Тайны Удольфского замка. Том 1

ГЛАВА ХХIII

На другое утро чуть свет Эмилия отправилась к тетке и узнала, что та провела ночь спокойно и совершенно оправилась от болезненного припадка. Вместе со здоровьем вернулась к ней бодрость духа и решимость сопротивляться требованиям Монтони; но эта решимость все еще боролась с опасениями, которые Эмилия, страшась последствий дальнейшего сопротивления, всеми силами старалась в ней поддержать.

У тетки ее, как читатель мог уже убедиться, был сильно развит дух противоречия, и когда ей встречалось в жизни что-нибудь не по ней, то она не входила в рассуждение, насколько дело справедливо, а всячески искала аргументов, чтобы представить его в дурном свете. Она к этому так привыкла, что не сознавала в себе этой наклонности. Увещания и советы Эмилии раззадорили ее гордость, вместо того, чтобы убедить ее, и она все рассчитывала на какую-нибудь уловку, чтобы избегнуть подчинения требованиям мужа. Сообразив, что раз ей удастся бежать из замка, она избавится от его власти и, добившись развода, может спокойно жить на доходы со своих имений, она сообщила об этом племяннице; та отнеслась сочувственно к ее желанию, но не верила в возможность его осуществления. Она поставила ей на вид всю трудность выбраться из ворот, запертых и охраняемых стражей, и крайнюю опасность доверить свой план слуге, который может выдать их случайно, или даже намеренно. В таком случае Монтони даст волю своей мстительности, и хотя Эмилия страстно желала вырваться на свободу и вернуться во Францию, но тут она беспокоилась только о безопасности г-жи Монтони и продолжала советовать ей уж лучше отказаться от своего состояния, не подвергая себя дальнейшим терзаниям.

Борьба противоположных чувств по-прежнему волновала ее тетку — она не могла отказаться от мечты попытать счастья в бегстве. Между тем пришел Монтони и, не замечая нездоровья жены, напомнил ей, что ей самой невыгодно долее морочить его и что он дает ей срок только до вечера, чтобы выбрать одно из двух: или согласиться на его требования, или, в случае отказа, быть посаженной в заключение в восточную башню. Он прибавил, что сегодня у него будет обедать большое общество офицеров и что он требует ее присутствия во главе стола, а также присутствия Эмилии.

Г-жа Монтони уже готова была отказаться наотрез, но вдруг сообразила, что во время приема гостей она будет пользоваться относительной свободой и это может способствовать осуществлению задуманного плана; поэтому она, скрепя сердце, дала согласие, и Монтони удалился. Его приказание удивило и испугало Эмилию; ей не хотелось появляться перед этими чужими и, вероятно, неприятными людьми; кстати вспомнились ей слова графа Морано, и это еще более встревожило ее.

Приготовляясь к обеду, она оделась еще проще обыкновенного, чтобы не привлекать внимания, но эта уловка не удалась ей, потому что Монтони, встретив ее, сделал ей выговор за ее пуританский наряд и настоял на том, чтобы она надела самое пышное из своих платьев, то, которое было приготовлено для ее свадьбы и которое, как теперь оказалось, тетка ее привезла с собой из Венеции. Платье это было сшито не по венецианской, а по неаполитанской моде, с целью выставить стан и фигуру девушки в самом выгодном свете. Ее прекрасные каштановые косы, перевитые жемчугом, висели распущенные по спине. В этом простом, но величественном наряде виден был тонкий вкус, на какой не была способна мадам Монтони, и неподдельная красота Эмилии никогда еще не казалась столь чарующей. Теперь ей оставалось только надеяться, что приказание Монтони было вызвано не каким-нибудь новым планом, касающимся ее судьбы, а просто желанием блеснуть своей родственницей перед гостями. Когда Эмилия спускалась вниз к обеду, у нее от волнения вспыхнул на лице легкий румянец и придал ему еще больше привлекательности; застенчивость удерживала ее в спальне до последней минуты, и когда она вошла в залу, где был накрыт банкет, Монтони и его гости уже сидели за столом. Эмилия намеревалась поместиться возле тетки; но Монтони сделал движение рукой, двое из гостей встали и предложили ей место между ними.

Старший из них был мужчина высокого роста с резкими чертами итальянского типа, орлиным носом, темными, пронизывающими глазами, которые вспыхивали огнем в минуты волнения и даже в спокойном состоянии сохраняли выражение какой-то дикой страстности. Узкое, длинное лицо его отличалось болезненной желтизной.

У другого гостя, человека лет сорока, черты были другого типа, хотя тоже итальянского; лицо загорелое, угловатое; маленькие, хитрые, темно-серые глазки, которые так и бегали.

Вокруг стола разместилось еще восемь человек гостей — все в мундирах; у всех на лицах были написаны или жестокость, или лукавство и другие низменные страсти. Украдкой наблюдая их, Эмилия вспоминала сцену предыдущего утра, и ей опять показалось, что она окружена бандитами; невольно оглядываясь назад, на свою прошлую спокойную жизнь, она с горестью и удивлением сравнивала ее со своим теперешним положением. Место, где они находились, гармонировало с ее мыслями: то была старинная зала, мрачная по стилю архитектуры и по своим огромным размерам, и благодаря тому, что она получала свет из единственного готического окна и двухстворчатых дверей, откуда открывался вид на западный парапет и на далекие суровые Апеннины.

Средняя часть этой залы осенялась сводчатым потолком с богатой лепной работой и подпиралась с трех сторон мраморными пилястрами; за ними тянулись длинные колоннады, уходя во мрак. Легкие шаги слуг, сновавших под колоннадами, отдавались слабым эхом, и фигуры их, смутно вырисовывавшиеся в полумраке, казались фантастическими видениями. Эмилия глядела поочередно на Монтони, на его гостей и на окружающую обстановку; опять в ее памяти воскресали картины ее милой родной провинции, отчего дома, простоты и кротости ее утраченных друзей, и сердце ее наполнялось горем и недоумением.

Отвлекшись немного от этих мыслей, она заметила в обращении Монтони с его гостями оттенок властности, какого она раньше не видала в нем, хотя он всегда держался надменного тона; точно так же в манерах гостей было что-то, хотя и не раболепное, но несколько приниженное: заметно было, что они признают его превосходство.

За обедом разговор шел преимушествснно о войне и о политике. Говорили о положении Венеции, об угрожающих ей опасностях, о характере правящего дома и главных сенаторов; потом перешли к римскому государству. Когда окончился обед, все встали и, наполнив кубки вином из позолоченного сосуда, стоявшего у каждого прибора, провозгласили: «За успех нашего дела!» Монтони уже поднес свой кубок к губам, чтобы выпить, как вдруг вино запенилось, поднялось до самых краев — едва успел он отвести стеклянный кубок, как он лопнул, рассыпался вдребезги…

Монтони знал свойство венецианского стекла лопаться от действия отравленного напитка, и у него мгновенно мелькнуло подозрение, что кто-нибудь из гостей покушался извести его; он приказал запереть все выходы, обнажил свой меч, окинул взглядом гостей, стоявших в безмолвном оцепенении, и воскликнул:

— Здесь, между нами, есть предатель; кто не виновен, пусть поможет открыть преступника!

Глаза гостей сверкнули негодованием, и все обнажили мечи; г-жа Монтони в ужасе бросилась бежать, но муж велел ей остаться: дальше его слов нельзя было разобрать, так как все заговорили разом. Наконец по его распоряжению собрались все слуги; они уверяли, что ничего знать не знают. Но этому мудрено было поверить: слишком очевидно было, что так как бокал Монтони, и только один его бокал оказался отравленным, то несомненно покушение на его жизнь произошло не иначе как с участием слуги, заведывавшего разливкой вина.

Этого слугу, а также и другого, на лице которого было написано сознание вины и страх наказания, Монтони приказал немедленно заковать в цепи и запереть в помещение, служившее прежде темницей. Туда же он охотно препроводил бы всех своих гостей, если б не побоялся последствий такого смелого и несправедливого поступка.

Однако он поклялся, что никто не перешагнет за ворота замка, пока не будет выяснено это необыкновенное происшествие; затем он гневно приказал жене удалиться в свои апартаменты, позволив Эмилии сопровождать ее.

Через полчаса Монтони сам явился в уборную супруги; Эмилия со страхом глядела на его потемневшее лицо и дрожащие губы, слушая угрозы, обращенные к ее тетке.

— Не оправдывайтесь, — говорил он жене, — не пробуйте отрицать вопиющий факт; у меня есть доказательства вашей вины. Единственное ваше спасение заключается в чистосердечном сознании. Ни строптивость, ни ложь не помогут вам. Ваш сообщник сознался.

