Тайны политических убийств

Дуэль Луи Барту — Жан Жорес

Операция «Тевтонский меч» была задумана и детально разработана в Берлине. Ее непосредственными организаторами были Гитлер и Геринг. А жертвой был избран министр иностранных дел Франции Луи Барту. Его имя тесно связано с историей французской Третьей республики, ее внешней политики и дипломатии. Влиятельный парламентарий, талантливый публицист-литератор, удостоенный избрания в состав Французской академии, Луи Барту 14 раз был министром в составе французских республиканских правительств последнего десятилетия XIX — первой трети XX века, в том числе находился на посту премьер-министра и дважды — на посту министра иностранных дел. Он прошел долгий и сложный политический путь, о котором рассказал в своей работе «Луи Барту — политик и дипломат» историк К. Малафеев. Мы печатаем ее с сокращением.

Жан-Луи Барту родился 25 августа 1862 года в маленьком городке Олорон-Сент-Мари, на юго-западе Франции. Семья его отца, мелкого торговца скобяными товарами, была типичной провинциальной мелкобуржуазной семьей, имевшей, однако, определенные политические традиции. Дед Барту по отцу был школьным учителем, убежденным и активным республиканцем, противником монархического и бонапартистского режима. Сам Барту писал, что «склонность к политической деятельности развивается, как правило, не под влиянием семейных традиций, а как результат личного призвания». Однако семейные традиции все же сыграли в его жизни немалую роль. С детских лет он впитывал республиканские и антиклерикальные взгляды и принципы. Его кумиром был Виктор Гюго. Ребенком он знал гневные строфы его «Возмездия», беспощадно разоблачавшие и клеймившие цезарианский произвол «Наполеона Маленького» — императора Наполеона III, узурпировавшего в декабре 1851 года верховную государственную власть. Неприязнь к бонапартистскому деспотизму сохранилась у Барту на всю жизнь.

События франко-прусской войны 1870–1871 годов, позорный крах деспотии Наполеона III, его капитуляция в Седане перед монархической и милитаристской Пруссии, провозглашение 18 января 1871 года в Зеркальном зале Версальского дворца Германской империи оставили в сознании Барту, тогда 9-летнего мальчика, глубокий след. Он принадлежал к тому поколению французов, на плечи которого лег тяжелый «моральный гнет» последствий этого поражения, торжества прусского милитаризма, его постоянного давления на униженную, ограбленную и ослабленную Францию, потерявшую Эльзас и Лотарингию и вынужденную уплатить пруссакам 5-миллиардную контрибуцию. Ромен Роллан писал: «Позже трудно будет понять то состояние морального угнетения, в котором прошла наша юность — юность поколения, родившегося в период с 1866 по 1872 год… Смерть неотступно сторожит все наше поколение, а облик ее слишком ясен: это война. С 1875 года страна живет ожиданием войны. С 1880 года война предрешена, она стала неизбежной. Заранее обреченные на гибель, мы, как солдаты, стоим лагерем и, где бы мы ни были, не снимаем с себя ранцев, в любую минуту ожидая приказа о выступлении». Барту, будучи четырьмя годами старше Ромена Роллана ощущал этот «моральный гнет» еще явственнее. Но это не сломало, а закалило характер Барту, укрепило его жизнелюбие на всю жизнь.

Осенью 1875 года 13-летний Луи Барту поступил в лицей провинциального городка По. Это было время утверждения третьего в истории Франции буржуазно-республиканского режима, режима Третьей республики, в первом же акте которого один из его лидеров Леон Гамбетта заявил: «Луи Наполеон Бонапарт и его династия навсегда лишаются французского престола». 30 января 1875 года Национальное собрание утвердило республиканскую конституцию, основанную на провозглашенном просветителями XVIII века Монтескье и Вольтером принципе «разделение властей» — законодательной, воплощенной в двухпалатном парламенте (палате депутатов и сенате), и исполнительной, олицетворенной советом министров и президентом республики.

Барту-лицеист жил в атмосфере острой борьбы республиканцев и монархистов, которая развертывалась не только в Париже, но и в провинции. В мае 1877 года палата депутатов приняла решение о подавлении анти-республиканской агитации клерикалов. «Клерикализм — вот враг!» — провозгласил Л. Гамбетта. Вокруг этого лозунга-программы сплотились сторонники республики, одержавшие политическую победу. В 1879 году парламент перебрался из Версаля, где он пребывал со времени коммуны, в Париж. Республика подчеркивала свою преемственность Великой французской революции XVIII века. День взятия Бастилии, 14 июля 1879 года, был объявлен ежегодным национальным праздником, а «Марсельеза» — боевая песня марсельских ополченцев 1792 года, сложенная Руже де Лилем, — стала государственным гимном страны. В 1882 году празднование 80-летия Виктора Гюго — великого писателя-демократа, непримиримого борца против бонапартистской тирании — превратилось в грандиозную республиканскую и национальную манифестацию. Все эти события наполняли политическую атмосферу, в которой рос юный Барту.

Нельзя сказать, что программа в лицеях, особенно провинциальных, строилась на новых республиканских идеях. Она основывалась на штудировании латыни, изучении римской классики. К Вергилию Барту с лицейских лет проникся особым уважением, знал наизусть по латыни многие места из его «Энеиды», знаменитой поэмы о странствиях легендарного Энея, родоначальника «великого» Рима. В образе Энея Барту привлекала его способность к самоотречению во имя высокой цели. Барту ценил в Вергилии житейский аскетизм и моральную стойкость, независимость политического мышления, убежденность в подчинении частного, единичного «общему благу».

После окончания лицея перед Луи Барту встал вопрос о выборе профессии, и он решил его без колебаний. Отказавшись от наследования «дела» отца — скобяной торговли, — он поступил на юридический факультет университета. На первый взгляд это было традиционным решением: для буржуа диплом адвоката или юриста-правоведа открывал путь к сколачиванию состояния, давал возможность заняться прибыльным делом. Но Барту стремился к другому: для него юридическое образование было первой ступенькой на пути профессионального политика, который он для себя избрал. Позднее он напишет, что таково было его жизненное призвание.

На студенческой скамье Барту тщательно изучает не только юридические науки, но и всеобщую, особенно французскую, историю, много внимания уделяя истории Великой французской революции и последовавшего за ней бурного, наполненного политическими событиями периода. Он внимательно читает посвященные революции, Директории, Консульству и Первой империи книги Ф. Минье, А. Тьера, Ф. Гизо, А. Ламартина, Ж. Мишле, А. Токвиля, И. Тэна, А. Олара. Однако среди деятелей революции его симпатии привлекают не Робеспьер, Сен-Жюст или Марат. Его привлекают те политики, которые, подобно Мирабо, пытались выступать от имени всего «третьего сословия». Как Тэн и Токвиль, Барту подчеркивал благодетельную силу традиций, отвергал революционно-демократический путь решения социальных проблем. Он видел в складывавшемся во Франции буржуазно-республиканском режиме «чистую демократию», выходящую за рамки классовости. Политические взгляды он не менял на протяжении всей жизни.

В 1884 году, завершив юридическое образование, Барту становится адвокатом в административном центре департамента Атлантические Пиренеи — городке По. Через четыре года адвокатской практики, обретя определенную поддержку и влияние среди своих клиентов, Барту выдвигает свою кандидатуру на выборах в городской муниципальный совет и добивается успеха. Пост муниципального советника становится первой ступенькой в его политическом восхождении. Как адвокат высоко ценил силу меткого, выразительного, емкого, эмоционально окрашенного слова. Он изучает труды знаменитых ораторов древности, особенно Цицерона, увлекается книгами корифеев французского Возрождения — Рабле и Монтеня, моралистов XVII века, «блестящего» века французской литературы, — Ларошфуко, Лабрюйера, Паскаля. Интерес к словесному искусству влечет Барту к литературе, что не противоречило его стремлению к политической деятельности. «Политическая трибуна, — скажет он позднее, — это алтарь слова. Надо благоговейно чтить трибуну, чтобы возвыситься до нее».

На парламентских выборах, назначенных на 27 января 1889 года, Барту выставил свою кандидатуру, претендуя на депутатский мандат от избирательного округа Олорон-Сент-Мари — своей родины. Он начинает активную борьбу и в ходе этой борьбы примыкает к политической группировке буржуазных республиканцев, Провозгласивших себя прогрессистами, их называли республиканцами «нового стиля». Здесь он во время выборов впервые одерживает победу и получает депутатский мандат, который сохраняет в течение последующих 33 лет, до июля 1922 года, когда был избран в верхнюю палату республиканского парламента — сенат.

Луи Барту не затерялся в ординарной массе депутатов-прогрессистов, лидером которых стал Шарль Дюпюи, отличавшийся среди своих коллег лишь необычайной дородностью, за что получил в парламентских кругах прозвище «Гиппопотам». Сразу заметивший Барту-депутата русский дипломат в Париже князь Урусов охарактеризовал его как «весьма способного и честолюбивого» парламентария-республиканца, умеющего сохранять свою политическую независимость и парламентскую самостоятельность. Подобная независимая позиция встречала настороженность, а порой и враждебность его коллег-депутатов. В парламентских кулуарах говорили, что, когда одного возможного кандидата на пост главы кабинета спросили: «Если бы вы были премьером, то хотели бы иметь Барту на своей стороне или против себя?» — тот ответил: «Ах, да ведь это, по существу, одно и то же!» Барту не смущало подобное злословие. Он, верный своему «жизненному призванию» — избранному пути профессионального политика, стремился скорее пройти то испытание, которое он назовет позднее «великим испытанием», — властью, работой на министерском посту.

Л. Гамбетта, политик и оратор, остается для него образцом истинного республиканца. «Быть сыном бедного рабочего, бороться, страдать, побеждать и достигнуть постов, которые в течение стольких лет занимаю я в учреждениях республики и в правительствах, — вот что такое демократия!» — скажет Барту в старости, в конце своего политического пути, почти дословно повторив слова Гамбетты. Он всегда помнил политическое кредо Гамбетты. «Политика, — утверждал тот, — налагает на нас необходимость делать много уступок… Осторожность и благоразумие — вот что нам необходимо больше всего. Но в особенности нужно уметь распознавать то, от чего нам следует воздержаться. Вся политика только в этом и состоит». Но Барту не был сторонником политического «воздержания», не повторял догматически кредо Гамбетты, а развивал и сохранял его основную политическую «мудрость». «Власть является великим испытанием, — напишет Барту позднее, подводя итог своих размышлений и политической деятельности. — Находясь у власти, видишь трудности и их последствия совсем иначе, чем посторонний наблюдатель. Критиковать легче, чем действовать. Существует слишком мало общих правил, на которые можно было бы опираться для того, чтобы хорошо управлять. Поэтому следует идти за своим временем и обстоятельствами». Внешне эта политическая заповедь почти не отличалась от кредо Гамбетты, но по существу во многом была иной: Гамбетта призывал только к политической осторожности, к пассивному приспособлению к ситуации, Барту говорил о другом — о необходимости учитывать изменяющиеся обстоятельства и строить политику в зависимости от них.

Барту не случайно называл себя республиканцем-прогрессистом. Он считал, что новая политическая группировка, пришедшая на смену республиканцам-«оппортунистам», должна возродить и укрепить «чистоту» республиканских государственных институтов, защитить республиканскую конституцию от атак бонапартистской и клерикальной реакции, укрепить внешнеполитические позиции Франции в противовес Германии. Молодой Барту оказывается в числе тех, в целом дальновидных парламентариев и политиков, которые после «военной тревоги» 1887 года, когда позиция России остановила занесенный над Францией кулак германского «железного канцлера» Бисмарка, осознали жизненную необходимость для страны франко-русского союза. «В настоящее время нашей единственной опорой является надежда на русскую поддержку, которая так пугает Бисмарка», — писал в марте 1889 года один из авторитетных республиканских дипломатов П. Камбон. Барту, впоследствии сблизившийся с братьями-дипломатами Полем и Жюлем Камбонами, а затем и их племянницей — историком и журналисткой Женевьевой Табуи, — занимал такую же позицию. Недаром уже тогда русское правительство в Париже обратило внимание на парламентскую деятельность молодого Барту.

30 мая 1894 года он впервые занял пост в министерстве, став министром общественных работ в правительстве, сформированном Ш. Дюпюи.

Осенью юбилейного дня республиканской Франции 1889 года, когда отмечалось 100-летие со дня взятия восставшим народом королевского оплота — тюрьмы Бастилия, в Париже была проведена Всемирная промышленная выставка, для которой французский инженер Густав Эйфель спроектировал и построил грандиозное высотное сооружение — 300-метровую башню, сделанную целиком из металла. Это была впечатляющая демонстрация успехов французской металлургической промышленности, строительной техники, научно-технической мысли. Эйфелева башня символизировала превращение Парижа и прилегающих к нему районов в ведущий промышленный центр страны, центр концентрации индустриального производства и рабочего класса — повой грозной силы.

В палате депутатов эта новая «грозная сила» после проведенных в 1893 году очередных парламентских выборов была представлена 30 социалистами, в том числе их лидерами Ж. Гедом, Э. Вайяном, в прошлом участниками Парижской коммуны, и Ж. Жоресом, быстро выдвинувшимся на передний край борьбы. Горячий борец и убежденный демократ, обладавший исключительным ораторским талантом, бесстрашный противник реакции и милитаризма, искрение стремившийся служить трудящимся массам, Жорес сохранял веру в возможность перестройки мира, социальных отношений силой убеждения, обличительного слова. И парламентская трибуна стала главным орудием его борьбы. Ромен Роллан в своих воспоминаниях нарисовал колоритный портрет Ж. Жореса тех лет: «Большой, сильный, с внешностью и манерами простолюдина, бородатый и краснощекий, с крупными, мясистыми чертами лица, небрежно одетый, излучая радость жизни и борьбы, он поднимался тяжелыми быстрыми шагами по ступенькам трибуны… Голос у него был громкий, очень высокий, почти пронзительный, утомляющий… Он, не уставая, произносил на самых высоких нотах всю речь, даже если она длилась полтора-два часа!»

В гневных, проникнутых сарказмом парламентских речах Жорес не щадил своих буржуазных оппонентов. Будучи всего тремя годами старше Барту, он смотрел на него как на молодого начинающего политика. «Можно было ожидать, — говорил Жорес с парламентской трибуны, — что все эти новые и молодые люди, все эти Барту и Бюрдо будут вести новую, смелую политику и попытаются, если можно так выразиться, оправдать перед демократией свое внезапное появление на вершинах политической жизни смелостью своей мысли и решительностью своих действий!» Нет, категорически утверждал Жорес, Барту не оправдал этих ожиданий, он своего рода «политический пустоцвет». Барту не отвечал на парламентское остроумие Жореса, но его вражда к оратору социалистов возрастала.

В сентябре 1894 года французская контрразведка нашла в здании германского посольства в Париже разорванное на мелкие клочки письмо, адресованное германскому военному атташе полковнику фон Шварцкоппену. Это было начало «дела Дрейфуса», которое было использовано французским генеральным штабом и армейским генералитетом для укрепления своего положения и влияния в республиканском государственном аппарате и стране. Одновременно оно усилило старые опасения в отношении тайных происков кайзеровских милитаристов, стремившихся всеми способами подорвать оборонные возможности республиканской Франции.

24 декабря военный министр генерал Мерсье внес в палату депутатов подготовленный кабинетом Дюпюи законопроект о введении смертной казни за государственную измену. Жорес значительно выступил с протестом, объясняя действия правительства «страхом» перед социалистами. Премьер-министр взялся сам защищать законопроект, вступив в полемику с Жоресом. Лидер социалистов доказывал, что законопроект направлен против возможных волнений рабочих и крестьян, одетых в солдатские шинели, грубо попирает их гражданские права. Перед красноречием Жореса лишенный ораторского таланта Дюпюи оказался безоружным, и Барту попытался ему помочь: «Господин Жорес, вы отлично знаете, что лжете!» — крикнул он с места. «Нет! — громко заявил в ответ Жорес. — Лжем не мы, социалисты, а те, кто пытается спасти свою ставшую шаткой власть, только прикрываясь патриотизмом!»

Заявление Жореса, направленное против правого крыла и «центра» палаты депутатов, вызвало их бурную реакцию и привело к парламентскому скандалу. Он был удален из зала палаты и временно лишен права участвовать в парламентских дебатах. Виновником происшедшего инцидента он счел Барту. В тот же день секунданты Жореса Р. Вивиани и Г. Руане передали Барту вызов на дуэль. Тот без колебаний немедленно принял вызов.

Поединок на пистолетах Барту и Жореса состоялся в рождественский день, 25 декабря. Секундантами Барту были его друзья Лаветюжон и Лафон. Оба дуэлянта промахнулись. «А ведь каждому из них, — пишет историк H. Н. Молчанов, — было суждено умереть именно от пули, только с Барту это случилось ровно на двадцать лет позже смерти его противника». Жорес не любил вспоминать об этой дуэли. Он понимал, что пистолетные выстрелы, которыми обменялись противники, не могли разрешить в основе своей классовый спор между ними.

1894 год, год министерского дебюта Барту, год его памятной дуэли с Жоресом, стал одновременно рубежом в его личной жизни, 32-летний Луи Барту женился на дочери богатого негоцианта. То не был, однако, брак по расчету, столь типичный для французской буржуазной среды. Луи Барту избрал подругу жизни, во многом духовно близкую ему: она интересовалась политической деятельностью страны, проблемами французской литературы, театра, музыки, живописи. После свадебного путешествия на родину, в Атлантические Пиренеи, супруги поселились на втором этаже дома на парижской авеню Марсо и стали вести довольно простую, скромную жизнь средних, бережливых, умевших себя ограничивать буржуа. По свидетельству близко знавшего его публициста О. Обера, Барту был счастливым мужем, главой благополучной немногочисленной семьи. В 1885 году у них родился сын Макс.

Предметом, на который Луи Барту позволял себе значительные расходы, были книги. Тщательно собиравшаяся им библиотека вскоре принесла ему в Европе славу известного библиофила. В его библиотеке хранились отпечатанный на специальной голландской бумаге экземпляр «Цветов зла» Шарля Бодлера издания 1857 года с автографом поэта, книги А. де Ламартина, А. де Мюссе, В. Гюго, Т. Готье, А. Рембо, П. Верлена, Г. Флобера, Ж. Санд, Г. де Мопассана, А. Франса. Многие из них, такие, как Анатоль Франс и Пьер Лоти, дарили Барту свои произведения с теплыми авторскими посвящениями, что делало его коллекцию уникальной.

С начала семейной жизни Барту определяет для себя четкий рабочий распорядок дня. Он встает рано, в 5 часов утра, принимает холодную ванну, делает гимнастику и направляется в свой просторный кабинет-библиотеку, где садится за рабочий стол. Ровно в 7 часов 30 минут ему подают завтрак, в 8 часов является парикмахер. Далее начинается трудовой день: министерская работа, парламентские заседания, деловые визиты, в том числе обязательное посещение букинистов. Этого распорядка дня Барту строго придерживается всю жизнь. В свободное от министерской деятельности время Барту работает как литератор. Он даже любит говорить, что является больше литератором, чем политиком. Это, конечно, не так, но литературные интересы Барту были действительно широки. Он глубоко изучает эпоху от времен Великой французской революции XVIII века до своих дней. В сфере его интересов были не только такие фигуры, как Мирабо или Наполеон I, но и Ламартин, Гюго, Бодлер; не только история или литература, но и музыка; его увлекала не только музыкальная классика — Бах, Моцарт, Бетховен, но и романтическое творчество Шумана, Шуберта, Берлиоза, импрессионизм Форе и Дебюсси.

