ОХОТА НА АЛЕКСАНДРА II
Крамола
Был ясный, солнечный день. Ласковый и теплый. Необъятная голубизна неба радовала глаз. Она была по-весеннему чистой и прозрачной, как хрусталь. Со стороны Петропавловской крепости прозвучал орудийный выстрел, извещающий жителей Петербурга о том, что наступил полдень.
В это время из здания университета вышел студент. Он был в отличном расположении духа, и улыбка не сходила с его лица. Радовало все: и весеннее солнышко, и подарок отца — новые часы на золотой цепочке, и особенно — предстоящее вечером свидание с курсисткой Аней…
Студент сел на скамейку и, поджидая товарища, стал разглядывать прохожих. Быстро прошел человек с хмурым лицом, бедно, но опрятно одетый, за ним просеменил какой-то чиновник, потом прошли двое мастеровых, сумрачные, усталые. Николай — так мы назовем нашего героя — посмотрел в сторону университета и увидел, что к его дверям подошел высокий молодой человек в фуражке и коротком черном пальто, которое было явно маловато для него и туго обтягивало всю фигуру; из-под рукавов высовывались манжеты ярко-красной рубашки. Николай удивленно посмотрел на него: «Студент? Непохоже. Уж больно странно одет. Мастеровой? Нет, пожалуй. Высокий лоб, умные проницательные глаза, интеллигентное лицо…»
Между тем молодой человек огляделся кругом, взялся за ручку двери, но вместо того, чтобы войти в здание университета, повернул обратно и направился прямо к Николаю. Шел он медленно, слегка покачиваясь. От неожиданности Николай встал со скамейки и невольно сделал несколько шагов вперед. Молодой человек, поравнявшись с Николаем, в упор посмотрел на него, резко рванул руку из кармана и, протянув ему запечатанный конверт, сказал густым басом:
— Возьмите! Вскройте и прочтите через неделю!
— Хорошо… — пробормотал Николай.
Он машинально взял конверт, осмотрел его с обеих сторон. Ничего примечательного на нем не было. Обычный почтовый конверт. Только размашистым почерком написано: «Вскрыть через неделю». Когда Николай поднял голову, молодого человека и след простыл.
Из дверей университета вынырнула шумная, говорливая группа студентов. Весельчак и балагур Александр, которого поджидал Николай, окликнул его. Поспешно спрятав глубоко в карман конверт и зачем-то придерживая его рукой, Николай вместе со всеми направился на Колокольную улицу в студенческую столовую, кухмистерскую. Настроение было явно испорчено. Неотступно преследовала одна мысль: что в этом злосчастном конверте и почему молодой человек вручил его именно ему. Смешанное чувство страха и любопытства овладело Николаем. Вскрыть конверт и немедленно прочесть! Конечно, он не будет ждать назначенного срока. Зачем? С какой стати?
Николай торопливо пообедал. Обычно после обеда он оставался сыграть партию в шахматы с Александром, но теперь, сославшись на головную боль, ушел домой.
К счастью, в доме никого не было. Не раздеваясь, Николай вынул из кармана конверт и надорвал его. Достал оттуда несколько страниц, исписанных торопливым почерком, и стал читать…
«Друзьям рабочим.
Братцы, долго меня мучила мысль, которая не давала мне покоя. Отчего любимый мною простой народ русский, которым держится вся Россия, так бедствует?»
Первые строки насторожили Николая.
«…Отчего ему не идет впрок его безустанный труд, его пот и кровь и весь век свой он работает задаром. Отчего рядом с нашим вечным тружеником, простым народом: крестьянами, фабричными и заводскими рабочими и другими ремесленниками — живут в роскошных домах, дворцах люди, ничего не делающие, тунеядцы дворяне, чиновничья орда и другие богатеи, и живут они на счет простого народа, чужими руками жар загребают… Чего, наконец, смотрят наши цари, ведь они на то и поставлены от народа, чтобы зло уничтожать и заботиться о счастии всего народа…»
Николай на минуту оторвался от письма. Он вспомнил, что недавно кто-то из студентов университета вслух читал в кухмистерской герценовский «Колокол», где то же самое говорилось… Студенты спорили, шумели, а Николай молча сидел в стороне: он чурался разговоров о политике. А когда того студента, который принес «Колокол», выгнали из университета, Николай зарекся никогда не вмешиваться в политические разговоры. Подальше от греха. Он пришел в университет учиться и только учиться…
«Но как неуважительно пишет этот неизвестный о царе!.. И какая страшная крамола само это письмо! Если хоть одна живая душа о нем узнает… В тюрьму посадят, в Сибирь упекут…» — содрогнувшись, подумал Николай.
Он с ужасом взглянул на письмо, мелкая дрожь пробежала по всему телу. Но глаза опять невольно скользнули по строчкам.
«…Цари-то и есть настоящие виновники всех наших бед. Цари завели у себя чиновников, чтобы обирать народ, а чтобы крестьяне не могли сопротивляться, было устроено постоянное войско. Никогда царь не потянет на мужицкую руку, так как он самый сильный недруг простого народа, самый главный из помещиков. Правда, нынешний царь дал волю крестьянам. Но что это за воля? Отрезался от помещичьих владений самый малый кусок земли, да и за этот крестьянин должен выплатить большие деньги; а где взять и без того разоренному мужику денег, чтобы выкупить себе землю, которую он испокон века обрабатывал? По-прежнему в течение нескольких лет должен мужик отбывать барщину и платить оброки за землю…»
Николай слышал, что крестьяне были недовольны царской реформой, что в Казанской, Пензенской и других губерниях они выступали против помещиков и даже иногда поджигали их имения. А чем все это кончилось? Николай продолжал читать.
«Присмирели мужики, приняли эту волю-неволю, и стало их житьишко еще хуже прежнего… За неплатеж откупных денег в казну, за недоимки у крестьянина отнимают последнюю лошаденку, последнюю корову, продают с аукциона и трудовыми мужицкими деньгами набивают царские карманы».
На короткое время Николай опять оторвался от письма. Ему показалось, что кто-то идет, приближается, сейчас вот откроет дверь в комнату, а тогда… Может быть, это уже полиция? Его выследили… Того молодого человека схватили, и он указал на него как на соучастника. Ужас охватил Николая. Он подошел к двери, осторожно открыл ее и, услышав какой-то неясный шум, замер на пороге. Но тревога оказалась напрасной. В коридоре никого, кроме большого пушистого кота, не было.
Николай вернулся в комнату. Любопытство оказалось сильнее страха. Он продолжал читать:
«Вот мое последнее слово друзьям рабочим. Пусть каждый из них, кому попадется в руки этот листок, перепишет его и даст прочесть своим знакомым, а те передадут в другие руки. Пусть узнают рабочие, что об их счастье думал человек, пишущий эти строки, и сами позаботятся, не надеясь ни на кого, завоевать себе счастье и избавить всю Россию от ее грабителей и лиходеев».
Было в воззвании и несколько тщательно вымаранных строк. Николай пытался их прочесть, но не смог.
Николай задумался. Нет, он решительно не мог понять автора. Ему, воспитанному в верноподданническом духе, в семье преуспевающего купца второй гильдии, где боготворили государя императора, где строго соблюдались все религиозные празднества и обряды, было совершенно неясно, как можно так кощунственно писать о царе, поднимать свой голос против основ Российской империи. Письмо жгло ему руки, будоражило. Мелькнула мысль: «Немедленно уничтожить!» Он кинулся к двери, намереваясь выбросить куда-нибудь эту страшную крамолу. Потом остановился. Сжечь! Быстро зажег лампу, поднес к ней письмо и мгновенно отдернул руку. А если кто-нибудь видел, как незнакомец передавал ему этот проклятый конверт? Николай вспомнил прохожих, затем студентов, выходящих из университета… Среди них был Петр Демин, сын петербургского фабриканта, франт и выскочка, о котором говорили, что он фискалит на товарищей. Он видел, видел! Донесет! Что делать? Что делать? Спина Николая покрылась холодным потом, слезы душили его. И вдруг он вскочил на ноги и метнулся к двери. Вот оно, единственное, правильное решение: опередить Демина, самому донести в полицию на того незнакомца.
А если не поверят? Спросят, почему именно тебе отдал молодой, человек это письмо? Значит, ты с ним связан?
Николаю стало душно. Он подошел к окну, открыл форточку. Ворвавшаяся струя свежего воздуха опахнула его, сдула на пол листок письма.
Наступил вечер. Безучастным взглядом смотрел Николай в окно. О свидании с Аней он уже не думал. Все ему было безразлично. Неожиданно Николай встрепенулся и поднял письмо с пола. «Нет, надо что-то предпринять! — решил он… — Пошлю-ка я письмо по почте… Себя же скрою… Чтобы не иметь неприятностей. Береженого и бог бережет. Но долг свой перед отечеством и престолом я выполню».
Николай ухватился за эту мысль и, быстро достав лист бумаги, начал писать: «Петербург, 14 марта 1866 года. (Он решил, что письмо отправит на следующий день.)
Ваше сиятельство!
Получив вчера на улице от какого-то мне неизвестного человека письмо, здесь приложенное, с просьбою прочитать его и передать студентам по прошествии шести дней, я, пришедши домой, решился вскрыть это письмо немедленно, и, прочитав в нем возмутительное воззвание против моего государя, я решился представить его Вашему сиятельству, надеясь, что Вы предпримете меры к прекращению дальнейшего распространения этих воззваний.
Человек, вручивший мне письмо, будет, по всей вероятности, ходить около зданий университета…»
И подписался: «Студент». Затем он взял конверт и написал на нем: «Его сиятельству господину Генерал-Губернатору». Немного подумав, Николай приписал в скобках в нижней части конверта: «Весьма важно. Передать немедленно». Потом, решив, что он все лее сможет понадобиться полиции, приписал па своем послании: «Если Ваше сиятельство желает меня видеть, то потрудитесь приказать напечатать в «Полицейских ведомостях» следующее: «Требуется H.».
Вместе со своим письмом он запечатал полученную прокламацию и конверт, в котором она была. Ибо конверт тоже являлся вещественным доказательством этого преступного действия.
Воззвание «Друзьям рабочим», которое переслал в канцелярию Николай, очень сильно удивило и озадачило генерал-губернатора. Оно было написано простым, доступным для трудовых людей языком. Человек, который писал его, хорошо знал нужды и чаяния народа. Кто же он?
В среду, 16 марта 1866 года, в официальном отделе газеты «Полицейские ведомости» появилось объявление: «Канцелярия С.-Петербургского военного генерал-губернатора приглашает в оную Н. на 17 число сего марта, в четверг».
А Николай в этот день, как обычно, после занятий зашел в кухмистерскую и был удивлен царившим там оживлением. Молодежь окружила студента-медика Сергея, невысокого, сухощавого юношу, в очках, скептика по натуре. Сейчас он был возбужден.
— Подошел он, господа, ко мне, сунул вот этот конверт, да как гаркнет: «Вскрой через неделю». И исчез.
— Когда это было? — спросил Николай.
— С полчаса назад.
— Ну, а вы?..
— Каюсь, не удержался: тут же разорвал конверт. Как прочел, братцы, первые строчки, так за голову схватился. Прохожие на меня, как на сумасшедшего, смотрели.
— Что же в этом письме?
— А вы послушайте.
И Сергей начал читать знакомое Николаю воззвание… Студенты внимательно слушали. Когда же он кончил, наступила тишина. Правдивые, искренние слова воззвания задели за живое юношей, собравшихся в кухмистерской. В основном здесь были разночинцы. Все очень долго молчали. Все сидели взволнованные. Лишь один Николай улыбался. Тяжкий груз свалился с его души. Еще утром он с ужасом думал о том, что завтра нужно идти в канцелярию генерал-губернатора, а теперь… Оказывается, незнакомец не только ему вручил конверт с воззванием. Следовательно, нечего переживать…
Наконец паузу прервал Александр.
