постоял-постоял и, резко повернувшись, быстро пошел к дому. За ним последовали Умар из Адага и Сулейман, приказав часовым смениться и быть начеку.

— Похоже, что старик сдался, — шепнул на ухо Умару Сулейман. — Я думал, будет хвататься за оружие, но он…

— Надо решить, как быть с турками? — сказал Умар из Адага.

— С этим ты обратись к нему! Он будет польщен тем, что с ним считаются, и на сердце у него полегчает… — посоветовал Сулейман. — А это нам только на руку.

Умар из Адага так и поступил. И в самом деле, Исмаилу, успевшему уже согреть себя огненной водой, такое обращение пришлось по душе. Он и правда подумал, что вот они и с ним считаются.

— Видеть их не хочу, этих турок. Выведите за хутор, и пусть убираются на все четыре стороны! — сказал он.

Но Умар из Адага с этим не согласился.

— Мы отпустим их, а они вооружатся и пойдут на нас же. Не забывай, уважаемый Исмаил, что Хакки-паша стоит под стенами Порт-Петровска.

— Так что же с ними делать? Расстреляем, — вызовем еще больший гнев генерала.

Туман в голове Исмаила явно рассеивался.

— У меня есть предложение, — сказал Умар из Адага.

— Какое? — Исмаилу стал даже нравиться этот вроде бы мягкий, с хитринкой в глазах, горец.

— Разумнее всего под охраной нескольких наших людей препроводить их к границам Азербайджана и выдворить из Дагестана.

— А башка твоя варит. Разумное говоришь, — довольно улыбнулся Исмаил. — Одолели вы меня, дьяволы.

— Делить нам с тобой нечего…

— Победите, все мое состояние разделите?..

Больше всего его опять же заботила судьба неправедного своего богатства.

— И ты не пропадешь. Будешь жить, как все. Есть станешь то, что заработаешь.

— А как же эта грязь? И кто за больными будет следить? Ведь уж сколько лет я здесь живу. Как-никак кое-что понимаю в ее лечебных свойствах — кому она полезна, а кому нет…

— Вот и будешь этим заниматься.

— И на том спасибо! А что скажет Хасан из Амузги? Такое, что я с ним сотворил, человек человеку не прощает.

— В другое время он, может, и не простил бы. Но у него теперь заботы иные, заблудших в нашем народе не мало. Хасан из Амузги главным своим делом считает, как бы ему побольше людей наставить на путь истины. Люди нам сейчас очень нужны… А месть — это не для него.

— Клад он нашел? — не удержался, полюбопытствовал Исмаил.

— Найдет! — неопределенно ответил Умар из Ада-га. — Клад этот ценен и важен для всех нас.

— А вдруг ваш Хасан из Амузги отыщет его, присвоит себе и был таков? И останетесь вы, как говорят сирагинцы, со своим бесхвостым ослом? А?

— Этого не может быть! — усмехнулся Умар из Адага.

— Вы так ему верите?

— Только с верой друг к другу можно делать общее дело.

Итак, попытка генерала Хакки-паши выбить полковника Бичерахова из города, охраняемого кораблями, бронепоездом, аэропланами и пушками, не удалась. Слишком малы были силы, с которыми он двинулся на Петровск. А в пути поредели и эти малочисленные его отряды. Часть людей перешли на сторону большевиков и двинулись в Леваши, где находился штаб красных. Повел их Ибрахим-бей, который должен был вместе с отрядом Исмаила пойти на Петровск с юга и создать тем самым впечатление, что наступление идет по всему фронту.

Под натиском численно превосходящих сил противника генералу пришлось отступить по дороге в Темир-Хан-Шуру к аулу Атли-Буюн, а преследовать его и вести с ним изнурительные бои полковник Бичерахов не решился…

Это был уже не тот уверенный в себе наймит Бичерахов, который еще недавно писал своему брату в Баку: «Дагестан у меня в руках, в помощь терцам я послал отряд в тысячу пятьсот человек при четырех полевых пушках, двух тяжелых орудиях, при четырнадцати пулеметах, двух бронированных автомобилях с автомобильной колонной, с достаточным количеством снарядов и патронов… Полагаю, что в ближайшее время Кизляр нами будет взят. Затем на очереди Грозный, и оттуда…»

Обстановка в последние дни резко изменилась, не в пользу Бичерахова. Положение англичан в Баку, да и во всем Дагестане очень осложнилось. Словом, под чужеземцами горела земля. Никакие суровые меры, никакая расправа над горцами, в каждом из которых подозревали если не большевика, так абрека, ни турок, ни англичан не приводили к желаемым результатам. Обещать они ничего не обещали, давать ничего не давали, а обирать население — одинаково обирали и те и другие. Еще в Темир-Хан-Шуре, в столице Страны гор, генерал Хакки-паша прознал, что повсюду в горах большевики собирают силы, создают отряды красных бойцов и вооружают их. «Ах, мерзавец! — негодовал генерал, думая об Ибрахим-бее. — На месте бы надо его пристрелить за невыполнение приказа. Теперь все шамхалы и Исмаил станут надо мной потешаться. Ну ничего, я еще покажу этому английскому Бичерахову анатолийский шиш! Пусть только подоспеют обещанные отряды!»

Турецкий генерал, совсем как тот боец из кумыкской поговорки, побежденный, еще больше жаждал боя. Он ждал подкрепления из столицы от Горского правительства. Должны были подойти части экспедиционного корпуса. Но гонцы приносили неутешительные сообщения: то там, то тут горцы переходили на сторону большевиков. Доходили слухи, что даже иные турецкие офицеры шли на сговор с красными…

Генерал бесновался оттого, что не мог одолеть полковника. Он уже готов был заключить союз хоть с большевиками, хоть с самим дьяволом, лишь бы не осрамиться перед султаном, поручившим ему любой ценой завлечь горцев под крыло Стамбула. На него власти возлагали большие надежды. Уж очень хотелось султанской Турции завладеть таким лакомым куском, как Страна гор, и загнать ее народ под купол полумесяца.

Гонец из Талгинского хутора едва домчался до ставки генерала. Истекая кровью, он рухнул с коня. Его с трудом привели в чувство, и, задыхаясь, гонец проговорил:

— Хутор находится в руках красных отрядов, Исмаил — подлый предатель, а Ибрахим-бея и турецких аскеров там нет, они или расстреляны, или…

— Откуда ты взял, что Исмаил предал нас? — спросил Хакки-паша.

Но гонец уже не смог ответить. Он был мертв.

И без того раздраженный неудачами, после этой новой дурной вести генерал пришел в неописуемую ярость. Войдя в дом, он, не снимая сапог, повалился на тахту. Услужливые офицеры с раболепной поспешностью подложили генералу под ноги и под голову подушки и покинули его, — всякое можно ожидать от рассвирепевшего властителя. А он поистине был страшен в гневе. Раздулись ноздри мясистого носа, углубились суровые складки между бровями. Задвигалась вся кожа на бритой голове и большие торчащие уши.

Всякий раз, когда ему надо было принять какое-нибудь важное решение, генерал должен был лечь. Только в горизонтальном положении он способен был думать…

К полудню ждавшие в Агач-ауле возвращения Хасана из Амузги Муртуз-Али и Мустафа сын Али-Шейха были неожиданно встревожены шумом и грохотом. Откуда ни возьмись нагрянула конница. Это оказались турецкие части.

Они шли по аробной дороге, по тропам сквозь заросли дикой айвы, боярышника и дуркбы — мушмулы. И конные и пешие выглядели одинаково измотанными и усталыми…

Вот они — турки. У горцев и раньше были связи с ними. В Страну гор завозили турецкие книги, и в том числе «Историю Турции», написанную, между прочим, сыном этих гор даргинцем Махмуд-беем.

— Куда они направляются? — спросил Мустафа.

— Понять не трудно. В Агач-ауле они, похоже, останавливаться не собираются. А значит… — Муртуз-Али не договорил.

— Неужели в Талги? — встревоженно перебил его Мустафа.

— А куда еще? Они не простят Исмаилу резни.

— Что же делать?

— На коня и в хутор! Передай Умару из Адага, чтобы в драку не лез. Надо спасти людей. Пусть немедленно покинут хутор и подадутся в леса, поближе к этим местам…

— Успею ли? — пожал плечами Мустафа. Но через минуту он уже был на коне и выехал со двора…

Ровно в полдень прибыл Хасан из Амузги. В хурджине у него лежала книга с медной застежкой. Его встретил в сакле покойного Али-Шейха Муртуз-Али, очень чем-то взволнованный и обрадованный тем, что видит перед собой целого и невредимого Хасана. Они обнялись. Муртуз-Али сообщил Хасану, что Хакки-паша все-таки двинулся в сторону Талгинского хутора. Но Хасан из Амузги уже знал об этом. Он встретился с турками в пути и чудом избежал столкновения с дозорными, приехавшими лугом, в объезд дороги, которую развезло после дождя.