Высокая культура, широкий кругозор, обширные, многосторонние знания, главным образом по истории, литературе, искусству, способствовали росту авторитета и влияния Барту как парламентария и политика. По словам Эдуарда Эррио, Барту «умел быть любезным даже во время полемики и был блестящим образцом изысканной учтивости своей нации». Народный комиссар иностранных дел М. М. Литвинов, лично знавший Барту, говорил: «Его публичные выступления отличались прямотой, серьезностью и убедительностью. Он не прибегал к дипломатическим фразам в ущерб смыслу и ясности своих выступлений… Благодаря его уму, остроумию и всестороннему образованию беседы с ним доставляли всегда истинно эстетическое наслаждение».

В 1911–1912 годах Барту был целиком поглощен литературной работой. Ее результатом стала солидная монография о Мирабо, опубликованная парижским издательством «Ашетт» в 1913 году в издательской серии «Фигуры прошлого». В Оноре де Мирабо, одном из деятелей буржуазной революции XVIII века, Барту, считавший политическую трибуну прежде всего «алтарем слова», видел служителя этого «алтаря». Восторженная книга о Мирабо — это элегия о невозвратном прошлом. Барту не видел в буржуазной Франции начала нового, XX века политиков, равных Мирабо. Он с грустью ощущал оскудение умов представителей того «третьего сословия», блестящим лидером которого был знаменитый граф.

Луи Барту вновь приступил к министерской работе в январе 1913 года, когда над Европой сгущались тучи военной грозы. Империалистические противоречия между великими державами, их борьба за передел мира предельно обострились. В сложном клубке международных отношений Барту видел, как он считал, основное — усиленную подготовку к военной схватке германских милитаристов, непосредственно угрожавших Франции.

В январе 1913 года на пост президента Французской Республики был избран 52-летний Раймон Пуанкаре, один из руководителей Демократического союза. Луи Барту возобновил свой депутатский мандат на очередных парламентских выборах, проходивших 24 апреля — 10 мая 1910 года, по списку республиканцев-прогрессистов, входивших в Демократический союз. С Пуанкаре Барту поддерживал тесные приятельские и политические контакты с 1893 года.

«Пуанкаре был лотарингцем; он родился и вырос, имея всегда перед глазами германского орла, простершего крылья над похищенными у Франции провинциями; этот факт породил в нем неукротимую ненависть к Германии и ко всем немцам. Антиклерикализм был его убеждением, антигерманизм — его страстью». Барту не разделял националистических крайностей Пуанкаре, по его неприязнь и недоверие к милитаристской кайзеровской Германии разделял целиком.

С начала 1913 года внимание правящих кругов Третьей республики сосредоточилось на подготовке страны к военной схватке с Германией. В 1910–1912 годах численность французской армии мирного времени составляла около 555 тыс. человек, что было ниже численности германских войск. К тому же в отличие от Германии французское правительство не могло рассчитывать на возрастание численности призывных контингентов: рождаемость во Франции была невелика. В этих условиях для поддержания заданного военными приготовлениями германских милитаристов обороноспособного уровня у французского кабинета и военного руководства был один выход — продлить срок службы призывников. 4 марта 1913 года Высший военный совет Французской Республики, заседавший под председательством Пуанкаре, единодушно высказался за отмену введенного радикалами в марте 1905 года 2-годичного срока и замену его 3-годичным, существовавшим ранее на основе закона от 15 июля 1889 года. По расчетам французского генерального штаба, новый закон позволил бы увеличить численность армии на 160 тыс. человек, то есть превзойти численность кайзеровских вооруженных сил. Барту был одним из инициаторов принятия и проведения в жизнь этого закона.

Внесенный кабинетом Бриана на рассмотрение парламента законопроект об увеличении численности французской армии мирного времени путем продолжения срока службы призывников и одновременного снижения призывного возраста с 21 до 20 лет вызвал в стране политическую борьбу, по остроте немногим уступавшую «делу Дрейфуса». Кабинет Бриана вынужден был уйти в отставку. 20 марта 1913 года Барту по поручению Р. Пуанкаре сформировал новое правительство, впервые за время своей политической деятельности взяв портфель премьер-министра.

В состав правительства, возглавленного Луи Барту, вошли 12 министров и 4 государственных секретаря (министры без портфеля). При формировании состава кабинета Барту четко ставил одну задачу — реализации «законопроекта о трех годах» и тем самым подготовки страны к неизбежному военному столкновению с кайзеровской Германией. Поэтому ключевые министерские посты он передал активным сторонникам этого законопроекта. В преддверии военного столкновения с кайзеровской Германией Барту оценивал союз с Россией как главную опору Французской Республики. «Необходимо, чтобы русская армия имела возможность развернуть мощное наступление, подготовив его в кратчайший срок, не более чем в 15 дней», — писал французский посол в Петербурге Теофиль Делькассе, один из единомышленников и коллег Барту по Демократическому союзу, известный как убежденный враг Германии. Для этого требовались серьезная модернизация вооруженных сил России, повышение их мобильности, что предполагало качественное улучшение состояния железных дорог в направлении к русско-германской границе.

В августе 1913 года кабинет Барту предложил России заем. Французская финансовая поддержка была своевременной: царское правительство приняло «большую военную программу», предусматривавшую увеличение личного состава русской армии на треть, оснащение ее новейшей артиллерией, на что требовалось до 500 млн рублей. Для введения переговоров о французском займе, его объеме и условиях в ноябре 1913 года в Париж прибыл российский министр финансов В. Н. Коковцев. Барту выдвинул четкое, непременное условие: французские деньги должны пойти на строительство новых и модернизацию старых железных дорог, ведущих к западным границам России, что должно было активизировать ее мобилизационные мероприятия, значительно сократить сроки продвижения русской армии к боевым рубежам. На основе этого условия между Барту и Коковцевым было достигнуто соглашение о солидном ежегодном займе России в размере 500 млн франков в течение пяти лет. Барту обещал содействовать выпуску и размещению во Франции первой серии облигаций «русского займа» в январе 1914 года.

Предложение Барту о внутреннем правительственном займе в сумме 1300 млн франков встретило сильное сопротивление радикалов, чьи мандаты играли ключевую роль в палате депутатов.

Вечером того же дня Луи Барту вручил Р. Пуанкаре заявление об отставке своего кабинета.

Убийство в Сараеве 28 июня наследника австро-венгерского престола Франца Фердинанда развязало военно-политический кризис в Европе, где противостояли основные силы двух империалистических группировок: германо-австрийского блока и англо-франко-русской Антанты.

Австро-венгерские войска начали военные действия против Сербии. Европейская и мировая война стала неизбежной. Вечером 31 июля в парижском кафе «Круассан» 29-летний студент архитектурного факультета Луврской школы Рауль Виллель застрелил Жана Жореса, активного борца против развязывания войны. На этом злодейском преступлении, подготовленном империалистической реакцией, лежал отпечаток разгула шовинистических страстей, будораживших Францию. «Я совершил эту акцию потому, что Жорес изменил своей стране, ведя кампанию против «закона о трехлетней военной службе», — заявил убийца в полицейском комиссариате.

3 августа 1914 года Франция вступила в первую мировую войну.

На рубеже эпох

Первая мировая война, длившаяся свыше четырех лет, охватила 24 государства.

В первые недели начавшейся войны волна шовинизма, поднятая буржуазной пропагандой, захлестнула Францию. Находившийся тогда в Париже И. Г. Эренбург вспоминал: «Трудно рассказать, что делалось в те дни. Все, кажется, теряли голову. Магазины позакрывались. Люди шли по мостовой и кричали: «В Берлин! В Берлин!» Это были не юноши, не группы националистов, нет, шли все — старухи, студенты, рабочие, буржуа, шли с флагами, с цветами и, надрываясь, пели «Марсельезу».

Шовинистская волна захватила и семью Барту, которая воспринимала эту войну как французский реванш за прусское вторжение 1870 года, за унизительный для Франции продиктованный Бисмарком Франкфуртский мир. Госпожа Барту на свои средства организовала в Байонне, в арендованном ею здании бывшей католической семинарии, военный госпиталь на 400 коек.

Сын Макс, которому шел 19-й год, стремился на фронт. Он горячо и настойчиво убеждал отца согласиться с его решением. «Сын француза, проведшего закон о трехгодичной военной службе, — говорил Макс, — должен три раза подать пример, это его долг. Кто носит твое имя, папа, тот должен отдать себя родине!» Луи Барту согласился с доводами сына, но разлука с ним далась ему тяжело. Позднее в беседе с Р. Пуанкаре он вспоминал: «Конечно, я предоставил ему возможность поступать по его желанию. Но я знал, что отдаю его Франции». В ноябре 1914 года, не дожидаясь срока призыва, Макс добровольцем вступил в ряды французской армии. В начале декабря по его настойчивой просьбе он был отправлен на фронт, в Эльзас. 14 декабря Макс Барту был убит осколком разорвавшегося немецкого артиллерийского снаряда на улице эльзасского городка Танна. На следующий день полковник Пенелон из ставки командования эльзасского фронта по телефону сообщил об этом Пуанкаре. Президент Французской Республики направился на квартиру Барту, чтобы лично сообщить отцу о гибели единственного сына. Луи Барту был подавлен горем. В беседе с Пуанкаре он многократно вспоминал час расставания с Максом, энтузиазм сына, заверявшего отца, что он не посрамит его имени. «Бедный мальчик! Он стремился на фронт!» — повторял Луи Барту Раймону Пуанкаре в их «горестной и дружеской» беседе.

Гибель единственного 19-летнего сына стала тяжелым ударом для родителей. Госпожа Барту так и не смогла оправиться от него. Она тяжело заболела. Луи на время отошел от активной парламентской деятельности. До осени 1917 года он не появлялся на министерской сцене. Но это не было затворничеством, самоизоляцией. Наоборот, он искал человеческого общения, контактов с новым кругом людей, посещал литературно-политические салоны Парижа.

