Тайны Питтсбурга

10. Секс и насилие

Заканчивался июнь. Джейн Беллвезер по-прежнему оставалась в Нью-Мексико. Кливленду за все это время она позвонила один раз. И то для того только, чтобы сказать, что между ними все кончено. Кливленд тогда спросил ее: «Это в какой раз, девятый или десятый?» К двадцать девятому июня мы с Флокс прочно укрепились в состоянии, которое она, — по моему разумению, несколько преждевременно — называла любовью. Хотя я и сам подумывал о том же и даже однажды от начала до конца прослушал песню «Ты меня зацепила», думая: «Попался!»

Флокс стала приходить ко мне на Террасу каждый вечер, когда я возвращался с работы, и мы сидели на ступенях, курили, иногда марихуану, или пили текилу, жуя ломтики лайма и слизывая соль с рук друг друга. Однажды на небо выплыла какая-то особенно полная, разжиревшая луна, которая висела у самого горизонта, словно беспутство и лень мешали ей подняться выше. Мы были под кайфом. Темная башня церкви в романском стиле выделялась на фоне лунного диска четким силуэтом. Сухие ветки мертвого дерева тянулись и льнули к ней, создавая подходящий фон для фильма про вампиров. Я сказал об этом Флокс. Она прижалась ко мне, и я услышал, как стучат ее зубы.

— Чего ты боишься? — спросил я.

— Не знаю. Вампиры такие красивые, — ответила она.

В следующее наше свидание она битый час горько рыдала, потому что Артур был с ней груб на работе и сказал, будто в клетчатом платье она выглядит толстой.

— Я знаю, он ревнует ко мне, — говорила она. — Арт, я знаю, что он тебя хочет.

— Брось, — возразил я. — Это ты ему нравишься.

— Арт! — вскинулась она. — Слушай меня, и хватит обращаться со мной как с ребенком. Я знаю, что он тебя хочет! Он хочет секса с тобой. Извращенного секса с моим Артишоком! — Такое прозвище она мне дала.

— Флокс, скажи, что ты имеешь против геев? Мне нравятся все геи, с которыми я был знаком, особенно Артур. Они хорошие ребята.

— Конечно хорошие. И сплошь красавцы. Какая жалость, что это всего лишь кучка жалких педиков! Некоторые из них даже красивее меня.

Я стал тут же это отрицать.

Двадцать девятого июня, в день, когда Флокс сказала, что любит меня и что Дэниел был дураком с уродливым фиолетовым пенисом, так что о нем я могу больше не волноваться, под желтым светом на моем крыльце она прочитала мне отрывок из «Истории О». (Когда-то давно, еще до смерти моей матери, я прочитал этот роман, обнаружив его среди маминых книжек, но так и не смог понять. Меня возбудили только сцены с описанием более-менее традиционного секса. То, что касалось плеток, масок и пирсинга, я счел обескураживающим, экзотическим и неприемлемым.) Флокс, в зеленой мини-юбке, под которой не было трусиков, уселась с книжкой у стены, прислонясь к кирпичам спиной и подтянув к груди коленки. Я был шокирован, обнаружив, насколько вредна эта мастерски написанная книга. Мысль о том, что это любимое произведение Флокс, меня обеспокоила. Тем не менее я возбудился от звуков ее голоса и испытал эрекцию, которую не смог скрывать. Она, оседлав мои бедра, выпустила возбуждение наружу и избавила от него меня, а потом и себя, не переставая читать.

— Это было прекрасно, — промолвила она, устав читать.

— Я хочу проводить тебя домой, — сказал я и протянул Флокс ее свитер.

— Я хочу остаться с тобой.

— Лучше я провожу тебя домой.

— Артур, я тебя люблю, — выдохнула она.

— Я отказываюсь хлестать тебя плеткой, — ответил я.

Она рассмеялась и назвала меня глупым мальчиком. Как сказал бы на это мой отец, так оно и было.

На следующий вечер мы с Кливлендом и Артуром напились и решили поехать в летний дом семьи Кливленда, севернее Нью-Йорка. Втроем. Пока мы еще не нагрузились, Артур начал язвить по поводу Флокс. В тот вечер он выглядел потрясающе: загорелый, в бирюзовом хлопчатобумажном свитере, который опасно подчеркивал цвет его голубых глаз. Он сказал, что Флокс чокнутая (тут он улыбнулся) и что она сведет с ума и меня (еще одна улыбка).

— Ты же сам меня с ней свел, — напомнил я.

— Правильно, — согласился он.

Он читал на испанском пока еще не переведенную книгу Гарсии Маркеса и процитировал мне ужасный эпиграф, который его впечатлил:

— «Любовь подобна соколиной охоте». Не правда ли, точное описание, Кливленд?

— Никогда не сравнивай любовь ни с чем, — ответил Кливленд. — Она ни на что не похожа.

Я уже давно заметил за Артуром привычку каждые пять минут посматривать на часы. На задворках его сознания всегда существовал какой-то план, какой-то маршрут на весь вечер, который он открывал нам постепенно — не более одного шага за раз. В тот вечер он особенно часто поглядывал на свое запястье, а Кливленд, как обычно, подтрунивал над этим. Похоже, то была игра, в которую они играли долгие годы. Артур бросал быстрый взгляд на часы, а Кливленд спрашивал: «Ну и который час?» Через пять минут Артур снова косился на циферблат, а Кливленд снова задавал тот же вопрос, выставляя Артура идиотом. Это повторялось снова и снова, и с каждым разом Артур краснел все гуще, пока не рассмеялся и не заявил, что должен идти.

— А куда ты собираешься, Арти? — спросил Кливленд.

— На мессу, — ответил вместо меня Артур.

— Точно, — сказал я. — А когда ты последний раз был на мессе?

— В прошлое воскресенье, — парировал Артур, оставил немного денег на столе, пожал нам руки и вышел.

Мы с Кливлендом пили, пока не закрылся бар. Ночь была жаркой, и потоки воздуха от вентиляторов, укрепленных на потолке, ерошили нам волосы и рвали в клочья струи дыма. Каждая новая бутылка «Роллинг рок», что нам приносили, была покрыта холодной испариной, в которой собравшаяся каплями влага проделывала длинные дорожки. Он рассказывал мне давнишние истории о летнем домике, о том, как съехал на лошади прямо в соседский бассейн, о Даме с Чувством Юмора, которая лишила его девственности. Потом мы разговаривали о Фрэнке О'Хара[33] и о том, как он умер под колесами дюнохода на Файр-Айленд. Кливленд откинулся на спинку сиденья, поднял вверх глаза и стал читать по памяти:

— «Чтобы ангелом стать, если есть такие создания, и чтобы на небо взлететь, посмотреть и вернуться назад».

Он замолчал, его глаза потеплели и стали хмельными.

— Ты мне нравишься, Бехштейн, — произнес он, заставив меня покраснеть. Я почувствовал, что к моим глазам подступили слезы. — Ради бога, только не плачь, Бехштейн. Ты не настолько мне нравишься. Давай закажем маринованные яйца.

Он сделал заказ, а потом запихал в рот по очереди около дюжины свекольного цвета яиц.

— Пока в барах подают маринованные яйца, — изрек он, облизывая пальцы, — есть повод надеяться.

Когда официантка объявила о закрытии, Кливленд сообщил, что тут недалеко дом его отца и что он поедет ночевать туда, чтобы не тащиться к себе через весь город.

— Автобусы уже не ходят, — заключил он. — А до твоего дома пешим ходом добираться не меньше часа. Почему бы тебе не переночевать со мной? Ты можешь лечь на первом этаже. Тебе понравится: там бывает жутко.

Прежде чем совершить самоубийство, когда Кливленду Арнингу было семнадцать лет, его хохотушка мать научила сына шутить и высмеивать. Его высокий худой отец носил козлиную бородку и длинные бакенбарды, которые поднимались прямо до лысоватых висков. Отца также звали Кливленд, и хотя у него тоже имелись свои жутковатые представления о том, что может послужить поводом для шутки, смеялся он редко, главным образом в уединении своего кабинета. Сидя на кухне, Кливленд и его мать прислушивались к умопомрачительным раскатам отцовского смеха, доносящимся из-за дубовой двери. Какую бы смешную историю Кливленд ни рассказывал в тот миг матери, слова тут же умирали на языке. Они молча жевали, молча ставили гремящие тарелки в раковину и расходились по своим комнатам. Кливленд-старший был психиатром.

Сейчас я понимаю, что Кливленд почти ничего не рассказывал о своем детстве. Только раз упомянул, что какое-то время провел в деревне, к северо-западу от Питтсбурга, и обронил лишь, что часто попадал в неприятности. Бармен, работавший в одном из любимых заведений Кливленда, когда-то давно жил в деревне по соседству с ним.

— Это Чарли, — сказал Кливленд, когда знакомил нас. — Его родители запретили мне переступать порог своего дома.

Не зная почти ничего о семействе Арнинг, я проникся отчетливым ощущением, что оно престранное: молчаливый извращенец отец, приводивший домой любовников; нервная, болезненно худая мать, которая была музыкальна и, сколько могла, боролась с тайной страстью мужа; Кливленд, умный, неистовый, к двенадцати годам уже считавший себя «пропащим и диким», и его сестра Анна, малявка, мишень для насмешек брата и его первая поклонница.

Я был в его доме всего один раз. Ночевал на диване на первом этаже. И все же за те десять минут, что я, оставшись один, осваивался посреди сумрачного пространства в три часа ночи, когда тишину нарушало только урчание воды, спущенной Кливлендом в туалете где-то в глубине огромного дома, я почуял беду, ощутил на себе гнет этого места.

