Установив исходный меридиан, определяют географические координаты любых основных точек по широте и долготе.
Он спал всю ночь и еще часть утра. Он спал так, словно во сне и была жизнь, или наоборот – словно хотел как можно дольше держать эту самую жизнь на отдалении и, просыпаясь, упрямо хотел продлить это состояние. Он вертелся в постели, крепко зажмурив глаза, чтобы не видеть светлого прямоугольника на стене. Еще в полусне он увидел этот прямоугольник и впал в отчаяние – световое пятно было совершенно неподвижным и только с течением времени почти незаметно перемещалось по стене. И, если не присматриваться, казалось таким же неподвижным, как и все на суше; еще не вспомнив, что он находится в номере пансиона в четырехстах километрах от ближайшего морского побережья, он уже понял – или почувствовал, – что и в этот день не суждено ему проснуться на борту корабля: на корабле свет из иллюминатора все время слегка колышется сверху вниз, слева направо, а тихое урчание машины – р-нн, р-нн – передается на переборки покачивающегося на волне судна.
Он быстро и без удовольствия принял душ – после десяти утра в этом пансионе из кранов текла только холодная вода – и, не побрившись, вышел на улицу в джинсах и чистой рубашке, накинув на плечи тужурку. Он шел в офис компании «Ренфе» за обратным билетом в Барселону. По дороге он выпил кофе, купил газету, которую выкинул, едва перелистав, и без определенного курса направился к центру города, потом уселся на скамейку на одной из тех маленьких площадей старого Мадрида, откуда видны деревья за оградой старинного монастыря, дома, в которых балконы уставлены цветочными горшками, а просторные подъезды с консьержками насквозь пропахли кошками. Пригревало солнце, располагая к приятной праздности. Он вытянул ноги и вынул из кармана потрепанную книжку – «Корабль мертвых» Б. Травена в мягкой обложке, которую все-таки купил на развале на улице Мойано. Какое-то время он пытался сосредоточиться на чтении, но как раз в ту минуту, когда хитроумный моряк Пип-пип, сидя на молу, воображает, что видит в открытом море «Тускалусу», которая возвращается домой. Кой закрыл книжку и сунул ее в карман. Слишком далеко был он от этих страниц.
Слишком был он унижен и опозорен.
Он поднялся и не торопясь направился обратно на площадь Санта Ана, мрачное его лицо казалось еще мрачнее от двухдневной щетины на подбородке.
Вдруг он почувствовал что-то неприятное в желудке и вспомнил, что ничего не ел уже целые сутки. Он зашел в бар, съел кусок тортильи, выпил рюмку каньи и после двух вернулся в пансион. До поезда оставалось полтора часа, вокзал Аточа был совсем рядом, он мог дойти туда пешком, а потом на электричке добраться до нужного ему вокзала Чамартин и потому спокойно собирал вещи: книжку Травена, чистую рубашку и грязную рубашку, которую он сунул в полиэтиленовый пакет. Туалетные принадлежности он завернул в рабочие штаны цвета хаки и положил все это в холщовую сумку. Надел теннисные туфли, а старые морские мокасины тоже упаковал. Каждое движение он делал с той методичной точностью, с которой когда-то прокладывал курс, хотя будь он проклят, если в этот момент в голове у него был какой-то курс: он просто старался сосредоточиться на том, что делает, чтобы не думать. Он спустился вниз, заплатил по счету и вышел на улицу с сумкой на плече. На площади, куда отвесно падал яркий солнечный свет, он прищурился и остановился, чтобы приложить руку к желудку, в котором камнем лежал тот кусок тортильи. Он взглянул в одну сторону, потом в другую и пошел дальше. Саркастическая ассоциация привела на ум «Ночь самбы в испанском порту». Там говорилось: сначала песня, потом вино, а в конце концов – одинокий плач гитары. Он просвистел полкуплета, сам не понимая, что делает, и умолк. Запомни, сказал он себе, и никогда больше в своей сволочной жизни не пой эту самбу. Он посмотрел на землю и увидел, что тень, бежавшая впереди него, тряслась, словно от смеха. Из всех недоумков мира – а, наверное, в мире их хватает – она выбрала именно тебя. Хотя это было не совсем так В конечном счете, это он ей навязывался, сначала в Барселоне, потом здесь, в Мадриде.
А ведь мышей никто не заставляет, прочитал он где-то. Никто не заставляет мышей куражиться и лезть в мышеловку А если еще точно знаешь, что в этом мире встречный ветер дует куда чаще, чем попутный.
Он дошел до угла, и вдруг из пансиона выскочила горничная и побежала за ним: сеньор Кой, сеньор Кой! Вас просят к телефону.
– Сволочи, – сказала Танжер Сото.
Она была девушка выдержанная, и в ее голосе едва слышалась легкая дрожь, нотка неуверенности, которую она старалась скрыть, произнося слова особенно четко. На ней еще был деловой костюм, юбка и жакет, она стояла, прислонившись к стене своей гостиной, сложив руки на груди, и, опустив голову, смотрела на тело Заса. По лестнице Кой поднимался с двумя полицейскими в форме, третий находился в квартире и укладывал в свой чемоданчик принадлежности для снятия отпечатков пальцев, его фуражка лежала на столе, из радиотелефона на поясном ремне доносился приглушенный шум переговоров. Со всеми предосторожностями полицейский осматривал квартиру. Полного разгрома не было – только выдвинуты ящики, сброшены на пол бумаги и книги, с системного блока снят кожух, провода отсоединены.
– Воспользовались тем, что я была на работе, – прошептала Танжер.
Кроме легкой дрожи в голосе, ничто не выдавало в ней слабости, она выглядела просто мрачной. Веснушчатая кожа побледнела, глаза были сухие, выражение лица твердое, пальцы впились в предплечья так, что побелели косточки. Она не отводила глаз от собаки. Зас лежал на боку с остекленевшими глазами, изо рта у него свисала ниточка белой пены, уже начавшей подсыхать. Полиция считала, что замок была взломан, а перед тем как полностью открыть дверь, преступники бросили собаке кусок мяса, отравленного каким-нибудь быстродействующим ядом, вроде этиленгликоля. Преступники знали, что искать и что они найдут. Бесполезного ущерба они не причинили, вынули бумаги из ящиков, забрали все дискеты и сняли жесткий диск с компьютера.
Действовали с точным прицелом. Профессионалы.