В зимний сезон 1916/17 года Барту близко знакомится с такими людьми, как Поль Валери и Эдуард Эррио. С Валери его сближают не только любовь к французской литературе, интерес к новейшей французской поэзии, творчеству Бодлера, Верлена, Рембо, Малларме, но и ненависть к кайзеровскому милитаризму. Оценку германо-прусской военной машины как орудия агрессии, данную Валери в его статье «Германское завоевание» (1897 г.), неоднократно перепечатанной в годы войны, целиком разделяет Барту. Как и Валери, Барту видит в кайзеровском милитаризме антигуманное, бездуховное начало, порабощающее человеческий разум, превращающее людей в слепое орудие насилия и войны. Знакомство Барту с Эдуардом Эррио, мэром Лиона, третьего по значимости промышленного города тогдашней Франции, и одним из восходящих лидеров радикалов, быстро превращается в дружбу. «Он был моим замечательным другом», — вспоминал Эррио. Многое сближало этих людей, хотя их социальные позиции и политические взгляды были далеко не однозначными. В частых и длительных беседах в парижских элитарных салонах Барту и Эррио избегают касаться тех вопросов, которые разделяют их, ведь они принадлежали к различным политическим партиям. Эррио вспоминал, что говорить с Барту «о вещах, не относящихся непосредственно к политике, было отдыхом, исполненным очарования».

Среди завсегдатаев салонов Барту не был человеком, праздно проводившим время. Дружеское общение с Валери и Эррио оттачивало его мысли, будило творческую энергию. Барту возвращается к литературному труду, плодом которого стали две объемистые книги: «Ламартин», посвященная прошлому, и «Но пути права» — о настоящем и будущем.

Неудачное выступление французских армий, начатое в середине апреля 1917 года и стоившее французам громадных потерь — с 16 по 25 апреля французские войска потеряли 32 тыс. человек убитыми, 80 тыс. ранеными, 5 тыс. оказались в германском плену, — произвело тяжелое впечатление в стране. Революционные события, развернувшиеся в России, — свержение царской монархии, образование Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов — оказывали громадное воздействие на рост антивоенного и антиимпериалистического движения.

В палате депутатов и за ее кулисами развертывалась острая борьба между сторонниками продолжения войны до победы и сторонниками поисков «компромиссного мира» с кайзеровской Германией. Барту находился в числе первых. Вместе с Клемансо он непримиримо выступал против «пораженцев» и «капитулянтов», признавая только одну цель — полную военную победу над врагом.

Л. Барту вместе с Р. Пуанкаре решительно выступили против плана сепаратного сговора с кайзеровской Германией за спиной и за счет основного союзника — России. Конечно, ими руководило не сочувствие русской революции, а то, что подобная «уступка» не только усиливала европейские позиции кайзеровского милитаризма, но и вела к разрушению франко-русского союза, к международной изоляции Франции. Барту и Пуанкаре видели в победе над Германией главное средство преодоления нараставших социальных потрясений. Во имя скорейшего достижения победы они поддерживали родившийся во французских руководящих военных кругах проект укрепления русского фронта путем быстрой переброски японского экспедиционного корпуса. Японский империализм, выступавший на стороне Антанты, рассматривался также как сила, способная задушить революционное брожение в русской армии и стране.

25 октября Луи Барту, опираясь на поддержку Р. Пуанкаре, стал министром иностранных дел. Он впервые за уже многие годы своей политической деятельности водворился на Кэ д’Орсе — так называли французский МИД, со времен Второй империи размещавшийся в здании на набережной Сены Орсе. Здесь Луи Барту осенью 1917 года пришлось проработать недолго, всего несколько недель, но ему предстояло еще вернуться сюда через 17 лет.

Барту как министр иностранных дел прежде всего четко определил свою позицию в том вопросе, который считал основным. Выступая в палате депутатов с программной внешнеполитической речью, он заявил: «Я декларирую от имени правительства следующее: может ли Франция в том, что касается Эльзаса — Лотарингии, пойти на какие-либо уступки? Нет! Нет! Никогда!» И вслед за этой энергичной декларацией он не менее горячо подчеркнул: «Эльзас и Лотарингия являются ключом от ворот Франции и символом французского национального единства». Слова Барту были твердым ответом на германо-австрийские закулисные интриги и заявление кайзеровского министра иностранных дел Кюльмана, сделанное в германском рейхстаге 9 октября 1917 года, о том, что Германия никогда не отдаст Эльзас и Лотарингию.

Барту ясно понимал, что единственным путем к возвращению этих территорий является победа над кайзеровской Германией. Ради достижения этой победы он стремился активизировать франко-русский союз, был заинтересован в восстановлении боеспособности русской армии, значение которой возрастало еще и потому, что французы не могли быстро оправиться от тяжелых потерь, понесенных в упорных боях 1916–1917 годов. Например, одно только неудачное наступление на участке Западного фронта между Реймсом и Сауссоном весной 1917 года стоило французам около 100 тыс. человек убитыми и ранеными. Вместе с тем Барту смотрел на франко-русский союз не только как на средство достижения победы, но и как на важнейшую опору Третьей республики в послевоенное время. Еще весной 1917 года в ходе франко-русских переговоров, проходивших в Петрограде с участием парламентария-радикала Г. Думерга, французское правительство добилось русской поддержки в вопросе о возвращении Франции Эльзаса и Лотарингии, ч «то предстояло закрепить в будущем мирном договоре по итогам войны.

Учитывая, что русский фронт сковывал почти 160 германо-австро-турецких дивизий (на 17 дивизий больше сил противника, действовавших на Западном фронте), кабинет Пенлеве — Барту всемерно стремился удержать Россию в войне. 13 октября 1917 года русское посольство в Париже сообщило Временному правительству, что Франция готова принять участие в «реорганизации» русской армии с целью повышения ее боеспособности. Это означало приток новых французских капиталовложений в Россию.

Правительство Пенлеве — Барту с возрастающей тревогой и враждебностью следило за развитием революционного движения в России. Французское посольство в Петрограде, следуя инструкциям МИД, энергично и настойчиво требовало от буржуазного Временного правительства принятия срочных мер для обеспечения охраны французской собственности и капиталовложений, направляя российскому министру иностранных дел Терещенко ноту за нотой. Посол США в Петрограде сообщал тогда, что «французы предпринимают активные шаги для защиты своего имущества» и что «с этой целью ожидаются даже французские войска».

25 октября 1917 года, когда Барту красноречиво и категорично заявил о французском требовании относительно Эльзаса и Лотарингии и добился полного его одобрения парламентариями, австро-венгерские войска перешли в наступление на итальянском фронте. В двухдневном сражении при Капоретто итальянская армия потерпела сокрушительное поражение. 300 тыс. итальянских солдат и офицеров оказались в плену. То была подлинная военная катастрофа Италии, союза с которой так упорно добивалась Франция в предвоенные годы. А через две недели после победы Великой Октябрьской социалистической революции парижская газета «Матен» уверяла: «Было бы удивительно, если бы переворот, только что совершенный в Петрограде маленькой группой смельчаков, изменил судьбу России». Однако уже 10 ноября та же газета, отметив, что в России в ходе революционного переворота «не было особенно серьезного кровопролития», писала, что пришедшее к власти «правительство максималистов» (большевиков) «вместе с обещаниями мира говорит о разделе помещичьих земель», что укрепляет его позиции.

В этой обстановке правительство Пенлеве — Барту должно было определить свое отношение к Советской России. Но ему не пришлось этого делать. В связи с итальянским поражением при Капоретто, вызвавшим бурные парламентские дебаты, палата депутатов отказала кабинету Пенлеве — Барту в доверии. После этого Жорж Клемансо сформировал новое правительство. Барту в него не вошел.

11 ноября 1918 года подписанием перемирия в штабном вагоне французского маршала Фердинанда Фоша, стоявшем на станции Ретонда в Компьенском лесу, закончились боевые действия на фронтах первой мировой войны. Антанта, а значит, и Франция одержали трудную победу.

20 января 1920 года президент Французской Республики Раймон Пуанкаре принял уходившего в отставку с поста премьер-министра Жоржа Клемансо. Аудиенция была краткой. Пытаясь сохранить власть и отстоять былое влияние, Клемансо сказал президенту: «Поскольку я веду переговоры с королями, министрами, послами вот уже два года, я готов поделиться с вами своими соображениями». «Не затрудняйтесь!» — резко бросил в ответ Пуанкаре. На смену старому «Тигру» к руководству внешней политикой Франции были призваны другие люди, ставленники сложившегося в ходе парламентских выборов Национального блока — блока правых буржуазных партий: Демократического союза, Республиканской федерации и примкнувших к ним группировок. И среди них — Луи Барту.

К 1920 году он занял прочные позиции в руководящих политических кругах Третьей республики как один из опытных деятелей. Его имя фигурировало в ряду «творцов» французской победы в войне 1914–1918 годов. 6 февраля 1919 года он был избран в состав Французской академии наук, став одним из «бессмертных», как французы называли, академиков.

В январе 1920 года Барту, возобновивший свой депутатский мандат по списку Демократического союза, был избран председателем Комиссии по иностранным делам палаты депутатов. Это было парламентское признание значительно возросшего авторитета Барту в международных и дипломатических делах. На одном из первых заседаний комиссии Барту заявил, что он является противником тайной дипломатии, политики «королевских секретов». Внешнеполитическая деятельность, подчеркнул он, должна быть взята под парламентский контроль «ничем не стесняемой гласности». В сущности, это заявление Барту выражало стремление поднять роль возглавленной им комиссии.

Барту считал полную и безоговорочную реализацию Версальского договора, вступившего в силу 10 января 1920 года, главной, определяющей все остальное внешнеполитической задачей Франции. Но вместе с тем он видел, что крах интервенции, разгром русских белогвардейцев и окончание гражданской войны в России имели громадное международное значение. На мировую арену вступала новая сила, которую нельзя было игнорировать, — Советское государство. 16 января Верховный совет Антанты вынужден был принять решение о фактическом снятии блокады с Советской страны.

Жорж Клемансо и его единомышленники, непримиримо относившиеся к Советской России, рассчитывали сдержать реваншистские устремления Германии путем закрепления доминирующего положения Франции на Европейском континенте. Созданная на Парижской мирной конференции Лига Наций — международное сообщество капиталистических государств, бывших участников Антанты военного времени, — и военно-политические союзы, созданные Францией в Восточной и Центральной Европе, так называемые «тыловые союзы» — франко-польский союз и блок придунайских стран (Чехословакии, Югославии, Румынии), вскоре получивший название Малой Антанты, — должны были гарантировать национальную безопасность Франции. «Самая твердая наша гарантия от германской агрессии, — уверял Клемансо, — заключается в том, что за спиной Германии стоят Чехословакия и Польша, занимающие великолепное стратегическое положение». По существу, Клемансо и его сторонники рассчитывали заменить «тыловыми союзами» былой и столь важный для Франции союз с Россией. Но дело было не только в этом. «Тыловые союзы», с их точки зрения, должны были получить не только антигерманскую, но и антисоветскую направленность, стать «антибольшевистским санитарным кордоном» вдоль западных рубежей Советского государства, изолировать его от Европы. «Мы стремимся, — говорил Жорж Клемансо, — окружить большевизм заграждениями из колючей проволоки, создав препятствие на его пути в Европу».

Луи Барту смотрел на складывавшееся международное положение иначе. Безусловно, он ни в какой мере не сочувствовал большевизму. Но Барту видел, что вопросы европейской, да и всей мировой политики невозможно серьезно решать без учета такого нового и важного фактора, как появление на политической арене нового государства — Советской России. Игнорирование ее французскими правящими кругами, попытки продолжить борьбу против нее — это все яснее и отчетливее сознавал Барту — будут играть только на руку германским милитаристам и реваншистам, ибо поведут к ослаблению международных позиций Франции, и следовательно, укреплению позиций Германии.

Барту, несомненно, знал, что Советское правительство готово к «установлению контакта» с Францией и желает его. Еще в феврале 1919 года оно предложило французскому правительству начать переговоры о нормализации отношений на основе разумного компромисса, который базировался бы на утверждении и защите международного мира. В декабре это советское предложение было подтверждено еще раз. Барту оказался в числе тогда еще немногочисленных французских буржуазных парламентариев и политиков, которые понимали разумность и реализм советских инициатив. Он сознавал, что они встречают положительный отклик французских трудящихся, всего народа в целом, что, как он писал немного позднее советскому наркому иностранных дел Г. В. Чичерину, «Франция… сохранила к русской нации… чувство преданной дружбы».

15 января 1922 года Р. Пуанкаре сформировал новое правительство Третьей республики. Барту вошел в кабинет Пуанкаре в качестве министра юстиции и одновременно министра по делам Эльзаса и Лотарингии. Главной задачей нового правительства стала подготовка к конференции в Генуе. Главой французской делегации был назначен Барту.

На международной экономической конференции, состоявшейся в Генуе в старинном дворце Сан-Джорджо 10 апреля—19 мая 1922 года, Барту впервые вступил в непосредственный контакт с дипломатией первого в истории социалистического государства, провозгласившего новые принципы внешней политики и международных отношений — принципы мирного сосуществования и равноправного взаимовыгодного сотрудничества государств с различными социально-политическими системами. Признание и принятие этих принципов для буржуазных политиков, в том числе и для Барту, оказалось далеко не простым делом. «Трудное прошлое в Генуе» — так позднее оценил Барту в беседе с советским полпредом в Париже эту страницу своей политической биографии.

Французская делегация на Генуэзскую конференцию была сформирована из опытных дипломатов. Но Пуанкаре установил над делегацией личную опеку, которую Барту ощущал почти ежечасно. «Я только что получил от Пуанкаре девятисотую телеграмму!» — с плохо скрываемым раздражением сказал он Ллойд Джорджу перед началом одного из заседаний конференции.

Дипломатическая дуэль с Г. В. Чичериным привела к тому, что Л. Барту, попытавшийся захватить инициативу в работе конференции, потерял ее. 13 апреля Д. Ллойд Джордж предложил советской делегации провести переговоры в резиденции британских дипломатов в Генуе — на вилле «Альбертис». Переговоры предлагалось провести в узком составе. Кроме советских представителей, сюда были приглашены представители делегаций Франции, Италии и Бельгии. Барту попытался использовать предложенные Ллойд Джорджем переговоры, чтобы затушевать свой дипломатический промах, сгладить впечатление от неудачи на пленарном заседании. 15 апреля перед началом встречи на вилле Барту бросил краткую, но многозначительную фразу, сразу же подхваченную журналистами: «Только сегодня начинается Генуэзская конференция».

На вилле «Альбертис» в кабинете Д. Ллойд Джорджа Барту за круглым столом, накрытым зеленым сукном, впервые лично встретился с советскими дипломатами Г. В. Чичериным, М. М. Литвиновым, Л. Б. Красиным, получив возможность близко познакомиться с ними. Ведя разговор на французском языке, которым прекрасно владели его советские партнеры, Барту имел все условия показать себя образованным и лояльным собеседником, о котором М. М. Литвинов позднее вспоминал с добрыми чувствами. Но политическая позиция Барту по-прежнему не была конструктивной. Выражая стремление к нормализации франко-советских отношений, подчеркнуто напоминая, что он, Барту, является тем государственным деятелем Третьей республики, который еще в 1920 году в специальной парламентской интерпелляции предложил начать переговоры с Советской Россией, он, следуя инструкциям Пуанкаре, настаивал на подчинении Советской страны франко-британскому диктату. Британская дипломатия сразу же использовала позицию кабинета Пуанкаре и попыталась сколотить единый антисоветский фронт капиталистических держав.

В качестве предварительного обязательного условия нормализации отношений с Советским государством Барту, вместе с поддержавшим его позицию Ллойд Джорджем, выдвинул вопрос о погашении задолженности царского и Временного буржуазного правительств. «Невозможно разбираться в делах будущего до тех пор, пока не разберутся в делах прошлого, — декларировал Барту и подчеркнул: — Как можно ожидать, чтобы кто-либо вложил новый капитал в России, не будучи уверенным в судьбе капитала, вложенного ранее. Весьма важно, — продолжал он, — чтобы Советское правительство признало обязательства своих предшественников как гарантию того, что последующее за ним правительство признает и его обязательства». Прозрачный намек на мнимую «непрочность» и «временность» советского режима был всего лишь попыткой дипломатического давления. Хотя в совместном англо-французском меморандуме, переданном советской делегации, общая сумма долговых обязательств старой России не была названа, зарубежная, в частности французская, печать определяла ее приблизительно в 18,5 млрд золотых рублей. Это была астрономическая цифра, выражавшая грабительские устремления французского, британского и американского капитала.

На откровенный нажим Барту, поддержанный Ллойд Джорджем, советская делегация совершила ответный демарш, оказавшийся неожиданным для главы французской делегации. Г. В. Чичерин от имени Советского правительства выразил готовность к урегулированию долговой проблемы на справедливой основе — на базе взаимного возмещения убытков: «Убытки русского народа и государства дают гораздо более бесспорное право на возмещение, чем претензии бывших владельцев в России и русских займов, принадлежащих к нациям, победившим в мировой войне и получившим с побежденных колоссальные контрибуции, тогда как их претензии предъявляются к стране, полностью разоренной войной, иностранной интервенцией». По приблизительным подсчетам, убытки советского народа определялись в 50 млрд золотых рублей. Громадные размеры ущерба, нанесенного России войной и интервенцией, в том числе французской, смутили Барту. В интервью американской газете «Нью-Йорк геральд трибюн» он с плохо скрываемой растерянностью говорил: «50 млрд рублей золотом — это вдвое больше, чем та сумма, которую Франция требует от Германии за четырехлетнюю опустошительную войну… Я отказываюсь входить в обсуждение обязательств по отношению к государству, которое своих обязательств не выполняет». В ходе продолжавшейся на вилле «Альбертис» дискуссии растерянность Барту выразилась в том, что он опять, как и на пленарном заседании конференции, прибег к ультиматуму. «Необходимо прежде всего, чтобы Советское правительство признало долги, — категорически заявил Барту. — Если г-н Чичерин ответит на этот вопрос утвердительно, работа будет продолжаться. Если ответ будет отрицательным, придется работу закончить. Если он не может сказать ни «да», ни «нет», работа будет ждать».

Ультимативно-жесткая позиция Барту, уповавшего на возможность единого антисоветского фронта капиталистических держав, оказалась его громадным дипломатическим просчетом. Он явно недооценивал политические возможности Советского государства, дальновидность и реализм его дипломатии. 16 апреля в предместье Генуи, городке Рапалло, был подписан двусторонний советско-германский договор, основанный на взаимном отказе от долговых претензий и открывший путь к полной нормализации отношений между обеими странами.

Французская делегация в Генуе увидела в Рапалльском договоре свою неудачу. «Союзников обвели вокруг пальца. Германия и Россия сотрудничают. Какая опасность для будущего!» — так писал Эдуард Эррио, оценивая результат Рапалльского договора для Франции. Так же думал и Барту, сознававший громадный политический и дипломатический просчет, допущенный Францией на Генуэзской конференции. Его обмен письмами с Г. В. Чичериным в связи с подписанием Рапалльского договора был выдержан в примирительном духе. В ответ на заверение Г. В. Чичерина, что Рапалльский договор никоим образом pie имеет антифранцузской направленности, Барту писал 1 мая 1922 года, что «не сомневается в искренности намерений, продиктованных в письме российской делегации», и тут же отметил громадную историческую значимость для Франции ее боевого сотрудничества с Россией в годы первой мировой войны.

Это было пусть несколько прикрытое, но все же достаточно ясно выраженное признание несправедливости жесткой позиции по «долговой проблеме». «Некоторых политических деятелей, — говорил Барту в одной из своих частных бесед, — обвиняют в том, что они, как флюгеры, всегда повернуты по ветру. Но как раз и нужно повертываться по ветру. Слабость политических деятелей состоит в том, что они, если можно так выразиться, поворачиваются против ветра!» На Генуэзской конференции, не принесшей Франции никакого осязаемого результата, Барту, следуя инструкциям Пуанкаре, действовал именно таким образом, проявив несомненную «слабость», о которой выразительно сказал сам. И это стало для него уроком.

Барту понимал, насколько нуждается Франция в твердой международной опоре. Только имея подобную опору, Третья республика может сохранить себя как великая держава, как оплот версальского порядка в Европе. Такую опору Барту видел в нормализации франко-советских отношений. С годами эта мысль крепла н развивалась, приобретая все более отчетливое, целенаправленное очертание. «Трудное прошлое в Генуе» стало, как отмечал сам Барту, плодотворной основой для этого развития.

На такой основе крепло политическое сближение Барту с Эдуардом Эррио, лидером во многом противостоявшей Демократическому союзу партии радикалов. Определяя свою внешнеполитическую программу, Эррио говорил: «Оставить Россию вне концерна европейских держав — это значит толкать ее на союз с Германией… Я подпишу соглашение о восстановлении отношений между Парижем и Москвой. Это будет конец политики «колючей проволоки». Барту целиком разделял эту политическую линию Эррио, ее предпосылки и цели. Более того, сама формулировка Эррио его позиции почти буквально совпадала с тем, о чем говорил Барту в феврале 1920 года в своей парламентской интерпелляции, которая, конечно, была хорошо известна лидеру радикалов. Барту оказался в числе тех политиков и парламентариев Третьей республики, которые одобрили восстановление франко-советских дипломатических отношений, осуществленное 28 октября 1924 года кабинетом Левого картеля — блоком радикалов и социалистов — во главе с Эррио, пришедшим на смену правительству Пуанкаре. Не войдя в состав кабинета, Барту остался на посту председателя репарационной комиссии.

23 июля 1926 года Луи Барту вошел в состав очередного кабинета Р. Пуанкаре, сформированного после крушения Левого картеля. Это был обновленный кабинет прежнего Национального блока, основу которого, как и раньше, составил Демократический союз — буржуазно-консервативная политическая группировка, которую и представлял в кабинете Барту, получивший портфели министра юстиции и министра по делам Эльзаса и Лотарингии. Коллегами Барту по кабинету стали А. Бриан (министр иностранных дел), П. Пенлеве (военный министр), А. Сарро (министр внутренних дел), Э. Эррио (министр просвёщения). Это были представители разных политических направлений — от крайне правых до леворадикальных парламентских группировок.

Хотя министерские обязанности Барту были связаны с проведением внутренней политики, его основное внимание поглощала внешняя политика. Между ним и Брианом сложились довольно близкие, приятельские отношения. Барту иногда проводил каникулярный отдых у Бриана в поместье Кошрель в Нормандии. Он многое ценил в Бриане-политике, и прежде всего его дипломатическую гибкость, умение быстро уловить и учесть изменения в политической ситуации. И позднее, вспоминая об уроках Бриана, Барту часто спрашивал его былых близких дипломатических сотрудников: «Скажите-ка мне, что сделал бы Бриан, если бы он был на моем месте?»

Но вместе с тем Барту с тревогой следил за бриановским курсом на «замирание» капиталистической Европы путем поисков беспринципного франко-германского «компромисса».

Как министр по делам Эльзаса и Лотарингии Барту настаивает на всемерном укреплении французских восточных границ, активно поддерживает в этом позицию генерального штаба. Как вспоминал генерал М. Вейган, влиятельные военные круги были озабочены тем, чтобы «никогда шахты Лотарингии и уголь Севера не попали снова в руки врага». В 1927 году Верховный военный совет Французской Республики по инициативе кабинета Пуанкаре — Барту одобрил проект строительства линии укреплений на восточной и северо-восточной границах, названной в честь военного министра Анри Мажино.

В ноябре 1929 года после продолжительного, 11-дневного, министерского кризиса кабинет возглавил А. Тардье, Барту в него не вошел. Это не было связано с остротой борьбы за министерские кресла.

В это время его подстерегало горе — умирала жена. В письме одному из своих друзей Барту писал: «Моя жена тяжело больна, и этим объясняется мое нежелание занять министерский пост, но я не оставляю надежды на ее выздоровление». Однако скоро эта надежда рухнула: 15 января 1930 года мадам Барту скончалась.

После потери жены Барту трудно было оставаться в Париже. Он совершает поездку в Норвегию, много времени проводит в Швейцарии, в Альпах. Швейцарский Бюргеншток становится излюбленным местом его отдыха. Там он совершает длительные горные прогулки, восстановившие его душевное состояние, позволившие вернуться к активной политической деятельности. Свое 70-летие Барту встретил, не имея министерского портфеля, не сохранив активное место в политической борьбе. Часто встречавшаяся со стареющим Барту Ж. Табуи свидетельствовала, что его жизненные силы были далеко не на исходе. Его энергия казалась неиссякаемой. Он не изменил установленного в молодости распорядка дня. Он по-прежнему встает в 5 часов утра, ежедневно делает гимнастику, в 6 часов 30 минут садится за рабочий стол в своей библиотеке.

10 февраля 1934 года Луи Барту второй раз в жизни занял кресло в кабинете французского министра иностранных дел на Кэ д’Орсе. На следующий день в его кабинете состоялось первое заседание правительства Думерга. Барту сразу поставил в центр внимания собравшихся министров проблемы формирования внешнеполитического курса Третьей республики. Барту, как он сам писал Эррио, предложил принять за его основу четко определенную концепцию. Исходным моментом внешнеполитической концепции Барту стало осознание того, что после захвата Гитлером власти в Германии в центре Европы сложился очаг войны, и стремление не допустить международную изоляцию Франции перед возможной перспективой консолидации сил агрессоров, добивавшихся ревизии Версальского договора и реванша, — гитлеровской Германии и фашистской Италии. Цель, которую поставил Барту, заключалась в том, чтобы обеспечить международный мир на основе сложившегося после первой мировой войны в Европе положения, в том числе версальских границ, путем укрепления позиций Франции в отношении Германии. Эта цель означала стремление сохранить мир на Европейском континенте на основе версальского статус-кво. Но она означала также осознание тесной связи коренных национальных интересов Франции с сохранением и защитой европейского мира, обузданием германских фашистов, предотвращением новой империалистической войны.

Многие историки считают, что на Барту большое впечатление произвело обстоятельное прочтение книги Гитлера «Майн кампф». Уильям Скотт даже полагает, что Барту «являлся одним из немногих» французских политиков и дипломатов, читавших ее. Барту настораживала не сама книга, а осознание единства слов и дел германского «фюрера», то есть антифранцузской направленности его реваншистской внешней политики, основу которой составляла набиравшая темпы ремилитаризация Германии. В феврале 1934 года военное министерство Третьей республики располагало тревожными данными: численность германского рейхсвера вместе с резервистами достигла 840 тыс. человек. Министр авиации Денэн даже полагал, что Германии «достаточно будет трех месяцев, чтобы создать авиацию, боевая мощь которой станет равной французским военно-воздушным силам».

Перед Третьей республикой вставала грозная перспектива. «Если Германия будет и дальше иметь свободу действий, — говорил в октябре 1932 года Эррио, — произойдет то же, что и в 1811–1812 годах: рейх восстановит армию, которая станет самой сильной в Европе. Таким образом, мы стоим перед поворотным моментом истории».

Барту считал, что политика уступок Германии подошла к тому пределу, за которым она станет роковой для Франции, необратимо изменит соотношение сил в Европе. «Если мы сделаем этот роковой шаг, — говорил Барту в феврале 1934 года в беседе с одним из журналистов, — нам предъявят в скором времени новые, более обширные требования. В один прекрасный день мы должны будем наконец остановиться. Лучше сделать это сейчас, пока козыри еще в наших руках». Важнейшим «козырем» французской дипломатии, по мнению Барту, являлась возможность опереться на СССР. «Министр иностранных дел Барту, — пишет французский историк Поль-Мари де Лагорс, — выдвинул ту же концепцию, какой придерживались французские правящие круги в 1870–1914 годах. После захвата власти Гитлером, с его точки зрения, союз с Россией был основной целью французской дипломатии».

Барту без промедления взялся за его подготовку.

24 февраля он встретился с советским полпредом в Париже В. С. Довгалевским. «Барту принял меня очень приветливо, — отметил полпред. — Он несколько раз подчеркнул, что его отношение будет не только любезным, но и сердечным». В ходе беседы с полпредом французский министр иностранных дел четко изложил свою позицию. Напомнив о «трудном прошлом в Генуе», он дал ясно понять, что им извлечены из него соответствующие уроки «Он рад отметить, — писал полпред, — что основы международной политики, невмешательство во внутренние дела ничем не были омрачены за последние годы в отношениях между нашими странами».

По свидетельству Ж. Табуи, ссылавшейся на слова самого Барту, он с первых же дней пребывания на Кэ д’Орсе думал «о военном и политическом союзе, более действенном, чем он когда-либо был с царской Россией». Кабинет Думерга и МИД Франции должны были определить свое конкретное отношение к советскому предложению, выдвинутому еще в декабре 1933 года. Его основные положения сводились к следующему: «1) СССР согласен на известных условиях вступить в Лигу Наций; 2) СССР не возражает против того, чтобы в рамках Лиги Наций заключить региональное соглашение о взаимной защите от агрессии со стороны Германии; 3) СССР согласен на участие в этом соглашении Бельгии, Франции, Чехословакии, Польши, Литвы, Латвии, Эстонии и Финляндии или некоторых из этих стран, но с обязательным участием Франции и Польши».

Вокруг советского предложения среди министров кабинета Думерга и на Кэ д’Орсе развернулась острая борьба. Дневниковые записи и мемуары Эррио свидетельствуют, что по инициативе Барту кабинет Думерга в феврале — апреле 1934 года неоднократно обсуждал перспективы франко-советских отношений. Министры Тардье, Маркс упорно выступали против какого-либо соглашения, а тем более сотрудничества с СССР. Маркс заявил, что «не считает Красную Армию серьезной силой на международной арене». Тардье ссылался на то, что сближение с СССР окажет негативное воздействие на франко-японские отношения и поставит под угрозу французские колониальные позиции в Индокитае и Китае.

Развернувшаяся борьба тормозила принятие окончательного решения. Думерг колебался. «Сближение с Россией опять откладывается. Премьер-министр, по-видимому, не торопится с этим делом», — писал Эррио 10 апреля после очередного правительственного заседания, на котором обсуждались вопросы франко-советских отношений.

Почти через два месяца после первой беседы с B.C. Довгалевским относительно налаживания франко-советского сближения, 20 апреля, Барту принял на Кэ д’Орсе представителя советского полпредства в Париже и сообщил, что французское правительство «уполномочило его продолжать» франко-советские переговоры, начатые осенью 1933 года. Однако, прежде чем передать СССР французский проект соглашения, Барту выехал в Варшаву и Прагу. То была своего рода инспекционная поездка, проверка состояния важнейших «тыловых союзов» Третьей республики.

Вместе с тем Барту стремился прозондировать ситуацию у французских союзников в Центральной и Восточной Европе на предмет сближения с Советской страной, подготовить их к принятию нового французского внешнеполитического курса._ч «Наши малые союзники в Европе, — говорил Барту в беседе с Ж. Табуи, — должны быть готовы смотреть па Россию как на опору против Германии».

Дождливым днем 22 апреля Барту прибыл в Варшаву. Он был поражен ледяным приемом со стороны польского правительства и МИД. Глава внешнеполитического ведомства Польской Республики Ю. Бек даже не прибыл на вокзал для встречи французского министра. Барту встретили чиновники польского МИД во главе с заведующим протокольным отделом. В ходе переговоров с польскими лидерами этот ледяной прием проявился с большей силой. 23 апреля Барту встретился с Пилсудским. Встреча состоялась в его резиденции — Белведерском дворце. По свидетельству Табуи, в ходе беседы с Барту Пилсудский «был настолько неприятен, насколько это возможно». Он откровенно выразил свое удовлетворение достигнутым польско-германским соглашением о «ненападении». Пилсудский мотивировал взятый им прогерманский курс неверием в «твердость» французской позиции в отношении ремилитаризации Германии.

Как сообщил германский посланник в Польше Г. фон Мольтке, Пилсудский «предостерегал французского министра иностранных дел Барту во время его пребывания в Варшаве против каких бы то ни было тесных связей с Россией». «Предостережения» Пилсудского означали, что Польша отвергает саму основу внешнеполитического курса Барту.

Во время пребывания в Варшаве Барту пытался воздействовать на представителей польской аристократии, военщины и буржуазии во имя сохранения союза с Францией. «Можно не достигнуть согласия в семейной жизни, но оставаться друзьями после развода» — так в светски-фривольном токе мадам Бек, жена польского министра, подвела итог этим попыткам Барту.

Поездка Барту в Варшаву, выявившая глубокие расхождения во франко-польских отношениях, вызвала противоречивую реакцию в политических кругах Парижа. Задуманная им «проверка настроения» польских буржуазно-помещичьих верхов удалась, но она выявила явно неблагоприятные обстоятельства. Противники внешнеполитического курса Барту торжествовали: в их руках оказались новые «аргументы» против сотрудничества с СССР. Даже Леже сделал пессимистический вывод о перспективах курса, взятого Барту. 24 апреля, еще до возвращения Барту в Париж, он в беседе, с представителем советского полпредства дал понять, что надежды на разработку какого-либо варианта франко-советской «конвенции» о сотрудничестве практически нереальны, ибо «без Польши конвенция географически неосуществима».

В Праге, которую Барту посетил после Варшавы, ему пришлось провести, по существу, не менее сложные переговоры, хотя внешняя обстановка их проведения была иной: правящие круги Чехословакии демонстрировали дружественное отношение к своему французскому союзнику. Президент Чехословацкой Республики Т. Масарик и министр иностранных дел Э. Бенеш горячо излагали свои франкофильские симпатии, что произвело впечатление на Барту.

Однако за «дружественным» фасадом дипломатических речей чехословацких руководителей скрывалось и другое — их благодушие в отношении гитлеровской Германии, граничившее с готовностью капитулировать перед ней. «Бенеш, — сообщал тогда советский представитель из Праги, — уверен в том, что в ближайшие годы вообще не может быть и речи о коренных сдвигах в Европе. Что касается Чехословакии, то именно поэтому Бенеш считает возможным дожидаться и ничего не бояться. На худой конец он может сказать, что чехи уже 12 столетий жили на своей земле под чужим игом и чужое окружение для них не новость. Ну, пусть будет аншлюс, и чехи окажутся в тисках. Ну, пусть будет перекройка европейской карты. Чехам, дескать, не привыкать».

Барту предложил начать «строго конфиденциально» франко-советские переговоры, отлично ощущал ту общность интересов Франции и СССР в деле сохранения европейского мира, которая составляла основу их совместных действий в борьбе за обуздание агрессии, прежде всего гитлеровского фашизма.

Встреча М. М. Литвинова и Луи Барту состоялась 18 мая в Ментоне, курортном городке на Средиземноморском побережье Франции. Хотя она, как настаивал Барту, сохранила полную «конфиденциальность», все же приезд советского наркома, писал М. М. Литвинов, «вызвал много толков», что вынудило участников провести короткие переговоры. Это была не первая встреча Барту с советским государственным деятелем и дипломатом. М. М. Литвинов участвовал в переговорах в Генуе, в том числе и на вилле «Альбертис». Но в Ментоне они впервые вели переговоры как ответственные руководители внешнеполитических ведомств своих стран.

Барту предельно четко изложил свою позицию: он намерен добиваться действенного и прочного соглашения с СССР, «вплоть до военного союза».

Переговоры в Ментоне прошли в деловой, доброжелательной атмосфере. Барту сумел доказать М. М. Литвинову, что французская дипломатия занимает искреннюю позицию поисков конструктивных решений. Переговоры в Ментоне стали первым этапом на этом сложном пути. В правительстве ситуация по-прежнему оставалась сложной. Ряд министров продолжали колебаться, настаивая прежде всего на поисках «компромисса» с Германией, в качестве аргументов ссылаясь на «плохое общеэкономическое положение», на «ослабление деловой активности из-за страха перед войной». П. Лаваль особенно энергично выступил против предложения Барту. «Лаваль, — записал Эррио, — относится исключительно благоприятно к союзу с Германией и враждебно к сближению с Россией, что якобы принесло бы нам Интернационал и красное знамя». Однако большинство министров поддержало предложение Барту, который «был уполномочен продолжать переговоры».

С лета 1934 года внешнеполитическая деятельность Луи Барту привлекала всеобщее внимание. Мир с удивлением наблюдал за Францией, которая обрела, казалось, второе дыхание.

Вступление Советского Союза в Лигу Наций, серьезные шаги, сделанные Барту в сторону создания системы коллективной безопасности в Европе на базе советско-французского сотрудничества, встретили злобную реакцию фашистской Германии.

Гитлер с возрастающей тревогой и злобой следил за дипломатической деятельностью Барту. Дни, когда он не получал новых известий о внешнеполитических шагах французского министра, были для него отдыхом. После одной из бесед с Гитлером его соратник А. Розенберг записал 8 июня в своем дневнике характерные слова о состоянии «фюрера»: «После тяжелых дней у него наступила разрядка. Барту не произносил своих жалоб по поводу нашего вооружения, не прибегал ни к каким морально-правовым формулам, чтобы произвести нападение».

Но подобная «разрядка» была непродолжительной: Барту энергично продолжал борьбу за коллективную безопасность. Гитлер прибег к использованию своего излюбленного и, как он считал, безотказного средства — политического террора, прочно вошедшего к лету 1934 года в арсенал «дипломатических» средств фашистской Германии. «Револьверные выстрелы или ручные гранаты, — писал французский журналист Пертинакс в те дни, — беспощадно уничтожают тех государственных деятелей, которые являются предполагаемой угрозой для фашистских государств в борьбе против «среднеевропейских планов». Так, в декабре прошлого года был убит румынский премьер Дука, в июле погиб австрийский канцлер Дольфус. Чья очередь завтра?» На этот вопрос ответил фон Кестнер, без стеснения сообщивший в приватной беседе с Ж. Табуи «список» политических деятелей европейских стран, намеченных к «устранению», в котором числились югославский король Александр I, бельгийский король Альберт, чехословацкий министр иностранных дел Бенеш. «Последним в этом «черном списке», — вспоминала Ж. Табуи, — он назвал Луи Барту». О том, что Барту намечен в качестве объекта террористического акта, говорил и тот факт, что в июне, во время возвращения французского министра из Чехословакии, в его поезд, следовавший через Австрию, была брошена бомба.

Объявленный заранее визит югославского короля во Францию открыл перед гитлеровцами подходящую для них возможность для террористического акта. Дело заключалось в том, что Александр I Карагеоргиевич являлся одним из основных «объектов» террористической деятельности созданной в январе 1929 года хорватской националистической организации фашистского толка, члены которой называли себя усташами (повстанцами). Лидеры усташей А. Павелич и Е. Кватерник имели давние связи с правящими фашистскими кругами Венгрии, Италии и Германии, пользовались их поддержкой.

Организация террористического акта против югославского короля на территории Франции во всех отношениях была выгодна гитлеровской Германии. Подобный акт сразу же непоправимо осложнил бы, если не сорвал, намеченные Барту франко-итало-югославские переговоры, его проект создания Средиземноморской Антанты. Террористический акт против югославского короля мог также привести к падению и без того ставшего к осени 1934 года вследствие многих внутриполитических причин неустойчивым кабинета Думерга, а в очередной перетасовке министерских постов Барту мог остаться за бортом нового правительства. Но главный расчет делался все же на французское устранение Барту.

