Тайна Высокого Замка

Глава первая. «Новый порядок»

Не привыкать Ганнусе и Петрику ютиться в подвале. Но конура, где они сейчас живут, этот «покой» размером в пять квадратных метров, даже их приводит в уныние: штукатурка на стенах отвалилась от сырости, вместо окна — узкая щель с железной решёткой.

— У людей солнце встанет и утро настанет, а тут и днём и вечером потёмки, — хмурился Петрик.

Ковальчук привёл их сюда с Мартыном Ткачуком ещё в первые дни оккупации Львова. Не знал отец, кому вверял судьбу своих детей, не знал, что отныне станут они заложниками.

Петрик смутно припоминал этот двор, выстеленный квадратными каменными плитами. Неужели это та самая прачечная? Какая низенькая! Даже смешно вспомнить, как тогда Петрик боялся спрыгнуть с этого окна. Пожалуй, не скажи Ганнуся, что они здесь когда-то жили, Петрик ни за что бы не узнал виллу коммерсанта Стожевского.

В этот предрассветный час Петрик проснулся от тихого, тревожного голоса сестры.

— Ты уверен, что будешь в безопасности?

— Да, дитятко.

— До конца полицайцайта осталось три часа…

— Не надо беспокоиться, дитятко. Пропуск от ихней ортскомендатуры у меня в полном порядке.

— Что этим зверям стоит убить человека!..

Петрик осторожно напомнил о себе.

— Не спишь, сынок?

— Куда ты уходишь, тату?

Сын был ещё мал, и Ковальчук не мог сказать, какое опасное дело поручила ему подпольная партизанская организация.

— Вы будете обо мне знать, сынок… Соседям, если спросят, говори — в Неметчине…

— Ясно, — подавленно ответил Петрик.

— Ну, ну, — шутливо потрепал сына по плечу Ковальчук, но от Петрика не укрылась грусть в голосе отца.

— Скоро вернёшься, тату?

— Постараюсь… Ты, Петрик, теперь за старшего в нашем доме. Береги сестру, и вот её… Кроме нас, у Марци нет никого…

Марце было около трёх лет. Ковальчук нашёл её возле костёла Марии Снежной. Ребёнок спал, припав заплаканным личиком к пыльным кирпичным ступенькам лестницы. В кулачке у девочки была зажата записка. Ковальчук осторожно вынул и прочитал: «Если у вас есть сердце, спасите ребёнка. Родители убиты…»

Уходя, Ковальчук погладил спящую Марцю по головке.

— Уже уходишь, татусь?

— До свиданья, сынок, — отец поцеловал Петрика в голову.

Не было ещё и пяти утра, когда Ковальчук вышел из дому и потонул в предрассветном тумане.

Ганнуся работала санитаркой в Доме младенца на Песковой улице. Она уходила рано утром и возвращалась за пятнадцать минут до полицайцайта.

Это случилось, когда её не было дома.

Во двор вкатила легковая машина. Рядом с шофёром сидел эсэсовец в пенсне, очень похожий на гуся. Он поспешно распахнул дверцу и помог выйти из машины молодой, красивой женщине в трауре.

Через два часа, при помощи трёх молодчиков в форме «украинской полиции», весь дом был очищен от жильцов, поселившихся здесь ещё осенью 1939 года, когда коммерсант с женой удрали в Варшаву.

Заслышав тяжёлую поступь полицаев, Петрик заперся на засов. Он готов был скорее умереть, чем открыть им дверь.

Марця, которую Петрик припугнул щурякой[13], забилась под одеяло и замерла.

Сквозь закрытые двери Петрик слышит голос пани в трауре.

— О, панове, здесь живёт бедная девушка и её маленький брат. Их не надо трогать, пусть живут, они мне не помешают.

Шаги удаляются.

Петрик отмыкает засов и выглядывает во двор. «Значит, эта красивая пани, одетая во всё чёрное, — не немка?..»

Ганнуся пришла намного раньше обычного. У неё болела голова.

Петрик сбивчиво рассказал сестре, что произошло.

— Заступилась за нас, не позволила этим шупо[14] ворваться сюда. Она добрая…

— Ой, добрая, — со злой усмешкой покачала головой Ганнуся. — Да у неё в месяц по две служанки менялись, такая она добрая.

— Я её, кажется, узнал… Она тогда в баре «Тибор» подарила мне аж два злотых…

— Кто?

— Она…

— Что ты мелешь? Забыл что ли, как тебя в прачечной днём и ночью под замком держали!

— А это ещё раньше было! Когда мы жили у дяди Тараса.

— Стала бы она по барам шататься!

— А вот и шаталась, — упрямо стоял на своём мальчик. — Я всё теперь вспомнил. Всё!

Петрик приник к уху сестры и чуть слышно прошептал:

— Чтоб меня молния испепелила, если я брешу… Она и этот… Мартын Ткачук. Он тоже поляк, а выдаёт себя за украинца… Я ж теперь всё, всё припомнил…

— Да что ты?

— Могу даже поклясться…

— Сходи на Коперника…

— Ладно.

— Откроют дверь, что ты должен сказать?

— Прачка просила передать, что бельё будет готово вечером, — шёпотом выпалил Петрик.

— Скажешь…

— Не маленький, знаю, что сказать, — тихо пробасил мальчик. — И что ты заболела скажу.

— Нет, нет, не надо!.. Татку скажут, а он возьмёт да и придёт сюда… Это же опасно… Не говори, слышишь?..

— Как хочешь.

— Один не ходи… Забеги за Васильком. Его оставишь на улице, пусть наблюдает — не следят ли за тобой.

Петрик мчится к Васильку. Здесь он застаёт Йоську и узнает о новой беде: Йоська и его мама, согласно немецкому приказу, в течение трёх месяцев обязаны перебраться за железнодорожный мост, в кварталы северного предместья. Там будет еврейское гетто. Но этого ещё мало, Йоська и его мама должны немедленно пришить на правый рукав своей одежды белую повязку с голубой звездой. И под страхом смерти они не смеют больше ходить по тротуарам, а только по мостовой.

— Я не хочу в гетто! Я не хочу, как лошадь, ходить по мостовой! — возмущался Йоська. — Я ж в этом доме родился, зачем я должен уходить отсюда?

— А вы не признавайтесь, что евреи, — тихонько подсказала одна из сестрёнок Василька. — Скажите немцам — мы украинцы! Теперь тут у Львове будет Украина. Я сама слышала, возле ратуши радио так говорило.

— Молчи, дура, если ничего не понимаешь! — обругал девочку Петрик. — «Будет Украина…» Да тут с испокон века — Украина! Ещё сам Данило Галицкий Львов построил… А фрицы теперь переиначили по-своему — «Лемберг». И все улицы переиначили на немецкий лад. Язык скрутишь, пока выговоришь…

— Ох, Петрик, прикусил бы ты лучше свой язык! — нахохлилась Катруся, забежавшая в комнату за синькой. Она внизу, в общественной прачечной, помогала матери стирать чужое бельё. — За такие слова, Петрик, тебя схватят и в Неметчину угонят, как нашего батька. А то ещё и…

— Не боюсь их!

— Я тоже не боюсь, — с сомнением проронил Йоська. Он никак не мог забыть ту страшную картину, свидетелями которой они стали на улице св. Софии, когда относили с Васильком постиранное бельё одному клиенту.

Три пьяных эсэсовца в чёрных мундирах с черепами на петлицах в сквере привязались к девочке лет пятнадцати. Бедняжка со слезами умоляла их отпустить её. В это время мимо проходил старик-священник, который с крестом в руках стал упрашивать гитлеровцев не обижать девочку. Тогда пьяные фашисты накинулись на священника, сорвали с него рясу, скрутили ему назад руки и подожгли бороду. Старик упал на землю и начал биться лицом о песок, чтобы загасить огонь. Эссэсовцы пинали его ногами, дико смеялись. И неоткуда ему было ждать помощи во всём божьем мире. Один из фашистов выхватил револьвер и застрелил старика.

Ночью Йоське приснился священник с глазами, в которых застыл ужас. Сперва горели две восковые свечки, потом они начали быстро таять, и Йоське почудилось, что это капают чьи-то слёзы. Потом он ясно увидел — это плачет старик. Плачет и тушит о песок свою бороду…

Йоська вскрикнул и проснулся. На краю низкой деревянной кровати сидела мама и шептала молитву…

Но пока на рукаве куртки Йоськи ещё не было «повязки Давида», он равноправно шагал по тротуару рядом с друзьями.

Знакомые улицы, но с чужими теперь названиями. На каждом шагу таблички «Юден айнтритт ферботен»[15]. На дверях всех лучших магазинов, кафе, трамваев, ресторанов, аптек надписи: «Нур фюр дойче»[16].

— Всё для фрицев, — зло бурчит себе под нос Василько. — А что же тогда для людей?

— Вам ещё хорошо, — вздыхает Йоська. — Украинцу норма хлеба двести граммов в день на каждую душу, а еврею на всю неделю — четыреста граммов. Будто бы не все одинаково хотят кушать…

— Глядите, хлопцы, опять какой-то новый приказ…

— Читай, читай, Петрик, — попросил Йоська, который из-за близорукости не мог ничего разобрать — приказ висел высоко.

«За малейшую попытку насилия и вражеские выступления против всех, принадлежащих к немецкой армии, виновные караются смертью, — читал Петрик. — Если не удастся задержать виновных, будут применены репрессии к ранее задержанным заложникам…»

— Как это — репрессии? — не понял Василько.

— А заложники? — пожал плечами Йоська.

— Расстреляют — вот и всё…

Петрик, соблюдая осторожность, повёл ребят через какой-то проходной двор, потом через бывший пассаж Миколяша и, наконец, расставив на улице своих дозорных, шмыгнул в нужный ему двор.

Через несколько минут мальчик остановился у знакомых дверей и условно позвонил.

Дверь не открывали.

Он ещё раз позвонил по всем правилам, как его научила Ганнуся.

— Иду, иду! — послышался чей-то недовольный, хриплый женский голос.

— Чего тебе? — открыла дверь женщина в пижаме и с сигаретой в зубах.

Петрик медлил.

— Чего тебе тут нужно? — переспросила она по-польски.

— Прачка просила передать, что бельё…

— Какое ещё бельё? — зябко пожала плечами женщина и захлопнула дверь перед оторопевшим Петриком.

Нет, Петрик не ошибся адресом. Это был именно тот дом, и та лестница, и та дверь…

Он опять вернулся и, набравшись духу, позвонил.

— Что ты хулиганишь, паршивый мальчишка! Хочешь, чтобы я полицию позвала? — как с цепи сорвалась женщина в пижаме. — Сейчас же убирайся вон и не смей больше тут звонить!

Дверь захлопнулась.

Петрика обдало ледяным ветерком страха.

«Неужели арестовали?..»

С тяжёлым сердцем он вернулся к друзьям.

Не успели мальчики завернуть за угол, в сторону главной почты, как вдруг Петрик тихо вскрикнул, почувствовав, как у него сразу пересохло во рту.

— Чтоб я так жил… Это ж старый профессор! — вскрикнул Йоська.

Старик нахмурился, давая мальчуганам понять, что им не следует его узнавать.

— Пошли как ни в чём не бывало, — шепнул Петрик, пересилив внезапный испуг.

И мальчики прошли мимо старого профессора, которого двое повели к машине.

Первым сел в машину чиновник рейхскомиссариата (мальчики определили по форме), затем профессор, а вслед за ним протиснулся тучный господин в гражданской одежде.

Петрик до боли стиснул руку Васильку.

— Арестовали…

Совсем побелевшие за последние дни волосы профессора, откинутые назад, открывали огромный лоб. Густые с проседью брови были строго сомкнуты. Но вот его глаза скрестились с горящими глазами Петрика. И в этот короткий миг, когда ни один мускул не дрогнул на лице профессора, казалось, Петрик уловил в уголках губ старика добрую улыбку друга.

Хлопнула дверца, приглушённо заурчал мотор и «Мерседес» рванулся вперёд.

— Бежим… надо выследить, куда они его повезут!

Мальчики бросились вслед за Петриком, но машина, как ртуть, ускользнула и где-то в сплетении улиц за Академической совсем скрылась из виду.

Между тем, «Мерседес» остановился на улице Пининского, возле белой виллы вице-губернатора Отто Бауэра. Тот, что был в штатском, очень вежливо попросил профессора сойти.

Старый профессор обвёл глазами знакомую улицу. В ста шагах от белой виллы находился дом великого украинского писателя Ивана Франко. При жизни писатель дружил с профессором. Сколько смелых дум когда-то рождалось под крышей этого дома! Сколько жестоких битв и сколько трудных побед одержали Иван Франко и его единомышленники, прокладывая чуть ли не первыми дорогу передовым идеям того времени. Теперь этот дом-музей занимал немецкий барон, который варил во Львове мыло.

Профессор поднял голову. Ещё никогда ему не приходилось видеть такого неба. Один край был голубой, с редкими розовато-прозрачными облаками, другой — совсем затянут свинцово-чёрными тучами. Там, над холмами, шёл дождь. И вдруг неожиданно ярко от светлого края неба за Черногорским лесом, в самую толщу этих туч, как меч, вонзилась радуга.

Сопровождающий в штатском распахнул перед профессором чугунную калитку. Он же проводил профессора в кабинет вице-губернатора.

— О! Я рад, очень рад вас видеть у себя, герр профессор! — как старого друга, встретил старика Отто Бауэр, хотя до этого никогда не встречался с учёным.

Огромный кривоногий бульдог, рыча, приподнялся с ковра.

Бауэр бросил испытывающий взгляд на профессора, как бы желая увериться, какое впечатление произвёл на гостя его свирепый телохранитель.

Но глаза профессора были прикованы к уникальному автопортрету Рембрандта. Узнал он и знаменитые картины художников Матейка, Рубенса, Дюрера. Всё это профессор ещё недавно видел во Львовской картинной галерее. Вероятно, дорогие гобелены, ковры и мебель в этом доме тоже были награблены.

— Прошу вас, присаживайтесь, герр профессор, — угловатым жестом скупца показал Бауэр на коричневое кожаное кресло.

Профессор медленно сел.

— Мне известно, вы прекрасно владеете немецким языком.

— Знаю этот язык, — сухо ответил профессор.

— Вот и отлично, мы будем говорить с вами как добрые, старые друзья. Вы, конечно, не догадываетесь, зачем я вас пригласил к себе.

— Нет.

— Так вот, мы хотим, чтобы вы, герр профессор, написали статью о вашем великом национальном герое Богдане Хмельницком.

— Богдане Хмельницком? — удивлённо приподнял левую бровь профессор и пристально посмотрел на Бауэра.

— Да, дорогой герр профессор, — тем же скупым жестом протянул через стол свой золотой портсигар вице-губернатор.

Профессор отрицательно качнул головой и, молча достав из кармана трубку, зажал её в зубах.

— О, понимаю!

Профессор ничего не ответил. Закрыв глаза, он думал.

— Герр Бауэру, конечно, известно, — наконец твёрдо сказал он, — что я много лет вёл борьбу с Грушевским и его буржуазно-националистической школой.

Бауэр заметно побагровел.

— Но я надеюсь, что в вопросе жизни и деятельности Богдана Хмельницкого у вас с покойным профессором Грушевским не могло быть расхождений.

— Вы ошибаетесь! Самый важный и прогрессивный шаг в жизни и деятельности Богдана Хмельницкого — союз с братским русским народом — Грушевский оценивает, как ошибку.

— Но да! — вскипел Бауэр, — сам Хмельницкий готов был каждую минуту порвать этот союз!

— Клевета на великого патриота. Это измышление пана Грушевского Ему за это щедрый гонорар заплатила буржуазия, которой он с рабской угодливостью прислуживал, продавая интересы всего трудового украинского народа…

Бауэр был предупреждён о резкости суждений профессора Квитко, его горячности, но это… но уже неприкрытый большевизм!..

Профессор страстно говорил, заставляя себя слушать.

— Мне незачем говорить о колониальной политике царизма. Вы ведь сами отлично знаете, что это ничего общего не имело с русским народом. Ход исторических событий подтвердил, что присоединение…

— Я не нуждаюсь в большевистской пропаганде, герр профессор! — холодно прервал Бауэр. — Вам заплатят утроенный гонорар, и вы напишете то, что нам нужно. Вы старик, а старики любят комфорт…

— Скажите, какой ценой вы заплатили за свой комфорт? — в тоне профессора прозвучал убийственный сарказм. — Как мне известно, эти картины — собственность народа. Их не могли вам продать…

Багровые пятна выступили на лице Бауэра. Глаза его округлились, и весь он стал похож на тугой, не в меру надутый мяч, который вот-вот лопнет.

В два прыжка Бауэр очутился за спиной профессора. Выстрел в затылок оборвал большую, светлую и честную жизнь профессора Квитко.

Глава вторая. Обман

Петрик и Василько сидели на порожке и накладывали в баночки ваксу собственного производства. Нужда заставила их стать уличными чистильщиками обуви, чтобы заработать на кусок хлеба.

Во двор, словно угорелый, забежал Йоська.

— Поджигают! — закричал он, отчаянно жестикулируя руками. — Чтоб я так жил, поджигают!

— Тсс… — приложил палец к губам Петрик показывая глазами на открытые окна виллы, откуда доносилась игра на рояле. — Ну, чего там ещё… говори толком.

— Я и говорю толком: под-жита-ают!

— Видали его! Что поджигают?

— Синагогу.

— Зачем?

— Немцы…

— Скажешь! — отмахнулся Василько. — Грешно храмы палить, немцы бога побоятся…

Но то, что Йоська видел, была не галлюцинация. Он бежал к своей тёте на Жовковскую улицу. Ну, что правда, то правда, немножко он задержался около красивого дома на Снежной улице — это недалеко от Старого Рынка. Из окон дома выбрасывали узлы, подушки, детскую коляску. Какая-то женщина кричала, плакала. Вот смешная! Раз есть приказ освободить квартиру для приезжих из Германии немцев, так что ей поможет кричать? Разве она не знает, что лучшие квартиры и даже целые улицы теперь освобождают для них? Листопада — это же самая красивая улица во всём городе! А кто теперь там живёт? Только немцы!

И вот шёл себе Йоська и видит, около синагоги на Старом Рынке остановилась большая зелёная машина, крытая брезентом. Из неё выскочили немецкие солдаты и, если Йоська не ошибается, с немцами был батько Данька-пирата…

— Ну, ну, дальше! — жарко дыша, торопил Петрик.

— А дальше они начали носить в синагогу большие ящики. Чтоб я так жил, я сразу догадался, что это мины… Вдруг выбегает, ну, этот как его… шамес[17] и кричит: «Гевалд! Помоги-и-итее!» Потом в него немец выстрелил, и он уже больше не кричал… О, слышите взрывы? — насторожился Йоська. — Это там… На Старом Рынке…

— Бежим туда!

Через десять минут они уже были на Старом Рынке.

— Ух, ты-ы! А народу сколько!.. — тяжело дыша остановился Петрик.

Странно, но на этот раз немцы не разгоняли людей, хотя с минуты на минуту должен был наступить полицайцайт.

Огонь бесновался, развевая космы копоти. А неподалёку, как на параде, гарцуют немецкие всадники.

Вокруг шныряют журналисты, отчаянно накручивает киноаппарат какой-то с виду иностранец, а больше всех суетится, бегает лысоватый человек в бежевом пальто. Он то станет на колено, то присядет, я один раз даже на живот лёг — и всё фотографирует, фотографирует…

— Кто же это поджёг? — спрашивает пожилая толстая полька лысого с фотоаппаратом.

— Известно кто — народ!

— Какой народ? — недоумевает женщина.

— Украинский! Вы же знаете, как они ненавидят этих…

— Неправда! — перебил лысого Петрик. Выталкивая вперёд дрожащего от страха Йоську, он почти кричит: — Вот, он своими глазами видел! Это немцы подожгли! Правда, Йоська? Ты не бойся, скажи…

— Чтоб я так жил… — пролепетал Йоська.

И мальчики не успели даже опомниться, как их уже выволакивали из толпы какие-то люди в гражданской одежде.

По пустынным, онемевшим улицам, с наглухо закрытыми окнами домов, переодетые гестаповцы гнали трёх мальчиков, время от времени давая им затрещины.

— Обман!.. Всё у вас обман! — упирался Петрик, утирая кровь, побежавшую у него из носа.

— Заткнись! — сквозь зубы процедил тащивший его гестаповец и ещё раз ударил мальчика по голове.

На площади Смолки Петрика, Василька и Йоську втолкнули в широкую дверь огромного каменного дома, откуда редко кто возвращался. Люди обходили этот дом с опаской.

Мальчиков ввели в кабинет следователя гестапо.

— Так ты говоришь, што витил, кто сделал пожар? Скаши, я буду наказать! — миролюбиво улыбался следователь. Его ноги в ослепительно начищенных сапогах покоились на мягком пушистом ковре под письменным столом.

— Ты не бойся, Йоська, скажи… — шепнул Петрик, подталкивая локтем товарища.

— Я видел… Это сделали ваши… немцы… — робко проронил Йоська.

— Ай-ай-ай, — закатил глаза немец и незаметно нажал под столом кнопку.

Вошли два солдата.

— Ап!

Йоську подхватили под руки и вынесли.

— Ма-эм-м-м!

Этот душераздирающий вопль замер где-то в коридоре.

Как и прежде, словно ничего не произошло, немец продолжал улыбаться.

— Ай-ай-ай, украинишь мальтшик не можна верит юд! Ком до дому, до дому…

Он даже протянул Петрику шоколадку.

Лицо и руки Петрика стали горячими и влажными. Испытывая острую ненависть к гестаповцу, Петрик захотел схватить со стола массивную чернильницу и стукнуть улыбающегося немца.

Видя, что Петрик не берёт шоколадку, гестаповец протянул сё Васильку. Тот шоколадку взял, но губы его оставались упрямо сжатыми.

Тут их и выпроводили из кабинета.

В вестибюле, освещённом синей, маскировочной лампочкой, солдат пнул мальчиков в спины, и те, как мячики, вылетели на улицу.

Глава третья. Судьба товарища

— Айн, цвай, драй… — бесстрастно отсчитывает немец с эмблемой «мёртвая голова» на фуражке.

— Шнель!

Много дней провели дети в тёмном и смрадном подземелье. Сейчас, ослеплённые внезапным дневным светом, совершенно голые, грязные, они испуганно жмутся друг к другу. Среди них и Йоська.

— Шнель!

Два верзилы с засученными рукавами дулами автоматов загоняют детей в кузов грузовой машины.

— Шнель, шнель, шнель!

Сидеть приходится на корточках, так, чтобы не выглядывала голова из-за борта кузова.

Машина мчится узкими, кривыми улицами и останавливается на глухой окраине.

Люди в белых халатах и белых колпаках встречают измождённых детей без единого слова.

Долгое время Йоська не понимал, чего хочет от него немецкий доктор с холодным блеском глаз и тонкими извилистыми губами.

— Я не хворый, — робко защищался мальчик, когда к нему приближались палачи в белых халатах.

— У меня ничего не бо-ли-ит!

Но они набрасывались на Йоську. И он уже не мог сопротивляться, а только дико мычал, словно это могло испугать и остановить тени в белых халатах.

После впрыснутых лекарств Йоська постепенно слеп и терял сознание.

Неизвестно зачем, немцы долго, терпеливо возвращали его вновь к жизни. И опять кололи, и опять он слеп…

— Это учёные. Они опыты делают, — шепнул как-то Йоське совсем обескровленный мальчик с синеватыми веками, как у мертвеца.

— Опыты? Зачем?..

— Не знаю, — печально покачал головой мальчик.

Швея Ноэми — мать Йоськи, часто говорила: «Ничего не значит, что мой сынок худенький, зато он крепкий».

Да, Йоська был крепким. Это не раз говорили и его палачи.

Однажды, когда ему стало лучше, он стоял в полутёмном коридоре и с тоской думал о матери, Петрике, друзьях.

Вдруг Йоська услышал рядом голос девушки-уборщицы:

— Швыдко, йды за мною… Якщо зможеш вырватись, розкажи людям правду про те, що тут бачив. Мы звидсы жыви вже не выйдемо.

Она провела Йоську в тёмный подвал. Там показала на маленькое окно. Мальчик с её помощью залез на штабель дров и пополз к окну.

— Выйдешь на Медову Гроту, — шепнула спасительница. — Обережно… дывысь, щоб знову сюды не потрапыты…

Так бывает только во сне. Йоська хочет идти, а ноги отказываются двигаться. Но надо уйти, во что бы то ни стало уйти поскорей от этого жуткого серого дома.

Над городом прошумел весенний дождь. Но солнце уже снова выглянуло из-за редких туч.

Йоська не замечает, что на деревьях лопнули почки, и оттуда с любопытством глядят на мир первые зелёные листья.

Что стоило для Йоськи прежде пять-шесть раз в день бежать на Княжью гору к их пещере! А теперь…

Больше двух часов бредёт он по Пекарской улице, чувствуя, как через каждые несколько шагов у него темнеет в глазах, звенит в ушах… Но мысль о встрече с матерью, Петриком, друзьями подгоняет его.

На Сербской, около монастыря бернардинов, Йоська остановился, прислонясь к стволу каштана. Дерево было старо и тёмная, ноздреватая кора на стволе местами совсем отвалилась. Около дерева, в углублении каменных плит, поблёскивала лужа, Йоська увидел в ней своё отражение и отшатнулся.

— Что это со мной стало?!

Ветер поколыхал воду, и страшное лицо исчезло.

Прежде, чем постучать в дверь квартиры, где он родился и вырос, мальчик схватился руками за грудь и тяжело закашлялся.

В это время открылась дверь соседней квартиры, и оттуда вышла жена бондаря пани Гайдучкова.

— Тётечка Елена… — приблизился к ней Йоська.

— Это… Это ты!.. — едва узнала она маленького соседа.

Она с опаской посмотрела вниз, перегнувшись через перила лестницы, затем тихо промолвила:

— Заходи скорей…

Гайдучкова сбросила с себя пальто и, усадив Йоську за стол, торопливо зажгла газ, поставила чайник.

— Где моя мама? — подавленно спросил мальчик.

— В гетто на Замарстынове.

— Тётя, а меня к ней пустят?

— Ой, голубчик ты мой, да если они, клятые, узнают, что ты не там, в ихней душегубке, а сидишь у меня и чай пьёшь, так они меня повесят…

— Всё равно мы с мамой оттуда убежим, — вспыхнул Йоська.

— Побойся бога, что ты говоришь, дитя? — замахала она руками. — Слухай, Йоська, если кого-нибудь встретишь, не говори, что был у меня…

— Почему? — не понял мальчик.

— Немцы меня повесят за это.

И вот Йоська крадётся, как вор, прочь от родного дома, от родной улицы, где каждый камень, каждая ямка знакомы ему с первых шагов…

Несколько раз мальчик хотел повернуть на Замковую, но, чувствуя, что силы его оставляют, он спешил найти свою маму.

Пройдя под Замарстыновским железнодорожным мостом, который теперь львовяне называли мостом смерти, Йоська подошёл к воротам гетто. Он ещё не успел раскрыть рот, чтобы спросить у часового, как тот грубо схватил его за плечо и бросил по ту сторону ворот.

— Ноэми, тебя спрашивает какой-то мальчик, — заглядывая в маленькую комнатку с семью кроватями, плотно сдвинутыми в два ряда, произнёс чей-то женский голос.

Ноэми показалось, что она ослышалась.

— Гильда, вы что-то мне сказали? — с сильно бьющимся сердцем приподнялась с кровати совсем молодая, но седая женщина.

А на пороге уже стоял какой-то чужой, с вымученной улыбкой мальчик. Скорее угадав, чем узнав в нём сына, Ноэми бросилась к нему.

— Йоселе, дитя моё!..

С этого дня Ноэми задумала бежать из гетто. Она должна спасти своего мальчика или умереть вместе с ним. Всё равно здесь они обречены: рано или поздно — в одну из очередных акций её схватят вместе с сыном, бросят на грузовик и повезут в Долину смерти. Тысячи людей уже нашли там свой страшный конец.

Решение бежать окончательно укрепилось, когда в гетто явился «людоед». Так назвали мученики гауптштурмбанфюрера СС Гжимека. Имя Гжимека произносили с дрожью. Свой приход он ознаменовал тем, что повесил на балконах домов десять ни в чём неповинных людей, а через два дня — полторы тысячи евреев были расстреляны.