При всем своем угнетенном состоянии духа Эмилия не могла не возмутиться, услыхав, что тетку ее обвиняют в таком ужасном злодеянии; она ни на минуту не могла допустить, что она виновна. Между тем г-жа Монтони была так ошеломлена, что не имела сил говорить; лицо ее то багровело, то бледнело, как смерть; она вся дрожала — от страха или от негодования — трудно решить.

— Не тратьте слов по-пустому, — остановил ее Монтони, когда она собиралась заговорить, — ваша вина написана у вас на лице. Вы сейчас же будете переведены в восточную башню.

— Вы обвиняете меня нарочно, чтобы оправдать свою жестокость, — с трудом проговорила несчастная женщина, — я не стану даже оправдываться. Ведь вы сами не верите в мою виновность.

— Синьор! — начала Эмилия торжественным тоном, — это страшное обвинение ложно, за это я ручаюсь жизнью. Теперь не время для меня сдерживаться, — прибавила она, заметив суровое выражение на его лице, — я не постесняюсь сказать вам, что вы обмануты кем-то, кто желает погубить тетушку; невозможно предположить, чтобы вы сами могли измыслить такое чудовищное обвинение.

Монтони произнес дрожащими губами:

— Если вы дорожите жизнью, то советую вам молчать; если же вы будете настаивать, то я знаю, чем объяснить ваше вмешательство!

Эмилия спокойно подняла глаза к небу.

— Итак, я вижу, пропала всякая надежда, — промолвила она.

— Молчать! — крикнул на нее Монтони, — или вы увидите, что вас ожидает.

Он обернулся к жене, которая успела немного оправиться и начала горячо, всеми силами обороняться от возводимого на нее обвинения. Но по мере того как усиливалось ее негодование, разгорался и гнев Монтони. Эмилия, страшась его последствий, бросилась между ними, молча обхватила руками его колени и устремила на его лицо взор, способный смягчить сердце самого дьявола. Но или сердце Монтони было ожесточено уверенностью в виновности жены, или одно лишь подозрение возбуждало в нем жажду мести, но он казался безнадежно равнодушным к горю своей жены и к умоляющим взглядам Эмилии.

Он даже не сделал попытки поднять ее с колен, но стал злобно угрожать обеим женщинам, как вдруг кто-то позвал его из-за двери. Он вышел, и Эмилия заметила, что он запер дверь за собой и вынул ключ из замка; таким образом, обе женщины очутились пленницами. Эмилия понимала, что намерения Монтони должны быть ужасны. Она не могла объяснить себе его мотивов, не могла успокоить отчаяния тетки, в невинности которой она не сомневалась. Наконец, она догадалась, что Монтони, заподозрив жену, просто хотел оправдать свою собственную жестокость по отношению к ней; вообще, раз задавшись какой-нибудь целью, он достигал ее всякими средствами и действовал стремительно, пренебрегая и справедливостью, и человечностью.

По прошествии некоторого времени г-жа Монтони опять ухватилась за мысль бежать из замка; она заговорила об этом с Эмилией, и та уже готова была подвергнуться всяким опасностям, хотя и не стала поддерживать в тетке надежду, которой сама не разделяла. Она слишком хорошо знала, как сильно укреплен замок и как строго он охраняется; она боялась отдать свою судьбу в руки слуг, а без их помощи они не могли обойтись. Старый Карло был добр и сострадателен, но он слишком усердно оберегал интересы своего господина, чтобы можно было положиться на него. Аннета сама по себе не могла оказать большой помощи, а Людовико Эмилия знала только по ее рассказам. Теперь, однако, все эти соображения оказались бесполезными; г-жа Монтони и ее племянница были отрезаны от всяких сношений с кем бы то ни было.

В сенях внизу все еще стояли шум и смятение. Эмилия с беспокойством прислушивалась к звукам, несущимся по галереям, и порою ей казалось, что она слышит звон мечей. Принимая в расчет дерзкий вызов Монтони и его горячность, представлялось вероятным, что распря разрешится только оружием. Между тем г-жа Монтони, истощив все свое негодование, а Эмилия весь запас утешений, умолкли. То была жуткая тишина, обыкновенно наступающая в природе вслед за бурей.