Дом был обставлен дорогой антикварной мебелью, которая на ощупь казалась холодной, несмотря на июньскую жару. Огромные напольные часы, кресла с изумительной резьбой на подлокотниках, старинные зловещие атрибуты медицинской профессии и ковры, которые не проминались под моими ногами. Я зашел во все комнаты, которые смог обнаружить, ежась от каждого скрипа, будто был взломщиком. Переступая очередной порог, я спрашивал себя: «Не та ли это комната? Где это произошло?» Люди обычно делают это в ванной или в гараже. Сам Кливленд никогда не заговаривал о самоубийстве матери, произошедшем восемь или девять лет назад. Я услышал эту историю от Артура, который очень не хотел мне ее рассказывать.

В кабинете доктора Арнинга — как стеснило мою грудь, когда я нащупал на зашитой панелями стене громоздкий выключатель, — висела всего одна фотография, сестры Кливленда Анны, одетой в черное, с алмазной подвеской на груди, без тени улыбки. В комнате пахло парфюмом. Наверное, это был мужской одеколон, но слишком уж цветочный, перенасыщенный зелеными нотами. Золотые ручки и канцелярские принадлежности доктора Арнинга лежали на огромной мраморной столешнице четкими рядами и колонками. В тусклом свете лампы этот чудовищный стол выглядел зловещим и голым, как стол доктора Моро.

Я хотел остановиться, чтобы рассмотреть корешки миллионов книг на полках, но что-то давило на меня, рождало ощущение, будто нужно поторапливаться, чтобы меня не застали врасплох, хотя я и знал, что дом спит и при желании можно хоть всю ночь тешить любопытство. Меня, одетого в легкую гавайскую рубашку, пробрала дрожь, и я выключил свет.

Обойдя по кругу необъятные просторы первого этажа, я вернулся к лимонного цвета диванчику, на который Кливленд бросил пушистый плед и шелковую полосатую подушку. Сел, снял носки и растянулся на спине. Я оставил свет включенным и смотрел из-под ладони на лампочку, пока не ослеп. Потом отвернулся и стал наблюдать за тем, как разноцветные круги плавают по безупречно чистым стенам гостиной. Мне совершенно не хотелось спать, я был пьян. Пьян настолько, чтобы встать и босиком отправиться по темному, отделанному деревом коридору.

В конце коридора маячила какая-то решетчатая конструкция с серебряными вставками, похожая на клетку из листьев и завитков. Артур рассказывал мне, что отец Кливленда построил в доме лифт. На мгновение меня охватило острое желание войти в кабину и подняться на второй этаж, где спали Кливленд, доктор Арнинг и его «друг». Второй этаж! По обе стороны от лифта поднимались лестничные марши. Я выбрал левый и стал тихо взбираться наверх, утопая в мягком ворсе красного ковра, который покрывал ступени, ведущие в обитель странных снов семейства Арнинг.

Передо мной было семь коричневых дверей. Три слева и четыре справа. Все закрыты. Должно быть, комнаты Кливленда, доктора, ванная, гардеробная, та, что принадлежала его матери? Комната Анны, две гардеробные? Вторая ванная? Я пошел налево и остановился возле двери в конце коридора. Она была слегка приоткрыта. Я приложил ухо к щели и прислушался, ожидая услышать дыхание спящего. За дверью была тишина, и я заглянул, рассчитывая увидеть светящийся циферблат часов или радио, но ничего не увидел. Я слегка налег на дверь, и она легко и бесшумно отворилась.

Пространство, открывшееся моему взгляду, не заключало в себе ничего, кроме голой стены. В другом конце комнаты большое окно бросало молочный отсвет на пустую белую кровать, девичью кровать, девичью комнату, мягкие бледные драпировки и подушки, девчачьи плакаты на стенах. Я вошел в заброшенную комнату Анны и закрыл за собой дверь. Сердце лихорадочно билось, и несколько мгновений я был занят тем, что пытался восстановить дыхание. Я чувствовал себя в относительной безопасности, но по-прежнему рисковал, потому что находился там, где не должен был находиться. Я чувствовал себя нелепо: задыхался, как беглец, в комнате, убранной атласом, украшенной фотографиями котят и рисунками единорогов. Я тихо посмеялся над ее вкусами и немного расслабился.

Кровать Анны сильно прогнулась подо мной. Я наклонился и понюхал ее подушки. Мне казалось, что они должны были пахнуть чем-то девичьим, но я почувствовал лишь слабый запах лаванды и пыли, защекотавшей мне нос.

Когда Анне было двенадцать, а Кливленду пятнадцать, семья, находившаяся на грани катастрофы, отправилась в ежегодную поездку в летний домик, который отец Кливленда выкупил спустя несколько месяцев после смерти миссис Арнинг.