– Зачем было убивать Заса? – сказала Танжер. – Зас не сторожевая собака… Он со всеми хотел только поиграть…
На последних словах голос ее дрогнул, но она сразу же взяла себя в руки. Дактилоскопист закончил собирать свой чемоданчик, надел фуражку, попрощался и, перед тем как уйти, сказал, что за собакой приедут работники муниципальной службы. Кой запер дверь – он проверил: замок все-таки работал, – но поглядел на Заса и снова приоткрыл ее, словно запирать дом, пока в нем еще находится тело собаки, почему-то не правильно. Когда он направился в ванную, Танжер по-прежнему неподвижно, опершись на стену, стояла в гостиной. Он вернулся с большим полотенцем в руках и наклонился над Засом. Несколько мгновений он с нежностью смотрел в его мертвые глаза, вспоминая, как еще вчера пес лизал ему руку, как махал хвостом в ожидании ласки, какой преданностью и умом светились эти глаза. Внутри у Коя все сжималось – он испытывал глубокую печаль, жалость и в то же время неловкость от того, что его захлестнули такие ребяческие чувства, про которые любой взрослый давно забыл, или так он, во всяком случае, думает. Кою казалось, что с Засом он потерял недавно приобретенного молчаливого друга, одного из тех друзей, которых не ищут, потому что они сами выбирают тебя. Он думал, что такая печаль неуместна: он и видел-то пса всего пару раз, и у него не было никаких оснований верить в его преданность или горевать о его смерти. И все-таки он горевал, в носу и глазах пощипывало. Беззащитность, одиночество и неподвижность бедного пса он ощущал, как что-то очень личное. Может, Зас даже приветствовал своих убийц веселым помахиванием хвоста в ожидании доброго слова или ласки.
– Бедный Зас, – шепнул он.
Прощальным жестом он дотронулся до его золотистой головы и накрыл Заса полотенцем.
– Он умер в одиночестве, – сказал Кой.
– Все мы умираем в одиночестве.
Он провел у нее весь день и часть вечера. Сначала, когда муниципальные служащие уже увезли собаку, он сидел на софе и смотрел, как она ходит туда-сюда, наводя порядок. Он смотрел, как она молча складывает бумаги в стопки, ставит книги на полки, закрывает ящики, как стоит перед раскуроченным компьютером, упершись руками в бедра, и задумчиво оценивает нанесенный урон. Ничего непоправимого, сказала она в ответ на один из немногих вопросов, которые он задал ей в самом начале. Потом снова занялась уборкой, пока не привела все в порядок Под конец она опустилась на колени рядом с тем местом, где лежал Зас, и мокрой тряпкой стерла с ковра высохшие следы белой пены. Все это она делала сосредоточенно, размеренно, мрачно, как будто работа помогала ей контролировать свои чувства, преодолевать ту тьму, которая грозила захлестнуть ее с головой. Когда она наконец поднялась и огляделась, проверяя, все ли теперь в порядке, золотистые волосы закрывали ее лицо до самого подбородка, оставляя на виду лишь нос и покрытые веснушками скулы. Она подошла к столу и взяла пачку «Моряка».
– Вчера я разговаривал с Нино Палермо, – сказал Кой.
Она вроде бы и не удивилась. И даже ничего не сказала. Так и стояла у стола, поддерживая локоть той руки, в которой держала сигарету, ладонью другой.
– Он сказал мне, что ты его обманула, – продолжал он. – И что хочешь обмануть и меня.
Он ожидал, что она либо станет извиняться, либо обругает его, либо обольет презрением, но она просто молчала. Дым ровно поднимался к потолку.
Ни единой спирали, подумал он. Никакого волнения, вообще никакой реакции.
– Ты работаешь не на музей, – произнес он с расстановкой. – Ты работаешь на себя.
И вдруг он понял, на кого она похожа – на женщин с некоторых полотен. Тот же непроницаемый взгляд, который рождает беспокойство у любого мужчины. И уверенность в том, что этим женщинам известны вещи, о которых они не говорят, но если достаточно долго постоять у картины, то начинаешь интуитивно чувствовать эту тайну в их неподвижных зрачках. Превосходство, неодолимое и мудрое.
Понимание жизни, идущее от начала времен. И снова – как тогда, когда он впервые был у нее дома, – его донимала мысль, что бывают и девочки с таким взглядом, хотя не было у них еще опыта, чтобы обрести его, не было у них и времени, чтобы научиться ему. Наверное, так смотрела Пенелопа, когда после двадцатилетнего отсутствия явился Одиссей и потребовал свой лук.
– Я не просила тебя приезжать в Мадрид, – сказала она. – И не просила, чтобы ты устраивал неприятности себе и мне в Барселоне.
Кой, погруженный в свои мысли, смотрел на нее, открыв рот, и вид у него был довольно дурацкий.
– Это точно, – признал он.
– Ты сам захотел играть в эту игру. Я всего лишь установила правила. А подходят они тебе или нет – дело твое.
Только теперь она пошевелилась – поднесла к губам руку с сигаретой, и между пальцами сверкнул огонек. Потом снова застыла, и дым опять стал подниматься к потолку совершенно ровной струйкой.
– Почему ты мне врала? – спросил Кой.
Танжер тихо вздохнула. Ей все это уже надоедало.
– Я тебе не врала, – сказала она. – Я рассказала тебе ту версию, которая мне была удобнее… Не забывай, я тебя не звала, это мое приключение. И ты не можешь от меня ничего требовать.
– Эти люди опасны.
Прямая струйка дыма закрутилась легкими спиралями – она невесело и негромко рассмеялась.
– Отличный вывод! И большого ума требует, верно?
Она еще посмеялась, но, глянув на мокрое пятно на ковре, умолкла. Синие глаза ее потемнели.
– Что ты теперь собираешься делать?
Она ответила не сразу. Потянулась рукой к пепельнице, чтобы погасить сигарету. И гасила ее тщательно, не слишком нажимая, аккуратно и старательно, пока окурок не потух. И только тогда передернула плечами и вскинула голову.
– То же самое. Искать «Деи Глорию».
Потом медленно прошлась по комнате, проверяя, все ли приведено в порядок. Выровняла ряд «Тинтинов» на книжной полке, поправила фотографию в рамке, на которую Кой время от времени поглядывал: светловолосая девочка-подросток и загорелый улыбающийся мужчина без пиджака. Кой подумал, что она ведет себя так, будто у нее в жилах вода, а не кровь. И тут вдруг она остановилась, задержала дыхание, потом с силой выдохнула, и это был совсем не стон, а скорее хрип ненависти и бешенства. Одновременно она колотила рукой об стол, нанося короткие, резкие удары. Она, видимо, сама была поражена, или ей стало слишком больно. Она замерла, снова задержала воздух в груди, рассеянно глядя на свою руку, как будто не узнавала ее.
– Сволочи, – сказала она совсем тихо.
Она овладела собой, и Кой видел, какого труда ей это стоило. Она глубоко дышала носом, скулы ее напряглись, губы сжались, но она уже снова искала, чтобы еще привести в порядок, словно десять секунд назад ничего не произошло.
– Что они унесли?
– Ничего существенного. – Она по-прежнему оглядывала комнату. – Уррутию я вернула сегодня в музей, у меня остались две хорошие копии сферической карты, с которыми можно работать… Из современных карт они забрали только одну – с карандашными пометками. Были еще кое-какие данные на жестком диске, но ничего особо важного.
Кой чувствовал себя неловко. Ему было бы легче, если бы она плакала, жаловалась, возмущалась… В таких ситуациях мужчины знают, что делать. Или им кажется, что они знают. Во всяком случае, это как в кино – каждый исполняет свою роль.
– Забудь и думать об этом.
Она повернулась к нему с подчеркнутой медлительностью, словно в ее глазах он стал одним из предметов в гостиной, которые надо было поставить на место.
– Послушай, Кой. Я тебя не просила лезть в мои дела. И не просила давать мне советы… Это ясно?