Какое-то оцепенение ужаса охватило душу Эмилии; события последних часов смутно проносились в ее памяти; в мозгу ее роились беспорядочные мысли. Из этого состояния сновидений наяву ее пробудил стук в дверь; она спросила, кто там, и услыхала в ответ шепот Аннеты.

— Барыня, впустите меня, я многое могу рассказать вам…

— Дверь заперта, — отвечала се госпожа.

— Так отоприте, пожалуйста!

— Ключ у синьора. Где же Людовико?

— Внизу в зале, дерется вместе со всеми.

— Дерется? Кто дерется? — воскликнула г-жа Монтони.

— Как кто? Синьор и все синьоры и еще много народу.

— Есть раненые? — осведомилась Эмилия дрожащим голосом.

— Раненые! еще бы, барышня! несколько человек лежат, обливаясь кровью, а сабли так и бряцают, и… Ах, святые угодники! впустите меня скорее, сюда идут люди. Меня убьют!

— Беги прочь отсюда, спасайся! — крикнула ей Эмилия. — Скорее! ведь мы не можем отпереть тебе двери.

— Аннета еще раз повторила, что сюда идут, и поспешно скрылась.

— Успокойтесь, тетя, — проговорила Эмилия, — умоляю вас, успокойтесь; я не боюсь, право же, нисколько… И вам не надо тревожиться.

— Но ты сама едва держишься на ногах, — возразила тетка. — Боже милосердный! что они хотят сделать с нами?

— Может быть, они идут освобождать нас, может быть, синьор Монтони… побежден. — Внезапная мысль о его смерти так потрясла ее, что ей сделалось дурно — он представился ей в воображени распростертым у ее ног, умирающим…

— Идут, сюда идут! — крикнула г-жа Монтони, — я слышу их шаги… они у дверей.

Эмилия обратила томные глаза в сторону двери, но от ужаса не в силах была выговорить ни слова. Ключ зазвенел в замке; дверь распахнулась и появился Монтони, в сопровождении троих каких-то людей с разбойничьими лицами. «Исполняйте, что вам приказано», — обратился он к сообщникам, указывая на свою жену; та вскрикнула, но в ту же минуту ее подхватили и унесли из комнаты, между тем как Эмилия без чувств упала на кушетку, за которую уцепилась, чтоб не упасть. Когда она очнулась, она была одна и почти ничего не помнила кроме того, что г-жа Монтони только что была здесь; постепенно припомнились ей еще некоторые подробности предыдущих событий, но это еще усилило ее ужас. Озираясь кругом блуждающим взором, она точно искала, не увидит ли она свою тетку, однако мысль о собственной опасности и о том, чтобы бежать отсюда, даже не приходила ей в голову.

Когда память ее окончательно восстановилась, она поднялась и со слабой надеждой подошла к двери удостовериться, не отперта ли она. Дверь оказалась отпертой, и Эмилия робко вышла в коридор, но там остановилась в нерешимости, куда направиться. Первым ее желанием было узнать что-нибудь о своей родственнице, и вот она направилась к людской, где обыкновенно сидели слуги, а между ними и Аннета.

На всем пути она слышала издалека возню и шум драки, всюду ей попадались навстречу люди, бежавшие по коридорам с испуганными лицами. Эмилия казалась светлым ангелом среди злых духов. Наконец она добралась до людской, где было тихо и безлюдно; запыхавшись от волнения, она села отдохнуть. Тишина и безмолвие, царившие здесь, были так же страшны и зловещи, как и сумятица, которой она избегла; но теперь, по крайней мере, она могла сосредоточить свои мысли, вспомнить, что ей самой грозит опасность, и подумать о средствах от нее избавиться. Она убедилась, что искать тетку бесполезно по обширным, запутанным лабиринтам коридоров, да еще в такое время, когда в каждом углу могли спрятаться злодеи. Опять-таки в людской она не могла решиться оставаться, зная, что сюда скоро соберутся слуги со всего замка; поэтому ей хотелось поскорее добраться в свою комнату. Но она боялась опять встретиться со злодеями.

Так она и сидела, дрожащая, смущенная, как вдруг отдаленный гул прервал тишину; он становился все громче, громче. Наконец Эмилия стала различать голоса и приближающиеся шаги. Она встала, собираясь уходить, но звуки шли из единственного коридора, по которому она могла направиться, и вот ей пришлось ожидать в людской прихода тех лиц, шаги которых она слышала. Вскоре раздались стоны, и она увидала четырех каких-то людей, которые медленно несли носилки с раненым. При этом зрелище ей сделалось дурно; она прислонилась к стене, чтобы не упасть. Между тем носильщики вошли в залу, слишком занятые своим делом, чтобы заметить Эмилию; она пыталась уйти, но силы ей изменили и она опять опустилась на скамью. Ледяной холод сковал ее члены, зрение помутилось, она не сознавала, где она и что происходит, но стоны раненого отдавались в ее сердце. Через несколько минут кровь стала свободнее переливаться в ее жилах, она могла перевести дыхание, и сознание снова вернулось к ней. Однако с ней не было обморока, она даже не лишилась чувств окончательно и удержалась в сидячем положении на скамье. Между тем она не находила в себе сил, чтобы оглянуться на несчастного, находившегося возле и окруженного людьми, которые были слишком заняты им, чтобы обратить на нее внимание.

Когда силы вернулись к ней, она встала и беспрепятственно удалилась, хотя успела задать несколько вопросов о синьоре Монтони — вопросов, оставшихся, впрочем, без ответа. Теперь она спешила как можно скорее вернуться в свою комнату — на всем пути она слышала какой-то отдаленный шум, и нарочно пошла по целому ряду темных покоев, чтобы избежать встречи с подозрительными людьми, пугавшими ее своим зверским видом, и чтобы не попасть в те части замка, где еще продолжалась рукопашная.

Наконец-то добралась она до своей комнаты и, заперев двери в коридор, на минуту почувствовала себя в безопасности. Глубокая тишина стояла в этой отдаленной части здания, куда не долетали даже слабые звуки борьбы. Эмилия села у одного из окон и устремила взор на далекие горы; глубокий покой и красота вида поразили ее, представляя резкий контраст со сценами дикой вражды, бушевавшей в замке. Борющиеся стихии как будто покинули свои естественные сферы и сосредоточились в душах людей, подымая в них бурю.

Эмилия старалась успокоиться; но невольно прислушивалась к малейшему звуку и ежеминутно высовывалась поглядеть вниз на террасу, где, однако, было тихо и безлюдно. Сознание личной опасности в ней несколько улеглось, зато страх за тетку усилился; она помнила, что несчастной угрожали заточением в восточную башню, и боялась, что угроза уже приведена в исполнение. И вот она решила про себя, что, когда наступит ночь и все обитатели замка уснут, она отправится отыскивать дорогу к восточной башне, что казалось не особенно трудным, раз известно было направление, в котором она находится. Правда, Эмилия знала, что если тетка ее там, то ей нельзя будет оказать никакой помощи, но заключенной все-таки отрадно будет сознавать, что место ее заточения открыто, и услышать голос своей племянницы. Для самой же Эмилии всякое сведение о судьбе г-жи Монтони казалось все-таки отраднее, чем эта мучительная неизвестность.

Между тем Аннета все не показывалась. Эмилия несколько тревожилась, думая, не случилось ли с нею несчастья в смятении прошлой ночи, — иначе трудно было объяснить ее отсутствие.

Так прошло несколько часов в одиночестве, тишине и тоскливых думах. Ничто не потревожило Эмилии — не слышно было ни малейшего звука, и никто не приходил за нею; можно было подумать, что Монтони окончательно забыл о ней, и она старалась было не думать о своих тревогах, но мысли ее отказывались повиноваться — она не в состоянии была ни читать, ни рисовать, а звуки ее лютни так не вязались с настроением ее чувств, что она не могла переносить их ни минуты.

Наконец солнце село за горы; огненные лучи его погасли в облаках, печальная фиолетовая дымка подернула окрестную местность. Вскоре на укреплениях явились часовые.

Вечерний сумрак постепенно окутал все предметы; потемки в комнате навевали на Эмилию страшные мысли; для того, чтобы добыть освещение, ей надо было пройти чуть не через весь замок, а главное — через те залы, где она недавно натерпелась такого страху.

При теперешнем состоянии ее духа, в потемках, тишина и одиночество казались особенно ужасными; в темноте она не имела возможности отыскать дорогу в башню, и ей приходилось оставаться в неизвестности относительно судьбы своей тетки; а между тем ей страшно было пойти за лампой.

Она продолжала сидеть у окна, ловя последние лучи заката, а тысячи смутных образов проносились в ее воображении. «Что, если кто-нибудь из этих злодеев, — размышляла она, — отыщет потайную лестницу и в темноте ночи заберется ко мне в комнату!» Потом, вспомнив про таинственного обитателя соседнего покоя, она перешла к опасениям другого рода: «он не изменник, — размышляла она, — хотя сидит безвыходно в одной комнате: ведь, выйдя оттуда, Монтони не запер за собою двери. Незнакомец сам это сделал, следовательно он может выйти, когда хочет». Она задумалась. Как ни жутко ей было одной в темноте, она не могла не сообразить, что кто бы он ни был, ему нет никакого смысла вторгаться к ней в ее одинокое убежище. Вдруг ею овладел новый приступ страха: вспомнив про близость той комнаты, где еще так недавно она увидала под покрывалом ужасное зрелище, ей пришло в голову подозрение — нет ли связи между этим покоем и незапертой дверью, ведущей на лестницу?..

Между тем окончательно стемнело, и Эмилия отошла от окна. Когда она сидела, устремив глаза на очаг, ей показалось, что она увидела в нем тлеющую искру: искра мелькнула, исчезла, потом опять появилась. Тогда Эмилия стала осторожно раздувать золу, еще не остывшую после топки; вспыхнуло пламя и с помощью него она зажгла лампу, постоянно стоявшую в комнате, и почувствовала радость, вполне понятную, если вникнуть в ее положение. Первой ее заботой было загородить дверь на лестницу; для этой цели она нагромоздила к ней всю мебель, какую могла сдвинуть с места. Долго возилась она с этим, и когда кончила, то могла еще лишний раз убедиться, что всякое занятие доставляет развлечение в несчастии; обдумывая свои печальные обстоятельства, она и на будущее время предвидела все новые бедствия, и эти действительные и воображаемые беды одинаково терзали ее душу.

Так медленно тянулось время до полуночи; Эмилия сосчитала удары башенных часов, уныло прозвучавшие над укреплениями; других звуков не было слышно, кроме отдаленных шагов часовых, явившихся на смену. «Теперь, —думалось ей, — можно отважиться пойти к башне». Тихонько отворив дверь, чтобы заглянуть в коридор и прислушаться, не слыхать ли движения в замке, она убедилась, что везде тихо и безлюдно. Однако едва успела она шагнуть через порог, как увидала свет, отразившийся на стене коридора; не дожидаясь, чтобы убедиться, кто идет с фонарем или лампой, она быстро отступила назад и затворила дверь. Но никто не подходил к ее комнате и она вывела заключение, что это сам Монтони являлся с ночным визитом к ее таинственному соседу, и решилась подождать, пока он не удалится.

Когда на часах пробило еще половину, она опять приотворила дверь и, увидав, что коридор пуст, поспешно пересекла его, направляясь в проход, ведущий вдоль южного флигеля замка к лестнице; а оттуда, она надеялась, не трудно будет добраться до башни. Часто останавливаясь по пути, тревожно прислушиваясь к завыванию ветра и боязливо озираясь в потемках длинного коридора, она наконец достигла лестницы, но тут-то и начались затруднения: перед нею оказались два коридора — она не знала, который из них выбрать, и наконец пошла наугад. Проход, по которому она направилась, переходил в широкую галерею; по ней она прошла быстрыми, легкими шагами, пугаясь пустынности места и вздрагивая от звука собственных шагов.

Вдруг ей показалось, что она слышит откуда-то голос, и остановилась: идти вперед бьыо боязно, возвращаться точно так же. Несколько минут она простояла в выжидании, вся съежившись и почти не решаясь оглянуться. Опять раздался тот же голос, теперь уже совсем близко, но от страха она не могла дать себе отчета, откуда он идет. Ей почудилось, однако, что звук его жалобный, и ее догадка скоро подтвердилась глухим стоном, доносившимся, по-видимому, из одной из комнат, выходящих на галерею. Сразу ее осенила мысль, что там-то, вероятно, и томится госпожа Монтони. Она было подошла к дверям, чтобы заговорить с нею, но ее остановило опасение попасть в руки какому-нибудь бандиту, который передаст ее Монтони; хотя стонавший человек, кто бы он ни был, очевидно, страдает, но из этого еще не следует, чтобы он был пленником.

Пока эти мысли проносились в ее голове и оставляли ее в колебании, голос раздался снова: кто-то жалобно звал Людовико, и Эмилия догадалась, что это горничная Аннета. Тогда, собравшись с духом, она радостно ответила ей.