— А ведь все верно написано, братцы, — тихо сказал он. — Бедствует народ… Стонет нищая Россия.
Когда возвращались домой из кухмистерской, Николай рассказал Александру о своей встрече с незнакомцем и показал газету «Полицейские ведомости».
— Пойдешь?
— Не знаю…
— Ни в коем случае не ходи.
17 марта в канцелярии генерал-губернатора с самого раннего утра ждали Н. Однако вместо него пришло письмо, в котором автор сообщал, что он болен и быть в четверг не может, но как только ему будет лучше, он сразу же явится. Но и в следующие дни этот таинственный Н. не появлялся. Автор крамольного воззвания остался неизвестным. Вместе с письмом Николая оно было положено в дела об анонимных письмах.
Неслыханное
Городовой Лаксин заступил на свой пост около Летнего сада. При хорошей погоде сюда часто к трем часам приезжал государь император. У Александра II была привычка совершать прогулки по аллеям Летнего сада. Об этом знали в городе, и многие специально шли смотреть на царя…
Лаксин дорожил своим мундиром и нес службу исправно. Прежде чем направиться к Летнему саду, он всегда придирчиво проверял свое обмундирование, тщательно, до зеркального блеска, начищал сапоги, а перед самым выходом из дома заставлял жену еще раз осмотреть его со всех сторон. Так изо дня в день, в течение четырех с лишним лет, и в жару, и в холод, и в любую непогоду унтер-офицер Артамон Лаксин появлялся у Летнего сада. Вот и сегодня, 4 апреля 1866 года, в полдень он приступил к исполнению своих обязанностей.
До мельчайших подробностей знал Лаксин свой участок. Место было тихое и спокойное, несмотря на то, что в Летнем саду и около него всегда бывало много людей. Но это, как говорил Лаксин, была публика «чинная и благопристойная».
Судя по удлинившимся теням, он прикинул, что скоро будет уже три часа и что, возможно, государь с минуты на минуту изволит пожаловать сюда. Артамон Лаксин внимательно посмотрел в сторону главных ворот. Там уже собралась небольшая толпа: ждали приезда царя. Картина эта была знакома Лаксину: такое можно было наблюдать ежедневно в это время…
К Лаксину подошел надзиратель Черкасов. Он, как и обычно, был сильно озабочен. Лаксин вытянулся во фрунт и приложил руку к козырьку.
— Минут через десять-пятнадцать ожидается приезд государя. Так что иди, братец, опять к боковой калитке и никого в нее не впускай!
— Слушаюсь, ваше благородие! — ответил Лаксин.
Он никогда не задавал лишних вопросов. Не любил. И имел привычку молча, безропотно и точно исполнять все приказания. Вот и теперь, четко козырнув, он повернулся и бодрым шагом направился к калитке.
Лаксин приблизился к калитке и остановился около нее. Он видел, как промчались по набережной двое конных жандармов… Вот они остановились у главных ворот… А минуту спустя к боковой калитке, где стоял Лаксин, подошел высокий молодой человек в коротком черном пальто. Он держался твердо, уверенно, словно не видел городового.
— Куда? — спросил Лаксин, преграждая ему путь.
— В Летний сад.
— Зачем?
— Прогуляться.
— Не велено никого пускать!
— Это почему же? Всегда можно, а сегодня «не велено»?
Лаксин ничего не ответил и демонстративно отвернулся от молодого человека. Тот улыбнулся.
— «Нельзя ли для прогулок подальше выбрать закоулок?»
— Где угодно гуляйте, а туда не велено.
— Да кем же?
— Начальством!
— Ну что же, не велено так не велено… — проговорил молодой человек и медленно пошел по направлению к главным воротам.
Лаксин равнодушно посмотрел ему вслед, привычным движением поправил шапку и замер на своем посту. До конца дежурства оставалось еще три часа… Мимо шли прохожие, поглядывая изредка за решетку Летнего сада: «Не видно ли государя?» Но, вероятно, было еще рано. Некоторые из них подходили к калитке, останавливались, с удивлением замечали, что она заперта и что около нее стоит городовой.
В это самое время Николай, знакомый нам студент, проходил мимо Летнего сада. Он подошел к главным воротам. Около них стояла большая толпа. Из разговоров собравшихся он понял, что ожидается приезд государя императора. И вдруг Николай остолбенел: прямо на него шел тот самый незнакомец, который в середине марта вручил ему воззвание.
«Что он здесь делает? Уж не замышляет ли что-либо против царя? Ведь он же писал об этом в своем письме!..» — с тревогой подумал Николай. Он хотел бежать к городовому, сообщить: «Вот он, злодей!» Но страх за возможные последствия удержал Николая, и он, почти бегом, направился домой.
А молодой человек тоже подошел к главным воротам, немного постоял, затем повернулся и направился назад, в сторону Прачешного моста, к боковой калитке.
Лаксин заметил его издалека. Заметил и насторожился: «Что ему опять надо?» Неизвестный подошел к Лаксину.
— Я же сказал: «Не велено!»
— Так я ненадолго…
— Отойдите!
— Мне нужно подать прошение государю.
— Идите к главным воротам, там надзиратель… С ним и говорите.
— Там народ, и государю будет не до меня, а здесь я никому не помешаю и мне тоже…
Лаксин положил руку на эфес шашки:
— Отойдите! Или я…
Молодой человек махнул рукой и отошел.
На набережной показалась коляска Александра II. Она приближалась. Городовые, стоящие на панели около главных ворот, моментально вытянулись и застыли. И тут Лаксин увидел, что молодой человек, только что подходивший к его посту, бежал туда…
Коляска остановилась около ворот, и царь, сбросив шинель на руки городовому, быстро прошел в Летний сад.
Когда молодой человек подбежал к главным воротам, публика, наблюдавшая приезд Александра II, уже начинала расходиться. Но некоторые стояли на месте, чтобы еще раз посмотреть на царя.
— Опоздал! Какая досада! — воскликнул молодой человек.
— А ты не печалься, соколик, государь-батюшка поедет обратно, вот и увидишь, — сказал старичок, стоящий у самых ворот.
— А скоро ли государь поедет обратно? — спросил его какой-то мастеровой.
— Их императорское величество гулять изволят! А ты без понятия: «Скоро ли?»
— Страсть как охота еще раз увидеть их! — с горечью произнес мастеровой.
— Да ты, видать, не питерский? — спросил старик.
— Нет, недавно мы тут…
— К родственникам приехал али как?
— Подмастерье мы, картузных дел мастера.
— А сам-то откуда будешь?
— Из-под Костромы…
— Звать-то как? — продолжал любопытствовать старик.
— Осип Комиссаров.
— Крестьянин, стало быть?
— Крестьянин…
— Да какое ноне крестьянство-то… — произнес рядом со стариком рослый парень.
— Знамо дело! — поддакнул старик, потом, пожевав губами, произнес, указывая Комиссарову на рослого парня:
— Вот и мы с сыном тоже в город подались. На отхожий промысел… Так тебя Комиссаровым, слышь, кличут-то?
— А мы — Зонтиковы… Зеленью торгуем на Пустом рынке что у Гагаринской… Ты костромской, а мы ярославские… Земляки вроде… Открестьянствовали!..
— Землицы бы!.. — мечтательно произнес молодой Зонтиков.
— То-то и оно! — опять поддакнул старик.
— Вот царь-батюшка волю-то дал, да все помещики мутят… По-своему оборачивают…
Молодой человек, услышав эти слова, чуть было не вступил в спор, но сдержался: «Не время сейчас!» и продолжал прислушиваться к разговору.
— Зато сам царь-батюшка печется о нас денно и нощно! — с уверенностью в голосе произнес Комиссаров.
— Прав ты, соколик, ох, как прав!.. — перекрестился старик. — Кабы не помещики…
— Мечту давнюю исполнил, — сказал Комиссаров. — Сегодня вот на царя-батюшку, государя нашего освободителя хоть одним глазом-то да взглянул. Но и уходить-то теперь не хочется.
— Погоди, соколик, погоди, — проговорил старик и опять зачем-то перекрестился. Мастеровой сделал то же самое.
Молодой человек удивленно посмотрел на мастерового, который назвался Осипом Комиссаровым, и невольно сравнил себя с ним. Ему показалось, что они почти одного возраста. «Освободитель! — подумал молодой человек. — Как же темен еще народ… А когда разберется, поймет, его не удержишь! Придет время — и поднимется Русь, сметет всех дворян-тунеядцев вместе с царем-деспотом!»
Комиссаров ухватился руками за железные прутья ограды, прижался к ним и стал пристально смотреть в глубину сада. Однако, как он ни старался, как ни вертел головой в разные стороны, разглядеть ничего не смог. На аллеях — ни души. Царь отошел уже далеко. Его не было видно.
— Слышишь, парень, — старик резко дернул Комиссарова за полу пальто и оттащил от решетки. — Скоро их величество кончат гулять по Летнему саду и пойдут обратно к коляске…
«Пойдут обратно к коляске… Пойдут обратно к коляске… К коляске… К коляске, — вдруг забилось в голове у молодого человека. — Правильно! Когда пойдут к коляске!»
— …Тут ты их и увидишь, — продолжал старик.
Но этих слов молодой человек уже не слышал. В ушах его звенело, глаза застилало какой-то рябью. Неприятная дрожь и волнение охватили его. Потом звон начал постепенно стихать, и он опять услышал голос старика:
— Терпение, соколик, иметь надо, они недолго гуляют… Подожди!
«Подожду, конечно», — усмехнулся про себя молодой человек. Он отошел в сторону, но тут же вернулся и встал сзади этих людей, его правая рука по-прежнему была заложена за борт пальто…
А городового Лаксина, стоящего около калитки, все еще мучили сомнения. «Надо бы сообщить господину надзирателю!» — мелькнула у него мысль. Но того близко не было. Рука городового машинально потянулась к свистку: «Свистеть! Свистеть!» — и он поднес его к губам. Но тут новая мысль обожгла Лаксина: «Свистеть при государе императоре? Из-за чего? А если и на самом деле — прошение?.. Тогда прощай все: служба, довольствие…» Лаксин быстро вложил свисток в кожаный кармашек портупеи и, подхватив рукой шашку, бросился бежать к главным воротам. Но, пробежав шагов пятнадцать, остановился: «Что я делаю? А калитка? Я же не должен ее оставлять!»
Лаксин вернулся назад к калитке, осторожно открыл ее и вошел в Летний сад. Вошел и застыл, вытянув руки по швам. Государь император медленно шел по аллее в сопровождении своих племянников. Они о чем-то весело разговаривали. А сзади, шагах в двадцати, шел надзиратель Черкасов. Но вот Александр II повернулся и пошел обратно, к выходу. Лаксин стал осторожно подавать Черкасову знаки, но тот не замечал их. А увидев, понял, что у Лаксина что-то важное, и подошел к нему.
— Тут один подходил, ваше благородие… два раза…
Черкасов насторожился:
— Ну и что?
— Просился пропустить его через эту калитку в Летний сад.
— Зачем?
— Прошение, сказывал, хочет подать государю императору.
— Кто такой?
— Не могу знать, ваше благородие!
— Не пропустил?
— Никак нет, ваше благородие! Как приказывали!
— Молодец!
— Рад стараться, ваше благородие!
— Где он сейчас?
— Ушел к главным воротам.
— Давно?
— Как только государь император приехать изволили.
— Каков из себя?
— Высокий, в темном пальто, в фуражке… молодой сам… лет двадцати пяти, не более…
— Благодарю, братец! — произнес надзиратель Черкасов.
