Тайны Тарунинских высот

ГЛАВА XI НА ГЛАВНОЙ ВЫСОТЕ

Пехота шла за огневым валом Буранова, занимая одну за другой вражеские траншеи, основательно развороченные снарядами.

Полк Сахарова был уже на гребне высоты, когда гитлеровцы выбежали из своих укрытий на ее обратном скате. Пулеметчики, автоматчики и стрелки Сахарова залегли в воронках и прилаживались поудобнее.

Немцы бежали наверх смело, не рассредоточиваясь. Они и не подозревали, что их уже берут на прицел русские пулеметы. Как обычно, изрядно подвыпившие перед боем немецкие солдаты шумели и переругивались, офицеры подгоняли их криками.

У наших пулеметчиков и автоматчиков давно уж был зуд в руках, но огонь не открывали до тех пор, пока гитлеровцы не приблизились на двести метров.

Тогда из воронки поднялся во весь рост человек с темным и грозным лицом и, подняв руку, прокричал гулким басом:

— Огонь по гадам! Покажем им Ленинград!

Он рассек рукой воздух, и разом рванули пулеметные и автоматные очереди, грянули залпом сотни винтовок. Ливень свинца опрокинул немцев, прижал к земле. И уже не прекращался ни на миг этот смертоносный свинцовый шквал.

Подав команду своему полку, Сахаров лег в воронку с ручным пулеметом. Он стрелял по врагам, и с каждой выпущенной очередью делалось ему легче, будто каждая пуля уносила частичку тяжести из сердца.

Рядом с ним пристроился солдат очень большого роста, в богатырских руках которого винтовка казалась детским ружьецом. Стрелял этот солдат с явным удовольствием — после каждого выстрела крякал; широкоскулое лицо, с кирпичным румянцем во всю щеку, выражало радость охотника, дорвавшегося до крупного зверя. Это был Колмаков — тот самый сибиряк, о котором с таким восхищением говорил полковник Савельев. Стрелял Колмаков не торопясь, истово, бил фашистов на выбор. А выбирал он тех, которые были потолще, смекая, что это должны быть офицеры. Колмаков пришил к земле нескольких «толстеньких», пытавшихся уползти. Иной гитлеровец долго лежал не двигаясь, притворялся мертвым, а потом вдруг вскакивал и бежал вперед во весь дух. Колмаков спокойно брал его на мушку.

Атака была отбита так скоро, что Колмакову даже обидно стало: один подсумок патронов только опорожнил — и все!

Получив приказ цепляться за что угодно, но прикрывать отход артиллерии, генерал Адлер «передоверил» это дело полковнику Штейфелю — приказал ему оставаться в арьергарде и удерживать любой ценой место расположения штаба дивизии. Гитлеровцы засели в штабных землянках, в щелях, в воронках. Но они преждевременно выдали себя: стали стрелять по нашим солдатам, вытаскивавшим из укрытий на скате запрятавшихся туда беглецов. Буранов приказал первому дивизиону артиллерийского полка открыть огонь по этой линии вражеской обороны.

Десяти минут было достаточно. Батальон Шишкина почти не встретил сопротивления. Деморализованные мощным огневым налетом, уцелевшие гитлеровцы поспешили сдаться в плен.

Капитану Шишкину, разгоряченному боем, опьяненному успехом, хотелось без остановки двигаться вперед — захватить березовую рощу, а там еще что-нибудь. Воображение рисовало ему блестящие картины: его батальон будет первым, за ним ринутся другие батальоны, полки, дивизии, и с блокадой будет покончено! Но тут перед Шишкиным появился подполковник Сахаров и объявил:

— Приказано закрепиться на этой линии. Здесь и будет теперь наш передний край. Основные силы займут гребень высоты.

— Почему ж не рвануть дальше? — взволновался капитан.

— Куда дальше? Головой в мешок? Не забудь, что у немцев имеется второй оборонительный рубеж и очень мощный... Что, до Берлина сразу захотел? Тоже мне — второй Мизинцев! Что теперь, по-твоему, генеральное наступление? Нет, капитан! Так скоропалительно большие дела не делаются. Это — частная операция. Очень большого значения, но все же частная. Понятно?

Капитан Шишкин опомнился и пошел осматривать развалины блиндажей, которые надлежало теперь превратить в пулеметные дзоты.

Артиллерия тем временем подготовляла открытие огня по новым целям на случай контрнаступления противника, которого следовало, конечно, ожидать не сегодня-завтра. Полковник Буранов был уже на гребне главной высоты. Со своим адъютантом он обосновался в развалинах вражеского блиндажа. Здесь был у немцев наблюдательный пункт, в свое время обнаруженный артиллерийскими разведчиками по блеску стекол стереотрубы и значившийся в журнале целей тяжелого гаубичного дивизиона как цель № 28. Фугасные гранаты разрушили блиндаж. От боевого покрытия почти ничего не осталось, стены были разворочены. Цель была уничтожена: теперь здесь зияла безобразная черная яма. На дне ее лейтенант Егоров обнаружил расплющенный в лепешку телефонный аппарат. Егоров озирался вокруг, но не видно было никаких следов наблюдателя и телефониста.

Буранов, давно привыкший без слов понимать своего молчаливого адъютанта, сказал:

— Одно из двух: либо артиллеристы сбежали, либо взлетели на воздух вместе с бревнами покрытия.

— Туда и дорога, — коротко бросил лейтенант.

В яме водворился телефонист с аппаратом и сейчас же начал бойко выкликать тенорком то «Тулу», то «Калугу». Артиллерийские связисты давно уже обживали гребень: они шли вместе с наступающей пехотой за огневым валом. У каждого телефониста, помимо телефонного аппарата или катушки провода, имелся карабин, а стреляли артиллеристы не хуже пехотинцев.

Как только Буранов поднялся на гребень, он почувствовал необыкновенную радость. Так радуется человек, когда сбывается его давняя мечта. Показалось даже, что здесь, на высоте, и воздух совсем другой: свежей и чище, чем внизу, — так легко дышится!

Первое время полковнику некогда было оглядываться назад: взоры его были обращены вперед, в сторону отступающего противника. Огонь артиллерии преследовал бегущих гитлеровцев, бросал их на землю. Буранов давал указания артиллерийским командирам, сосредоточивая огонь в местах наибольшего скопления живой силы и техники противника. Но вот в поле зрения его не осталось уже ни одной достойной цели. Он приказал гаубичному дивизиону вести методический огонь по дальней роще, где могли скрытно накапливаться силы противника, и время от времени производить огневые налеты по опушке, «ослепляя» вражеских наблюдателей. Это было все, чего требовала сложившаяся обстановка. Теперь Буранов мог поглядеть и назад. Сначала он окинул горизонт простым глазом, потом взялся за бинокль.

— Егоров! — воскликнул он. — Какой кругозор-то!

Отсюда можно было обозревать обширное пространство: справа на горизонте вырисовывались очертания ГЭС, слева виднелись домики рабочего поселка; в прозрачных струях согреваемого солнцем воздуха, как марево, дрожали вдали серебряные полоски воды, — то были Ладожские каналы.

— Ну и глазища же были здесь у немцев! Как хорошо, что мы их вышибли! Может, с этого самого эн-пе они корректировали огонь по станции Ладога... А теперь немец без глаз, — весело говорил Буранов.

— С одним «костылем» остался, — добавил Егоров, глядя в бинокль вперед. Там, высоко в поднебесье, он заметил немецкого воздушного наблюдателя — самолет, который наши солдаты прозвали «костылем».

— Ага! «Костыль» уже подняли? — засмеялся Буранов. — Ну-ну, пусть полюбуются, что мы тут натворили.

— На одном «костыле» далеко не ускачешь! — заметил Егоров, необычайно разговорившийся. Это за последнее время с ним стало случаться не так уж редко.

Со своего наблюдательного пункта Буранов мог видеть три железнодорожные линии, в том числе и ту, рельсы которой не ржавели и не зарастали травой. Она работала с полной нагрузкой, в полную силу — крепкая стальная рука, протянутая Ленинграду Большой землей. По этой линии и сейчас тянулась длинная цепочка будто игрушечных вагончиков. Цепочка скользила проворно. Поезд шел, видать, на всех парах — пересекал самое опасное место. Машинист паровоза еще не мог знать, что с главной Тарунинской высоты следят за ним уже не вражеские глаза. Крикнуть бы ему: «Не робей, браток! Здесь, на горе, теперь свои! Враг тебя не увидит!»

Машинист словно бы поймал мысль Буранова: над паровозом вырос белый султанчик пара — машинист дал свисток, звук которого дошел до Буранова лишь через несколько секунд.

Похоже было, что паровоз салютует победителям. Это было удивительно и радостно.

Вскоре на гребне появился генерал Литовцев. Он шел в гору быстро. За ним следовали старшие офицеры.

Генерал сейчас же полез к Буранову в его котлован, а офицеры остались в огромной воронке рядом. Обняв Буранова, генерал произнес растроганно:

— Ну, Ксенофонт Ильич, поздравляю, дорогой, с победой! Не очень большая она, но и не такая уж маленькая.

Буранов ответил таким же сердечным поздравлением, а генерал продолжал:

— Вышло все по-твоему. Фланкирующая позиция и не пикнула, как ударили по ней твои батареи. И, представь себе, там, в заваленном землей блиндаже, захватили в плен почти весь штаб батальона и твою «фигуру в белом», повара. Должно быть, утречком пришел в штаб согласовать меню для господ офицеров, а выйти из штаба уже не успел. Ха-ха-ха! И насчет тактики противника мы не ошиблись. Гляди: здесь, на гребне, ни одного трупа нет. Ни в траншее (я в нее, конечно, успел заглянуть), ни возле нее. Значит, так оно и было: не сидели здесь немцы. Хитрили. Этот Краузе, видать, не дурак. От него и в дальнейшем следует ожидать всяческих неприятностей. Ему палец в рот не клади!.. Ну, а сейчас у немцев видно что-нибудь?

— Пока ничего существенного, — отвечал Буранов. — Ближе вон той березовой рощи, во всяком случае, нет ни одного живого немца. За это я ручаюсь. А из рощи я не позволю им носа высунуть... Вы, товарищ генерал, назад взгляните! Посмотрите, чего они лишились...

Лиговцев последовал совету.

— Да-а! — покрутил он головой. — Конечно, мы знали, что наше расположение хорошо просматривается с Тарунинской высоты, но ведь это же не то что просматривается, это — просто все как на ладони! Даже не верится, что могли проскакивать наши эшелоны! А ведь они проскакивали!

— Только с помощью бога войны — артиллерии, — с законной гордостью заметил Буранов.

— Это точно. Велик наш бог войны! — подтвердил генерал. И вновь стал смотреть в бинокль на широкую равнину, где видны были сотни вражеских трупов и десятки разбитых автомашин, из которых иные чадили, как головешки.

— Что ты наделал, Буранов! — воскликнул генерал. — Каша, сплошная каша!

— Никак нет! Суп и каша! — раздался позади них солидный хрипловатый басок. Оба с удивлением оглянулись и увидели улыбающегося Кузьму, верного бурановского ординарца. В каждой руке его было по два котелка, дышащих ароматным паром.

— Ты зачем здесь? — строго спросил Буранов. — Кто тебе разрешил сюда?

— По случаю исполнения служебных обязанностей! — веско отрапортовал солдат. — Обед готов. Суп и каша... Кушайте, пока не простыла продукция, — заключил он домашним голосом.

— Ну, молодец! Вот это здорово! — расхохотался Литовцев. — Вот уж поистине можно сказать, что кухня наша на высоте и в прямом и в переносном смысле!

— В переносном — трудновато, — пояснил Кузьма, привыкший свободно говорить с большим начальством. — Переноска, конечно, не так дальняя, да все в гору. А термоса ноне тяжелые, потому как суп по случаю победы густой очень — ложка стоит. Я, как налегке, тех солдат с термосами упредил чуть. Однако и они вот-вот прибудут...

Все засмеялись.