Брат и сестра надели полосатые купальные костюмы и побежали к озеру. Кливленд вырвался далеко вперед, оставив Анну без присмотра. Разница в три года, разделявшая их, с каждым прожитым днем разводила детей все дальше. Тихий, злобный мальчик не хотел иметь ничего общего со своей сестрой, любительницей попрыгать на скакалке, а та его обожала. Он нырнул в зеленую воду и поплыл под водой так быстро, как только мог, оставив Анну на гравийной кромке озера кричать: «Кливленд!» — и отирать с лица слезы и сопли маленькой рукой. Он всплыл почти в двадцати метрах от берега. Солнце припекало его плечи и длинные волосы, и капли воды, испаряясь, дарили ему ощущение прохлады. Сначала он с ужасным чувством вины наблюдал за тем, как пританцовывает от разочарования и гнева его сестра. Но прежде чем это чувство стало невыносимым, он разозлился, пришел в ярость: почему она не дает ему побыть в одиночестве? Она была досадной помехой, девчонкой и единственным человеком, который по-настоящему его любил.

В порыве злости он устремился к берегу и, не всплывая, схватил Анну за худые коленки. Одним рывком он поднял ее из воды. Сначала Анна смеялась и даже говорила: «Еще!», но затем разглядела выражение его глаз и запаниковала. В следующую секунду она оказалась под водой, его рука сильно давила на ее голову. И прежде случалось, что он окунал ее в воду с головой, и это всегда ее пугало, но на сей раз все было взаправду, и она подумала, что сейчас умрет. Когда он наконец убрал свою убийственно сильную руку с ее головы, она поднялась из воды в ярости, ужасе, кричала и плакала. Обозвала его «ублюдком», зачерпнула двумя ладошками ил со дна и бросила в него. Грязь растеклась по его груди серыми струйками. «Дерьмо», — буркнул он, и тоже набрал полные пригоршни ила с песком, и бросил прямо в ее разгневанное лицо. Крохотный камешек попал в глаз, ослепив ее. Девочка с визгом упала в воду и принялась изо всех сил тереть лицо, в то время как Кливленд кричал: «Дура! Дура! Дура!» Он стоял по колено в воде и целых три секунды думал о том, как ужасно он предал родную сестру и как сильно ее ненавидит за то, что оказалась рядом и приняла на себя его ярость.

К счастью — а повезло мне больше, чем я того заслуживал, — сон слетел с меня, уснувшего на кровати Анны, в половине седьмого. Я тихо прокрался вниз, ощутив набиравшее силу похмелье, и устроился на желтом диване. В половине одиннадцатого Кливленд приложил к моей щеке банку с ледяной пепси-колой, и я проснулся вторично за этот день. Пока мы, пошатываясь, мучимые жуткой жаждой, брели по Окленду, я стал задавать ему невинные вопросы о сестре, в кровати которой провел ночь. Тогда он и рассказал мне эту историю, правда, в его устах она звучала немного иначе. Позже Артур изложил мне ее в деталях. Поскольку экстренная операция полностью вернула Анне зрение, Кливленд мог теперь сосредоточиться на том, каково это — быть одиноким пятнадцатилетним подростком, что он и сделал, сочинив со свойственным ему блеском уморительную историю. И я смеялся вместе с ним, превозмогая головную боль.

Тем вечером я пригласил Флокс на ужин в ресторан под названием «Чувство локтя». Мне все еще было нехорошо, и я ел только листья шпината, наблюдая за тем, как она расправляется с миской густой похлебки, блюдом пельменей тортеллини и порцией мороженого.

— Нас не будет всего несколько дней, — сказал я. — Разлука только разжигает сердце, как говорит мой отец.

— Но почему мне нельзя поехать с вами? — спросила Флокс. — Потому, что меня ненавидит Артур? Да?

— Нет. Потому что тебя ненавижу я. — Это была не самая удачная шутка. — Брось, Флокс. Все к тебе нормально относятся.

— Ты меня любишь?

— Шутишь? — ответил я. — Слушай, там будем только мы: я, Артур и Кливленд. Грязные шутки, игры в покер, болтовня о спорте, пьяные сантименты — сама понимаешь, всякие такие мальчиковые забавы.

Она нахмурилась. Я понимал, что веду себя слишком легкомысленно, но, увы, я отвратительно себя чувствовал, и, что еще важнее, мне хотелось отстраниться от нее на время. Пора было сделать паузу в отношениях. Последние пару дней я слышал, как в мое беззащитное лето тихо пробирается крадущийся страх. Я ловил скрип рассохшейся древесины и чувствовал, что должен затаиться, задержать дыхание и прислушиваться к тому, что может нагрянуть после очередного предательского стона половиц.