После нескольких неудачных попыток, наконец, Ноэми и её сыну повезло: вместе с партией рабочих, которых гнали на фабрику, они выскользнули за ворота гетто.

Чудом незамеченные, они отстали от колонны.

— Идём в пещеру, мама, — настаивал Йоська.

Бессонными ночами, когда жизнь их была на волоске, сын не раз шептал ей о пещере на Княжьей горе, о своих друзьях, которые помогут, только удалось бы им вырваться из гетто.

— Хорошо, мой мальчик, — сказала Ноэми, взяв за руку Йоську. — Пойдём…

Каждую минуту их могли схватить и застрелить на месте. Ноэми и сын, боязно озираясь, пробирались самыми окраинными улицами предместья. Облегчённо вздохнули только тогда, когда над их головами сомкнулась густая чаща деревьев на склоне Княжьей горы.

— Мама, ты посиди тут, а я сбегаю к нашей пещере. Хлопцы могут быть там…

— «Сбегаю», — горько усмехнулась Ноэми. — Ты же еле ноги передвигаешь.

Она не стала удерживать сына, и Йоська едва-едва поплёлся на гору.

Но до пещеры ему так и не пришлось добраться. Там, где ему предстояло пройти, немецкие солдаты рыли какие-то траншеи. Испуганно оглядываясь, Йоська повернул обратно.

— Хорошо, что ты пришёл, — прошептала Ноэми. — Я решила идти в Знесенье. Там у меня есть одна знакомая, может быть, она не побоится и спрячет нас.

И они пошли. Вот и домик на самом краю посёлка. Он полуразрушен. Окна забиты досками, а на калитке палисадника висит большой замок.

— Наверное, ушла в село… Что нам теперь делать? — в отчаянии заломила руки Ноэми.

— Мама, мы можем спрятаться вон в тех развалинах, — показал Йоська на разбитый бомбой домик. — А утром я проберусь к Петрику…

К счастью, в руинах уцелел подвал. Измученные беглецы бросились туда и прямо на голой земле заснули, как мёртвые…

Чуть свет Йоська выбрался из развалин, ставших теперь их убежищем, и направился на Замковую.

Первые солнечные лучи встретили его на перевале, у Песчаной горы.

Неумолчно заливались чёрные лесные дрозды, купаясь в росистой листве молоденького березняка. В холмистом Стрелецком парке кричала кукушка.

Йоська вспоминает, что ребята всегда говорили: сколько кукушка накукует, столько лет и проживёшь. Он считает до шестнадцати, потом сбивается и, светло улыбнувшись, идёт дальше.

У самой земли, путаясь в траве, летает грузный шмель. Просыпаются одуванчики, раскрывая свои золотистые тарелочки.

Странно, думает Йоська, ещё несколько минут назад здесь вроде не было ни одного цветка, а сейчас всё пожелтело.

Ах, Йоська совсем забыл, что одуванчик живёт по солнцу. Стоит солнцу взойти, цветок раскроется, спрячется — одуванчик сожмётся, уснёт.

Йоська видит, как в березняке возится с гнездом зяблик. Это хозяйка. А вон и самец поёт и по сторонам поглядывает.

— Не бойтесь, я не трону вас, — обращается к птицам мальчик и идёт дальше.

Остановился Йоська на холме около маленькой часовни. Отсюда в синеватой утренней дали ему отчётливо видны Святогорская гора и силуэт старинного собора.

И, конечно, меньше всего мог знать Йоська, что минувшей ночью на кирпичных стенах ограды собора Франек, Петрик, Олесь, Василько расклеили листовки.

Сейчас листовки белели на всех домах вблизи площади святого Юра.

В это утро машина шефа гестапо бригаденфюрера СС Кацмана остановилась около ворот Святогорского собора.

Из машины выскочил сам Кацман и взбешённо бросился к красноватой кирпичной стене, густо облепленной листовками…

Червона Армiя прийде вже скоро. Смерть нiмецьким загарбникам!..»

Как безумный, Кацман срывает со стены свеженаклеенные листовки.

Зажав их в обеих руках, бригаденфюрер почти бежит к палатам митрополита графа Андрея Шептицкого.

Разбитый параличем митрополит встревожен появлением этих листовок на стене его дома, не менее самого Кацмана.

— Читайте, — показал глазами святой отец на ещё одну листовку. — Это было вчера на стенах собора.

В листовке говорилось:

«Украинцы и поляки Западной Украины!

Не идите за провокаторами, агентами оккупантов. Они зовут вас на грязное дело, межнациональную борьбу, бессмысленную борьбу, которая, по замыслу Гитлера, приведёт к полному уничтожению обоих народов. Помните, что фашист не делает разницы между украинцами и поляками в газовой камере на Майданеке. Если имеете оружие, подымайте его, но против общего врага, врага всех славянских народов, всего человечества, — озверелой от крови гитлеровской Германии. Уничтожайте без милосердия провокаторов, агентов, продавшихся Гитлеру, предателей своего народа. На последний смертный бой зовёт с оккупантами всех честных патриотов Западной Украины Народная Гвардия за лучшую долю наших детей, нашего народа! Вступайте в её ряды! На провокаторскую работу врага трудящиеся Западной Украины — украинцы и поляки — дадут ответ в рядах Народной Гвардии. Бить немецкого врага днём и ночью, в городе и на селе, бить до тех пор, пока не сбежит он с нашей земли. Да здравствует Народная Гвардия, передовой отряд всенародного восстания против оккупантов! Да здравствует совместная борьба против немецких захватчиков! Да здравствует освобождённая Родина!»

— Да, эта «Народная Гвардия» ещё живёт, — нервно смял листовку бригаденфюрер. — Но уничтожение её — дело моей чести! — от этого дикого вопля вздрогнул даже святой отец церкви.

…На углу улицы Войтеха и Театинской, около колонки с водой, Йоська встретил Медведя.

Медведь не сразу узнал Йоську, а когда узнал, поманил его пальцем в пустое парадное дома и тихо спросил:

— Ты живой?!

— Ага. А что?

— Ты идёшь до Петрика?

— Да.

— Он с Олесем поехал. Кажись…

Но тут же прикусил язык:

— Не знаю… куда-то поехали…

— А Василько-Скороход тут? — с волнением спросил Йоська.

— Он тут. Сдаётся, он тоже не знает, где Петрик и Олесь.

— Побегу до Василька…

И Йоська без оглядки поспешил на Русскую улицу.

— Хай бог милует… — закрестилась мать Василька, увидев на пороге Йоську.

— Вы не бойтесь, тётенька… Меня никто не заметил… Я ж знаю.

— Двум смертям не бывать… Заходи…

Василько вытаращил глаза.

— Йоська… Ох, какой ты сделался… А мы думали…

— Индюк тоже думал! — нахохлившись, прервала братишку Катруся. — Видишь, что живой, и хвала богу…

— Э, было мне! — покачал головой Йоська. — Ихние лекари опыты с меня делали. Ага! Я-ак закрутят вокруг руки резину, а потом я-ак всадят в руку отакенную иголку и давай с меня кровь брать.

— Хай бог милует… — опять перекрестилась мать Василька. — Где ж ты живёшь, бедняга несчастный?

— Я очень счастливый, тётенька! Мы вчера с мамой убежали из гетто… А живём мы… Там, в подвале, на Знесенье…

— Ешь, — сказала Катруся, ставя перед Йоськой тарелку с овощным супом.

Суп Йоська с жадностью съел, а маленький кусочек хлеба положил в карман.

— Маме отнесу…

Глава четвёртая. Хитрость Василька

Никто не обратил бы внимания на новую соседку, если бы не одно обстоятельство.

Корвацкая привезла с собой тощую чёрную козу. По утрам эта коза жалобно мекала в сарае и успокаивалась только тогда, когда её выпускали во двор. Но стоило её выпустить, как сейчас же кто-нибудь из соседей начинал браниться и звать на помощь, потому что коза стягивала бельё с верёвок или гонялась за детворой, собираясь боднуть кого-нибудь из них!

Вот и сейчас, гулко стуча деревянными подошвами по скрипучей железной лестнице, бежит вниз пани Корвацкая.

— Что случилось, пани Мирослава? — побледнев, спрашивает она дворничиху, сидящую в слезах на лестнице.

— Мой, бельё, бельё! Да вы только гляньте, что ваша клятая коза натворила… Житья от неё нет!..

И так каждый день.

Вскоре после этого случая Корвацкая остановила Василька:

— Хлопче, попаси мою козу. За плату, конечно…

Василько задумался. Десять грошей, предложенные соседкой, — деньги невеликие. На них и ста граммов хлеба теперь не купишь. Меж тем, и их не так просто заработать.

Мать Василька с утра до ночи надрывается, перетаскивая тяжёлые ящики на спирто-водочном заводе. А платят ей — шестьдесят злотых в месяц.

Пасти козу — разве это работа? Завязал верёвку за рога и потащил на Глинянский пустырь к Знесенью. А главное… Главное — с этой козой его никто не заподозрит. Ну, конечно, кому придёт в голову, что он носит Йоське и его матери хлеб?

Василько согласился.

Он был уверен, что мама не рассердится. Она уважала новую соседку.

И так вторую неделю, каждое утро, Василько сам отмыкает сарай Корвацкой, привязывает козе за рога верёвку и тянет её вверх по Театинской улице.

Солнце только что показалось из-за лысой макушки Песчаной горы, когда Василько свернул на улицу Войтеха.

Несколько небольших особняков с железными флюгерами на остроконечных крышах, высокие заборы вокруг домов и небольшая часовня на пригорке около костёла святого Войтеха, — вот, собственно, и вся эта окраинная улица Львовского предместья.

Коза жадно щипала под забором траву в блестящих росинках.

Некоторое время спустя она вдруг испуганно шарахнулась в сторону и так рванула верёвку в руке Василька, что тот едва удержался на ногах. Он оглянулся. Чьи-то сандалии коснулись его лица. Кто-то в коротких зелёных штанах на лямках, с большой охапкой веток яблони в цвету, спрыгнул в траву.

Василько нос к носу столкнулся с Мироськой.

— Мироська?!

— Я! А что? — дерзко ответил тот.

— А то, что я тебе морду твою поганую расквашу, если ты будешь яблони ломать!

— Ну, ну, потише! И очи не вытаращивай. Видали мы таких… — наступал Мироська, а сам воровато поглядывал на чужую калитку.

Ветки яблони с розовато-нежными пучками ещё не совсем распустившихся цветов душисто пахли. Золотились тычинки вокруг будто выточенного из перламутра пестика.

— А ну, геть отсюда, голодранец! — замахнулся Мироська.

Василько размахнулся и ударил Мироську в ухо.

— Ты… ты не очень!.. А то я тебе ка-а-ак дам! — крикнул Мироська.

— А ну, дай!

— Ничего, ничего!.. Пусть только заявится твой Петрик. Пусть!

— А что? — невольно вздрогнул Василько.

— А то, что мой батько в полиции начальником…

— Знаю! — перебил его Василько.

— Так чего лезешь?.. Петрику и дружку его Олесю на Курковой в подвале местечко уже припасли. А потом повесят!

— Не ты ли повесишь? — вскипел Василько и выбил ветки из рук недруга.

— Не я, а немцы — он хто! Ты, Скороход, сегодня додому лучше не ходи, — угрожал Мироська, а у самого в рысьих глазах от злобы блеснули слёзы.

Вдруг он прыгнул на ветки и исступлённо начал топтать их ногами.

— Вот!.. Вот… Никому не достанется… Вот, бери теперь.

— Эх ты, гадючий сын, — сказал Василько и отвернулся.

— Ничего, ничего, мы сегодня с батьком пойдём до вашей пещеры… Знаю я, кого вы там ховаете…

— Что?! — бледнея, схватил его за лямку Василько.

— Пусти, — рванулся Мироська.

Василько точно попал лицом в крапиву. Щеки его пылали, как в огне. Плохо владея собой, с испугом, который не укрылся от Мироськи, он сказал:

— В пещере никого нету! Я там сам всё излазил…

Мироська недоверчиво покосился на противника.

Победив неприязнь, Василько пошёл на хитрость.

— Ну его к бесу, этого Петрика! Знаешь, Миросю, давай удвох захватим пещеру… А полезет этот Петрик — будем воевать с ним! И с этим Олесем фасонщиком будем воевать…

Мироська хмуро молчал.

— Не хочешь? — оскорблённо крикнул Василько. — Тогда я сам сейчас пойду, не посмотрю, что у меня коза… И полезу в пещеру.

— Эх ты, хромой козы барабанщик! Кто тебя ещё туда пустит? — хихикнул Мироська. — Там недалеко немцы свои укрепления строят, только сунься, — и тут же хвастливо добавил: — А меня с батьком куды хочешь пустят.

Минуту они молча стояли друг против друга. Коза нетерпеливо дёргала верёвку.

— У, клята сила! — ругнулся на неё Василько.

— Чуешь, Василько, а ты не знаешь, где ховается Петрик?.. И Олесь?

— А зачем тебе?

— Батько сказал, если их поймать, немцы багато грошей дадут. И харчив. Хочешь получить?

— А ну их! Давай лучше захватим себе пещеру…

— Что пещера, — перебил его Мироська. — Ты скажи, хочешь забогатеть? Ты знаешь, где они?

— Нет, — ответил Василько.

— Бре!

— Твоей, видишь, привычки не имею. Сказал, нет — значит, нет. Чуешь, Мироська, давай сегодня ночью в пещеру пойдём.

— А патрули?

Василько беспечно свистнул.

— Подумаешь! Ты что — боишься?

— Они ж убивают!

— Вот и боишься!

— А вот и нет!

— Тогда вот что, коли ты не трус, так. Жди меня около вашей калитки, как только на башне пробьёт два ночи.

— Э! Та у нас браму[18] теперь замыкают в восемь вечера.

— А ты в окно и по трубе спустись на улицу. Подумаешь — второй этаж! Помнишь тот явор, что около ставка, ну, видишь, где из трубы вода бежит? Это как идти на Подзамче…

— Знаю!

— Так я на его макушку два раза лазил. О, видишь! А ты испугался…

— Добре, я слезу по трубе. Только ты приходи, не обмани.

— Приду.

— Я у батька наган украду!

— Сам смотри, — в раздумье ответил Василько.

— Украду, — кивнул Мироська и убежал.

Василько стоял, полный тревожных дум.

Глава пятая. Знамя

«Если сегодня ночью знамя останется в пещере — его захватят враги. А одному ночью пойти туда страшно… — терзался Василько. — Эх, давно уже надо было знамя перенести куда-нибудь в другое место… И Петрик про это говорил. Да вот, всё не решались… А теперь на горе немцы весь день толкутся…»

Коза рванула руку, державшую верёвку. Василько поднял с травы узелок с хлебом и потянул за собой козу.

Около разрушенного дома — убежища Йоськи и его матери — Василько отпустил козу и, поглядев по сторонам, скрылся в развалинах.

— Ты что, Василёк? — встревоженно заглядывал Йоська в хмурое лицо друга.

— Бери, — протянул узелок Василько.

— Смотри, коза побежала! — вскрикнул Йоська, вскочив с груды щебня, на котором они сидели.

— Завтра приду! — бросил через плечо Василько и пустился догонять козу.

Он бежал долго, задыхался, пот заливал ему глаза, а проклятая коза, словно издеваясь, рвалась всё дальше и дальше. Неожиданная грубая брань заставила Василька остановиться. И то, что он увидел в следующую минуту, заставило мальчика задрожать.

— Батареи…

Как это он мог быть так неосторожен! Теперь любой из этих в лягушачьих костюмах, что копошатся у зениток, мог его пристрелить! Кто же не знает, что сюда нельзя совать носа?..

Однако вернуться домой без рогатой мучительницы Василько и не мыслил.

Он видел, как два здоровенных немца ловили козу. В каких-то пятидесяти метрах от них, задрав топкие стволы к небу, стояли зенитки. Их было так много, что у мальчика зарябило в глазах.

— Хальт! — грозно приказал пастушку тот, кто держал в руках верёвочный аркан и пытался набросить его на шею козе.

— Не трожьте! — сквозь слёзы крикнул мальчик.

— Твой коз? — спросил второй немец.

Василько не успел ему ответить, потому что коза внезапно повернула и начала удирать.

Чувствуя величайшее облегчение, мальчик помчался вслед за ней.

Этот день казался Васильку необыкновенно долгим.

Дважды он брал свой ящик со щётками и бегал в центр, надеясь там увидеть Петрика или Медведя, но оба раза возвращался ни с чем.

Еле дождался, когда, с завода вернулись мать и Катруся. Теперь время побежало гораздо быстрее.

В колонке около Ставропигийского братства появилась вода, и длинная очередь протянулась до самой Доминиканской площади. Василько терпеливо выстоял дважды в этой очереди и принёс домой четыре ведра воды.

Стемнело. Мать зажгла каганец и принялась штопать Васильку куртку. В дрожащем полусвете она казалась сыну сгорбленной старухой.

— Ну как, отнёс?

— Ага, а завтра картошку понесу.

— Здоровы они?

— Да. Просили спасибо тебе сказать.

— Будто есть за что… Ты куца?

— Мама, в кухне была лопата, помнишь, что я на горе нашел?

— Да, она в кутку стоит.

Василько был благодарен матери за то, что она не стала расспрашивать, на что понадобилась ему эта лопата. Если бы он сказал, куда идёт, она ни за что на свете не пустила бы его одного в пещеру.

Мальчик волновался. А что если Мироська, не дожидаясь его, сам пойдёт в пещеру со своим отцом?.. От этих изменников можно всего ожидать.

И Василько твёрдо решил идти сейчас же, как только стемнеет.

То, что парадное было заперто, меньше всего печалило Василька. Их квартира теперь была на первом этаже.

Мальчик открыл окно и без труда очутился на улице.

Пустынно и тихо. Зловеще притаились тёмные дома.

На Гуцульской не страшно, а вот на углу Театинской, там всегда ходит патруль. За высоким деревянным забором, в бывшем графском дворце, недавно расположилась какая-то немецкая военная часть, вернувшаяся с восточного фронта на отдых.

Люди боялись проходить мимо даже днём. Мало ли что может прийти в голову немецкому головорезу-фронтовику!

Тишину взрывает револьверная стрельба. Василько прислушивается. Скорей всего это на Курковой улице. Где-то там зовёт на помощь женщина…

Василько слышит громкий топот кованных сапог гитлеровцев. Патруль! Что делать?..

А шаги всё ближе, ближе.

Бесшумно, как кошка, Василько вскочил на низкий подоконник полуразрушенного дома и спрыгнул на кучу мусора.

Патрули остановились около окна. Минута казалась вечностью.

— Мне показалось, кто-то сейчас скрылся здесь, произнёс густой бас.

— Метни гранату, если это само привидение, тогда с ним будет кончено, — посоветовал голос помягче.

— Жалко гранату, дом ведь не жилой, — сострил бас.

— Так метни в жилой, что тебе стоит? — хихикнул другой.

Василько, едва дыша, отполз вглубь и выбрался в давно необитаемый двор.

Как тянется время… А терять нельзя ни одной минуты…

Прижимая к себе лопату, Василько начал опять пробираться к окну. Приник ухом к краю подоконника. И, убедившись, что немцев уже нет, выбрался на улицу.

Тихо, ещё тише, чем было раньше.

Теперь ещё одна тяжёлая задача у Василька. Надо прошмыгнуть мимо часового у забора. А там, через холм, вдоль крепостной стены — пещера.

Василько благополучно минул опасный угол с часовым и осторожно крадётся дальше.

С верхушки высокого клёна по-ночному испуганно шарахнулась какая-то птица и забилась в кустах орешника. Должно быть, это был чёрный лесной дрозд.

Мальчик наткнулся на большое мшистое бревно, почувствовал, как холодок побежал у него по спине. Заблудился…

Он круто взял вправо и вскоре нашёл нужную тропу. Дальше можно было карабкаться вверх, хватаясь за обнажённые корни деревьев.

Как ни старался Василько не думать о привидениях, упырях, покойниках, — они навязчиво теснились в его уставшей голове. Теперь уже в каждом стволе ему чудились страшные существа.

Вдруг Василько отчётливо увидел силуэт сидящего под кустом человека. Мальчик припал к земле и замер.

Чуть приподняв голову, Василько впился глазами в фигуру сидящего человека, пытаясь разглядеть, замечен ли он сам. Фигура не двигалась. Прошло несколько минут страшного затишья. Человек закурил.

Время шло, а человек не двигался с места. Только всё ярче светился огонёк папиросы.

Томительное ожидание породило в мальчике отчаянное решение: любой ценой надо проскочить через опасное препятствие.

Затаив дыхание, Василько пополз вперёд, прислушиваясь к каждому шороху. Уже несколько шагов отделяло его от сидящего человека…

И неожиданно Василька осенила догадка:

«Тю, дурень! Кого испугался? Это ж пень, а то — светляк!»

Мальчик присел на траве и вытер холодный пот со лба. Страх был окончательно побеждён. Василько смело направился к пещере.

Из-за косматых туч показалась луна и посеребрила ветвистую крону сосны, осветила полузасыпанный вход в пещеру.

Василько опустился на колени и торопливо начал разгребать лопатой рыхлую песчаную землю. Пахло прошлогодними прелыми листьями и сыростью. Ветер сердито шумел в молодой листве, и Василько смело мог работать, не боясь привлечь внимание.

Должно быть, уже давно наступил условленный час его встречи с Мироськой.

«Вышел ли он? Спит, наверное, десятый сон видит. Мироська — известный маменькин сынок и трус! Предатели всегда трусы…» — думал Василько.

Но вот лопата ударилась обо что-то. Корзина. Волнуясь, Василько вытащил корзину, открыл её, просунул туда руку, и нащупал небольшой свёрток.

«Знамя!» — радостно заколотилось сердце. Он вскочил на ноги, расстегнул куртку и спрятал на груди драгоценный свёрток.

Теперь Васильку захотелось поскорее домой. Он решил всё рассказать матери. Он развернёт перед ней красное знамя с золотистой бахромой, и мать увидит вышитый золотом пионерский костёр.

Возвращался Василько той же дорогой. Он уже прошёл руины сожженного дома. Ему оставалось только прокрасться мимо часового у забора, перебежать через дорогу, и он — на Гуцульской…

— Хальт!

Василько, не ожидая засады, заметался из стороны в сторону. Но в тот самый момент, когда, цепко схватившись за каменный выступ, он пытался спрятаться за развалинами дома, прозвучал выстрел, другой, третий… Что-то горячее ударило ему в грудь. Он почувствовал, что силы оставляют его. Но он ещё шёл, держась за стены.

Вот и знакомый дом на Русской улице… Окно… Василько хотел, как всегда, поставить ногу на цементный выступ и взобраться на подоконник, но ноги налились свинцовой тяжестью и не повиновались. Острая боль во всём теле пригнула мальчика к тротуарным плитам.

— Мамо…

Набросив на голые плечи платок, мать босиком выбежала во двор, припала к окну квартиры дворничихи и заколотила в стекло мелкой дробью:

— Кто там? — не сразу отозвался заспанный голос.

— Мирослава! Голубонька, берите ключ от брамы и скорее выходите.

Помогая прачке внести Василька, дворничиха сердито бурчала себе под нос:

— Грех на душу беру. Надо сейчас же бежать в полицию и заявить. А то меня…

— Побойтесь бога, голубонька, — взмолилась несчастная женщина. — Вы же сами мать…

— И куда только его носило, глядя на ночь? — в голосе её теперь слышались нотки сочувствия. — Надо бы доктора…

Они уложили притихшего мальчика поближе к окну, где было больше свежего воздуха. Мать хотела снять с Василька куртку, но слабым движением он отвёл её руку.

— Лампу зажгите, — сказала дворничиха.

— Где ты был? — прошептала мать.

— Ты… только не бойся, мамо… Поверни меня на бок… Немецкий патруль… ты не бойся… — не открывая глаз, едва шевелил губами мальчик. — Мамо… — внезапно голос его сорвался, он закашлялся.

— О боже, боже!.. Что мне делать?.. Что делать?.. — заметалась по комнате несчастная мать. И вдруг бросилась, упала на колени перед иконами и страстно замолилась.

— Мамо, — едва слышно позвал Василько. — Возьми знамя… Оно тут, на груди… Отдашь Петрику…

Несчастная мать сидела над Васильком сломленная, охваченная ужасом, когда в комнату вошёл сгорбленный седой человек, сопровождаемый дворничихой. Это был тот самый доктор, который спас Петрика, тот самый доктор, которого так хорошо знали и любили обитатели жилищ, где постоянно хозяйничали нужда и болезни.

В полдень следующего дня, не подозревая о несчастье, к Васильку зашли Петрик и Олесь. Они только сегодня вернулись с Майданских Ставков.

Катруся встретила их заплаканная. Матери дома не было, она ушла на завод, боясь навлечь на семью новую беду.

Несколько минут мальчики стояли оцепеневшие и молчаливые, не в силах произнести хоть слово.

Олесь первым бросился в угол с тёмными ликами икон, где лежал Василько, запрокинув в беспамятстве голову. Его иссиня-бледное лицо с закушенными бескровными губами было, как у покойника. Но он дышал.

— Доктор велел Василька поить молоком, — печальным голосом сказала Катруся. — А молоко теперь и за деньги не купишь…

Глава шестая. Ад на земле

Лагерь смерти, в котором томятся около восьмидесяти тысяч узников, опоясан высоким, трёхметровым забором из колючей проволоки, по которому пропущен ток высокого напряжения. Через каждые сто метров — трёхэтажные вышки, где день и ночь дежурит охрана, вооружённая автоматами, пулемётами и фаустпатронами. В двадцати метрах от проволоки проходит вторая линия охраны — блиндажи с автоматчиками и пулемётчиками. И, наконец, в ста метрах от блиндажей патрулируют автоматчики с овчарками, пристрастившимися к человеческому мясу. А над всем этим на огромном пространстве небо затмевает бурый, едкий дым печей крематория, горящих круглые сутки.

Все знают: уйти отсюда можно только через трубу крематория.

Однако мысль о побеге из этого ада не оставляет Юру. Он теперь содержится не в детском бараке, как в первые дни, а в общем, куда согнали всех подростков.

Ночами, собираясь в тёмном углу барака, подростки жарко шепчутся, составляя фантастические планы своего побега из неволи.

Между прочим, здесь, в лагере, Юра подружился с тем самым Франеком, о котором в своё время Петрик успел ему рассказать много хорошего.

Франек попал сюда вместе со всей семьёй по доносу Антонюка. Юру и его мать выдал оккупантам один врач, бывший петлюровец, притаившийся до поры до времени в Киеве. Он работал в больнице, где лежал больной Юра. Где сейчас мать? Жива ли? Этого Юра не знал…

Юра и Франек, как и другие их сверстники, работали в «сортировочной». Но, кроме пятнадцатилетних подростков, здесь надрывались по четырнадцать часов в сутки и дети младшего возраста.

«Сортировочная» — узкий деревянный барак с цементным полом и маленькими окнами чуть ли не под самой крышей. Здесь вечно царит полумрак, даже в солнечные дни.

Пол завален разными вещами. Среди одежды, пропитанной кровью, надо выбирать и складывать один к одному мужские пиджаки, шерстяные и бумажные свитера, женское платье. Детские платьица, штанишки, кофточки, шапочки, чулочки — отдельно.

— Смотри, Юрасик, — скорбно улыбаясь, обращается к мальчику бледная, наголо остриженная Юлька. У неё на руке, чуть повыше локтя, выколото синим «№А-325. 582». Девочка разворачивает розовую фланелевую распашонку и такой же чепчик с белыми кружевами и пушистыми помпонами на конце завязок.

— Складывай сюда. Здесь уже много детской одежды.

— Юрасик, — тихо спрашивает Юлька. — Как ты думаешь, грудных детей убивают вместе с ихними мамами?

Юра молчит. Он не знает, что ответить.

— Ох, я так заморилась… — хрипло прошептала Юлька. — Сегодня праздник, а мы работаем… За это нас может покарать пан бог…

— «Пан бог!» — горько качает головой Франек, глядя на сестрёнку. Его глубоко запавшие глаза кажутся уже не ясно-серыми, а очень тёмными и горят злым огнём. — Ослеп он, этот твой пан бог?.. Я не знаю, есть ли ад там, на небе, но тут, на земле, он есть… И мы в этом аду…

Юлька тяжело закашлялась и выплюнула на цементный пол сгусток крови.