Жалобы и прошения полагалось сдавать в канцелярию. Но было немало охотников вручить их прямо царю. Что с ними можно было поделать? Они появлялись совершенно неожиданно, словно из-под земли. Вот и сейчас…
Обернувшись, Черкасов увидел, что Александр II уже приближается к главным воротам. Еще минута — и он пройдет через них, сядет в свою коляску и тогда…
Не мешкая ни секунды, Черкасов толкнул железную калитку и, проскочив в нее, бросился бегом вдоль решетки Летнего сада. Бежать было очень трудно, но он напрягал все силы. «Только бы успеть!.. Только бы успеть!..»
Еще издалека Черкасов различил в толпе, ожидавшей выхода Александра II из Летнего сада, высокого молодого человека, который неподвижно стоял около самых ворот. «Вероятно, тот, что недавно подходил к городовому Лаксину», — мелькнула у Черкасова мысль. А до ворот было еще далеко…
По толпе пробежал взволнованный шум голосов:
— Государь!
— Царь-батюшка!
— Где?
— Да где же?
— Вон! Вон! Смотрите!
— Да не толкайтесь же!..
— А вы не наступайте на ноги!
— Куда прешь, дурак?
— От дурака и слышу!
— Скотина!
— Он приближается!
— Шапки! Шапки долой! — не произнес, а скорее выкрикнул старик Зонтиков. Теперь он стоял впереди высокого молодого человека.
Толпа зашевелилась, люди обнажили головы. Молодой человек посмотрел в сторону приближающегося Александра II.
— Шапку!.. Шапку!.. — услышал он около себя голос Комиссарова.
Молодой человек снял фуражку; нехотя, но все же снял: не стоять же одному среди всей этой толпы в головном уборе…
— Дорогу, господа! Дайте дорогу его императорскому величеству! — зычно произнес полицейский.
И, пуская в ход кулаки, крикнул старому Зонтикову, который невесть как сумел пробраться вперед и пытался подойти ближе к экипажу Александра II:
— Осади, борода!
— Идет! Идет! — раздались голоса.
Молодой человек стоял, не двигаясь, он тяжело дышал. На лице выступили крупные красные пятна. Нервы его были напряжены до предела. «Сейчас он появится в воротах… Еще несколько шагов — и он пройдет мимо… А потом должен остановиться около экипажа, потому что там городовой уже держит наготове в руках его шинель».
Александр II, милостиво приветствуя своих верноподданных еле заметными кивками головы, медленно шел к экипажу. Вот он поравнялся со стариком Зонтиковым… До экипажа оставалось пять-шесть шагов…
Молодой человек резко рванулся вперед, оттолкнул в одну сторону Комиссарова, в другую — старого Зонтикова и выпрыгнул в свободное пространство — в «коридор», по которому только что прошел Александр II. Резким движением руки он выхватил из-за борта пальто пистолет и направил его в сторону царя. В его висках со страшной силой стучали какие-то молоточки, и он мысленно повторял про себя: «Только бы не промахнуться!.. Только бы не промахнуться!»
— Батюшки!.. — воскликнул старый Зонтиков.
В этот же момент кто-то сильно толкнул Комиссарова, и он дико закричал. Услышав этот крик, Александр II быстро повернулся и увидел направленный на него черный зрачок пистолетного дула. Прогремел выстрел…
В Зимнем
Четвертого апреля 1866 года — понедельник — день заседания Государственного Совета. Оно началось в половине первого и окончилось около четырех часов. Предвкушая отдых, члены Совета уже начали собираться домой, как вдруг пронеслась весть, что случилось нечто страшное. Сказали, что с этим известием прибыла племянница Александра II…
Через несколько минут в комнату быстро вошла возбужденная женщина в сопровождении молодого человека в военной форме. Это были племянники царя — герцогиня Баденская и герцог Лейхтенбергский.
— Стрелял!.. Стрелял!.. — едва успев войти, произнесла герцогиня.
— Кто?
— В кого стрелял?
— Когда?
— Случилось ужасное!.. — еле слышно проговорила герцогиня.
— В государя Александра Николаевича сделан был выстрел при выходе его из Летнего сада!.. — пояснил герцог Лейхтенбергский.
Все оцепенели. Никто из присутствующих не смог произнести ни слова. И только через некоторое время кто-то шепотом, осторожно спросил:
— А государь?..
— Слава всевышнему, он остался жив! — произнес герцог.
— Ранен? — так же осторожно спросил князь Долгоруков, начальник Третьего отделения.
— Цел и невредим! — ответил герцог.
И сразу же стало шумно в комнате от возбужденных голосов сенаторов. Оцепенение как рукой сняло. И всем захотелось узнать подробнее о случившемся.
— Кто же стрелял?
— Неизвестно.
— Скрылся? — спросил Долгоруков.
— Нет. Задержали. И по приказанию государя отправили к вам, в Третье отделение.
Долгоруков немедленно, на ходу простившись с присутствующими, быстрыми шагами, насколько позволял его преклонный возраст, направился к выходу, чтобы как можно скорее добраться до Третьего отделения.
Было спрошено все: и во сколько произошел выстрел, и кто помог задержать стрелявшего, и откуда стреляли, и каков из себя «злодей».
— А что же было потом? — спросил опять кто-то из сенаторов.
— Государь изволили поехать в собор.
— В какой?
— Вероятно, в Казанский, принести благодарение всевышнему за избавление от угрожавшей ему опасности. А мы направились к вам, сюда…
— Господа! — произнес князь Гагарин. — Нам надо тоже помолиться всевышнему, поблагодарить его за то, что он спас государя, Россию и уж, конечно, многих из нас…
— Вы правы! Надо помолиться! — поддержали его.
— …Попади этот выстрел в государя, что было бы теперь на улицах!..
— А завтра?!
И весь Государственный Совет в полном своем составе, кроме уехавшего князя Долгорукова, отправился в большую дворцовую церковь. Немедленно послали за священником, и, когда он явился, князь Гагарин сказал:
— Батюшка, отслужите нам благодарственный молебен.
— А по какому случаю, осмелюсь спросить?
— По случаю спасения государя. В него стреляли.
— Стреляли! Господи помилуй!.. — в ужасе отшатнулся священник.
После того как был отслужен первый в России благодарственный молебен в честь спасения царя, члены Государственного Совета направились во внутренние царские покои, чтобы принести Александру II «лично первое поздравление о спасении».
Кто же стрелял?
А теперь вернемся к событиям в Летнем саду.
Пуля просвистела мимо императора. На какой-то момент наступила тишина, и тут же ее разорвал свисток полицейского, резко отдавшийся в ушах молодого человека. Он рванулся в сторону и, воспользовавшись суматохой, бросился бежать по набережной в сторону Прачешного моста.
— Держи! — закричал надзиратель Черкасов и погнался за стрелявшим. Но его опередили; за молодым человеком уже гнались преследователи, в числе которых были и молодой Зонтиков, и Комиссаров, и сторож Летнего сада Безменов, и городовой Заболотин, стоявший в момент выстрела около экипажа царя. Побежали за стрелявшим и еще какие-то люди. Впереди всех оказался Безменов. Он остервенело вцепился в полу пальто молодого человека. Тот попытался вырваться, но это ему не удалось. Подбежавший Зонтиков схватил его за волосы и с силой дернул на себя. Молодой человек упал, его схватили, начали неистово бить…
— Дурачье! Что вы делаете? Ведь я для вас же, а вы не понимаете! — надсадно крикнул задержанный, но напрасно. Удары сыпались один за другим…
— Отставить! Прекратить! — задыхаясь от быстрого бега, не крикнул, а просипел подбежавший надзиратель Черкасов. Но его, конечно, никто не услышал. Тогда он выхватил из кобуры пистолет и выстрелил в воздух. Толпа моментально отпрянула от лежавшего на земле молодого человека. По лицу его струилась кровь, одежда была разорвана. Он попытался подняться на ноги, но не смог.
— Помогите встать! — распорядился Черкасов, обращаясь к Зонтикову и Безменову.
Те моментально бросились к молодому человеку и подняли его.
— Ведите к главным воротам, — приказал Черкасов.
Молодого человека повели, крепко держа за руки; он тяжело дышал, ноги его подкашивались и еле передвигались, левый глаз заплыл. В таком виде его и подвели к царю.
Александр II сделал шаг вперед, вскинул голову и в упор посмотрел на задержанного. Растерзанный вид его вызвал на лице царя что-то наподобие усмешки, которая быстро уступила место растерянности… Только теперь Александр II понял, какой страшной беды он избежал.
Кругом все молчали. Взгляды были устремлены на молодого человека. Люди с нескрываемым любопытством смотрели на задержанного: «Кто же он, этот преступник, дерзнувший поднять руку на самого царя, помазанника божьего?» А с лица надзирателя Черкасова не сходило выражение ужаса и страха за случившееся: «Просмотрел! Да за это…»
Между тем стрелявший поднял голову и встретился взглядом с Александром II. Одна щека царя начала нервно подергиваться, но он не отвел глаз. Не мигая смотрел на него и молодой человек. Так прошло несколько секунд. Наконец царь, подойдя почти вплотную к стрелявшему, резко спросил его:
— Ты кто?
— Человек! — последовал ответ.
— Поляк?
— Нет, русский.
Царь удивленно вскинул брови. Если бы он, этот стрелявший, был поляком или агентом польского ржонда, то все было бы понятно… Три года назад польское восстание было подавлено, но тайной вражды не унять никакими «пожарными» мерами царского самовластия. Отголоски шестьдесят третьего года тревожили Александра II. Корни вольнолюбия и стремления к свободе нельзя было вырвать ни усилиями полицейских, ни силами жандармов, ни руками палачей. Александр II ненавидел поляков, они его — тоже. Они-то могли подослать даже террориста! А тут — русский!..
— Почему ты стрелял в меня?
— Почему? — молодой человек насмешливо улыбнулся и пристально посмотрел на царя. Их взгляды опять встретились.
— Почему же ты стрелял в меня? — вновь прозвучал в ушах молодого человека вопрос царя.
— Почему? Да потому, что ты обманул народ, обманул крестьян — обещал землю да не дал!
Смелый, дерзкий ответ молодого человека вызвал неодобрительный ропот в толпе. Александр II даже побледнел. Он на секунду задержал свой взгляд на тонкой струйке крови, которая медленно текла по лицу неизвестного, и бросил перепуганному надзирателю Черкасову:
— В Третье отделение! Доставить в целости и сохранности! Под личную ответственность!
— Слушаюсь, Ваше императорское величество! — вытянулся перед царем Черкасов.
Царь уехал, но толпа продолжала молча стоять около Летнего сада. Не двигался с места и Черкасов, только удивленно смотрел на задержанного. Жандарм был перепуган и никак не мог понять, никак не мог осознать случившегося… А генерал-адъютант Тотлебен, вышедший из Летнего сада вместе с Александром II, беспокойно смотрел то на удалявшуюся коляску императора, то на молодого человека, только что стрелявшего в царя. Тотлебена, известного генерала, большого знатока военного дела, поразил удивительный факт: выстрел, произведенный с такого близкого расстояния, даже не ранил царя.
«Но почему? — думал Тотлебен. — В чем здесь причина? Или стрелявший так сильно волновался… или… или его подтолкнули?!» И вдруг эта неожиданно пришедшая мысль завладела км полностью. Он лихорадочно начал искать глазами кого-то в толпе, машинально достал платок и вытер вспотевшее лицо. План созрел мгновенно. Тотлебен властным взглядом еще раз бегло осмотрел толпу и громко спросил:
— Кто ему помешал?
Но ответа не последовало. Люди нерешительно озирались вокруг в поисках того неизвестного, который так нужен был Тотлебену в этот момент.
— Кто его задержал? — крикнул Черкасов, решив помочь генералу.
— Я! — воскликнул Безменов, сторож Летнего сада. — Я задержал его, ваше превосходительство!
Но в это время из толпы выскочил старик Зонтиков. Он решил, что такой момент упускать никак нельзя.