Террористический акт против Барту был подготовлен с личной санкции, если не по инициативе, Гитлера при активном участии Г. Геринга и аппарата германского посольства в Париже, в частности помощника военного атташе капитана Г. Шпейделя. Он получил кодовое название «Тевтонский меч». Для непосредственного исполнения задуманного убийства были привлечены участники македонской террористической организации, в частности 37-летний опытный профессиональный террорист В. Георгиев, именовавшийся в секретной переписке Шпейделя с Герингом как «Владо-шофер». Словом, гитлеровцы осуществили свой замысел «руками македонских террористов, прикрыв покушение усташским плащом». О том, что усташи служили ширмой, свидетельствует тот факт, что парижская печать за несколько часов до прибытия югославского короля, следовавшего на эсминце «Дубровник» в порт Марселя, сообщила о намерении хорватских террористов устранить Александра I Карагеоргиевича.

Осуществление террористического акта было, однако, обеспечено гитлеровской агентурой, достаточно широко внедрившейся в государственный, особенно военно-полицейский, аппарат Третьей республики. «Предатели, — вспоминал А. де Кериллис, — находились в основном среди высшего общества — маркизов, банкиров, промышленников, политиков, влиятельных журналистов, академиков, генералов и офицеров генерального штаба». Югославский публицист Л. Адамич писал о том, что «кто-то или какая-то группа лив в Париже решили или договорились, что в случае покушения на короля в Марселе те, кто ответствен за его охрану, не сделают ничего, чтобы предотвратить покушение». О том, что подобный сговор существовал, свидетельствовали факты откровенного пособничества террористам со стороны французских властей.

Министерство внутренних дел возложило организацию охраны югославского короля на местную полицию Марселя, в порт которого должен был прибыть югославский эсминец «Дубровник», на борту которого Александр I направился во Францию. Югославская охрана короля не допускалась на французский берег. Предложение британского Скотланд-Ярда взять на себя обеспечение королевской безопасности было отклонено. Не было выполнено распоряжение полицейских властей Марселя об усиленной охране короля и встречавшего его Барту плотным кордоном из мотоциклистов: они почему-то были направлены в какое-то другое место. Для следования короля и прибывших встречать его французских официальных лиц была предложена автомашина устаревшего образца, которая давно уже не использовалась для подобных целей. Небронированный лимузин с большими окнами и широкими подножками во всю длину кабины, от переднего до заднего крыла, не давал никакой защиты в случае попытки покушения на сидящих в нем людей и, наоборот, был чрезвычайно удобен для террориста.

Визит югославского короля во Францию был заранее «широко разрекламирован прессой». Эта «реклама» стала исходной базой для разработки террористической акции. Гитлер решил, что ему представляется уникальный случай устранить Барту. 1 сентября из Берлина в германское посольство в Париже на имя помощника военного атташе капитана Шпейделя была направлена подписанная Герингом инструкция по реализации операции «Тевтонский меч». 3 октября Шпейдель информировал Берлин, что подготовка операции «Тевтонский меч» уже завершена. К этому времени ему был детально известен план церемонии встречи югославского монарха в Марселе и передвижения его по французской территории. Было известно даже то, что «предусмотренный ранее эскорт мотоциклистов будет отменен». 30 сентября усташи были доставлены в Париж, где им представителем посольства была передана вся необходимая информация относительно предстоявшей в Марселе церемонии встречи югославского короля. Убийца В. Георгиев прибыл во Францию с фальшивым паспортом на имя П. Келемена. «Владо-шофер» подготовлен», — рапортовал Шпейдель Герингу 3 октября.

Недели, предшествовавшие прибытию югославского короля во Францию, в Париже были тревожными. По городу ползли зловещие слухи о возможном покушении на Александра I. Один из сотрудников Барту без обиняков заявил министру иностранных дел, что он «предпочел бы, чтобы король поехал куда угодно, только не в Марсель».

Однако Барту, по свидетельству Ж. Табуи, осведомленный о подготовке террористического акта, не принял никаких ответных мер. И это не было его легкомыслием, политической беспечностью. Барту трезво оценивал степень опасности своего личного риска. Готовясь к поездке в Марсель, он отдавал себе ясный отчет в том, что может не вернуться в Париж живым. В приватной беседе с одним из своих ближайших сотрудников Барту говорил: «Мои похороны, запомни это хорошенько, должны быть самыми скромными… Обряд в церкви в память о моей жене, который я обещал, и всего лишь несколько близких друзей!» Руководитель Кэ д’Орсе без колебаний шел на открытый риск.

Вечером в пятницу, 8 октября, Барту вместе с военно-морским министром Пьетри и представителем военного руководства генералом Жоржем специальным поездом выехал в Марсель.

Ритуал встречи югославского короля был прост, но торжествен. Александр I не случайно должен был вступить на французскую землю в Марселе. Отсюда, из марсельского порта, в начале первой мировой войны французские войска отправлялись на помощь Сербии. Здесь, в Марселе, стоял памятник французским солдатам и офицерам, погибшим на Балканах и на Салоникском фронте. К подножию этого памятника югославский король в присутствии Барту и генерала Жоржа, занимавшего в годы первой мировой войны пост начальника штаба Салоникского фронта, должен был возложить венок, открыв свой государственный визит напоминанием о франко-сербском боевом союзе, о совместном вкладе в победу Антанты.

Непосредственно из марсельского порта маршрут высокого гостя лежал по одной из центральных городских улиц — улице Ла Канебьер — к площади Биржи, где находилось здание местного муниципалитета. В этом здании, над которым были подняты французский и югославский национальные флаги, должна была состояться первая беседа Барту и Александра I. На франко-югославские переговоры французский министр возлагал большие надежды.

В 2 часа пополудни «Дубровник», встреченный эскортом французских миноносцев, вошел в марсельскую гавань. Прогремел артиллерийский салют. Югославский король, одетый в адмиральскую форму, сошел на берег Старого порта Марселя, где был встречен Барту, Пьетри, генералом Жоржем и сопровождавшими их чиновниками французского дипломатического и военного ведомств. Генерал Жорж и Александр I обменялись речами, подчеркнув незыблемость уз, связывающих оба государства — Французскую Республику и Югославское королевство. После этой вступительной торжественной церемонии король и Барту направились к ожидавшей их машине.

Барту не мог не заметить отсутствия запланированного эскорта мотоциклистов. Он видел, что охрана короля преступно слаба — всего лишь полицейский кордон на улицах, причем охранники стояли шагах в десяти один от другого. Здесь, на марсельской улице, ему стала очевидной та грозная опасность, которой подвергаются югославский король, а вместе с ним и задуманные им, Барту, внешнеполитические планы. Король, как вспоминали очевидцы, нервничал, испуганно глядя на толпу, собравшуюся на тротуарах улицы Ла Канебьер, по которой машина, двигаясь с ничтожной скоростью — 4 километра в час — вместо положенной в этих случаях скорости 20 километров, направилась к площади Биржи. В непосредственной близости к королевской машине, где рядом с Александром I сидел Барту, гарцевали только два конных охранника.

Кортеж уже достиг площади Биржи, когда в толпе зрителей раздался свист и к королевской машине кинулся человек. Это был Георгиев. Вскочив на широкую подножку автомашины, террорист открыл стрельбу. Две пули — в грудь югославскому королю, третья — в левое предплечье Барту. Водитель остановил машину, но террорист продолжал стрелять. Тяжело ранен генерал Жорж. Через несколько секунд один из конных охранников ударом сабли по голове сбил Георгиева с ног. Вскоре тот, не приходя в сознание, умер в марсельском госпитале. В наступившей сумятице Барту не думал о себе, хотя его рана сильно кровоточила. Он старался помочь скорейшей госпитализации короля — высокого гостя Французской Республики. В течение 45 минут Барту, истекавший кровью, находился на площади: повязка, сделанная кем-то наспех, не остановила кровотечение. В санитарной машине он потерял сознание. Врачи пытались спасти его, сделали операцию, извлекли пулю, но во время операции произошло кровоизлияние. Не приходя в сознание, Барту скончался.

Раскрывая суть разыгравшейся в Марселе трагедии, «Юманите» писала в те дни: «Барту был убит не случайно. Убийца, реализации замыслов которого способствовали преступная небрежность и соучастие полицейских властей, сознательно целил в него. Международный фашизм одновременно хотел убить представителя Малой Антанты и министра, связавшего свое имя с политикой франко-советского сближения».

…Осенним днем 13 октября Париж провожал Луи Барту в последний путь на кладбище Пер-Лашез. В официальной государственной церемонии участвовали все министры кабинета Думерга. По словам Эррио, Думергу было не по себе. За день до этого он назначил преемником Барту на Кэ д’Орсе Пьера Лаваля, для приличия сославшись на то, что он был раньше председателем совета министров. Лаваль не мог скрыть своего торжества. По свидетельству современника, стоя на официальной трибуне, мимо которой медленно двигался траурный кортеж, Лаваль оживленно беседовал с прибывшим из Берлина на похороны французским послом.

Торжественные звуки траурных мелодий. Четкий, церемониальный шаг французских солдат — пехотинцев, моряков, летчиков. Служба по католическому обряду в церкви Дворца инвалидов. Прощальная церемония дипломатического корпуса. Последние официальные почести. Прощальная дробь военных барабанов. «И потом, — вспоминал Эррио, — в самом конце, в наступающих сумерках на кладбище Пер-Лашез вокруг узкой могилы под большими, еще зелеными деревьями столпились вдоль аллей парижане. Они переживали происходившую драму гораздо глубже всех актеров официальной церемонии».

2 мая 1935 года в Париже благодаря настойчивым усилиям советской дипломатии и антифашистских сил Франции, в том числе сторонников Луи Барту во главе с Э. Эррио, был подписан советско-французский пакт о взаимной помощи.

Одобрил бы Луи Барту этот крупнейший шаг, предпринятый Парижем в то сложное время? Думается, одобрил бы. Возможно также, что Луи Барту оказался бы в числе тех, кто активно выступал против мюнхенского сговора, открывшего путь фашистской агрессии и второй мировой войне. Можно предполагать, что Луи Барту встал бы в ряды тех французских политиков, которые, подобно Шарлю де Голлю, включились в антифашистскую борьбу на стороне антигитлеровской коалиции народов и государств.

К. Малафеев