— Хны, хны, хны, — тихо плачет, согнувшись над кучей тряпья, чёрный, как уголёк, Кристоф Меер. — Я так хочу хлеба…

Никто из детей не понимает по-французски, а маленький Кристоф никакого другого языка не знает.

Юра, стараясь, чтобы не заметил надсмотрщик, подходит к малышу и быстро суёт ему в руку кусочек хлеба от своего дневного пайка.

…Метёт пурга.

В жарко натопленной эсэсовской комендатуре лагеря на больших стенных часах стрелка остановилась на шести утра. И в ту же секунду тьму за окном взрывает пронзительный визг сирены.

— Аппель поверка!

В тускло освещённых бараках на четырёхэтажных нарах закопошились люди.

— Вставай, вставай, Франек! — тормошит Юра своего соседа по нарам. — Аппель поверка!

Барак похож на улей с растревоженными пчёлами.

— Ироды проклятые! — тихо ропщет отец Франека, поспешно натягивая полосатые штаны и куртку из мешковины. — Стужа, темень, чисто ад, а они людей на мороз…

Не легко полураздетыми выстоять битый час на аппельплатце, пока идёт поверка. Но ещё труднее в такие холода проработать двенадцать часов подряд в каменоломнях.

Едва волоча ноги, с тупой болью в голове от ударов по ней резиновой плёткой надсмотрщика Вайнгаэра, Юра и Франек возвращаются в строю обречённых.

Входят в барак.

Внезапно Франек останавливается, заметив, что все с сочувствием смотрят на него.

— Панове…

Люди молчат.

Тогда подросток бросается к нарам, где должен лежать его больной отец. Место уже занято новым узником, незнакомым Франеку.

Несчастному не нужно ничего говорить, он слишком хорошо знал, что означает новый узник в этот час, когда под потолком уже горит тусклая лампочка.

Кто-то сел около Франека и начал гладить его костлявые плечи.

— Отец!

— Не плачь, Франек, не плачь… — говорит старый наборщик Анатоль Филипповский из Варшавы. А сам роняет на голову мальчика горячие слёзы и всё шепчет: — Нам нельзя плакать…

Наступило лето. По лагерю пронёсся слух, что те две партии, которые были отправлены на Украину, стали жертвами новой зверской выдумки немцев. Во Львове из людей варили мыло.

В третью партию «переселенцев на Украину» попали Юра и Франек. Какие пути-дороги ждут их впереди? Где они оборвутся?

До вокзала их везли в больших зелёных машинах. Мальчики боялись шелохнуться. Казалось, они окаменели, потому что рядом сидел эсэсовец со злющей, как чёрт, овчаркой. Она всю дорогу рычала и скалила зубы.

Подростков загоняли, как скот, в товарные вагоны.

— Сеном пахнет, — часто задышал широколицый, обычно молчаливый Иозас Иогайнис. Этот запах напомнил мальчику сарай, крытый черепицей, наполненный до бревенчатых перекладин потолка пушистым сеном Иозас сидит на чердаке и выглядывает из слухового окошка. Он видит, как мать хочет поймать удивительно хитрую и сердитую курицу «Хохлатку».

— Цип-цип-ципа! — манит рукой мать. Хохлатка кокетливо поворачивает на бок голову, прищуривается и, как только мать приближается к ней, с громким «куд-куд-куда!» бежит прочь.

Мама! От её ласковых рук всегда так приятно пахло сеном, свежим сеном…

Мать Иозаса, Кайте Галяуцкас — литовка. Бойкая, брызжущая весёлым остроумием, дочь рыбака, с берегов синей Швентои.

Это было в начале войны. Отец и сыновья уехали на мельницу. Дома осталась Кайте и её дочь Лидия. Тогда-то и ворвались в дом два немецких солдата. Они, видимо, ожидали встретить испуганную, дрожащую в страхе хозяйку. Однако навстречу вышла полная, очень высокая женщина в белой кофточке с засученными рукавами.

— Яйка, млеко! — приказал прыщавый солдат с железным крестом на груди.

— Сходи принеси, дочка, — сказала мать четырнадцатилетней Лидии.

Как только девочка спустилась в подвал, оба солдата бросились за ней. Тогда мать торопливо схватила острый, как нож, топор из сеней и побежала вслед за ними.

Через час весь квартал, где жили Иогайнисы, был оцеплен эсэсовцами. Солдат с крестом на изорванном мундире, прижимая платок к разбитому носу, вёл к подвалу гестаповцев. Там они увидели зарубленного немца с длинным скуластым лицом, девушку, совсем ещё ребёнка, с простреленной шеей, и у самой лестницы, на месте жестокой неравной схватки, — пронзённую ножом светловолосую Кайте.

Дом гитлеровцы подожгли и тут же, на улице, расстреляли сорок ни в чём не повинных ближайших соседей…

В вагоне стало тесно и душно. Сомкнулись двери, стало темно, было слышно, как пломбировали вагон.

— Мы задохнёмся! — крикнул Иозас.

— Это же кладбище на колёсах. Никто из нас живым не доедет до места…

— Спокойно, — сказал Юра. Золотые нити солнца сквозь щёлочку пронизали темноту, осветив волевое лицо мальчика. — Надо попробовать бежать отсюда.

— Легко сказать, — безнадёжно роняет кто-то.

Стучат колёса, свистит ветер, кажется, дождь ударяет по крыше, а может быть, и не дождь, может быть, это охранники стучат, выбивая свои трубки. Все знают, они едут на крыше, потому что там установлен пулемёт.

— Франек, нож у тебя?

— Да, Юра.

— Давай сюда…

Уже совсем стемнело, когда из дыры в полу повеяло запахом сырой земли и ещё чем-то невыразимым, отчего всех подростков охватила безотчётная радость, хотя каждый знал, что там, за тёмным проломом, быть может, каждого из них подстерегала смерть.

— Прощайте, други, — обнимает товарищей Франек. — Клянусь, пока жив, буду мстить фашистам…

— До свиданья, я верю, мы встретимся, — это голос Юры.

Франек медленно опустился на руках и, почти коснувшись ногами убегающей назад земли, разжал руки. Мальчик упал на шпалы. Над ним прогрохотали вагоны.

— Прыгай, Иозас!

— Я боюсь.

— Как? Ты хочешь завтра стать куском мыла? — гневно шепчет Юра. — Смотри, я прыгаю…

В момент падения Юра больно ударился коленом о шпалу. Ему почудилось, будто он попал в железную цистерну, по которой со всех сторон заколотили молотками. Трудно сказать, сколько продолжался этот страшный стук, когда вдруг мальчик оглох от внезапно наступившей тишины.

Ползком перебравшись через рельс, Юра скатился вниз с насыпи.

В темноте сверкнули пулемётные вспышки.

Что-то ударило, оглушило. Юра потерял сознание. Ему казалось, что он лежит в этой липкой холодной грязи вечность. На самом деле прошло не больше двадцати секунд с тех пор, как подростки выбросились из пролома.

— Иозас! — как во сне, тихо позвал Юра. В ответ только шуршал дождь.

— Иоза-а-ас!! — крикнул мальчик и вскочил на ноги, позабыв всякую осторожность. И тут он столкнулся лицом к лицу с Франеком.

— Это ты, Юра?.. Бежим, кажется… остановили поезд.

Приглушённый расстоянием, собачий лай как бы вернул Юре сознание.

Мальчики побежали, подхлёстываемые страхом, ветром и дождём.

Глава седьмая. В лесу

Олесь жил у дедушки Сильвестра. Домик старого охотника стоял на лесистом берегу Верещицы, далеко от графского дома и в стороне от села. Крестьяне часто заходили за советами и лекарствами к старому Сильвестру, который изготавливал эти лекарства из разных трав.

Узнав дедушку ближе, Олесь крепко привязался к нему. Мальчик изумлялся, как это он может всё предугадывать. Например, в самый ясный солнечный день дедушка вдруг покачает головой и скажет:

— Будет дождь, будет ненастье…

А через несколько часов, действительно, по воде в речке, по листве деревьев застучит дождь. И льёт он потом два-три дня подряд.

— Дедусь, а как вы узнали, что будет дождь?

— Это и ты можешь наперёд знать.

— Скажите!

— Ну, так слушай. Как увидишь, что пчёлы облепили жёлтую акацию, то к дождю.

— Да ну?

— Так, так. Всегда знай, перед ясной и сухой погодой в цветах жёлтой акации мало выделяется сладкого нектара. А как приближается непогода, — много. Вот и кружатся возле неё пчёлы. Понял?

Как-то дедушка заметил:

— Гляди, Лесь, рыба ушла на дно и стоит там, как мёртвая. То перед бурей.

И они едва успели вернуться домой, как разразилась буря.

После всего пережитого в городе, потеряв всех, Олесь почему-то жил в постоянной тревоге, боясь, что с дедушкой что-нибудь может случиться. Он ни на шаг не отходил от старика, даже не подозревая, как это бесило графского управляющего, человека подозрительного, жёлчного, с лицом, похожим на морду хорька.

— Всё с мальчишкой няньчишься, — шипел он на Сильвестра.

— На всём свете я один только у него и остался. Сиротинка он круглая, — оправдывался Сильвестр.

Вскоре Олесь научился помогать дедушке очищать графские ставки от жаб и разных мелких сорных рыб. В этих ставках выращивались зеркальные карпы.

Правда, попробовать этого карпа Олесю так ни разу не пришлось. Уж очень строг был графский управляющий. Он так и ходил по пятам за стариком и мальчиком, словно у тех только и было на уме, что таскать графских карпов.

— Пусть пан управитель ими подавится, — хмуро плевался Олесь.

— У него своё на уме. Выслеживает, вынюхивает. Разные люди теперь по лесу ходят… А вдруг старый Сильвестр кому помог, спрятал, подкармливает… Соображаешь?

— Ах, вот она какая политика!

В свободное от работы время Сильвестр и Олесь брали удочки, садились в утлую, совсем почерневшую от времени лодчонку и, спрятавшись в прибрежном тростнике, ловили карасей. Их здесь водилась тьма-тьмущая.

Ещё не было случая, чтобы Сильвестр и мальчик возвращались домой с пустыми руками. Одним словом, пока не голодали.

Богаты леса графские! Начинаются они сразу за левым холмистым берегом Верещицы и, кажется, нет им конца и края. До войны много зверя и птицы в них водилось. Тут были и кабаны, и козы, а зайцев — не счесть!

На время охоты управляющий всегда назначал Сильвестра главным гаевым[19]. Это было трудное занятие, не по годам дедушке. Надо было бегать по лесу, как собака, поднимать зверя и направлять его под выстрел пана стрелка. Но что поделаешь, так приказывал граф, перечить было нельзя. Да и в самом деле, кто же лучше Сильвестра знал лес, звериные тропы, ходы и выходы зверя?

В это утро управляющий, распахнув ударом ноги дверь, вошел в хату.

— Тут ты, старый? — спросил он, хотя прекрасно видел, что Сильвестр и внук сидят за столом и хлебают из миски уху.

— Карпом лакомитесь? — спросил он.

Сильвестр промолчал.

— Эге, голубчик, — пристально глядя на Олеся, внезапно проговорил управляющий, — да ты силён, как бык! Нечего тебе деду мешать, да графский хлеб даром есть… В Лелеховку на наш лесопильный завод работать пойдёшь! Там коней водить будешь.

— Побоитесь бога, пане управитель, — испуганно забормотал старик. — С вашего тартака[20] его могут угнать в Неметчину… Люди говорят, уже и таких угоняют…

— Не болтай чепухи! — раздражённо, жёстким тоном, надменно бросил управляющий. — Завтра с утра пусть явится!

И, не взглянув на старика, вышел, шумно захлопнув дверь.

— На вот, выкуси! — свирепо вскочил дедушка, показав кукиш. — Ох, кровосос!.. Так, так… Пойду к графу, в ноги поклонюсь…

— Станете унижаться, дедушка, я от вас утеку!.. Плевать на этого графа и на этого управителя…

— Ах ты, господи! Да ты ещё не знаешь нашего змеюку-управителя… Это он тебя в Неметчину хочет угнать… Он с немцами заодно… Ох ты!.. Не было его тут, ирода, около двух лет, так народ голову поднял… Люди нарадоваться не могли… Как утекли граф и управитель в Варшаву, а тут, значит, советы зашли. Землю меж бедняков поделили… Пришли к твоему деду военные люди в зелёных фуражках, говорят: «Дедусь, а у вас хата вот-вот повалится…» Хорошие то были люди, внучек…

— Советские пограничники, — задумчиво промолвил мальчик.

— Одного… всего израненною… — голос Сильвестра упал до шёпота, — прячет у себя за кузней Петро Мороз… Я ему лекарствами помогаю.

— Вот здорово!

— Ты только смотри…

— За кого вы меня, дедусь, принимаете? — даже обиделся Олесь.

Эсэсовский карательный отряд обрушился на Лелеховку внезапно. С громкой бранью, толкая крестьян в спины прикладами автоматов, эсэсовцы гнали мужчин, женщин, стариков и детей к небольшому лесистому холму, под которым стояла хата кузнеца Петра Мороза.

Толпа у холма всё росла, росла, и голоса, теперь уже тихие, отдельные робкие возгласы, сдавленный шёпот, крик ребёнка сливались в гневный шум, какой царит в старом лесу перед бурей.

— Боже, они обливают Петра бензином! — испуганно крикнул кто-то в толпе. И сразу стало тихо, так тихо, что было слышно, как гудит за лесом лесопилка.

— Душегубы… — с болью прошептал Сильвестр, прижимая к себе внука.

Высокого роста, на целую голову выше своих палачей силач Петро Мороз смотрел с грозным презрением на тесно обступивших его гитлеровцев. Могучие руки кузнеца были выкручены и связаны за спиной, а на груди болталась доска с надписью: «Я партизан!»

Петра Мороза привязали к белой берёзе недалеко от его хаты. И вдруг, как по команде, каратели отскочили от берёзы. В то же мгновенье и кузнец, и белый ствол дерева вспыхнули.

— Дедушка! — ахнул Олесь.

Толпа глухо застонала. И тогда-то первым бросился на вооружённого до зубов карателя смуглолицый Степан Козак. Он вырвал у солдата автомат и, уложив на месте двух палачей, устремился к живому факелу, крича:

— Тушите! Тушите! Люди-и!..

Но не успел Степан Козак подбежать к берёзе, как упал, сражённый автоматной очередью…

Догадываясь, кто донёс немцам на Петра Мороза, Сильвестр понимал, что управляющий графа на этом не остановится.

— Нельзя нам назад до хаты… Схватят они меня, Лесь…

— Бежим в лес, дедушка. Там они нас не найдут.

И они благополучно скрылись в лесной чаще.

Дедушка был в лесу, как в родной хате. Каждую тропинку знал, казалось, с каждой птицей был знаком. Шли уже часов пять, когда Олесь не выдержал и спросил:

— Куда мы идём, дедусь?

— До одного моего друга, тихо ответил старик, с трудом дыша от усталости. — Да, годы своё берут… Видишь, одышка мучает…

— Так вы трохи отдохните.

Дедушка остановился и насторожённо стал прислушиваться. Сделал знак, чтобы Олесь ложился. Притаился и сам.

Хватаясь руками за ветки и поддерживая друг друга, брели двое в полосатых штанах и куртках.

— Лагерники… — прошептал Олесь.

А через несколько минут Юра уже обнимал Олеся, и, не замечая, как текут по щекам слёзы, торопливо, словно боялся, что не успеет рассказать о всех пережитых ужасах, говорил, говорил, говорил…

— Ов-а, хлопцы, больно одёжа ваша меня пугает, — озадаченно качал головой Сильвестр. — А помочь вам, ясное дело, надо…

Лесничий был другом детства Сильвестра Борандия, любил его, как родного брата, но даже он побоялся дать приют беглецам в полосатой одежде.

— У меня тут поблизости немцы. Слышите?.. Это они бросают в озеро гранаты, глушат рыбу… Как нагрянут сюда, найдут, мне капут!

— Не спрячешь, погибнут хлопцы, — хмуро проговорил старый Сильвестр.

После трудной душевной борьбы, лесник сжалился над беглецами, пустил их на чердак. Дав им туда ведро волы, немного хлеба и сушёных яблок, он замкнул Юру и Франека на чердаке.

Минуло две недели, но немцы не навещали домик лесника, будто забыли, что он существует.

— А всё же надо уходить, — сказал как-то Франек. — У меня во Львове дядя Стах живёт…

— Я во Львов не пойду, — отрицательно качнул головой Юра. — Хочу к партизанам. Слышал, лесник говорил, они где-то тут близко…

Было решено, что Франек и Олесь утром следующего дня начнут добираться во Львов. Это была очень тяжёлая задача, потому что поезда теперь ходили только военные.

Юра в серых холщёвых штанах и постолах, старенькой свитке и высокой чёрной бараньем шапке был похож на местного паренька. В мешке за плечами лежало несколько чёрных сухарей и топорик, подаренный лесником.

— Когда кончится война, я вернусь и поблагодарю вас, добрые люди, — низко поклонился старикам Юра.

Сильвестр обнял юношу, поцеловал в голову и сказал.

— Возвращайся, сынок, живой и здоровый.

Глава восьмая. Бандиты

Юра, помня наказ старого Сильвестра Борандия, избегал больших дорог, обходил стороной сёла.

Много прошло дней и ночей, пока, наконец, мальчик достиг Цуманских лесов. И чем глубже продирался он в непроходимую чащу с вековыми деревьями, закрывавшими собой дневной свет, тем радостнее стучало сердце. Изнурённый тяжким путём, Юра горячо верил, что здесь он непременно встретит тех, кого так долго искал.

Не раз напряжённый слух его улавливал что-то похожее на человеческие голоса. Тогда он бросался вперёд, но сколько ни шёл, партизан не было…

Однажды, это было на рассвете, Юре ясно послышался совсем близко приглушённый шёпот.

— Люди-и!

Юра, не помня себя от радости, позабыв всякую осторожность, бросился в гущу ивняка, где клубился предрассветный туман. И тут он по пояс провалился в холодную болотную воду.

Завязнув в топком илистом дне, Юра напрягал все свои силы, чтобы дотянуться к веткам ивы, и, ухватившись за них двумя руками, с огромным трудом выбрался из болота.

— Люди-и-и! — в отчаянии позвал Юра, без сил лёжа в ивняке.

— И-и-и-и! — отозвалось эхо и замерло где-то в лесной чаще.

И снова он брёл по зелёному безмолвию леса, оставляя дымящиеся следы босых ног на росистой траве.

Губы его потрескались и кровоточили. Его трясло, как в лихорадке. Но он упорно шёл дальше, с трудом волоча распухшие ноги.

За густой кроной деревьев Юра часто по нескольку дней не видел неба, и потому разразившаяся буря обрушилась на него неожиданно.

Лес угрожающе шумел, трещал, стонал. Охнул гром, и словно на лес опрокинулось целое море. Стало темно, как вечером. Через несколько минут мальчик уже промок до нитки.

К счастью, ему удалось набрести на дуб, в стволе которого было дупло. Туда Юра и забрался. Не разгибаясь, просидел он в дупле всю ночь.

Буря пронеслась, оставив даже в этой дремучей глуши поваленные деревья. Дуб, укрывший в своём дупле мальчика, склонился на бок, и тёмные лохматые корни его стали видны из-под земли.

И опять в путь.

«А не повернул ли я в обратную сторону, как это уже случилось однажды?..» — с тревогой подумал Юра.

Но к полдню лес начал редеть, и мальчик увидел небольшую поляну, всю белую от ромашек. Он почти побежал туда. В ромашках, сверкая на солнце, весело журчала узенькая неглубокая речка.

Юра разделся, разложил рубашку и штаны на солнце, а сам залез по пояс в речку, надеясь поймать какую-нибудь рыбу или найти рака.

— А-а-а! — испуганно кто-то вскрикнул в камышах. В то же мгновенье Юра встретился с круглыми от ужаса глазами худенькой девочки в рваном платье. В руках у неё свирепо бились две курицы.

— На помо-о-ощь! — срывающимся голоском закричала девочка, бросаясь прочь.

И прежде чем Юра успел понять, почему так испугалась она, появилась её мать. В одной руке она держала грудного ребёнка, а в другой топор.

— Иди сюда, дочка, — позвала девочку женщина и тут же обратилась к Юре.

— Где они?

— Кто? — не понял мальчик.

— Бандиты.

— Я никого здесь не встречал…

Лагерный номер на руке мальчика — это тавро смерти, которое наводило на людей страх и ужас, без слов сказало польке, кто этот мальчик и откуда он сюда пришёл. И она рассказала Юре, что прошлой ночью на их деревню налетела банда атамана Антонюка. Ограбив жителей, бандиты подожгли деревню. Почти все крестьяне убиты. Ей с детьми чудом удалось спастись, они спрятались в подвале под баней.

Теперь она с детьми пробиралась в Ровно, к своей матери.

— Мы уже спать легли, — говорила она Юре, устремив взгляд в одну точку, не выпуская из рук топора, — когда видим — халупа напротив горит. Я бросилась к дверям, а муж на двор. Так они его около порога и зарубили… Пять польских деревень этот Антонюк сравнял уже с землёй, а людей вырезал. И детей, и всех, всех… Там, — показала она головой, — в нашей деревне только головешки дымятся. И как только на всё то смотрит пан бог…

— Мама, пусть этот мальчик пойдёт с нами в Ровно, — сказала девочка.

— Нет, нет, у меня другая дорога, — возразил Юра. — Я ищу партизан…

— Помоги тебе матерь божья, сынок. Только, скажу я тебе, не ходи в лес, страшно!

— Я буду осторожен…

— Храни тебя матерь божья, — прошептала девочка, глядя на Юру лучистыми серыми глазами.

Они расстались.

Юра уже долго шёл один и думал: «Странно, прошёл столько лесом и никого не встретил…»

За соснами садилось солнце, когда кто-то резко окликнул его.

— Стой!

К Юре подбежало трое. Один из них был мальчик лет пятнадцати-шестнадцати.

«Данько-пират», — мысленно ахнул Юра.

— Ты что за птица? — крикнул Данько, дулом автомата тыча Юре в бок.

— А ты сам кто? — подавляя испуг, спросил Юра.

— Кто я? — лихо свистнул Данько, не узнавая Юру и подмигивая одноглазому с трезубом на чёрной высокой шапке. — А ну, скажи ему, кто я такой!

— Из пистоля, чи як?

— Хо-хо-хо — тыча Юре в живот автоматом, загоготал во всё горло Данько-пират. — Вот боягуз! Не бойсь. Хо-хо-хо! — и грязно выругался, обдавая Юру перегаром самогона.

«Пьяный!» — решил Юра.

— Ну, что глаза пялишь, — Данько вдруг истерично хлестнул нагайкой одноглазого бандита. А потом принялся хлестать кусты орешника. Израненные листья посыпались на лакированные сапоги Данька, принявшего гордую осанку. — Я тебе приказываю словами сказать… кто я есть!..

— На колени, — дико рявкнул одноглазый бандит и швырнул Юру в траву.

— Перед тобой сын нашего высокочтимого батька-атамана!

Юра ещё с первой минуты понял, на кого наскочил, и, стараясь сохранять хладнокровие, раздумывал, как вырваться от бандитов.

— Не смей ему вязать руки! Что он тебе поляк чи жид?.. Сам до нас пришёл…

С этими словами Данько ещё раз огрел одноглазого нагайкой по спине. Затем обнял Юру, и они повернули назад, видимо, к бандитскому логову.

— Пусть меня батька-атаман на месте прикончит, а я больше не пойду в разведку с этим сосунком! — плюнул от злости одноглазый бандит. — Того и гляди — с ним в беду угодишь!

— Идём к бате, — торопил Юру пьяный Данько. — У нас в лесу добре… Наплювал батя на ихнюю полицию! Мы теперь за самостийну Укр-р-раину… Ты из автомата палить умеешь?. Нет?. Ничего, я тебя научу!.. Видишь, новенький автомат, немецкий. Мы за самостийну Укр-р-раину… кр-р-ровь проливаем.

Юра оглянулся.

— Чуешь, — шепнул он, — говорят, будто идет на нашу землю невиданная силища партизан.

— Брешут!.. То наши переодеваются в русских… истребляют пар-р-ртизан… У батька такой приказ от самого гауляйтера Коха… А той Кох — заместитель самого Гитлера, понял?

Пройдя ещё метров двести, Юра спросил:

— Далеко нам ещё идти?

— Не очень…

— Чуешь, давай помогу тебе нести автомат.

— Хитрый, шельма…

Данько, словно что-то припоминая, уставился мутными глазами на Юру.

— Ты…

Но Юра вдруг набросился на пьяного Данька и заткнул ему рот шапкой. В следующее мгновение автомат уже был в руках Юры.

Сняв с Данька ремень, Юра привязал им к дереву атаманского сынка и, оглядевшись по сторонам, бросился в чащу леса.

Глава девятая. К волку в пасть

Юра потерял счёт дням и ночам своего скитания по лесу. Он уже не мог держаться на ногах и полз, пока, наконец, лес расступился.

«Шоссейная дорога…» — мелькнуло в затуманенном сознании беглеца, и в то же мгновение он лишился чувств.

Так Юра лежал в пыли на дороге, когда, едва не наехав на него, резко затормозила легковая машина немецкой марки «Оппель-капитан».

— Что там ещё, Пауль?

— Мальчик, — отозвался сидящий за рулём обер-лейтенант.

Обер-лейтенант вышел из машины. Он молод, красив, прекрасно сложён.

— Ауфштеген[21]!

Мальчик не шелохнулся.

Заслышав сирену приближающейся сзади машины, обер-лейтенант поднял слабо застонавшего мальчика и понёс в машину.

Юра открыл глаза уже в комнате. Прямо в лицо ему с ослепительной улыбкой смотрел немецкий обер-лейтенант.

Юноша простонал и снова уронил голову на подушку.

— Ду зольст шлафен[22]! — тихо проговорил обер-лейтенант, укрывая Юру клетчатым пледом.

Обер-лейтенант вышел, оставив дверь полуоткрытой.

«Не запер… Кто этот немец?.. Где я? Как попал на эту кушетку?..» — мучительно старался вспомнить Юра.

Но вспомнить он ничего не мог.

Вошла худощавая женщина в голубом фартуке, неся в руках поднос, на котором поблёскивал кофейник.

— Где я? — слабым голосом спросил мальчик.

Казалось, незнакомка не слышала этого вопроса. Она налила в беленькую чашечку кофе, положила туда сахар, размешала и поднесла к бескровным губам Юры.

— Кто вы?

— Фрау Лотта. Ду зольст кафе тринкен[23].

Юра упрямо сжал губы и слабой рукой отвёл от себя чашечку.

На следующее утро обер-лейтенант убедился, что мальчик не прикасается и к козьему молоку, специально раздобытому для него.

— Ты зашем не кушайт, камрад?

«Волк тебе камрад!..» — подумал Юра, притворяясь спящим.

— О, ду люген[24]! Я вишу, ты не спит… Варум, пешему глаза закроешь? Пошему не кофоришь?

— Ну, не сплю, — хмуро отозвался Юра.

— Почему обманывайт? — с лукавой усмешкой спросил обер-лейтенант. — Слушайт, их бин Пауль Зиберт… Имейт до тебе, мальшик, один дело.

— У меня с фашистами нет никаких дел…

— Найн, найн, их бин кайне фашист[25], — протестующе махнул рукой обер-лейтенант. — Я бежим до партизан…

Едва заметный румянец проступил на бледных щеках Юры.

«Теперь ясно, зачем я ему понадобился… Он принимает меня за партизана…»

— Не знаю, где партизаны. А знал бы, всё равно не сказал!

Мужественный ответ понравился Паулю Зиберту, но в этом он сознался Юре уже много времени спустя.

Юра быстро поправлялся.

Однажды, гуляя в саду, окружавшем этот небольшой особняк на тихой, утопающей в зелени улице, Юра увидел через открытое окно Пауля Зиберта и… нет, нет, сомнения быть не могло. Второй человек — это Тарас Стебленко, дядя Петрика…

И Юра понял: ему не нужно искать партизан в лесу. Он уже давно живёт с ними под одной крышей.