— Батюшка! Отец родимый! — бросился он на колени перед генералом. — Сын мой его задержал! Сын мой — Василий Зонтиков! Вот он!
Тотлебен удивленно посмотрел и на Безменова, и на Зонтикова-сына, и на старика, почувствовав, что эти люди не понимают его, не догадываются, что ему от них нужно, повернулся к стрелявшему и, чуть улыбнувшись, сказал не без иронии:
— Стрелял, да промахнулся!
Затем он бросил взгляд на тщедушного мастерового:
— А не ты ли это его подтолкнул?
Комиссаров тупо и растерянно молчал.
— Значит, я не ошибся? — настойчиво повторил Тотлебен. — Как же это тебе удалось?
— Господь бог помог!.. Успел я ударить его по руке и тем, стало быть, помешал злоумышлению!
— Кто такой? Как имя?
— Крестьянин… Костромской крестьянин Осип Комиссаров…
— Выходит, ты спас жизнь государю императору! Крестьянин, говоришь?
В страшном волнении Осип Комиссаров упал перед ним на колени и залепетал:
— Крестьянин… крестьянин… Осип Комиссаров…
— Это хорошо! Это же подвиг, достойный Ивана Сусанина! — произнес Тотлебен с большим пафосом.
— Премного благодарен!., премного… — бормотал Комиссаров, ловя полы его шинели и пытаясь их поцеловать. По лицу его текли слезы, слезы радости.
— Подымись!
— Не смею… не смею, отец-батюшка!
— Подымись, говорю!.. И в мою коляску. Поедешь со мной!
Тотлебен повернулся и пошел к своему экипажу. Комиссаров же не двигался с места: он просто не понимал того, что говорилось ему. Двое полицейских быстро подняли его на ноги.
— Очумел, что ли, от радости? Такое тебе привалило, а ты… Иди быстрее!
— Куда? — удивленно спросил Комиссаров.
— В коляску!
— В какую?
— К их высокопревосходительству!
— Как можно?.. — пролепетал растерявшийся Комиссаров.
— Зовут!
И полицейские повели ничего не понимающего Комиссарова к коляске. Даже сесть помогли…
Во время всей этой сцены молодой человек стоял молча, с большим презрением и негодованием смотрел он, как Комиссаров ползал в пыли…
К надзирателю подошел городовой Лаксин.
— Этот? — спросил у него Черкасов.
Лаксин внимательно посмотрел на задержанного:
— Кажется, он.
— А точнее?
— По одежде вроде он… По росту тоже… А по лицу признать трудно…
Умчалась и вторая коляска. Тотлебен вез в Зимний дворец «спасителя» царя. Не успело еще отзвучать эхо выстрела, а уже родилась легенда о «чудесном» спасении царя. Коляска умчалась, а задержанного на обычной пролетке под усиленным конвоем жандармов отправили в Третье отделение. Немедленно доложили дежурному офицеру. Тот не понял сути случившегося, а когда разобрался, то сразу же приказал отвести арестованного в особую комнату для допросов.
— Фамилия? Имя?
В ответ — молчание. Жандарм снова задал вопрос — и снова молчание. Вопрос прозвучал в третий раз, и тогда молодой человек отвернулся от жандарма.
— Не желаете отвечать?
— Нет!
— Откуда вы родом?
И опять молчание. Арестованного обыскали.
На столе появились вещи: портмоне, яд в пузырьке, пули, порох, письмо какому-то Николаю Андреевичу, рукописное воззвание «Друзьям рабочим»…
— Что это? — спросил жандарм, прочитав первые строчки.
— Мои мысли… А вообще-то вы можете считать это прокламацией.
— Если это действительно так, то и посчитаем! — ответил жандарм и отложил бумагу на дальний край стола.
Он зачем-то взял горсть пороха, пересыпал его из ладони в ладонь, потом стряхнул на стол. Таких арестованных в жандармском управлении еще не бывало. Ведь этот человек поднял руку на самого царя! Все было непонятно… Это произошло впервые в истории России!
— Ваш пистолет? — спросил жандарм, указывая на отобранное у арестованного оружие.
— Мой!
— Вы из него стреляли?
— Другого у меня не было.
Секретарь подал жандарму опись вещей, конфискованных у арестованного.
— Так, так… Хорошо… Распишитесь в перечне, — произнес жандарм, протягивая молодому человеку лист бумаги.
Тот чуть заметно улыбнулся:
— Не желаю.
— Вы отказываетесь подписать?
— Да.
И опять отвернулся, как бы говоря, что не хочет иметь разговора на эту тему.
Процедура установления личности арестованного и проверки его вещей, обнаруженных при задержании, хотя и была проведена с исполнением всех формальностей, требуемых инструкцией, закончилась безрезультатно: фамилия стрелявшего так и не стала известна жандарму. В соответствующей графе протокола первого допроса секретарь записал: «Отказавшийся назвать себя», а потом в скобках добавил «№ 17». Это был номер камеры, в которую жандармский офицер приказал конвойным сопроводить арестованного. А молодой человек все еще стоял недвижимо около горящего камина. Казалось, что все происходящее его совершенно не касается. И когда жандармский офицер приблизился к нему, ни один мускул на его лице не дрогнул; он повернулся и спокойно посмотрел на подошедшего.
— Прошу следовать, — произнес жандарм.
— Что?
— Прошу следовать в камеру, — уточнил жандарм.
Арестованного увели. Отобранное у него воззвание «Друзьям рабочим» привлекло внимание жандарма, он прочел его целиком. Прочел и те строки, которые были зачеркнуты в воззвании, попавшем в руки Николая. В них говорилось: «Грустно, тяжко мне стало, что так погибает мой любимый народ, и вот я решился уничтожить царя злодея и самому умереть за мой любезный народ. Удастся мне мой замысел, я умру с мыслью, что смертью своею принес пользу дорогому моему другу — русскому мужичку. А не удастся, так все же я верую, что найдутся люди, которые пойдут по моему пути. Мне не удалось — им удастся». И эти его слова полностью сбылись через 15 лет.
Следственная комиссия
Пятого апреля, на следующий день после ареста, неизвестный, который еще в Третьем отделении назвал себя Алексеем Петровым, был передан в распоряжение следственной комиссии.
Эта «Высочайше учрежденная следственная комиссия» и занялась расследованием дела о покушении на Александра II.
Одним из первых на допрос был вызван Степан Заболотин — городовой, который прислуживал у царского экипажа четвертого апреля.
В комнату, где заседала комиссия, вошел человек очень высокого роста, сухощавый, с продолговатым лицом и чрезмерно пышными усами. На вид ему было лет сорок — сорок пять. Лихо щелкнув каблуками, он замер по стойке «смирно» перед восседавшими генералами.
Председатель комиссии улыбнулся, подумав про себя, что именно такие служаки всегда бывают полезны трону, верны государю и отечеству.
— Так вот что, братец, — произнес он. — Ты должен показать нам все так, как это было в тот печальный день.
— Рад стараться, ваше высокопревосходительство! — отчеканил городовой.
— Фамилия, имя?
— Заболотин… Степан, ваше высокопревосходительство!
— Православный?
— Так точно.
— На исповеди аккуратно бываешь?
— Так точно, ваше превосходительство.
— Что же ты, братец, можешь рассказать комиссии?
— Это про то, как случилось?
— Да.
— Стою я, стало быть, около экипажа… Государь император уже из сада выходили… Я тут же за свои дела взялся… Только что я отстегнул фартук экипажа с левой стороны и хотел подать государю императору шинель, как услыхал выстрел и крики, вследствие которых обернулся и увидел бегущего по направлению к Прачешному мосту по середине мостовой человека в пальто, без фуражки. Я бросился за ним в погоню и в саженях восьми от ворот Летнего сада успел догнать. Схватил за правую руку и вырвал пистолет, у которого один курок был взведен. В это же время какой-то мастеровой или мещанин, не знаю точно, рванул его за волосы.
— Кто же первый его схватил?
— Я, ваше высокопревосходительство!
— В Третье отделение сопровождал его ты?
— Так точно. Я и Слесарчук.
— Как вел себя задержанный?
— Тихо. Слесарчук спросил у преступника, когда мы ехали на извозчике: «Кто вы такой есть?» А преступник на это ответил: «Нечего вам меня спрашивать, хорошие вы люди, много вы нашего брата перебрали».
Члены комиссии переглянулись. Председатель кашлянул:
— Хватит. Ясно.
— Рад стараться, ваше высокопревосходительство!
— Можешь быть свободен.
Потом был допрошен отставной солдат, сторож Летнего сада Дмитрий Безменов.
Когда председатель хотел вызвать следующего свидетеля, вошел дежурный офицер и доложил, что прибыл Осип Иванович Комиссаров.
— Пригласите!
Через минуту дверь открылась и в комнату вошел молодой человек лет двадцати трех — двадцати четырех. Он был одет в новый костюм и пострижен по последней моде.
— Проходите, присаживайтесь, Осип Иванович, — мягко, но без тени подобострастия, произнес «их высокопревосходительство».
— Благодарствуем, — ответил Комиссаров.
Кто-то из членов комиссии услужливо подставил стул. Комиссаров немного растерялся, но, почувствовав, что здесь он — желанный гость, сел, закинув ногу на ногу.
— Позвольте спросить вас о том, что произошло в тот трагический день, Осип Иванович, в день, печальный для всех нас.
Председатель подошел к Комиссарову и сразу заметил, что тот изрядно пьян. Однако это обстоятельство сути дела не изменило.
— Мы вас слушаем… — любезно произнес председатель комиссии.
— Я был у Летнего сада… Пришел полюбоваться на нашего любимого и бесценного монарха… — сказал Комиссаров, затем встал и перекрестился. — И вот в тот печальный день я был там… в толпе около Летнего сада. Все долго ждали выхода государя императора… Наконец они показались, толпа зашевелилась… В то время неизвестный мне молодой человек стал проталкиваться мимо меня вперед…
Секретарь аккуратно, слово в слово записывал показания Комиссарова:
— И когда государь изволили одеваться… то есть, надевать на себя шинель, то этот молодой человек выхватил из-под полы пальто пистолет и начал целиться в их величество. Я и без того уже, по назойливости этого человека, с которой он пробирался вперед, обратил на него внимание, а когда увидел его с пистолетом в руке, то догадался, что он задумал недоброе, и потому в тот самый момент, когда он целился, толкнул его в локоть… Курок щелкнул, но выстрел, благодаря богу, пошел вверх!
Через два часа молодого человека, стрелявшего в Александра II, снова привели в комнату, где заседала комиссия, на повторный допрос.
— Как ваше имя, отчество и фамилия?
— Алексей Петров, — процедил сквозь зубы арестованный.
— Сколько от роду имеете лет?
— Двадцать четыре.
— Какой губернии уроженец?
— Одной из южных.
— А какой именно?
— Я не могу сказать.
— Почему?
— Потому что этим я бы открыл мое семейство, а я не желал бы, чтобы родители мои узнали о совершенном мною поступке. Это ускорит их смерть.
— Давно ли находились в Петербурге?
— Около года.
— Какого вы звания?
— Из помещичьих крестьян. Отец — староста.
— Какое получили образование?
— Окончил на юге гимназию. Имел желание продолжать учение.
— Вы студент?
— Нет.
— Чем же вы занимались в Петербурге?
— Разбивкой камня для мощения улиц, забиванием свай при поправке мостов!..
Члены комиссии недоуменно переглянулись.
— При вас находился запечатанный конверт с двумя экземплярами статьи под заглавием «Друзьям рабочим». Кто сочинял и переписывал их?
— Конверт этот принадлежит мне, писал и сочинял статью тоже я.
— Что означает на одном из этих экземпляров номер восемьдесят шесть?
— Количество переписанных мною экземпляров статьи.
— Почему же на другом нет номера?
— Это черновой лист, вероятно.
— Сколько всего экземпляров вами написано и где они?
— Этот экземпляр последний. По возможности я старался, чтобы все экземпляры попали в руки рабочим, для чего оставлял их в таких местах, где каким-либо образом случайно собираются рабочие.
— Когда вы начали распространять эти экземпляры?
— Только в недавнее время.
— На конвертах вы писали, что вскрыть их следует через неделю. Что значит этот срок?
— Я предполагал, что успею приобрести надежных помощников по распространению статей между рабочими, которые в известный срок одновременно могли бы включиться в это дело…
— Но таковых не оказалось?
— Я говорю только о себе.
— Ну что же… А были ли такие надписи на конвертах, в которые вы вкладывали другие экземпляры?
— Да. Эта надпись была и на прочих конвертах.
— Почему на некоторых был назначен срок пятого апреля?
Молодой человек, назвавшийся Петровым, улыбнулся, подумав о том, что уже сегодня во многих уголках Петербурга будут вскрыты его конверты и что люди поймут, во имя чего он стрелял в Александра II. Прочитают, передадут другим, третьим, четвертым… И он мысленно повторил про себя: «Все же я верую, что найдутся люди, которые пойдут по моему пути! Мне не удалось — им удастся!»
— Так почему же все-таки? — вторично спросил председатель комиссии.
— Срок этот не имел какого-нибудь определенного значения… Он нужен был для одновременного распространения этих листов.
— С какой целью?
И тут Петров, помолчав немного, решительно произнес:
— Сегодня пятое! Сегодня люди узнают, почему я стрелял! Это можете узнать и вы, прочитав мою прокламацию. Вы ее ведь тоже имеете. Стоит только потрудиться и тогда незачем будет спрашивать меня. Мотивы моего преступления означены в моем листке к рабочим. Тяжело мое преступление, и наказание будет соразмерно ему, а поэтому я прошу у государя единственной милости — это скорейшего возмездия!
— Всему свое время, — ответил председатель.
Затем он достал из стола еще один конверт и, показав его Петрову, спросил:
— Это тоже ваш?
— Мой! — последовал ответ.
— Кому вы его передавали?
— Какому-то незнакомому студенту, — сказал Петров, посмотрев на номер переписанной копии, и отвернулся.
«Спаситель»
На следующий день Комиссаров был приглашен в Английский клуб. В таком обществе он не бывал еще ни разу в жизни. Осип был ошеломлен всем: и вином, и едой, и блеском нарядов, и обстановкой, и поклонниками… Не было только поклонниц. Не было потому, что это был Английский клуб, куда женщинам вход был запрещен.
На несколько недель растянулись празднества дворянства — обеды и ужины в честь Комиссарова-спасителя с его присутствием. Многие двери богатых особняков и дворцов гостеприимно распахивались перед Комиссаровым. «Самые что ни есть сановитые генералы возили бедного картузника чуть ли не в золотых каретах из дома в дом, из ресторана в ресторан, упитывая такими яствами, какие и во сне ему не могли присниться, вливая в него целые бочки шампанского, одурманивая его приветственными речами, в которых патриотическое красноречие всевозможных ораторов являлось в полном блеске и на которые его заранее учили отвечать. Почти каждый раз на эти торжества привозили и супругу новоявленного героя, которая, впрочем, скоро познала свое величие и придала себе титул «жены спасителя».
Комиссаров стал пользоваться большим покровительством царя, который даже поместил его фотографию в свой семейный альбом.
Московское купечество прислало в Петербург свою депутацию, для того чтобы вручить Комиссарову золотую шпагу.
Из Парижа прибыло известие: Луи Наполеон награждает Комиссарова орденом Почетного легиона.
Вскоре стало известно, что профессора Петербургского университета по подписке собрали деньги и, пользуясь случаем, открыли на родине Комиссарова, в селе Молвитино, сельское училище. Никто в этом ничего «противозаконного» не увидел, хотя обычно царское правительство неохотно открывало сельские училища. Помог случай…
Петербургское дворянство собрало пятьдесят тысяч и купило Комиссарову-Костромскому, новоиспеченному дворянину, поместье… В связи с этим острословы потешались над дворянскими заслугами Комиссарова. В столице был распространен такой анекдот:
— Вы не знаете, кто стрелял в государя?
— Дворянин.
— А спас кто?
— Крестьянин.
— Чем же его наградили за это?
— Сделали дворянином.
Министр внутренних дел П. А. Валуев 26 мая записал в своем дневнике: «Пересол разных верноподданнических заявлений становится утомительным. Местные власти их нерассудительно возбуждают канцелярскими приемами. Так, могилевский губернатор разослал эстафеты, чтобы заказать адреса от крестьян. Тот же губернатор задерживал адреса от дворянства. Факты о «чудесном» спасении жизни его величества доходят до смешного… Стихотворное верноподданничество производит стихи, вроде следующих:
«Рука всевышнего спасла отца России
И мужа сберегла жене его, Марии…»
Прошло несколько месяцев. «Торжества» не прекращались. Это становилось явно утомительным делом далее для самих организаторов. К тому же Комиссаров, по мнению Валуева, «скоро обнаружил под рукою приставленных к нему неловких дядек свою умственную несостоятельность. Но главное то, что самый подвиг его в день 4 апреля оказался более чем сомнительным. Не доказано при следствии, чтобы он отвел руку или пистолет убийцы. Ген. Тотлебен, который первый пустил в ход эту повесть и, вероятно, действовал под влиянием мгновенных впечатлений и на основании непроверенных сведений и рассказов, теперь вообще признается изобретателем, а не отыскателем Комиссарова».
И от Комиссарова решено было избавиться. «Спасителю» присвоили офицерский чин и торжественно выпроводили из столицы.
Поезд шел на Украину…
Офицеры полка, куда прибыл нести службу Комисcaров, встретили его с любопытством. Однако восторженных приемов, к которым он привык в Петербурге, не было. Провинция, глушь, тишина после столицы тяжело подействовали на «спасителя». Новоиспеченный офицер не обременял себя службой. Целыми днями он пьянствовал. Появились признаки белой горячки. Однажды Осип выстрелил в свою жену, но промахнулся. Попытался покончить жизнь самоубийством — неудачно.
Через некоторое время Комиссаров вынужден был уйти в отставку и уехать в свое поместье, подарок столичного дворянства. И здесь, в припадке белой горячки, Осип Комиссаров повесился…
Допросы, допросы, допросы…
Среди вещей, отобранных у арестованного, внимание следственной комиссии привлекли флакон с жидкостью и порошки. Все это было направлено на анализ, и через несколько часов стало известно, что «жидкость содержит синильную кислоту, один порошок со стрихнином и восемь порошков с морфием».
Заинтересовавшись этим фактом, следственная комиссия уже далеко за полночь вызвала Петрова на новый допрос.
— Среди вещей, изъятых при аресте, оказались порошки с морфием. Откуда они у вас? Кто вам их выписывал? Кобылин?
Петров удивленно поднял голову: каким образом следственная комиссия установила фамилию врача? Между тем фамилия Кобылина — врача 2-го сухопутного госпиталя была обнаружена на обрывке записки, найденной в кармане арестованного при обыске. Скрывать дальше не было смысла.
— Да, доктор Кобылин.
— Он имеет частную практику?
— Я с ним познакомился в клинике профессора Боткина.
— Когда?
— Точно число не помню. Дней двадцать, наверное, назад.
— При каких обстоятельствах?
— Я обратился с жалобами на состояние здоровья. Был им принят. От него же я получил и рецепты.
— Он знает вашу фамилию?
— Я ему представлялся Владимировым.
Небольшая передышка, и члены комиссии собираются вновь.
Петрова-Владимирова снова вызывают для допроса. А идет уже второй час ночи.
— Значит, медику Кобылину вы были известны под фамилией Владимирова?
— Да.
— Где же вы проживали в Петербурге?
— В разных местах.
— Точнее?
— Жил на Выборгской стороне, на Оренбургской улице, в доме Шиль, у мещанина Павла Семеновича Цеткина.
— Под какой фамилией?
— Под своей.
— Под фамилией Владимирова?
— Да.
— У вас были документы на имя Владимирова?
— Нет.
— Как же вы остановились у Цеткина?
— Цеткину я объяснил, что я мещанин Владимиров, приехавший сюда из Москвы искать какого-нибудь конторского или иного дела.
— И он от вас не потребовал паспорта?
— Потребовал, но я сказал, что поторопился уехать из Москвы, а поэтому не захватил с собой паспорта, но что у меня есть там довольно значительные по своему положению и влиянию знакомые и благотворители, которые могут и без меня выхлопотать увольнительный вид… и выслать его мне.
— И сколько же времени вы прожили таким образом без вида в квартире Цеткина?
— Около двух недель, пока хозяйка не предложила мне сама удалиться.
Ни пятого, ни шестого апреля Владимиров так и не сказал своего настоящего имени. Допросы продолжались и днем, и ночью. Несколько раз его принимался увещевать священник. Владимирову не давали отдыха. Требовали, чтобы он назвал сообщников.
Между тем Александр II потребовал от председателя следственной комиссии подробного отчета. Тот был вынужден признать:
— Все действия следственной комиссии, ваше императорское величество, остаются до сих пор безуспешными… Подсудимый из. каких-то видов с упорством скрывает свое настоящее имя и звание.
— Может, он все-таки поляк?
— Нет, ваше величество… Преступник пишет по-русски грамотно, я бы даже сказал литературно… Все усилия снять с него фотографический портрет не увенчались успехом: он умышленно закрывает лицо рукой.
— Что же вы думаете делать дальше?
— Все необходимое для того, чтобы преступник сказал правду.
— Потомите еще, пока он не согласится на откровенность! Запирательство преступника необходимо сломать. Я обязываю вас принять по отношению к нему самые деятельные и энергичные меры. С завтрашнего дня мы всемилостивейше назначаем председателем комиссии графа Михаила Николаевича Муравьева.
8 апреля в «Сенатских ведомостях» было опубликовано сообщение о приеме сенаторов, где Александр II, между прочим, заявил: «Личность преступника до сих пор еще не разъяснена, но очевидно, что он не тот, за кого себя выдает. Всего прискорбнее, что он русский». На сии последние слова сенатор, тайный советник Матюнин сказал: «Государь, мы питаем себя надеждою, что дальнейшее следствие разъяснит личность преступника, и имя русского останется незапятнанным». На это Его Императорское Величество изволил ответить: «Дай бог».
Александр II надеялся, что с приходом в комиссию Муравьева дело изменится. И он не ошибся. Муравьев был известен в то время всей России под именем Муравьева-вешателя. Грубый и жестокий человек, он снискал себе печальную славу при подавлении польского восстания в 1863–1864 годах. Муравьев трезво оценивал свою деятельность и даже говорил сам о себе, что он «не из тех Муравьевых, которых вешают, а из тех, которые сами вешают». Покушение на Александра II он считал делом большого заговора.
Через некоторое время заместителю председателя следственной комиссии генерал-адъютанту П. П. Ланскому доложили, что его уже около часа дожидается какой-то посетитель, назвавшийся Никодимовым — служителем Знаменской гостиницы.
— Пригласите! — распорядился Ланской.
Через минуту в комнату вошел как-то боком невысокий человек и, остановившись у дверей, поклонился. Поклонился с подобострастием.
— Садитесь, — произнес Ланской.
— Ничего-с, благодарствуем, — ответил вошедший и приблизился к столу, но не сел.
— Садитесь… я вас слушаю, — вторично произнес свое приглашение Ланской.
Человек сел, но сел на краешек стула и опять как-то боком.
— Итак?..
— Никодимов — я… стало быть… служитель гостиницы Знаменской, ваше сиятельство.
— Что же вас привело ко мне?