Она опасна, подумал он. Может быть, даже опаснее тех, кто перевернул ее квартиру вверх дном и убил собаку. Опаснее меланхоличного недомерка и далматинца – охотника за сокровищами. Все это произошло, потому что она опасна, и они это знают, а она знает, что они это знают. Она опасна и для меня.
– Ясно.
Он кивнул – не то покорно, не то уклончиво.
Поразительно, но этой женщине ничего не стоило заставить его чувствовать за нее ответственность и в 1-то же время ощущать, что его тут только терпят. Танжер, видимо, было мало его односложного ответа.
Она смотрела на него, как боксер, которому наплевать на гонг и на предупреждения арбитра.
– В детстве я обожала ковбойские фильмы, – неожиданно сказала она.
В тоне ее ностальгических настроений не звучало. Казалось даже, что она слегка посмеивается над собой. Однако она была страшно серьезна.
– А ты их любил?
Он смотрел на нее и не знал, что сказать. Ему нужно было хоть полминуты, чтобы перестроиться, но она не дала ему времени на ответ. Да, видимо, ответа она и не ждала.
– Насмотревшись их, я решила, что существует два типа женщин: одни начинают кричать, когда на них нападают индейцы, а другие берут винтовку и стреляют.
Она говорила не агрессивно, а просто твердо, однако для Коя эта твердость звучала чертовски агрессивно. Она замолчала, и казалось, что она больше ничего не скажет. Но она подошла к фотографии в рамке и прикрыла глаза. Хрипловатым низким голосом она добавила:
– Я хотела быть солдатом и держать в руках винтовку.
Кой потер нос. Потом потянулся к затылку, и так несколько раз. Эти жесты выражали его неуверенность. Интересно, спрашивал он себя, то ли эта женщина читает мои мысли, то ли она сама вкладывает мне их в голову, а потом тасует и выкладывает на стол, как колоду карт.
– Палермо мне предложил работу, – сказал он наконец.
Он задержал дыхание и вытащил из кармана его визитную карточку с номерами телефонов. Повертел в пальцах перед Танжер. Она смотрела не на визитку, а на Коя. И смотрела так пристально, точно хотела увидеть, что делается у него в мозгу.
– И что ты ответил?
– Что я подумаю.
Она едва улыбнулась. Одна секунда на расчеты и две секунды – на недоверие.
– Ты врешь, – решила она. – Если бы это было так, ты не сидел бы сейчас со мной – Голос ее звучал вроде бы немного мягче. – Ты не такой.
Кой отвел глаза, посмотрел в окно, вниз и вдаль.
Ты не такой. Из какого-то пыльного закоулка памяти выплыло, как Брутус из виденной в детстве мультяшки спрашивает Папая, мужчина он или трус, а тот отвечает: «Я моряк». К огромному навесу над платформами вокзала Аточа подъезжал, находя дорогу в таинственном лабиринте путей и семафоров, поезд, извивающийся всеми своими суставами. Вдруг злость пронзила его, как удар ножа. Откуда тебе знать, какой я? Кой взглянул на свои часы. Билет второго класса лежал у него во внутреннем кармане тужурки, но поезд-то уже направлялся к Барселоне. А он здесь, как будто ничего не изменилось. Он посмотрел на ковер, на то место, где лежал Зас. Или наоборот – кое-что изменилось, и как раз поэтому он здесь. Или вообще он здесь черт знает почему Вдруг он вздрогнул, внутри у него словно вспыхнул свет – конечно, он знал, он здесь затем, чтобы однажды доказать что-то этой женщине.
Эта мысль так взволновала его, что отразилась на лице, а Танжер, заметив, как изменилось его выражение, вопросительно на него смотрела. Кой молчал, но молчал почти вслух. Он докажет ей то, что она не знает того, что, как ей кажется, она знает; докажет, что есть на свете и то, что она не сумеет контролировать так же просто, как контролирует выражение лица, слова, мизансцены и, судя по всему, его самого. Надо просто подождать, время придет. Но так будет, другого пути нет. И оба они знали, что на этот раз он не уйдет. Он поймался, проглотил сыр в мышеловке. Трахбах. Ну хоть недолго мучился, утешал он себя. Может, когда настанет мой черед, помучаюсь. А пока – все в порядке. Он вытянул ноги, потом снова забросил одну на другую и откинулся на софе. В икрах медленно и сильно пульсировала кровь. Ну и пусть впереди рифы. Плыви, смотри вперед, подставляй лицо ветру, облизывай соленые губы, но не давай себя обманывать.
Это ему теперь понятно.
Пора уже сказать что-нибудь, подумал он. Что-нибудь такое, что не имеет никакого отношения к моим чувствам. Чтобы она снова встала к рулевому колесу, точнее, чтобы я снова увидел, что она стоит у руля. В конце концов, действительно, командует здесь она, а до моей вахты еще очень далеко.
Он разорвал визитную карточку пополам и положил на стол. Никаких комментариев не последовало. Дело закрыто.
– А я все равно толком не понимаю, – сказал Кой, – если сокровищ нет, то почему Нино Палермо интересуется кораблем, затонувшим в тысяча семь-" сот шестьдесят седьмом году?
– Те, кто ищет затонувшие корабли, охотятся не только за золотом. – Танжер подошла ближе, села на стул напротив и наклонилась вперед, чтобы сократить расстояние между ними. – Если затонувший два с половиной века назад корабль хорошо сохранился, он сам по себе представляет немалый интерес. Государство платит за находку… Устраиваются передвижные выставки… И не только золота с галеонов. Есть вещи, которые стоят практически не меньше. Вот вспомни, к примеру, восточную керамику, которую нашли на борту «Сан Диего»… Стоимость ее не поддается оценке. – Она умолкла, слегка приоткрыв рот, потом продолжала:
– А кроме того… это вызов. Понимаешь? Затонувший корабль – тайна, которая притягивает многих.
– Да, Палермо говорил об этом. Зеленоватый сумрак и тишина, сказал он. И все такое прочее.
Танжер кивнула с очень серьезным, понимающим видом, как будто ей был известен настоящий смысл этих слов. Однако на кораблях – идущих своим курсом, затонувших, стоящих в доках – бывал все-таки Кой, а не она.
Кой позволил себе вздохнуть.
– А может, там есть и сокровище.
Она тоже вздохнула, но, скорее всего, совсем по другой причине. С таинственным выражением лица она подняла брови, словно вытащила сверток с сюрпризом.
– Кто знает?
Она так и сидела, наклонившись к нему, поднятые брови придавали ее веснушчатому лицу сходство с отчаянным мальчишкой, отчего ее привлекательность стала такой естественной, такой натуральноте-лесной, ее источала каждая клеточка этого молодого, золотисто-теплого существа, и близость, непосредственное касание кожи к коже становились непреложной необходимостью. Кой снова ощутил пульсацию крови в икрах, на сей раз это был отнюдь не страх. Снова вспышка света. Снова уверенность. Да, он добровольно ложится в дрейф, и больше не будет ни сожаления, ни раскаяния, В море все дороги долгие. В конце концов – ив этом его преимущество – нет у него спутников, которым надо залеплять уши мягким воском и которые привяжут его к мачте, чтобы не поддался он сладкому пению сирен, нет и богов, которые бы усложняли его положение своей любовью и ненавистью. Он быстренько подвел итог: пропащий, очарованный и одинокий. При таких условиях эта женщина – курс не хуже любого другого.
День постепенно угасал, и желтый свет, который сначала освещал низкие тучи, а потом переполз на вокзал Аточа, перечеркнув длинными, вытянутыми тенями запутанный лабиринт железнодорожных путей, теперь освещал комнату, лицо Танжер, склонившейся над столом, их темные фигуры над морской картой номер 4б3А Гидрографического института Морского флота.
– Вчера, – напомнил он, – мы установили, что находимся на 37°32' северной широты… Это дает нам возможность приближенно провести линию, при том, что нам известно: «Деи Глория» пошла на дно в какой-то точке этой воображаемой линии, между Пунта-Кальнегре и мысом Тиньосо, находясь на расстоянии от одной до трех миль от берега. А может, и дальше. Это дает нам глубины от тридцати до ста метров.
– На самом деле меньше, – решительно сказала Танжер.
Она очень внимательно слушала объяснения Коя. Все было очень по-деловому, словно они сидели в штурманской рубке корабля. С помощью штурманской линейки они провели карандашом линию, которая начиналась на берегу, на полторы мили выше Пунта-Кальнегре, и шла до мыса Тиньосо под большой песчаной излучиной залива Масаррон. В западной части глубины были небольшие, но увеличивались по мере приближения карандашной линии к скалистому восточному берегу.
– В любом случае, – подвел итог Кой, – если корабль лежит на большой глубине, мы не установим его местоположения при тех возможностях, которыми мы располагаем. И тем более не сможем к нему спуститься.
– Вчера я тебе сказала, что по моим расчетам выходит не более пятидесяти метров.
Холод и тишина, вспомнил Кой. И зеленоватый сумрак, о котором говорил Нино Палермо. Кой кожей помнил ощущения, которые испытал при первом глубоком погружении, что было двадцать лет назад, помнил серебристую амальгаму водной поверхности, когда смотришь на нее снизу, голубое, а потом зеленое небо, постепенное исчезновение красок, манометр на своем запястье, стрелка которого показывала, как мало-помалу увеличивается давление вне его легких и внутри них, звук собственного дыхания в груди и барабанных перепонках при вдохе и выдохе через редуктор. И, разумеется, холод и тишину. И страх.
– Пятьдесят метров – уже слишком много, – сказал он. – Тогда нужно погружаться в таком снаряжении, которого у нас нет. Или делать короткие погружения с длительными периодами декомпрессии. Эти неудобно и опасно. Предел разумного риска в нашем случае составляет сорок метров. И ни метра больше.
Она по-прежнему склонялась над картой, задумчиво покусывая ноготь большого пальца. Глаза ее останавливались на отметках глубины вдоль карандашной линии, начерченной Коем, которая покрывала около двадцати миль. Значения глубин иногда сопровождались буквами П, И, К… Это означало соответственно: дно песчаное, илистое, каменистое. Слишком много песка и ила, думал он. За два с половиной века они много чего успели затянуть.
– Думаю, это подходит, – сказала она. – Хватит сорока.
Хотелось бы знать, спрашивал он себя, откуда у нее такая уверенность. В море можно быть уверенным только в одном – в том, что в море никогда и ни в чем нельзя быть уверенным. Если вам удастся сделать все как надо, правильно закрепить груз, во время шторма выбрать нужный галс и нужный ход, не попасть в волнение и ветер больше девяти баллов по шкале Бофора, древняя неприветливая стихия, может быть, и стерпит непрошеных гостей, но дерзостей никаких не позволит. Победа все равно останется за ней.
– Не думаю, что бригантина находится намного глубже.
Казалось, она полностью забыла о Засе и о разгроме, учиненном в ее квартире, с удивлением отметил Кой. Она сосредоточенно рассматривала градуированную рамку карты, и он еще раз восхитился такой целенаправленной волей. От нее он слышал только точные высказывания, никакого хвастовства, никаких поверхностных замечаний. А вот нормально ли это, черт его знает, говорил он себе. Я не знаю ни одной женщины, ни одного мужчины, которые умели бы настолько владеть собой. Ее преследуют, ей только что сделали недвусмысленное предупреждение, а она, по-прежнему уверенная в себе, делает отметки на морской карте. Или она шизанутая или как там таких сумасшедших называют, или она единственная в своем роде женщина. Вполне вероятно, что это действительно так. Ведь она может – после всего, что сегодня случилось, – спокойно работать с карандашом и компасом, как хладнокровный хирург – скальпелем. А возможно, дело в том, что не ее преследуют, а она сама преследует. И все мы – Нино Палермо, меланхоличный недомерок, шофер-араб, секретарша и я сам – всего лишь статисты. Или жертвы. Это все равно.
Он все-таки сосредоточился на морской карте.
Установив широту на параллели, надо было определить долготу, то есть точку, в которой эта параллель пересекала соответствующий меридиан. Оставалось всего ничего – выяснить, какой же это меридиан.
Условно, так же как линия экватора принята за нулевую параллель для установления широты к северу и к югу, за нулевой меридиан принят меридиан гринвичский. Навигационная долгота определяется тоже в градусах, минутах и секундах или десятых долях минуты и на 180° налево от Гринвича считается западной, а направо – восточной. Сложность состояла в том, что Гринвич вовсе не всегда был нулевым меридианом.
– С долготой вроде бы все ясно, – сказала Танжер. – 4°51' восточной долготы.
– Я не так уж в этом уверен. В тысяча семьсот шестьдесят седьмом году в Испании не Гринвич считался нулевым меридианом.
– Конечно, не Гринвич. Сначала это был меридиан острова Йерро, но каждая страна принимала свой меридиан для отсчета. Насчет Гринвича согласие было достигнуто только в тысяча восемьсот восемьдесят четвертом году. Поэтому в атласе Уррутии, отпечатанном в тысяча семьсот пятьдесят первом году, отмечены четыре разных нулевых меридиана – Париж, Тенерифе, Кадис и Картахена.
– Ты много об этом знаешь, – Кой посмотрел на нее с уважением. – Может, больше, чем я.
– Я постаралась узнать. Это моя работа. Если знать, как искать, в книгах все можно найти.
Кой был не согласен, но промолчал. Всю свою жизнь он читал про море, но никогда не встречал ничего о том вскрике, который издает касатка, выпрыгивая из воды с откушенным акулой боком. Ни о самой короткой ночи в его жизни, когда на красноватом горизонте рейда острова Улу в нескольких милях от Южного полюса вечерние сумерки сразу же сменились рассветом. Ни о песнях докеров-негров из племени круменов, поющих лунной ночью в Пуант-Нуар, в Габоне, закончив погрузку бревен аукумеи и араху в трюм и на палубу и расположившись на баке. Ни об ужасе в Бискайском заливе, когда море и небо смешиваются за серой завесой пены, ветер доходит до 80 узлов, бушуют волны высотой 14 метров, они корежат принайтовленные на палубе контейнеры так, словно это картонные коробки, а потом смывают их за борт; вахтенные привязывают себя на мостике, а остальные, подвахтенные, – в каютах, их валяет по полу, бьет о переборки, они совершенно обессилены. Все это было как джаз: импровизации Дюка Эллингтона, саксофон-тенор Джона Колтрейна и ударные Элвиса Джоунса. Такого в книжках не прочтешь.