Конечно, кроме Тараса Стебленко, мальчик не знает настоящих имён и фамилий тех, кто навещает этот особняк. Ему так же неизвестно, куда иногда исчезает обер-лейтенант. Но мальчик чувствует; Пауль Зиберт всё время начеку, его постоянный спутник — смертельная опасность.

Юра не задаёт никаких вопросов фрау Лотте. Она скажет только то, что сочтёт нужным. Говорить в этом доме приходится только на немецком языке. Соседи на улице знают, что Юра (впрочем, теперь его зовут Освальд) приходится фрау Лотте племянником. Вот когда Юра по-настоящему мог оценить всю пользу школьного кружка, где они дополнительно изучали немецкий и французский языки. Иногда они ставили спектакли, и Стефа уверяла, что Юра «прямо типичный немец!»

Однажды Юра усердно напомаживал бреолином успевшие уже отрасти светло-каштановые волосы, приучая их лежать гладко наверх, как лежат волосы у Пауля Знберта. Вот за этим занятием его и застал и ванной комнате обер-лейтенант.

— Сегодня, Освальд, ты мне будешь нужен…

В нескольких словах он объяснил мальчику, что от него требуется.

Через полчаса они уже шли по оживлённой, полной движения Дойчештрассе, направляясь к двору рейхскомиссара Эриха Коха, наместника Гитлера на оккупированной Украине.

Кто мог предположить, что этот статный, прилизанный обер-лейтенант с надменной осанкой, так безупречно владеющий немецким языком, — отважный советский разведчик Николай Кузнецов! Не знал этого и Юра. Он был убеждён, что Пауль Зиберт — немец-коммунист, помогающий партизанам. Не знал мальчик и того, что, может быть, в последний раз он видит этого человека, решившего, пусть даже ценою своей жизни, покончить с палачом, обрекавшим тысячи и тысячи советских людей на муки и страдания, расстрелы и виселицы.

Слишком надёжно охраняли дворец правителя «дистрикт Галициен» отборные эсэсовцы, чтобы партизаны могли открыто напасть.

— Ну вот, мой мальчик, мы уже пришли, — проговорил Пауль Зиберт, останавливаясь в аллее сквера, неподалёку от белого дома с колоннами. — Садись на эту скамейку. Отсюда тебе хорошо видны электрические часы. Если через сорок минут я не выйду, возвращайся и передай фрау Лотте то, что я тебя просил.

— Хорошо.

— Прощай.

— До свидания.

Эрих Кох любезно принял Пауля Знберта, представившегося земляком рейхскомиссара.

После нескольких вопросов, а на них советский разведчик отвечал без запинки, Эрих Кох, откинув со лба рыжеватую прядь, припомнил, что действительно когда-то встречался с отцом обер-лейтенанта. Нашлись и общие знакомые. И пока Эрих Кох говорил, раскуривая сигару, мысль Николая Кузнецова работала с лихорадочной быстротой: «Допустим, этих четырёх охранников можно бы перестрелять… Но дрессированные овчарки, что лежат на ковре у ног Коха… Они не сводят с меня глаз… следят за каждым движением… Стоит только сунуть руку в карман, как овчарки набросятся и растерзают в клочья, прежде чем успеешь сделать первый выстрел…»

А в это время Юра нетерпеливо ёрзал на скамейке в сквере, охваченный смятением и тревогой. Минут пять назад он увидел быстро идущего по аллее оберштурмбанфюрера. Когда тот подходил к скамейке, где сидел Юра, его догнал солдат и сказал:

— Герр оберштурмбанфюрер Данцигер, вас просит вернуться герр рейхскомиссар.

«Мартын Ткачук!» — едва не вскрикнул Юра.

Оберштурмбанфюрер повернулся и торопливо зашагал к дворцу, откуда через десять минут должен был выйти Пауль Зиберт.

«Да, да, да, это Мартын Ткачук… Монах, который стрелял в Петрика… Значит, когда-то он выдавал себя за поляка… Затем украинца, узника Берёзы… А он — немец!.. Оберштурмбанфюрер СС Данцигер. Данцигер…»

Никогда ещё минуты не казались такими невыносимо долгими.

«Наконец-то! Вон идёт Пауль Зиберт…»

Разведчику достаточно было взглянуть на бледного, растерянного мальчика, чтобы понять его душевное состояние, но прежде чем Юра успел что-либо сказать, Пауль Зиберт положил ему руку на плечо и, улыбаясь, тихо сказал:

— Поговорим дома.

Глава десятая. Под двумя каштанами

Стараясь не пугать Петрика и Марцю, больная Ганнуся тихо плакала, пряча лицо в подушку. Она невыносимо страдала от того, что не могла встать, работать и кормить детей.

Инстинктивно, всем существом чувствовала девушка, что с отцом случилась бела. Заботливый, любящий, он не мог не прийти или хотя бы дать о себе знать…

Тяжёлая забота упала на плечи Петрика, он стал единственным кормильцем семьи.

Марця ничего не хотела понимать и, растирая кулачками слёзы, просила:

— Леба-а…

А тут ещё кухарка пани Рузя увидела у них Марцю.

Бессовестная такая! Даже Петрик это знает, что порядочным людям полагается постучаться в дверь, прежде чем войти в чужую комнату. А она ничего этого не сделала и ворвалась, когда Петрик единственный раз забыл её замкнуть.

Каким только чудом он успел задёрнуть одеяло. Ведь под топчаном сидела Марця.

— Точно не к людям заходите, — буркнул Петрик.

Пани Рузя пришла предложить Ганнусе, чтобы та помогла ей убрать в покоях пани Стожевской.

— Охотно бы помогла вам, пани Рузя, но я уже не могу ходить… Если бы вы могли…

— Хорошо, я займу вам ещё немножко денег. Надеюсь, вы честно потом расплатитесь. Я беру с вас самый мизерный процент.

— Не беспокойтесь, пани Рузя… Я вам потом и постираю без денег… А проценты вы свои получите сполна…

И надо же! Придерживая обеими ручонками край ватного одеяла, выглянула Марця. С таинственной серьёзностью она спросила:

— Петрик, вже можно не ховаться?

Петрик обмер.

— Сконд то дзецко[26]?

Марця доверчиво выползла на четвереньках из-под топчана.

— Чья то? — погладила пани Рузя мягкие кудряшки малышки.

В ответ Петрик пробормотал что-то неприветливо и хмуро.

— Ой, беда ты моя! — замахнулась на Петрика Ганнуся. — Прошу пани, это… Тут один хлопчик к Петрику бегает… Так это его сестричка…

Пани Рузя недоверчиво покосилась на девочку.

— А я мыслялам…[27]

— Вы, прошу пани, всегда…

Но тут Ганнуся огрела Петрика по спине:

— И в кого ты такой? Огрызаешься на каждом слове! Отнеси девчонку домой…

К счастью, пани Рузя, кажется, не поняла нарочитую строгость Ганнуси.

Но разве теперь можно было за кого-нибудь ручаться? Немцы за каждый донос платили продуктами, а тех, кто прятал у себя еврейских детей, хватали — и прощай!

Когда дома был отец, он сам по ночам очень осторожно выносил спящую Марцю в сад. А днём её прятали. Первое время Марця плакала и звала:

— Ма-а-мале! Ма-а-мале!

Смолкала на несколько секунд, отвлекаясь мухой, что пыталась сесть ей на ножку, и как только та улетала, Марця снова начинала своё: «Ма-а-мале!»

— Ой, загубишь ты нас, Марцюню, — начал не на шутку тревожиться Ковальчук.

Но однажды, когда отец уже хотел отнести Марцю к одним вполне надёжным людям, Ганнуся не дала.

Скоро Марця привыкла к своему заточению.

Петрик, чем только мог, украшал жизнь малютки. Олесь привёз с Майданских Ставков клетку с птицей. И что это была за дивная птица! Клюв розовенький, грудка белая, а крылья чёрные с жёлтыми каёмочками. Через несколько дней птица брала крошки хлеба прямо из рук девочки, а та тихонько смеялась, закрывая ладошкой ротик.

Этим утром Петрик намного раньше обычного вышел из дому в надежде заработать немного денег. Но вот уже несколько часов он безуспешно бродит по центральным бульварам, сутулясь под тяжестью ящика с ваксой и щётками, перекинутым на ремне через плечо Петрик бос, одежда в заплатах, лицо осунулось и пожелтело. А глаза его, всегда сверкавшие жадным интересом ко всему на свете, сейчас полны безысходной тревоги.

С каждой рекламной тумбы на Петрика смотрит в упор юноша с волевым лицом. Даже тем, кто сулит 5000 марок за живого или мёртвого партизана, не известно его имя. Но Петрик сразу узнал своего друга Франека.

Рядом темнеют объявления на немецком, украинском и польском языках, сообщающие о том, что сегодня на Стрелецкой площади будут казнить пойманных партизан.

— Наведу блеск! Наведу блеск! — сдавленным голосом выкрикивает Петрик.

Люди в запылённой обуви безучастно обходят чистильщика. Кому теперь до лоска! Пугает не только завтрашний день — у многих уже давно нет в доме крошки хлеба.

— Наведу блеск!

В голосе Петрика слышится отчаяние. Ведь если и сегодня он не принесёт больной Ганнусе хлеба, она погибнет…

В первые дни болезни Ганнуси кухарка пани Рузя ещё давала взаймы под проценты деньги. А теперь она и слушать об этом не хочет. «От всех болезней есть лекарства, только не от нищеты!» — говорит пани Рузя и захлопывает перед Петриком дверь.

— Прошу пана, наведу блеск…

— Ах, отвяжись ты бога ради! — отмахивается от Петрика замороченный дядька в сером костюме и шляпе.

На улице Коперника Петрик с тоской заглядывает через чугунные решётки ограды в сад, где белеет великолепный дворец графа Потоцкого.

При советской власти здесь был Дворец пионеров. Как далёкий сон, вспоминается Петрику новогодний утренник. Здесь Петрик встретил Стефу и Юру… Сначала Стефа завела Петрика, Олеся и Василька в голубой зал с шёлковыми стенами. В позолоченных рамах висели очень красивые картины и стояли большие аквариумы с золотистыми рыбками. Две белые мраморные лестницы вдоль зеркальных стен повели мальчиков в розовый зал. Посредине этого зала ослепительно сверкала разноцветными огнями огромная ёлка. Со всех углов к ней стекались нити алмазного дождика.

А таких дорогих игрушек, что висели на ёлке, мальчики ещё никогда в жизни не видели!

Дед Мороз! Он был живой, и весело пел и танцевал с ребятами. А потом дед Мороз раздавал всем подарки. Петрику достался заводной слон. Повернёшь несколько раз ключиком, и он начинает махать хоботом и хвостом. Васильку дед Мороз подарил целлулоидного мальчика, а Олесю — маленькую парусную яхту…

И опять Петрик бредёт по бульвару.

— Панове, наведу блеск!

Звонкий смех девочки с мячом, убегающей от няньки, привлёк внимание Петрика. И хотя улыбка оживила лицо Петрика, но, глядя на краснощёкую шалунью, он думал о голодной Марце, запертой в подвале с Ганнусей.

Марця всегда радуется, заслышав, что в замке поворачивается ключ. Малютка бросается к Петрику, худенькими озябшими ручонками обвивает ему шею и с немой мольбой заглядывает в глаза, ждёт, когда он скажет: «Я принёс тебе хлеба, Марцюню…»

— Наведу блеск!..

На бульварной скамейке, широко расставив ноги, развалился толстомордый немец.

— Пуцен! Шнель![28] — выставляет он ногу в огромном сапожище.

Несколько секунд горькая нужда и совесть ведут в душе Петрика мучительную борьбу.

— Нет ваксы! — отвечает чистильщик тоном независимого человека.

Брови немца взлетают на лоб, выражая удивление и замешательство. Только что — он это слышал собственными ушами — мальчишка зазывал клиентов, а сейчас отказывается от заработка?

— Саботаш-ш-ш? — шипит немец, бросая в урну недокуренную сигарету.

Но Петрик быстро выбегает из бульвара.

Нахмурив брови и сжав губы, он приближается к площади перед оперным театром. Еще так недавно, в день Первого мая, здесь был парад, и Петрик стоял на трибуне с дядей Тарасом…

Теперь оккупанты переименовали площадь Первого мая в Адольф Гитлерплац.

— Хлопчик! Сколько возьмёшь, вот, сапоги почистить?

— Да сколько дадите, дядя, — обрадовался Петрик.

И не успел он еще достать щётки, как на площадь, подобно саранче, налетели гитлеровцы с автоматами.

— Шнель! Шнель! — толкали они людей автоматами в спину.

— Куда нас гонят? — тихо спросила женщина в тряпочных туфлях на деревянных подошвах, гулко стучащих по мостовой.

— Видно, на Стрелецкую площадь. Там сегодня будут казнить партизан, — отозвался пожилой мужчина, идущий рядом с Петриком.

— Зачем же детям глядеть на эти зверства?

— Тише…

Вот и Стрелецкая площадь. Все прилегающие к ней улицы и переулки оцеплены солдатами в землисто-зелёных мундирах и касках.

Народ сгоняют к холму, что против красноватого кирпичного дома пожарной службы.

На склоне холма, как раз под двумя каштанами, палачи вырыли небольшую земляную террасу. Там и стояли сейчас смертники, хорошо видные со всех сторон.

Шагах в десяти от них зловеще застыл полукруг немецких автоматчиков в касках.

И вдруг сердце Петрика сжалось, в висках часто и больно застучало. Ему показалось, что там, на холме, стоит его отец.

Мальчик в отчаянии бросился вперёд. Кто-то резко ударил его локтем в шею, чей-то сапог наступил на его босые ноги.

— Куда?! — отшвырнул Петрика мастеровой в комбинезоне.

И вот в просвете толпящихся спин мальчику ещё раз удалось увидеть стоящего на холме высокого человека с большим выпуклым лбом, на который упрямо спадала ровная прядь светлых волос.

У Петрика перехватило горло. Он не вскрикнул, не застонал, а словно весь окаменел. И только широко открытые, неподвижно устремлённые на холм глаза переполнились слезами.

Петрик видел всех, кто стоял рядом с отцом. Вот и молодой человек в очках, похожий на учителя, что по условному звонку и паролю впускал его в квартиру на улице Коперника… А те — нет, Петрик их не знает…

У самого дерева стоит старушка со связанными за спиной руками. Платье у неё разорвано. Ветер перебирает её серебристые волосы, и прячутся в морщинах слёзы, текущие по щекам.

Эта старая полька приютила у себя двух еврейских детей. Их родители замучены в Яновском лагере. По закону «нового порядка» Ядвига Левандовская — так зовут старушку — сейчас умрёт.

— Ай-ай! Кто мог бы помыслить, что он станет партизаном! Просто ужас! — закатила глаза пани Рузя, драматически сжав руки. В эту минуту она была особенно некрасива.

— Кто? — неожиданно наклонился к ней элегантный пан.

Какое-то мгновение кухарка с опаской смотрела на незнакомого элегантного пана.

Ах, пан так вкрадчиво заглядывает ей в глаза…

— Там, справа, Михаль Ковальчук, — кокетливо отвечает желтозубая пани Рузя.

— Пани его знает?

— А как же! Его дети…

— У него есть во Львове дети?

— Так, проше пана. Ах, ах, и я им верила, что Ковальчук поехал на работу… Ах, пропали мои деньги, как капля воды в реке… И эта его дочка…

Народ глухо застонал, как стонет лес в ненастье.

Точно рыба, выброшенная на песок, Петрик несколько раз открывал рот, желая что-то крикнуть, но голос у него отнялся…

Но Петрик ещё успел увидеть: отец сделал два трудных шага, будто шёл навстречу сильному ветру, и что-то крикнул народу.

— Фойер[29]! — рявкнул гауптман[30], махнув рукой в белой перчатке.

Вихрь огня обрушился на холм.

Отец стоял. Ветер донёс Петрику родной голос:

— Народ отомстит!..

И… отец упал. А гитлеровцы стреляют еще и ещё…

Тишина, которая наступает потом, полна такой угрожающей ненависти, что убийцы в стальных касках прячут глаза от толпы.

Ветер обрушивается внезапно. Разметав свинцовый дым, он взметает пыль, кружит её. Потом набрасывается на деревья и злобно раскачивает их, будто хочет вырвать с корнями.

Петрику кажется, что он ослеп. Ноги подкосились, и он бы упал головой на булыжники, если бы чьи-то руки не подхватили его. Из забытья до него, словно из глубокого колодца, дошло:

— Петрик… я хочу тебе помочь…

Как только грянул первый залп, и под каштанами земля окрасилась кровью, пани Рузя захотела поскорее уйти отсюда.

— Постойте, прошу вас, — придержал её за локоть элегантный пан.

— О, я не могу на это смотреть… — пани Рузя трагически воздела к небесам очи.

— Один момент! — решительно взял её под руку элегантный пан. — Вам придётся пройти со мной в полицейский комиссариат.

— Езус-Мария! Я ничего не знаю… упиралась кухарка.

Но это ей не помогло.

От Песчаной горы стремительно надвигались чёрные косматые тучи. Над площадью вспыхнула молния. А следом по бурому небу покатились тёмные волны. Ещё тревожнее забилась листва на акациях и каштанах, заметались ласточки, едва не касаясь крыльями людских голов. Ударил гром, и почти одновременно на людей обрушился град.

Теперь солдаты были уже бессильны сдержать человеческую лавину. Она разорвала их цепь и растеклась по соседним дворам и улицам.

Петрик очнулся на руках Франека. И он не обрадовался долгожданной встрече, а ужаснулся. Рядом на кирпичной стене висел большой портрет Франека, а под ним крупно чернело: «5000 марок тому, кто отдаст в руки властей живого или мёртвого…»

Петрика трясло в нервном ознобе, которым сменилось обморочное оцепенение. И он, наконец, нашёл в себе силы прошептать:

— Уходи скорее… Тебя убьют…

Голос Петрика прозвучал так слабо, так издалека, что и самому показалось, будто сказал не он, а кто-то другой. И снова зашумело в ушах, снова навалилась тяжёлая тьма.

Франек, вздрагивая от толчков бегущих с площади людей, нёс на руках Петрика.

В каком-то подъезде юноша усадил Петрика на кафельные плиты пола, а сам осторожно выглянул за дверь.

— Франек… Уходи скорее… Они тебя схватят…

— Тсс, — склонился над Петриком юный партизан.

— Ненавижу… Ненавижу их!.. — Петрик с такой ожесточённой силой стиснул кулаки, что весь потемнел от напряжения.

— Ничего, уже близок час… — прошептал Франек.

— Татусь… татусь… татусь… — вдруг залился слезами Петрик.

Франек возмужал за годы их разлуки. Он сам испытал боль такой же утраты, и теперь понимал, как бессильны все человеческие слова, чтобы утешить друга. Он крепко обнял за плечи Петрика и сурово молчал.

Когда они вышли на пустынную площадь, ветер уже разметал остатки туч, и небо очистилось. Лишь со стороны Высокого Замка одинокое прозрачное облако торопилось догнать уползавшую на запад огромную растрёпанную тучу.

Площадь всё ещё была оцеплена солдатами, и уйти можно было только на Подвальную улицу, мимо двух каштанов, где лежал Михайло Ковальчук, властно обняв могучими руками землю. А рядом, как-то неудобно, боком, сползла головой вниз старая полька в разорванном платье.

— Погоди, Франек… одну минуту…

Петрику так хотелось верить, что отец жив, что надо только подойти к нему, помочь ему встать, и он улыбнётся, ласково скажет: «Пойдём, сынку…»

И, опершись сильной рукой на плечо Петрика, он медленно пойдёт домой…

Так явственно всё это пригрезилось Петрику, что он рванулся к холму. Но Франек его удержал.

Расстрелянных бросали в подъехавшую грузовую машину.

Франек поднял глаза на Петрика и вздрогнул — так страшен был гневный взгляд его высохших глаз.

А у подножия холма с двумя каштанами, обильно ронявшими с ветвей капли дождя, с автоматами наперевес расхаживали эсэсовцы, охраняя свой «новый порядок».

Глава одиннадцатая. Машина без номера

У пороховницы на Гетьманских валах, входивших когда-то в систему укреплений города, под густой листвой каштанов, они остановились.

— Я пойду домой, — сказал Петрик.

— Ты крепко запомнил адрес? — спросил Франек.

— Да.

— Завтра я тебя жду.

И друзья расстались.

Какой далёкой казалась Петрику дорога домой! Несколько раз он был вынужден остановиться, изнемогая под тяжестью своего непосильного горя. Но, утерев рукавом рубашки слёзы, он снова брёл, думая, как теперь жить дальше. Ведь отец никогда уже не вернётся, никогда… Франек несколько раз просил ничего не говорить Гане. Но разве Петрик и сам не понимает, как безрассудно нанести сестре такой страшный удар, когда и без того её здоровье с каждым днём ухудшается…

Удручённая печальным видом Петрика, сестра слабо простонала.

— Господи, да за что судьба покарала меня таким братом? Опять с кем-нибудь воевал на улице?

— Не надо… не ругай меня, Ганнуся…

Марця, обхватив ручонками шею Петрика, задрожала, словно листочек на ветру.

— Тебя шу-шу-ряка ку-кусила? Да?

— Сильно они тебя поколотили? — тяжело вздохнула Ганнуся. — Снимай рубашку, починю…

— Сегодня, Марцюню, я опять ничего не заработал.

Голодная Марця, так терпеливо ожидавшая Петрика, тихо заплакала.

Едва Петрик успел умыться, в дверь кто-то постучался. И в ту же минуту Медведь, с необычной для него поспешностью, забежал в каморку и одним духом выпалил:

— Вашего батька на Стрелецкой площади…

— Не смей! — в ужасе крикнул Петрик.

— Ну, я… — растерянно пролепетал Медведь, неуклюже переступая с ноги на ногу. — Я сам этого не видел… люди говорят…

Ганнусе стало плохо.

— Ох, что ты наделал. Медведь?.. — в отчаянии простонал Петрик. — Уходи отсюда!.. Уходи!..

Не помня себя от горя, Петрик бросился к чёрному ходу господского дома, присел на корточки перед открытым окном кухни и взмолился.

— Пани Рузя, миленькая!.. Помогите!.. Ганнуся…

Тут он увидел, что кухня пуста. А рядом уже стоял Медведь, огорчённый своей оплошностью.

— Слухай, Петрик… Я видел, кухарка с корзиной ушла на рынок… Сбегаем лучше за тем доктором, что Василька лечит… Он с бедных денег не берёт.

Понимая всю свою жестокость (но иначе нельзя было), Петрик припугнул Марцю «щурякой», если она будет плакать, а сам с Медведем помчался на Сербскую улицу за добрым доктором.

Но, как известно, у бедняка счастья, что воды в бредне! Петрик и Медведь, не добежав до Русской улицы, возле площади Доминиканов, угодили в облаву. Только что на Трибунальской улице каким-то неизвестным был застрелен гестаповец. Немцы хватали всех подряд.

— Пустите! Пустите! — вырывался Петрик, больно кусая солдату руку.

— Ах ты, гадёныш! — взвыл солдат.

А Петрик уже вырвался и юркнул в знакомый проходной двор.

— Держи-и-и!

Погоня всё ближе, ближе…

Петрик пойманной птицей заметался в чужом парадном.

— Иди сюда, хлопчик, — позвал его кто-то с лестницы, ведущей в подвал.

Петрик бросился вниз.

Мимо окон простучали огромные сапожища. А вскоре и совсем затихли полицейские свистки.

— Чего он за тобой гнался? — спросила женщина с грудным ребёнком на руках.

— Облава, — сдавленно прошептал Петрик, чувствуя, что задыхается.

— Попей водички, — поднесла жестяную кружку женщина. — О господи, мало им, что всех мужиков поугоняли на каторгу, теперь уже детей хватают…

— Спасибо, тётя… Я пойду…

— А если тебя поймают?

Но не о себе сейчас думал Петрик. Там, в тёмном, сыром подвале, нуждалась в помощи его сестра. И, поблагодарив добрую женщину, Петрик снова выбежал на улицу.

Однако прошло не менее двух часов, пока он смог выбраться на Сербскую.

Жена доктора сказала, что полчаса назад прибежал какой-то мальчик и увёл доктора к тяжело больной девушке.

— Это моя сестра… — с трудом переводя дух, прошептал Петрик. — Спасибо вам, тетя…

С этими словами Петрик бросился по лестнице вниз, выскочил на улицу и побежал домой.

И если бы камни говорили, они поведали бы мальчику, какая страшная сцена разыгралась в каморке.

Стаей коршунов налетели гестаповцы.

— Где твой брат? — гестаповец в бешенстве тряс едва пришедшую в себя больную девушку. — Говори, не то я размозжу тебе голову!

Фигуры немцев, едва различаемые в сгустившихся сумерках, то расплывались и вовсе сникали за мутной пеленой, заволакивающей глаза девушки, то вдруг склонялись над самым её лицом, что-то злобно крича, требуя, угрожая.

Ганнусю схватили за косы и поволокли к машине.

— А-а-а-а! — простирая ручонки к Ганнусе, билась Марця, вырываясь из лап здоровенного толстяка, лицо которого пересекал лиловый рубец, а поблёкшие тусклые глаза в свете зажжённого кем-то фонарика смотрели тупо и бессмысленно.

— Заткни ей рот! — брезгливо морщась, хлестнул перчаткой по лицу ребёнка обер-ефрейтор.

— Пе-е-етр-ри-ик! — жалобно звала Мария.

— Жидёнка киньте в машину, а сами оставайтесь здесь. Мальчишка вернётся, схватить!

— Слушаюсь, герр обер-ефрейтор!

Доктор и Медведь уже были примерно в ста шагах от ворот виллы пани Стожевской, когда оттуда выехала машина. Из машины раздавался детский плач.

— Машина без номера… — прошептал Медведь. Он кое-что смыслил в этих делах. — Гестапо… только у них и бывают без номера… Вот беда! Ковальчуки прятали у себя еврейскую девочку… видно, кто-то донёс… Неужели и Петрика тоже схватили?

— Да, опоздали мы с тобой, сынок, — с сожалением вздохнул доктор.

Они повернули назад и дошли до угла, когда вдруг увидели бегущего Петрика.

У Медведя отлегло от сердца.

— Веди его сейчас же на улицу Льва… Улица Льва, дом семнадцать… квартира один… — тихо проговорил доктор.

— А что там сказать?

— Доктор прислал…

И высокий, сутулый, с гладкими седыми волосами, выбивающимися из-под шляпы, доктор зашагал по направлению к Стрелецкому парку. Он шёл туда с тем, чтобы пройти мимо ворот виллы, откуда выехала гестаповская машина. Ему нужно было убедиться, нет ли там чьих-нибудь наблюдающих глаз.

К счастью, у ворот не было никого.

— Петрик… гестапаки увезли куда-то Марцю…

— И Ганю схватили?

— Сам понимаешь…

— Но как же это?.. Неужели донесла пани Рузя?..

— Куда? — удержал Петрика Медведь. — Хочешь, чтобы и тебя слапали?

Сломленный, Петрик покорно шёл за товарищем без слёз и жалоб. Иной за всю свою жизнь не испытает того, что в этот страшный один день пережил мальчик.

Глава двенадцатая. Панне Ванде грозит опасность

Поправляя перед трюмо причёску, Ядвига Стожевская с напускным равнодушием спросила:

— Казимеж, кто эта женщина, с которой тебя сегодня видели в пассаже Миколяша?

— Немка, ты её не знаешь, — зевнул Данцигер, удобно развалившись на оттоманке.

— Лжёшь! — потемнела Ядвига. — Это была панна Ванда, бывшая певичка из бара «Тибор»! Ты опять-с ней встречался…

— Пани шпионит за мной?

Ядвига порывисто открыла портсигар и закурила.

— Я не позволю меня обманывать!..

— О, майн готт! — с развязной наглостью расхохотался Данцигер. — А что пани Ядвига, собственно говоря, хочет от меня? Разве она забыла, что мы с ней не венчались в кирхе, под звуки органа?

Ядвига властно скрестила руки на груди, и глаза её засветились коварством.