— Дело одно подозрительное…
— У меня есть подчиненные, дежурный по отделению офицер, наконец… Вы могли сказать им.
— Нет, ваше сиятельство, это государственной важности дело… как я его своим умом разумею и я могу только вам…
— Ну?
— Жилец у нас пропал… Второго занял номер, а четвертого не вернулся…
— Четвертого? — переспросил Ланской.
— Четвертого, ваше сиятельство. Как ушел с утра, так и все… День нет, два нет… А сегодня утром зашли к нему и на столе обнаружили мелкие такие пылиночки — порох стало быть!..
— Фамилия?
— Никодимов, стало быть…
— Нет! Его фамилия?
— Владимиров, ваше сиятельство, Владимиров Дмитрий Алексеевич!
Ланской чуть не подскочил на стуле:
— Адъютанта!
Вошедшему адъютанту он немедленно приказал доставить арестованного террориста.
— Он? — спросил Ланской, когда в комнату ввели Владимирова.
— Он.
— Кто?
— Владимиров… Наш бывший жилец… В шестьдесят пятом номере проживать изволили… И вещички там свои оставили… Ни бог весть какие, но все же вещички…
— Провести немедленно там обыск! Вещи доставить сюда! — распорядился Ланской.
— Слушаюсь, ваше сиятельство!
— Будьте добры расписаться в протоколе очной ставки, — произнес Ланской, обращаясь к Никодимову. Затем повернулся к Владимирову.
— И вы тоже.
Владимиров медленно поднялся, подошел к столику секретаря и расписался.
В это время в кабинет вошел адъютант:
— Ваше приказание выполнено! Наряд в составе трех низших чинов под командованием полицмейстера 2-го отделения Банаш фон дер Клейма направлен для проведения обыска в Знаменскую гостиницу!
— О результатах обыска прошу немедленно доложить мне. Арестованного распорядитесь увести.
Владимирова вывели из кабинета.
— Я хотел бы спросить… — сказал Никодимов после того, как расписался в протоколе очной ставки. — Мне ведь, должно быть, за сообщение награждение полагается?
Ланской пристально посмотрел на служителя гостиницы. Никодимов как-то весь сжался, низко поклонился и выскочил из кабинета.
А через час в комиссию были представлены «отысканные в Знаменской гостинице оставленные там в номере шестьдесят пятом неизвестным лицом армяк… шкатулка, бумаги, пузырек…»
Лакской распорядился вызвать Владимирова.
— Ваши вещи? — спросил он у него.
— Мои.
В это время адъютант поставил на стол запертую шкатулку.
— Тоже ваша?
— Моя.
— Что в ней?
— Разные мелочи.
— Откройте, — распорядился Ланской.
— Нечем. Нет ключа.
— Взломайте.
— Зачем же ломать? — вмешался Владимиров. — Ключ в моем портмоне, которое вы у меня забрали при аресте.
Шкатулку открыли. В ней действительно, ка первый взгляд, ничего существенного не оказалось. Пять медных двухкопеечных монет, письменный конверт, пилюли, два карандаша, стальное перо, какой-то небольшой сверточек…
Но когда Ланской развернул его, то, к удивлению своему, увидел в нем три пистона.
— Где пистоны, конфискованные у арестованного?
— Вот они, ваше сиятельство, — произнес адъютант, доставая их из шкафа.
— Того же калибра, — произнес Ланской.
Адъютант положил на стол клочки какого-то письма.
— Что это? — спросил Ланской.
— Обнаружено в номере. На полу, за диваном.
Когда же клочки разорванного письма сложили, то прочли следующее: «Милый друг! Приезжай в Москву, тебя очень нужно, поговорим обстоятельно, потом, ежели сочтешь нужным, опять отправишься». На этом письме был указан адрес Цеткина. Письмо было адресовано на имя Дмитрия Владимирова. Сохранился и обратный адрес: «В Москву, на Большой Бронной, дом Полякова № 25. Его Высокоблагородию Николаю Андреевичу Ишутину».
— Кто это такой Ишутин?
— Не знаю.
— Как же так? Он вам пишет, а вы его не знаете?
— Я жил с ним по соседству.
— Значит, знали?
— Да нет, просто шапочное знакомство.
— А о чем же поговорить ему надобно с вами?
— Вероятно, о квартире. Я задолжал там. Вот хозяйка, наверное, и просила написать, — ответил Владимиров.
Ланской внимательно рассмотрел штемпеля на конверте и определил, что письмо было отправлено из Москвы двадцатого марта и получено в Петербурге двадцать первого. Это была уже новая ниточка. И комиссия «положила: просить управляющего Третьим отделением собственной его императорского величества канцелярии о приказании по телеграфу Московскому Жандармскому Штаб-офицеру разыскать в Москве, обыскать и доставить в Петербург в комиссию арестованным Николая Андреевича Ишутина со всеми бумагами».
Поздней ночью Владимирова вызвал к себе на допрос Муравьев.
— Садитесь…
Владимиров ничего не ответил и только начал было садиться, как услышал вновь:
— Садитесь, садитесь, Дмитрий Владимирович…
— Дмитрий Алексеевич… — поправил тот Муравьева.
— Простите, но я имею честь разговаривать с Дмитрием Владимировичем Каракозовым.
— Вы ошибаетесь. Моя фамилия Владимиров. Дмитрий Алексеевич Владимиров.
Тогда Муравьев еле заметным кивком головы подал дежурному офицеру условный знак, тот впустил в комнату Ишутина и проводил его до стола.
— Вам известен этот человек? — спросил у него Муравьев, указывая на Владимирова.
Арестованный повернулся к Ишутину и замер от неожиданности.
— Дмитрий! — воскликнул Ишутин.
— Вы его знаете?
— Конечно! — ответил Ишутин. — Это мой двоюродный брат.
— Фамилия, имя?
— Каракозов Дмитрий Владимирович!
— Ложь! — сказал Каракозов. — Этого человека я вижу впервые.
— Не будем играть в прятки, господин Каракозов! — произнес Муравьев и кивком головы распорядился увести Ишутина.
Только сейчас Ишутин понял, что настоящая фамилия Каракозова до сих пор не была установлена.
От составителя: Дмитрий Каракозов Верховным уголовным судом был приговорен к смертной казни через повешение. Казнен на Смоленском поле в Петербурге в 1866 году.
Пятнадцать лет спустя
В августе 1879 года была создана организация, вернее, небольшая сравнительно группа «политиков-террористов». На Липецком съезде она приняла название Исполнительного комитета и в первые недели своего существования занималась преимущественно внутренними делами.
В Петербурге принимаются все меры, чтобы как можно скорее пустить в ход важнейшие колеса тайного общества — редакцию подпольного органа, типографию, паспортный стол, наладить строгую систему конспирации (шифры, сигналы, пароли и т. д.). Основатели «Народной воли» в большинстве случаев достаточно широко понимали задачи новой партии, отнюдь не сводя их к террору и рассматривая последний только как одно из средств политической борьбы.
Однако основной целью пребывания на юге Желябова, одного из ее лидеров, и других членов ИК была именно организация террора, подготовка к покушениям на Александра II.
Смертный приговор, условно вынесенный царю на Липецком съезде, после очередных казней революционеров на юге, нуждался в подтверждении. 26 августа ИК утвердил этот приговор, ибо большинство дышало страстью отважного и последнего боя.
Всем казалось, что динамит принесет пусть нелегкую, но верную и скорую победу.
Никто из народовольцев не подозревал, что подготовка покушений станет на полтора года если не единственным, то важнейшим делом ИК и отодвинет на задний план все его другие функции как центра партии.
Подготовка покушений, которые в Липецке решили произвести с помощью динамита, началась немедленно. В Швейцарию выехал и закупил там динамит А. И. Зупделевич, по его груз перехватили таможенные власти, Однако в Петербурге в лаборатории, созданной еще группой «Свобода или смерть», С. Г. Ширяев успел к сентябрю изготовить несколько пудов нитроглицерина.
Боевые группы ИК стали разъезжаться в назначенные города. Царя, который должен был возвращаться из Крыма поздней осенью, хотели атаковать в нескольких пунктах.
Под Одессой, где готовили подрыв железнодорожного полотна М. Ф. Фроленко, Т. И. Лебедева и Н. И. Кибальчич, работа оказалась напрасной, ибо царь через Одессу не поехал. Вблизи Александровска группа А. И. Желябова заложила мину под рельсами, положенными на 20-метровой насыпи. Если бы поезд сошел с рельсов, гибель царя была бы неминуема. Но, когда Желябов сомкнул провода батареи, взрыва под проходящим поездом не последовало. «Запалы были плохо изготовлены, что впоследствии и подтвердилось», — объяснял неудачу во время происходившего год спустя следствия участник этого дела И. Окладский (ставший вскоре предателем).
Третьим было покушение вблизи Москвы. В очень трудных из-за близости подпочвенной воды условиях группа ИК: А. Д. Михайлов, С. Л. Перовская, Л. Н. Гартман, Г. П. Исаев, А. И. Баранников, С. Г. Ширяев и др. — провела из купленного неподалеку от железной дороги дома 40-метровую подземную галерею. Угроза обвала после длительного дождя стала столь велика, что положение работающего в низкой полузалитой водой галерее походило на заживо зарытого.
Поздно вечером 19 ноября подложенная под полотно мина была взорвана под проходившим поездом. Оказалось, однако, что это был поезд со свитой, шедший вопреки обыкновению вторым. Сила взрыва перевернула лишь багажный вагон, а восемь сошли с рельсов. Никто не пострадал.
Несмотря на неудачу, покушение 19 ноября получило громкую огласку. Даже легальная печать отмечала искусную и тщательную инженерную подготовку подкопа. Все участники его благополучно скрылись, а наиболее скомпрометированного «хозяина» дома Л. Н. Гартмана удалось переправить с помощью контрабандистов за границу. Попытка царского правительства потребовать его выдачи окончилась провалом. Французская полиция арестовала было Гартмана, но под давлением общественности — на его защиту выступил, в частности, Виктор Гюго — его освободили и выслали в Англию.
Листовка ИК, выпущенная в связи с покушением 19 ноября, была разослана по всей России, являлась по существу обвинительным актом Александру II и его царствованию, начавшемуся обманным освобождением крестьян. Заявляя, что Александр II «является олицетворением деспотизма лицемерного, трусливо-кровожадного и всерастдевающего», ИК требовал передачи власти всенародному Учредительному собранию. «А до тех пор — борьба! Борьба непримиримая!»
Несравненно большее общественное значение получило четвертое покушение на Александра II, задуманное и осуществленное в строжайшей тайне даже от большинства членов ИК.
20 сентября 1879 года в Зимний дворец был принят новый столяр Батышков. В действительности это был С. Н. Халтурин, прервавший после нескольких крупных провалов «Северного союза русских рабочих» организационную и пропагандистскую деятельность среди рабочих. Халтурин считал, что царь должен пасть от руки рабочего — представителя народа. Он попросил Плеханова познакомить его с народовольцами. Уговоры Плеханова не помогли. Халтурин настоял на своем.
Вместе с А. А. Квятковским, которому ИК поручил выполнение этого замысла, Халтурин вскоре составил подробный план Зимнего дворца, по которому он мог ходить почти беспрепятственно, и пометил его различными значками. Кружком было помечено помещение караула под царской столовой. При аресте 29 ноября А. А. Квятковского этот план был обнаружен. Жандармам не удалось установить значение плана, хотя их очень встревожило, что на плане обозначено назначение комнат, мало кому известное даже из служащих во дворце. Строгости во дворце все же были усилены, но опасности больше ждали, очевидно, извне.
Халтурин приносил динамит во дворец небольшими кусками и хотел накопить его как можно больше. Однако Желябов, заместивший Квятковского, его торопил. В январе 1880 года, когда динамита было уже около 3 пудов, они встречались ежедневно в седьмом часу вечера на Дворцовой площади, и Халтурин ронял, проходя мимо: «Нельзя было», «Ничего не вышло». 5 февраля при встрече он сказал: «Готово».
