Тайны Тарунинских высот

ГЛАВА VI СОВЕЩАНИЕ В ШТАБЕ

В штаб Буранов поспел во-время: генерал только собирался начинать совещание.

Литовцев и вовсе не смыкал глаз в эту ночь: сначала сидел в штабе над картами, схемами и сводками, изучая полученное «наследство», потом осматривал новые позиции своих войск. Но утром он вызвал к себе парикмахера, и тот побрил его и так освежил одеколоном, что генерал стал выглядеть отлично выспавшимся человеком. Таким и видели его теперь Буранов и другие офицеры: глаза его сияли, усики были коротко подстрижены, темные с проседью волосы тщательно расчесаны на пробор.

Буранов подумал: «Подвел меня генерал! Сам побрился, а меня подкузьмил: из-за него я проспал. Прийти бы на полчасика раньше и меня Яша успел бы обработать. А теперь ходи небритый. Неловко».

Полковник оглядел собравшихся командиров и несколько утешился: мнение тоже не брились сегодня, а кое-кто и вчера.

Генерал Лиговцев никогда не делал замечаний насчет бритья, но, встретив обросшего офицера, поглаживал себя по чисто выбритому лицу и смотрел таким взглядом, что у того начинало покалывать щеми...

Лиговцев пригласил офицеров садиться.

— Давайте потолкуем, товарищи командиры... пока есть время. Скоро будет не до разговоров. Прежде всего послушаем, что скажет наш начальник политотдела. Полковник Савельев, прошу. Доложите, каково морально-политическое состояние войск на новом рубеже.

Полковник Савельев встал и начал доклад ровным рокочущим голосом, которому словно тесновато было в этой вкопанной в землю бревенчатой коробке. Офицеры смотрели на Савельева с уважением. Все знали, что до войны он считался одним из лучших пропагандистов Ленинградского горкома партии, а в первый же день войны потребовал, чтобы его направили на фронт, и добился этого, хотя пришлось дойти до самого Жданова. На фронте Савельев не засиживался в штабах, его можно было скорее найти на передовой, на самых опасных участках. Этой ночью он прошел вдоль всех стрелковых траншей, побывал и на огневых позициях артиллерии. В ином месте он говорил всего несколько слов — самых обыкновенных, будничных, часто шутливых (громкие слова он недолюбливал), но людям всегда казалось, что они услышали что-то важное и очень нужное: от всех его слов и от него самого исходила непоколебимая уверенность, что все должно быть и все будет, в конце концов, прекрасно, все будет по-нашему. Эта уверенность светилась в его ясных глазах, сквозила в улыбке полных розовых губ, в точных и плавных (а иногда и очень энергичных) жестах больших загорелых рук. Особенно хорошо, вдохновенно говорил Савельев о Ленинграде, умел в немногих словах показать все величие этого города. Слушая Савельева, ленинградцы радовались, что жили и будут жить в Ленинграде, а все прочие гордились, что защищают его. В частях Лиговцева ленинградцев было мало, но казалось, что все солдаты из Ленинграда: так полюбили они этот город и так много о нем знали.

Командиры частей ночью видели Савельева в своем расположении и с интересом ожидали, что он окажет об их солдатах. Савельев говорил просто, без всяких ораторских эффектов, в обычной своей мягкой манере, изредка улыбаясь так обаятельно, что не могли не улыбнуться и слушатели.

— Морально-политическое состояние войск, по поему мнению, превосходное. Из докладов политработников, а также из личных бесед с солдатами я вынес самое отрадное впечатление... Ночь коротка, а траншея длинна. Мне не пришлось говорить с народом так долго, как хотелось. Я шел вдоль линии фронта и везде видел кипучую жизнь. Не ошибусь, если скажу, что никогда еще люди не работали так самозабвенно, с таким увлечением и так без устали. Солдаты всячески усовершенствовали стрелковые окопы, оборудовали новые пулеметные гнезда и дзоты (старых не хватало для наших огневых средств). Все было в движении, и, как в сказке, все вдруг замирало, останавливалось, каменело, когда в небо поднимались вражеские осветительные ракеты. Противник зря жег свою пиротехнику: безусловно, наше расположение представлялось ему безжизненным. Маскировка шла в ногу с земляными и дерево-земляными работами... Прошу прощения, все вы это прекрасно знаете и, надеюсь, извините увлечение штатского человека, недавно ставшего военным. Мне следовало бы только заметить, что в эту ночь не найти было ни одного не занятого работой человека, поэтому все беседы мне приходилось проводить, так сказать, без отрыва людей от производства. Надо было, конечно, экономить каждую минуту, а отсюда — и каждое слово, говорить только самое важное. На пути моем возникали короткие беседы с группами в несколько человек, а иногда и летучие митинги.

Везде, где было возможно, парторги и комсорги молниеносно создавали аудиторию. А если этого не удавалось, я мог быть уверен, что любой парторг или комсорг сумеет передать то, что я хотел сказать, всем солдатам своего подразделения...

О чем я говорил, вы, товарищи командиры, конечно, сами хорошо понимаете. Между прочим, я рассказывал о захваченных здесь пленных — солдате и офицере. Сам я этих немцев не видел, но познакомился с протоколами допроса их в штабе дивизии Василенко. Мой рассказ о выродке-бароне, считающем нас, русских, низшей расой, заметно всех задевал за живое.

Ночью настроение у солдат было бодрое, а утром — того лучше. Все чрезвычайно развеселились, когда узнали рубеж. Говорят: начальство хорошо придумало — после такой «репетиции» все разыграем, как надо. Ну и, конечно, тут же спрашивают, когда начнем. Никак не могут привыкнуть, что на театре военных действий о начале спектакля заранее не объявляется. Нетерпение солдат вполне понятно. Все мы его разделяем... Несколько человек нынешней ночью подали заявления о приеме в партию. Это — комсомольцы, рабочие и колхозники. Один сибиряк — Колмаков — в заявлении написал: «До сей поры воевал как беспартийный, а ныне желаю показать фашистам, как воюют большевики». Я думаю, он это покажет. Ему дали, было, снайперскую винтовку, а он говорит: «Мне эти стеклышки ни к чему. Я и так фрицу пулю всажу в любой глаз, на выбор. Эта мишень покрупней белки будет и не столь проворна, а я белку бью в глаз»... Простите, я, кажется, увлекся, уклонился в сторону...

— Да, нет, это — не в сторону, — возразил генерал. — Это как раз по сути дела. Народ у нас золотой. С такими воинами горы сворачивать можно... не то что высоту в тридцать метров над уровнем моря!

Генерал чуть помолчал, будто собираясь с мыслями, потом продолжал:

— Между тем, хорошо известно, что взять эту пустяковую высоту нелегко. Возможность обхода исключена: болота, к сожалению, тут не условные, а непроходимые. Взять ее лобовым ударом, повидимому, слишком трудно. Разве плохие были войска, которые полегли на ее склонах? Нет, очевидно, тут у противника на каждый метр по хитрости. Что ж, на то и разведка, чтобы разгадывать хитрости врага. Послушаем, что доложит помощник начальника штаба майор Мятлев, руководящий разведкой группы.

Майор Мятлев, бледнолицый офицер с красными от постоянного напряжения глазами, начал доклад бесстрастным голосом штабиста. Он обстоятельно охарактеризовал полученное «наследство», сообщил об изменениях, происшедших за последнее время в расположении пехоты и огневых средств противника, продемонстрировал подробную разведсхему. Наследство было уже приумножено наследниками: за несколько дней доразведки артиллерийские наблюдатели уточнили многое, доразведка позволила нанести на карту все расположение противника с такой полнотой, что можно было принять эту карту за немецкую.

— Наследство получено неплохое, — сказал генерал. — Плохо только то, что унаследованы также и пороки предшественников. Так сказать, унаследовали шубу вместе с молью. А ведь моль может шубу съесть! Одну личинку этой опаснейшей моли, кажется, сумел обнаружить полковник Буранов. Он вчера сообщил мне кое-что мельком. Теперь доложит обо всем подробно. Ксенофонт Ильич, докладывайте! Кому очень хочется курить, разрешаю. Только не все сразу.

Закурил для начала командир одного из стрелковых полков. Но через минуту он забыл о папиросе, и она потухла — слишком интересно было то, что говорил Буранов. Он рассказал об обнаруженной им на левом фланге траншее противника, фланкирующей подступы к главной высоте. Картину того, что, по его мнению, происходило при штурмах, он нарисовал так ярко, что мрачная тень легла на лица слушавших его офицеров: каждый живо представил себе все это.

В заключение Буранов развернул карту, на которой была нанесена немецкая траншея на лесистой высотке.

Это был уже не тот беглый набросок, что сделал он сам, сидя на бугре против высотки. По его приказанию разведчики артиллерийского пушечного полка в течение нескольких дней вели непрерывное наблюдение за лесистой высоткой, и постепенно им удалось с большой точностью нанести на карту всю траншею и определить расположение огневых точек. Зигзагообразная линия траншеи, как на двух гвоздях висела: правый и левый фланги ее замыкали два мощных пулеметных дзота. Кроме того, на протяжении ее насчитывалось не менее десятка пулеметных гнезд. Разведка установила также местонахождение штаба гарнизона высотки — командного пункта и землянок. Точно рентгеновскими лучами просвечена была вся высотка!

— Отлично! — сказал генерал, любуясь картой Буранова. — А позвольте вас спросить, полковник Буранов, как удалось вам выявить эту траншею, так долго остававшуюся не обнаруженной?

— Обыкновенно, — уклончиво отвечал Буранов. — Визуально.

— Та-ак! — протянул генерал. — Родник красноречия иссяк. Уж если Буранов не захочет раскрыть секреты своей работы, так из него, кроме вот таких словечек, ничего не вытянешь: «обыкновенно, визуально»! А может, и персонально, а? Небось, собственной персоной на животе ползал?

Все засмеялись, и Буранов — тоже. А генерал заключил:

— Ладно. Не в ущерб обязанностям командующего и сие не возбраняется. Была бы охота, а обмундирование выдержит.

— Виноват, товарищ генерал, разрешите доложить! Я только первый заметил фланкирующую позицию. А детальную разведку производил капитан Евгенов, начальник разведки пушечного полка. Он и разведчиков под стать себе подобрал. Сквозь лес и сквозь землю видеть могут!

— Отлично! — сказал генерал. — На эту карту поглядеть приятно. А вот другая карта. Она по сравнению с бурановской — слепая. Составлена сия карта в штабе смененной нами дивизии. Глядите: на высотке значится заслон. И только. Ничего более. Разведку генерала Василенко гитлеровцы сумели провести. Повидимому, так... Но это далеко еще не все. Я считаю, что у противника имеются тут и другие секреты. Ведь как бы ни действовала эта фланкирующая позиция, одна она едва ли смогла бы остановить штурм и отбросить всех атакующих, ведь их было не мало. На левом фланге огонь с лесистой высотки был, конечно, губителен, может быть, непреодолим для атакующих, но на правом такого эффекта дать он не мог. Я имею в виду ружейно-пулеметный огонь: пушки оттуда не стреляли, орудийные выстрелы выдали бы позицию. Так или не так?

— Так, — сказал начальник штаба.

— Похоже, что так, — подтвердил и Буранов.

— Я считаю, что именно так, — продолжал генерал. — Отсюда ясно, что у противника имеются и еще какие-то опасные секреты. А обнаружены ли они? Нет! Почему майору Мятлеву ничего не было известно о фланкирующей позиции? Почему он удовольствовался неполными данными, полученными в наследство?

Генерал в упор посмотрел на помощника начальника штаба: тот покраснел и злобно покосился на Буранова, который, как он считал, «подложил ему свинью». Но Буранов тут же сказал:

— Виноват, товарищ генерал, разрешите еще два слова!

— Разве у вас не все? Говорите.

— Товарищ генерал, я должен доложить, что обнаружить эту фланкирующую позицию помог мне случай. В сущности, ее открыли разведчики Василенко, как только его пехота захватила заслонявший ее маленький бугорок. Вся беда в том, что пробраться на ту высотку или хотя бы подобраться к ней не позволяет непроходимое болото...

— Скромничаешь все, Буранов! — недовольно отозвался генерал. — Человека обидеть боишься? Да иной раз для пользы дела человека-то необходимо обидеть. Русский человек как разобидится, тут-то и пойдет чудеса творить. Не беда, если майор Мятлев сегодня обидится, — завтра глазастее будет. Полагаю, что...

Лиговцев остановился на полуслове и, чуть склонив голову набок, прислушался.

— «Чемодан» летит. Прямо к нам, — проговорил он тихо, будто подумал вслух.

Все услышали быстро нарастающий вой снаряда.

— Перелет! — определил Буранов, и сейчас же раздался сильный взрыв за блиндажом.

— Еще один, — сказал генерал.

Дрогнули стены блиндажа, восприняв удар снаряда в землю, а в следующее мгновение всех оглушил грохот разрыва.

— Недолет, — опять заметил Буранов. А офицеры подумали: «Зачем он это говорит? Лучше бы молчал! Ведь каждому понятно, что перелет и недолет — это значит вилка. Если немцы будут правильно и точно вести огонь, то один из следующих снарядов должен дать прямое попадание».

— Двухсотдесятимиллиметровая пушка, — решил Мятлев. — Цель номер восемь.

— Похоже, — согласился Буранов и взглянул на командира гаубичного дивизиона, который усердно вытирал платком гладко выбритую лоснящуюся голову.

— Что ж твои «голуби» молчат? Или без тебя не могут?

— Что вы, товарищ полковник! Сейчас они ей глотку заткнут. Мигом! — отвечал комдив, зажимая платок в кулак.

— Как бы не опоздали, — тихо выговорил кто-то, а генерал концами пальцев погладил щеки, будто желая убедиться, в полном ли он порядке на случай внезапной смерти. И все увидели, что он улыбается. У него было все в порядке — и в душе и в наружности, ничто не могло застать его врасплох. Тихонько улыбался, глядя на него, и Савельев.

А Буранов сердито смотрел на командира гаубичного дивизиона, негодуя, что его батареи так медленно открывают огонь.

Глухой удар в землю недалеко от блиндажа. Очень ощутительный толчок: снаряд уходит в землю где-то здесь, совсем рядом... сейчас он поднимет на воздух блиндаж! Все молчат, затаили дыхание. Жизнь как бы приостановилась, в лицо заглянула смерть.

— Камуфлет, — сказал Буранов, и все вздохнули глубоко и радостно.

— Болото спасло, — пояснил артиллерист. — Снаряд заглох. Камуфлет.

— Болото тоже за нас, — улыбнулся Савельев. — Родное, чай, русское.

Следующий вражеский снаряд дал большой недолет. Должно быть, немцы, не видя разрыва третьего снаряда, решили, что получился большой перелет, и сильно уменьшили прицел. Это был их последний выстрел: гаубичный дивизион обрушил на немецкую пушку огонь двух батарей и подавил ее.

Буранов подумал, что очень хорошая штука ОРАД, который теперь находится в его группе, просто замечательная штука!

Сокращенное название ОРАД на фронте звучало так же привычно, как дот или дзот, и никогда его не расшифровывали. Впрочем, расшифровка — отдельный разведывательный артиллерийский дивизион — не раскрыла бы сущности этой самой хитрой артиллерии. Сложные приборы звуковой инструментальной разведки, изобретенные в России в 1909 году и позже усовершенствованные, делали чудеса. Когда-то батарея, стоявшая на закрытой позиции, была почти в полной безопасности: если она не стреляла ночью, определить ее координаты противник не мог никаким способом. Лишь ночные выстрелы выдавали батарею. Так было раньше, а теперь пушку выдавал звук выстрела: его научились засекать, как и вспышку.

Как только артиллерия Буранова заняла позиции под Тарунином, ОРАД приступил к работе, уточняя координаты ранее обнаруженных батарей и орудий, засекая новые. Каждый день на разведсхемах Буранова и Мятлева и на огневых планшетах артиллеристов появлялись, новые цели...

Совещание продолжалось. Штаб стал слушать доклады командиров стрелковых полков. Первым генерал приказал докладывать подполковнику Сахарову. Это был человек крупного сложения, с темным скуластым лицом, по которому словно бы сделали два мазка светло-голубой краской: глаза у него по-детски голубели. Говорил же он гулким басом. Доложив обстановку и дислокацию своих подразделений, он рассказал о поисках разведчиков, которые уже этой ночью в разных местах побывали у самых вражеских траншей и чуть-чуть не взяли «языка»: помешала чистая случайность — ракета.

— Чуть-чуть не считается. Ракета — не случайность: противник пускает ракеты методически, — заметил генерал, но командира полка трудно было чем-либо смутить. Он так же спокойно продолжал:

— Солдат, действительно, очень ободрило то, что они узнали рубеж. Но у гитлеровцев на участке много снайперов, есть и очень неплохие.

— Очень неплохие? Не проще ли сказать: хорошие или отличные? — опять вставил генерал, и подполковник согласился:

— Можно сказать — отличные. Голову из окопа высунуть нельзя.

— А зачем ее высовывать? — решительно прервал генерал. — Знаю, знаю — любят твои стрелочки и на бруствер вылезать. Как по бульвару, по передовой разгуливают, только девушек не хватает! Строжайше запретить! Скрываться учитесь. Солдат-невидимка — самый опасный противник. Все солдаты должны стать невидимками. И офицеры тоже. Вот, небось, сюда шли гурьбой — немец и подметил что-то. Хорошенькое дело было бы, если бы один снаряд из строя весь штаб вывел! Безобразие! Майор Мятлев, проверить видимость и маскировку блиндажа! Доложить мне... У вас все, товарищ командир полка?

— Так точно. У меня все.

— Немного. Слабая работа на сей раз! — сказал недовольно генерал. — А ведь в твоем секторе непроходимых болот нет; почва у тебя твердая. В чем же дело, а?

— Противник высокую бдительность проявляет, товарищ генерал. Наблюдение отлично поставлено, ракетами ночь в день превращают. И каждый кустик, каждая воронка у них на примете. Разведчики мои умеют, как в сказке, кустом или камнем обернуться, да вот беда: кусты и камни у немцев на учете, как в бухгалтерии. И всякое прибавление к природным данным сейчас же их наблюдатели обнаруживают.

— А разве нас учили воевать с ротозеями? Камни и кусты на учете — в землю врастай. Маскхалаты не помогают — шумом вдобавок маскируйся. Не мне вас учить! Если же обстановка настолько трудная, что отдельные группы разведчиков никак не могут проникнуть в расположение противника, во вражескую траншею, чтобы «языка» захватить, надо произвести разведку боем. Об этом ты не думал?

— Думал, товарищ генерал.

— И что же надумал?

— Предлагаю бросить ночью на вражескую траншею одну роту с огнеметами.

— С огнеметами?

— Так точно. Огнеметы оказывают большое психологическое действие на противника. Я думаю, что нам удастся, хотя бы временно, захватить отрезок стрелковой траншеи в центре участка и при этом двух-трех «языков».

— Это не то, что я имел в виду, — сказал генерал. — Это не разведка боем, в полном смысле слова: без участия артиллерии, одна рота — какой же это бой? Это скорее поиск. Но и поиск тоже дело хорошее. Можно начать и с малого. Я не возражаю. Когда ты думаешь это проделать?

— Нынче в ночь. Я приказал уже роте Мизинцева отдыхать весь день, чтоб сил набраться для ночного дела.

— Правильно, действуй! — одобрил генерал.