— Ах, вот как! А что пан скажет, если вдруг шефу гестапо станет известно, что оберштурмбанфюрер СС, старший следователь гестапо Данцигер — не немец?.. А всего лишь — тайный агент дефензивы Казимеж Войцех! М-мм?

Она торжествующе ждала мольбы о прощении. «Что, съел? — говорил её взгляд. — Теперь ты, Казимеж, поведёшь себя совсем по-другому».

Негромко, с явной издёвкой Данцигер спросил:

— Разве пани не знает: кто сочувствует евреям, карается как преступник? А пани Стожевская укрывала в своём доме не только еврейского ребёнка, но и детей расстрелянного партизана Михаля Ковальчука…

— Что?! — ужаснулась побледневшая Ядвига. — И это говоришь ты?.. Ты, заставивший меня держать их в моём доме?!

— Пани теряет драгоценное чувство юмора! — обворожительно улыбался рот Данцигера, тогда как глаза оставались колючехолодными. У пани есть доказательства, что я заставил её прятать в этом доме партизан?

— Рафинированный подлец!

— Между прочим, если пани Стожевская без трагических сцен покинет мой дом, я обещаю не преследовать её.

— Твой дом?.. — почти задохнулась Ядвига.

Однако в этот же вечер, роняя злые слёзы, она поспешно укладывала в чемодан самые необходимые вещи. И, наконец, положив перед Данцигером ключи, Ядвига Стожевская покинула свой дом, подобно ящерице, бросающей собственный хвост, попавший в зубы к хищнику.

Утром следующего дня превосходное настроение Данцигера омрачилось. Он был смущён ледяной холодностью своего шефа.

— Вы съели не один пуд соли с этими бандитами, а тайных ключей к их сердцам так и не смогли подобрать! Это не делает чести немецкому разведчику! — выкрикивал шеф. От спокойного и бесстрастного вида, который шеф гестапо бригаденфюрер СС Кацман старался всегда сохранять, не осталось и следа. Со злобной иронией он бросил в лицо Данцигеру: — Оберштурмбанфюрер, скажите, не за то ли вашу шею украшает вот этот рыцарский крест, что в дистрикте Галициен больше не существует никакой «Народной Гвардии»?! Не за то ли, что больше не существует никакого партизана Искры со своим сбродом?!

Оправившись от минутного замешательства, Данцигер ответил:

— Но, мой бригаденфюрер, я был совершенно убеждён, что Михаил Ковальчук и главарь партизан Искра — одно лицо. Уничтожив всю его группу…

— Никакого чёрта мы не уничтожили! — окончательно взорвался бригаденфюрер. — Здесь дело не в одном или двух главарях! — Запинаясь и выговаривая украинские слова с сильно немецким акцентом, шеф прочёл лежащую перед ним на столе листовку. — «Народная гвардия имени Ивана Франко» живёт и борется! Продажные души твердят, что нас нет, нас уничтожили. Но разве есть такая сила, чтобы уничтожила народ?

Фашисты забирают наших жён, детей, братьев на каторжные работы, а продажные украинские буржуазные националисты твердят: «Так нужно, это наши освободители». Гитлеровцы гонят цвет нашей молодёжи на войну, на убийство родных братьев, а бандеровцы и им подобные предатели говорят: «Иди, слушайся, это наши освободители!» Да, немецкие оккупанты действительно освобождают нас от имущества и от жизни, чтобы, когда нас не будет в живых, поселиться на наших плодородных землях и господствовать тут. Можем ли мы, украинцы, с этим согласиться!..»

Данцигера словно насквозь прошил острый взгляд шефа.

— А может быть, оберштурмбанфюрер, мы должны признаться, что покончить с «Народной Гвардией» вне нашей возможности?! И этот гнусный сброд, это грязное отребье будет безнаказанно пускать под откос наши воинские эшелоны?! Сжигать склады с продовольствием?! Нападать на лагеря и освобождать русских военнопленных?!

Данцигера всего передёрнуло при одной мысли об этом. Незачем было говорить шефу, тот и сам отлично знал, какой ценою Данцигеру удалось покончить с Ковальчуком и его людьми. Данцигер не сомневался, что Ковальчук играл далеко не второстепенную роль в действиях этой превосходно законспирированной подпольной организации, издающей под самым носом гестапо свои газеты и листовки, из которых львовяне узнают истинную обстановку на фронтах…

— Чего вы добились от дочери Ковальчука?

— Она в больнице, мой бригаденфюрер. Тиф.

— Ну, а эта ваша панна Ванда? Допустим, хитрая полька действительно не знает главарей подполья… Но кто скрывается под кличкой Искра — она знает! Привезите эту штучку сюда…

— Пока этого делать нельзя, мой бригаденфюрер, — осторожно возразил Данцигер. — На днях она отвозит в Ровно «русского командира», якобы бежавшего из Яновского лагеря.

— В Ровно? О, это интересно, — насторожился шеф. — Понимаю, где сатана сам не сможет, впереди себя женщину пошлёт. Старо, как мир… Но эффект может быть самым неожиданным… Кто этот «русский»?

— Наш разведчик Конрад Мюнцер.

— Превосходно, — смягчаясь, заговорил шеф. — Итак, я вижу, вы тоже пришли к убеждению, что центр «Народной Гвардии» следует искать не здесь, а в Ровно. Это очень крупная, широко разветвлённая организация. Доказательством тому могут служить их дерзкие, хорошо продуманные операции. Вы сами поедете в Ровно, не передоверяйте другим.

Но гестаповцы ошибались. Партизанская организация «Народная гвардия имени Ивана Франко», которая не давала оккупантам покоя, не была ещё связана с генеральным штабом партизанского движения, не имела она никакой связи и с партизанскими соединениями, оперировавшими в лесах на Волыни.

Данцигер не сомневался, что панна Ванда, попавшая в расставленные им тенёта, явится тем «заветным ключиком», который откроет ему дверь в партизанское подполье.

Не ведал злодей, что всего лишь маленький просчёт в коварном плане заставит его дорого расплатиться за свою опрометчивость.

Да, иногда в кавалерке (так принято среди местного населения называть однокомнатную квартирку с кухней и ванной) не раз находил убежище Франек. И панна Ванда понимала, что грозит ей, если гестаповцы найдут здесь отважного мстителя с ковыльным пушком на щеках.

Быть может, она догадывалась, что Франек, за которым так яростно охотятся гитлеровцы, и есть один из тех, кого называют «Народная Гвардия». Но юноша почему-то не посвящал её в свою тайну, и она не считала себя вправе о чём-либо спрашивать.

Однажды, когда Франек с наступлением темноты прощался, она удержала его.

— Побудь до завтра. Я достану для тебя денег.

— Спасибо, но мне нужно идти.

— Где тебя искать, Франек? Ведь у тебя нет ни гроша, как ты будешь питаться?..

— О, мой дом крыт небом, а обнесён ветром, — с напускной бесшабашностью ответил юноша. — А хлеб да вода — молодецкая еда!

Потом, вдруг став очень серьёзным, Франек сказал:

— Вандзя, когда мне сюда нельзя будет приходить, ты… повесь на окне свой белый шарф.

— Что это ты ещё выдумал?

— Я знаю, ты встречаешься с одним человеком… Возможно, тебе было бы приятнее видеться с ним не на улице, а в своём доме, а я мешаю…

— Ты плохо обо мне думаешь. Франек, — с ноткой обиды в голосе качнула головой девушка. — Возьми ключ от двери моей квартиры. Здесь ты всегда желанный гость.

— Тогда позволь мне спросить у тебя: кто этот человек?

— Партизан. И больше я тебе ничего не могу сказать, Франек.

— Ты ему обо мне ничего не говорила?

— Что ты!

— Спасибо…

Уже несколько раз панна Ванда встречалась с Данцигером по вечерам и, уступая его просьбам, на часик заходила в какое-нибудь кафе.

Могла ли она знать, что перед ней сидит палач, руководивший операцией «Эйнзацгруппы С», которая в ночь с 3 на 4 июля 1941 года по заранее составленным «чёрным спискам» зверски расстреляла всех выдающихся учёных Львова? Что каждый день в кровавом застенке гестапо он лично пытает ни в чём не повинных людей, схваченных по доносу или подозрению?

В этот вечер, заметив особенно усталый взгляд Данцигера, девушка встревоженно спросила, не болен ли он.

— О, нет… — задумчиво вздохнул ловкий лицемер. — Я озабочен судьбой одного русского командира. Он бежал из Яновского лагеря смерти. Его разыскивают. Оставаться во Львове ему опасно…

— У меня есть друзья в Ровно. Они не откажутся помочь…

Данцигер внутренне весь затрепетал от радости, но с озабоченным тоном проронил:

— А вдруг они всё же не захотят рисковать и выдадут нас?

— Что вы! Это очень порядочные люди. Старушка — задушевная подруга моей покойной матери…

— И кто ещё? — поспешно спросил Данцигер, уловив некоторое смущение девушки.

— У неё есть сын.

— Молодой?

— Да, он врач…

— И, конечно, влюблён в вас?

— Почему вы так думаете?

— Панна Ванда… — страстно прошептал Данцигер. — Вы сама белый снег любви… Неужели вы не догадываетесь, что я ещё тогда… когда вы пели в баре «Тибор», полюбил вас? Ради вас я…

— Не надо, — прервала его девушка. — Уметь высказать, насколько любишь, значит мало любить. Так ещё когда-то сказал Петрарка.

— Но, панна Ванда, — Данцигер превосходно изобразил страдание и растерянность на своём лице.

— Пока не кончится эта война, пока мой народ не будет свободен, в моём сердце — баррикады, пан Казимеж, — без улыбки, тихо проговорила девушка. — Мне пора домой.

Данцигер расплатился, и они вышли на затемнённую улицу.

— Когда и где я встречусь с русским командиром? — тихо спросила панна Ванда.

— У вас есть ночной пропуск?

— О, пан Казимеж, вы забыли?

— Ах, да, я вам дал его ещё в прошлую нашу встречу. Завтра в одиннадцать вечера вы сможете поехать?

— Да.

— Ровно без пяти минут одиннадцать ждите нас на перроне главного вокзала. Вторая платформа, под электрическими часами. О билетах я позабочусь. Вы любите опаздывать, золотая моя, прошу вас, возьмите мои часы.

— Вы тоже поедете?

— Если панна Ванда разреши…

— Ну, хорошо, а то самой как-то жутковато…

Лучи солнца просочились сквозь спутанные паутиной придорожные заросли, и в самой гуще их запламенел пурпурными ягодами куст ежевики.

— Ты чего остановился? Устал?

— Не очень, — глаза Петрика смотрели на Олеся неправдоподобной яркой синевой. Петрик окреп и заметно подрос за месяц, проведённый в домике лесника, куда по совету доктора Олесь увёл Петрика вскоре после того, что случилось с его отцом, сестрой и маленькой Марцей.

Неожиданная смерть дедушки Сильвестра явилась новым тяжёлым ударом для обоих мальчиков. Ведь старик заменил им родных. Похоронив в лесу дедушку, мальчики-сироты распрощались с честным и добрым лесником и теперь снова возвращались в город. Здесь они надеялись разыскать Франека по тому адресу, который Петрик запомнил.

Было около шести часов вечера, когда вдали загорбатились холмы, изумрудом блеснул ставок, а в белом разливе ромашек, на каменном фундаменте, замаячил ветряк, неутомимо вращая свои дощатые крылья. Около него, похлёстывая себя хвостом по тощим рёбрам, паслась спутанная лошадь.

Оставив позади ветряк, мальчики увили первые домики северного предместья.

— Вот и пришли, — сказал Олесь.

Уставшие мальчики радостно переглянулись и прибавили шагу.

Олесь, прекрасно знавший город, без труда нашёл улицу и дом, где должен был жить Франек. Но как же удивились мальчики, когда им открыла Стефа. Руки девушки до локтей были забинтованы.

Петрик, тайно обожавший Стефу, нежданно-негаданно увидев её, так растерялся, что даже забыл поздороваться.

— Ах ты, моя дорогая самодеятельная художественность! — обняла Петрика Стефа и несколько раз звонко поцеловала его в мягкие белые волосы.

Стефа… Куда девались её чудесные косы! Но ничего, даже стриженная, она всё равно казалась Петрику красивее всех на свете.

— Разве ты не в Неметчине? — с радостным удивлением спросил Олесь. — Тебя ж на работу…

— Отработалась, — горько усмехнулась девушка, показывая глазами на свои забинтованные руки.

Она уже знала о горе, постигшем Петрика, и не расспрашивала мальчика ни о чём.

Петрик с грустью спросил:

— Ты больше никогда не сможешь играть на рояле?

— Смогу, Петрик, — улыбнулась Стефа.

— Скоро?

— Когда мы победим врагов…

— Ганнуся часто тебя вспоминала, — невольно вздохнул Петрик.

— А Петрик всегда спрашивал у почтальона, может, есть письмо от тебя, — сказал Олесь.

— Не сладко мне было, вот и не хотелось писать, — сразу помрачнела Стефа.

Олесь хотел рассказать ей о своей встрече в лесу с Юрой, но Стефа уже всё знала.

Оказалось, Франек здесь не живёт. Это квартира матери Стефы, которая теперь работает где-то в больнице. Правда, вчера Франек заходил сюда, возможно, он зайдёт и сегодня.

— Вы оставайтесь у меня ночевать, — предложила Стефа.

Между тем, в эту минуту на углу Францишканской и Лычаковской Франек подошёл к переодетому в трубочиста Искре. Тот передал ему небольшой свёрток.

— Кто с нами?

— Боевая группа «Андрея». Ночные пропуска есть у всех, — ответил Искра.

Через несколько шагов их догнал комсомолец Петро Моравский, он же. Владек».

— Прошу пана, пройдёмте со мной на улицу Гловинского?

— Нам по пути, — охотно ответил «трубочист» и деловито зашагал рядом с парнями.

Свернув на Скрынскую улицу, «трубочист» увидел идущих по другой стороне двух своих товарищей.

— Всё в порядке, — шепнул. Владек».

Уже совсем стемнело, когда они подошли к складу, где хранилось несколько тысяч пудов пшеницы, предназначенной для отправки в Германию. «Владек», а с ним ещё два парня заняли наблюдательные посты. Искра и Франек начали медленно приближаться к часовому.

— Хальт! — крикнул тот.

Но прежде чем часовой успел опомниться. Искра одним прыжком вышиб у него из рук автомат, свалил с ног и подмял под себя.

Франек помог заткнуть рот гитлеровцу и оттащить его в сторону от булки.

Рукояткой нагана Искра высадил раму окна и быстро проник во внутрь склада.

— Давай бензин, — шепнул он Франеку, который передал один за другим два свёртка.

Франек быстро накинул на себя плащ, снятый с немца, поглубже натянул на лицо капюшон и сжал в руках трофейный автомат.

Прошло не больше пятнадцати минут.

Вдруг сильный взрыв содрогнул тишину.

— Готово!.. — прошептал Франек и бросился к окну.

— Горит… — услышал он голос Искры.

Откуда-то долетел приглушённый расстоянием свисток.

Подбежал. Владек».

— Чего доброго ещё потушат…

— Это невозможно, — спокойно возразил Искра. — Всё заранее предусмотрено. Водопровод повреждён в нескольких местах.

И он дал условный сигнал всем уходить.

На улице Петра и Павла Искра замедлил шаг и, оглядевшись, тихо сказал Франеку:

— Панна Ванда в опасности. Казимеж Войцек — не партизан. Совершенно точно установлено: его настоящее имя Вальтер Данцигер, он старший следователь гестапо. Надо срочно её предостеречь.

Они распрощались.

«Интуиция не обманывала меня. Не зря я так тревожился все это последнее время…» — думал Франек, то и дело обходя мусорные кучи у края тротуара улицы-щели, по которой самым кратчайшим путём можно было добраться к нужному дому. Спустя полчаса он уже бесшумно отворял дверь квартиры панны Ванды.

«Так поздно, а её нет дома», — сердце Франека овеял непривычный холодок.

Опустив на окнах светомаскировочные шторы, он зажёг свет и сразу же заметил на столе записку:

«Уехала в Ровно. Когда вернусь, не знаю.

Ванда»

Франек невольно увидел себя в зеркале напротив стола. Взмокшие пряди волос прилипли ко лбу, в глазах — испуг, растерянность. Он перевёл взгляд на стенные часы. Половина одиннадцатого.

«Надо ехать за ней в Ровно», — взял себя в руки юноша.

Он быстро прошёл в ванную комнату, умылся, набреолннил волосы. Сознавая, какие огромные трудности должны были встать ему на пути, где на каждом шагу ожидали вражеские заслоны, Франек извлёк спрятанные под паркетом документы, изготовленные для него товарищами, взял запасные обоймы для парабеллума и, заперев квартиру, осторожно спустился вниз по лестнице.

Глава тринадцатая. На ловца и зверь бежит

Искренность и задушевность, которые Данцигер ловко умел придавать своему голосу, его мягкая предупредительность к людям, подкупали доверчивую по натуре панну Ванду. Она охотно принимала все знаки его внимания, не сомневаясь, что Казимеж Войцек добрый, чуткий человек.

«Русский» с едва приметно седеющими висками и приятным открытым лицом «из осторожности» за всю дорогу не проронил ни слова, даже ни разу не вышел из купе. К успокоению панны Ванды, четвёртое место в купе пустовало до самого Ровно.

Приехав на место, опять же «из осторожности» Казимеж Войцек остановился в гостинице, взял на всякий случай адрес, где будет скрываться беглец. Кто знает, возможно, русскому ещё и понадобится чем-либо помочь?

В одноэтажном домике с гнездом аиста на крыше, куда панна Ванда привела своего спутника, никто не проявил ни удивления, ни испуга при виде «совета». Их встретили радушно. Хозяйке, пани Станюкевич, шёл восьмой десяток, но она была ещё очень бодра для своих лет. Белые как снег волосы лишь подчёркивали яркий блеск её карих глаз.

Кадровый немецкий разведчик, повидавший за свою практику немало красных, решил, что эта старуха — превосходная конспираторша. И то, что старая женщина действительно говорила вполне искренно от чистого сердца, вражеский лазутчик считал хитрой уловкой.

Из слов старой польки выхолило, что долг каждого человека помогать тому, кто нуждается в твоей помощи, невзирая кто он: поляк, русский или даже немец.

«Ну и хитра же ты, старая ведьма, — думал немец, — но я вас здесь всех раскушу, мой бригаденфюрер останется доволен…»

Панна Ванда торопилась на базар, чтобы у крестьян выменять своё платье на продукты и порадовать беглеца домашним обедом.

Вдруг кто-то тихо окликнул её по имени.

— Франек? Зачем ты приехал?

Его появление здесь казалось ей чудом.

В нескольких словах юноша рассказал, что привело его в этот город, кишащий гитлеровцами.

— Да, он здесь, в Ровно, — побледнев, прошептала девушка. — Остановился в гостинице на главной улице… Езус-Мария, ведь из-за меня могут пострадать ни в чём не повинные пани Станюкевич и её сын.

— Не отчаивайся, Вандзя. Я постараюсь сегодня же покончить с Данцигером… А заодно и с этим…

Не знал юный мститель, что жизнь палача Данцигера уже висела на волоске, тоньшем паутинки.

В комнату вошёл Пауль Зиберт. На этот раз на нём был новый серый мундир с тёмно-коричневыми отворотами и рыцарский крест на шее. Да и весь он был какой-то празднично торжественный.

— Ты готов, Освальд?

— Конечно.

— Тогда спускайся скорее к машине. Я сейчас выйду.

Через пять минут Пауль уже сидел за рулём. Настроение у него было превосходное. Он беззаботно насвистывал модную немецкую песенку. Кто знает, может, это был своеобразный приём скрыть волнение от окружающих. Сильные натуры на это способны.

— Освальд, если Данцигера нет в гостинице, этот пакет портье не оставляй, — повернув голову, сказал Юре обер-лейтенант. — Сиди в вестибюле и жди его.

— Хорошо.

Высадив Юру около гостиницы, Пауль повёл машину в сторону улицы с белыми особняками и верандами, увитыми густым плющом. По дороге пришлось остановиться, так как в машину сели два «гестаповца».

«Оппель-капитан», управляемый Паулем, остановился возле небольшого голубоватого особняка. Здесь жил тот самый генерал, который подписал приказ о расстреле трёхсот ни в чём не повинных заложников. И их расстреляли. Это были рабочие фабрик, железной дороги, просто женщины и старики.

Николай Кузнецов получил приказ от своего командира доставить живьём этого генерала в штаб партизанского отряда.

Первым из машины вышел Николай Кузнецов, за ним — переодетые партизаны. Они, не торопясь, направились к часовому, охраняющему дом.

— Генерал дома? — спросил часового обер-лейтенант с рыцарским крестом на шее.

— С минуты на минуту придёт, — почтительно ответил часовой.

— Великолепно! — обер-лейтенант направился в дом.

Навстречу выскочила экономка генерала.

— Что вам угодно, герр обер-лейтенант? — спросила она, преграждая ему дорогу.

— Я прибыл для укрепления охраны дома, уважаемая фрау, — очень вежливо ответил обер-лейтенант. — Разве вы не знаете, в городе очень неспокойно.

— О, да… прошу, прошу вас… А вон подъехал и сам генерал.

Она ушла, видимо, спеша накрыть стол ко второму завтраку хозяина.

Генерал отпустил свою машину и вошёл в палисадник перед домом.

Тарас Стебленко приставил дуло пистолета к животу часового.

— Молчи или смерть! — приказал он, связывая ему руки.

Обер-лейтенант, обаятельно улыбаясь, шёл навстречу сухопарому, представительному генералу.

— Мне очень прискорбно, но я должен вам сообщить, что вы арестованы.

— Я не люблю шуток, обер-лейтенант! — из двух щелей на морщинистом лице мрачно смотрели два стальных серых глаза, в которых застыла холодная, неумолимая жестокость.

— Вы резидент партизан! — гневно крикнул обер-лейтенант. — Я приказываю вам сейчас же сесть в эту машину, — показал он на стоящий у калитки «Оппель-капитан».

— Да как вы смеете?! — схватился за пистолет взбешённый генерал.

— Не трудитесь! — подбежавший партизан ловким ударом выбил из руки генерала оружие. И прежде чем он успел крикнуть, в рот ему воткнули кляп. Затем «обер-лейтенант» и «гестаповец» поволокли его к калитке.

У ворот особняка остановилась машина с солдатами. Из кабины выскочил Данцигер, почему-то на этот раз переодетый в майора полевой жандармерии…

— Что здесь происходит?

— Да вот поймали партизанского резидента, — спокойно сказал обер-лейтенант с рыцарским крестом на шее. — Видите, в генерала вырядился. Помогите, пожалуйста, взять.

Данцигер тотчас же смекнул, что вся эта ситуация ему на руку. Крикнув шофёру: «Веди!», он отпустил свою машину.

Генерал вырывался из сильных рук партизан. А Данцигер с истинно тевтонской яростью сыпал удары на голову генерала, а под конец впихнул его в машину.

— Благодарю вас за помощь, — галантно поклонился майору обер-лейтенант, желая проститься с ним.

— О, нет! — вскрикнул Данцигер. — Я тоже поеду с вами. Вместе поймали партизана, вместе и докладывать будем в рейхскомиссариате.

— Охотно! — распахнул перед ним дверцу машины обер-лейтенант.

В то же мгновение верёвки обвили руки Данцигера. Он повернул голову и облился холодным потом.

— На ловца и зверь бежит! — смеялся ему прямо в лицо Тарас Стебленко.

В эту ночь партизаны покончили с тем, кто надеялся, что бригаденфюрер останется им доволен.

Глава четырнадцатая. Его подвиг

Несколько дней Пауль не появлялся в городе. Юра уже начал тревожиться, но спросить у фрау Лотты ничего не смел. Таков был закон конспирации.

Он с восхищением смотрел на смелую фрау Лотту, которая каждую минуту рисковала быть схваченной и повешенной. В её доме скрывались партизаны.

И хотя все эти дни лицо фрау Лотты было озадачено, тревоги Юра не читал на нём.

Вернулся Пауль, как всегда, неожиданно.

Когда Юра уже лёг спать, к нему вдруг долетела фраза, сказанная Паулем на чистом русском языке:

— Жестокие бои кипят на Курской дуге. Немцы бросают туда все свои резервы.

— Есть приказ с Большой земли? — тоже по-русски спросила фрау Лотта.

— Да.

Юра страдал от того, что эти люди, ставшие ему такими родными, не все доверяют ему, а мальчику хотелось всё знать, во всём помочь, разгладить все морщины, так часто омрачавшие прекрасный лоб этого загадочного человека, отважного, как в сказке.

Он догадывался, что Пауль русский. Одни из тех, кто нёс свободу и счастье его народу…

Прошло два дня. Вечером в доме появился словак. Юра видел, что он с собой принёс небольшой кожаный чемоданчик и, таинственно о чём-то пошептавшись с фрау Лоттой, поставил его в кухонный шкаф.

Ночью Юре приснилась лагерная «сортировочная». И когда надсмотрщик замахнулся на Юру своей плетью, мальчик вздрогнул и проснулся. Было темно, и Юра не сразу сообразил, где он.

Голос Пауля, долетевший из приоткрытой двери, вернул его к действительности. Пауль опять говорил на русском языке:

— Через мост каждые пятнадцать минут проходят эшелоны на Восток.

— Моста не будет, — узнал Юра голос словака. — Они его смогут восстановить только через десять дней.

— Десять дней! Это сейчас равносильно выигранному у врага сражению…

— Знаю, поэтому иду спокойно. Возьми письмо к жене. Будет возможность, отправишь…

Молчание.

— А может быть… может, всё же тебе удастся как-нибудь иначе подобраться к мосту?

— Нет, друг мой, — ответил словак, — другой дороги нет. Мост охраняется утроенным нарядом. А медлить ни одной секунды нельзя, там льётся кровь наших братьев, а эти гады с немецкой методичностью, через каждые пятнадцать минут, отправляют эшелоны. Танки! Ящики со снарядами! Ты же знаешь, если бы надо было вырвать сердце и бросить его под мост, чтобы он взорвался, я бы это сделал…

— Знаю, Георгий, — впервые услышал Юра настоящее имя словака. — Знаю и горжусь тобой.

Больше они не говорили.

Юра уже не мог уснуть. В полночь, когда в доме всё затихло, он бесшумно подошёл к столику, зажёг фонарик, подаренный ему Паулем, достал бумагу, карандаш и быстро начал писать: «Дорогой товарищ! Прощаясь, я не хочу называть вас чужим, ненавистным мне именем. А как вас зовут по-настоящему, не знаю… Сегодня я случайно услышал настоящее имя словака. Я уверен, что и вы тоже русский…

Товарищ! Мне очень хочется, чтобы вы меня правильно поняли и не осудили. Долг велит мне поступить так, как я поступлю. Вы мне сами часто говорили, что я тоже солдат… Я знаю, многое требует знамя, которое выбираешь себе в жизни… Ведь товарищ Георгий сейчас нужен нашей Родине больше, чем я… Знаю, у него есть трое маленьких детей и жена… Верьте мне, я не подведу…»

Юре почудились шаги. Он мгновенно потушил фонарик и уже в темноте, наверное, очень неровно дописал: «Спасибо вам за всё. Ваш Юра».

Мальчик торопливо оделся, прокрался в кухню, осторожно достал из кухонного шкафа тяжёлый чемоданчик, а на его место положил письмо.

Через несколько минут он открыл своим ключом парадное и слился с темнотой ночи.

Только у самого вокзала его задержал немецкий патруль.

— Я еду к отцу, — резко ответил Юра по-немецки и назвал ближайшую станцию от Ровно, где будто бы лежит в госпитале его раненый отец, обер-лейтенант.

— Один, ночью? — удивился солдат, зябко ёжась в куцом тоненьком мундирчике. — Разве ты не боишься? Уважаю смельчаков. Проходи!

Не ожидая такого удачного исхода, Юра быстро побежал к вокзалу.

Теперь надо было пробраться к путям, минуя десятки патрулей.

Дважды Юре приходилось бывать на вокзале. Ещё в первый раз он заметил, что около жёлтых акаций, у дощатого забора, есть небольшая дыра. Помнится, Пауль показал ему на неё и усмехнулся:

— Бывает, что надо попасть на вокзал не через главный вход. Смотри, мальчуган, этот «подъезд» может оказать неоценимую услугу…

Темно. Как отыскать «подъезд»? И Юра, пригнувшись к земле, ощупывает каждую доску забора. Так и есть. Дыра забита. Ага, фанера! Её можно сорвать…

Поставив на землю чемоданчик, Юра торопливо достаёт перочинный нож. Действует быстро, тихо, и вскоре он уже на путях.

Пригибаясь к рельсам, Юра бежит на третий путь, где, причудливо горбатясь, стоит очередной состав замаскированных танков и пушек, ящиков со снарядами.

Сверкнул широкий штык.

— Хальт! Вер ист дас?[31]

— Я… Я — выслушайте меня… — забормотал мальчик.

Юру ослепил свет ручного фонаря.

— Кто это? Алло, Готфрид, что же ты медлишь, пристрели его!

— Но я немец, — торопливо сказал Юра.

— Что тебе здесь надо?

Юра назвал станцию и сказал, что должен навестить раненого отца.

— Готфрид, этот мальчишка, наверняка, везёт отцу сладкую коврижку.

— Пускай сначала бросит мне свой чемодан, мы посмотрим, стоит ли он того, чтобы его брать с собой.

— Живо! Бросай сюда чемодан!..

— Но… там сырые яички… — нашёлся Юра.

— О, это моя страсть, яички! — отозвался тенорок.

Вдруг со стороны вокзала взвыла сирена воздушной тревоги. Солдаты побежали прятаться в траншеи. Пользуясь этой суматохой, Юра, соблюдая максимальную осторожность, вскарабкался на одну из платформ и спрятался под маскировочную сетку. Обеими руками он прижимал к себе заветный чемоданчик.

Сразу же после отбоя воздушной тревоги поезд тронулся и быстро начал набирать скорость.

Юра ещё раз взглянул на светящийся циферблат своих ручных часов:

«Два часа сорок одна минута… В три часа сорок три минуты — мост…»

«Тридцать километров, тридцать километров, тридцать километров… — стучит в голове Юры. — Всего один только час… один час… Но как он долог… Минуты кажутся вечностью…»

Где-то справа тоненький язычок света лижет маскировочную сетку. Он приближается к Юре, притаившемуся под стволом пушки. И вдруг неожиданно гаснет.

Опять воцаряется тьма. Однако не проходит и пятнадцати минут, как снова луч электрического фонарика шарит вокруг. На короткое мгновение он вырывает из темноты продолговатый ящик с чёрными надписями и уже скользит по рулону провода, за которым сейчас притаился Юра.

— Карл! — позвал кто-то из темноты.

— Иду, — отозвался гитлеровец и повернулся спиной к Юре, заслонив собой пучок света.

«Что-то этот провод сильно смахивает на бикфордов шнур… — радостно застучало сердце юноши. — Надо проверить…»

В его руках кусок провода.

«Так и есть… Бикфордов… Ну, гады, теперь держитесь!.. Я вам разведу такую математику, до гроба будете помнить…»

И Юра начал действовать. «Прежде всего на по рассчитать бикфордов шнур так, чтобы за километр до моста шнур поджечь, самому спрыгнуть с поезда, а на мосту, чтобы ровно в три часа сорок три минуты произошёл взрыв…»

Никогда еще Юра с таким азартом не решал задач, как в эти минуты смертельной опасности. Вот когда пригодились рассказы отца о том, как часто на войне выручает знание некоторых стандартных величин.

«Сейчас самое главное — установить скорость поезда… Это можно узнать по расстоянию и времени… Время узнаю по моим часам, а расстояние между двумя телеграфными столбами мне известно — пятьдесят метров. Остаётся только подсчитать, сколько столбов промелькнёт за одну минуту…»

Юра засёк время и принялся отсчитывать столбы.

«Десять столбов! Значит, пятьсот метров в минуту… Поезд проходит километр за две минуты. Отец говорил, что скорость горения бикфордова шнура — семь сантиметров в минуту… Стало быть, мне надо отмерить четырнадцать сантиметров шнура… Но чем отмерить?.. Шириной ладони?.. Нет, тут возможна неточность, ведь у людей руки разные… Тьфу, как я мог забыть! Ведь длина спичечной коробки — пять сантиметров…»

Юра поспешно достал из кармана коробочку спичек, трижды отложил её длину на шнуре и отрезал.

Когда всё было готово к взрыву, он замаскировал брезентом шнур, чтобы гитлеровцы случайно не заметили искры.

Взглянув на часы, Юра увидел, что пора поджигать.

Шнур уже горел когда Юра осторожно подобрался к краю платформы и выбросился в густую темень.

Мимо катящегося по насыпи Юры пронеслась тёмная громада эшелона, посланного юным партизаном на вражеский мост, как снаряд.

Взрыв был слышен на несколько километров в окружности. Движение через реку прервалось на девять суток.

Но мало кто знал имя патриота, совершившего этот подвиг.

Глава пятнадцатая. Неожиданная помощь

В аллеях Стрийского парка совсем по-весеннему шелестели берёзы. На вершинах клёнов и лип с криком и гомоном хлопотали грачи у своих больших чёрных гнёзд. Няньки возили в колясках малышей, радуясь солнцу. Весна!

Но часам к трём дня вдруг опять подул холодный ветер, и над городом закружилась зима, разбрасывая снежную крупу.

Приблизительно около пяти часов вечера возле фото-салона на улице Батория остановился Петрик. Он был одет в непомерно большую куртку, так что длинные рукава её болтались почти до щиколоток.

Мальчик с притворным любопытством рассматривал портреты в витрине, пока к нему не подошёл Олесь.

— Пошли.

В фото-салоне не было никого, когда мальчики туда вошли. И хотя на дверях прозвонил колокольчик, никто не вышел им навстречу. Петрик кашлянул, неловко переминаясь с ноги на ногу. Он боялся запачкать грязными сапогами красивый ковёр, покрывавший весь пол.

Он уже хотел позвать кого-нибудь, но неожиданно из-за тёмной бархатной портьеры вышла молодая женщина. И Петрик узнал её. Это была панна Ванда! Но он и вида не подал, что они знакомы.

— Можно сфотографироваться? — солидно спросил Петрик.

— О, конечно… — ответила панна Ванда, приветливо обласкав их взглядом. — Проходите, друзья.

Как бы невзначай она подошла к застеклённой входной двери и повернула ключ.

Панна Ванда повела мальчиков в подвал. Петрик и Олесь здесь уже бывали. Они не удивились, когда в совершенно гладкой стене внезапно открылась узкая щель.

Мальчики очутились в комнате без окон и дверей, освещённой электрическим светом.

Кроме незнакомца, склонившегося над радиоприёмником с карандашом и бумагой, в убежище был человек с улицы Льва. В его домике некоторое время скрывался Петрик. И теперь Петрик и Олесь иногда в этом домике почуют, когда есть дело во Львове.

Мальчики не знают, как зовут хозяина домика, кто он, кто его жена, добрая, сердечная женщина.

Не знают и не будут пытаться узнать. Им уже давно стали знакомы суровые законы их старших товарищей.

— Принесли? — первым шагнул к пришельцам человек с улицы Льва.

— А как же! — усмехнулся Петрик.

— Спасибо вам, хлопцы, — пожимая маленьким товарищам руки, сказал незнакомец. — Испугались, а?

— Немного, — признался Олесь. — Один унтер подумал, что в корзинке семечки, ну и…

— Да мы убежали, — весело махнул рукой Петрик.

Осторожно помогая Петрику снять куртку, незнакомец заметил:

— Гей-гей!.. Как ты только донёс? Тяжело!

— Мне хоть бы что, — шмыгнул носом Петрик и показал глазами на Олеся. — Вот кому было жарко! Патроны, ух, ты-ы, какие тяжелющие! А помочь ему нельзя. Дядя Дуб сказали, чтобы мы не шли разом.

Распоров подкладку куртки, незнакомец достал оттуда три пистолета.

— Что передал Дуб? — вдруг повернул незнакомец голову к Петрику.

— Велел сказать: «Весна. Скоро прилетят журавли…»

— Добре, — довольно улыбнулся незнакомец.

Еще не смеркалось, когда мальчики обогнули опустевший Краковский рынок и по горбатым, обезображенным бомбёжкой уличкам начали быстро подниматься к улице Льва.

Примерно часам к пяти вечера, когда Олесь и Петрик вошли в фото-салон на улице Батория, кто-то босой в лохмотьях настойчиво стучался в дверь каморки, где когда-то ютились Ковальчуки.

— Никто не отзывается… — слабо проронила нищенка.

Она медленно поднялась по лестнице и постучалась в дверь.

— Вер?

— Я хотела бы видеть пани Рузю…

Звякнула цепочка, ударила задвижка, щёлкнул ключ в замке.

— Што нужно? — злобно рявкнул лысый немец в полосатой пижаме. — Ходи прош! Вон! Тут натрусиш!

За дверью свирепо зарычала овчарка. Ганнуся испуганно отпрянула назад. Собрав последние силы, держась за дубовые перила, она почти сбежала вниз.

«Только бы застать дома Стефу… — думала девушка, едва передвигая ноги. — Может быть, она у себя приютила Петрика…»

Ей понадобилось около часа, чтобы доплестись до дома на Краковской, угол Армянской. Но ещё в подъезде сын официанта Мишек, хотя и торопился куда-то, в нескольких словах описал безрадостное положение внучки профессора — квартиру со всем имуществом захватили немцы, а Стефу, кажется, угнали в Германию на работу. Петрика он не встречал ни разу. А Франек, если Ганя его помнит, стал партизаном. За его голову немцы назначили вознаграждение.

«Надо пойти в школу, где учился Петрик, — решает Ганнуся. Кто-нибудь из мальчуганов будет знать, где он…»

Прохожие с сочувствием смотрели на вспухшие босые ноги измождённой до крайности нищенки.

Какая-то совсем незнакомая женщина со впалыми щеками подошла к Ганнусе, сняла со своих ног старенькие боты и силой надела их на девушку.

— Что вы… у вас самой порванные туфли… — прошептала растроганная Ганнуся. — Ох, уж не знаю, как и благодарить вас…

— Дай тебе бог здоровье, дочка, — мягко ответила женщина и торопливо ушла.

На дверях школы знакомая надпись: «Нур фюр дойче».

— И тут они…

Чтобы не упасть, Ганнуся в изнеможении прислонилась к афишной тумбе.

Мимо торопливо прошёл человек в чёрном пальто с поднятым воротником.

Что-то знакомое показалось ей в этих сутулых плечах и широкой твёрдой походке Ганнуся побежала за ним; но чувствуя, что силы её покидают, тихо окликнула:

— Пане доктор!

Прохожий замедлил шаг, обернулся.

— Что вам угодно? — устало спросил доктор.

— Вы меня не узнаёте?

— Извините, но я…

— Степан Иванович, это же я… Ганя Ковальчук.

Доктор скорее угадал, чем узнал в искажённых недугом и страданиями чертах нищенки ту шуструю ясноглазую девочку с милыми ямочками на щеках.

— Простите, — вежливо и как-то виновато сказала Ганнуся. — Сегодня меня выпустили из гестапо… Я не могу никого найти… Мне негде переночевать…

Ни о чём не расспрашивая девушку, доктор принялся шарить у себя в карманах, а сам чуть слышно прошептал:

— За тобой следят, Ганнуся… Делай вид, что мы незнакомы… Но из виду меня не выпускай… я помогу тебе…

Протянув мелочь «нищенке», доктор перешёл на противоположную сторону тротуара и вошёл в хлебный магазин.

Доктор был убеждён, что девушку выпустили из гестаповского застенка с той целью, чтобы она привела на одну из конспиративных квартир.

«Нищенка» сидела на каменных ступеньках костёла Иезуитов. Ей было видно, как, не доходя до угла, доктор скрылся в подъезде мрачного средневекового замка со следами пуль на каменных стенах фасада.

Ганнуся встала и медленно побрела.

Доктор прошёл пол сводами узкого коридора, похожего на туннель, соединяющий двор с улицей, но, не доходя до конца, свернул влево — на лестницу. Здесь царил полный мрак. Когда глаза доктора привыкли к темноте, он заметил, что высокие, в рост человека окна, выходящие во двор, плотно забиты досками и теперь являются своеобразными нишами.

«Скажите, пожалуйста, порой и бомбёжка может оказать услугу», — горько улыбнулся доктор, укрываясь в нише.

Прошло минут десять-пятнадцать, прежде чем снизу гулко, как из подземелья, послышалось шарканье ног.

— Ганнуся, сюда…

Некоторое время они стояли, молча прислушиваясь.

— Степан Иванович…

Но девушка тут же была остановлена доктором.

Стало так тихо, что сюда долетали голоса детей, играющих в соседнем дворе.

— Это проходной двор… — чуть слышно роняет Ганнуся. Отсюда мы можем выйти к ратуше…

— Я знаю. Но сейчас нам важно… — он внезапно умолк, заслышав гулкий стук сапог о каменные плиты коридора.

— Она вошла сюда, вслед за этим субъектом в шляпе.

— Ты запомнил лицо этого типа?

— Нет!

— Гром и молния!

— Не беспокойся, Ганс, с такими ногами она далеко не уйдёт.

— Вот что, Карл, вы с Фрицем ступайте через проходной двор, а я тут сам осмотрю…

— Позволь, я пойду с тобой, Ганс.

— Не теряйте время! Они уйдут!

Двое преследователей мотнулись во двор.

Из темноты донёсся осторожный скрип ступеньки.

Доктор сжал руку Ганнуси, и они еще крепче прижались к доскам.

Деревянные ступеньки скрипели всё ближе и ближе. Уже отчётливо слышалось тяжелое сопение. Яркий круг луча от фонарика легко скользнул по ступенькам, вспорхнул на стену и пополз по ней, прощупывая каждый сантиметр.

Доктор осторожно взвёл в кармане курок пистолета.

Но выстрелить ему не пришлось.

В десяти шагах от ниши, где они притаились, распахнулась дверь, и чей-то сиплый голос крикнул:

— Рэкс, пшел на двор!

Дверь захлопнулась.

Огромная овчарка, разъярённая светом, полоснувшим её по глазам, свирепо рыча, одним прыжком опрокинула навзничь гестаповца.

Испуганный крик, стоны, проклятия и, наконец, стук фонарика о каменный пол внизу.

Стало совсем темно. И в ту же минуту грохнуло несколько выстрелов. Собака взвыла и затихла.

— Ушёл… — облегчённо перевела дух Ганнуся, чувствуя, как лохмотья прилипли к её спине.

— Через несколько минут дом оцепят… Отсюда надо немедленно уходить…

Промолвив это, доктор схватил на руки почти невесомую девушку и с удивительной лёгкостью для его лет сбежал с ней вниз.

Уже совсем стемнело, когда доктор и Ганнуся, петляя в лабиринте кривых и узких средневековых улочек Краковского предместья, пришли на улицу Льва, к тому самому дому, куда незадолго до них зашли Петрик Олесь.

— Ну вот, теперь мы оставили в дураках наших преследователей и благополучно добрались домой, — по-отечески ласково шепнул доктор Ганнусе, едва живой от усталости и пережитых волнений.

Между тем, в этот же вечер в оперном театре шло специальное совещание.

Во Львов приехали видные чиновники рейхскомиссариата Галиции, коменданты городов Ровно, Дрогобыча, Перемышля, Луцка, Самбора, Стрия, командиры частей оккупационных войск, начальники зондеркоманд и множество других представителей немецкой администрации.

Приехал сюда и Пауль Зиберт.

Театр усиленно охранялся, и пройти туда можно было только по пропуску, полученному у коменданта города Львова.

— Пропуск!

Пауль Зиберт вместо пропуска предъявляет документ офицера главной ставки Гитлера.

— Пожалуйста, — почтительно щёлкнул каблуками эсэсовец.

Разумеется, Пауль Зиберт занимает кресло в одной из лож, где, кроме него, находятся ещё два немецких полковника.

А на трибуне, потеряв всякое хладнокровие, беснуется вице-губернатор Отто Бауэр.

— Фронт неотвратимо приближается! А мы, господа, перестали быть бдительными к местным людям — украинцам и полякам. Они нас обманывают, прячут от нас продукты. Всех, кто не подчиняется, мы должны отправлять в Освенцим и Янов! Вешать! Расстреливать!

Утром следующего дня, когда каштаны и клёны на Лейтенштрассе весело шумели, стряхивая с ветвей снег, Отто Бауэр в сопровождении своего адъютанта палача Шнайдера вышел из чугунных ворот белой виллы, чтобы сесть в сверкающую чёрным лаком великолепную машину.

В этот момент к ним подошел статный обер-лейтенант и учтиво спросил:

— Ваши фамилии, господа?

Не без удивления Шнайдер назвал Бауэра и себя.

— Прекрасно, вы-то мне и нужны.

В руке обер-лейтенанта блеснул пистолет.

— Во имя справедливости, от русского народа, получайте!

Грянуло несколько выстрелов. Бауэр и Шнайдер повалились на заснеженный тротуар.

Обер-лейтенант послал в догонку немецкой машине несколько пуль и спокойно, не спеша, пошёл к своему «Оппелю».

Пока в белой вилле поднялась тревога, отважный мститель исчез на своей машине так же внезапно, как и появился.

Глава шестнадцатая. Тайна Высокого Замка

Со стороны это казалось дерзкой шалостью: что значит сбивать палками фанерных львов, тигров, пантер? Или мальчишки свалились с Марса и не знают, что гитлеровцы за такие проделки могут им оторвать головы! Каждый в городе знает — фанерные звери на столбах служат указателями для моторизованных немецких частей, направляющихся на фронт.

Олесь лихо сбил фанерного льва с косматой гривой и швырнул его в урну для мусора.

— Теперь твоя очередь, Петрик. Давай, наводи тут самодеятельную художественность, — сказал Олесь.

Петрик привстал на цыпочки и поверх какой то немецкой надписи на широкой стреле старательно нарисовал мелом пару кошек.

— Что делаешь, разбойник! — крикнул очкастый продавец воды, высовывая голову из киоска.

— А что тут плохого? — прикинулся дурачком Петрик. — Разных-всяких там зверей я малевать не могу, а кошку — пожалуйста.

По мнению Медведя, нарисованные кошки смахивали на крыс, а потому он решил усилить это сходство: значительно удлинил им хвосты, усы и заострил морды.

— Поли-и-иция! — заорал во всё горло продавец поды, опасаясь, что эта «самодеятельная художественность» мальчишек может окончиться и для него плачевно, поскольку всё происходит напротив его киоска.

— Тикаем, хлопцы! — скомандовал Олесь.

Не одну уже улицу прошли мальчуганы, выполняя задание Стефы. И там, где час-два назад они прошли, сорвав указатели, по узким извилистым улицам Львова блуждают огромные грузовые машины, закрытые брезентом.

Из-за сбившихся в кучу военных грузовиков в центре прекратилось движение трамваев и легковых машин. На разлёте четырёх улиц, сразу же за Академической, Олесь организовал такую пробку, что там ни тпру, ни ну!

— Вот где им проезжать надо, а они там застряли! — радуется Петрик, шагая с друзьями по Пекарской улице.

Олесь достал из кармана кусок красного мела и, поглядев по сторонам, крупно написал: «Смерть фашистам!» Под надписью Петрик нарисовал виселицу, в петле которой была затянута свастика.

Немцы недоумевали: кто мог незамеченным проскользнуть к бомбоубежищу на северном склоне Княжьей горы?

— Я этого не потерплю, слышите, майор Бернгард! — в ярости грозил полковник гарнизона, охраняющего подступы к станции Подзамче.

— Разве только призраки… — растерянно бормотал бледный майор, окончательно сбитый с толку.

— Призраки политикой не занимаются! Вы это не хуже меня знаете! Приказываю сегодня же установить, чьи мерзкие руки осмелились приклеить эту карту и вот эти листовки. Если преступник не будет пойман, я рас-с-стррляю вас, майор!

Посмотрела бы Ганнуся на полные ненависти глаза полковника! Увидела бы она, как дрожит в его руке карта, вычерченная ею, где красные стрелы, точно разящие молнии, теснят немцев, неотвратимо приближаясь ко Львову! Искалеченная фашистскими палачами, девушка уверилась бы, что и она в строю.

Петрик и Олесь дважды ходили в разведку и оба раза убеждались, что к пещере подобраться невозможно — там сейчас и мышь не прошмыгнёт, не то что они. Надо ожидать, пока совсем стемнеет.

— Кругом эсэсы… Олеся чуть-чуть не подстрелили, — рассказывает Петрик, сидя на полу возле Василька, которому доктор ещё не разрешил выходить из дому.

Йоська с матерью скрывались теперь в квартире панны Ванды. Но сегодня Петрик и Олесь взяли Йоську с собой; лишние руки не помешают в том деле, какое им предстояло выполнить.

Темнота застала мальчиков в пустой, заброшенной часовне, скрытой в чаще деревьев.

— Я не согласен, чтобы факелом сигналить советским лётчикам, — мрачным голосом проронил в темноте Медведь. — Не успеешь до пещеры добежать, а бомба тебя и накроет!

— Немцы тоже сразу увидят огонь и застрелят… — не замедлил вставить Йоська.

— Так вам яснее ясного сказали: Франек запретил факелы запаливать, — с досадой прошептал Петрик. — Я залезу на старый бук, что растёт недалеко от склада, и прикручу к ветке мой фонарик, командиров подарок. Для такого дела не жалко, пусть уже пропадает…

Заслышав крик филина, мальчики, сидевшие на каменных плитах пола, разом вскочили на ноги.

— Олесь даёт сигнал: можно уже идти…

Двигались гуськом, осторожно прислушиваясь к малейшему шороху.

Неожиданно раздвинулись кусты.

— Не бойтесь, хлопцы, до самой пещеры ни одного чёрта не встретил… Только вот на что напоролся…

— Чего это?

— Колючая проволока, целый большой клубок…

— Слушайте, — таинственно прошептал Олесь. — Мы эту проволоку у немцев зараз конфискуем. Ею можно крепко-накрепко законопатить двери ихнего офицерского схрона. Как только наши начнут бомбить, полковник и эти, хранители его, побегут туда прятаться, а к дверям попробуй дотронься! Теперь наши каждый день будут колошматить гитлеровские военные объекты. Читали ж листовки?

— Ага!

— Давайте эту проволоку на палки подцепим, — скомандовал Олесь. — Вот так… Давай, Медведь, твою малку сюда… добре… Хлопцы, палки на плечи… Понесли…

— Ух, дурни! — ни с того ни с сего тихо фыркнул Медведь.

— Ты это чего?

— Как же… Тут у них склад с динамитами разными и тут же — бомбоукрытие… А наши вдарят — только потрохи полетят!

— Туда им и дорога!

— Шша-а… — забеспокоился Йоська.

Показалась луна, и сразу всё вокруг будто ожило: был виден каждый шелестящий на ветру листок. И те деревья, под которыми сбились в кучу мальчики, на светлом фоне быстро несущихся облаков казались совсем чёрными, а те, что теснились повыше, на склоне, серебрились, точно осыпанные снегом. И странное дело — не только Олесю, но и Петрику показалось, что подкрадывается не ночь, полная зловещих шорохов, где за каждым деревцом, за каждым кустиком притаилась опасность, а наступает утро, свежее, росистое, полное птичьих голосов…

— Страшно!.. — вдруг промолвил Йоська, вернув мальчиков к действительности.

И, повинуясь какому-то молчаливому уговору, мальчики ещё теснее прижались друг к другу.

— Я вот что скажу, — в свете луны было видно, как гневно сверкнули глаза Олеся. — Если которые трусят, пусть уходят! Силой не заставляем…

Но никто не ушёл.

Пещера теперь была не та, что когда-то. Около двух недель здесь прятались Ноэми и Йоська, а потому мальчикам пришлось главный вход наглухо замуровать и посадить на этом месте куст. В потолке пещеры они пробили круглую дыру, которую закрывали доской, замаскированной пластами дёрна. Для того, чтобы закрывать изнутри новый вход в пещеру, пригодилась небольшая лестница, принесённая сюда ещё в мирное время и валявшаяся до сих пор без дела.

Йоська остался на часах у входа в пещеру. Олесь, Петрик и Медведь бесшумно (что последнему было крайне трудно) понесли проволоку в сторону бомбоубежища.

У четырёх берёз, растущих из одного ствола, мальчики разошлись в разные стороны. Олесь и Медведь, стараясь как можно осторожнее, потащили проволоку дальше, а Петрик пополз к складу.

Через минут пятнадцать Олесь и Медведь благополучно вернулись к четырём берёзам. Не найдя там Петрика, они не на шутку встревожились.

— Чуешь?.. — Олесь крепко сжал руку Медведя, прислушиваясь к рокоту приближающихся самолётов. — Ух ты-ы!.. Сейчас начнётся… И где он там застрял!

Сразу отлегло от сердца, когда друзья уловили неподалёку от себя тяжёлое дыхание Петрика.

— Готово!.. Фонарик на дереве горит!

В городе истошно завыли сирены.

Первым спустился в пещеру Медведь, за ним Олесь. Петрик же, позабыв о всякой осторожности, стоял на лестнице, до половины высунувшись из пещеры, потрясая кулаками.

Охрипший от волнения, он шептал:

— Бейте их, гадов!

Зеленоватые ракеты осветили лежащий в котловине город. Стало светло, как днём.

Медведь и Йоська, широко расставив ноги, держали лестницу, когда Петрик поспешно закрывал вход в пещеру. Но страшный взрыв с такой силой потряс всё вокруг, что Йоська даже не заметил, как лестница выскользнула у него из рук. Нельзя сказать, что Медведь не попытался удержать падающую лестницу, тем не менее Петрик, сияя на верхней перекладине лестницы, описал дугу под сводом пещеры и со всего размаху врезался вместе с лестницей в сравнительно мягкую песчаную стену. Каково же было его удивление, когда, дрогнув от второго взрыва, стена вдруг подалась вперёд. При этом Петрику показалось, что он куда-то проваливается. Инстинктивно хватая руками воздух, мальчик уцепился за нижний край зияющего перед ним провала, откуда пахнуло холодом и затхлостью.

— Хло-о-ппцы! — заорал Петрик, задыхаясь от сыплющегося на него песка. — Тут дыра какая-то!..

Песок под руками Петрика осыпался, и он, царапнув коленками по стене, рухнул на пол.

— Зажигайте факел! Медведь, ставь обратно лестницу!

— Факел!.. Ты что, сказился?

— Чтоб я так жил. Нас…

— Не паникуй! — жарко дыша Йоське в лицо, крикнул Петрик. — На черта ты им сдался! Заснул ты что ли, Олесь? Зажигай факел…

— Где я их тут найду, эти факелы? — сердито забурчал Олесь, наткнувшись в темноте на опрокинутую лестницу.

Петрик зажёг спичку и увидел, что сам он стоит в углу возле двух самодельных факелов. Он тут же зажёг один из них и высоко поднял над головой.

— Ну, чего ещё там? — задрав голову, всматривался в стену Олесь. — А и верно, какой-то ход…

Не обращая внимания на сыплющийся водопадом на головы песок. Медведь и Йоська стоически держали лестницу, пока Петрик и Олесь заглядывали в таинственный провал в стене.

— Это пещера, — глухо донёсся к стоящим внизу голос Олеся. — Дай факел, Петрик, и пусть хлопцы тоже лезут сюда…

Медведь взбирался медленно, а юркий, худенький Йоська в одну минуту очутился наверху, в небольшом песчаном коридорчике.

— Чтоб я так жил, там клад… — вне себя от радости совершенно определённо заявил он. — Подкупим солдат, что караулят оружейный склад, — и оружие наше…

— Не кажи гоп, — резонно осадил его Медведь.

— Эх, видно, Данько-пират ещё давно всё тут ограбил, — с досадой махнул рукой Петрик.

— Что ты говоришь? Дыры же прежде не было! Нет, клады наружу не прячут. Надо копать, песок рыхлый, легко…

Не дожидаясь поддержки, Йоська стал на колени и энергично принялся разгребать руками мягкий песок.

Петрик попытался было охладить его пыл, заметив с горькой усмешкой, что, видно, клады на свете давно перевелись.

Но Йоська вдруг нащупал массивное железное кольцо.

— Сундук! Чтоб я так жил… — захлебнулся от счастья Йоська.

Однако вместо сундука мальчики обнаружили каменную плиту длиной в человеческий рост.

— Глядите, на ней высечен лев, — показал Олесь.

— Да, герб Львова, — подтвердил Петрик.

Мальчики ухватились за кольцо и дружно напряглись. Но тщетно!

— Так у нас ничего не выйдет, — сказал Петрик. — Сперва надо разгрести песок.

— Ап-чхи! Ну и накоптил же этот факел!

Когда Петрик вернулся с запасным факелом, плита поддалась и, медленно повернувшись, открыла тёмную пропасть. Но прежде чем погас факел, мальчики успели рассмотреть чёрные каменные ступени, ведущие куда-то вниз.

— Зажигай скорее…

Чиркнула спичка, и через несколько секунд в руке Петрика запылал факел.

— По-моему, это подземный ход… Интересно, куда он ведёт… — проговорил Петрик.

Мальчики безмолвно стояли, не решаясь спускаться в подземелье. Чем-то холодным, страшным веяло оттуда. Наконец, поборов страх, Петрик первым ступил на лестницу, едва не упав, такая она была скользкая.

— Надо посыпать песком, иначе не спустимся…

— Куда ж его набирать? — спросил Медведь…

— Придётся в рубашки. Когда я жил у дедушки на Майданских Ставках, я даже пескарей рубашкой ловил. Вот как надо делать мешок.

Олесь ловко завязал узлом рукава и воротник.

Петрик дал Йоське подержать факел, а сам быстро снял рубашку, смастерил мешок и набрал туда песку.

Впереди всех шёл Петрик, посыпая лестницу песком. Олесь следовал за ним с факелом. Замыкал шествие Медведь, неся два «мешка» с песком: свой и Йоськин. А Йоська нёс единственное их оружие — топор.

Дрожа от холода, Йоська насчитал триста сорок три ступеньки, а они всё уходили во мрак и, казалось, нет им конца.

— Хлопцы, остался последний мешок, — предупредил Медведь.

Свисающие бахромой под сводами полуразрушенного от старости туннеля сталактиты в свете факела переливались всеми цвета радуги, сказочно украшая трудный путь мальчиков.

— Пятьсот шестьдесят шестая…

— Всё, песок кончился… Дальше не пройдём…

— Рвите рубашки, обматывайте ноги, не будет скользко, — посоветовал Олесь.

Это предложение действительно оказалось уместным: ногам стало теплее, а эффект был тот же, что и с песком.

— Восемьсот сорок первая… восемьсот сорок вторая…

— Стоп! Нет больше ступенек, — остановил товарищей Петрик.

Дальше туннель шёл под лёгкий уклон. По стенам сочилась вода. Под ногами зачавкала грязь.

Угрожающе замигало пламя факела.

— Пакля догорает, а смола ещё есть, — сказал Олесь.

— Бери мою кепку, — с готовностью протянул Йоська. — Она лучше всякой пакли будет светить.

После этого «жертвоприношения» огонь факела стал много ярче, и настроение у всех поднялось.

Но шагов через сто тропинка перед мальчиками внезапно оборвалась в воду.

— Если глубоко, я пропал, — ужаснулся Йоська. — Я не умею плавать…

Медведь тоже не умел плавать. Он, как и Йоська, родился в этом древнем сухопутном городе, где даже одна-единственная речушка и та загнана под землю, куда выходят канализационные трубы. Однако, сохраняя обычную солидность, зная, что с Петриком и Олесем нигде не пропадёшь. Медведь подбодрил:

— Чего ради тонуть! Хлопцы нам пропасть не дадут, сам знаешь.

Измерив глубину древком факела, Петрик шагнул в воду.

— Тут по колено, идите…

Поддерживая за плечи Йоську, чтобы тот, поскользнувшись, не упал в воду. Медведь медленно брёл вслед за Олесем, высоко поднявшим факел.

Когда они благополучно преодолели и это препятствие, пришлось натерпеться страха от крыс. Величиною с кошку, крысы нисколько не боялись мальчиков. Одну Петрику пришлось рубануть топором, до того она свирепо кинулась прямо ему под ноги.

Идущему теперь впереди Олесю вдруг почудилось, будто в затхлости подземелья повеяло свежим воздухом.

— Стоп!

Несколько минут мальчики стояли молча, прислушиваясь к бомбёжке, которую здесь хорошо было слышно.

— Пошли.

Ступеньки. На этот раз уже кирпичные, густо поросшие мхом.

— Гаси факел, Петрик…

Мальчики очутились среди руин разбомблённого дома, неподалёку от маленького костёла Ивана Крестителя.

Припомнилось: путешествуя с дедушкой Стефы в районе Старого рынка, мальчики узнали, что когда-то на том месте, где теперь костёл Ивана Крестителя, князь Лев, сын князя Данилы Галицкого, построил для своей жены Констанции, дочки венгерского короля, небольшой костёл.

— Не иначе, хлопцы, этот подземный ход вёл от крепости в костёл, куда ходила молиться жена князя, — предположил Петрик.

— Ходила тут она или нет, а факт тот, что теперь у нас есть тайный ход на Высокий Замок.

Глава семнадцатая. Лицом к врагу

Оставив часть войск для окончательного уничтожения гитлеровцев, зажатых в котле возле Брод, главные силы Первого Украинского фронта под командованием маршала Конева устремились, в битву за Львов Горели созревшие хлеба, подожжённые отступающими гитлеровцами, и чёрный косматый дым стлался по степи и холмам.

Меркло небо, содрогалась иссохшая, израненная от грохота тысяч орудий земля.

А немцы бросали в бой всё новые и новые отборные эсэсовские дивизии.

Александр Марченко прискакал на взмыленной лошади в штаб бригады.

Он всё время был у взорванного немцами моста на переправе через Буг и видел, как сквозь огневой заслон вражеской артиллерии и миномётов на плотах, лодках и вплавь пробирались на западный берег его боевые товарищи.

— Так. Наш бог войны — артиллерия ударила по огневым позициям врага, — входя в штаб, услышал Марченко голос полковника. Его густо усыпанная сединой голова склонилась над картой. — Прекрасно, теперь плацдарм для дальнейшего наступления обеспечен!

С тех пор, как мы расстались с Марченко он очень изменился: похудел и возмужал в форме танкиста он казался гораздо старше своих лет.

— Прибыл по вашему приказанию!

— Отлично. Идите отдыхать. Вам предстоит большая, ответственная работа, — сказал полковник.

Немецкое командование имело приказ самого фюрера ни за что не сдавать Львов — центральный пункт обороны Западной Украины.

Одну за другой перебрасывали они сюда свежие дивизии.

Двадцатого июля во Львов вошли ещё одна танковая и одна моторизованная дивизии.

Подступы к городу с дьявольской ухищрённостью были заминированы. В каждом ломе предместья, откуда немцы выбросили жильцов, — огневая крепость. За каждым холмом притаились десятки «тигров», пантер», «Фердинандов».

Маленькие мстители из города не ушли и прятались теперь на новой квартире панны Ванды на улице Кохановского. Здесь также нашли убежите Ганнуся, Ноэми и Йоська.

С большим риском Олесю и Петрику удалось под видом малютки, закутанного в одеяло, перенести из пещеры на квартиру в мансарде немецкий автомат и шесть гранат, снятых с погибших во время бомбёжки гитлеровцев. Теперь мальчики только ждали сигнала, чтобы вступить с врагами в открытый бой.

Тайком от панны Ванды в моменты воздушных тревог мальчики не раз забирались среди белого дня на крышу дома и оттуда с затаённым вниманием провожали в небесной синеве стальных птиц, на крыльях которых сияли красные звёзды.

Воздух дрожал от гула неисчислимых моторов. Машины шли так низко, что казалось, будто лётчики видят, как радостно машут им мальчики руками.

— На аэродром полетели! — щурясь и заслоняясь ладонью от слепящего солнца, уточнял Петрик. — Сейчас начнётся! Держись, Гитлер!

— Ещё летят… — восторженно замахал руками Йоська, чуть не свалившись с крыши, так как в эту минуту задрожала земля. Это из бомбовых люков краснозвёздных вестников свободы обрушился вихрь огня на Песчаную гору, где беспорядочно стреляли вражеские зенитки.

Вдруг из-за серых зубчатых контуров собора Юра вырвались немецкие штурмовики.

— «Юнкерсы», — чувствуя, как в горле сразу стало тесно и сухо, прошептал Петрик.

— А над ними «Мессеры»…

— Это прикрытие! — прошептал Олесь.

— Двадцать пять, двадцать шесть… — порывисто дыша, считал Йоська.

Около семидесяти вражеских машин устремились навстречу советским.

— Немцев в двадцать раз больше… — судорожно хватаясь за край кирпичной трубы, замер Олесь. — Что же теперь будет?!

Но бесстрашные «Яки» на предельной скорости, как острие кинжала, вонзились в боевой порядок врагов. Почти над самой головой мальчиков разразился воздушный бой.

— Ложись! — испуганно крикнул Йоська. — А то нас убьют…

Но Петрик и Олесь точно оглохли.

— Ага, задымился! — грозил в небо кулаком Олесь в том направлении, где, оставляя в воздухе чёрный дымящийся след, камнем летел вниз немецкий «Юнкере».

— Раз!.. Два!.. Три!..

— Одиннадцать горит! — не помня себя от радости, шептал Олесь.

— Я думаю, пора нам за оружие браться, хлопцы! — распалясь, сказал Петрик.

Франек, выглянувший из слухового окна чердака, сразу охладил его воинственный пыл:

— Марш в комнату! А ещё раз увижу на крыше, плохо будет! Ясно?

— Чего ж тут неясного, — обиженно пробурчал Олесь. Но от слухового окошка не отходил.

Вдруг он заметил, что в тыл советскому самолёту разворачивался «Мессер».

Бой был коротким.

— Горит! — вскрикнул Франек. — Смотрите, парашют! Ветер его несёт прямо на нас…

И действительно, вскоре лётчик каким-то чудом приземлился в скверике, напротив дома, где скрывались мальчики. К счастью, вокруг не было ни души.

— Спасём его, хлопцы! — крикнул Франек.

Когда мальчики подбежали к лётчику, он был без памяти. Из-под шлема на его глаза лилась кровь, на груди гимнастёрки расплывалось большое красное пятно.

Франек быстро отстегнул ремни парашюта, и четверо мальчуганов, подняв на руки раненого лётчика, побежали через дорогу.

Несколько выстрелов из окна огромного дома по улице Фредри заставили смельчаков отпрянуть назад.

— Ай!.. — вскрикнул Олесь, чувствуя, как обожгло руку, и что-то горячее побежало по ней.

— Ранило тебя? — едва переводя дух, вымолвил Йоська.

— Ничего… Скорей… Скорее его спрятать…

— По следу найдут, — проронил Франек, видя, что струйка крови от раненой руки Олеся ведёт прямо к подъезду дома, куда они забежали.

Когда лётчика принесли на чердак, Франек сказал:

— А теперь, хлопцы, берите автомат, гранаты… Олесь останется с лётчиком.

— Йоська, ты не боишься? — спросил Петрик.

— Кто? Я? Может, ты сам боишься! — возмутился Йоська и взял гранату. Франек уже давно научил мальчиков пользоваться трофейным оружием.

Положив палец на спусковой крючок автомата, Франек притаился на лестнице, ведущей в подвал. Из темноты ему хорошо была видна дверь парадного.

Этажом выше, за выступом стены, спрятались Петрик и Йоська, держа наготове гранаты. Им тоже была видна парадная дверь. Мальчики условились — если войдут двое-трое, стреляет Франек. Если же фашистов будет больше или с ними будет собака, придётся действовать вместе. Петрику и Йоське гранатами, а Франеку — автоматом.

В полутёмный вестибюль вошли два эсэсовца, приглядываясь к струйке крови на кафельных плитах пола. И тут же появились ещё двое с собакой.

Йоська прошептал на ухо Петрику:

— Надо бомбить… Не то, убьют Франека…

У Петрика задрожали руки… Граната ему показалась тяжёлой-тяжёлой…

Две гранаты, кувыркаясь, полетели вниз. Но взрыв гранат опередила автоматная очередь Франека.

В тот момент, когда Петрик и Йоська уже собирались спуститься вниз, в вестибюль ворвались ещё трое гитлеровцев, поливая свинцом из автоматов.

Ни единого выстрела в ответ. Гитлеровцы бросились вверх по лестнице. Но тут в спину им ударила автоматная очередь Франека. Выронив из рук оружие, гитлеровцы уткнулись лицами в цементные ступени.

Не легко было юным мстителям тащить в подвал убитых врагов. Каждую секунду могли нагрянуть гитлеровцы. Несомненно, падение советского лётчика засекли.

Когда подвал был заперт, мальчики осторожно пробрались на чердак. Здесь уже были Ганнуся и Ноэми.

Раненый лётчик тяжело бредил, то и дело неловко откидывая с подушки голову. Ноэми непрестанно следила за каждым его движением, поправляла подушку и часто меняла холодные компрессы на голове.

Олесь дремал, прислонясь к дымоходу. Он очень ослабел после ранения.

Лицо лётчика было совсем еще юным. Над верхней губой его едва пробивался первый пушок. В бреду он звал Наташу. Может быть, то была его сестра, а может быть, невеста…

Ганнуся смотрела на большелобого красивого юношу и думала о Саше Марченко…

— Много крови потерял, — вздохнула Ноэми, — ему очень плохо.

— Что делать? — тревожно спросила девушка. — Если бы можно было дать знать нашему доктору…

— Выходить сейчас опасно, Ганнуся. Подождём до вечера. Всё, что было возможно, мы сделали. Остаётся надеяться… Я верю, что не позднее как завтра русские будут здесь…

Глава восемнадцатая. Особое задание

Александр Марченко догадывался, что им предстоит выполнить нечто очень важное, если командир бригады вызывает к себе экипаж танка «Гвардия», которым командует смельчак из смельчаков, восемнадцатилетний лейтенант Додонов. И разве кто-нибудь умеет лучше, чем Фёдор Сурков, привести танк через лес, бурелом, болото? Кстати, механик водитель своими руками сделал не одну деталь этой боевой машины.

Было это ещё на Урале, в Челябинске куда эвакуировался завод из Ленинграда.

— Я хочу на фронт! — твёрдо заявил светлоглазый слесарь на одном из комсомольских собраний.

— Здесь тоже фронт, Федя, — сказал ему директор завода, старый большевик, очень дороживший лучшим передовиком производства. — И ты, Федя, на самой передовой линии огня.

Но вот случилось то, о чём так страстно мечтал не один только Фёдор Сурков. В подарок фронту уральцы отправляли добровольческий танковый корпус.

Александр Марченко, которого судьба забросила на Урал, где ему приходилось прокладывать новые пути, строить мосты, рвался на фронт. Но вместо того, чтобы воевать с врагами, пока приходилось буквально воевать с начальством проектной конторы, которое наотрез отказывалось разбронировать опытного инженера. Надоел этот смуглолицый, похожий на цыгана, молодой человек и в военкомате, требуя, чтобы его отправили на фронт.

Как известно, и капля камень дробит: добился-таки своего Марченко Он зачислен радистом на тот же танк, где водителем Фёдор Сурков.

Радистом, так радистом! Хотя Марченко не хуже Фёдора Суркова умел водить танк, не хуже башенного стрелять из орудия.

Первая же битва на Орловско-Курской дуге принесла экипажу танка заслуженную славу.

Невыносимый зной палит всё вокруг. Впереди, за холмами, весело поблёскивая солнечными зайчиками, катит воды река. На противоположном высоком берегу расположились вражеские укрепления.

Танкисты получили приказ во что бы то ни стало выбить врага.

Задача тяжёлая. Перед гитлеровцами, как на ладони, все подступы к реке. Как подойти? Вражеские снаряды вздымают сотни чёрных султанов земли.

Внезапно два советских танка вырвались вперёд и на предельной скорости пронеслись через мост.

Гитлеровцы, увидев этот ошеломляюще неожиданный манёвр, бросают несколько «тигров» на прикрытие своего тыла.

Но два краснозвёздных танка неудержимо рвутся вперёд.

Башенный Александр Мордвинцев, поймав в крестике прицела жирный фашистский знак, нарисованный на башне «тигра», послал меткий снаряд.

— Получай, гад!

А вскоре запылали ещё два «тигра».

Вдруг Марченко заметил, что второй прорвавшийся на вражеский берег танк застыл на месте.

— Сосед молчит, — крикнул Марченко командиру, — пойду, узнаю, что случилось.

— Успеешь ли добежать? Всё поле простреливается.

Но Марченко уже открыл люк и спрыгнул на изрытую снарядами землю. Пули и осколки со свистом рассекают воздух над его головой. Прижавшись к опалённой траве, Марченко быстро ползёт по направлению неподвижного танка.

Встав на гусеницу с прикрытой от противника стороны, Марченко изо всей силы стучит по глухой броне.

— Серёжка, где вы там? Это я, Марченко! Что у вас случилось?

В танке зашевелились. Послышался лязг открывающегося люка. Выглянуло потное, замасленное лицо.

— Ты, Саша… Механик-водитель тяжело ранен… Да и все мы тут… Машину некому вести…

Напоив раненых водой из фляги, Марченко бросает танк в бой.

— Видно, Сашко повёл машину сам, — облегчённо вздохнул Додонов. — Вперёд!

Два советских танка с дерзкой отвагой обошли вражеских «тигров» с флангов, зажали в тиски и нанесли им сокрушительный удар. Это решило исход боя за высоту.

Орден Красной Звезды украсил грудь Александра Марченко. А танку, которым командовал Додонов, было присвоено имя «Гвардия».

Орёл, Курск, Брянск, Киев, Проскуров, Каменец-Подольский — позади тысячи огненных километров пути в горячих схватках с врагом.

— Вам, товарышу старшына, трэба особыстого лыстоношу, — не на шутку сердился молоденький почтальон, развязывая свой тугой мешок с письмами. — Шодня вэсь Радянськый Союз вам лысты пышэ, а усэ цэ мушу тягаты на своему горби я?

Да, писем было много. Писали родные, писали друзья, писали совсем незнакомые. Но среди всех этих фронтовых треугольничков не могло быть письма, которое больше всего хотел бы получить Александр Марченко. Сердце его сжималось при мысли о том, что, может быть, его любимая Ганнуся, её отец и братишка погибли в неравной борьбе. Покориться врагу они не могли, он это знал… Враг жесток. На своём пути Марченко видел не одну виселицу. Гитлеровцы убивали советских людей для устрашения и из мести, по подозрению и из страха…

А верно ведь в народе говорят: гора с горой не сходится, но человек с человеком — всегда сойдутся.

Марченко был изумлён не меньше Юры, когда в одном из освобождённых танкистами сёл они встретились. И, узнав, кто командует танковой бригадой, Юра радостно вскрикнул:

— Значит, жив! Жив! Это мой отец!..

С тех пор Юра стал советским воином.

Около штаба бригады Юру догнал сержант Епифанов. Это был бывалый солдат, в прошлом уральский рабочий, с горбинками трудовых мозолей на больших руках. Дома у него осталась большая семья, сын почти одних лет с Юрой.

Бородатого автоматчика в бригаде с уважением называли Папашей. И хотя он говорил, что недавно ему стукнуло пятьдесят лет, никто не верил, уж очень был молод душой бородатый Папаша.

— Комбриг зря не позовёт, что-то важное, а, Папаша? — тихо полюбопытствовал Юра.

Хитровато щуря добрые глаза и поглаживая бороду, Папаша многозначительно ответил:

— Это уж точно…

Юра не совсем понял, что Папаша хотел этим сказать, но спросить снова было неудобно, к ним подошли Фёдор Сурков и Александр Марченко.

И вот экипаж танка «Гвардия» стоит перед командиром бригады.

— Сегодня ночью вы должны прорваться к центру города и поднять красное знамя над Львовом.

Комбриг добавил тихо и ласково:

— Тебе, Саша, предстоит самое трудное — подняться на башню ратуши. Вручаю тебе знамя. И желаю вам всем удачи.

И, как бы угадав мысль Юры, командир неожиданно произнёс:

— Юрий пойдёт с вами. Держаться всё время около Марченко. Верю, что не ударите лицом в грязь.

— Есть — поднять знамя над Львовом! — вместе с танкистами ответил юный сержант, гордый великим доверием.

Полковник не впервые провожал сына на трудную и ответственную операцию. И как всегда, он коротко говорил:

— Не посрами отца!

Юра смотрел на дорогое лицо большими вдумчивыми глазами; о, их нельзя было не узнать, это были глаза матери.

— Не бойся, папа…

— Иди, Юра, встретимся во Львове, — отец порывисто обнял сына.

— Ты только скорей, папа!

— Уж постараюсь. Удачи, удачи вам, орлы!

И, одёрнув на ремне автомат, юный сержант, не оглядываясь, побежал к танку.

Рассвет застал экипаж «Гвардия» недалеко от кирпичного завода, в предместье города. Отсюда уже хорошо был виден весь Львов, дремавший в низине, и особенно отчётливо вырисовывалась Княжья гора на сером фоне зари.

У Юры, сидящего на брони танка, захватило дыхание. Ведь с этой горой столько связано в его жизни! И теперь он уже непрестанно думал о Стефе, Петрике и друзьях, радуясь скорой встрече с ними.

— Странно, почему немцы молчат? — удивлённо пожал плечами Папаша. Он, как всегда, сидел на своём любимом месте слева за башней, около Юры.

— Может быть, они уже оставили окраину и отступили к центру?.. Папаша, сзади нас танки… — привстав, показал Юра.

— То наши догоняют. Один Кулешова, а другой Лопахина.

Фёдор Сурков вёл танк на малой скорости. Около тенистого дуба, напротив особняка, увитого серебристым плющом, он остановил машину. И в тот же миг, казалось, мёртвые, наглухо закрытые окна домов низвергнули потоки пулемётного огня.

— За мной, орлы! — скомандовал Папаша.

Автоматчики попрыгали на землю и залегли в канаве.

Задание у «Гвардии» было как можно скорее проникнуть в город, не завязывая с врагом боя. Поэтому юный командир танка дал сигнал отойти машине снова к кирпичному заводу. А тем временем танки Кулешова и Лопахина дали бой.

— Ах, вот где ты, сынок, — крикнул Папаша, подползая и высвобождая Юру из-под присыпавшей его земли. — Испугался?

— Не так чтобы очень, — хрипло ответил Юра, хотя лихорадочная дрожь выдала его.

— Ничего, то бывает, — подмигнул бородатый друг, — ну давай, ползи за мной. Эх, жаль, сынок, что приказ не марать руки об эту нечисть, а то бы мы им устроили пекло.

При этих словах Папаша так громко расхохотался, словно они сидели где-нибудь в лесной чаще на отдыхе, а не под огневым дождём взбесившихся гитлеровцев.

— Ну, веселей, веселей, — подбадривал Папаша юного сержанта.

Была у Папаши замечательная черта: когда он попадал в тяжёлое положение, вроде настоящего, бывалый солдат никогда не терялся, не падал духом и — главное — всегда вырывал из когтей смерти своих боевых товарищей. Папаша любил говорить: «У меня, брат, русский характер! И в воде мы не утонем, и в огне мы не сгорим!»

— Что… отступаем?.. — боясь поверить в это, прошептал Юра.

Но вместо ответа Папаша внезапно прикрыл собой юношу. Над самой их головой прошуршал снаряд и ухнул где-то недалеко, расшвыряв вокруг куски сырой земли.

Встав во весь рост, они побежали к танку, прижатому к заводской кирпичной стене.

— Все собрались? — спросил Папаша, окидывая всёзамечающими глазами своих автоматчиков.

— Все, товарищ гвардии сержант!

Через открытый люк танка Юра видел, как Александр Марченко, с наушниками на голове, склонился у рации.

— В этом месте нам не пройти, — озадаченно сказал Фёдор Сурков. — Надо попробовать другой дорогой.

— Вперёд! — приказал командир танка.

— По местам! — скомандовал автоматчикам Папаша.

Танк повернул в узкую, кривую улицу, где меньше всего можно было ожидать вражеской засады.

Однако и здесь их намеревались зажать в огненном коридоре.

— Без боя не пройдём, — заметил Папаша, заслоняя собой Юру.

Приоткрылся люк, и Додонов крикнул:

— Держитесь, товарищи, крепче! Ведите всё время огонь, хочу прорваться.

— Правильно, командир! — отозвался Папаша и дал подряд несколько автоматных очередей.

Юра, лёжа на броне машины около бородатого друга, с ожесточением стрелял по огневым гнёздам врага.

— Проскочили! — облегчённо вздохнули все, когда танк вырвался из запутанного лабиринта полутёмных переулков и, как ветер, помчался по широкой улице.

— Здорово, орлы! — сиял Папаша, поглядывая на своих автоматчиков, озарённых лучами раннего солнца. Запылённые, чёрные от копоти, они казались командиру прекраснее, чем когда-либо.

— Слышите, Лопахин и Кулешов крепко сцепились, — сказал кто-то из автоматчиков.

— Да, — хмуря лоб, отозвался Папаша. — Трудненько им, они ведь нас прикрывают…

Уже свернули на другую улицу, когда вдруг танк резко затормозил.

— «Пантеры»! — первый показал Юра.

Четыре бронированных хищника и автомашина с немецкой пехотой преградили «Гвардии» путь.

— Заметили нас! — крикнул Папаша.

Но тут произошло нечто неожиданное. Командир «Гвардии» ударил из пушки по передней «пантере», которая тотчас же загорелась. Ещё выстрел. Ещё запылал один вражеский танк. Припав к лобовому пулемёту, Александр Марченко поливал огнём автомашину с гитлеровцами. Трудно передать, какая там поднялась паника. Только очень немногим удалось спрыгнуть на мостовую, но меткие пули Папаши косили их тут же на месте.

Две уцелевших «пантеры» заметались между горящими танками.

— Верно, что «пантеры»! Глядите, как они лезут друг на друга! Настоящие звери! — крикнул Юра, швырнув изо всей силы противотанковую гранату.

Вскоре все четыре «пантеры» горели, а вокруг валялись «непобедимые» гитлеровские вояки.

Лица танкистов светились такими улыбками, каких давно уже не видел Юра.

— Как видите, верно, что не так страшен чёрт, как его малюют! А, сержант? — подмигнул Папаша Юре.

— И в воде мы не утонем, и в огне мы не сгорим! — задорно отозвался юноша.

Танк мчался дальше к центру.

— Это Зелёная улица, — сразу узнал Юра, хотя все вывески и рекламы были на немецком языке. — Уже недалеко и ратуша.

Мальчик почувствовал, как крепко стиснул его руку Папаша. И юный сержант без снов понял, что это означало: «Держись, теперь самое главное впереди!»

О, если бы Петрик и хлопцы, стоявшие на крыше, могли знать, кто промчался на танке по их улице. Стефа, пытавшаяся водворить на чердак непосед, только успела вслух прочитать на брони танка: «Гвардия».

— Советский танк, Ганнуся! — крикнула Стефа, влетая на чердак.

— Иди, я тебя поцелую, родная, за добрую весточку, — бросилась к подруге девушка. Стефа ещё вчера незаметно прокралась к друзьям с медикаментами и продуктами, которые ей дал доктор для раненого лётчика.

Между тем, Александр Марченко передал по радио в штаб бригады, что «Гвардия» прорвалась к центру города и подходит к ратуше.

— Юра! — позвал Додонов, выглянув из люка.

— Слушаю, товарищ командир!

— Пойдёшь с Марченком, разведаете улицы, а мы за вами.

— Есть!

Марченко вылез из танка, проверил пистолет. Юра сменил в автомате диск. И они осторожно пошли по пустынной улице в сопровождении Папаши и ещё двух автоматчиков.

— Красивый памятник! — заметил Папаша.

— Это польскому поэту Адаму Мицкевичу, — сказал Юра. — А вот за этими домами и ратуша.

За серым гранитным выступом Кафедрального костёла им пришлось остановиться. Впереди слышалась стрельба.

— С того окна стреляют, — показал рукой Юра и дал автоматную очередь по открытому окну. Стрельба тотчас же прекратилась.

Около ратуши строчили из пулемёта. Было ясно, что открыто добежать к подъезду не удастся. Тем временем подоспел танк. Фёдор Сурков остановил машину и передал командиру:

— Саша говорит, что в подъезде, между двумя каменными львами, можно укрыться танку…

— Всем на танк! — коротко приказал Додонов.

И когда автоматчики укрылись за башней, танк заревел и ринулся к каменным львам у главного входа в ратушу.

Оторопевшие немцы, не ожидая такой дерзости, на короткое время перестали стрелять. Когда же они спохватились, танкисты уже были в подъезде, прикрытые танком.

— Ну, друзья, я иду, — сказал Марченко, прижимая знамя к груди.

Все попрощались с ним, а Фёдор Сурков обнял друга и поцеловал.

Марченко быстро побежал вверх по лестнице, освещённой только одним окном. За ним Папаша и автоматчики.

Вот уже третий этаж. Здесь разлёт коридоров шире, светлее.

Папаша остановился, прислушиваясь к гулким удаляющимся шагам Марченко и Юры.

Вдруг из дверей, оббитых чёрной кожей, выскочили заспанный немецкий офицер и ещё два солдата.

Признаться, от неожиданности Папаша даже не выстрелил сразу. Этим успели воспользоваться гитлеровцы. Но, к счастью, их пули никого не задели.

Папаша, сверкая глазами, яростно кинулся на офицера.

— Хлопцы, бей их, гадов!

Тем временем Марченко, задыхаясь от быстрого бега, остановился у старинной чугунной двери, ведущей на башню.

— Смотри в оба, — озираясь по сторонам, прошептал Марченко.

— Есть, смотреть в оба! — тихо ответил юноша.

Они поднимались по скрипучей деревянной лестнице, густо увитой паутиной, ожидая на каждом шагу засады. Было тяжело дышать от пыли и сильно бьющего в нос запаха плесени. Каменные стены в замшелой прозелени блестели от сырости. В неровном полумраке то и дело они натыкались на какие-то ящики, бочки.

— А зачем эти большие гири на канатах? — удивлённо спросил Юра, когда они вышли на небольшую площадку.

— Ты что, забыл? Часы…

— Верно!

Возможно, в другое время никакой силой нельзя было бы оторвать Юру от этих огромных блестящих зубчатых колёс старинного часового механизма. Он даже припомнил, что как-то старый профессор, дедушка Стефы, рассказал им интересную историю об этих часах.

Но сейчас внимание Юры было приковано к Саше Марченко, который пробирался по шаткому деревянному настилу на купол башни. Юра полез за ним.

Юноша видит, как Марченко твёрдой рукой опускает вражеский флаг с фашистской свастикой, а через минуту вместо него ярким пламенем взвивается красное знамя.

Символ победы реял над обнажёнными головами взволнованных и счастливых танкистов.

Перед ними, словно птицами в полёте, широко раскинулся на холмах весь израненный древний город, переживший страшное лихолетье. Казалось, что флаг над городом стал сигналом к всеобщему штурму. Со всех сторон ударила советская артиллерия, а в ответ ей зарычали немецкие батареи.

С высоты Марченко и Юре хорошо было видно, как с разных концов города, подобно молниям, с боем рвались к центру советские танки. Гул с каждой минутой нарастал.

Но вот гитлеровцы увидели советский флаг над городом и ударили картечью с Княжьей горы.

Когда Марченко и Юра уже собирались покинуть башню, внезапно распахнулась дверь. Появились Папаша и автоматчики.

— Сашок! Живой! — радостно бросился Папаша к Марченко, ещё не замечая Юры.

— И в воде мы не утонем, и в огне мы не сгорим! — с мальчишеским озорством прыгнул на спину Папаше Юра, от чего тот едва не свалился на пол.

— О, это по-моему, — засмеялся старый солдат, обнимая Юру. — А тебе, Александр Порфирович, спасибо от всей бригады, от всего советского народа…

Глава девятнадцатая. Ценою жизни

— Петрик! Гляди, на ратуше подняли красное знамя! — показал Олесь.

— Я им сказал, что русский танк пошёл туда! — засуетился Йоська. — Бежим к ратуше!

— А что на это скажет Франек? — несколько озадаченно проговорил Петрик.

Франек, слово которого было для мальчиков законом, последние дни стеснял их свободу.

Из слухового окна на крышу вылез Медведь. Его круглое добродушное лицо блестело от пота. Взмокшая голубая в чёрную крапинку рубашка прилипла к телу.

— Чуете, хлопцы, наши в городе! — тяжело перевёл он дух. — Бегу это я мимо ратуши, а там тихо, никто не стреляет… Вдруг вижу советский танк…

— Тоже мне новость! — перебил его Йоська. — Мы ещё раньше тебя этот танк видели…

Мальчиков позвал вернувшийся откуда-то Франек. Могли ли они предполагать, что он скажет:

— Быстрее к ратуше!

И пока Франек с мальчиками бежали по пустынным улицам к ратуше, Марченко и автоматчики, перекидываясь короткими шутками, покинули верхнюю террасу башни.

Они уже спускались по узкой винтовой лестнице, когда вдруг автоматная очередь вспорола тишину.

Юра увидел, как Марченко, без единого стона, осел на ступеньку лестницы. Папаша бросился к нему.

— Сынок, что с тобой?

В то же мгновенье юный сержант заметил двух гитлеровцев и дал очередь из автомата. Не попал. Юра отчётливо слышал топот убегающих ног.

— Нет! Не уйдёте от расплаты! — и, выхватив из-за пояса гранату, Юра побежал вслед за гитлеровцами. Вскоре он повернул влево, промчался через застеклённую арку и выскочил в другой конец здания, на лестницу, густо усыпанную битым стеклом. Два автоматчика, не отставая, бежали за ним.

— Стойте! — остановил их Юра и, приникнув к стене, замер.

Теперь и автоматчики ясно услышали приближающиеся шаги.

Гитлеровцев уже было четверо и все с автоматами.

Озираясь по сторонам, они вышли на верхнюю лестничную площадку.

Юра дал понять автоматчикам, чтобы они не двигались с места. Лучше, всего было выждать, когда немцы начнут спускаться вниз, и тогда бросить гранату.

Так и есть! Гитлеровцы не свернули в коридор, а торопливо пошли вниз.

Прошли, не заметив Юру и автоматчиков.

На нижней площадке немцы сбились в кучу, тихо о чём-то совещаясь.

И тогда, подобно буре, Юра вырвался на верхнюю площадку.

— За Сашу Марченко! — крикнул юноша и, прежде чем враги успели опомниться, метнул гранату.

Всё было кончено в одну секунду. Ни один из четырёх не ушёл живым.

Когда автоматчики снова вернулись к винтовой лестнице, Папаша, опустившись на одно колено, осторожно перевязывал голову Марченко.

— Ну как? — подбежав, спросил Юра.

— Плохо, — вздохнул старый солдат, — пуля вышла вот здесь, у самого уха. Две пули пробили грудь.

Неподвижно сомкнутые побелевшие губы Марченко что-то чуть слышно прошептали.

— Сынок, что ты, а? — прильнул к нему Папаша, с надеждой заглядывая в открывшиеся на миг глаза Марченко. Но тот не узнал автоматчика.

Юра увидел, как выпала из глаз бородатого друга слеза.

Товарищи подняли на руки Марченко и осторожно пошли. Впереди, обеими руками до боли сжимая автомат, шёл Юра.

Последняя ступенька, ещё полутёмный кусочек коридора, и из подъезда, в простенке под арками, показались танк и каменные львы. Солнце ослепительно ударило в глаза.

— Что с ним? Сашка, друг мой, — бросился навстречу командир танка.

— Сашка, Сашок, ты меня слышишь? — шептал Фёдор Сурков, опускаясь около товарища на броню танка.

В эту минуту над головой танкистов просвистел снаряд, а за ним ещё и ещё…

— С Высокого Замка картечью бьют, — сказал Юра.

— Князев, ты поведёшь танк. Пусть Федя и Панаша прикроют Сашку, — приказал Додонов.

— Есть, вести танк! — ответил автоматчик.

Скрежеща гусеницами, танк повернул влево и, не доезжая Русской, резко свернул в полутёмную, одетую камнем Сербскую улицу.

Стрельба осталась позади.

Вдруг Марченко широко открыл глаза и приподнялся на локтях.

— Мама!.. Как ты ждала меня!.. Ну вот и встретились… Ты её полюбишь, мама… Она такая добрая… Хорошая…

— Саша, Саша, дорогой… Это я… Федя… — шепчет Сурков, стирая со лба друга крупные капли пота.

— Федя… — хватают воздух посиневшие губы друга. — Найди её… Это там… на Высоком Замке… Ганнуся.

Юра поднёс флягу к воспалённому рту Саши.

— Спасибо, Федя… — не узнал Юру Марченко.

— Эх, сынок, сынок, — осторожно положил под голову раненого свои большие руки Папаша.

Сурков чувствует, как холодеют руки Саши в его руках.

Бернардинская площадь. Над головой неожиданно вспыхивает воздушный бой. В воющем гуле моторов нельзя разобрать, что кричит Юра, указывая рукой по направлению улицы слева, сразу же за колонной с каменным монахом, воздевшим к небесам руки.

По улице Батория «Гвардия» вышла на Кохановскую улицу. Тут Юра заметил выбежавших из-за угла мальчиков.

— Звезда на танке! Наши! Урр-а-а! Наши!

И в то же мгновение над белокурой головой босоногого, знакомого Юре мальчугана большой птицей взметнулось алое полотнище.

Юра узнал Петрика, узнал пионерское знамя в его руках… А вон и Франек! Олесь, Кузьма, Йоська!

Танк остановился возле сквера, напротив аптеки. Юра спрыгнул на мостовую и бросился навстречу друзьям.

— Хлопцы, так это ж наш Юра! — не помня себя от радости, вскрикнул Петрик.

— Ты уже солдат! — обнял Юру Франек.

— Да нет, не солдат, Юра командир, — возразил Йоська тоном совершенно убеждённого человека. — У него даже орден…

— Я знал, что вы сохраните знамя… А где же Василёк, почему его нет с вами?

— О, долго рассказывать, такое тут было! Скорохода нашего чуть не убили, теперь дома сидит. Но присягу он сдержал, — сказал Олесь. — Василько спас от фашистов это знамя… На нём даже кровь видна… И вообще, мы тут воюем! — гордо выставил Олесь вперёд свою раненую руку, при этом, должно быть, для солидности, откашлялся баском.

Друзья увидели, как крепко закусил губы Юра, и в глазах его, больших и горячих, вспыхнули знакомые огоньки, которые зажгли когда-то в их сердцах верность тому, что было дороже всего на свете пионеру Юре.

— Я клянусь вам, хлопцы, что наше пионерское знамя донесу до Берлина.

Он поцеловал знамя и прижал к своей груди.

— Младший сержант! — позвал кто-то Юру из танка.

Друзья побежали вслед за Юрой. И то, что увидели они в следующую минуту, болью и гневом переполнило их сердца.

На разостланной окровавленной шинели, в сквере под клёном, лежал Александр Марченко, сурово сомкнув тёмные густые брови.

В глубокой печали стояли танкисты, держа в руках рубчатые шлемы.

— Заснул наш орёл, — поднялся с колена бородатый автоматчик, первый нарушивший молчание.

— Здесь похороним, — сказал Фёдор Сурков.

Слёзы, одна за другой, часто капали из глаз Петрика и нестерпимо жгли ему щёки…

Глава двадцатая. Рассвет

Два дня не стихали жестокие бои во Львове. Танк «Гвардия» не выходил из жарких схваток.

У старинной Цитадели мальчики неожиданно снова столкнулись с Юрой. Танкисты только что выбили из, казалось, совсем неприступных высоких кирпичных стен крепости гитлеровцев, которые дрались как дьяволы, шесть часов подряд. Здесь же мальчики встретили доктора с группой рабочих. Среди них Петрик узнал товарищей отца. Они помогали советским воинам штурмовать крепость, где томились военнопленные.

Кованые ворота Цитадели настежь распахнуты. Юра и бородатый автоматчик слились с отделением сапёров и бегут к кирпичному зданию. Петрик бежит за ними, то и дело оглядываясь. Он растерял хлопцев, которые как на зло разбрелись в солдатской массе где-то внизу под холмом.

В ушах Петрика ещё отдаётся только что смолкнувший стук пулемётов, свист пуль. И вдруг очень близко оглушительно что-то рвануло, задрожала земля, и в тот же миг неподалёку рухнула высокая тюремная стена. Взрывной волной Юру и Петрика отбросило к кургану, оглушило и слегка присыпало землёй.

— Тебя не задело? — встревоженно прошептал побледневший Петрик, первый вскочив на ноги.

— Мы, брат… — стряхивая с себя землю, силился улыбнуться Юра, — и в воде не утонем и в огне не сгорим… Ах, гады… Кажется, взорвали…

— Скорее всего так. Должно быть, много там народу погибло… Бежим, может, кто ещё живой… поможем…

Они побежали.

— Петрик, ты поосторожнее! Тут не долго на мину нарваться, — предостерёг Юра, сам не без труда пробираясь через дымящиеся руины.

— Ага, вон и ребята! Олесь! Хлопцы! — замахал руками Петрик. — Сюда-а!

Когда мальчики поровнялись с группой сапёров, бородатый автоматчик сердито крикнул:

— А ну, Юра, гони их отсюда по домам! Здесь, можно сказать, смерть людям в очи глядит…

— А мы не боимся! — обиженно нахмурил брови Петрик.

— Сказано вам, марш домой! — приказал бородач ледяным тоном, не допускающим возражения.

— Товарищи! Сюд-а-а! — послышалось откуда-то из глубины коридора.

Солдаты бросились на этот призыв.

Петрик и его друзья секунду-другую растерянно потоптались на месте. Но после короткого совещания пустились догонять Юру, бегущего со всеми по коридору с низким сводчатым потолком.

Подоспевшие сапёры извлекли из стен в коридоре три мины, которые вот-вот должны были поднять в воз дух всю северную часть Цитадели.

Гулко стуча сапогами по каменным ступенькам, люди осторожно спускались в подземелье, пока не наткнулись на окованную железом дверь. Она была заперта.

— Давай, хлопцы! — скомандовал Папаша, и солдаты налегли на дверь.

И когда, наконец, преграда рухнула, кто-то из бойцов, первый шагнувший в темноту, внезапно крикнул:

— Вода!

— Затопили подвалы!

— Не иначе, там есть люди…

— Идёмте, товарищи, — решительно проговорил доктор и, освещая фонариком дорогу, пошёл впереди всех.

Петрику ударил в нос запах сырости и гнили. Сильно закружилась голова. Но он не остановился, а шёл за Юрой.

— Чуешь? — Петрик схватил Юру за руку, — там голоса!..

— Куда же ты? Это совсем с другой стороны, — заметил Юра, прислушиваясь к стонам. — Иди за мной…

Между тем, вода прибывала с каждой минутой, она уже доставала Петрику до колен.

— Мы русские! Советская Армия! — неожиданно громко прозвучал в темноте голос Папаши. Он раскачивал над головой фонарик, от чего вокруг него метались желтоватые пучки света.

— На по-мо-ощь! — едва слышно донеслось из темноты.

Вокруг замелькали десятки фонариков, послышался плеск воды, возгласы.

Вдоль каменной замшелой стены, унизанной большими чугунными кольцами, почти повисли на тяжёлых цепях полуживые люди. Им не было счета.

— Мы военнопленные… — с трудом говорил живой скелет, прикованный цепью к железному кольцу в стене. — Тысячи уже здесь погибли…

— Сюда, скорее! — размахивая фонариком над головой, звал солдат Папаша.

— Помогите, братцы… — молили узники подземелья.

Сквозь холодную зловонную жижу люди с трудом двигались на зов, высоко держа над водой автоматы.

— Мы не уйдём, будем светить, да, Юра? — спросил Петрик.

— Конечно…

Несколько дружных, крепких рук рванули короткую цепь, к которой был прикован пленный солдат. Щебёнка и песок посыпались из гнезда у железного кольца, вделанного в стену.

— Ещё раз, братцы! Дружне-ей! — скомандовал Папаша. — Дружней!

— Я вам посвечу, — сказал Петрик, обгоняя Папашу, который нёс сразу двух узников. Видно, в царящем шуме «сердитый бородач» не узнал голос Петрика и хрипло крикнул в ответ:

— Свети под ноги, товарищ!

Уже во дворе, разглядев своего помощника, Папаша не стал его прогонять домой. Он протянул мальчику флягу и попросил его напоить освобождённых узников водой. А сам снова бросился в подземелье.

Олесь, Медведь и Йоська суетились, расстилая на траве шинели.

Какой-то черноглазый боец-пехотинец, достав из вещевого мешка полотенце, принялся было растирать посиневшее тело извлечённого из подземелья человека, но, повернув его на бок, вдруг вскрикнул:

— Ай, шайтаны! Что сделали! На спине звезда вырезали! Ну, держись, фашист! Пощады не будет от Ослан Урбабаева!

— Старик, а выдержал, — тихо проронил молодой солдат с калённым румянцем на щеках. — Побелел весь, чистый снег…

— Старик, говоришь?.. — слабо улыбнулся заросший седой бородой человек. — Мне ж и тридцать ещё не стукнуло…

— Ты не волнуйся, браток, лежи, лежи! — заботливо уложил его обратно на шинель пехотинец.

Юра принёс ещё одного узника с железным кольцом и цепью на шее.

— Сержант, — обратился к Юре рослый сибиряк, — ты тут побудь, а мы в подвалы. Товарищи отдайте мальчикам свои фляги, они будут тут за санитаров.

— Там ломы нужны, чтобы цепи рвать! — крикнул Юра.

— Ничего, моя лопатка и за топор, и за лом сойдёт, — надевая на шею автомат, отозвался скуластый красноармеец с узкими поблёскивающими глазами.

Олесь и Медведь побежали искать доктора.

Освобождённые пленные были так слабы, что не могли отогнать с лица муху, не то что взять в руки флягу. И Юра с Петриком и Йоськой ухаживали за ними.

— Хлеба, сынок… — простонал беззубый, с трясущимся лицом человек.

— Сейчас, дяденька, — успокоил его Петрик и побежал к Юре.

— На вот, развяжи мой вещмешок, — сказал Юра, — там есть сухари и сахар. Размочи в воде.

Петрик наскоро размял сухарь в кружке с водой, бросил туда сахар, размешал.

— Кушайте, дяденька, — бережно поднёс он кружку к воспалённым губам голодного.

— Спасибо, хлопчик.

После двух глотков дяденька вдруг тяжко затрясся в кашле.

— Покалечили, покалечили они меня, ироды… Ты, сынок, адрес запомни… напишешь… жене, детям…

— Вы ещё поправитесь, дядя, а немцам-фашистам уже навеки капут будет! Мы вас…

Сирена санитарного автобуса оборвала на полуслове Петрика. Из автобуса на ходу выпрыгнули Олесь и Медведь.

На плечи Петрика и Йоськи легли чьи-то большие крепкие руки.

— Молодцы! — похвалил майор медицинской службы. — Выходит, вы тут оказали первую помощь.

Майор был необыкновенно высок, широк в плечах, от чего стоящая рядом с ним худенькая девушка в белом халате казалась маленькой девочкой.

Из машины вынесли несколько носилок, и санитары, мужчины и девушки, начали укладывать на них мокрых полуживых людей.

— В какой госпиталь их повезут? — спросил Юра молоденькую санитарку.

— Недалеко, сразу за главной почтой, — охотно ответила девушка.

— Спит… — заметил майор, склоняясь над человеком, который так и не успел Петрику сказать адрес, куда надо было написать письмо.

К Юре подошёл мокрый до нитки Папаша.

— Пошли к танку, сынок…

Гул боя теперь доносился со стороны Княжьей горы. Изредка, по-воровски, проносились нал высокими зубчатыми стенами Цитадели немецкие юнкерсы, но, не достигая Подзамча, штопором падали вниз, подбитые советскими зенитками.

Особенно жестоко и долго бились на подступах к Княжьей горе, где гитлеровцы крепко окопались и, ведя круговой обстрел, низвергали лаву артиллерийского и миномётного огня. Они ни за что не давали прорваться советским частям к станции Подзамче.

Повстречав у пороховой башни Франека, Петрик и хлопцы неотступно шли за «Гвардией». И стоило на короткое мгновенье стихнуть бою, как, словно из под земли, возле танка появлялись мальчики.

Около костёла Марии Снежной Франек неожиданно предложил Юре выйти на Княжью гору через тайный подземный ход, о существовании которого гитлеровцы даже не подозревают.

— А что, идея подходящая, — оживился Папаша, — услышав предложение польского юноши.

— Мы вас поведём, — горячо заявил Петрик, — Только нужны факелы…

— Там очень скользко, — добавил Олесь.

— Ну, а если фрицы тоже разнюхали про этот подземный ход, и мы попадём в западню… — покусывая бороду, думал вслух Папаша.

— Да что вы, дяденька! — замахал руками Петрик. — Выход прямо в нашу пещеру, а она у нас знаменито замаскирована!

— Пулемёты там протащить можно?

— Вполне, — ответил Франек.

— Ему можно довериться, — поручился Юра.

— Что ж, сейчас доложу командиру. Вы тут постойте, ребята, хорошо?

— Добре, — деловито кивнул Петрик.

Папаша торопливо направился к группе офицеров, тихо обсуждавших что-то.

Мысль проникнуть на Княжью гору через подземный ход и с ошеломляющей внезапностью обрушиться на вражеские батареи всем пришлась по душе. Тут же была послана в разведку группа сапёров, которых повёл Франек. Через полтора часа они вернулись потные, забрызганные грязью, но порадовали, что мин нигде не обнаружили, путь безопасен.

Когда стемнело, в неровном лунном свете, сливаясь с темнотой, к костёлу Ивана Крестителя бесшумно подошли две роты советских пулемётчиков.

— Ух, ты! — обрадовался Медведь. — Держись теперь, немец-перец-колбаса!

Петрик явно боялся, что его и хлопцев не возьмут в качестве проводников. Зря что ли послали в разведку Франека, а не кого-нибудь из них? А потому, подружившись с бородатым автоматчиком, которого танкисты называли Папашей, Петрик старался всё время вертеться у него перед глазами, понимая, что все уважают бородача, и стоит тому замолвить словцо, их возьмут с собой.

Наконец, потеряв всякую солидность, Петрик подёргал за рукав Папашу.

— Дяденька, вы скажите своим командирам, что мы вас поведём… Мы ж знаем, где каждая пушка зарыта…

— Расположение противника знаем, — с достоинством подсказал Олесь.

— А мне, хлопцы, приказано вас в шею гнать, — развёл руками Папаша.

Нет, нет, он это сказал без тени шутки, совершенно серьёзно!

— Гнать?! — изумлённо вытаращил глаза Йоська.

— Это своих-то в шею? — с негодованием спросил Олесь. — Да мы…

— Служба, знаете, нельзя мне приказа не выполнять. Давайте, ребятки, по домам, а?

— Неправильный приказ! — бесстрашно и прямо заявил Петрик. — Мы ж нашу гору — во! — как свои пять пальцев знаем. Каждую норочку покажем, где фрицы притаились…

Говоря по правде. Папаше полюбились эти непокорные, отважные львовские мальчишки. Их непреклонность и мужество внушали солдату невольное уважение, как, впрочем, и всему экипажу танка «Гвардия».

— Попробую похлопотать за вас перед начальством, — посулил бородач и отошёл от мальчиков.

Они стояли в крайнем волнении, ожидая решения своей участи. И когда Папаша вернулся, сказав, что их возьмут с собой, трудно описать ту безмерную радость, сменившую беспокойство мальчиков.

Но уже совсем стемнело, а никто не трогался с места.

Йоська высказал предположение, что, скорее всего, выжидают, когда гитлеровцы уснут. Вот тогда их и возьмут без единого выстрела, как сонных мух. Незачем на них патроны расходовать.

— Тоже мудрец, — усмехнулся Олесь. — Так они тебе и улеглись спать возле орудий.

И долго ещё мальчики тихо переговаривались, сидя на ступеньках костёла.

Петрик нервничал: ведь летние ночи так коротки, а чтобы выбраться с пулемётами на гору через подземный ход, надо около часа, не меньше…

Однако вскоре раздалась команда.

— Пошли, — сказал подбежавший Франек.

Под каменными сводами тайного хода мерцали сотни электрических фонариков, и теперь уже мальчикам совсем не было страшно, как тогда, когда приходилось пробираться здесь одним, а позже с Франеком, который сам лично хотел убедиться, куда ведёт этот ход.

Петрик насчитал шестьсот семьдесят ступенек, когда Папаша, тяжело дыша и утирая катящийся по лицу пот, спросил:

— Не сбились, правильно идём?

— Конечно, дяденька! Тут всё время вверх, вверх и только прямо, другой дороги нет.

— Стоп! — глухо прошелестело по цепи.

Дышать стало легче, и вскоре в довольно большой амбразуре показались звёзды. Ночной ветерок освежал взмокшие тела солдат, вытаскивающих пулемёты на террасу около пещеры.

— Мы теперь сзади от самой главной ихней батареи, — сообщил Олесь, дрожа от возбуждения. — Это та батарея, дяденька, что ратушу обстреливала.

Первую группу пулемётчиков и автоматчиков, увешанных гранатами, повели к каменному льву Франек и Юра.

Петрик же пополз впереди второй группы солдат, которые несли на руках пулемёты, отрезая пути возможного отхода гитлеровцев к Песчаной горе.

А Медведь и Йоська, обогнув слева пещеру, осторожно раздвигая кусты, напряжённо всматриваясь в темноту, вели Папашу и его автоматчиков к зениткам, замаскированным в чаще кустов.

И вдруг, подобно смерчу, советские воины обрушились на гитлеровцев, меньше всего ожидавших появления неприятеля под самым носом. То здесь то там вспыхивали гигантские столбы огня, и вскоре запылала вся северная часть Княжьей горы, обращённая к станции Подзамче.

Яростное и громкое «урр-ра!» заглушило длинные и частые очереди немецких автоматов, вопли, взрывы. Но так же внезапно, как всё это началось, всё и стихло. Княжья гора — последний оплот гитлеровцев во Львове — была взята.

Медленно гасли в синеве неба звёзды, когда Петрик, словно по безмолвному уговору, бежал назад к пещере. Ещё издали он узнал Франека, стоявшего у обрыва. И когда их разделяли всего лишь несколько метров, вдруг из чащи кустов выскочил гитлеровец в каске и бросился на Франека, замахнувшись прикладом автомата.

— Стой! Назад! — крикнул невооружённый Петрик.

Момент был до того острым, что только чудо могло спасти Франека от верной гибели. И это чудо, как показалось Петрику, свершилось: автоматная очередь навечно пригвоздила к земле гитлеровца.

Петрик оглянулся.

— Юра!

На едва побелевшем небе ещё лучисто вспыхивали звёзды, а предрассвётный ветерок уже торопливо будил сонную листву. И вот над вершиной Княжьей горы, сперва розоватыми, затем огнисто-красными полосами, заалел восток и вдруг загорелся, словно расплавленным золотом. Исчезли звёзды, как бы растаяв, а лес на склонах горы наполнили звонкие птичьи голоса.

Мальчики увидели недалеко от себя Папашу, окружённого автоматчиками. Он стоял на бугорке, могучий, как старый луб во главе молодой поросли, и чему-то широко улыбался, поглаживая бороду.

— Какое чудесное утро… — мечтательно прошептал Юра.

Подошли Олесь, Йоська. Следом показался Медведь, волоча трофейный пулемёт.

— Ха-ха! Глядите, хлопцы, фриц утикал и сапог потерял!

С этими словами Олесь брезгливо взялся за край голенища тяжёлого кованного сапога и швырнул его с обрыва вниз.

— Катись в свою Неметчину!

Повернув голову, Олесь увидел своих друзей, склонившихся к траве в том самом месте, где только что был найден сапог.

— Вы чего там разглядываете? — подбегая, спросил Олесь, не сразу заметив, что в чуть примятой росистой траве, на тоненьком стебельке, подняв серебристо-белую головку, раскачивался цветок, словно хотел сказать: «Доброе утро, друзья! Смотрите, всходит солнце! А я бы мог его больше никогда. Никогда не увидеть! Задохнуться под чёрным, тяжёлым сапогом…»

— И как он уцелел, этот цветок? — с гордым удивлением Юра поднял на мальчиков свои большие добрые глаза.

А вокруг уже расцветало солнечное утро первого мирного дня в освобождённом городе.