Грохот во дворце подтвердил его слова. В Зимнем погасли огни, забегала перепуганная охрана. Желябов увел Халтурина на конспиративную квартиру. Но и на этот раз покушение не удалось. Александр II не вышел в обычное время в столовую, так как встречал гостя — принца Гессенского (отца будущей императрицы Александры Федоровны). С лета 1880 года Халтурин вел народовольческую пропаганду среди московских рабочих. В 1881 году он стал членом ИК, а в феврале 1882 года погиб на виселице, захваченный при убийстве Желваковым прокурора Стрельникова.
Покушение 5 февраля, несмотря на неудачу, сделало «Народную волю» всемирно известной. Взрыв а царском дворце казался совершенно невероятным событием.
«Динамит в Зимнем дворце! Покушение на жизнь русского царя в самом его жилище! Это, скорее, похоже на страшный сон, чем на действительность, и тем не менее это действительность, а не сон», — писала либерально-народническая газета «Неделя».
Покушение вызвало, правда, единичные, сочувственные отклики у крестьян. Максим Федоров из деревни Никольской Волоколамского уезда говорил: «Вот государя несколько раз уже бьют и не убьют, а за дело бы его и пора». Кое-где крестьяне отказывались молиться за спасение царя и заявляли, что если бы его убили, то не было бы налогов и было бы много земли. Неудача покушения огорчила и сидевших в тюрьмах революционеров.
Европа была поражена. Даже противники террора преклонялись перед дерзкой смелостью народовольцев. «Остановить на себе зрачок мира — разве не значит уже победить», — писал Г. В. Плеханов в не дошедшем до нас письме.
С начала зимы 1879/80 гг. правительство стало готовиться к 25-летию царствования Александра II. Обстановка для проведения этого торжества не была спокойной: не утихало брожение в массах, нарастали оппозиционные настроения в обществе, наконец, появилась новая революционная сила — «Народная воля».
С осени 1879 года все усиливались меры предосторожности. Высшие правительственные лица появлялись только в сопровождении конвоя. Войскам в Петербурге были назначены места, куда являться по тревоге. В Адмиралтействе, от которого радиусами расходились главные магистрали, поставлены орудия. «Все заботы высшего правительства направлены к усилению строгости… вся Россия, можно сказать, объявлена в осадном положении», — записывал в начале декабря 1879 года в своем «Дневнике» фельдмаршал Д. А. Милютин.
Когда, несмотря на все эти строгости и предосторожности, прогремел взрыв 5 февраля, правительство и правящие круги не могли не почувствовать растерянности. «Панический страх передавался, как чума, всему Петербургу… Все боялись или за жизнь, или за имущество. Одни уезжали, другие переводили капиталы за границу, курс упал». Так, немалую суматоху вызвало анонимное и, может быть, ироническое предупреждение, полученное сразу же вслед за взрывом Халтурина. Искусственно измененным почерком какой-то «социалист, кающийся и желающий вам добра», писал в III отделение: «Берегитесь ваших трубочистов, им велено в важных домах сыпать порох в трубах. Избегайте театров, маскарадов, ибо на днях будет взрыв в театрах, в Зимнем дворце, в казармах». В III отделений приняли эту шутку на полную веру и немедленно стали предупреждать генерал-губернатора, градоначальника и другие власти. Фантастические и нелепые известия ползли из-за границы. Русские послы доносили о планах переправить динамит в Россию в винных бутылках и снарядить им 500 воздушных шаров для атаки Петербурга и т. п.
Февральское покушение повлекло за собой известные перемены настроений высшей бюрократии.
Правительственные верхи начинали понимать, что в создавшейся обстановке они не могут управлять Россией по-прежнему.
По предложению наследника была учреждена Верховная распорядительная комиссия по охранению государственного порядка и общественного спокойствия. Главой этой комиссии царь назначил генерала Лорис-Меликова, который, подчинив себе не только полицейские, но и гражданские власти, стал как бы «вице-императором».
Назначение Лорис-Меликова диктатором либеральные газеты приветствовали как начало новой эры. В действительности, как быстро поняли народовольцы, его политика никаких серьезных преобразований в виду не имела: «Сомкнуть силы правительства, разделить и ослабить оппозицию, изолировать революцию и передушить всех врагов порознь» — так характеризовали народовольцы планы Лорис-Меликова. Политический портрет этого временщика в следующем «Листке «Народной воли» дал Н. К. Михайловский: «Благодарная Россия изобразит графа в генерал-адьютантском мундире, но с волчьим ртом спереди и лисьим хвостом сзади».
Продолжая избранную им еще в период генерал-губернаторства в Харькове политику, Лорис-Меликов обещал всем «успокоение и умиротворение» и, восстанавливая «доверие к власти», не забывал «строгого карания зла».
К участникам революционного движения применялись беспощадные репрессии. Только за распространение листовок в марте были казнены унтер-офицер Лозинский и студент Розовский. Еще раньше был казнен И. О. Млодецкий, покушавшийся на Лорис-Меликова. Лорис-Меликов расширял полицию, поощрял шпионаж и провокацию, учреждал иностранную агентуру. Однако полицейский произвол был несколько ослаблен. Безосновательные обыски, аресты, высылки, столь характерные для 1878–1879 гг., сильно сократились в 1880-м — начале 1881 г. На следствии известная народница В. Н. Фигнер рассказывала: «Отсутствие полицейских придирок и жандармских облав за этот период очень благоприятствовало работе среди учащейся молодежи и рабочих. Это было время общего оживления и надежд». Однако, продолжала В. Н. Фигнер, политика Лорис-Меликова никого не обманула. «Поэтому общественное мнение в революционном мире требовало продолжения террора и казни как самого царя, так и его лицемерно-либерального приближенного».
ИК пытался организовать весной и летом 1880 года еще два покушения (в Одессе и Петербурге), но оба они не состоялись. В Одессе не успели закончить к проезду царя минную галерею на пути его следования. В Петербурге рабочий М. Тетерка, не имея часов, опоздал к назначенному времени и не помог Желябову взрывать положенные в воду динамитные подушки в момент, когда царский экипаж выехал на Каменный мост через Мойку.
О том, с какой осторожностью следовало действовать, говорит ряд донесений секретных агентов своему начальству. Даже найденная перед проездом наследника на Троицком мосту детская хлопушка вызвала специальное отношение градоначальника в III отделение.
Лето 1880 года было неурожайным, повсюду стали расти цены на хлеб. Брожение в массах стало еще более беспокоить правительство. Уезжая в августе на юг, Александр II повелел «на случай, если бы возникли важные, требующие особых распоряжений беспорядки», составить комиссию из наследника и нескольких министров. Сенаторам, отправлявшимся тогда на ревизию нескольких губерний, следовало выяснить «степень распространения в России социально-революционных лжеучений» и «удостовериться в настроении умов крестьянского населения».
К брожению народа прислушивались и народовольцы. В конце 1880 года «Народная воля» предвещает восстание, которое явится «только прелюдией к народной революции», даст ей толчок. Отовсюду являлись в Петербург делегаты к ИК для установления сношений с ним, с предложением услуг для выполнения каких-либо новых планов, с просьбами прислать агента для организации местных сил.
Однако ИК не смог отдаться целиком организационной деятельности, к которой более всего тяготел А. И. Желябов, ставший в 1880 году общепризнанным руководителем партии.
Осенью 1880 года И К стоял на распутье. Предстоял нелегкий выбор. Очень многие, и прежде всего А. И. Желябов, хорошо сознавали, чего стоили и чего еще будут стоить месяцы отчаянной по напряжению борьбы. «Мы проживаем свой капитал», — говорил Желябов товарищам. Желябов и Михайлов особенно настаивали на продолжении организационной и пропагандистской работы. Но для пропаганды и организации не хватало людей. Не было и особых надежд поднять на борьбу значительные силы.
Цареубийство же казалось им средством потрясти сонное общество, дать толчок движению народа, вынудить правительство на уступки.
Роковой выбор дальнейших действий был предрешен завершением процесса над 16 народовольцами в октябре 1880 года.
1 марта 1881 года
Казнь 4 ноября одного из основателей «Народной воли» А. А. Квятковского и рабочего-революционера А. К. Преснякова ИК оценил как вызов правительства. В изданной 6 ноября прокламации ИК звал русскую интеллигенцию повести народ к победе под лозунгом «Смерть тиранам».
Месть царю члены ИК стали считать не только долгом, но и честью партии. «Честь партии требует, чтобы он был убит», — говорил о предстоящем покушении Желябов.
В первой половине февраля И К созвал совещание с участием представителей провинции. Был поставлен вопрос о возможности одновременно с покушением сделать попытку к вооруженному выступлению.
Мнение собравшихся точно неизвестно, но отступать было уже поздно. Даже при неблагоприятном ответе совещания подготовка к новому, седьмому по счету, покушению продолжалась неукоснительно.
Наблюдательный отряд из молодежи следил за выездами царя. Техники И. И. Кибальчич, Г. П. Исаев, М. Ф. Грачевский и другие готовили динамит, гремучий студень, оболочки для метательных бомб. На этот раз решили убить царя во что бы то ни стало, применив, если нужно, сразу несколько способов нападения.
Еще в конце 1880 года была снята лавка в полуподвальном этаже дома на углу Невского проспекта и Малой Садовой. По этим улицам проезжал Александр II на пути в манеж. Под видом торговцев сыром здесь поселились по подложным паспортам Ю. Н. Богданович и А. В. Якимова.
Хотя новые хозяева по своей неумелости тотчас вызвали подозрение соседних лавочников, а затем и полиции, из подвала начали вести подкоп под Малую Садовую. Если бы царь при взрыве мины не пострадал, то его ожидали бы замкнувшие улицу метательщики бомб. В случае неудачи последних Желябов решил сам броситься на царя с кинжалом.
К концу февраля существование И К было поставлено под угрозу. Предательство Окладского, помилованного после процесса 16-тн, привело к провалу двух конспиративных квартир и целой цепи арестов. Тяжелые последствия имел случайный арест А. Д. Михайлова в ноябре 1880 года. В руководящем ядре «Народной воли» А. Д. Михайлов занимал особое положение. Требовательный и неумолимый в проведении организационных принципов и конспирации, Михайлов являлся настоящим стражем безопасности ИК и получил от товарищей прозвище «дворник». Он знал едва ли не всех шпиков и полицейских чиновников. Именно ему удалось внедрить в III отделение талантливого разведчика Н. В. Клеточникова. Михайлов, как никто, умел наладить связи, обеспечить организацию средствами.
Выдающиеся способности Михайлова как руководителя признавались всеми его товарищами. В. Н. Фигнер сравнивала его с Робеспьером.
После ареста Михайлова правила конспирации соблюдались с непростительной небрежностью, что привело к новым провалам.
Вслед за арестами членов ИК H. Н. Колодкевича и А. И. Беранникова настал черед Н. В. Клеточникова. Вследствие нарушения строгих правил сношения с ним, заведенных А. Д. Михайловым, Клеточников попал в ловушку, устроенную жандармами на квартире Баранникова. Изумлению жандармов не было предела, когда они обнаружили, что исполнительный и тихий чиновник являлся тайным агентом революционеров.
Арест Михайлова и Клеточникова лишил ИК надежных хранителей безопасности. В этот момент все помыслы И К были сосредоточены на подготовке к покушению. В подкопе участвовали чуть ли не все наличные силы ИК.
Правительство, очевидно подозревавшее о подготовке нового покушения, спешило принять все меры, чтобы его предупредить. Беспокойно чувствовал себя и царь, который, как передавала потом его морганотическая жена кн. Юрьевская, подумывал уже об отречении и удалении с семьей в Каир.