Танжер развернула генеральную карту, гораздо более мелкого масштаба, чем все остальные, и провела на ней воображаемые вертикальные линии.
– Это не может быть Париж, – сказала она. – Парижский меридиан проходит через Балеарские острова, и тогда получалось бы, что бригантина затонула между Испанией и Италией. Тенерифе тоже не годится – тогда это произошло бы в Атлантическом океане. Значит, остаются Кадис и Картахена…
– Только не Картахена, – перебил ее Кой.
Это было видно с первого взгляда. Если бы судно затонуло почти в пяти градусах к востоку от этого меридиана, то это произошло бы на двести пятьдесят миль дальше, там, где глубины – он придвинулся поближе к карте – составляют до трех тысяч метров.
– Значит, остается Кадис, – подытожила она. – Юнгу-рулевого нашли на следующий день, милях в шести южнее Картахены. Если вычислять долготу по Кадису, все сходится. Погоня. Расстояния.
$Кой смотрел на карту, пытаясь навскидку определить дрейф шлюпки рулевого. Он прикинул расстояние, ветер, течение, снос и кивнул. Шесть миль – это вполне вероятно.
– В этом случае ветер перешел на норд-вест.
– Возможно. В своем донесении рулевой сказал, что ветер изменился на рассвете. В этих водах так часто бывает?
– Зюйд-вест поднимается обычно по вечерам и, бывает, дует всю ночь, как, по твоим словам, и было, когда шебека преследовала «Деи Глорию». Зимой ветер обычно к утру переходит на норд-вест и дует с суши. А левантинец или мистраль могут столкнуть его до зюйд-веста.
Он искоса взглянул на нее. Она, уставившись в карту, снова покусывала ноготь большого пальца Кой бросил карандаш, и он покатился по карте.
Улыбнувшись, Кой сказал:
– А кроме того, нам придется рассмотреть все то, что не стыкуется с твоей гипотезой… Верно?
– Это вовсе не моя гипотеза. В те времена обычно определяли долготу по меридиану Кадиса. Вот смотри.
Она с хрустом развернула копию карты Уррутии, которую сегодня утром принесла из Морского музея.
Потом, показывая своим тупым ногтем линии различных меридианов, объясняла Кою, что именно меридианом Кадиса, поначалу определяемым городской обсерваторией, а позже – обсерваторией Сан-Фернандо, и пользовались главным образом испанские моряки во второй половине XVIII и большую часть XIX века. Меридианом Сан-Фернандо стали пользоваться только с 1801 года; так что в 1767 году основной точкой отсчета при определении долготы оставался меридиан обсерватории, расположенной в замке Гуардиамаринас в Кадисе.
– Поэтому вполне естественно, что капитан «Деи Глории» пользовался меридианом Кадиса при определении долготы. А если так, то смотри: все цифры сходятся, особенно эти 4°51', которые юнга дал как последнее известное положение судна. Если будем отсчитывать от меридиана Кадиса на восток, «Деи Глория» затонула вот здесь, видишь? К востоку от Пунта-Кальнегре и на юг от Масаррона.
Кой посмотрел на карту. Не худшее место – относительно укрытое и недалеко от берега.
– Это по Уррутии, – сказал он. – А по современным картам?
– А вот здесь мы сталкиваемся с проблемой, потому что во времена, когда Уррутия делал свой атлас, долготы устанавливались с меньшей точностью, чем широты. С тех пор морской хронометр был сильно усовершенствован. Поэтому ошибки в долготах весьма существенны… Мыс Палое, который, как ты сразу же понял, располагается здесь с ошибкой в две минуты по широте, находится в 0°41, 3' от гринвичского меридиана. Чтобы определить его местонахождение относительно меридиана Кадиса на современных картах, надо сделать поправку, внести разницу долгот между Гринвичем и Кадисом. Так?
Кой кивнул. Он был удивлен и ждал, что будет дальше. Танжер не только выучила урок, она могла делать вычисления, как опытный моряк. Вряд ли он сам сумел бы удержать в памяти столько данных.
Ион понял, что Танжер, собственно, нуждалась в нем только для того, чтобы помогать ей в практической работе и проверять ее вычисления, но не более.
Конечно, идти по бумажному морю на пятом этаже над вокзалом Аточа – не то, что стоять на качающейся палубе корабля. Он сосредоточился на записях, которые она делала в блокноте.
– Значит, на современных картах Палое находится в 5°50' по меридиану Кадиса. Но на карте Уррутии он обозначен в 5°34', видишь? Итак, ошибка составляет две минуты широты и шестнадцать минут долготы. Я пользовалась таблицами поправок, которые привел Нестор Перон в своей книге «Применение исторической картографии». Если пользоваться ими по всему побережью от Кадиса до мыса Палосто можно наложить данные Уррутии на современные карты по Гринвичу.
Сумеречный свет уходящего дня освещал уже только стены и потолок, на стол ложились угловатые тени, и она прервалась, чтобы зажечь лампу, яркий блик которой отражали белые поля карты. По-. том она сложила руки на груди и оглядела проложенные линии.
– С учетом поправок, сообщенные юнгой координаты бригантины восточнее меридиана Кадиса, соответствуют 1°21' западнее Гринвича на современных картах. Даже при том, что это не совсем точно, мы все же получаем допустимую погрешность: прямоугольник в одну милю высотой и в две шириной. Это район наших поисков.
– Не слишком ли мало?
– Ты сам сказал вчера – они определялись по пеленгам. С картой и компасом мы можем это уточнить.
– Это не так-то просто. Мы не знаем погрешности их компаса, мы не знаем, какое тогда было магнитное склонение, да и в тех обстоятельствах они могли слишком спешить… Может быть множество причин, по которым твои вычисления окажутся ошибочными. Нет никаких гарантий, что они совпадут с их расчетами.
– Но попытаться надо? Об этом ведь и речь.
Кой смотрел на карту и пытался перевести район поисков в проекцию реального моря. Площадь района поисков составит от шести до десяти квадратных километров. Сложная задача, особенно если вода там мутная или песок и ил слишком затянули останки «Деи Глории». Чтобы прочесать такой район, надо никак не меньше месяца. С помощью циркуля он вычислил долготу относительно меридиана Кадиса по Уррутии, потом перенес ее на карту 463А, чтобы определить западную долготу относительно Гринвича, потом сверил свои результаты с Уррутией.
Посмотрел таблицы поправок, сделанные Танжер.
В общем и целом, предприятие оказывалось не безнадежным.
– Может быть, это и реально…
Танжер пристально следила за каждым его движением. Она взяла карандаш и начертила прямоугольник на карте 463А.
– Суть в том, что «Деи Глория» должна быть в этом районе. На глубине от двадцати до пятидесяти метров.
– Какое там дно?.. Уверен, ты посмотрела.
Она улыбнулась и развернула частную, крупномасштабную карту 4631. Это был залив Масаррон от Пунта-Кальнегре до Пунта-Негра. Кой заметил, что это последнее издание, поправки для судоводителей были внесены в этом году. Масштаб был очень крупный, все детали проработаны, при значениях глубин стояли характеристики дна. Более точной карты этого района не существовало.
– Илистый песок и камень. Вода относительно прозрачная.
Кой взял циркулем масштаб и снова начал вычислять район поисков. Одна миля на две, напротив Пунта-Негра и Куэва-де-лос-Лобос. При том, что здесь минута долготы равна 0, 8 мили, интересующий нас сектор находится между 1°19, 5' и 1°22' западной долготы и между 37°31, 5' и 37°32, 5' северной широты. Он с удовольствием смотрел на знакомое, в коричневых тонах побережье, на синеву мелей, светлеющую по мере того, как при удалении от берега глубины возрастали. Он сравнивал карту со своими воспоминаниями о тех местах и там, где тонкие линии изогипс сгущались, мысленным взором видел горы Виборас, Пахарос и Морро-Бланко.
– Все это очень ненадежно, – сказал он через минуту – Пока мы не окажемся в море, не определимся по пеленгу, по привязкам на суше, ни в чем нельзя быть уверенным. Пока бессмысленно точно определять район поисков. У нас есть всего лишь воображаемый прямоугольник, обозначенный на бумаге.
– Сколько нам потребуется времени, чтобы прочесать этот район?
– Нам?
– Да, – произнесла она и сделала точно выверенную паузу. – Тебе и мне.
Снова «тебе и мне». Кой даже не улыбнулся. Он покачал головой.
– Нам понадобится кто-нибудь еще, – сказал Кой. – Нам нужен Пилото.
– Твой друг?
– Да. Он столько походил по морям, сколько мне за всю жизнь не пройти.
Она попросила рассказать о Пилото, Кой сделал это очень бегло, хотя и чуть улыбался, вспоминая о друге. Он коротко рассказал о его юности, о Кладбище безымянных кораблей, о первой выкуренной сигарете, о тощем загорелом моряке с преждевременно поседевшими волосами, об их погружениях в поисках амфор, о ночных рыбалках в море, о том, как они в Пунта-де-ла-Подадера с наступлением темноты собирали кальмаров, которые на ночь выбирались на сушу О Пилото, о его бурдюке с вином, о черном табаке и его паруснике, покачивающемся на волнах. Может, Кой наговорил гораздо меньше, чем ему казалось, и только упомянул несколько не связанных между собой эпизодов, а все остальное было его собственными воспоминаниями, которые проявились лишь в легкой улыбке. И Танжер, которая внимательно слушала и не спускала с него глаз, поняла, что для Коя значит Пилото.
– Ты сказал, что у него есть судно.
– Да, «Карпанта». Парусник, длина корпуса четырнадцать метров, палуба на корме, центральная каюта, мотор в шестьдесят лошадиных сил и компрессор для баллонов с воздухом.
– Он сдаст его в аренду?
– Иногда он это делает. Жить-то надо.
– Я спрашиваю, сдаст ли он ее нам. Тебе и мне.
– Конечно. Он бы затопил судно, если бы я его попросил. – Он немного подумал. – Ну, не затопил бы, наверное. Но я могу просить его почти обо всем.
– Может, он много не запросит. – Танжер явно беспокоилась. – На первом этапе наши ресурсы очень ограничены. Это просто мои сбережения.
– Договоримся, – успокоил ее Кой. – И если бригантина действительно на такой глубине, как ты говоришь, оборудование нам потребуется минимальное… Обойдемся хорошим рыбацким локатором и буксирным аквапланом – для него потребуется только доска и метров пятьдесят каната.
– Прекрасно.
Она не спросила, можно ли доверять его другу.
Она только посмотрела на Коя, будто его слова достаточно.
– Кроме того, – продолжал Кой, – Пилото был профессиональным водолазом. Если ты гарантируешь ему нормальную оплату, которая покроет расходы, и долю – в разумных пределах, – если будет прибыль, то мы можем на него рассчитывать.
– Конечно, гарантирую. А что до тебя…
Он смотрел ей в глаза, ожидая продолжения, но она умолкла, тоже глядя ему в глаза. Может, где-то там и есть искорка улыбки, сказал он себе. Хотя, возможно, она улыбается потому, что теперь у нее есть два моряка, судно и нарисованный на морской карте прямоугольник размером одна миля на две. Или…
– Обо мне поговорим потом, – сказал Кой. – На данный момент ты покрываешь мои расходы.
Так?
Она не шевельнулась, глядя на него с прежним выражением лица и той искоркой, которая плясала в глубине темной синевы ее глаз. Наверное, игра света, подумал он. Отблеск вечерней зари или электрической лампы.
– Конечно, – ответила она.
Он решил, что останется ночевать, и это устроилось само собой, никто из них двоих не сказал ничего лишнего. Они работали допоздна, и наконец она распрямила плечи, покрутила головой, будто у нее заболела шея, рассеянно и утомленно улыбнулась Кою, словно все, что лежало перед ними в конусе электрического света – морские карты, записи, расчеты – перестало ее интересовать. Она сказала – я больше не могу, устала, и поднялась, с удивлением оглядывая комнату, казалось, она забыла, где находится; когда она наткнулась взглядом на то место, где лежал Зас, глаза ее потемнели и остановились.
Только теперь она, видимо, вспомнила все; и вдруг Кой, словно нечаянно открыв дверь, увидел, как она пошатнулась, и уловил, как мурашки побежали по ее коже, как будто из окна вдруг подул холодный ветер; она стояла, опершись рукой о стол, беспомощным взглядом обводила комнату, как бы ища убежища, но перед тем, как снова взглянуть на Коя, она уже пришла в себя. Она снова овладела собой; и он так и остался с открытым ртом, подготовившись сказать: я останусь, если хочешь, или: может, тебе лучше не оставаться одной сегодня ночью, или что-нибудь еще в этом роде. Он так и сидел с приоткрытым ртом, когда она, глядя на него, как-то вопросительно подняла плечи. Он еще помолчал немного, и она снова подняла плечи – так она задавала вопрос, ответ на который был ей безразличен. Тогда он сказал: может, мне стоит остаться, и она сказала: да, – тихо и с обычной своей холодностью, потом кивнула, словно считала, что так и надо, и вышла в спальню, откуда вернулась с армейским спальным мешком, с настоящим армейским спальным мешком цвета хаки, который расстелила на софе, подложив под мешок валик вместо подушки. Потом коротко сказала, где ванная, где чистое полотенце, и ушла, закрыв за собой дверь.
Далеко внизу, там, где по ту сторону вокзала стояла непроглядная тьма, обманчиво медленно двигались длинные пятна света идущих поездов. Кой подошел к окну и застыл, глядя на слабое свечение отдаленных кварталов, на уличные фонари внизу, на фары редких автомобилей, проезжающих по проспекту. Вывеска на бензозаправке сияла, но он никого не видел, кроме служащего, который вышел из своей будки, чтобы обслужить какого-то водителя.
Не было в поле зрения ни меланхоличного недомерка, ни охотника за сокровищами.
Музыку она не выключила. Эту медленную грустную мелодию Кой раньше никогда не слышал. Он подошел к магнитоле, посмотрел на этикетку диска – «Apres la pluie».
Кто такой этот Э. Сати, он не знал, – может быть, друг Жюстин, – но название показалось ему подходящим. Под эту музыку думалось о мокрой палубе дрейфующего в штилевом море корабле, о последних каплях дождя, о концентрических кругах, разбегающихся по серой водной поверхности, о крошечных волнах, напоминающих колыхание медузы или рябь на экране радара, о том, кто стоит, опершись руками на мокрые перила, и следит за убегающими к линии горизонта низкими черными тучами.
Он с тоской поискал в небе хоть одну звезду. Напрасно. Свет звезд не виден в сиянии города. Кой козырьком приложил ладонь ко лбу и, когда глаза его привыкли, различил все-таки две слабенькие светящиеся точки. Если в небе над городом и удается обнаружить звезды, то они всегда какие-то неживые, одинокие, лишенные блеска и смысла. В море же они приносят пользу, указывают путь, составляют компанию. В открытом море Кой проводил долгие часы ночной вахты на мостике, наблюдая, как весной Сириус и семь Плеяд уходят вечером за горизонт на западе, а летом вновь появляются, но на востоке и по утрам. Звездам он был обязан жизнью, а однажды, во времена бурной молодости, они спасли его от тюрьмы в Хайфе. Как-то темной августовской ночью, когда «Отаго» – небольшой сухогруз, который шел из Ларнаки в Силон с потушенными огнями, поскольку нарушал израильскую блокаду, – уже вот-вот должен был войти в территориальные воды Ливана, хотя маяк Зири – проблесковый огонь каждые три секунды, видимость шесть миль – еще не появился, Кой, стоя на палубе в ожидании восхода Кастора и Поллукса на восточном горизонте, заметил черный силуэт катера, патрулировавшего вдоль тех берегов, к которым они направлялись. «Отаго»
(водоизмещение – 3000 тонн, порт приписки – Монровия, судовладелец – испанец, капитан – норвежец, экипаж – греческий), который, если судить по документам, возил соль, курсируя между Торревьехой, Триестом и Пиреем, застыл в полной неподвижности, пока капитан Рауфос в бинокль ночного видения разглядывал подозрительный объект, а потом, подтверждая его наличие, выругался сквозь зубы, как настоящий викинг. Потом – лево руля, малый ход, не курить, и они тихо скрылись в темноте, оставшись неопознанным объектом на израильском радаре, и взяли курс обратно, на мыс Греко. Острота зрения молодого Коя, свежеиспеченного второго штурмана, была вознаграждена бутылкой виски «Бальвени» и капитанским похлопыванием по спине, которое Кой ощущал еще неделю. После мореходки первым капитаном Коя был Сигурд Рауфос – широкоплечий, краснолицый, рыжий – отличный моряк. Как и большинство норвежцев, он не страдал недостатком английских капитанов – высокомерием и превосходил их в мастерстве. Он не доверял профессионалам без седины в волосах, мог провести свой корабль через игольное ушко, на стоянках никогда не был трезвым, а в море – пьяным.
Кой провел с ним триста семь дней в Средиземном море, а потом перешел на другое судно, и как раз вовремя: через два рейса на третий удача изменила капитану Рауфосу. «Отаго» шел с металлоломом из Валенсии в Марсель и попал в зимний мистраль силой 10 баллов. Перевернулся и пошел на дно с пятнадцатью членами экипажа на борту, пропал бесследно, если не считать сообщения, пойманного береговым радио Мон-Сен-Лу: «Отаго», находимся на 42°25' с.ш. и 3°53, 5' в. д. Сильный крен. Мэйдэй, мэйдэй – терпим бедствие. Ни одного обломка, ни одного спасшегося, ни одного буя. Ничего. Только тишина и равнодушное море, которое хранит свои тайны веками.
Он посмотрел на часы: еще не было двенадцати.
Дверь в спальню Танжер оставалась закрытой, музыка кончилась. Он бесцельно прошелся по комнате, поглядел на корешки «Тинтинов», на аккуратно стоящие рядком книги, на открытку с видом Антверпена, на серебряный кубок, на фотографию в рамке.
Мы уже упоминали, что Кой был не слишком умен и сам знал об этом, а сейчас еще и находился в смятении чувств из-за Танжер Сото. Однако он обладал тем особым чувством юмора, которое дает возможность с полной естественностью смеяться над собой и собственной глупостью – эдакий средиземноморский фатализм: не догонишь, так согреешься.
Это отношение к себе мешало ему делать те глупости, которые на его месте сделал бы другой человек.
Кроме того, привычка наблюдать, искать знаки в небе, на море, на экране радара, а затем их интерпретировать развила в нем определенное чутье, тактическую интуицию. И знаки, которые он видел в этой квартире, представлялись ему исполненными смысла. Вроде бы они рассказывали о жизни ясной, как четкая сплошная – без сбоев и пробелов – линия.
Однако кое-что в этом жилье, как и некоторая хрупкость его владелицы, наводило на мысль о верхушке айсберга и вызывало в нем нежность. Вразрез с ее поведением, словами и теми маневрами, которые она предпринимала для достижения цели, шли почти незаметные мелочи – в деталях обстановки, в ее обманчивом хладнокровии, во всех тех ситуациях, когда Кой оказывался свидетелем, действующим лицом или жертвой, – и эти мелочи говорили об отсутствии расчета. Они не существовали в отдельности, они были частью ее реальной жизни, во многом укорененной в прошлом, в воспоминаниях – не проявленных, но служащих опорой всей конструкции. Из рамки на стене улыбалась девочка, защищенная крепким объятием загорелого мужчины в белой рубашке; и в этой улыбке Кой видел прямое родство с теми ее улыбками, которые он знал, даже с теми, что таили угрозу, но он видел и отличие – свежесть и непосредственность, ныне ушедшие. В той, давней, улыбке было столько света, сияния, столько еще не открытых жизненных перспектив и дорог, столько будущего и вполне вероятного счастья. На этой фотографии она улыбалась словно впервые – как первый человек, проснувшийся на первое утро после творения и увидевший только что созданный мир, в котором все начинается от нулевого меридиана и еще нет ни мобильных телефонов, ни загрязнения морей, ни вируса СПИДа, ни японских туристов, ни полиции.
В этом-то все и дело, я тоже когда-то так улыбался, подумал он. И все эти мелочи – кубок с вмятиной, фотография на стене – были лишь обломками крушения той улыбки. При этой мысли внутри у него словно что-то заплакало, будто давно умолкнувшая музыка, соскользнув вниз, увлажнила его душу.
Он ощутил свою беззащитность, словно это он, а не Танжер, улыбался на той фотографии рядом с мужчиной в белой рубашке. Никто никогда никого защитить не может. Он узнал на фотографии себя и почувствовал свое сиротство, одиночество, тоску и ярость. Сначала чувство покинутое™, отчаянного одиночества поднялось из груди, подкатило к горлу, к глазам, а потом перешло в беспримесную, напряженную ярость. Он посмотрел на ковер, где утром лежал Зас, поднял глаза и увидел на столе разорванную пополам карточку Нино Палермо. Кой постоял минуту, затем взглянул на часы, соединил разорванные куски и набрал номер. Набирал он не торопясь, но уже вскоре услышал голос охотника за сокровищами. Тот сидел в баре отеля и конечно же был бы рад увидеть Коя через четверть часа.
Портье в форме подозрительно разглядывал белые теннисные туфли, мятые джинсы и морскую тужурку Коя, пока тот через двойные стеклянные двери входил в холл «Паласа». Кой здесь никогда не был и потому, поднявшись по ступенькам, пройдя по коврам и белому мрамору, остановился в нерешительности. Справа висел старинный гобелен, слева был вход в бар. Он дошел до центральной ротонды и снова остановился под колоннами, окружавшими помещение бара. Где-то в глубине невидимый пианист играл «Камбалаче», но музыку заглушал невнятный говор посетителей. Было поздно, но почти все столики и диваны были заняты хорошо одетой публикой – мужчины в пиджаках и галстуках, привлекательные женщины в драгоценностях; безупречные официанты двигались бесшумно. На тележке в ведерках со льдом охлаждалось несколько бутылок шампанского. Очень элегантно и пристойно, подумал Кой. Ну прямо как в кино.
Он сделал несколько шагов, не глядя прошел мимо официанта, который спросил, не желает ли он столик, и взял лево руля, направляясь к Нино Палермо, которого только что увидел – тот сидел на диванчике под главной люстрой, висевшей в застекленном куполе ротонды. С ним была секретарша, которую Кой видел на аукционе в Барселоне, на сей раз она была одета в темное, в короткой юбке, доходившей до середины бедра, она сидела, скромно сомкнув колени и ноги в туфлях на высоких каблуках. Учебник для идеальных секретарш, глава «Как следует одеваться», страница пятая. Она сидела между Палермо и двумя мужчинами нордического типа. Охотник за сокровищами увидел Коя, когда тот подошел совсем близко.
Он встал и застегнул двубортный пиджак. Косица его была перевязана черной лентой. На нем был костюм цвета маренго, шелковый галстук, бледно-голубая сорочка и черные туфли; золото цепочек и часов сияло намного ярче, чем его улыбка. Засиял и перстень из старинной монеты, когда он протянул Кою руку Кой сделал вид, что не заметил этого.
– Рад, что вы проявили благоразумие, – сказал Палермо.
Но на половине фразы любезность его исчезла, он так и стоял, протягивая руку. Он посмотрел на нее, как бы удивляясь тому, что в ней нет руки гостя, и медленно, как бы в рассеянности отвел ее назад, изучающе вглядываясь своими разноцветными глазами в Коя.
– Вы зашли слишком далеко, – сказал Кой.
Замешательство Палермо сменилась надменностью.
– Вы вернулись к ней?
– Не ваше дело.
Казалось, Палермо размышляет. Взглядом он дал знак двум своим спутникам, ожидавшим его на диване.
– Вчера вы сказали, что… Разве не так? А когда вы недавно позвонили… Бог ты мой. Я решил, что вы согласны работать на меня.
Кой задержал дыхание. Палермо был выше его на голову, и Кой смотрел на него снизу вверх, угрожающе свесив по бокам руки с тяжелыми кулаками.
Он слегка покачивался на носках.
– Вы зашли слишком далеко, – повторил он.
Зрачок зеленого глаза был шире, чем у карего, но оба глаза казались равно ледяными. Палермо снова искоса посмотрел на своих спутников. И, презрительно скривив губы, сказал:
– Я не позволю себе докучать. Вы… вы – клоун, вот вы кто. Вы ведете себя как клоун.
Кой два раза медленно кивнул. Он почувствовал, как мускулы плеч, рук и живота напряглись, будто крепко затянутые рыбацкие узлы. Палермо повернулся, словно считал разговор оконченным.
– Я вижу, – сказал он, – эта лиса вас совсем обошла.
С этими словами он сделал движение, точно хотел вернуться на диван; но это было действительно только самое первое движение, потому что Кой быстро все рассчитал, он учел, что Палермо выше, отнюдь не слабак и у него двое спутников, но он знал также, что мужчину надо успеть ударить, пока он еще говорит, поскольку реакции в этот момент замедлены. И Кой снова приподнялся на носки, набираясь сил, мысленно проглотил, как мультяшный Папай, банку консервированного шпината, изобразил улыбку, чтобы обезоружить Палермо, и в то же мгновение двинул ему коленом по яйцам, и уже через секунду, когда Палермо, согнувшись пополам, хватал ртом воздух, нанес ему удар головой, так заехав ему в нос, что раздался треск, словно ломали мебель. Делать все это с хореографической точностью он научился во время стычки в портовом квартале Гамбурга, и если, что крайне маловероятно, после этого клиент еще кочевряжился, третий прием состоял в том, чтобы коленом дать в рожу, а на десерт добавить еще. Но сейчас этого не требовалось – Палермо, весь белый, упал на колени, как мешок картошки, уткнувшись лицом в бедро Коя и пачкая ему джинсы отвратительно красной кровью, которая хлестала у него из носа.
А секунд через пять все уже чертовски запуталось. Секретарша вопила благим матом, задрав ноги на диван, и, не заботясь о приличиях, всем показывала, что трусики у нее черные. Двое северян, поначалу ошарашенные, тут же подскочили на помощь. Уголком глаза Кой заметил, что все официанты и кое-кто из посетителей кинулись к нему, навалились, крепко схватив, подняли и потащили к двери, словно собирались линчевать его на глазах у возмущенных гостей отеля и служащих. Стеклянные двери раздвинулись, чей-то голос крикнул что-то насчет полиции, и в это мгновение Кой одновременно увидел освещенный фасад здания кортесов, зеленые огоньки такси у подъезда отеля – и меланхоличного карлика, который с недоумением смотрел на него от ближайшего светофора. Больше он ничего видеть не мог, поскольку его крепко держали за голову, но все же мелькнуло и ожесточенное лицо шофера-араба – ну просто все на свете собрались сегодня в «Паласе», – а потом его свирепо схватили за волосы, оттянули голову назад, а потом и раз, и два, и три, и четыре профессионально ударили в солнечное сплетение, и дыхание у него остановилось. Его швырнули на землю. Он хватал воздух ртом, словно выброшенная на берег рыба. ЗОВ: Закон отсутствующего воздуха, или никогда тебя нет, когда ты мне нужна. Он услышал вой полицейской сирены и сказал себе: все в порядке, моряк. Сядешь на шесть лет, и девочке придется нырять одной. После нескольких бесплодных попыток он понемногу раздышался, хотя воздух, входя и выходя из легких, причинял ему боль. Нижние ребра были как-то странно подвижны, и он подумал, что одно-два из них сломаны. Сволочная жизнь. Он лежал на земле лицом вниз, и кто-то, заведя ему руки за спину, защелкнул наручники. Утешала его только мысль, что в течение ближайших дней Нино Палермо, глядя на себя в зеркало, непременно будет вспоминать о Танжер Сото и о бедном Засе. Коя резко подняли, и в глаза ударил синий свет полицейской мигалки. Очень не хватало тут галисийца Ньейры, Торпедиста Тукумана и всех остальных членов «экипажа Сандерса». Но то были другие времена и другие порты.