— Людовико! — кричала Аннета, рыдая, — Людовико!

— Это я, — отозвалась Эмилия, пробуя отворить дверь. — Как ты сюда попала? кто тебя запер?

— Людовико! — повторяла Аннета. — О, Людовико!

— Это не Людовико, это я — твоя барышня. Аннета перестала рыдать и замолкла.

— Если ты можешь отпереть двверь, впусти меня, — сказала Эмилия, — здесь никого нет, никто тебя не обидит.

— Людовико! О, Людовико! — твердила Аннета. Эмилия наконец потеряла терпение; боясь, что ее услышат, она собиралась отойти от двери, как вдруг cooбpaзилa, что Аннета что-нибудь знает о положении г-жи Монтони, или укажет ей дорогу к башне. Наконец она добилась ответа, хотя и не особенно удовлетворительного, потому что Аннете ничего не было известно о г-же Монтони, и она только умоляла Эмилию сказать ей, что сталось с Людовико. Но Эмилия ничего не могла ответить на этот счет и опять спросила, кто запер Аннету?

— Людовико, — отвечала бедная девушка. — Людовико запер меня. Давеча, когда я выбежала из барыниной уборной, я сама не знала, куда деваться от страха. В этой самой галерее я встретилась с Людовико: он поспешно увел меня в эту комнату и запер, чтобы я как-нибудь не попала в беду, как он выразился. Но сам он куда-то спешил и не успел проговорить и десяти слов, а все-таки сказал мне, что придет и выпустит меня на волю, когда все утихнет… а ключ взял с собою. И вот столько часов прошло, а о нем ни слуху ни духу! Его убили, уж я вам говорю, что убили!..

Эмилия вдруг вспомнила о раненом, которого на ее глазах внесли в людскую; она почти не сомневалась, что это и есть злополучный Людовико; но она скрыла это обстоятельство от Аннеты и, напротив, старалась успокоить ее. Желая узнать что-нибудь о своей тетке, она опять спросила, как пройти в восточную башню.

— Ах! да неужели же вы хотите уйти, барышня? — взмолилась Аннета, — ради Господа, не оставляйте меня одну!

— Послушай, Аннета, не могу же я всю ночь простоять в галерее, — отвечала Эмилия. — Расскажи мне толком, как пройти в башню, а утром я постараюсь как-нибудь освободить тебя.

— О, Царица небесная! — кричала Аннета, — неужели я останусь здесь всю ночь одна-одинешенька; я перетрушу до смерти, да и с голоду могу умереть — ведь я как есть ничего не ела с самого обеда.

Эмилия не могла не улыбнуться этим напастям Аннеты; но она искренне жалела ее и всячески старалась успокоить.

Наконец она добилась кое-каких указаний, как пройти в восточную башню, и отошла от двери; посте многих препятствий и проплутав довольно долгое время, она достигла крутой витой лестницы, ведущей в башню; внизу она остановилась отдохнуть и приободриться. Оглядывая мрачные стены, она заметила какую-то дверь на противоположной стороне лестницы и, желаая убедиться, не ведет ли она в темницу г-жи Монтони, попробовала снять железный засов. Ей пахнуло в лицо свежим воздухом; оказалось, эта дверь вела на восточную террасу; сквозным ветром чуть не потушило ее лампу, которую она теперь поспешила отставить в сторону; снова выглянув на темную террасу, она увидала только стабые очертания стен и башен, а над ними тяжелые тучи, гонимые ветром и еще более сгущавшие тьму ночи. Пока она глядела, в душе желая, чтобы продлилась неизвестность, так как впереди ожидала самого ужасного, звук отдаленных шагов напомнил ей, что ее могут увидеть часовые; поспешно затворив дверь, она взяла свою лампу и пошла по лестнице. В потемках ее охватывала дрожь, расстроенная фантазия рисовала ей это место какой-то могилой — и действительно, мертвое, холодное безмолвие как будто подтверждало ее мрачные мысли. Сердце ее сжималось от тоски. Быть может, думала она, я пришла сюда только для того, чтобы узнать страшную истину или увидеть опять какое-нибудь ужасающее зрелище; я чувствую, что больше не вынесу…

Образ тетки, зарезанной, быть может, рукою самого Монтони, предстал перед нею; она вся дрожала, с трудом переводила дыхание и даже раскаивалась, что забралась сюда. Но, простояв на месте несколько минут, она очнулась к сознанию своего долга и пошла дальше. По-прежнему все было тихо кругом. Вдруг след крови на ступенях привлек ее внимание; она заметила также, что стены и несколько других ступеней забрызганы кровью. Она едва устояла на ногах и дрожащая рука чуть не выронила лампу. Кругом стояла тишина; казалось, в башне не было ни единого живого существа; тысячу раз Эмилия жалела, что ушла из своей спальни; она боялась продолжать свои исследования, боялась наткнуться на какое-нибудь страшное зрелище, а между тем не решалась отказаться от своей попытки, в особенности теперь, когда была уже близка к цели. Собравшись с духом, она продолжала путь и, поднявшись почти до половины башни, увидала перед собою другую дверь; но тут опять остановилась, прислушиваясь к звукам внутри; наконец, призвав на помощь все свое мужество, толкнула дверь и вошла в какую-то комнату, где при тусклом свете лампы увидела лишь отсыревшие, пустые стены. Оглядывая комнату и со страхом ожидая увидеть останки своей несчастной тетки, она заметила какой-то предмет, лежавший в темном углу. У нее мелькнуло страшное подозрение, она замерла без движения и почти без чувств. Но вот, набравшись отчаянной решимости, она бросилась к пугавшему ее предмету, схватила какие-то одежды, лежавшие на полу, и увидала, что это старый солдатский мундир, под которым валялась груда копий и другого оружия. Почти отказываясь верить собственным глазам, она несколько минут, не отрываясь, глядела на предмет своего недавнего испуга, затем вышла из кладовой, настолько успокоенная и убежденная, что тетки там нет, что собиралась уже сойти вниз из башни, бросив свои исследования; но, повернувши назад, она увидала на ступенях пятна, похожие на кровь; вспомнив, что ей остается осмотреть еще одну комнату, она стала опять подыматься по винтовой лестнице. Под ее ногами беспрестанно виднелись на ступенях следы крови.

Они привели ее к двери на площадке лестницы, но дальше она уже не могла их проследить. Теперь, находясь так близко к желанной цели, она еще более прежнего боялась узнать страшную истину и не имела силы ни закричать, ни попробовать открыть дверь.

Тщетно прислушивалась она, стараясь уловить хоть какой-нибудь звук, подтверждающий или уничтожающий ее страхи; наконец она положила руку на замок и, убедившись, что дверь заперта, громко окликнула тетку. Последовало мсртос молчание.

— Умерла! — воскликнула Эмилия, — зарезана! вся лестница залита ее кровью…

Эмилии сделалось дурно, ноги ее подкашивались; но у нее хватило однако присутствия духа, чтобы поставить лампу на пол и присесть на ступеньку.

Придя в себя, она еще раз окликнула г-жу Монтони, еще раз попробовала отворить дверь; но, прождав некоторое время и не получая ответа, она сошла вниз и со всей быстротой, на какую способны были ее ослабевшие ноги, устремилась в свою спальню.

Когда она поворачивала в коридор, дверь одной из комнат отворилась и оттуда вышел Монтони; но Эмилия, в ту минуту более чем когда-либо боявшаяся встретить его, отступила в узкий проход, как раз вовремя, чтобы не быть замеченной; она успела разглядеть, что он запер за собой дверь и что это была та самая комната, в которую он тайно входил раньше. Она прислушивалась к удаляющимся шагам до тех пор, пока звук их не замер в отдалении, и только тогда решилась идти дальше; запершись в своей комнате, она легла в постель, оставив лампу гореть на камине. Но сон бежал от ее взволнованных мыслей, — перед ее умственными очами рисовались страшные картины… Она старалась уверить себя, что ее тетку, вероятно, не запирали в башню; но, вспомнив прежние угрозы ее мужа и мстительный дух его; вспомнив зверскую наружность людей, насильно потащивших г-жу Монтони из ее комнаты; вспомнив, наконец, красноречивые следы на ступеньках башенной лестницы, она не могла не прийти к убеждению, что тетку ее увлекли в темницу, и ей трудно было надеяться, что она жива.

Серый рассвет давно уже заглядывал в ее окна, а Эмилия еще не смыкала глаз. Наконец изнуренное тело не выдержало и благодетельный сон успокоил на время ее страдания.