28 февраля сырную лавку на Малой Садовой внезапно посетила «санитарная комиссия» во главе с инженерным генералом Мравинским. При поверхностном осмотре следов подкопа комиссия не обнаружила, а производить обыск, не имея на то особого разрешения, генерал не решился (за что потом и был предан военному суду). Больший успех выпал на долю департамента полиции накануне — 27 февраля. Наблюдение за приехавшим незадолго перед тем в Петербург руководителем одесских кружков М. Н. Тригони, выданным предателем Складским, увенчалось успехом.
Вместе с Тригони в номере его гостиницы был схвачен с оружием в руках и другой народоволец, оказавшийся тем самым Желябовым, которого уже больше года тщетно искали по всей России жандармы.
Андрей Иванович Желябов, сын дворового крестьянина Таврической губернии, рос еще при крепостном праве и насмотрелся на тогдашние помещичьи порядки. Благодаря своим способностям он получил образование и поступил на юридический факультет Новороссийского университета, однако в 1871 году с третьего курса его исключили за участие в «беспорядках» — он проявил себя как талантливый вожак, который буквально электризовал студентов своим пламенным красноречием.
«Хождение в народ» не очень увлекло Желябова. В 1874 году он входил в революционный кружок Ф. Волховского и вел пропаганду только среди рабочих одесских заводов. Разгром движения коснулся и его. Однако на процессе 193-х он был оправдан. По возвращении на Украину он вступает в революционную борьбу, ведет пропаганду в селе, затем среди рабочих, завязывает сношения с военными, либералами-конституционалистами, украинофилами. К весне 1879 года становится убежденным сторонником широкой политической борьбы. Со Бремени Липецкого съезда, на котором он играл видную роль, его авторитет неизменно растет.
В 1880 году Желябов становится фактически главой ИК и в качестве члена распорядительной комиссии руководит всеми террористическими предприятиями.
Неутомимый организатор и увлекательный оратор, Желябов поспевает всюду, воодушевляет студенческую молодежь, объединяет офицеров, с энтузиазмом агитирует среди рабочих. «Мое место на улице среди рабочей толпы», — как-то сказал он. Темно-русый гигант могучего сложения, с большой окладистой бородой, полный жизни и энергии, всегда жизнерадостный и веселый, он заражал своих товарищей жаждой борьбы. «Слушать его было жутко и радостно. Он умел наполнять всех бодростью, верой и необычайной ясностью простой и прямолинейной мысли. Железная воля и сила духа чувствовались в каждом его жесте, звуке голоса», — рассказывает один из московских революционеров, вспоминавший также о его «бархатном голосе, детской улыбке, лучистых глазах, искренней доброте».
Желябов никогда не терял мужества. В часы наибольших неудач, которые испытывала партия, он ограничивался лишь словами: «Что же делать. Примемся за исполнение следующей задачи» — и начинал свою работу с удвоенной энергией.
В канун 1 марта он был настолько поглощен делами, что почти не знал сна и иногда падал в обморок, хотя природа наградила его могучим здоровьем. Арестованный 27 февраля, Желябов на вопрос о занятиях заявил, что служит «для освобождения родины».
«Наш вождь и трибун», — назвала его в показаниях В. Н. Фигнер.
Совершенно несомненно, что, удайся народовольцам политический переворот, во главе революционного правительства стоял бы Андрей Желябов.
Арест Желябова явился тяжким ударом для ИК. Но начатое им дело решили завершить во что бы то ни стало.
Верным другом и помощником Желябова в большинстве его начинаний была Софья Перовская. Родившаяся в богатой дворянской семье, дочь петербургского губернатора, она в 16 лет бежит из дому, чтобы поступить на женские курсы, а вскоре вступает в кружок, который позднее стал называться кружком чайковцев.
Одетая, как бедная работница, таская вязанки дров и ведро воды, она содержит на окраине Петербурга конспиративную квартиру, где по вечерам собирались рабочие. Перовская учит их грамоте, основам социалистических идей. Она также судилась по процессу 193-х.
После Липецкого съезда Перовская не сразу примкнула к народовольцам. Она все еще надеялась ка работу в народе. И все же она взяла ка себя важную роль хозяйки дома, откуда велся подкоп в московском покушении 19 ноября. Но формально она примкнула к «Народной воле» лишь в декабре 1879 года. В 1880 году главной ее заботой становится организация рабочих, Перовская готовит для них студентов-пропагандистов, распространяет «Рабочую газету». Одновременно она подготавливает последнее покушение на царя. После ареста Желябова она берет на себя все приготовления и доводит их до конца. После 1 марта друзья советовали Перовской бежать за границу, но она не могла поддаться просьбам уехать и осталась в Петербурге.
Лорис-Меликов, за две недели до того предупреждавший царя о надвигающейся опасности, утром 28 февраля с триумфом доложил Александру II об аресте главного заговорщика. Мрачный и подавленный в те дни царь ободрился и сразу же решил на следующий день поехать в Михайловский манеж, чтобы присутствовать на смотре.
В тот же день к вечеру на квартире В. Н. Фигнер спешно собрались члены ИК. Арест Желябова, руководителя метальщиков в предполагаемом покушении, сильно осложнил дело. Но когда Перовская поставила вопрос, как поступить, если царь не поедет по Малой Садовой, где была заложена мина, ответ всех присутствовавших был один: «Действовать во всяком случае». Всю ночь снаряжались бомбы, в сырной лавке налаживалась мина, которую должен был по сигналу взорвать М. Ф. Фроленко.
Руководство метальщиками взяла на себя С. Л. Перовская. В тот день она проявила самообладание и распорядительность. Когда царь не поехал по Малой Садовой, Перовская самостоятельно изменила весь план, чтобы действовать уже одними бомбами. Она обошла метальщиков и поставила их на новые места на набережной Екатерининского канала, где должен был возвращаться царь.
В третьем часу дня в центре города послышались с небольшим промежутком два гулких удара, похожие на пушечные выстрелы. Первая бомба, брошенная Рысаковым, повредила царскую карету. Когда Александр II вышел из кареты, чтобы взглянуть на покушавшегося, бросил бомбу Игнатий Гриневицкий. И царь, и метальщик при этом взрыве были смертельно ранены.
Гриневицкий умер в страшных мучениях, до конца сохранив самообладание. За несколько минут до смерти он пришел в себя. «Как ваше имя?» — спросил стороживший его следователь. «Не знаю», — был ответ.
Следствие не смогло открыть его имени. Жандармы его установили только после процесса по делу 1 марта.
Игнатий Иоакимович Гриневицкий родился в обедневшей шляхетской семье в Гродненской губернии. Лучший ученик Белостокской реальной гимназии, он мечтал отдаться науке. В 1875 году он поступает в Технологический институт в Петербурге, но вскоре целиком уходит в кипучую революционную работу. Он принимал деятельное участие в польских и русских революционных кружках, собирал деньги для заключенных, занимался изготовлением паспортов, вел пропаганду среди рабочих.
После неудачной попытки в 1879 году создавать боевые дружины в деревне он примкнул к «Народной воле», целиком отдаваясь агитационной деятельности среди рабочих. Он входит в центральный кружок пропагандистов среди рабочих, набирает в подпольной типографии «Рабочую газету», вступает в состав боевой рабочей дружины.
Поздней осенью 1880 года Гриневицкий — в «наблюдательном отряде» С. Л. Перовской, а потом принимает поручение бросить бомбу в царя. В канун рокового события он сумел вырваться из горячки последних приготовлений, чтобы в последний раз увидеть родных.
26 февраля на квартире Гриневицкого обсуждался план предстоящего покушения.
Утром 1 марта Гриневицкий по указанию Перовской занял самое ответственное место на Манежной площади, но, когда царь изменил маршрут, на Екатерининском канале он случайно оказался вторым.
За несколько дней до смерти Гриневицкий написал свое завещание, в котором предугадал свою судьбу.
«Александр II должен умереть. Дни его сочтены. Мне или другому придется нанести страшный последний удар, который гулко раздастся по всей России и эхом откликнется в отдаленнейших уголках ее. Это покажет недалекое будущее. Он умрет, а вместе с ним умрем и мы, его враги, его убийцы… Мне не придется участвовать в последней борьбе. Судьба обрекла меня на раннюю гибель, и я не увижу победы, не буду жить ни одного дня, ни часа в светлое время торжества, но считаю, что своей смертью сделаю все, что должен был сделать, и большего от меня никто, никто на свете требовать не может. Дело революционной партии — зажечь скопившийся уже горючий материал, бросить искру в порох и затем принять все меры к тому, чтобы возникшее движение кончилось победой, а не повальным избиением лучших людей страны…»
В 4 часа дня 1 марта 1881 года над Зимним дворцом поднялся черный флаг. Собравшаяся на Дворцовой площади толпа молча стала расходиться. Слишком непонятным и грозным казалось произошедшее в этот день событие. Растерянно чувствовали себя и власти.
Ожидали народных волнений и многие революционеры, полагавшие в канун 1 марта, что ИК «начинает приобретать репутацию силы, способной противостоять силам правительства».
Несколько недель город был на военном положении. Повсюду стояли городовые, солдаты, одетые в одинаковые пальто шпионы. Особенно опасались выступлений рабочих — Рысаков в своих предательских показаниях сообщил о целой организации в их среде. Казачьи заставы немедленно отрезали рабочие окраины от центра. На фабриках и заводах рабочие-народовольцы ждали призыва к забастовкам и демонстрациям или даже к открытой борьбе, к восстанию. Но никто из руководителей не являлся. Полученная на третий день прокламация ИК не содержала конкретных призывов к действиям.
Событие 1 марта не послужило сигналом к выступлению народа. Тактика индивидуального террора не могла пробудить массы, двинуть их на борьбу. По существу ИК в своей террористической борьбе оставался узким, строго замкнутым заговорщическим кружком.
Этот заговорщический кружок подвергся в начале 1881 года серьезному разгрому. После Желябова, Колодкевича и Баранникова, арестованных еще до цареубийства, сразу же после 1 марта были схвачены Гельфман, Тимофей Михайлов, Перовская, Кибальчич, Исаев, Суханов, а затем Якимова, Лебедева, Ланганс.
Достигнутый ценой дорогих жертв, успех обернулся для «Народной воли» тяжелым поражением. Это была пиррова победа. Исполнительный комитет весной 1881 года был обескровлен.
Суд над первомартовцами проходил 26–29 марта под председательством сенатора Фукса и находился под неусыпной опекой министра юстиции Набокова и приближенных нового царя — Александра III. Пристально наблюдал за процессом через нового градоначальника Баранова злой гений нового царствования Победоносцев.
В начале заседания было зачитано постановление сената об отклонении поданного накануне заявления Желябова о неподсудности дела особому присутствию сената и о передаче дела суду присяжных.
Все подсудимые: А. И. Желябов, C. Л. Перовская, Н. И. Кибальчич, Г. М. Гельфман, Т. М. Михайлов и Н. И. Рысаков — обвинялись в принадлежности к тайному сообществу, имеющему целью насильственное ниспровержение существующего государственного и общественного строя, и участии в цареубийстве 1 марта.
29 марта суд вынес приговор: смертная казнь всем подсудимым. Вследствие кампании, начатой в заграничной прессе, смертная казнь беременной Г. М. Гельфман была заменена ссылкой на каторжные работы, однако вскоре после родов она умерла.
Утром 3 апреля из ворот дома предварительного заключения на Шпалерной выехали две высокие черные платформы. Желябов и Рысаков на первой, Михайлов, Перовская и Кибальчич на второй. На груди у каждого висела доска с надписью: «Цареубийца». Вслед за каждой колесницей шла группа барабанщиков.
Михайлов все время что-то говорил, обращаясь к толпе, но из-за грохота барабанов ничего не было слышно…
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги