— Не ровен час, вода может схлынуть. Если стражники придут — сами знаете, что делать. Вас не учить, как робят молотком…

Лаз узкий и низкий, воздух в нем суше, чем в штольне, но спертый и тяжелый. Федор и Алексей медленно пробирались вперед. Постепенно удалялся шум воды в штольне.

И вдруг каменная теснота над головами расступилась.

Друзья распрямили замлевшие спины.

Насколько хватал свет факела, по сторонам и впереди зияла пустота. То была выработка. Таких Алексей видывал немало. Своды выработки высокие — факелом не достанешь — мерцали холодными слюдяными огоньками.

Федор громко крикнул:

— Э-эй! Кто здесь есть живой?

Где-то в глубине выработки послышался едва уловимый шорох, звякнули цепи.

— А ну, выходи сюда!

На свет вышли люди. По виду все одинаковые: со сгорбленными спинами, длинными запыленными бородами — попробуй отличить таких друг от друга! И все-таки Федор с высоко поднятым факелом медленно пошел к одному из колодников.

— Ты ли, Иван?

— Федор! — Соленый порывисто бросился вперед и тотчас присел от боли в руке, прикованной к тачке. Потом жарко заговорил:

— В который раз спасибо тебе, Федор! А Васька-то — вихрь! Ей-богу вихрь: сорвался и вылетел в шахтную дыру! И Ваське тоже спасибо!..

Остальные бородачи стряхнули оцепенение и громко вразнобой забубнили:

— Не Васька — един человек не узнал бы про нас!

— Безвестными были бы наши косточки!

— Теперь от души отлегло. Увидели вас, и в жизню вера вернулась.

Федор и Алексей поспешно расковали колодников. Как малые дети, прыгали колодники от счастья, разминали отерпшее от цепей тело. «Воля каждой живой твари мила, а человеку подавно…»

Мысли Федора перебил Соленый:

— Что делать дальше? Руки-ноги свободны и душа просится на простор. В руднике никак вода разыгралась?

— Откуда тебе знать?

С довольной усмешкой Соленый пояснил:

— Мы так навострились — летучая мышь пролетит в штольне — слышим. Стенку в лаз вы разбирали — тоже слышали. Думали, стражники идут… Скажу тебе, Федор, не ушел я тогда, как ты ослобонил. В Белоярской меня словили… Теперь мы покажем свой теремок. В ентовом направлении рудная выработка пошла. В ней и копаемся. А то — наши лежки. Дабы солома не выбивалась, камнями обложили. Под головами и боками — тоже камни. Хрусткие постельки.

Посредине выработки — плоская каменная плита, ниже ее — каменные столбики.

— Стол и стулья наши, — пояснил Соленый.

Взмахом факела Федор случайно выхватил из темноты кусок каменной стены, на ней высечен крест.

— А это что?

Соленый взял в руки факел. Свет побежал дальше по стене.

— Вон, смотри. Видишь — не один тут крестик-то. Каждый покойничка показывает. На моих глазах пятнадцать душ из подземелья на небеса вознеслось. Вон там Савелий Смыков почивает… там Фрол Тихобаев. А то последняя могила. Баба в ней, Дарья Звонарева. Так и не узнали толком, за что ее швырнули сюда… Свободнехонькими, без цепей лежат — начальство на других те цепи надело. Одному Савелию навечно кольцо обручальное подарили. Рука так опухла, что железный обруч на ней словно перекисшим тестом затянуло. Пожалели руку-то…

— Неужели так и схоронили без исповеди и святого причастия? — со страхом спросил Алексей.

Соленый промолчал и нырнул в узкий каменный коридор.

Оттуда крикнул:

— Пошли сюды!

В конце коридора — большая полукруглая ниша. Ее стены затянуты холстом. На холсте смутные лики святых. В центре ниши, перед образом Христа, два высоких каменных подсвечника. Со свода свисла цепочка с лампадкой.



— Наша церковь. При надобности сюда со стражниками опускается священник. С христианским покаянием отходит душа от, человека-то.

Обратно по каменному лазу колодники шли с юношеской легкостью. Наскучали по свободной ходьбе без цепей. Проворно, искусно заложили лаз камнем.

По штольне по-прежнему катились потоки холодных вод. Федор сказал:

— Пожалуй, пора и расходиться. Вот вам веревка. Пойдете штольней до выхода в Корболиху. Пустошью проберетесь к избе Алексея. Там переоденетесь, возьмете толчи и тотчас идите в разные стороны. Ночная темнота поможет вам.

Потом полушепотом к Соленому:

— Ступай в ущелье, где поселок Незаметный был. Поблизости надежно укройся. Навещать тебя стану часто. После что-нибудь придумаем. Счастливого пути!

Колодники в голос изрекли:

— Спасибо, робяты! Вовек не забудем такой услуги. А коли в беду попадете, через огонь протянем руки для выручки!

Смолкли всплески воды под ногами ушедших колодников. Федор с товарищами еще стояли на месте. Душу каждого наполняла не тоска прощанья, а озорное мальчишеское желание кричать и смеяться от дерзкого и удачного поступка.

— Не пальцем, а всем рукавом утерли нос начальству! — В голосе Федора — нескрываемый восторг. Товарищи оживленно подтвердили:

— В петлю заскочит начальство, когда пропажу распознает!

— Намотает на ус, как работных в тайном подземелье заживо хоронить!

И странно, почему-то в эти минуты Федору вспомнились раскольники-самосжигатели. Он не удержался от скрытого упрека: «Напрасно сгинули. Могли бы за себя и за людей постоять».

Спасательная команда Федора выбралась наверх раньше некоторых других. В лицевой счет команды записали пятерых спасенных, а в формулярные, или послужные, списки — похвальные слова за усердие при спасательных работах.

* * *

Лекарь Фридрих Гешке — саксонец. Когда-то на родине имел невесту и мечтал стать доктором медицины. Судьба опрокинула все его планы. Гешке в то время не прошел в доктора по конкурсу, а невеста предпочла в мужья немолодого, но богатого и с громким именем адвоката. Уязвленный до глубины души, Гешке покинул родину с твердым намерением вернуться туда лишь для того, чтобы занять свое место в фамильном склепе.

Он уехал в Россию. Служба в разных петербургских ведомствах скоро наскучила — не было настоящей медицинской практики.

В горькие минуты крушения жизненных планов Гешке поклялся у праха родителей, что не свяжет свою судьбу ни с одной женщиной.

Со смертью Фридриха Гешке, единственного мужского отпрыска в семье, прекращается один из древних родов саксонских медиков. Гешке хорошо понимал тяжесть своей вины перед родителями, дальними предками и, чтобы смягчить ее, решил украсить семейную усыпальницу надгробием под стать княжескому. Этой мыслью только и жил Гешке. В душе постоянно вынашивал проект надгробия. Одно из надгробий представляло сонм ангелов, толпящихся на глыбе черного с белыми жилами мрамора неровных волнистых очертаний. В руке каждого ангела — крохотное скульптурное изображение родичей Гешке. Место каждому определялось, разумеется, по старшинству. Были и другие проекты. Всех около трех десятков. Запечатлены они на больших листах добротной бумаги. В свободное время Гешке извлекал листы из заветного сундука и с упоением занимался усовершенствованием проектов. Сам автор пока ни одному из них не отважился отдать предпочтение и потому над каждым трудился вдохновенно.

Для осуществления задуманного нужны деньги. Петербургская дороговизна, при самом скромном образе жизни, позволяла ежегодно откладывать в копилку всего пятьдесят рублей. Без мала двести лет пришлось бы трудиться Гешке ради своей затеи. И он решил сократить этот срок. По контракту с царским кабинетом нанялся лекарем на Змеиногорский рудник. И не жалел о том. Двести пятьдесят рублей ежегодного прироста в копилке стоили того, чтобы забиться за тридевять земель, в медвежью глушь.

Относиться к службе спустя рукава Гешке считал бесчестным. Поэтому не давал каких-либо послаблений работным, особенно в первые годы службы на руднике. Позже отношение к окружающему у Гешке изменилось.

Лекарь замечал, как с продлением сроков контрактов подкрадывалась старость. Некогда стройный, теперь Гешке охотно соглашался, что стал походить на аптекарскую колбу с отбитым горлышком. Одолевала тяжелая одышка от домашних дел после службы. «Видно, пришло время уходить на покой…»

И в самом деле, цель достигнута — скопленных денег вполне хватит на памятник. Но не хватало воли покинуть людей и места, с которыми свыкся. В оправдание своей слабости он тайно мыслил: «Подыщу помощницу по домашности, дотяну до истечения срока контракта, тогда и в родные места на вечный отдых отправлюсь».

Незримо дли других ночью в дом Гешке пришла Настя, подала рекомендательное письмо от отца Ферапонта. До онемения изумился лекарь: кто и как мог прознать про его невысказанное намерение. Не меньше удивилась и Настя, когда Гешке не раздумывая оставил ее в доме для услужения.

Проходили дни. Гешке убеждался, что не просчитался в решении. Настя оказалась заботливой, не спрашивала, а сама находила работу. Однажды заявила:

— Время впусте пропадает. Может, в госпитале грязное белье есть? Пусть носят, буду стирать. Без дела тоска одолевает…

Для Гешке труд превыше всего на свете. Становилось отрадно на душе оттого, что в служанке отчасти видел себя. Его взгляд завораживали проворные и не принужденные движения Настиных рук. Казалось, не работала, а проплывала в плавном танце. Глубокой симпатией проникся Гешке к ней.

В праздничные дни с отеческой предупредительностью он оттеснял Настю от кухонного стола, сам принимался стучать ножом, растоплять печь. Приготовив завтрак, громко кричал Насте. Та бросала вязать пуховую рубаху для своего хозяина, выходила из своей комнатки с теплой благодарной улыбкой.

И думалось Насте: «Откуда столько доброты у чужеземца?»

Гешке несколько раз задавал вопрос своей собеседнице:

— Почему, Настена, один?

Настя сдержанно улыбалась. О том же спрашивала Гешке. Лекарь смолкал.

Порой он упрекал время, сожалел, что не родился лет на тридцать позднее, тогда наверняка не выполнил бы обета, что давал покойным родителям.

Гешке преподнес Насте в день рождения подарок — сарафан из цветистой бухарской материи, сафьяновые сапоги с тонкими узорами на голенищах, кольцо. Во всю жизнь Настя и не помышляла о таких нарядах.

— Зачем, Федор Васильевич, на меня деньги тратите? Я и так, благодарение богу, не обижена вами… — сказала Настя и осеклась, горло перехватила спазма.

Настя дала волю невыплаканным слезам. Сама не подозревала, что способна на это. Замороженная жизнью душа оттаяла при первом теплом ветерке.

— Зачем плакаль, Настена? — Гешке положил руку себе на грудь. — Сдесь тоже много-много накипел…

Настя уняла слезы. Позже, переодетая в пестрый наряд, показалась хозяину. Тот не сдержал искреннего восхищения.

— Карош, Настена!

Насте перевалило за тридцать. Годы не изуродовали ее. Сейчас она и на самом деле выглядела привлекательно. Тонкий сарафан не скрадывал сильного и гибкого стана. В сапогах на высоком каблуке она казалась стройнее и моложе своих лет.

* * *

Трое суток в Змеевой горе хозяйничала вода. На четвертые наводнение утихомирилось. Работные снова растекались по подземным казематам, в которых стояли густые и спертые запахи сырости.

Стражники во главе с самим поручиком осмелились спуститься в Крестительскую штольню. Священника с собой прихватили на случай, если среди колодников, мертвые или отходящие от жизни встретятся.

В Крестительской штольне жуткая, могильная тишина. На камнях — обрывки сбитых с рук и ног цепей. Стражники, как увидели такое, оцепенели. Первым пришел в себя поручик. Дико заревел:

— Сбежали, мерзавцы!

— Точно так, сбежали, — глухо отозвались стражники.

— Точно, точно! — зло передразнил поручик. — А куда вы смотрели? В первую голову вам, болванам, в ответе быть! Не будь вашего недогляда, не сбежали бы.

И снова над Змеевой горой поплыл басовитый и гулкий звон колокола. На крепостных стенах слаженно крякнули пушки. Не на шутку испугалось начальство. С побегом колодников могла раскрыться тайна Змеиногорской каторги, тогда ответ перед самим сенатом придется держать. Приятного в том мало…

В разные стороны на резвых скакунах помчались сломя головы сыскные дозоры, нарочные с указами — оповещаниями о побеге колодников.

С довольной улыбкой Алексей Белогорцев сказал Федору:

— Вроде не горшки на плечах начальства, а не разумеют, что за трое суток беглецы к джунгарам в гости поспеть могут. Видно, не знает начальство, что по первому, ручейку утекли невольники…

А у Федора душу съедала тревога. Стало известно ему, что в ночь побега в избе Белогорцева не оказалось одного колодника — крестьянина деревни Ересной Тупицина Степана. Колодники тогда объяснили:

— Хворый и слабый силами Степан. Отстал. Не усмотрели в темноте. Эх-ма! Попадет в пасть начальству…

И вот по руднику прошел слух, что ночью разъезды схватили беглого. Было затихла, потом снова родилась суета. На этот раз солдаты каждодневно переворачивали в избах работных пожитки в надежде напасть на следы беглецов. И понапрасну.

Однажды ретивые солдаты по ошибке влетели даже к лекарю, которого не было дома. Во дворе к Насте, как с ножом к горлу, приступили с расспросами:

— А ну, сказывай, кто бывал здесь в последние дни. Да не таись смотри у нас!

Настя резко одернула солдата, потянула в дом.

— Что понапрасну строжитесь!

Со шкафов глянули пустые глазницы черепов зверей, холодные стеклянные глаза птичьих чучел.

— Вы что, беленой обедали сегодня! Дом господина лекаря не узнаете? Как придет, ужо расскажу ему про вас, охальников, чтобы по команде жалобу принес!..

Солдаты поспешно удалились.

Время уходило, а поиск беглецов оставался безуспешным. Тогда начальство решило допросить каждого пятого работного, бывшего в наводнение под землей, авось кто-либо проболтается. Дошла очередь до Алексея Белогорцева. Тот урезонил начальство:

— Откуда мне знать про тех колодников. Да и всяк другой из нас в таком же неведении был. Кто знал, где робили колодники, тот и поспособствовал им.

Начальство поразмыслило и решило, что бергайер, пожалуй, прав. На Белогорцеве и кончились допросы.

С некоторых пор Гешке заметил перемену в Насте: стала строже и задумчивее, в разговоре слышались усталость, скрытая тревога. Гешке участливо спросил:

— Несдороф, Настена? Отдыхайт надо.

Настя ответила благодарной улыбкой.

Однажды лекарь без слов понял все. Вернулся домой со службы раньше обычного, толкнул дверь — открыта, прошел кухню, комнату, спальни. Никого нет. Смутное предчувствие недоброго потянуло Гешке в бревенчатый прируб, служивший кладовой. Не успел отворить дверь, как навстречу с раскинутыми в стороны руками бросилась Настя. Стремглав оттеснила Гешке в кухню. Только и запомнилось старому лекарю из того, что увидел, — заброшенная им чугунная переносная печурка, от которой исходило тепло, и пара человеческих глаз, сверкнувших из кучи тряпья на ветхом топчане. Лекарь укоризненно посмотрел на смущенную Настю, покачал седой головой.

— Плохо, Настена… больной челофек, а ты мольчаль. Не можно так…

Гешке не стал расспрашивать, откуда взялся человек и кто есть таков, принялся усердно пользовать больного разными лекарствами. Одержимый желанием поднять больного с постели, он не думал о его личности. Однажды заговорил с Настей о госпитале. Та отчаянно замахала руками. Не согласилась и перевести больного из кладовой в комнату. Гешке откровенно недоумевал, но на своем не настаивал.

Чем увереннее становился на ноги больной, тем ярче светилось лицо Насти.

Однажды в воскресенье Гешке поднялся строго в определенный час, принялся было хлопотать на кухне, но ощутил тепло истопленной печи, в ноздри ударили знакомые кухонные запахи. Из спальни вышла Настя, смеющаяся, довольная, мягко отстранила хозяина от кухонных дел.

— Садитесь за стол, Федор Васильевич, завтрак готов давным-давно.

Перед завтраком Гешке повторил обычное предложение:

— Больной надо за столом кушайт… сюда звать.

Самое неожиданное не потрясло бы Гешке больше, чем то, что произошло вслед за его словами.

Бесплотной тенью перед глазами мелькнула Настя. Гешке ощутил, как ее руки сжали ему шею, а по щекам рассыпались короткие и частые поцелуи. Настя так же стремительно отпрянула назад и заметила, как добродушное округлое лицо Гешке вытянулось от немалого изумления. Громкий смех Насти, что звон горного ручья, заполнил комнату.

— Нет больше больного! Вчера вечером ушел. Взял с меня слово, что поблагодарю вас. Как разумела, так и выполнила наказ…

С зажженным румянцем на щеках Гешке сел за стол.

Настя вспомнила недавно прошедшее. Осенний непогожей ночью вышла в огород выплеснуть помои, наткнулась на полуживого человека. Стал умолять Настю, чтобы взяла в дом. Сказался внезапно и тяжело заболевшим приезжим крестьянином. Про свое имя умолчал. Просил не говорить и слова никому о нем. Настя привела больного тайком в кладовую и принялась выхаживать.

После завтрака Гешке спросил о человеке: кто таков и откуда. Настя без утайки рассказала, что знала.

— Маля-маля знаком челофек, — заметил Гешке.

— Доведется, узнаем больше, — проронила Настя. — Не узнаем — беды мало. Доброе сотворили человеку, а такое никогда не забывается. Может, то беглый Степан Тупицин.

Не угадала Настя. Не за Степаном Тупициным ухаживала она.

* * *

Соленый жадно наслаждался волей, будто родниковую воду пил после долгой, мучительной жажды. Удивлялся тому, что казавшееся обычным или неприметным раньше теперь выглядело интересным, ярким.

Соленому доводилось на своем веку немало видеть деревьев-выворотней. Проходил мимо с полным безразличием, без интереса. А вот сейчас невольно всматривался в земляную воронку, заметил, что у дерева корни подгнили, потому и повалил его ветер. В каменных нагромождениях, в густых сплетениях ветвей деревьев даже в неприютной осенней непогоди отыскивалась своя красота.

Иван обосновался неподалеку от Незаметного.

В глубь каменистого обрыва уходила извилистая узкая расселина — такая, что только человеку протиснуться. Кончилась она вместительной пустотой. Вход закрывали сплетения колючих кустарников. Лучшего жилья не сыщешь. Для тепла и неприметности Соленый изнутри закрывал вход тонким плитняком.

Раз в месяц приезжал Федор с провиантом. Соленый радовался случаю отвести душу в разговорах.

— Эх, и наскучило же отшельничать. С одним собой до обалдения наговоришься, а не то — для души утехи нет. Слова что на уме, то и на языке одни, ради того и бормочешь, чтобы не забыть их… По первой вешней воде подамся в отдаленные места. Дружков найду. Год-другой поживу, дальше видно будет.

Федор с тревогой поглядывал на тестя. Крепко сдал Соленый за последние два года. Ссутулился. По-старчески заострились лицо и плечи. Из-под индевеющих от седины бровей смутно поблескивали слюдяные кусочки, а не прежние живые и беспокойные глаза. Походка у Соленого неуверенная, шаткая.

— Уйду, обязательно уйду, — мечтательно растянул слова Соленый и тотчас уверенным голосом добавил: — Не удастся родных повидать, жаль. Пусть знают, что вольным Иван Соленый помер.

Прошла зима, на редкость безветренная и мягкая, с ровным и плотным снежным покровом на земле. Радостный клекот журавлиных косяков будоражил душу Соленого, призывом звучал для него. Нелегко уходить, а надо…

Перед пасхой Федор привез нерадостную весть: скончалась жена Соленого. Закручинился мужик. Обид жене никогда не чинил, а душа неспокойна оттого, что не услышал слов прощения, сам не похоронил жену по христианскому обычаю. Душу съедала тоска, и Соленый становился настойчивее в своем намерении.

— Уйду отсюда! Ноги откажут — на четвереньках уползу. Пусть в дороге помру, но своей смертью.

Другая весть — отрадная. Дней за двадцать до несчастья вышла замуж младшая дочь Ксения за колыванского гранильщика Опарышева, парня умного, степенного и работящего. Но и от этого не утихла боль в душе Соленого…

Иван шел заброшенными, еле приметными тропинками, сторонился людных мест, заходил лишь в глухие заимки, охотничьи избушки, чтобы расспросить про дорогу или укрыться на ночлег.

Весенний день что год, а Соленый редко и десять верст проходил. Надолго останавливался в укромных местах. И не столько от усталости. Взор приковывали, веселые картинки. Весеннее обновление рождало трепетно-грустное настроение. Невольно думалось: «Дивно все устроено на свете. Одно рождается, другое стареет, умирает. А вот прежде того не замечал. М-да… сам постарел…» По ночам кости грызла ломота, свинцовой волной по телу растекалась усталость.

Однажды, разбитый и уставший, Соленый расположился на ночлег вблизи дороги под открытым небом. Проснулся от людского говора. Открыл глаза и удивился, что так громко в темноте разговаривают люди. Говор зазвучал отчетливее. «Надо отойти подальше», — подумал Соленый и резко поднялся на ноги. Что-то теплое ласково скользнуло по лицу. Соленый от недоумения застыл на месте. Перед глазами прыгал серый с неровными краями круг.

В смутном предчувствии чего-то страшного Соленый дико закричал:

— Э-эй, люди, сюда, ко мне!

Послышался короткий треск кустов и удивленные голоса:

— Никак человек стоит? Чего на месте топчешься, как привязанный?

Соленый понял, что серый круг в глазах, от которого исходило тепло, — солнце.

…Казачий разъезд доставил Соленого на Змеиногорский рудник. «Теперь все равно, где быть. Ослепшего, поди, начальство помилует, а нет — по жизни слез мало…»

Через несколько дней казаки привезли на рудник и Ваську Коромыслова. Его поймали далеко от рудника, на приобском займище возле деревни Шелаболихи.

Начальство вынесло определение: тайно и с большим пристрастием допросить Ваську. Была у начальства прочная надежда через него выведать тайну побега секретных колодников. Не остался без внимания и Соленый. Его по старости лет было велено не употреблять больше в горные работы и отхлестать плетьми нещадно при полном собрании рудничных работных.

Наказывали Соленого перед утренней раскомандировкой. После половинного числа положенных ударов Иван рванулся что было силы, выскользнул из рук державших его солдат и покатился с дощатых помостков. Вслед за ним пролег густой кровавый крап на мелком щебне. Солдаты сграбастали непокорного и… медленно разжали свои пальцы. Соленый умер без единого вскрика и стона.

* * *

После первого допроса Васька Коромыслов угодил в рудничный госпиталь. При виде изуродованного тела Гешке сказал:

— Трудно поправляйтся челофек.

Ваську поместили в особую каморку-одиночку, когда-то служившую кухней. В каморке единственное окно, рядом с ним дверь. Здесь денно и нощно торчали часовые.

Не один час Гешке безустально суетился, пока вернул сознание Коромыслову. И странно, во взгляде, в голосе опамятовавшегося человека улавливалось что-то знакомое. Васька, как открыл глаза, тепло улыбнулся, как бы поблагодарил за старания.

Дома Гешке радостно и шумно выпалил Насте:

— Челофек в госпиталь — тот, што у нас быль, болель! Зофут Фасилий Коромыслоф…

На другой день Васька заговорил слабым голосом:

— За старое спасибо, господин лекарь.

Настя, как узнала, что за человека выходили они с лекарем, сразу же к Лелесновым метнулась. Федор испытующе поглядел на нее.

— Видел ли кто Коромыслова тогда в доме лекаря?

— Ни один человек.

— Хорошо.

В это время Феклуша вышла во двор по хозяйственным делам, и Федор заговорил с Настей жаркой скороговоркой.

— Никому ни слова о Ваське! Побыстрее выведай, где он лежит, как долго будет в госпитале…

Немало времени Настя ломала голову над причиной беспокойства Федора за Васькину судьбу и так не разгадала бы, не приключись одно происшествие.

Гешке все чаще восхищался перед Настей выносливостью Васьки Коромыслова. Иной не вынес бы и половины тех плетей, что перепали ему. Васька же выжил и быстро набирал силы.

Несколько раз в госпиталь наведывался поручик, чтобы взять обратно подследственного. Гешке отчаянно протестовал:

— Время не фышел! Больной софсем сляб.

Для проверки слов лекаря поручик заходил в каморку, Васька пластом лежал в постели. Лоб аккуратно опоясывала мокрая повязка — компресс. Глаза больного закрыты. Поручик недовольно морщил узкий угреватый лоб, обратно уходил неохотно, словно в раздумье.

Гешке умышленно тянул волынку. Как только появлялся поручик, лекарь делал условный знак своему ученику Логинову, и тот до прихода офицера в каморку успевал известить Ваську. Не раз говорил Васька:

— Я здоров, господин лекарь. Не хочу, чтобы кто-то в ответе за меня был.

— Не тфой дело учить старших, — сердито отвечал лекарь. — Спина дольжен зарастать крепко-крепко…

Как-то во время утреннего обхода Гешке набросился на часового, торчавшего у Васькиной каморки.

— Куда смотрель? Где больной Коромыслоф?..

Сбежались караульные сержанты, сам поручик, увидели в каморке колечко от западни. Тотчас нырнули под пол и без слов поняли, что произошло. Васька Коромыслов бежал через окно, которое за ненадобностью было засыпано землей, а теперь раскрыто.

Настя слышала, как поручик сказал одному из сержантов:

— Один умер, другой удрал. Попробуй постигни теперь тайну побега колодников из рудника.

Настя вздрогнула от внезапной мысли: «Неужели Федор тем колодникам помогал? Что-то уж больно дотошно расспрашивал он о колоднике… Тогда…»

Тогда вдвойне радостнее стало на душе у Насти оттого, что помогла Федору избавить Ваську Коромыслова от второго допроса.

* * *

На рудник приехал в окружении свиты Беэр. После беглого осмотра подземных горных работ не скрыл своего удовлетворения. На торжественном собрании горных офицеров и высших служителей Беэр выглядел внушительно. На парадном мундире скопище регалий. Среди них выделялся блеском орден святого равноапостольного князя Владимира четвертой степени — недавняя награда самой императрицы за верную службу. Голос Беэра звучал как на богослужении.

— Вашем раденьем, господа, сей рудник стал крупной жемчужиной императорской короны. Сотни пудов серебра, десятки — золота каждогодно дарит Змеева гора императорской казне. Ея императорское, величество, самодержица Всероссийская Елизавета Первая щедро воздает вам за заслуги перед ней. От вас, господа, и впредь зависит — гореть немеркнущим огнем или погаснуть сей жемчужине…

Почти всю ночь напролет в просторном особняке главного командира Колывано-Воскресенских заводов и рудников бурлило неуемное веселье. Звучали бесчисленные восхваления щедрости и милости императрицы к рабам своим. Беэр ласково щурил глаза, всем присутствующим дарил благосклонные, отеческие улыбки.

На другой день ложка дегтя испортила бочку меда. Как ни колебался управляющий, а все же дерзнул доложить о побеге секретного колодника Коромыслова. Холодным змеиным огоньком занялись глаза Беэра. В надтреснутом голосе зазвучали раздражение и строгость.

Побег колодников получил широкую огласку. Трижды Беэр отписывался в Сенат и царский кабинет по поводу каторжного содержания колодников в Змеиной горе. Смягчал, как только можно, краски. Вроде уладил все. Стоило поймать беглецов, и дело могло окончательно забыться. С побегом же Коромыслова из рук горного начальства выскальзывала нить в поисках беглых колодников. И Беэр решил самолично нащупать ее. Первым потребовал к себе Гешке. Сыпал вопросы на немецком языке.

— Почему, лекарь, ваш больной убежал?

— Не могу знать, ваше превосходительство. Я призван лечить, а не караулить больных.

Беэр удивленно повел бровью, насторожился.

— Почему больного поместили одного в бывшей кухне с выходом из подполья наружу через засыпное окно?

— Не моя на то воля. Место для больного определял не я…

— Случалось ли, лекарь, вам раньше встречать колодника Коромыслова и при каких обстоятельствах?

Гешке на какое-то время замолчал. Беэр уловил на его лице следы внутренней душевной борьбы.

— Видно, встречал! Не так ли?

Из лекарской груди вырвался шумный, сдавленный выдох.

— Не припомню вроде. Может, и встречал. Больных больше запоминаю не по наружности и именам, а по болезням.

Уклончивые ответы родили в душе Беэра смутное подозрение.

Допросам подвергались солдаты караульной команды, ее командир, работные на выбор без явных подозрений на соучастие в побеге.

От бессилия получить нужные сведения Беэр выходил из себя. Приказал послать на поиски беглых половину караульной команды, казачьи разъезды, а в ближние поселки — работных, бывших на гульной неделе.

Узнав о том, Федор явился к Беэру. Тот недовольно поморщился: «Опять станет выпрашивать награду…» Вслух спросил раздраженно:

— Чего надобно, штейгер?

— Пришел, ваше превосходительство, чтобы службу сослужить… Припомнилась мне встреча прошлым летом с телеутами в верховьях реки Чарыша. Судачили телеуты, что в глухих чарышских урочищах потаенные поселения беглых русских людей имеются. Сдается, что змеевские колодники в тамошних краях скрываются. А ехать туда опасно, нужно немалое число оружных людей: места те под началом джунгарских ханов.

Беэр подобрел. Вспомнил, как Федор открыл руды в Комисской шахте, и сейчас не без надежды на успех сказал:

— Похвально, штейгер, твое усердие в службе. Велю на помощь тебе снарядить полсотни солдат и казаков. Сыщешь беглецов — к твоим прежним заслугам прибавится…

— А Ваську Коромыслова, ваше превосходительство, надобно искать на руднике, в домах и дворах работных. Не иначе спрятал кто-нибудь, потому как больной человек за столько дней и версты не пройдет.

Слух о предложении Федора прошел по руднику. Среди работных начались злые пересуды. Двое, что вместе с Федором вызволяли колодников из подземелья, в голос говорили Алексею Белогорцеву:

— Переметнулся штейгер. Выслужиться хочет! Железная балда наскучила по его голове…

Белогорцев больше отмалчивался или загадочно улыбался. А однажды не вынес разговоров товарищей и завел речь издалека:

— Доводилось ли вам встречать тетерку в лесу с молодым, не на крыле, выводком?

— Эка невидаль, — ответили работные.

— Так вот та тетерка, как завидит человека, бежит по земле, а не летит от него. Отбежит аршин с десяток, остановится, шея навытяжку, как бы дает знать человеку — не теряй меня. Человек к ней — она опять, знай себе, вперед. А сама глаз с человека не сводит. Поводит, поводит за нос, вспорхнет — и была такова. Делает это для того, чтобы ребятенки ее в траве или кустах надежно схоронились…

— К чему такая побасенка?

Белогорцев с достоинством ответил:

— Смекайте своими пустыми головами: Федор и есть та самая тетерка.

Через месяц на рудник явились казаки и солдаты с пустыми руками и оттого злые. Привели с собой лишь торгаша-бухарца, заплутавшегося в стороне от трактовых дорог. Никто и подумать не мог, что Васька по совету Федора укрылся неподалеку от Незаметного.

* * *

После отъезда Беэра в Змеиногорской рудничной конторе получили секретный указ. Беэр настрого наказывал отвращать работных от побегов и отпусков в иные места. И не без причин.

Новый, совсем молодой, самодовольный и жестокий правитель Джунгарии хан Цэван Дорогаши Намдял через своих многих послов требовал от сибирского губернатора сноса русских пограничных укреплений. Земли, на которых они находились, хан почему-то счел неотъемлемой частью Джунгарии. В противном случае, угрожал открытыми вооруженными действиями. На границах Колывано-Воскресенского заводского ведомства оживленно передвигались многолюдные орды конных кочевников. При переговорах послы бахвалились, что хан наделяет беглых русских людей, которые переметнутся к нему, многими привилегиями. Соблазнительная приманка для работных!

Не успел канцелярист подшить бумагу в дело, как рудничное начальство подняло шум о побеге новой партии работных — десяти человек. На этот раз начальство не выказывало обычного рвения в поисках беглецов; словно для очищения совести, отправило в разные стороны несколько великовозрастных солдат. Те через несколько дней вернулись, не сыскав беглецов. Работные от удивления только разводили натруженные руки.

— Диво дивное: люди убегли, а начальству до того вроде и дела никакого нет.

На третьи сутки стражники схватили одного из беглых — Филиппа Колокольцева. И не на проезжей дороге или в горных дебрях, а в самом отдаленном и глубинном орте. Беглец еле шевелил языком от жажды и нестерпимой боли в сломанной ноге. Стражники злорадствовали:

— Потому и не улетела птаха, что крылышко подбито! Нашел, балда осиновая, где прятаться от горных работ.

В госпиталь, куда поместили Колокольцева, чуть не каждый день наведывался поручик. Никто не знал, о чем он выспрашивал Колокольцева.

Однажды Гешке оказался нечаянным и незримым свидетелем тайного допроса. Против своих привычек лекарь выслушал разговор до конца. Придя домой, поделился с Настей. Та только руками всплеснула и про себя решила: «Надо передать Федору…»

На другой день Федор наказывал Белогорцеву:

— После смены втроем идите в дальний орт, в свежем завале покопайтесь. Найдете что — положите на виду у всех в Глубокой штольне. Потом подымитесь наверх и по домам…

— Что искать-то? — недоумевал Белогорцев.

— Сами увидите. Знал — сказал бы, — уклончиво ответил Федор и попросил: — Обязательно сходите.

Белогорцев в точности выполнил просьбу.

…Работные брели на смену по Глубокой штольне. Многие, не успев выспаться, позевывали. Сон, дай волю ему, свалил бы сейчас на сырые камни. И вдруг головные работные остановились, как шахтные подпорки, стали — с места не столкнуть. Вперед выбежали нарядчики, надсадно заругались.

— Лунатики вы, аль кто? Пошто стоите?

Впереди в дрожащем свете факелов видно, как на дне штольни беспорядочно распластались люди. Нарядчики к ним.

— А ну встать, лежебоки! Сна не хватило для вас дома!

Кто-то занес было руку для удара. Но не засвистела пронзительно плеть, не чавкнула сочно по человеческому телу. В наступившей тишине родился слабый шорох — работные сдернули с голов отяжелевшие от подземной сырости картузы. В штольне лежали мертвецы. Работные без труда опознали своих товарищей. Вон с широко раскинутыми руками бергайер Иван Речкунов, вверх лицом — Трофим Зырянов. Словом, все те, кого объявили беглыми. Недоставало лишь Филиппа Колокольцева.

По штольне пороховым взрывом ударил возглас:

— Наружу подымайтесь! К Филиппу, тот про все расскажет.

Крик подхлестнул застывших от страха людей. Все шарахнулись к шахтным лестницам. В верхних выработках на зов бегущих устремились новые партии работных. Змеиную гору раздирал неслыханный до этого гул, которого испугался бы и сам семиглавый змей…

У госпиталя выстроился взвод солдат с ружьями наизготовку. Перед строем мелким гусиным шагом важно прохаживался поручик. Толпа работных в нерешительности затопталась на месте.

— Чего приперлись? Пошто не робите?

В ответ на заносчивый окрик поручика толпа злобно загудела. Послышались резкие выкрики: — Пошто в штольне мертвые люди лежат?

— Пусти нас к Фильке Колокольцеву!

— Хотим правду слышать!

— Ить убеглыми объявлены мертвецы…

Толпа медленно покатилась вперед. Поручик, что каменное изваяние, — ни с места. На лице — известковая бледность. Зловещую тишину разорвал чей-то запыхавшийся голос. Подбежавший к толпе человек оказался Белогорцевым.

— Стойте, робяты! Неча Филиппку тревожить. Покойников откопали в завале. Стал быть, погибли. Не убегли они никуды. Один Филиппка только и спасся.

— Тогда пошто неправду кликали на невинных людей? За нос начальство водит нас! Подать сюда брехунов!

Властная в своих требованиях толпа снова подалась на солдат. Как под ножом, тонко и пронзительно взвизгнул поручик:

— Взво-о-о-д!..

Высоко в воздухе по-шмелиному прогудели пули. Толпа зашаталась на месте. Поручик взмахнул шпагой, она блеснула холодной змейкой. То был сигнал крепостным, канонирам. Вразнобой гулко взревели пушки. Толпа разметалась по сторонам, словно на горсть пыли дохнул порывистый ветер.

Алексея Белогорцева и работных, что громче остальных горланили в толпе, перепуганное начальство на несколько дней бросило на рудничную гауптвахту. Там их для порядка высекли без свидетелей, отобрали клятвенные обещания, что впредь не будут распускать языки, после того снова отправили в горные работы со строгим режимом.

Рты людям не зашьешь крепкой ниткой. Слухи о ложных беглецах поползли дальше Змеиногорского рудника.

* * *

Федор приехал в Барнаульскую пробирню с образцами найденных им руд. Его немедля позвали к Беэру.

— Здравствуй, штейгер!.. Поведал бы мне от чистого сердца, почему работные бегут с рудника. Хотя бы те десятеро…

— Вам ли не знать о том. Не сбегли те работные, а погибли от подземного обвала.

Беэр многозначительно улыбнулся.

— Спасибо, штейгер, за сообщение… Без моего ведома не уезжай на рудник.

Беэр — страстный охотник. В кожаных тисненых чехлах хранил дорогие ружья работы лучших тульских мастеров. Изящные, прикладистые. Не ружья, а настоящие картинки. На досках замков выгравированы сцены из охотничьей жизни, на болтах и курках — тончайшая до пестроты узорная английская гравировка. На такое способны лишь искусные руки, тонкий глаз.

Федор узнал, что Беэр с несколькими горными офицерами отправляется охотиться на луга по правому берегу Оби напротив завода. Задержался на три-четыре дня.

…С закатом солнца оживают притихшие осенние луга. С шумом и всплесками срываются утиные стаи с укромных дневок. В спешке на ночную кормежку оглашают воздух кряканьем, пересвистом крыльев. Эта песня для Беэра ласковее тех, что создает человек. Он до забвения палил из ружья, и с глухим стуком падали на землю ожиревшие птицы.

Беэр стоял на пригорке в межозерье. Через него тянул суетливый утиный перелет. Скоро угаснет вечер, и конец охоте. И Беэр торопился с перезарядкой ружей. Между выстрелами чей-то голос остановил его:

— Кончай, высокопревосходительство, палить. Не соберешь птицы, когда совсем стемнеет. Зачем губить ее понапрасну. Чай, живая тварь и жить хочет.

Ухо Беэра резануло насмешливое не по титулу обращение. Из камыша вынырнули четверо бородатых мужиков. Все с ружьями. Беэр грозно спросил:

— Кто такие и почему шатаетесь?

— Не пужайся, высокопревосходительство! Тутошние мужики мы. Кричать на помощь не вздумай — жизня каждому всего дороже, а енералу тем боле. Не по жизнь твою пришли. Облегчение для себя испрашиваем. Вот шесть одинаковых бумажек. Поставь в конце каждой свою подпись, и нас будто ветром сдует. По конец дней своих за тебя молиться станем. Хочешь, послушай, что записано в бумажках.

Мужик выше остальных ростом рассказал наизусть заученное. Бумажки оказались отпускными билетами, которые выдавались работным при увольнении от службы. Невелика бумажка, а сила в ней немалая: ее обладатель становился вольным поселенцем.



Тот же мужик виновато предупредил:

— Имена в бумажках сейчас не указаны. Не обессудь, превосходительство, ить каждый хочет вольно жить. Проставим после.

От неслыханной дерзости мужиков Беэр оцепенел. Как бы не замечая этого, мужики заявили:

— Все при нас, высокопревосходительство: и чернила, и перо, и дощечка для удобства в письме. Поспешай, чтобы не сумерничать.

…У низкого обского берега мужиков поджидала лодка о трех парах лопашных весел. За один взмах лодка прыгнула на десяток сажен вперед. Скоро под днищем зашелестел песок. Лодка тупо ткнулась в противоположный берег. Человек, что поджидал мужиков, спросил вполголоса:

— Вышло аль нет?

— Вышло! Спасибо за науку. А теперь — на коней…

Шестеро беглых колодников Змеиногорского рудника обрели крылья. Лети куда хочешь.

Удачная охота не могла окончательно рассеять угнетенного состояния Беэра. Объявить же о происшедшем никому не отважился. Бородатые мужики, как живые, стояли перед глазами. На лицах — выражение суровой решительности, в руках — медвежья сила. «Такие где угодно сыщут, придушат не раздумывая…» Опасался Беэр и того, что предай он огласке случай с мужиками, и злоязычная молва окрестит его трусом. Такое не к чести генеральского мундира. «Лучше всего сей случай забыть…» Беэр вспомнил про Лелеснова. Самолично настрочил приказание Змеиногорской рудничной конторе. Тощий пакет украсил алыми сургучными печатями.

— Теперь езжай, штейгер. Пакет передашь управляющему.

Федор явился в рудничную контору. Думал получить вознаграждение за вновь открытые руды. Управляющий вскрыл пакет, наспех пробежал глазами по бумаге, холодно и бесстрастно пояснил:

— Сии руды ненадежны содержанием металлов.

Федор не стал перечить, хотя и знал — руды не бедные. Что означала потеря заслуженной награды против воли шестерых колодников? Знал бы Беэр или управляющий, что Федор Лелеснов и есть тот человек, которого на обском берегу мужики благодарили за науку! Федор так и не узнал, что награду не получил за правду о погибших в руднике работных, которую сообщил Беэру.

* * *

Федор все больше убеждался, что Настя — настоящая опора в самых рискованных делах. Через ее старания дважды спасся от верной смерти Васька Коромыслов. В своих поступках Настя не рисовалась. Вкладывала в них весь ум и душу. При успехе в чем-либо не била в ладоши, не вертелась от радости, а простодушно говорила: «Ну, вот и все…» И больше о том никогда не вспоминала, будто это дело не ее рук и не заслуживает внимания. Перед Федором встала новая Настя, спокойная, уверенная и деятельная.

Сегодня Настя ни свет ни заря прибежала вроде бы к Феклуше за решетом, на самом же деле — чтобы застать дома Федора. Сказала как бы вскользь:

— Вчера Федор Васильевич лекарский осмотр делал новым секретным колодникам.

— Откуда и кто такие?

— Говорит, что не рудничные, незнакомые. Из других местов…

Среди работных ходили недобрые разговоры о секретных забоях: «Похлеще каторги придумало начальство… На каторге-то что! Отробил положенные годы — иди на все четыре стороны, в змеевских же потайниках без сроку робит человек, пока душа телу рукой не помашет на прощанки…»

Колодников изредка извлекали на белый свет. Наружу поднимали в рудных бадейках через какой-нибудь укромный лихтлох, подальше от любопытных глаз работных. От слепящего солнца колодники блаженно щурили глаза, жадно, взахлеб вдыхали чистый воздух, изгоняли из груди спертую подземную сырость.

Работали колодники у дальних рудных куч, где было безлюдье. По недогляду стражи ухитрялись оставить о себе весточку. Если находились в среде их грамотеи, на песке или толстом слое рудной пыли чертили слова:

«Здесь пребывали колодники».

Чаще же рисовали понятное для всех — бородатого мужика в железах. По этим скупым знакам работные и опознавали места выходов колодников.

Перед уходом от Лелесновых Настя неопределенно предложила:

— Помочь бы чем.

— Тут с умом надобно, — сказал Федор. — На выходах стражники по сторонам сычами озираются, близко никого не подпускают.

…Настя брела по змеевскому лужку. Солнце за полдень не успело шагнуть, а корзина у Насти почти доверху наполнена спелой земляникой и сочно-зеленым диким луком-слезуном. До моста через реку, что у самого-похверка, далековато, и Настя решила: «Выберу брод поблизости и напрямик домой…» Шагнула было вперед, и вдруг чей-то властный строгий окрик:

— Куды прешь! Не видишь?

Настя вскинула голову. И только сейчас заметила, что от речки по луговинке пролегла широкая черная борозда, по одну сторону от борозды — высокая насыпь земли. «Видно, канава для воды на промывальную фабрику. Ну и пусть ее…» Еще шаг вперед. Над низкорослым молодым тальником закачалось строгое усатое лицо под форменной фуражкой стражника.

Настя поняла, что за ней наблюдали раньше. Из кустов чей-то восхищенный голос:

— Хороша бабонька, господин сержант. Только такая изюминка не к солдатскому столу!..

Лицо под форменной фуражкой расплылось в улыбке, будто не женщина, а само солнце двигалось к нему.

И Настя улыбалась, приветливо, маняще. Подойдя вплотную, она принялась журить сержанта певучим, лукавым голосом:

— Нешто можно так-то пугать! От твоего окрика чуть языка не лишилась. Уж эти мне служивые! Муха и та человека кусает после Ильина дня. От служивого же во весь год не жди привету и сердечности. Одни грубости. Нет чтобы усталую женщину пригласить отдохнуть…

Гусиным гоготом покатился по луговине неумелый и грубый смех сержанта.

— Го-го! Виноват, виноват-с! На руднике не доводилось такой красавицы зрить. Чья будешь-то?

— Разведенная жена Настасья Белоусова. В домашнем услужении у лекаря Гешке нахожусь.

— Проходи, голубушка, проходи!

Настя протиснулась сквозь кусты. То, что увидела, подтвердило ее смутное предположение. На полянке, зажатой в кольце кустарника, сидели и полулежали колодники. «Отдыхают, видно, сердешные…»

Во взглядах колодников Настя уловила нескрываемое презрение к ней. Особенно смутил смуглый, еще молодой парень. Он лежал на животе, опершись локтями о землю. В сомкнутых ладонях стиснута кудлатая черноволосая голова. Из глаз колодника так и брызгала ядовитая, насквозь прожигающая Настю усмешка, говорящая понятнее всех слов: «Видно, не далекого полета птаха, коли перед свиньей мечешь бисер. Шла бы своей дорогой, не цеплялась. Разведенная жена! Нашла, среди кого жениха искать… Зверей лютее женихи эти».

Сержант заметил, как Настя пристально смотрит на колодников, недовольно крякнул.

— А мне эти люди ни для чего… — безразлично заметила она.

Некоторое время посидела, посудачила с сержантом, затем промолвила:

— Ну, вот и передохнула. Указал бы, служивый, брод помельче. Домой пора…

На берегу Змеевки Настя шутливо погрозила пальцем сержанту.

— Не будь тучей, служивый, коли случай приведет встретиться. Бывай здоров!

— Что ты! Заходи — путь выпадет. Да и так просто заходи. Несколько дней здесь еще постоим.

Сержант неловко замялся, потом с многозначительной улыбкой выдавил из груди:

— Я ить тоже холостой…

На другой день Настя появилась раньше, чем накануне. Колодники рыли влажную землю. Тяжелый перезвон цепей резал ухо, неприятно отдавался в сердце. Кудлатый лишь мельком взглянул на Настю. В его взгляде — ничего нового. Зато сержант вне себя от радости. Усы натопорщил, весенним селезнем топтался на месте. В Настю впился глазами. Та откинула назад упавшие на лоб волосы, зло уколола сержанта:

— Что зенки уставил! Ай бабы вовек не видывал! Стой на месте, пока не приберусь!..

Юркнула через кусты. По раскинутым котомкам, картузам узнала полянку, где отдыхали колодники. Через несколько минут вышла обратно, повеселевшая, приветливая. И так несколько дней. Настя приходила почти в одно и то же время. Каждый раз с трепетом душевным замечала во взглядах кудлатого и его товарищей удивление, благодарность, восхищение.

После ухода колодников в подземелье сержант не раз появлялся у лекарской квартиры. Однажды довелось ему увидеть Настю. Постояли, потолковали, и сержант в упор предложил:

— Надежду имею сочетаться браком.

Та в ответ громко рассмеялась:

— И что ты такое надумал, соколик! Отзвенело мое время! Сердце в колобок сжалось…

Потом на ухо сержанту, чтобы отбить охоту к домогательству:

— Лекарь — старый холостяк. Сурьезного нраву человек. Не приведи бог, увидит тебя — лишусь куска хлеба. Ступай и больше не приходи.

С рудных поисков Федор решил завернуть в Незаметный — наведать Ваську Коромыслова. Чем ближе подходил, тем сильнее сжималось сердце от воспоминаний.

Ведь все эти места не раз исхожены вместе с Соленым. Вот и те косогоры, где копали землю с Феклушей. А вот и затерянное ущелье, в котором Федор в первый раз не приметил человеческого убежища.

И вдруг Лелеснов вздрогнул — чья-то тяжелая рука легла на плечо. Оглянулся, увидел незнакомое лицо. В правой руке человека — длинный нож.

— Чего надобно и кто таков?

Федор чутьем уловил, что незнакомец неопасен. Приветливо пояснил:

— Ваську Коромыслова надобно мне. Понял?

Рука человека повисла плетью. Тряхнул чубатой, черной, как уголь, головой, понимающе протянул:

— А-а-а…

За кружкой чая на смородиновом листе больше говорил Васька.

— Думаю шагать отселе. Теперь не один я. Двоим-то в пути подручнее и веселее.

Федор вспомнил про Соленого, который так и не нашел желанной воли, как-то вяло и бесстрастно сказал:

— Что ж, спробуй… может, у тебя счастливее судьбина, чем у других. — Прогнав задумчивость, живо спросил: — Кто таков и из каких мест твой путник?

— Да, да! Совсем запамятовал про то. Секретный колодник. Со Змеевой горы убег. И опять-таки Настя во всем виновница.

Васька говорил с жаром. Часто, как птица на взлете крыльями, махал руками.

— Ить, что надумала Настя-то! Уж так затуманила сержанту стражнику глаза! Тем и воспользовалась, чтобы наведывать колодников на выходе. Украдкой рассовывала по котомкам хлеб и иной харч. А вот ентому — Митькой Кривошеиным зовется — напоследок подсунула пилку по железу. Через месяц при выходе Митька и задал тягу.

В разговор вмешался сам Митька.

— Откеле бог послал эдакую смышленую да отчаянную бабу. Вовек не забыть…

Федору хотелось громко крикнуть: «Молодец, Настя!»

* * *

В верхнем горизонте Змеевой горы таились самые высокопробные руды, легкоплавкие и податливые на излом. Здесь гору вдоль и поперек источили выработками. Что ни год, то выработки гуще пересекались в середине горы, лучами разбегались в стороны. Иные из них пробивались наружу, и в обрывистых боках горы появились черные отверстия — казалось, гигантские птицы крепкими клювами пробили норы для своих гнезд под надежным каменным укрытием. Со временем в верхнем горизонте рудная добыча заметно поубавилась. Управляющий рудником не мог и не хотел верить в то. Давно ли он выслушивал похвальные речи Беэра за раденье в горных разработках? Ему казался коротким путь к желанному ордену по велению самой императрицы. Управляющий даже голову стал поворачивать по-особенному важно, будто шею приятно щекотала орденская лента. И вдруг такой конфуз!

Вот уже много дней подряд управляющий в сопровождении геодезии прапорщика Пимена Старцева, пробирщиков и маркшейдерских учеников спускался в подземелье. Не одну новую выработку пробили бергайеры. Большие груды породы выгребли в центральную штольню. Пробирщики придирчиво вглядывались в неровные изломы камней, и понапрасну: редкие рудные признаки не радовали.

А управляющий не унимался, приказывал проходить заново выработки. В тонкие струнки повытягивались жилы у бергайеров. И сам управляющий вконец извелся. От потерянного аппетита, спертого подземного воздуха у него под глазами растаяли сальные наплывы, беспомощно, мешками обвисла кожа.

Однажды бергайеры, как по сговору, побросали инструменты — не выдержали натуги.

— Нет мочи робить, господин управляющий! Да и для жизни не без опаски…. а ить у нас семьи, детишки малые.

Управляющий изрыгнул такой гром, что шорох по камням прошелся:

— Как посмели ослушничать! Да за такое вас плетьми в клочья посеку! А ну, быстро за работу!

Никто с места не тронулся, кроме Алексея Белогорцева. Подошел к стенке квершлага, скребком постучал, потом заговорил спокойно, будто грозные слова управляющего мимо уха пролетели:

— Ишь, как гудит стенка-то… стал быть, рядом старая выработка проходит, что каменьями завалена… Стенка эта, почитай, не толще картонного листика… Если дальше квершлаг долбить, не ровен час, господин управляющий, те каменья нарушат стенку и нас побьют.

Тут заговорил другой бергайер, остальные придвинулись ближе.

— Знали бы, за что камни потом поливаем. Ить руды-то в породе и на полушку нет. Понапрасну силы расточаем. Приказал бы, господин управляющий, штейгеру Федору Лелеснову взять нас под команду. Тот штейгер под головой самого семиглавого змея руду сыщет и на похверк доставит.

В эту минуту зашаталась стенка. Какой-то миг, и через большую брешь в ней с грохотом посыпался каменный дождь. Получилось так, что выработку мгновенно перехватил завал. По одну сторону его, в каменном тупике, оказались бергайеры, по другую, что выходила в штольню, — управляющий со свитой.

В завале осталось отверстие — не больше, как кулаку пролезть. Управляющего словно взрывом выбросило наружу. С перепугу только через день вспомнил про боль в ноге от ушиба камнем во время обвала. Бергайеры же прокопали в завале нору, чтобы туловище пролезло, и вышли невредимыми в штольню.

После того управляющий скрытно вызвал к себе Федора, пришедшего с рудных поисков, и завел ласковый разговор:

— Мыслю так, штейгер, что Змеева гора рудой не оскудела. Таятся где-то руды, и к ним дорожку надобно сыскать. Спробуй — фартовый ты. Людей на помощь себе возьми, сколь душа просит.

Федор с командой бергайеров незамедлительно спустился в каменное чрево.

Управляющий не стал понапрасну тратить время в ожидании результатов. На его рабочем столе появились большие развернутые листы бумаги. На них — тончайшие разрезы Змеевой горы с разноцветными линиями и искусными отмывками — последнее творение Пимена Старцева. Управляющий подолгу склонялся над столом, близоруко щурил глаза, шагал ножками циркуля по бумаге, что-то высчитывал и записывал.

Через неделю родился обоснованный и секретный доклад Беэру «О некоем пересечении рудных признаков Змеевой горы». Управляющий сообщил в докладе, что верхний горизонт

«…мало надежен рудами по выбрании оных прежде в немалых количествах. К тому же проходка новых выработок небезопасна в видах большого числа старых, заброшенных разработкой».

В подтверждение последнего управляющий ссылался на недавний подземный обвал и боль в собственной ноге, которую

«и поднесь забыть не можно».

Доклад предсказывал скорое угасание громкой славы Змеевой горы. Ко всему сказанному управляющий утверждал, что глубинные разработки в горе

«производить без пользы от скудности металла в руде, крепости породы, а наипаче от обильного проистекания подземных вод, кои главной помехой в горных работах объявиться могут, посему глубинные выработки по моему приказу пустой породой и засыпаны…»

Резкий скакун умчал нарочного на Барнаульский завод. Пять конных казаков-охранников еле поспевали за ним в пути. Управляющий вздохнул свободнее, будто нелегкую ношу скинул с плеч.

В тот же день команда Федора выдала наверх первую руду. Старый приемщик Буянов долго блуждал через выпуклое стекло слезящимся глазом по бесформенной поверхности рудных кусков. Лицо вытягивалось от удивления. Буянову раньше не доводилось встречать такого в Змеевой горе: вместо знакомых лепестков и веточек в изломах руды по кварцу и горной сини протянулись тонюсенькие, еле приметные жилки самородных металлов. «Вот то-то возрадуется управляющий…» Буянов подумал и другое: «Счастье — верный спутник штейгера. Вроде нюхом угадывает, шельмец, руды. Ничего не скажешь — у каждого свой талан. — И тяжело вздохнул: — А тут всю жизнь ни при чем…»

Управляющий, выслушав сообщение о результатах поисков, мысленно пожурил себя за опрометчивый доклад, но находкой остался доволен. Федору Лелеснову сказал:

— Спасибо, штейгер, за службу! Коль надежны количеством те руды, не останется без похвалы и награждения твое усердие. Где ж те руды залегают?

— От штольни Глубокой к полудню квершлаг уходит, от него в глубь горы опустили выработку. Там и сыскали руды.

— Пытался ли разведать в верхнем и среднем горизонтах?

— Не-ет! Там искать без пользы. Верх горы изрядно поизрыт, середина — одна пустая порода…

— В нижних горизонтах, штейгер, не резон ковыряться. Там рудные признаки — одна видимость. Они не имеют надежного простирания. — Построжевший управляющий прошелся по кабинету прыгающей возбужденной походкой, сухо и недовольно отрезал: — Не знал, что туда вознамерились опуститься, не разрешил бы…

Федор принялся горячо доказывать:

— В нижнем горизонте залегают крепкие породы и простираются на немалые глубины. Те породы надежно перекрывают подземные воды. И руды тамошние стоящие.

Управляющий не выдержал такого разговора, вспылил:

— Не тебе меня учить, штейгер! Подумать стоит да посчитать, есть ли выгода от той рудной добычи. А сейчас ступай.

Через несколько дней Федора неожиданно отправили на рудные поиски верст за пятьдесят от рудника.

Бергайеров же из его команды рассовали по другим работам. Управляющий приказал засыпать новую выработку. Бергайеры недоуменно разводили руками, глаза выкатывали на лоб от такой выходки. По руднику поползла молва:

— Никак умом тронулся управляющий.

— Затеял что-то не без умысла.

— Толку от нашей работы никакого.

Постепенно молва заглохла, и людское забвение похоронило новое открытие.

Хитрый управляющий про себя смекал утешительное, от чего заветный орден казался зримым и ощутимым: «Пришло время ломать руду в нижнем горизонте. Сам спущусь в подземелье. Поодаль от места, что штейгер облюбовал, прикажу выработки долбить. Канцелярию оповещу — самолично через труды и старания сыскал руды. Тогда-то наверняка…»

Не успел управляющий выполнить задуманного, как на рудник пришел объемистый пакет от Беэра. Весь в ярко-малиновых сургучных печатях. В нем форменное предписание Канцелярии Колывано-Воскресенского горного начальства. За прежние заслуги управляющего назначали членом канцелярии и приказывали выехать на Барнаульский завод. В иное время повышение по службе — большая радость. Сейчас же управляющий проявил сдержанность в чувствах. Конечно, внимание начальства льстило самолюбию. Но утраченная возможность достичь славы и неизмеримо выше взобраться по служебной лесенке через блестящее открытие руд навевало на управляющего тихую грусть. В душе он решил: «До удобного случая буду молчать».

Вслед за пакетом на рудник прикатил новый управляющий — лифляндский немец, лютеранский пастор Леубе. Он оказался человеком в двух лицах: читал не только проникновенные проповеди своим соотечественникам при Барнаульском заводе, но еще успешнее обучал горному производству и минералогии кадетских сержантов, будущих горнослужителей.

Новый управляющий днями не вылазил из подземелья, побывал в самых потаенных, заброшенных закоулках. К удивлению бергайеров, управляющий сам брал в руку кайлу или лом, час-другой махал ими — испытывал твердость горных пород. Наверх поднимался усталым, запыленным.

Прошла неделя, и Леубе повел команду бергайеров в нижний горизонт, приказав пройти несколько выработок.

— То надежное дело, господин управляющий. Здесь два месяца назад штейгер Лелеснов нашел богатые руды.

Леубе знал об этом раньше, но делал вид, что ему ничего не известно. И сейчас промолчал, будто не слышал слов бергайеров.

Вскоре на подъемнике сплошным потоком пошли руды. Казалось, им не было конца. Былая слава вернулась к Змеевой горе.

Леубе оказался докой в горном деле — подсчитал, что до встречи рудных пластов с подземными водами не одна сотня саженей.

Старик Буянов, а с ним и все бергайеры поражались одним: Леубе получил немалую награду от канцелярии. Штейгер Лелеснов же остался в тени, незамеченным. И Буянов по-своему заключил: «Видно, не один талан в жизни надобен…»

* * *

Осень пришла раньше обычного. Непрерывно моросили мелкие дожди, холодные и колючие, как снежная изморозь. Низко над землей плотным пологом повисли тяжелые тучи, от этого Змеева гора казалась ниже и приплюснутее. Не ровен час, за дождями на землю ляжет снег, крепкий морозец закует реки и озера в ледяные доспехи. На руднике же почти половинный запас дров на зиму для казенных светлиц, похверков, пробирен и прочих служб.

Рудничное начальство, чтобы наверстать упущенное, в дальние лесосеки и курени отправило бергайерских жен, малолетов, стариков, что еще ходили в силе.

Федор вернулся с рудных поисков, открыл избяные двери и уловил домашнее запустение. Престарелая бабка Акулина, мать Алексея Белогорцева, прошепелявила беззубым ртом:

— Домовничаю у тебя. Феклуша с другими бабами за дровами уехала. Сыночка в помощники себе взяла.

К досадному ощущению запустения и одиночества у Федора прибавилось чувство беспокойства и смятения. Лесосека, куда поехала Феклуша, затерялась в глуши пихтовой тайги, что начиналась за дальними отрогами Колыванского хребта. Пути до нее на порожней повозке не менее четырех дней, на груженой — того более. Трудна и небезопасна осенняя дорога по незнакомым местам, где часто шарились джунгары и дикого зверя водилось немало.

Вскоре на рудник вернулись все возчики, кроме Феклуши. На расспросы бергайерские жены отвечали Федору малоутешительными словами:

— Последней Фекла загружала телегу. Может, непогоду пережидает в избушке нарядчика, а может, одна-то с дороги куда в сторону съехала да малость приплутала.

Федор смело вошел к управляющему. Леубе обезоружил его восторженно-приветливой скороговоркой:

— Рад видеть, рад видеть тебя, штейгер! Много наслышан о твоем искусстве в рудном поиске. Его превосходительство сам генерал Андрей Венедиктович Беэр сказывал о том. Ревностный слуга всегда на виду у высшего начальства, милостями и почтениями последнего жалован! Вижу, с рудных поисков вернулся. Рассказывай, рассказывай, штейгер, что за кладези узрил.

Федор коротко сказал о новых признаках медной колчедановой руды вблизи старого Чагирского рудника.

— А образцы тех руд пробирному мастеру сдал… Просьба у меня. Моя баба с мальчонком не вернулись с лесосеки. Поискать их надобно…

— Не вернулись, говоришь? — рассеянно спросил Леубе и вдруг с прежней приветливостью заговорил: — Семью твою начальство в дровяную возку назначило, оно и позаботится обо всем. Нет причины болеть твоей голове. Службу справят. Будь здоров, штейгер! Как и прежде, удачи тебе в рудном поиске!

Дожди сменились снегопадом, густым и мокрым. Липкий снег прочно прикипал даже к голому камню.

В самые снежные зимы по наветренным склонам Змеевой горы сохранялись лишь немногие серо-белые пятна. Злые ветры безжалостно срывали со склонов снега и вместе с мелкой крошкой швыряли в глубокие овраги. В такое время человек против ветра пятился спиной — берег глаза. Сейчас же Змеева гора, как богатая невеста на выданье, хвастала редкостным белоснежным одеяньем.

Как-то поздним вечером в избу Лелесновых ввалился человек, так старательно укутанный с головы до пят в толстое снежное одеяло, что трудно определить, мужчина это или женщина. Человек молча постоял самую малость и рухнул на пол, как снежная баба, подточенная солнцем. Федор поднес светец к лицу пришельца и обомлел: перед ним лежала Феклуша…

Несколько дней она металась по постели в горячечном бреду, часто бормотала бессмыслицу. Изредка у больной проблескивало сознание. Тогда Федор, неотлучно сидевший около нее вместе с Настей и бабкой Акулиной, спрашивал:

— Что случилось, Феклуша? Где сынишка-то?

Прежде чем собраться с мыслями и овладеть языком, больная снова и снова впадала в беспамятство. Наконец к ней вернулось сознание на продолжительное время. Слабым, срывающимся голосом рассказала про несчастье на обратном пути из лесосеки… Лесной нарядчик-прижима дважды заставлял догружать пароконную повозку Феклуши.

— Супротив остальных, бабонька, недогруз по вышине на добрый аршин будет.

Феклуша возражала нарядчику:

— Остальные-то лес прошлогодней вырубки грузили, легче перышка. А этот только-только с корня повален.

— Не тебе, баба, меня уму-разуму учить! Двадцать пять лет нахожусь у лесных дел.

Лесные дороги вдоль и поперек исхлестаны узловатыми корневищами. Повозка на них, как в лихорадке, прыгает, разговаривает на все лады.

На третьи сутки в конце отлогого длинного спуска перегруженная повозка задними колесами села в глубокую рытвину, заполненную водой. Лопнули ступицы, с треском полетели спицы. Сынишка предложил матери:

— Когда в лесосеку ехали, я заприметил: нашу дорогу пересекла другая. И вроде совсем близко отселя. Схожу на перекресток, может, кого на помощь призову… Должны же тут люди ездить.

Коля при молчаливом согласии матери ушел… Время бежит, а его нет и нет. Феклуша забеспокоилась, пошла искать. На перекрестке Коли не оказалось. Тревога и страх охватили женщину. Она принялась громко звать. Чутко вслушивалась в шорох и хлюпанье дождя. Коля не отзывался. Не помнила Феклуша, сколько верст исколесила в бесполезном поиске. Затем выпрягла лошадей и верхом добралась до дому, обессилевшая от голода, промерзшая до костей, потрясенная потерей сына. И вот Федор снова пришел к управляющему.

— С двумя бергайерами поеду к казенной повозке, кою оставила в пути моя жена…

— К казенной повозке, говоришь? Похвально сие рвение, штейгер! Поезжай, с богом, пока дел не густо.

На другой день облачную завесу с неба будто кто рукой сдернул. На землю неудержимо хлынуло солнце. По-весеннему дружно и быстро отшумели ручьи. После того дней двадцать стояла ясная безветренная погода.

Федор вернулся домой подавленный и мрачный. Без сына.

* * *

По первой зимней дороге, еще не накатанной, на Змеиногорский рудник вернулся казачий разъезд. По взбугренным тихим улочкам кони шли на лихих рысях. Из-под копыт клубилась густая снежная пыль. Угадывалось — не зря спешили казаки. Два месяца они рыскали по еле приметным дорогам, заглядывали в укромные горные трущобы. Казаки искали беглых работных людей, а заодно зорко следили за передвижением джунгарских кочевий.

Приехали бы казаки на рудник ни с чем, не попади им возле деревни Краснощековой мужик, по одежде похожий на раскольника. Медная с густой проседью борода едва не до колен, одет в зипун фабричного сукна песочного цвета, по опояске светло-зеленого поля пролегли черные узоры, на голове кержацкая шапка малинового сукна с мерлушковым черным околком, на ногах легкие сапоги из дикой козлины, стянутые ремешками ниже колен. Казачий разъезд придержал мужика. Старший учинил строгий допрос.

— Какого скита будешь?

Мужик лениво повел головой.

— На кой леший мне скит, коли я что ни на есть православный. Вольным поселенцем значусь. От деревни верстах в десяти на заимке живу.

— Вольный поселенец, говоришь? А ну выкладывай письменный вид, кто тебя отпускал на поселение.

Мужик снял с головы шапку, из-под подкладки достал лист бумаги, с шумом и хрустом развернул. Старшой в конце бумаги увидел знакомую подпись Беэра, размашистую и жирную, с крутыми завитушками, виновато заговорил:

— Поистине напрасно тебя под подозрение взяли. Ступай с богом, честный человек.

Мужик тайком ухмыльнулся в бороду. Прошел версты две-три и услышал позади конский топот. Немало удивился, когда увидел скачущих за ним во весь опор казаков, но прятаться не стал.

— Шапку, шапку долой! — заорал во все горло старшой. Другой казак, со шрамом через все лицо, подскочил к мужику, перед старшим без стеснения выхвалялся:

— Я насквозь вижу человека. Рази я неправду сказал, что у этого варнака на лбу указные знаки заприметил, когда он снимал шапку. Хошь и стянуло кожу, а вон они енти знаки-то, приметны!..

Казаки принялись обшаривать мужика. Вспороли холщовую подкладку зипуна, вытащили письмо.

— А это что? — спросил старшой.

— А я откуль знаю, — ответил удивленный мужик. — Зипун-то как с неделю назад купил у проезжего купца в Краснощековой.

— Врать ты, гляжу, горазд. Так мудрено в бумаге написано, что в толк не возьму.

Старший упрятал письмо подальше. Мужика привезли на Змеиногорский рудник. Начальник караульной команды повел следствие. Без труда прочитал на лбу мужика две указные буквы: «3. Р.».

— Значит, ты секретный колодник и бежал с рудника, так ведь?

Мужик угрюмо молчал, тоскливый взгляд его усталых глаз, казалось, не замечал окружающего.

— Где и как раздобыл отпускной билет?

Мужик встрепенулся, бойко выпалил:

— Его превосходительство енерал Беэр самолично выдал!

— Вот и врешь. Ты сродни, что ли, его превосходительству-то? — И все же начальник подумал: «А может, и правду говорит, окаянный». И через рудничную контору срочно послал запрос самому Беэру.

Этот запрос напомнил генералу о скандальной истории на охоте. Беэр незамедлительно ответил, что отпускных билетов канцелярия никому не выдавала.

После этого начальник гусаком стал ходить вокруг подследственного и не стеснялся при допросах.

— Как и с чьей помощью бежал с рудника? Откуда взял прелестную грамоту?

Силантий Легостаев в секретных колодниках ходил самое малое время. Он не знал, кто помог бежать колодникам.

— Откуль мне знать. Побегли все колодники, и я заодно. Как на волю вышел, прочь откололся от общей стаи.

Начальник на время замолк. Силантий вспомнил прошлое.

Возле самого Барнаульского завода повстречались ему четыре дружка, с которыми утек из подземелья, отпускную бумагу дали. Сказывали — всамделишная. Силантий не знал с ней горя и заботы. С места на место переходил без всякой опаски. Надоело шататься — осел на постоянное местожительство.

В конце минувшего лета Силантий выехал за жердями для изгороди, повстречал на горных склонах двух мужиков. Один вроде знакомый и вроде незнакомый. Силантий долго всматривался в его лицо, стараясь припомнить, где видел раньше. И вдруг вспомнил.

Человек звучно засмеялся.

— Ай запамятовал Ваську Коромыслова! Вишь, живой я и на тот свет не думал хаживать. Ты тоже, вроде на воле. То хорошо.

К вечеру все трое приехали в одинокую избушку с дерновой крышей, маленькими, подслеповатыми оконцами. Кругом раздолье. Прямо от избушки к речной луговинке убегала пашня. По берегам речки — заросли молодого тальника. Дальше плескалось буйное море зеленой осоки, густых камышей. За ними прятались озерушки, топкие болотины, мочажины.

Свое жилье Силантий с гордостью назвал заимкой и пояснил:

— От властей не таюсь, потому как письменный вид на вольное поселение имею.

Силантий рассказал об отпускном билете.

— Тебе, дядька, куды легче прожить, чем нам. Диву даюсь, каким промыслом дружки добыли ту бумагу?.. — Васька задумался.

В окне по натянутому бычьему пузырю жирным пятном расплылась луна. С луговинки донеслись всплески, истошное кряканье диких уток, испуганных ночными птицами-разбойниками.

— А знаешь, дядька, не нам с тобой двоим хочется вольно дышать, а всем работным.

— Как можно сделать так? — спросил изумленный Силантий.

— А вот слушай. Кому другому, а тебе расскажу. Встретился мне в глухомани один вольнолюбец, еще от Демидова убег. Почитай, что в том краю он самым настоящим хозяином стал. И у властей руки коротки словить того человека. Казаки нападут на его след, обложат, как дикого зверя, кольцо сожмут, пока лбами не стукнутся, и тут-то примерзнут к месту от превеликого удивления — вроде не проскользнул человек, а нету. А в тое время где-нибудь на вершине дерева насмешница-сорока громко с надсадой застрекочет. Казаки с досады ружья наизготовку, а сороки и след простыл. Смекай, дядька, казакам и в жисть не пымать того человека, потому как, если нужда есть, он в сороку обращается. За то и прозвали человека Беглец-Сорока. Он и других беглых оберегает. С самого высокого дерева окрест видит за многие версты. Появятся казаки — сорока так застрекочет, что травы зашевелятся. Скрывайтесь, мол, братцы-беглецы, в том-то месте, а сам же начнет дразнить казаков пустой сорочьей болтовней да в сторону уводить. Заведет в такую трущобину, казакам дай бог ноги унести обратно, а не за беглыми гоняться. Грамоте тонко разумеет Сорока. Письмами да грамотами к себе работный люд кличет, в гости приглашает. А кто хочет в калмыцкие степи, которым конца-края нет, али в джунгарские стойбища пойти, тому дорогу показывает. В конце же писем и грамот печать особая стоит — сорочья лапа…

У Силантия глаза, что угли в костре. Подпрыгнул на месте. Из груди вперегонки вырвались жаркие слова:

— Вот раздобыть бы ту грамотку да рудничным работным подсунуть! До единого убегли бы с работ!

— Есть такая грамота. — Васька кивнул на своего спутника: — А я надумал кое-что. Для нас двери в рудник на крепеньком замке, а для тебя, Силантий, настежь открыты — в кармане спасительная бумага шелестит. Согласен ли ты, дядька, снести ту грамоту на Змеев рудник?

Силантия будто кто крапивой по голому боку стеганул.

— За кого меня почитаешь! Нешто я какой обидчик или враг работному человеку! Прячь надежнее грамотку в зипун!

— Дело говоришь, дядька. На тебя надеется сам Сорока. А грамотку передай в надежные руки, чтобы всем работным известна стала…

…Караульный начальник подкидывал вопросы, Силантий молчал.

— От кого получил прелестную грамоту, что была зашита в зипуне?.. Выходит так: убежал с рудника не зная как и через кого, отпускной билет где взял — сплошное вранье, грамотку с зипуном зацепил. Что ж, испробую подыскать ключ к твоему замочку. Эй, солдаты, подать сюда свежих березовых хлыстов, штук несколько железных прутьев попрогонистее да ушат подсоленной воды похолоднее!

Солдаты приволокли, что требовалось, и зажгли не один светец. Силантий удивился поначалу: «Зачем огонь, коли в караульной комнате дневная светлынь?» На дымящем пламени солдаты пристроили железные прутья. «Неужто, ироды окаянные, каленым железом почнут шкуру на живом человеке палить?» От верной догадки у Силантия испуганно забегали глаза. На миг даже показалось, что в нос ударил противный-запах горелого мяса. К горлу подступила тошнота…

Для начала Силантия поколотили палками. Когда потерял чувство, исполосованную спину облили водой из ушата. Силантий открыл глаза, но не раскрыл крепко закушенных, посиневших губ.

— Прутья подать! — дико закричал начальник.

Страшная, пронизывающая боль ввергла Силантия в беспамятство.

Так повторялось несколько раз с малыми перерывами в один-два дня. Силантий совсем обессилел, не мог передвигаться. Тогда начальник сам стал приходить в душную камеру-одиночку. Здесь и допрашивал Силантия.

Как-то на последнем допросе начальник пристально посмотрел на подследственного и отшатнулся прочь — на топчане валялся мешок с костями, а не человек. «Такого боем не возьмешь. Чего доброго богу душу отдаст».

— Час твой короток, Силантий Легостаев. Пора и о спасении души подумать. Выбирай одно: говори правду или же умрешь, как скотина, без исповеди и святого причастия. Выбирай!

На другой день Силантий почувствовал, что душа с телом ненадежные друзья. Запросил попа. Тот пришел и напрямик объявил:

— Выворачивай душу наизнанку, чадо, говори всю правду, что утаил от господина караульного начальника. Тогда дам отпущение во грехах твоих и душа твоя без единого темного пятнышка вознесется на небеси во власть единого и всемогущего бога нашего…

Не устоял Силантий. Перед крестом рассказал обо всем, что утаил на допросах, и умирал с улыбкой на лице. Поп бубнил отходную, отпускал грехи умирающему.

* * *

После смерти секретного колодника Силантия Легостаева рудничное начальство косо смотрело на лекаря Гешке. Со слов умирающего, лекарь укрывал Ваську Коромыслова. Но у начальства было мало оснований для предания лекаря суду. Умирая Легостаев не назвал ни одного человека, который подтвердил бы его слова. Сам же лекарь заявлял, что Коромыслова лечил только в госпитале. Заподозренного лекаря уволили со службы раньше истечения срока контракта.

Слишком скупые показания дал Легостаев. Из них для рудничного начальства явствовало одно: Васька Коромыслов — опасный человек. Где он взял зловредную грамоту, кто устроил побег секретным колодникам — все это по-прежнему оставалось неразгаданной тайной.

Сначала Гешке вознамерился немедленно поехать на родину. Но отъезд пришлось отложить. Зима на исходе, далекий же путь быстрее преодолеть по санной дороге, когда караваны с серебром и золотом Колывано-Воскресенских заводов отправлялись в Петербург.

Увольнение больно задело самолюбие Гешке. Он, стал рассеяннее и раздражительнее. Правда, в нем не угас огонек былой предприимчивости. Но действия Гешке теперь отличались ненужной и беспорядочной суетливостью, иногда бесцельностью, но он со свойственной ему методичностью посещал единственного больного в семье Лелесновых.

Феклушу изводили затяжные приступы сухого кашля. Из-за него все тело охватывал иссушающий жар. После кашля наступала общая слабость, на коже проступал густой, клейкий пот, холодный, как утренняя роса.

Гешке перепробовал не одно лекарство. Больная стала откашливать, но это не улучшало ее общего состояния. На неузнаваемо похудевшем лице Феклуши глубоко провалились глаза. В них — выражение постоянной задумчивости и тихой грусти. Исчезновение сына нанесло незаживающую рану сердцу матери. Поэтому настойчивые старания Гешке вернуть больной здоровье не имели ожидаемого успеха. Лекарь сокрушенно качал головой и все чаще говорил Федору наедине:

— Надо фернуть матерь сын. То лючший лекарстф…

Вскоре неожиданно и сам лекарь слег в постель. Высшее начальство запросило дополнительные разъяснения к показаниям Легостаева. Не обошлось без новых допросов, которые повел все тот же караульный начальник. Гешке не выдержал резкого, оскорбительного тона и вспылил на допросе, как подожженный порох. Все кончилось тем, что правую сторону грузного тела Гешке поразил глубокий паралич.

Насте прибавилось хлопот. Только не от ухода за новым больным. Гешке и в постели считал себя лекарем.

— Тфой мест у Феклуши, — приказывал он Насте и давал подробные наставления, как приготовить, крепкий отвар сушеной малины с салом, какие втирания сделать больной.

Наступила весна. Днями все выше на небосклон забиралось приветливое солнце. Оседали, ощетинивались ледяными кружевами снега.

Однажды Настя сообщила тревожно лекарю:

— Феклуша стала кашлять кровью.

Гешке приподнялся на здоровой руке, в глазах — испуг и растерянность.

— О-о, плехо! Чахотка. Передай Федор: надо мед и жир дикий зверь кипятить и больной поить…

Рука подвернулась, и голова лекаря упала мимо подушки. Глаза смотрели тускло и растерянно, казались застывшими на месте. Настя рванулась к двери, чтобы позвать на помощь лекарского ученика Филиппа Логинова.

Гешке напряг силы и сознание. Слабым движением руки остановил Настю.

— Не надо, Настен… подай книга из шкаф…

В книге плотная пачка ассигнаций, конверт, забинтованный тесемкой и скрепленный сургучом.

С каждой минутой Гешке становилось труднее разговаривать. Из груди вырывались частые и сдавленные хрипы. Непослушный язык коверкал слова.

— Конферт все написан… пошли деньги дальний родственник… мой час конец…

Федор, Настя и бергайеры похоронили Гешке. Рудничное же начальство и не взглянуло на умершего.

Настя в точности исполнила завещание Гешке: отправила на родину почти все деньги с его письмом, поставила неприметный памятник на могиле.

И снова осталась одинокой. Из казенной квартиры переехала к Белогорцевым. Глубокую скорбь глушила в уходе за Феклушей. Распродала все пожитки, что завещал ей Гешке, и неожиданно заявила Федору:

— Уезжаю на Барнаульский завод. Там легче пристроиться в домашнее услужение.

— Пошто так? — спросил Федор и понимающе протянул: — А-а, наскучило с больными возиться. Ну что ж…

Настя уловила в голосе Федора обиду и тотчас постаралась успокоить.

— Тяжело тебе, Федор, вижу. Не обижайся. Надо. С тем и уехала Настя. Однако не забыла оставить последние деньжонки для лечения Феклуши — незаметно от нее и Федора.

* * *

Апрельской ночью Федор возвращался с рудника домой. Душу давили тяжелые предчувствия. Угадывалось, что Феклуше не стряхнуть тяжелого недуга. И помочь ей ничем нельзя. Нужны немалые деньги на лекарство, на добрую пищу. А денег не было. Вдвойне тяжелее становилось на душе Федора от сознания, что бессилен помочь близкому человеку. Сейчас почему-то невольно подумалось: «Отдал бы генерал обещанное…» Припомнились радужные надежды на получение награды, желание купить Феклуше наряды в то время. И Федор прогнал прочь соблазнительные думки.

Неожиданно густую, клейкую темноту прорезали огненные вспышки. Послышался страшный, до оглушения в ушах, гул. Потом над головой что-то незнакомое и страшное пронеслось с рокотом. И так несколько раз. Наконец, Федор понял, что били пушки с крепостных стен. Но что могла означать пушечная пальба? Неужели новый побег секретных колодников?

Федор метнулся к Алексею Белогорцеву. Тот после смены только успел умыться и бросил скудный ужин при первом пушечном выстреле. Как только Федор переступил порог, Алексей к нему с тревожным вопросом:

— Пошто палят-то?

— Тебя хотел спросить: убег кто?

— Вроде нет…

На другой день рудничных работных поедом ело жгучее любопытство и откровенное недоумение. По приказанию начальства сержанты и долгосрочные солдаты принялись усердно обучать всех гулебщиков[9] рассыпному строю и огненной пальбе из мушкетов и фузей. В глубоком овраге весь день не смолкали раскатистые выстрелы. К вечеру новоиспеченных воинов привели в крепость и каждому определили место у стен. Караульный начальник настрого наказал:

— Здесь быть вам немедля каждый раз, как услышите набат сторожевого колокола.

Против воли начальства работные дознались о причинах столь поспешных и усиленных военных приготовлений в крепости.

Ранним утром того дня караульные солдаты увидели подметные грамоты на будке для указов, дверях рудничной канцелярии и в иных приметных местах. В каждой грамоте один из джунгарских князьков — Абак — требовал закрыть рудные разработки в Змеевой горе, которая «испокон веков здешним народам ведома и добываема была ими…» В противном случае Абак угрожал предать огню все постройки и разрушению рудничные устройства. Грамота обещала волю всем работным людям, «позорный полон и прозябание во оном до окончания дней своих» начальству.

Грамота больше всех всполошила, управляющего рудником Леубе. Не затем он приехал сюда, чтобы от джунгаров лишиться живота. По приказу Леубе ночами палили из пушек для предупреждения джунгар от внезапного нападения на рудник.

Таяли запасы пороха, ядер и свинца в рудничном арсенале, а Леубе не давал отбоя тревоге. Послал слезные запросы командующему пограничными укрепленными линиями генералу Киндерману и Беэру. В них испрашивались подкрепления солдатами и казаками «с надлежащими количествами огненных припасов…».

С Караульной сопки неусыпно смотрели десятки глаз дозорных. Всюду во всхолмленных далях — мертвое безлюдье. На дорогах-змейках никакого движения. Скука душила дозорных. А джунгар все не было. Людская молва начинала зло подсмеиваться над пустым смятением начальства.

— Наш Лейба медвежью болезнь схватил через ту грамоту!

— Так испужался, что до ветру один не ходит. Солдаты по ночам стерегут его сон.

Как-то Белогорцев при встрече сказал Федору:

— Зайди сегодня попозже вечером ко мне. Дело должно быть одно…

Федор пришел. Удивился, что в полумраке за спиной Алексея неотступный человек. Шагнет в сторону по избе Алексей, и человек, как приклеенный, за ним туда же. Наконец тусклый светец озарил лицо человека. Федор узнал Ваську Коромыслова, поздоровался и стал журить:

— Ты вроде с ума свихнулся, Василий. На руднике тревожное время. Схватить могут. По какому случаю пришел-то?

Васька уклончиво ответил:

— Без надобности, Федор, не лезу в пекло… — Потом сквозь приглушенный довольный смех бросил шутку: — Сказывают, на руднике начальство стрельбу по мелкой птахе из пушек открыло!

Федор пояснил, в чем дело. Васька заметил:

— От первого пушечного выстрела знаю ту причину… — И вдруг, оживляясь, спросил: — Про грамоту беглеца Сороки слыхивали на руднике?

— Краем уха наслышаны, а о чем говорит грамота, того не знаем. С ней схватили Силантия Легостаева, насмерть забили. Через Силантия и лекарь Гешке помер.

Васька неловко шмыгнул носом, дважды перекрестился.

— Царство небесное обоим. Лекарь хошь и не нашей веры, а доброй души человек был. Крест христианский за него не грех положить…

Минуту просидели в скорбном молчании. Каждому думалось одно — нерадостное и тяжелое. И полушки у начальства не стоит жизнь работного человека. А живет ведь. Да еще помышляет о воле. Желаннее любимой невесты, слаще сна воля-то. А где подступ к ней? Начнет работный искать ее, и пиши пропал — заживо похоронит начальство в каменном мешке, а то и быстрее приобщит к царству небесному через жестокие побои плетьми и палками.

Васька заговорил первым. Грусти и задумчивости на лице как не бывало.

— Ну что ж… живой о жизни думает. А жаль, грамоты Сороки работные не узнали…

Васька рассказал про Сороку то же, что и Силантию. Федор выслушал и промолчал. Алексей не стерпел и горячо заговорил:

— Чудо какое-то! Как можно человеку сорокой стать? Хошь лоб о камень трижды разбей, а самим собой так и останешься. Нет ентого Сороки и все!

— Недоумок же ты, Алеха! Раз Сорока за работных, значит он есть. Я вот не видел его, а верю. И грамоты, может, не один пишет, а другие от его имени, зато его слова… Енту грамотку, что отняли у Силантия, мне дал один грамотей, убеглый плавильщик Барнаульского завода. Он мне и рассказал про Сороку.

Ухнул пушечный залп. Изба вздрогнула, жалобно зазвенела упавшая печная заслонка. Васька захохотал:

— Подсыпали горячего уголька под сиденья начальству! Изведут понапрасну все зелье пушкари, а джунгары тут и есть. Что делать начальству? В шахту нырять!

Федор неопределенно пожал плечами и было засобирался домой.

— Жена болеет, в постели лежит. Идти надо. И ты уходи, Василий. Сам знаешь — опасно.

Васька построжел. Последних слов будто не слышал.

— Знаю. Пришел я, чтобы на утешение тебе и жене одну весточку передать. Погоди малость, пока не уходи… С Митькой Кривошеиным темной ночью мы расклеили на руднике грамотки. Что от князька Абака они — сущая брехня. От того же плавильщика грамотки-то. Зачем бы князьку так начальство пугать, а работных волей прельщать. Хошь плавильщик и не Сорока, а я почитаю их заодно.

Васька скрутил цигарку, стал прикуривать от светца. Чуткое пламя заметалось, затрепетало, едва не погасло. Потом выправилось. Дрожащий красноватый свет снова разлился по черным стенам.

— А теперь слушай ты, Федор… Ходил я на Барнаульский завод в великой тайне. Там случаем наткнулся на Настю. Узнала и обрадовалась, как родному брату. Поговорили малость, и Настя настрого наказала, чтоб ты немедля ехал на Барнаульский завод.

— Настя? — переспросил Федор и смешался. При упоминании о Насте выдал нахлынувшие чувства недоумения, скрытых и смутных надежд, тревоги и сдержанной радости.

— Зачем ехать-то?

— А вот послушай…

На Барнаульском заводе Настя и одного дня не осталась без приюта и без дела. Отец Ферапонт с матушкой снова приняли ее с большой радостью: место домашней прислуги оказалось свободным.

Матушка нет-нет да прихварывала. К прочим заботам Насти прибавилась ходьба на рынок за провиантом. Мясники, рыбники, хлебники, зеленщики наперебой зазывали к себе пригожую стряпуху.

— Возьми, милашка, заливного мяска, самого свежего убоя!

— Рыбки, голубушка, утреннего улова! Не рыбка — воск согретый, наскрозь на солнце светится!

— Капустка квашеная в кочанах! Не капуста — яблок райский на вкус!

— Первейший зеленый лучок парниковой посадки!

Настя проходила вроде без внимания, но примечала все до малейшего пустяка…

Среди купцов богатством выделялся Афонька Пуртов и тем гордился немало. Афоньке около сорока. Внешностью видный, в плечах безмерен, ростом высок, грудь могучая — такой грудью воздух в плавильную печь дуть. Красивое, с хитринкой лицо Афоньки всегда в улыбке. Голова в кудрявых, густых, буйных волосах с легкой проседью — картуз держался на затылке, Афонька нраву развеселого и большой выдумщик на проказы. Настойчивее других он зазывал к себе Настю:

— Подходи, солнышко, ить у одного меня всякий товар и харч налицо! Выбирай сколь душе потребно! У разных купцов покупать — только башмаки топтать!

Настя строила на лице лукавую, недоверчивую улыбку. Не говорила, а пела купцу:

— У богатого купца товару залежи, а совесть в кошельке. Не похвалит — не свалит! — И уходила прочь.

Афонька, будто пчелой ужаленный, срывался вслед.

— Ты погоди чернить меня! Самому их превосходительству генералу Беэру все необходимое поставляю! Их превосходительство разумеет не менее твоего!

А Настя подзадоривала распалившегося купца притворной насмешкой:

— Их превосходительство-то, поди, и в глаза не видывал, а хвастаешь.

— Это я-то? Да их превосходительство в купецкую ратушу часто наезжают, я там глава. Со мной речи о купецких делах не без антиресу ведут. Купец хошь на заводе и не робит, а ить от своего достатка подушную подать императрице платит. От него, от купца-то, пользы за сотню мужиков достанет.

Настя приостанавливалась, о чем-то задумывалась. В последний раз купец решил соблазнить Настю.

— Ну бери же! Супротив других купцов скидку дам!

— Коли так, то ладно…

Через несколько дней Настя допыталась у Афоньки о времени приезда Беэра в купеческую ратушу. Вырядилась в лучшее платье — и туда. Беэр выходил из ратуши подобревшим и отмякшим от обильного купеческого хлебосольства. Настя в ноги к нему.

— С превеликой просьбой, ваше превосходительство!..

Видно, по душе пришлась пригожая женщина генеральскому взору. Да и почтение выказала достойное — в грязь коленями стала.

Беэр милостиво сказал:

— С просьбой приходи ко мне в канцелярию… завтра после полудня.

У Насти, как переступила порог генеральской светлицы, дух перехватило. Отроду не видывала такого убранства. На стенах — портреты. Среди них в центре — женский. Волосы на голове взбиты. Над ними церковным куполом возвышалась плотно скрученная коса. Лицо у женщины приятное, взгляд — проницательный и острый. Красивее пречистой девы Марии. «Должно быть и есть сама императрица…» На полу расписной ковер с неземной чудо-птицей посередине. Раскрытый клюв ее, казалось Насте, норовил долбануть всякого, кто входит сюда. Стол уставлен подсвечниками медного узорного литья. На потолке висячая точенная из разноцветных каменьев люстра. И самое главное — поразил Настю генерал в парадном мундире. Поднялся из кресла и от многих орденов и медалей светлицу заполнил жаркий, слепящий блеск.

Беэру понравилось, как Настя зажмурила глаза. Сказал мягко:

— Выкладывай свою просьбу.

И Настю оборола робость. Поняла: упусти она случай, никогда не добьется задуманного. Поначалу заговорила путанно и сбивчиво, прерывистым от волнения голосом. Потом ничего, выровнялась. По лицу Беэра поползли тучки, в прищуренных глазах заиграли зеленые огоньки.

— Значит, ты испрашиваешь награду штейгеру Лелеснову, обещанную за рудные открытия? — спросил Беэр не своим, потусторонним голосом. И вдруг громко и грозно: — А кто такая есть ты, что просишь за него?

— Сестрой довожусь. Прошу ради жены его. Чахоткой одержима. Надобны лекарства и пользительный харч, а купить не за что…

Беэр долго смотрел через окно в заводской двор. Там кипела работа — мужики перевозили толстые бревна для плотинных вешняков. Настя не могла ничего прочесть в безучастном взгляде холодных, свинцовых глаз. «Зря, видно, старалась. Енералу мои слова не по ушам…»

И тут Беэр неожиданно заговорил, тихо и резонно, будто речь шла о сущем пустяке:

— Пусть сам штейгер приезжает за наградой. А ты ступай…

* * *

Разноцветные ковры расстилает май в горных долинах. В такую пору душа рудоискателя сама собой уносится в манящие горные дали. А Федор что птица на привязи — крылья целы, а никуда не улететь. Начальство определило его к конным рудоподъемникам.

День-деньской лошади с повязками на глазах крутят колеса-приводы. С жалобным скрипом поднимаются наверх тяжелые рудные бадейки. Туго натянутыми струнами звенят подъемные канаты.

На сердце у Федора негасимая тревога: что ни день — болезнь сильнее подтачивает Феклушу. Объявился на руднике заезжий лекарь-калмык, осмотрел больную и обнадежил, что вылечит. Для того потребовал маральего корня, целебных трав редких и мудреных названий, печени налима и тайменя, барсучьего сала и меда от диких пчел. Федор по-всякому прикидывал, а выхода сыскать не мог. Требовались деньги. Своих не было, занять не у кого.

Весточка от Насти воскресила было угасшие надежды. Но как попасть на Барнаульский завод? Федор еле упросил начальство, чтобы его оставили на руднике, а уж о поездке в Барнаул нечего и заикаться. А время шло. Две недели минуло, как приходил Васька Коромыслов, а ничего полезного не сделано для Феклуши. В то время пробные золото и серебро из рудничных лабораторий по мере накопления отправлялись на Барнаульский завод с надежным нарочным и под крепким караулом. Быстрее ямской эстафеты скакали резвые кони считай без останову, чтобы воровской глаз не мог высмотреть, что находится в повозке. А груз-то в ней — сущий пустяк: всего-навсего один маленький сундучок весом не более пуда. Вдоль и поперек опоясан железными полосками, скреплен по углам свинцовыми пломбами. Замок на сундучке внутренний, такой мудреный, что ключ не скоро подберешь.

Нарочным собрался караульный сержант Пешников. Сундучок стал уже принимать, да управляющий рудником позвал для последнего напутственного внушения.

Из лаборатории в контору Пешников пошел напрямик через пустырь. И надо же так случиться — зазевавшегося сержанта ужалила змея.

Накануне Федор просился у начальства на Барнаульский завод. Управляющий поразмыслил и решил, что Пешникову есть подходящая замена. Федор примчался на Барнаульский завод без мала за трое суток.

На главной улице барнаульского посада — Петропавловской — размещалась Канцелярия Колывано-Воскресенского горного начальства в деревянном доме демидовской постройки. По углам дома и при парадном входе — полосатые сторожевые будки. В любое время года, денно и нощно дом и порядки, заведенные в нем, охраняли неусыпные часовые. Кто попало сюда не проберется. По вызовам часовых караульный начальник подолгу и придирчиво проверял паспорт или другой письменный вид у человека. Бывало, люди приносили жалобу или подавали просьбу. Выведает до мелочи начальник, зачем пришел человек, доложит по команде, а там уже решат — пустить или нет в заветный дом. И прежде чем попадет туда человек, обшарят все застрехи в его одежде.

На этот раз у коновязи навстречу Федору никто не выскочил. Улица казалась вымершей. Какой-то мастеровой сказал удивленному Федору:

— Пойди на площадь Петра и Павла, все узнаешь…

С площади доносился редкий заунывный перезвон колоколов. Народу там немало. У иных скорбные лица, обнаженные головы. Среди людей больше таких, которые одеты пристойно. Горные офицеры и солдаты при оружии отдельно, в сомкнутом безупречном строю.

«Кого-то хоронят… и, видно, не из простого люду…» Федор вздрогнул от неприятного ощущения холода на спине. Вспомнилась Феклуша. Почему-то захотелось побыстрее уйти с площади. Федор порывисто повернулся. Человек, с виду похожий на купца, сердито прошипел:

— Чего вертишься, как сорока на колу? Чай, не базар тебе тут и не вора выискиваешь… Не Фильку и не Ваньку хоронят, а самого их превосходительство генерала Беэра… Достойный блаженной памяти человек был-с.

Последний год жизни Беэр жаловался на головные боли и колоти в сердце. Лекари прописали ему воздержание в пище, пешие прогулки по бору. Больной, как мог, выполнял лекарские наставления. И все же временами не противился соблазну не в меру почревоугодничать. Три дня назад на прогулке Беэр рухнул на землю, как подгнивший столб. Перетрухнувший денщик призвал лекарей. По синеве на рыхлом теле те определили:

— Их превосходительство скоропостижно померли от разрыва сердца…

Место Беэра занял асессор Христиани, человек крутого нрава.

Целую неделю Федор околачивал пороги канцелярии. Только после того попал к новому начальству.

— Чего надобно, штейгер?

Федор припомнил, что когда-то Христиани возле чудской шахты стоял рядом с самим бригадиром. Воспоминание укрепило надежду на получение награды.

Христиани рассеянно выслушал просителя, вяло сказал:

— Пиши доношение. Обскажи все до мелочи. Канцелярия рассмотрит и решит, как быть.

Федор отправился к старому товарищу — канцеляристу Ивану Слатину. Когда-то вместе с ним приехали с Урала. Через Слатина Федор раздобыл гербовую бумагу на отпускные билеты секретным колодникам и форму самого билета. Слатина не оказалось на Барнаульском заводе — получил перевод по службе в Екатеринбург.

Выручила Настя. Отыскала грамотея — мелкого барнаульского маркитанта Семена Тренихина. Тот внимательно выслушал рассказ Федора и сразу же набил себе цену:

— Сурьезное, брат, дело. Тут-ка с большим умом и старанием надобно писать доношение. Главное, так завернуть, чтоб уважительностью начальство растрогать.

На другой день Тренихин торжественным козлиным голосом читал Федору доношение на имя Христиани:

«…Прославленные везде и особенно в здешнем краю человеколюбивые вашего высокоблагородия милости и снисхождения подают мне, нижайшему, надежду к получению щедрого вашего благоволения, и потому имею дерзновение представить всенижайшую мою просьбу…»

Федор перебил чтеца и присоветовал:

— Тут пиши проще. Вроде того что я прошу. А хвала — ни к чему, потому как я изверился в милостях и снисхождениях к себе.

— Можно и по-твоему, — согласился Тренихин. — Только ведомо мне, что ласковые слова по нутру начальству, дорожку прокладывают к его сердцу. Смотри, мне все равно…

Против ожидания, канцелярия в самом скором времени рассмотрела доношение. Христиани огласил Федору решение:

— В шнуровых книгах нет твоей фамилии против Змеиногорского рудника. Там значится, что рудник открыт во время Демидова его людьми. И его превосходительство до самой смерти никаких устных заявлений канцелярии не изволил делать. Не волен я выдать тебе награды. Возьми определение и езжай обратно.

— Но вы же, ваше высокоблагородие, знаете, что истинно я указал змеевскую руду?

— Что ж из того, — уклончиво ответил Христиани. — Быльем то поросло. Слов в дело не положишь. Документик нужен, а его нету. Потому и быть тебе по-прежнему без награды.

Настя стояла в условленном месте — на высоком плотинном мосту, смотрела через перила вниз. Там по дощатому сливу с бойким журчанием катилась, играла на солнце зеленоватая вода. У самого стока в речное русло вода пенилась, высоко по сторонам сеяла мелкими брызгами, оттого над сливом повисла радуга.

Назначенное время давно прошло, а Федор не появлялся. Настя знала: матушка обеспокоена ее продолжительным отсутствием. Оторваться же от места и взять в руки корзину с базарными покупками не хватало сил.

Наконец из-за угла заводской крепости вынырнула тройка лошадей. Из повозки выскочил Федор.

— Ну как? — В голосе Насти и радость и тревожное сомнение. Федор, как мог, спокойно сказал:

— При чем был, при том и остался… — И вдруг, увидев смятение на лице Насти, зачастил: — А вот тебе за все спасибо! Такая ты душевная, что и слов не подберу!

Настя замахала руками.

— Что ты, Федор! Ни к чему такое говоришь-то… — И потом тревожным полушепотом простонала: — А как же Феклуша-то теперь? Чем вызволять ее из хворобы?

Федор достал из кармана определение — отказ канцелярии. Настя услышала резкий шорох разрываемой бумаги. Потом вниз лениво полетели мелкие клочки, как бабочки-капустницы.

— Не ентой бумажкой вызволять… Бог даст — сама поправится. Пора уезжать. Ждут меня.

— Да что же это я? И знаю, недосуг тебе, а медлю! — сказала Настя и вдруг поспешно стала доставать из корзинки узелки, сверточки.

— Тут Феклуше… и тебе на дорогу…

Заметив испытующий, пристальный взгляд Федора, Настя горячо заговорила:

— И не подумай отказаться! Чай, на свою копейку все куплено!

У Федора не было сил сопротивляться. Стоял безмолвный и обезоруженный. Когда корзина опустела, Настя облегченно вздохнула.

— Ну вот и все. Слава богу. Теперя езжай, Федор. В дороге не медли понапрасну… — сказала, будто в душу заглянула к Федору и узнала, что таилось там невысказанным.

Федор ответил сдавленным, дрогнувшим голосом:

— Прощай, Настя.

— Пошто прощаешься-то? Думается, свидимся…

На второй день пути Федор извлек из кармана хрустящую десятирублевую ассигнацию. Сразу догадался, откуда взялись деньги. Не знал только одного, что Настя продала единственное свое сокровище — кольцо, подарок старого Гешке.

Феклушу похоронили на рудничном кладбище за два дня до приезда Федора. Неизбывное горе, тоскливое одиночество ошеломили ударом обуха. Лелеснов ходил рассеянный, безразличный к окружающему, молчал, будто онемел. Алексей Белогорцев с тревогой поглядывал на друга. «Эдак до нового несчастья один шаг. Чего доброго человек может рассудка лишиться».

Душу Федора терзала не только одна смерть Феклуши. Мысль о потере сына, несколько поблекшая в отчаянной борьбе за жизнь жены, теперь стала мучительно ощутимой. В воображении Федора непрестанно возникали картины, мрачнее одна другой.

Через безбрежные киргиз-кайсакские степи, через сыпучие пустыни пролегла дальняя дорога к солнечной Бухаре. Связанные по рукам, плетутся по дороге пленники на невольничий рынок. Жестокие стражники беспощадно хлещут плетьми каждого, кто впадает в бессилие от безводья и изнурительного пути под неумолимо палящим солнцем. Многие падают вдали от родных мест под хлесткой плетью. Среди них совсем еще не взматеревший Коля Лелеснов…

Потом надвинется другое. Коля Лелеснов обманывает неусыпных джунгарских стражей, на низкорослом, но выносливом и стремительном коне-калмычке сломя голову скачет из постылого плена. Русский мальчишка от радости захлебывается в озорном смехе и не оглядывается назад. Ему совсем невдомек, что позади мчится во весь опор погоня, что преследователи с каждой минутой сокращают разрыв. В воздухе свистит волосяной аркан. И чудо! Извивающаяся петля больно бьет но голове мальчугана, который плотно прилип к конской шее, как живая, отскакивает и падает на траву. Так не один раз.

Отчаявшиеся преследователи тогда обнажают шашки. Мгновение, и все будет кончено. Мальчик впервые оглядывается назад и направляет коня в глубокую горную расселину.

Федор стонет, но в словах гордость за сына: «Молодец, Колька, погиб, а злому вражине не дался, не отведал его шашки…»

Иногда у Федора хватало сил прогнать от глаз мрачное. Тогда думы сами по себе обращались к Насте. В них не рождалось ничего, кроме теплого, человеческого участия к ее судьбе. «Что с ней станет, где приклонит голову?..» Но Настя овладевала воображением Федора непрочно и ненадолго. «Один… совсем один остался… под силу ли перебороть тоску едучую?.. Может, и перечить ей не стоит…» Проходили дни, а душевного успокоения не было. Федор внешностью сдал: похудел, ссутулился, будто короб с рудой лег на спину…

В эти дни Леубе снял с верхних горизонтов почти всех бергайеров и послал в глубинные выработки. Оттуда непрерывным искрящимся потоком шла богатая металлами руда. Еле управлялись поднимать ее наверх. Работали без роздыхов.

В иное время Алексей Белогорцев не удержался бы от злого ропота. Сейчас же терпеливо молчал, понимал, что в работе, пусть изнурительной и постылой, не так сильно ощутима боль душевной раны. Он не спускал глаз с Федора, после смены следовал за ним неотступной тенью. Даже вместе с семьей на время поселился в доме Федора.

В гульные дни Федор не мог усидеть дома. Здесь все мучительно больно напоминало о Феклуше. В стенах казалось душно и тесно, как в закрытом ящике. Тянуло в лес.

За Караульной сопкой — цепь холмов, заросших густым мелколесьем. В жаркую пору здесь густая, освежающая тень. Даже на безлесных горных полянах незаметен зной из-за набегавших верховых ветров.

Сюда-то и пришел Федор в гульный день. И странно — чем больше бродил в полном одиночестве, тем сильнее грызла тоска. Тепло и ласка погожего дня не согревали душу.

Уставший и подавленный, Федор вернулся на рудник, не заметил, что и на этот раз Алексей едва не наступал ему на пятки. Поманило на Змееву гору.

Зиял мертвой и черной пустотой Комисский разнос. Теперь его не разрабатывали. Здесь сейчас так же тихо, как и в первый приход Федора с Соленым. Даже змеиного шипения и свиста не слышно — заметно поубавилось потомство Горного змея. Вот и наружные острозубые выходы камня. Отсюда когда-то рудоискатели осматривали окрестности. И ничего-то здесь не изменилось.

Вечерело. Солнечный шар кровоточил. Узкое облако-кинжал насквозь проткнуло его. Казалось, обессилевшее солнце вот-вот сорвется с небосклона и вдребезги разобьется о соседнюю со Змеевой горой округлую сопку.

Федор раньше не замечал, как в лучах заходящего солнца на древнем камне играют краски. На сером каменном фоне проступали белесые, зеленые пятна и крапины замшелой плесени. Черные полоски трещин разрезали камни. Из трещин к солнцу тянулись хилые бледно-зеленые травинки. Каменные выступы обволакивал нежно-фиолетовый свет оттого они теряли свою остроту. По камню, от Федора слева, разбрызган густой крап ржаво-красной окалины. Невольно подумалось: «Точно кровь посеченных плетьми… Ивана Соленого…»

Где-то внутри горы злобно проворчал взрыв. Федор взглянул вниз. Там в чернеющей пасти оврага ощерились острые каменные клыки. «Стоит прыгнуть туда, и настанет конец, вечный сон… вместе с Феклушей, Иваном…» Федор вспомнил про огненное крещение раскольников, про болтавшегося на веревке приказчика Сидорова. «А вот Соленый не поступил бы так… до конца выстоял бы».

Лелеснов вздрогнул от мягкого прикосновения чьей-то руки к плечу. «Опять Алексей? И чего ради на веревочке ходит за мной…»

Федор ошибся. Рядом стояла Настя со сдержанной и виноватой улыбкой. Сказала просящим голосом:

— Не надо, Федор, изводить себя…

От Настиной проницательности глаза Федора, что монеты, округлились. Она в эту минуту казалось Федору неземным существом — столько было на ее лице тихой грусти, теплого участия и мудрости.

— Тебе, Федор, жить надо. Не все руды в здешнем краю сысканы… В потаенных забоях гнут спины секретные колодники, ждут волюшки…

У Федора только и нашлось слов:

— Откуда взялась и как меня нашла?

— Сам знаешь, откуда пожаловала. А где ты есть, через Алексея прознала… Не одна я, Федор, приехала на рудник. Сын твой сыскался.

— Неужели?!

Настя рассказала, что дней десять назад сильный казачий разъезд на берегах Катуни отбил у джунгар русских пленных.

— Как привезли на завод тех пленников, то среди них я сразу опознала Колю. Жаль, Феклуши нет. Вот бы возрадовалась-то! А может, и на ноги встала бы…

Федор внутренне устыдился недавнего малодушия, порывисто увлек за собой Настю.

…На потухавшем небосклоне мягко обозначалась Змеева гора. По ней поспешно двигались два силуэта.


1963–1965 гг.


ТЕЛЕГРАМ

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

О психологии, саморазвитии и личностном росте

Саморазвитие

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика

Отборные классические книги

Классика
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник
БИБЛИОТЕКИ

Библиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории

Любовные романы

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги