Те, кто любит. Книги 1-7

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ РАЗВЕРЗНИТЕСЬ, НЕБЕСА

Насколько более приятным казался Брейнтри: затененная вязами главная дорога, небольшая стайка домов, школа, церковь, мастерские ремесленников. За дорогой располагались фермы; как и в Уэймауте, ей была знакома каждая семья. Абигейл чувствовала себя более счастливой в небольшом городке потому, что помнила все и всех. Она переехала в Бостон еще совсем молодой женщиной — двадцати трех лет от роду и уже была замужем три с половиной года. Возвращаясь в Брейнтри через три года, она чувствовала себя зрелой женщиной.

Обходя дом, раскладывая ковры, туго обвязанные веревкой, снимая с мебели чехлы из грубого полотна, отдирая промасленную бумагу с окон, она задавала сама себе вопрос о смысле столь молниеносного изменения в их судьбе. Есть ли в этом их вина? Вызвано ли это унаследованной слабостью их характера? Видимо, им свойственно быстро подниматься и так же быстро падать. Однако в какой супружеской жизни они допустили слабину в отношении себя и колонии залива Массачусетс? Почти десять лет прошло с тех пор, когда она, пританцовывая, спустилась по лестнице в доме пастора и увидела Джона Адамса в библиотеке отца, а казалось, будто окованные железом колеса телеги проехали по булыжной мостовой протяженностью в целую жизнь. Она спросила мужа, нет ли у него такого же ощущения.

— Я отчетливо понимаю, что со мной случилось, — призналась она, когда они ужинали в кухне, где начищенные до блеска кастрюли, сковороды, подставки были аккуратно расставлены у камина. — Но понимаю ли я почему? Мне частенько кажется, что я не управляю нашей судьбой.

Он отодвинул полупустую плошку, наклонился к ней, упершись локтями в стол и сцепив замком свои пухлые пальцы.

— Ты полагаешь, что обстоятельства действуют сами по себе, а ты над ними не властна?

Она благодарно улыбнулась в ответ.

— Словно я беззащитна от нападок с северо-востока. Нет ли способа оградить себя от тумаков оттуда?

— По сути дела, живешь как в осаде?

Он набил свою трубку, задумчиво выпустил струю дыма.

— Будем откровенны сами с собой, дорогая, мы должны помнить, что у нас всегда есть право решать. Мы никогда не были пешками на чужой шахматной доске. Если бы нашей совести отвечало присоединение к королевским тори, то я стал бы прокурором Адмиралтейского суда и начал бы взбираться вверх с благословения короля. Нужно ли мне идти таким путем?

— Не задавай риторических вопросов.

— Согласен. Когда Джеймс Форрест просил меня взять на себя защиту капитана Престона и восьми солдат, я мог бы ответить: «Сожалею, но я слишком занят». Если бы я поступил так, то ты сочла бы это лицемерием: ведь на протяжении многих лет я прославлял право и справедливость. Верность принципам обходится дорого… Это загнало нас в угол, заставило питаться творогом и тушеными фруктами, а не блистать на официальном балу в Бостоне.

Она сурово сдвинула брови и сжала губы.

— Прости меня за упрямство, но у меня кружится голова, если я застреваю на полпути в своих рассуждениях.

— Позволь ухватиться за их нить.

— Ты сказал, что у нас есть право решать? Двадцать лет назад ты мог бы занять пост прокурора, ибо все мы были мирными англичанами. Десять лет назад ты мог бы защищать группу британских солдат, не становясь при этом парией, поскольку не существовали постановления Тауншенда. Не означает ли это, что мы принимаем наши решения под давлением обстоятельств?

Чувствуя, что столь острый спор трудно вести стоя, Джон принялся шагать по кухне и не глядел пустыми глазами на комнату, где так долго жила Рейчел Марш. Рейчел вышла замуж за ремесленника, которого «отыскала» в Бостоне. Джон остановился у очага и встал перед Абигейл, словно защищая ее своим телом от огня.

— Нэбби, ты сказала, что каждый человек — дитя своего времени. Это очень верная мысль. Мы живем в мятежные годы. Самое большее, на что мы можем надеяться, это на периоды затишья. Сомневаюсь, что мы когда-либо познаем действительно спокойные годы. Вокруг нас все в брожении, и это меняет атмосферу, которой мы дышим, идеи, ценности и достоинства, которые зреют сейчас, и они поднимаются все выше из того теста, которое мы поставили в печь, когда были молодыми.

— Ты говоришь, Джон, что мы уже набросали схему нашей жизни. Все, что происходило за минувшие шесть лет, не было случайным или навязанным извне, а сложилось из слияния наших характеров и условий нашего времени.

— Да. Возможно, человек — хозяин своей судьбы в мирное время, но, возможно, и время кажется спокойным только в ретроспективе. Видимо, для того, кто с трудом пробивался сквозь него, оно было тревожным. Твоего отца определили в Уэймаут в тихое время, но вскоре он оказался втянутым в религиозные распри, пытался умерить рвение и истерику Великого пробуждения. Ему пришлось сражаться за отделение церкви от государства. Твой кузен Коттон родился в спокойное время, но на двадцать втором году жизни он повел в одиночку войну против секретности в медицине. Таковы условия жизни человека.

Его убежденность придала ей силу.

— Согласна с этим, Джон. И мне важно осознать это, преодолеть последствия шока, приобрести умение видеть перспективу при каждом повороте жизненного пути. Я не хочу без конца вопить: «Почему с нами происходит такое?»

Он отвернулся.

— Мы все время убеждаем себя сохранять самообладание. Это первый закон природы. Мы жаждем понять свою роль в развертывающейся на наших глазах драме. Что лежит в основе мистерии? Мы и история. Прошлое никогда не исчезнет, оно возвращается в иных облачениях, сшитых из тканей, которые мы помогли изготовить и раскроить. Будущее — одежда, прикрывающая нашу наготу, но не спасающая от ветров.

Он повернулся и, взяв из вазы яблоко, бросил ей. Его лицо озарилось довольной улыбкой, когда она подняла руку и поймала яблоко. Джон и Абигейл насадили яблоки на заостренные палочки и ножами снимали кожуру, вьющуюся красной лентой.

— Теперь ты готова ответить мне?

— Да.

— Не пора ли нам в постель? Иногда у меня бывает острая физическая боль, вызванная тоской по этому дому; по уютной кухне, кабинету, софе в гостиной, но больше всего по нашей спальне. Нигде я не сплю так хорошо, как в ней.

Она рассмеялась.

— Приятно сознавать, что в стремительно меняющемся мире некоторые вещи остаются незыблемыми.

Когда Джон уснул, уткнувшись в подушку, она встала, зажгла две лампы на своем столике, над которым висело небольшое зеркальце. Свет был достаточно ярким, чтобы разглядеть свое истинное отражение.

Ее каштановые волосы оставались такими же густыми, как в то время, когда она расчесывала их в уэймаутском пасторском доме, глаза блестели, предвкушая ожидание, а кожа не была столь бледной, как в дни юности, и, несмотря на суровый климат Бостона, оставалась безупречной.

Наклонясь ближе к зеркалу, Абигейл не заметила ни складок, ни морщин в уголках глаз. Приоткрыв рот, она стала рассматривать изумительной белизны зубы. Как хорошо, что на ввоз чая наложили эмбарго: ведь от слишком частого питья горячего чая страдает зубная эмаль. Ее нос! Ни время, ни судьба не в силах изменить то, что даровано природой. Иногда Джон называл ее пухленькой голубкой, и тогда нос казался ей более пропорциональным, чем сейчас, когда овал ее лица выглядел узким.

Она оттянула свою цветастую ночную сорочку с высоким воротником сатиновую и осмотрела контуры своей фигуры. Вскармливание четверых детей не изменило очертания ее груди, но она уже утратила свою возбуждающую свежесть. Абигейл сознательно поддалась греху гордыни, любуясь своим подтянутым телом, узкой талией, гладким животом, длинными стройными ногами, и молила Бога сохранить ей навсегда физическую привлекательность. Старые правоверные пуритане прокляли бы ее. Но не ее отец.

Она снова скользнула в постель и тихо легла, прижав руки к бедрам и уставившись в потолок. В эти часы счастья и покоя в доме, куда она пришла шесть с половиной лет назад, она спрашивала сама себя, в какой мере были верны ее юношеские представления о любви и супружестве.

«Если я не стану сомневаться в каждом шаге вместе с Джоном и глубоко переживать его мотивы, — думала она, — если я могу отдалиться, быть любящей, сочувствующей, но без обязательств, была бы в таком случае моя любовь более идиллической, более романтичной?»

А может быть, все это заблуждение? Для любой жены? Либо она одно целое с мужем, страдает вместе с ним, либо же они существуют каждый сам по себе? Абигейл не отделяла себя от Джона, но такое возможно, учитывая непостоянство его характера. Она предпочитала муки отторжению. Безучастность была равнозначна утере любви.

Она не ошиблась в Джоне в своих девичьих грезах. Непостоянный в своих чувствах, он поддавался настроению, переживая различные циклы: то взмывал на вершину гор, то погружался в пучину океана. Но это не касалось ее. Он понимал, что сам определяет свое поведение. Даже в порыве самоупреков житель Новой Англии никогда не будет вымещать на жене свои огорчения. Джон был приучен с детства бичевать самого себя, стегать розгами самокритики и осуждения и не уклоняться от признания собственной вины. Муж-пуританин может быть тяжелым, но никогда не станет невыносимым. Эта мысль утешила ее.

В родных местах Джон Адамс был в известной мере видной фигурой. В отличие от Бостона в Брейнтри приходилось открещиваться от обвинений в подстрекательстве к убийствам. Раз в неделю вечером Джон посещал таверну Брекетта, где встречались мужчины и обсуждали политику, именно там они посадили ветвистое Дерево Свободы. Эбенезер Тейер высказал полное смирение, придя на воскресный чай с шапкой в руках, он попросил Джона взять клерком его сына.

— Теперь вы первый адвокат в этой провинции, мистер Адамс, — сказал Тейер.

Абигейл не смогла сдержать улыбку, наливая чай: ведь Тейер был тем мелким чиновником в суде, который обидел Джона, назвав его «адвокатишкой».

Джон принял сына Тейера, не отличавшегося хорошим здоровьем. Как казалось Абигейл, это свидетельствовало о щедрости натуры мужа. Джон ответил на ее замечание, что Бостон также проявил широту своего характера. Приезжая в контору, Джон каждый раз находил новых клиентов. Его пребывание в Бостоне явно имело положительные последствия.

Восхищение Брейнтри местным героем оказалось кратковременным. Сэмюел Адамс убедил Джона поддержать его в кампании на пост регистратора сделок графства Суффолк. Жители Брейнтри предпочли местного кандидата, который нанес решительное поражение обоим Адамсам.

— Они резвились, как петухи на навозной куче, — сетовал Джон. — За все мои усилия мне достались лишь насмешки и презрение, словно я сам вручил джентри англиканской церкви палку, чтобы вздуть меня.

Абигейл болела несколько раз простудой. Майское солнце исцелило ее. Рано утром она и Джон поднимались на вершину Пенн-Хилла, а домой возвращались лугами. Прогулки по полям были подобны плаванию в океане, пробуждая в теле ритмы волн: земля имеет свои приливы, не только вздымающиеся в виде зреющего урожая, но и проникающие через ступни к икрам, бедрам, животу, груди, мозгам. Не земля принадлежала ей, а она, Абигейл, принадлежала земле; такое единение с природой чуждо горожанам, привыкшим бродить по булыжным мостовым.

Абигейл оделась и поехала с детьми на лошадях навестить дядюшку Питера и его двух малюток. У дядюшки Элиу было уже трое детей. В полдень она сидела во дворике, а дети играли около нее; с наступлением сумерек она накормила их, уложила спать, прочитала на сон грядущий сказку о колобке.

Джон также не ершился, сберегая свою энергию.

— Это древний закон Моисея, Абигейл, уважающий покой, отдохновение. Каждый седьмой год должен быть безмятежным.

— Может быть, приложим болотный компост к самим себе? Подумай только, что мы могли бы вырастить.

— Мои противники уже утверждают, будто в моих идеях слишком много навоза.

Хорошо, если можно отделаться шутками. В Бостоне жизнь была невыносимо суровой. Здесь же самым неотложным делом для Джона была очистка деревьев от гусениц и сооружение каменной ограды, чтобы защитить луга от лошадей и коров дьякона Белчера, жиревших за счет посадок Адамса. Джон сеял горох, пастернак, свеклу, морковь, капусту, лук, картофель, а на скотном дворе откармливал телят, свиней, овец, цыплят, гусей.

— И очень кстати, — заметила Абигейл. — Ведь когда я впервые приехала в этот дом, кладовка здесь была пуста. Когда созреют фрукты и ягоды, я сделаю запас варенья и джема на целый год. Если ты вытащишь из погреба бочонки, я выскоблю их и посушу на солнце. При хорошем улове насолю трески, сельди, макрели.

— Добрая хозяйка Адамс, — прошептал он, — и землевладелец Адамс. Я нанял пару рабочих, они очистят на дрова несколько акров леса на наших участках. Когда дрова будут сложены, я отвезу навоз на наши поля.

— Затем потребуется лишь хороший дождь, и на полях взойдут изумрудные посевы.

Молодые девушки предлагали свои услуги. Наконец пришли две, понравившиеся Абигейл, Первой была Пэтти, далекая родственница Адамса, второй — Сюзи, девушка из Брейнтри из хорошей семьи, но бездомная. Обе мечтали об учебе, о приданом, без которого не найдешь мужа. Пятнадцатилетняя Пэтти была высокой блондинкой с отменным аппетитом, и поэтому Абигейл научила ее готовить для семьи. Опекун описал Сюзи как «фанатичную чистюлю», Абигейл обучила ее домоводству. Девушки поселились в комнате в конце пристройки. У Абигейл освободилось время для ухода за детьми.

Какими разными могут быть и по внешности, и по темпераменту дети одних и тех же родителей, родившиеся друг за другом. Шестилетняя Нэб, хорошо проявившая себя в женской школе, оставалась коренастым ребенком не отличавшимся ни красотой, ни грацией. И в то же время она была сильной личностью: сдержанной, педантичной, с удивительным чувством ответственности в столь юном возрасте. Она редко улыбалась и делала все, чтобы семья была счастлива. У Абигейл иногда возникало ощущение, что Нэб опекает ее.

Четырехлетний Джон Куинси был похож на свою мать: тот же овал лица, те же широко расставленные проницательные глаза, округлый подбородок и лоб; обладая гибким умом, он глотал книгу за книгой.

— Он будет гениальным, — заявил однажды его отец.

Чарлзу исполнился год, он был располагающим к себе забавным ребенком. Когда одна из коров отелилась, он требовал ежедневно сотню раз навестить «телю». Едва научившись ходить, вынуждал семью гоняться за ним по ферме, создавая тем самым смешные истории.

Джон заметил:

— Посмотри на Питера, Элиу и на меня. Могла бы ты представить себе, что три столь разных человека выросли в одной семье?

— Не пора ли пригласить на воскресный обед все семейство Адамс, детей и взрослых?

После проповеди пришли Питер и Мэри с двумя детьми, Элиу — со своей благоверной и тремя детьми. Мать Джона появилась с другой стороны двора со своим вторым мужем, Джоном Холлом. Джон смирился с ее вторым браком, но восторга не испытывал. Собралось четырнадцать Адамсов. Элиу, самый веселый член клана, любил поговорить о своем продвижении в милиции. Он все еще жил в примитивной хижине, выращивая ровно столько, сколько нужно, чтобы накормить и одеть семью. Он подчеркнуто не гнался за большим помещением, мебелью, вещами.

— Зачем печь впрок? — вопрошал он. — Ведь хлеб заплесневеет.

Питер обрабатывал теперь две фермы: свои собственные тридцать пять акров, доставшиеся ему от отца, и ферму своей жены около бывшей таверны Кросби, ставшей их домом. Он погрузнел, его движения и речь стали медленными. Питер составил для себя план на десять лет вперед. Прослужив надзирателем дорог, хотел стать констеблем, затем членом комитета по рыбоводству в реке Манатикьот и, наконец, выборным лицом. Он выглядел счастливым, но уставшим. Причина стала очевидной, когда мужчины раскурили трубки и принялись колоть орехи для женщин.

— Джон, — сказал Питер, — две фермы слишком много для одного. Я хочу продать ферму отца. Не купишь ли ты?

— Готов купить, Питер, и обрабатывать эти две фермы одновременно.

— Хорошо. Считай, что договорились.

— Не торопись. Мы должны установить цену. Затем я должен накопить денег. У меня их сейчас нет.

— Я согласен принять твои расписки.

— Я уже дал несколько расписок за соседние пастбища Элии Белчера. Заборы ветхие, и на их ремонт нужны большие средства. Но через год или два…

Когда, казалось, все успокоились, Абигейл почувствовала, что Джон весь напрягся. Она поинтересовалась почему.

— Послушай. Наше дело плохо. Патриоты не в фаворе. С момента назначения Хатчинсона губернатором я превратился в мальчика для битья. Он называет меня одним из немногих бунтарей, «мятежным писакой из Брейнтри», от которого продолжают исходить протесты в печати. Несколько наших бывших друзей перешли на сторону короля. Отис подкуплен взяткой и заявляет, что мы должны уважать пожелания Хатчинсона. Хэнкок устал.

— Почему это беспокоит тебя?

— Некоторые говорят, что я боролся против королевских законов, питая личную неприязнь к Хатчинсону. Не так-то просто оградить любые мотивы от подозрений. Куда бы я ни пошел в Бостоне или во время поездок на сессии суда, я слышу намеки, будто я и есть причина осложнений. Признаюсь, Нэбби, это гложет мою душу.

— Понимаю. Я слышала, что в Коннектикуте есть изумительные источники минеральной воды. Почему бы не попробовать этой воды? Она поможет тебе взбодриться.

Он уехал, радуясь возможности попить минеральной воды, оставив ее приучать детей доить коров и натаскивать по новому изданию «Начального учебника Новой Англии», по которому она сама учила алфавит. Нэб быстро запомнила буквы от «А» — Адам согрешил, а за ним и все мы — до «Ч» — чудо-юдо рыба кит; но Абигейл все еще не спешила объяснять малышам некоторые неприятные читалки: «Сгубить легко, а душе каково?», «Молодые мрут по выбору, старые поголовно».

Шумный деловой Бостон был уже забыт. Временами ее обижало то, что женщин представляли домашними существами. Ныне она довольствовалась уходом за детьми и за дойными коровами. И, сидя под виноградной лозой и яблоней, она с удовольствием наслаждалась плодами своего труда. Хотя ее все еще не покидало жгучее чувство обиды за то, что она называла «неподобающим отношением Англии к бедной Америке», Абигейл внушала своим детям, что Англия — их родина, но Америка больше годится для счастья, потому что люди здесь равные, «здесь никто не богат так, чтобы господствовать над нами, и никто не беден, чтобы страдать». Однако она была порой сурова к Англии:

— Лучше не познать прелесть свободы, чем воспользоваться свободой, а затем наблюдать, как ее отнимают у вас.

Сэмюел Адамс не верил в магию седьмого дня. Как только Джон вернулся из Коннектикута домой, он тут же появился с Бетси. В одной руке он держал дорожную сумку, в другой — бумаги с записями. Они пришли, призналась Бетси, чтобы извиниться за статью Сэмюела в «Виндиксе».

— Я убедила его, — сказала она, — что «Виндикс» звучит почти как каратель.

После ужина в кухне Сэмюел сказал:

— Джон, ты прав, добившись оправдания солдат. И я прав, оправдывая Бостон. Убийства были спровоцированы горсткой безответственных.

— «Убийство» — слово, подброшенное пропагандой.

— Хотя солдаты были спровоцированы и мы потеряли по их вине пять человек, это все же убийство. Но, — Сэмюел улыбнулся, — братец Адамс, ты знаешь, что мы не выпустили в тебя ни одной стрелы. Все, что мы сделали, так заключили Бостон в мягкий кокон. Он ему вскоре потребуется. Мы никогда не встанем по другую сторону баррикад. Обещаю тебе, Абигейл.

— О Небеса! — воскликнула она.

В Брейнтри Адамсы провели совсем немного времени, и вскоре появилась возможность вывезти семью в большой город. Джону пришлось выступить против королевского таможенника, изобличенного в том, что он требовал больше денег от торговцев Массачусетса, чем устанавливал закон. И вновь Джон выиграл процесс. Похвалы сыпались со всех сторон.

— Люди говорят, что эта самая лучшая речь, какую они когда-либо слышали, равноценна великим речам, звучавшим в Риме или Греции. Нэбби, вот что значит использовать в пользу одного человека страсти, предрассудки и интересы всех собравшихся. Толпа способна превратить здравый смысл в глубокую мудрость, а собачье упрямство — в героизм.

Осенью созрел отменный урожай, сарай был набит сеном и клевером, а подвал Абигейл — яблочным мармеладом, маринованными овощами и устрицами, орехами, бочонками с соленой рыбой. На зиму были заготовлены дрова, а щели в окнах замазаны от дождя и ветра.

В семье также было все благополучно. За лето дети загорели. Отец взял Джонни на охоту и научил его стрелять. Нэб гордо разъезжала на своей лошадке. В «наличном банке» Адамсов за свободным кирпичом в теле трубы возросла коллекция монет, которую Джон называл «солью для каши». Вечерами они сидели перед горящим камином: Джон изучал «Утопию» Томаса Мора, а Абигейл читала пьесы Мольера, присланные ей из Плимута Мэрси Уоррен.

В декабре Абигейл забеременела и была рада этому. Это будет ребенок, выношенный в Брейнтри, быть может, еще одна дочь для полноты семейства.

Прошла зима. Их часто навещали ее родители и жизнерадостная сестра Бетси. Мэри и Ричард приезжали в санях из Бостона. Билли привез свою жену и представил ее клану Смитов.

Катарина Луиза Солмон не блистала красотой, ее портили неровные зубы и бледное лицо. Она получила лучшее образование, чем муж, и обладала более проницательным умом, была крайне набожна, тогда как Билли ненавидел религию. Несмотря на такие различия, Билли казался счастливым и словоохотливым впервые, насколько помнила Абигейл. Катарина Луиза получила от матери и отчима в качестве свадебного подарка ферму и один из старейших домов в Линкольне, у верстового столба к северо-западу от Бостона, отмечающего пятнадцатую милю между Лексингтоном и Конкордом. Билли засевал шестнадцать акров ячменем и кукурузой и тридцать пять — пшеницей и травой для скота. Он взял у отца в долг значительную сумму под залог дома и фермы и на эти деньги купил коров, овец, свиней, а также кур, уток и кроликов. Продажа молодняка приносила достаточный доход. Как и Абигейл, Катарина Луиза была беременна.

Джон отправился на выездную сессию суда. Абигейл проводила его, зная, как неприятны суды в мелких поселках с их мелочными тяжбами, убогими постоялыми дворами, переезды под проливным дождем и в снежном буране. Его первое письмо пришло из Плимута.

В сентябре Абигейл родила мальчика, его назвали Томасом Бойлстоном. Огорчение тем, что родилась не дочь, возмещалось настырностью малыша, который, как говорил отец, появился на свет с убеждением, что мир обязан дать ему пищу, кров и тепло. Жизнерадостность безволосого, голубоглазого, пухленького Томаса Бойлстона заражала всех окружающих.

— Мой отец мечтал иметь кучу внуков! — воскликнула Абигейл. — Быть может, один из моей троицы станет священником и унаследует его приход?

Джоном вновь овладело беспокойство. Он все больше времени находился в Бостоне, порой за одну сессию суда участвовал в слушании до шестидесяти — семидесяти дел. Количество составляемых им проектов постановлений и резюме вынуждало его ночевать у того или иного родственника: у дядюшки Исаака, у Сэмюела или же у Мэри — сестры Абигейл. Порой он работал до полуночи и спал на диване в своей конторе.

Выбрав спокойный момент, когда Томми исполнился год, Абигейл пристроилась у рабочего стола Джона.

— Джон, о чем ты думаешь?

Он виновато посмотрел на нее и, положив свою ладонь на ее руку, сказал:

— Я не хотел огорчать тебя.

— Тем, что ты сделал?

— Покупкой дома.

— В Бостоне?

— Не возражаешь, Нэбби? Мы должны вернуться туда. Я не могу продолжать работу, сидя здесь.

Она задумалась.

— У нас было полтора года благостного мира. Я понимала, что пребывание здесь — лишь передышка. Как мы в ней нуждались и сколько доброго она принесла!

Он прошептал:

— Ты так мила, принимая пережитое спокойно.

— Я сложу вещи четверых малышей.

— А также горшки и сковородки, постельное белье и стулья. На этот раз мы будем жить в окружении собственных вещей. В таком случае, быть может, сумеем почувствовать: Бостон — наш дом.

— Да будет так.

Она поперхнулась и добавила глухо:

— Мы всегда можем вернуться на ферму, когда на деревьях появятся гусеницы, а в кукурузе черви.

Дом стоял на углу Куин-стрит, к которой спускалась дорога от Корнхилла, покрытая булыжником, образуя небольшую площадь перед ратушей. Это был прелестный домишко из некрашеных кирпичей со строгими линиями, но меньший по размерам, чем арендованные ими ранее дома, а у них ведь было уже четверо детей.

Дом показался Абигейл уютным, особенно после того, как рабочий и письменный столы Джона и несколько сот книг были размещены в передней комнате, выбранной под контору. Все шесть комнат дома отапливались. Нэб пожелала, чтобы Томми жил в ее комнате, это позволило разместить двух старших мальчиков в другой спальне. Пэтти и Сюзи, восхищенные переездом в большой город, получили спальню на третьем этаже. В доме была просторная кухня с пристройкой и внушительной плитой. Позади дома находились сад, колодец с насосом, затененный двумя зелеными вязами, две одинаково покрашенные уборные, постройки для хранения льда, дров и тележек.

Гостиная была больших размеров, чем в Брейнтри. Расставив свою «толстушку» — софу, низкие столики и стулья с железными спинками так, как они стояли в Брейнтри, Абигейл почувствовала облегчение.

Распаковывая бумаги Джона, она заметила запись высказывания майора Мартина, посетившего утром в этот день контору Джона:

Абигейл отвернулась, склонив голову и тяжело вздохнув.

В воскресенье утром Джон и Абигейл, забрав старших детей, отправились на молитву вверх по Корнхилл через Портовую площадь к знакомой церкви на Браттл-стрит. Они сели в ряду, оплаченном ими несколько лет назад. Соседи поклонились, словно видели их на этих старинных скамьях в прошлое воскресенье. Они казались вежливыми, дружественно настроенными, но в глазах был какой-то налет задумчивости, словно что-то случилось в отношениях между ними и Адамсами, но что они не помнят. Однако приглашения на обеды и приемы не поступали.

— А почему они должны быть? — спрашивал Джон. — Мы ведь не новички в этом бостонском религиозном ордене.

Каждый день рано утром Джон отправлялся через улицу, в свою контору, где работал с тремя молодыми клерками, а после обеда оставался дома, подыскивая в библиотеке нужные справки для судебных дел. Он проиграл несколько сложных процессов, однако, как признавали в Бостоне и в выездных судах, было трудно превзойти адвоката Адамса в выявлении исторических прецедентов и в написании резюме. Им восхищались, ему предлагали вести дела, но бывали моменты, когда Абигейл чувствовала, что они находятся за пределами бостонского света.

— Я никогда не был так счастлив, как сейчас! — восклицал Джон. — Моя решимость посвятить себя исследованиям, частной жизни облегчает мою душу и утешает меня.

Их самыми близкими друзьями оставались Сэмюел и Бетси Адамс. Сэмюел посвящал все свое время делам общества, а Бетси по-прежнему обращала пенсы в фунты стерлингов. Она обновила крышу и окна в доме на Пёрчейз-стрит, оклеила его новыми обоями. На организованных Бетси обедах чета Адамс встретилась с блистательной группой гостей: с Джоном Хэнкоком, Элбриджем Джерри, Джошиа Куинси-младшим, Уильямом Филипсом — от движения патриотов; с Джонатаном Сиуоллом и младшими Хатчинсонами, Элишем и Томасом — сторонниками короля, а также с Томасом Кашингом, из числа умеренных.

Сэмюел был осведомлен о каждом конфликте в Виргинии и Северной Каролине, в Коннектикуте и Пенсильвании. Он почти единолично руководил комитетом связи, поставившим целью взять в свои руки колониальное управление Америки против Британии. Для губернатора Хатчинсона подобное было актом предательства.

— Но почему это противозаконно? — ухмыльнулся Джон, возвращаясь домой в коляске. — Как может губернатор препятствовать переписке людей, передаче ими новостей друг другу?

— Джон, как Сэмюел умудряется зарабатывать на приличную жизнь? Ведь как член Массачусетской ассамблеи он не получает заработной платы.

— Не получает. Это добровольная работа, такая же, как избранного лица.

— В таком случае?

— Не знаю, но осмелюсь предположить: он, видимо, включен в список оплачиваемых Джоном Хэнкоком и другими торговцами-патриотами. Сэмюел — их самый ярый защитник от постановлений Тауншенда. Они успешно ввозят контрабандой чай. Даже если из трех ящиков теряется один, прибыли остаются огромными. Сэмюела считают важным лицом в деле сохранения свободы действий.

Она спросила не без тревоги:

— Джон, неужели мы отождествляем свободу с прибылями?

— Это одно из проявлений, — сказал он с нескрываемым упрямством. — Люди должны иметь свободу в управлении своими лавками и фермами, зарабатывать для своих семей, а также голосовать, писать законы, выражать свои мысли.

— Согласна. Но я думаю, мы выглядим лучше, говоря о сохранении наших естественных, Богом данных или полученных по общественному договору прав, чем о наших бухгалтерских книгах.

Джон добродушно рассмеялся.

Временами ей казалось, что в облике ее мужа совмещаются сразу двое мужчин. Предновогодний день он потратил на то, чтобы написать запоздалое письмо британскому историку миссис Маколей, сетуя на мрачную перспективу: злобная и безжалостная администрация берет изо дня в день верх над патриотами. На приеме у Кранча в канун Нового года он вступил в спор с английским джентльменом по поводу попыток королевских властей арестовать в Провиденсе (Род-Айленд) тех, кто поджег королевский таможенный катер «Гэзпи», якобы переделанный из захваченного судна Джона Хэнкока «Либерти».

— В Британии не больше справедливости, чем в аду! — кричал Джон. — Иногда я желаю войны, чтобы принудить англичан к благоразумию или же уничтожить их.

Абигейл была поражена дерзкими высказываниями мужа. Да и он сам терзался упреками в свой адрес в момент, когда они прибыли домой.

— Нэбби, я не могу корить себя за резкие, грубые, неумные выражения. Человек, не умеющий держать в узде свой язык, свой норов, годен лишь для детских игр и для общения с мальчишками!

Следующее утро он весь кипел. Отошла на задний план тревога за мертвых и умирающих патриотов, было забыто самоосуждение за допущенную им язвительность. Он проснулся, напевая мелодию, сердечно обнял жену и за завтраком заявил:

— Год будет для нас приятным, веселым, счастливым и благодатным.

Пораженная такой сменой настроения, Абигейл пробормотала:

— Для человека с встревоженной совестью ты спал удивительно хорошо.

— С встревоженной совестью? Я? — Он повернулся к четверым детям с поднятыми руками, вывернув наружу ладони, чтобы подчеркнуть абсурдность вопроса. — Моя дорогая миссис Абигейл, вы не только моя жена, но и мать-исповедница. Ты прощаешь, выслушав меня. А затем я сплю как агнец. Не думала ли ты, что прощение твоего мужа — часть долга жены?

— Откровенно говоря, не думала. Если бы знала, то это могло бы меня напугать. Однако в таком случае, если бы каждая девушка понимала то, что взрослая замужняя женщина знает…

Он был в веселом настроении.

— Не подсказываешь ли ты своим глазеющим детям, восторженно смакующим ежевичный джем, что ты огорчена браком со мной?

— О, боже мой! Никак нет! Разве моряк отказывается выходить в море из-за опасения шторма? Я благодарна Господу Богу за то, что он не позволяет нам знать, пока мы не окажемся в ловушке, и не дает использовать знание для выхода из нее.

Предвидение Джона, что грядущий год будет хорошим, оправдалось. У Англии появились свои внутренние проблемы. Все попытки собрать деньги, взимая налоги на ввозимые в колонию товары, прекратились, сохранился лишь налог на чай, напоминая операцию по спасению лица. Почему на чай, а не на стекло или краску, никто не понимал. Быть может, потому, что краску и стекло можно производить в Новой Англии. Американцы пристрастились к чаю. Он заменял им еду и лекарства, утешая в трудную минуту, они всегда ввозили большое количество чая. Поскольку было несложно ввозить ящики с чаем контрабандным путем и чай приобретался по большей части в Голландии и доставлялся на американских судах, у колонии было свое средство спасти собственное лицо. Единственным предметом раздора, поддерживавшим кипение политического котла, были резолюции комитетов связи, распространявшиеся в городах Массачусетса под заголовком «Список ущемлений и нарушений прав».

В конце первой недели января 1773 года губернатор Хатчинсон встретился с выбранной Ассамблеей и выразил протест по поводу писем с жалобами. Американские колонии, утверждал он, были основаны как часть британских владений — доминионов, они находятся под властью верховного законодательного органа Британии. Не может быть двух высших законодательных властей.

— Все вели себя так вежливо, — сказал доверительно Джон Абигейл, — что я подумал, почему бы мне не пойти и не выслушать ответ совета.

На лице Абигейл отразилось сомнение.

Он рассказал ей о сцене, разыгравшейся в ратуше. Двадцать восемь членов совета, избранные массачусетской ассамблеей, предложили разумный ответ на обвинения губернатора и заверили Хатчинсона, что они не помышляют о такой щекотливой идее, как независимость. Однако совет счел своим долгом «реабилитировать народ, якобы повинный в возбуждении недовольства в провинции, и приписать это недовольство актам парламента». Они отклоняли высшую власть Британии по тем соображениям, что народ под неограниченной властью неизбежно станет рабом.

Зима выдалась ненастной, но политический климат оставался разогретым. Джон был вовлечен лишь в один конфликт, касавшийся назначения и оплаты судей. Он написал серию статей в «Бостон газетт», доказывая, что обычное право Англии запрещает пожизненное назначение судей, и если колонисты не станут оплачивать их содержание, то судьи окажутся в полной зависимости от короны. Абигейл обратила внимание на то, что муж подписывал статьи собственным именем. Здесь не было повода для споров, ведь речь шла о системе и традициях права.

В знак признания усилий Джона Ассамблея Массачусетса выбрала его в совет. Джон не стремился к такому посту, но, когда Хатчинсон отклонил его избрание, он разъярился. Абигейл успокоила его, настояв на необходимости провести вместе с детьми несколько дней на ферме. Он согласился и обратил энергию своего гнева на возведение каменной ограды. Через день-два он восторгался прекрасным травостоем, поднявшимся благодаря дождям и своевременно заготовленному компосту.

Джон и патриоты вновь рассердились на Хатчинсона, узнав, что он отправил в Лондон письма с требованием к министерству прислать достаточную военную силу, чтобы усмирить Бостон. Эти письма попали к Бенджамину Франклину, а тот, чтобы предупредить Массачусетс, переслал копии Джону и Сэмюелу Адамсам и Томасу Кашингу, настоятельно рекомендуя не публиковать эти письма в печати.

Они были все же опубликованы. Джон клялся, что не отдавал письма в печать. Это мог сделать Кашинг, а скорее всего Сэмюел, понимавший, что они способны вызвать взрыв. С момента публикации писем в виде памфлета вопрос встал ребром: либо губернатор Хатчинсон будет выдворен из Массачусетса, либо он выдворит патриотов. Успокаивая жену, Джон уверял:

— По моему мнению, у обеих сторон не хватит духа добиться окончательного решения вопроса. В предстоящие годы нас будет качать, словно маятник. Революцию, мысль о которой мы не можем сформулировать, увидят наши дети.

Абигейл вздрогнула:

— Слабое утешение.

Трудность операции по спасению лица, по мнению Абигейл, в том, что она никому не удавалась полностью. Джон подрядился вести загадочное дело Анселла Никерсона, обвиненного в убийстве трех или четырех человек на судне и утверждавшего, со своей стороны, что они были убиты пиратами. (Джону удалось добиться оправдания Никерсона, но он признался Абигейл, что не уверен, виноват или не виноват Никерсон.) Тем временем британское министерство ввязалось в процесс с Ост-Индской компанией — британской фирмой, накопившей на своих складах семнадцать миллионов фунтов чая. Когда быстроходное судно доставило в Бостон сообщение, что принято новое постановление о чае, патриоты возмутились.

— Зачем постановление о чае? — спросила Абигейл.

— Очень просто, — объяснил Джон. — Согласно британским меркантильным правилам, все товары, произведенные в любой части империи, должны быть доставлены в Англию, где они облагаются налогом. Как чай, например. Затем ящики перегружаются на другое британское судно и перевозятся в колонию, а там, в порту прибытия, облагаются новыми налогами.

— Другими словами, чай преодолевает двойное расстояние, приходит к нам с двойным запозданием и стоит нам вдвое дороже.

— Примерно так. И это выгодно британцам. Так было, пока голландский чай не стал конкурентом. Тысячи англичан, вложивших свои сбережения в Ост-Индскую компанию, узнали, что дефицит их компании равен миллиону фунтов стерлингов, что их акции вдвое упали в цене и банкротство Ост-Индской компании вызовет панику в Британии. Владельцы нажали на правительство, чтобы оно разрешило Ост-Индской компании доставлять чай из Китая и Индии прямо к нам. Даже после уплаты нашими торговцами пошлины в размере трех пенсов за фунт чай будет стоить дешевле голландского контрабандного чая. Британцы вообразили, будто мы так рвемся получить дешевый чай, что готовы выбросить в бостонскую гавань наши политические принципы.

— Это означало бы больше чая для всех и конец контрабанде.

— А также признание британского права навязывать нам налоги без нашего согласия. Ни один патриот не станет покупать этот чай.

— Не думаешь ли ты, что мы купим?

— Кто — мы? Бенджамин Фанейл-младший, Джошиа Уинслоу, Элиша и Томас Хатчинсон-младший назначены грузополучателями. Они с радостью заплатят налоги в надежде на солидный куш после прибытия каждого груза.

Абигейл задумчиво спросила:

— Не должны ли мы, другие, покупать у них до того, как они набьют свои кошельки такими барышами?

— У нас может быть либо дешевый чай, либо дорогая свобода.

Раздраженная Пенсильвания разделала под орех капризный Бостон. Джон принес домой экземпляр «Пенсильвания газетт» от двадцатого октября с набором резолюций: пошлины, наложенные парламентом на чай, выгруженный в Америке, есть налог на американцев, поборы, взимаемые с них без их согласия; преднамеренная цель взимания налога для поддержки правительства, осуществления судопроизводства и защиты владения его величества направлена на то, чтобы сделать бесполезными ассамблеи; постоянная оппозиция этому министерскому плану абсолютно необходима для сохранения хотя бы призрака свободы.

Митинги протеста и гневные речи в Олд Саут и Фанейл-Холл звучали словно эхо событий 1765 года, когда таможенных чиновников насильно притащили к Дереву Свободы и принудили не выполнять еще не полученных поручений. Теперь же, в начале ноября 1773 года, люди, получавшие грузы, не прислушались к требованиям патриотов. Когда в 1756 году бостонцы громили контору Оливера и дома Хатчинсона и Хэллоуэлла, для защиты их собственности не было ни одного солдата. Теперь же в бостонской гавани стояли на якоре несколько британских военных кораблей, в замке Уильям размещались два полка королевских солдат.

Джон заявил мрачно:

— Завтра на городском собрании мы примем филадельфийские резолюции и потребуем от назначенных агентов Ост-Индской компании ради их собственного положения, а также мира и доброго порядка в городе…

Это было всего лишь благое пожелание.

— Я знаю, что они не уйдут в отставку. После восьми лет непрестанных усилий мы слабее, чем в самом начале.

В Бостоне царило возбуждение. Импортеры чая опасались бросить искру. Фанейл, Уинслоу и фирма «Ричард Кларк и сыновья» распространяли слухи, что чай будет выставлен на продажу по такой низкой цене, что его аромат заглушит всякую оппозицию.

17 ноября было объявлено, что первые суда с чаем — «Дартмут», «Элеанор» и «Бивер» — вот-вот прибудут и что, согласно расписанию, «Дартмут» войдет в гавань в воскресенье, когда будут проходить богослужения.

В воскресенье утром, выслушав проповедь доктора Купера, Абигейл и Джон вышли из церкви на Олд Саут и увидели, что толпа устремилась к пристани, где под порывами резкого северного бриза раскачивался стоявший на якоре «Дартмут». Капитан Холл поставил свое судно на якорь у верфи Гриффина, в квартале от дома Сэмюела Адамса.

— Это никак не улучшит настроение Сэмюела, — сказала Абигейл, когда они примкнули к сотням бостонцев, заполнивших переулок Флаундер и площадку для перегрузки товаров между Белчер-Лейн и верфью. — Джон, они, разумеется, не станут разгружать в воскресенье, в день Господний.

Он быстро повернулся:

— Тогда пошли домой, прежде чем они опалят крылья нашей утке.

Нэб и Джонни мучили и голод и любопытство. Шестилетний Джонни, остро интересовавшийся происходящим, спросил:

— Папа, что они собираются сделать с этим чаем?

Абигейл, кормившая с ложки Чарли смесью из тертых грецких орехов и хлеба, повернулась к хозяину дома.

— Самый удачный вопрос. Ответь нам всем маленьким, папа.

Джон надулся от важности.

— Мне больше всего по душе роль ученого-всезнайки за собственным обеденным столом. Нам хотелось бы, чтобы при следующем приливе чай взял обратный курс и поплыл в Англию.

— Хорошо, что чай не страдает морской болезнью, — заметила Абигейл.

Дети хихикали. Джон сохранял серьезность.

— Мы должны будем принять вскоре решение, потому что, если груз не будет спущен на берег за двадцать дней после прибытия, он может быть конфискован таможней. Когда приплывут другие суда, то мы можем стать свидетелями одного из трех возможных действий: суда отчалят в море, и это будет концом постановления о чае; их груз будет конфискован, и это явится концом постановления о чае, или…

— Что или? — спросила Абигейл. Поскольку Джон молчал, она выпалила: — Или же они попытаются выгрузить чай на землю.

Джон посмотрел задумчиво.

— Они не столь безнадежно глупы.

Джона и Абигейл посетил Сэмюел Адамс и рассказал им о результатах собраний выборных лиц и комитета связи. На следующий день намечался многолюдный митинг в Фанейл-Холл. Джон Хэнкок объявил, что, занимая пост полковника кадетского корпуса, он категорически отказывается привлечь молодых бостонцев для охраны тех, кто опрометчиво попытается выгрузить чай. К ним зашел также Джошиа Куинси-младший; он уведомил о прибытии в пятницу двух других судов и сообщил, что владелец «Дартмута» согласился развернуть судно и отправить его назад в Лондон с невыгруженным товаром.

Джон попросил Абигейл открыть бочонок мадеры. Через некоторое время доктор Джозеф Уоррен воздал должное вину и добавил: губернатор Хатчинсон объявил, что он не подпишет бумаги, разрешающие выход трех судов в море, до того, как будет разгружен чай и передан заказчикам.

Абигейл не пыталась скрыть усмешку.

— Целые годы мы отрабатывали искусство контрабандного ввоза чая. Теперь нужно найти способ контрабандного вывоза.

В понедельник на рассвете они были разбужены посланцем от Сэмюела, напоминавшим, что им следует прийти на собрание в Фанейл-Холл.

— Если бы не это постановление о чае, то, думаю, Сэмюел и «Сыновья Свободы» зачахли бы за ненадобностью, — сказала Абигейл.

Все обыденные дела были отложены. Абигейл надела зеленое шерстяное платье и зеленые туфли. Несмотря на то, что день сулил плохие предчувствия, в воздухе витало и что-то праздничное: звонили колокола, звучали возбужденные голоса прохожих под окнами. Выйдя на улицу, они заметили на стене ратуши объявление. Абигейл прочитала вслух:

— «Друзья, братья, земляки! Окаянная чума, ненавистный чай, поставляемый в этот порт Ост-Индской компанией, прибыл в нашу гавань. Вы стоите лицом к лицу перед угрозой разрушения, если не предпочтете мужественное сопротивление махинациям тирании. Каждый друг своей страны призван ради самого себя и потомков собраться сегодня в девять часов (в это время зазвонят колокола) в Фанейл-Холл, чтобы совместными усилиями оказать успешное сопротивление этой последней, наихудшей и наиболее разрушительной мере администрации».

Она прошептала:

— Звучит как медоточивая проза нашего кузена Сэма.

— Она известна как проза патриотов. Я могу назвать тебе дюжину бостонцев, включая себя самого, кто мог бы сочинить подобное.

К десяти часам Фанейл-Холл был набит битком: мелькали знакомые лица из Уэймаута, Брейнтри, Хэнгема, Милтона. Она не знала, сколько вмещал зал, но, по ее прикидкам, собралось около двух-трех тысяч человек.

Абигейл внимательно слушала Сэмюела, предложившего отправить чай в Англию, все с этим согласились. Толпа стала настолько плотной, что митинг пришлось отложить до трех часов и перенести в церковь на Олд Саут.

В эту ночь двадцать пять вооруженных добровольцев несли охрану около судна, чтобы не допустить выгрузку чая. На следующее утро Абигейл пришла в церковь на Олд Саут, где присутствовала на возбужденном собрании, взорвавшемся, когда прибыл шериф графства Суффолк и зачитал заявление губернатора:

— «Все участники этого митинга нарушают добрые и здравые законы провинции. Мы предупреждаем, увещевая и упрашивая незаконно собравшихся разойтись».

Свист и возгласы возмущения загремели под сводами церкви. Владелец «Дартмута» Фрэнсис Ротч и капитан Джеймс Холл соглашались, что чай следует отправить назад без выгрузки. Аплодисменты в их адрес были настолько бурными, что комиссионерам «Элеанор» и «Бивера» пришлось встать и присоединиться. Сэмюел Адамс был назначен главой комитета, обязанного написать письмо всем портовым городам Массачусетса, Филадельфии и Нью-Йорка о происходящем в Бостоне.

Беда любого успеха в его преходящем характере. Суда «Элеанор» и «Бивер» прибыли со своими грузами. Хозяева судов сдержали свое обязательство не выгружать чай и не платить пошлин, но губернатор Хатчинсон не дал разрешения отплыть и, дабы доказать, что не блефует, приказал зарядить пушки замка Уильям и выставить около них наряд. У входа в гавань, вблизи трех бригов с чаем, адмирал Монтегю разместил две канонерки.

Судовладельцы оказались в ловушке. Если не выгружать чай в положенные двадцать дней, потеряют свой груз. Ежели попытаются удрать в Англию, воспользовавшись попутным ветром, их потопят канонерки.

— Вскоре все решится, — сказал Джон.

— Ты и в самом деле знаешь, каково будет решение? — поддразнивая, спросила она.

— Мы распускаем столько слухов, что им трудно поверить. Завтра я выезжаю в суд Плимута.

В городе царило спокойствие благодаря вооруженным патрулям на улицах, но напряжение росло. Ежедневно собирались митинги. Отряды вооруженных красномундирников из замка Уильям совершали набеги на окрестные поселки.

В последний день перед конфискацией чая на «Дартмуте» стоимостью пять тысяч фунтов стерлингов в церкви на Олд Саут собралось две тысячи человек. Абигейл сидела в последнем проходе. Несколько тысяч человек набилось в церковь и окружили ее снаружи. Владельцу судна «Дартмут» было предложено поехать к губернатору Хатчинсону в Милтон и потребовать от него письменное разрешение на отплытие в тот вечер. Владелец судна должен был немедля вернуться и доложить собравшимся.

Абигейл замерзла и устала, несмотря на зажигательные речи, гремевшие с трибуны. Она предпочла бы пройти один квартал по Корнхилл к своему дому и выпить чашку чая. Но выбраться из толпы в церкви было невозможно.

Прошел час после наступления сумерек. Вернулся Рот. По сигналу ему освободили проход к алтарю. Церковь освещалась мерцающим отблеском свечей. Все лица были напряжены.

— Ничего! — выкрикнул судовладелец. — Губернатор не выдает разрешение на выход из гавани. Чай будет выгружен и конфискован на заре, если мы не выплатим сегодня вечером пошлину!

Встал Сэмюел Адамс, он поднял вверх руки, требуя внимания. Громким голосом, наполнившим огромное пространство церкви, он выкрикнул:

— Только это собрание может спасти страну!

В партере церкви прозвучал воинственный индейский клич. Ему ответили с хоров, а затем снаружи. Абигейл была буквально приподнята на руках и вынесена на колючий холод улицы. Не веря глазам своим, она увидела человек пятьдесят мужчин: их лица были замазаны краской, волосы собраны по индейской моде, на плечах небрежно накинуты индейские одеяла, они размахивали топориками.

Толпа вопящих индейцев перед зданием церкви становилась все гуще. Абигейл казалась безумной мысль, что раскрашенные, вооруженные индейцы какого-то племени вторглись в Бостон.

Затем она напряженно вгляделась в одного из вождей, расставлявшего своих воинов по два в ряд, поднимавшего руки, требуя внимания. Его широкий рот на плоском лице, плотная фигура и мускулистые жесты напоминали ей…

— Не может быть, — прошептала она Бетси. — Поль Ревер?

— Пойдем. Нам следует сохранять спокойствие.

Банда индейцев множилась, их было уже, по меньшей мере, сотни две. Бетси держала ее под руку, они прошли молча и быстро, подталкиваемые толпой, через Милк-стрит, повернули направо на Пёрл-стрит, затем по Пёрл-стрит — к верфи Гриффина, где были пришвартованы суда с чаем.

Абигейл стояла на вымощенной булыжником площади перед верфью Гриффина, когда индейцы на лодчонках подплыли к «Дартмуту». В сумерках были слышны приглушенные звуки гребущих весел. Она с трудом различала в темноте фигуры индейцев, взбиравшихся по веревочным лестницам на борт судна. Потом они куда-то исчезли, и тут же послышались звуки тяжелых ящиков, падавших на деревянный настил, звенящие удары топоров, взламывающих ящики, едва слышимые всплески падающего на воду чая.

Потребовалось не более часа, чтобы сбросить с судна капитана Холла его груз. Вслед за чаем в море были выброшены ящики. Собравшаяся около гавани толпа не расходилась. Затем, словно по сигналу, индейцы перешли на «Элеанор» и проделали то же самое.

Абигейл задавалась вопросом: кто организовал вылазку? Кто решил, что она должна быть замаскирована под налет индейцев? Каким образом ее участники столь тщательно подготовлены и дисциплинированны?

Затем в душу проник холодок, подобный тому, что студил ее пальцы через тонкую подошву. Где британские солдаты, маршировавшие днем по городу с примкнутыми штыками? Может ли быть, чтобы они не знали о нападении, о том, что в течение уже двух часов индейцы сбрасывают чай с борта «Элеанор» и уже взобрались на «Бивер»? Ведь около семи тысяч бостонцев собрались в гавани, и впервые в истории города у верфи находится лишь горстка вооруженных патриотов и ни один солдат не появился по сигналу тревоги! Кто остановил их?

Опять же, куда исчезла команда трех судов, ведь ни один член экипажа не появился, чтобы выразить протест? Сошли на берег? Спят? В стельку пьяны? Мертвы?

А где британские военные корабли? Верно, что форт замка Уильям находится в трех милях, но зимняя ночь так ясна, что звук слышен над водой на много миль. Как далеко? Несомненно на расстояние, на котором бросили якорь два британских военных корабля, чтобы не допустить незаконного выхода «Дартмута» из гавани!

Возможно, армия и флот его величества не желают или не способны противодействовать? Это казалось не менее вероятным, чем тот факт, что в гавани плавали тысячи фунтов чая и около трехсот пятидесяти разбитых ящиков покачивались на волнах в то время, как индейцы были доставлены на берег. Они молча потрясали в знак победы своими топорами, а после этого исчезли.

Бетси провела ее через Пёрчейз-стрит в свой дом. Она зажгла огонь в конторе Сэмюела, поставила вскипятить воду, затем сняла туфли Абигейл и своими руками согрела ее одеревеневшие пальцы. Сэмюел появился в то время, когда они не торопясь пили обжигающий язык шоколад. Он сел около Абигейл и положил свою руку на ее плечо.

— Сестренка Абигейл, я счастлив, что ты здесь. Все, что ты видела и слышала сегодня, ты будешь помнить всю жизнь.

— Буду, Сэмюел, буду.

— Могу ли я сказать тебе кое-что, чем я особенно горжусь? На судах было много ценных товаров без присмотра. Их не тронули. Не были повреждены ни трюмы, ни палубы судов. Один навесной замок был сломан, мы уже заменили его. Никто не был ранен. Это была мирная демонстрация мирных жителей.

— А что с чаем, Сэмюел?

— У Ост-Индской компании есть миллионы фунтов стерлингов, которыми она может поделиться. Пошлины не будут выплачены, потому что чай не был выгружен на берег. Суда можно теперь нагрузить оплачиваемыми товарами и вывести в море. Сражение состоялось. Мы победили.

Первые лучи света придали комнате еще более мрачный вид. В доме было пронзительно холодно. Абигейл встала, запахнулась в одеяло, прошла по комнатам, подбрасывая дрова на тлеющие угли и подвертывая одеяла под спящих детей. В кабинете Джона она села за письменный стол, собираясь составить успокаивающую записку своим родителям, но чернила замерзли в чернильнице.

Джон прибыл в первой половине дня, посиневший от холода, но с сияющими глазами. Она сразу же повела его к кухонной печи, где он сказал, что несколько человек, пытавшихся выловить плававший в гавани чай, были изрядно помяты, что британский военный корабль уже отплыл в Англию с новостями о происшедшем.

— Скажу тебе, Абигейл, это самый блестящий ход. В этом последнем усилии патриотов есть достоинство, величие, тонкость, и я этим восхищен. Народ не должен восставать, не сделав ничего приметного и поражающего воображение, остающегося в памяти. Уничтожение чая было столь рискованным, отважным и решительным и имеющим важные последствия, что я не могу не считать это историческим событием.

— Есть вопрос, который терзал меня всю ночь, не давая заснуть: где были солдаты и военные корабли? Они могли тотчас же остановить эту чайную вылазку.

Джон посмотрел в сторону:

— Почему спрашиваешь меня? Спроси полковника Далримпла или адмирала Монтегю. Оба они прекрасные офицеры, и сегодня утром они злы как черти. Адмирал Монтегю написал лордам Адмиралтейства, что он мог бы легко помешать осуществлению плана, но к нему не обращались за помощью.

— Могло ли случиться так, что полковник Далримпл и адмирал Монтегю не имели полномочий вмешиваться без указаний губернатора Хатчинсона, а он находился на вершине своего холма в Милтоне, слишком далеко, чтобы отдать нужные приказы?

Джон ухмыльнулся:

— Быть может, он предпочел пролить чай, а не кровь.

В проеме двери в кухню появилась фигура в черной накидке и с мрачным лицом. Это был Джонатан Сиуолл, обрушившийся на них как ураган, его лицо искажала гримаса. Абигейл подумала: «Никто не спал в Бостоне прошлую ночь».

— Джонатан, входи, — приветливо сказала она. — Не хочешь ли чашечку не такого уж вкусного кофе? Сомневаюсь, что Новая Англия когда-либо привыкнет к нему.

Джонатан бросил взгляд на Джона и сказал задиристым тоном:

— Очевидно, ты вскоре прольешь кровь, как чай.

— Я не заявлял такое, Джонатан.

— Вылазка прошлой ночью была покушением на собственность. Другая подобная вылазка может вызвать потерю жизней. Ты не станешь отрицать, что многие из твоих так называемых патриотов жаждут крови?

Не осталось и следа от юмора Джонатана Сиуолла, шутника, человека, говорившего: «Я смеюсь первым, ибо смех помогает остроумию», человека, ценившего лаконичную задиристость, умение найти абсурдное в ходе событий.

— Я не стану отрицать этого, Джонатан. Многим хотелось бы, чтобы в гавани плавало столько же трупов, сколько ящиков с чаем.

— Но чьи трупы, Джон Адамс?! — воскликнул Сиуолл. — Твои?

Наступила настолько тягостная тишина, что Джон невольно покраснел. Затем он ответил:

— Если необходимо. Я тренировался и нес охрану с нашей милицией. Но, Джонатан, ведь на самом деле ты задаешь вопрос: нужно ли было уничтожать чай? Это было абсолютно необходимо. Чай нельзя было отослать назад, от этого не пострадали бы ни губернатор, ни адмирал, ни сборщик налогов, ни контролер. Его не могли взять солдаты и военные корабли. Допустить выгрузку чая означало бы уступить принципу налогообложения, навязанному силой парламентской власти, свести на нет наши усилия в течение десяти лет, подчинить нас самих и наших потомков египетским надсмотрщикам, ярму, неуважению, бесчестью, попранию и презрению.

Голос Сиуолла звучал мрачно:

— Братец Джон, сестра Абигейл, я любил вас, как любил немногих своих друзей. Позвольте мне изложить ваше дело, как я не излагал его ранее. Британия полна решимости сохранить свою систему. Ее мощь несокрушима. Каждый фут Бостона будет оккупирован войсками, а гавань — военными кораблями. Скоро! Очень скоро! Джон, Британия уничтожит тебя, как она уничтожит любого, выступающего против ее действий.

Джон взглянул на Абигейл, прося ее разрешения продолжить. Это была не такая легкая просьба, она понимала, что они подошли к Рубикону. Затем Джон положил руку на плечо Джонатана:

— Дражайший друг! Я понимаю, что Британия полна решимости сохранить свою систему. Эта ее решимость придает решимости мне. У нас нет хода назад. Выплыть или утонуть, жить или умереть, выжить или погибнуть вместе с нашей страной. Таково наше неизменное решение. Я вижу, что рано или поздно мы должны разойтись. Верь мне, это прощание наших двух семей, соединенных кровью и любовью, — самый острый шип, который вонзился в мое тело.

Они обнялись. Затем расстались. Это был первый раскол внутри их семейного круга и среди друзей. Абигейл охватила скорбь, такая же как после смерти Сюзанны. Потеря кузена детства и близкого друга была близка смертельной потере. Через сколько смертей суждено пройти человеку, и все же остаться живым?

У героизма бывает свое похмелье. Бостон чувствовал опустошенность. Абигейл простудилась. Вынужденную пассивность она использовала для написания писем, одобрявших покушение на «чай, этот губительный сорняк… сорняк порабощения». Она отослала Мэрси Уоррен ее экземпляр пьес Мольера с комментарием: «Утверждают, что Мольер был честным человеком… однако не все жизненные сцены годятся для подмостков». Для Абигейл, унаследовавшей нравы Новой Англии, собственность была столь же священна, как моральные ценности, и она чувствовала себя неловко из-за противоречий в своих взглядах.

Абигейл поехала с Коттоном Тафтсом в Уэймаут, чтобы провести между Рождеством и Новым годом несколько дней с родителями. Едва переступила она порог пасторского дома, как начался сильный снегопад, и вся окрестность превратилась в белую равнину с непроезжими дорогами. Впервые она оказалась оторванной от мужа и детей и чувствовала себя не в своей тарелке. Скучая по дому, она писала Джону: «Я никогда не покидала столь большой выводок малышей».

Женщина с четырьмя детьми и любимым мужем привязана к месту. Абигейл даже обрадовалась, узнав о небольшом семейном кризисе: она нечаянно забрала с собой ключ от ящика с бельем Джона. Она отослала ключ в Бостон с одним из работников отца в надежде, что Джон догадается вытащить верхний ящик, где лежали чистые рубашки.

Она вернулась в Бостон радостная, что снова вместе со своим выводком. Прикорнув к плечу Джона, она рассказала ему о новом постояльце в пасторском доме, молодом Джоне Шоу, который преподает в школе Уэймаута и спит в комнате Билли. Шоу нравится ее сестре Бетси, во всяком случае, они страстно обсуждают литературу и политику, а это неплохое начало для влюбленности в доме священника. Джон рассказал ей, как он провез детей на санях к перешейку, где до весны укрыл лодку брезентом. Большинство его новостей касалось самого Бостона.

— Патриоты и «Сыновья Свободы» все еще празднуют то, что они считают сокрушительной победой. Хатчинсон и сторонники короны полагают, что нас в пух и прах разбомбят. Придерживающиеся умеренных взглядов, вроде нашего друга торговца Джона Роу, говорят, что нам следует заплатить за чай и принести официальное извинение.

— А что думаешь ты?

— Что мы были втянуты с момента нашей свадьбы в заговор Бернарда, Хатчинсона и Оливьера. Бернард отозван, Хатчинсона вызовут в Лондон и упрекнут, что не обеспечил охрану чая, заместитель губернатора Эндрю Оливьер безнадежно болен. Я составляю документ об импичменте главного судьи Питера Оливера, чтобы мы избавились от него.

Абигейл помолчала некоторое время.

— А что в отношении Лондона? Мы не будем знать, что он готовит, пока не начнет действовать. Где и в чем мы найдем в таком случае помощь?

— В том, что существовало всегда: сражаться с помощью имеющегося оружия.

Он погладил ее волосы, как часто делал в момент волнения.

— У Англии есть опыт разрешения таких проблем дружеским образом. Мы — англичане до мозга костей в речи, мышлении, ощущении и являемся неотъемлемой частью ее семьи. Потребовалось бы поразительное сочетание таланта, гениальности, чтобы составить набор репрессивных действий, которые были бы способны отделить нас от империи.

— Очевидно, Англия обладает такой гениальностью.

— Если бы только парламент разрешил нам избрать и послать представителей от каждой колонии для участия в обсуждении законов, принимаемых против нас.

Патриотов поносили вовсю за сброс чая в море. Бенджамин Франклин, живший многие годы в Лондоне в качестве колониального агента, представлявшего Массачусетс, Пенсильванию, Нью-Джерси и Джорджию как перед короной, так и перед деловыми кругами, писал, что сожалеет о крайности, когда в споре об общественных правах уничтожают частную собственность. Утверждалось, будто некий член парламента кричал: «Преступление американцев просто гнусно! Нельзя добиться послушания законам в этой стране, не уничтожив это змеиное гнездо!» Король Георг III бросил фразу: «Мы должны взять верх над ними или же предоставить их самим себе и рассматривать чужаками». Американские газеты консервативного направления писали, что на Бостон следует смотреть как на Карфаген.

В конце февраля Джон купил ферму брата Питера за четыреста сорок фунтов стерлингов. Абигейл поинтересовалась, могут ли они позволить себе такое.

— Нет, мы не имеем средств, — упрямо ответил Джон. — Я купил дом в Бостоне, места в церкви, лодку. Я потратил состояние на книги, на улучшение наших десяти акров земли.

— В таком случае я не понимаю, о чем ты думаешь.

— В еще большей мере мы не можем позволить, чтобы ферма Питера ускользнула из наших рук. Ее могли купить другие. Я хотел приобрести эту ферму с момента нашей свадьбы. Имея тридцать пять дополнительных акров, мы можем жить за счет дохода с земли. Земля всегда плодоносит, невзирая на кризисы, каким подвержена юриспруденция.

Бостон словно поджался. Трудно было чем-то заняться. Повсюду, где бывали Джон и Абигейл, люди обсуждали вопрос о чае, попивая кофе. Деловая активность резко снизилась. У Джона было мало судебных дел, и он поехал в Ипсуич, но не брался за судебные тяжбы в Плимуте. Стало меньше и административных дел, поскольку губернатор отложил или распустил Ассамблею Массачусетса, прежде чем она успела собраться.

В начале мая прибыло судно «Гармония» с известием о постановлении, касающемся бостонского порта. Абигейл уехала в Уэймаут проведать больную мать, а также восстановить отношения с Бетси, ставшей жертвой слухов о ее связи с Джоном Шоу, постояльцем в пасторском доме Смитов. Абигейл написала Бетси резкое письмо, она предостерегала ее, что следует беречь свое доброе имя, и приглашала приехать в Бостон. Ответ Бетси явился ударом для Абигейл: «Ты не можешь представить, как я была подавлена, узнав, что вызываю опасения у некоторых членов семьи…»

Это была первая ссора Абигейл с сестрой. Она понимала, что отношения надо немедленно исправить. Ее письмо было щепетильным и назидательным, а когда она вспомнила часы, проведенные в одиночестве с Джоном перед камином в гостиной, где они обменялись, как говорил потом Джон, «миллионами поцелуев», ей стало стыдно.

Она прочитала со своим отцом в библиотеке текст постановления о бостонском порте. Постановление было настолько чудовищным, что преподобный Смит воскликнул:

— Все равно что читать собственный смертный приговор!

Трудно было по-иному оценить обрушившееся на них бедствие. Бостонский порт закрывался. Ни одно судно, кроме британских военных кораблей, не могло войти или выйти из гавани. Генерал Гейдж, командовавший британскими войсками в Нью-Йорке, становился военным губернатором Массачусетса. Сюда переводились несколько полков, Губернатора Хатчинсона отзывали в Лондон.

Бостон словно оцепенел в ожидании репрессивных мер Британии.

Абигейл вернулась в город, и на нее обрушился шквал плохих известий. Бостон будет жить по законам военного времени. Британские войска будут расквартированы в домах горожан. В Массачусетсе запрещаются городские собрания. Выбранные лица не имели права созывать своих избирателей на собрания без разрешения губернатора. Один лишь король мог назначать членов совета, старших и иных судей. Местные шерифы отбирались военным губернатором. По сути дела, парламент отменял хартии колонии залива Массачусетс 1628 и 1691 годов, определявшие управление колонией с момента, когда первый корабль отплыл из Англии.

Новым портом ввоза импортных товаров был объявлен Марблхэд, в пятнадцати милях к северу. Бостону грозило удушение: если нельзя было доставить товары и продовольствие по морю, то все это должно было провозиться но узкому перешейку, а перешеек Нэк легко блокировали британские войска. Бостону, его жителям, его бизнесу и культуре грозила медленная смерть. Его должны были покинуть все.

— Именно этого хотят британцы, — комментировала Абигейл, — мы должны сдать в аренду наш дом.

— Нет, Абигейл. Все и каждый должны остаться. Не думай, что я превратился в мусор. Дело обстоит иначе. Я могу уверенно сказать, что после этого сообщения ощущаю в себе большее присутствие духа и большую энергию, чем в былые годы. Я вижу в принимаемых мерах проявление отчаяния лорда Норта.

— Но что же будет с Бостоном?

— Бостон должен сыграть роль мученика. Он должен угаснуть. Наше единственное утешение в том, что он пострадает во имя благородного дела. Вероятно, он преобразится, достигнет благополучия, великолепия и влияния большего, чем когда-либо.

Их навестил Коттон Тафтс, привезший медикаменты, которые он смог достать до того, как были исчерпаны английские запасы. На следующее утро они услышали оглушительную канонаду со стороны замка Уильям и гавани, где бросили якорь военные корабли.

— Это в честь генерала Гейджа, высадившегося на пристани Лонг Уорф для выполнения своих обязанностей, — сказал Коттон; за стеклами очков его глаза были круглыми, как у совы.

Джон, Абигейл и Коттон вышли на улицу. В своем шикарном пурпурном мундире полковник Джон Хэнкок стоял во главе красиво обмундированных кадетов — почетного караула генерала Гейджа. За кадетами в направлении ратуши, теперь благодаря усилиям Сэмюела Адамса ставшей Домом правительства, следовали роты красномундирников. Полковник Хэнкок, принятый бостонским светом Сын Свободы, вошел в зал совета как участник комитета по приему генерала.

Джон провел Абигейл к теплому камину в своей конторе. На его столе были разбросаны бумаги, касающиеся земельного спора между Нью-Гэмпширом и Массачусетсом, а также импичмента главного судьи Оливьера. Ее наметанный глаз заметил, что на столе нет новых постановлений, контрактов, заметок. Джон наблюдал за ее взглядом.

— Нет перспективы в отношении моих профессиональных дел в это лето. Я не заработал ни шиллинга за всю неделю.

— В таком случае вернемся, будем заниматься нашей фермой.

— Попросим Брекетта прислать фургон.

Они приехали в Брейнтри под сверкающим сиянием июльского солнца. Дети убегали из дома с его первыми лучами. Джон работал на полях, удобряя их болотным илом для посевов многолетней травы. Затем он решил поехать в Ипсвич, Йорк и Фолмаут на открытие судебных сессий.

— Как бы то ни было, я должен попытаться вернуть причитающееся мне.

Он бродил по судам северного Массачусетса, получая работу, которая едва окупала его проживание и пропитание, затраты на овес для лошади. Единственной отдушиной были его пространные письма к Абигейл, иногда по два в один день:

Абигейл научила Нэб и Джонни сбивать масло и варить сыры. Чарли кормил цыплят и уток.

С наступлением сумерек, когда дом затихал, начиналась ее вторая жизнь: она спускалась в кабинет Джона и читала газеты соседних колоний. Англия закрыла порт Бостона 1 июня 1774 года, как было сказано в законе: даже простая лодка не проскочила бы через внушительную цепь военных кораблей — «Тартар», «Магдалена», «Лайвли», «Тамар».

Никогда еще она и соседи не вели подобного нелегального образа жизни. Городские собрания были запрещены постановлением, вступившим в силу 1 августа, но в Брейнтри изменили название управляющего органа на «собрание графства», и это собрание стало проводить регулярные заседания. В Бостоне городское собрание было отменено, но по пути в Мэн Джон председательствовал на собрании, где представители Бостона проголосовали за решение не платить за чай, выброшенный в море. В сообщении из Чарлзтауна рассказывалось, что члены жюри отказывались принести присягу судьям, назначенным короной, и в результате пришлось отложить заседание судов. Горожане подчинялись своим шерифам, игнорируя назначенных короной должностных лиц. Массачусетс не мог поступить так, чтобы из бостонской гавани ушли военные корабли, но горожане не считались ни с одним положением регулирующих постановлений.

Благодаря странному недосмотру не была распущена выбранная Ассамблея колонии — орган, в который входил Джон Адамс в качестве члена Генерального совета, или кабинета, но губернатор Хатчинсон отменил решение об избрании Джона. Ассамблея собралась в Бостоне, и ей было предложено переехать в Салем согласно предписаниям. Собравшись в Салеме, Ассамблея тут же призвала созвать Конгресс тринадцати колоний.

Генерал Гейдж вопил:

— Это незаконно! Ассамблея распущена!

Но было уже поздно. Ассамблея Массачусетса утверждала, что ее призыв созвать комитеты законный.

Конгресс стал преемником ранее состоявшегося конгресса по поводу закона о гербовом сборе, созванного комитетами связи Сэмюела, и должен был вновь собраться в Филадельфии. В Первом конгрессе участвовало девять колоний. Сколько колоний пошлют своих представителей на этот раз? Каждый город и поселок обещал поддержку и помощь репрессированному Бостону. Какие колонии из двенадцати сочтут страдания Бостона своими собственными?

Из Ипсвича пришло письмо с загадочной и волнующей строчкой, добавленной почти как постскриптум: «Сейчас мне хотелось бы быть дома, чтобы обдумать вопросы одежды, прислуги, кареты, лошадей и тому подобное для поездки».

Абигейл сидела, держа письмо Джона в руке, стук ее сердца был слышен в ушах. Какое путешествие? Куда он может поехать, чтобы потребовались одежда, прислуга, карета?

Должно быть, в Филадельфию! На Конгресс!

Абигейл сидела на софе, наклонившись вперед. Первое, что она испытала, — чувство гордости: Джон Адамс заработал право представлять Массачусетс. Затем появился страх: поскольку генерал Гейдж распустил массачусетскую ассамблею, не сочтут ли ее представителей мятежниками? Если так, то Джон Адамс окажется в критическом положении: суды присяжных для подобных дел отменены, все судьи-американцы отстранены. Его могут послать в Галифакс для осуждения Британским адмиралтейским судом или в Англию на кораблях «Кансо» или «Лайвли», стоящих под парусами, прежде чем она узнает, что он схвачен.

Страх отступил, как ранее гордость. Она принялась думать о более практических последствиях. На поездку в Филадельфию потребуется, по меньшей мере, две недели. А как долго будет заседать Конгресс? Еще две недели, два месяца, кто сможет сказать? Она боялась долгой разлуки. Но понимала, что переборет свои опасения до возвращения Джона домой.

Прогуливаясь поочередно с детьми в коляске, она чувствовала подъем энергии. Новости ободряли.

Не участвовавшая в Конгрессе по поводу гербового сбора Виргиния на этот раз решила выступить еще до того, как получила призыв Бостона. Как только палата Бургесс — местное самоуправление — узнала о законопроекте по бостонскому порту, Томас Джефферсон предложил, а палата приняла решительную резолюцию, объявлявшую первое июня «днем поста, унижения и молитвы», испрашивавшую вмешательства Провидения, дабы предотвратить большое несчастье, «наделить нас одним сердцем и одним рассудком, чтобы твердо противостоять всеми справедливыми и надлежащими средствами любому ущемлению американских прав». Когда губернатор Виргинии, назначенный короной, распустил Палату Бургесс, ее члены собрались через несколько дней, назвали себя Ассамблеей и осудили закон о Бостонском порте как «самую опасную попытку уничтожить конституционную свободу и права всей Северной Америки», заявили, что нападение на одну колонию есть нападение на всех.

Из газет, поступивших из Провиденса и Нью-Йорка, Абигейл узнала, что и они призывают к совместным действиям при чрезвычайных обстоятельствах. Во всех статьях прослеживалась одна общая мысль: постановление о бостонском порте, как и другие постановления, должно быть отменено.

После объезда выездных сессий суда Джон вернулся домой, имея в кармане не больше фунтов стерлингов и шиллингов, чем в момент отъезда.

Массачусетская ассамблея проголосовала в пользу того, что каждый из ее пяти представителей — Томас Кашинг, Джеймс Боудойн, Сэмюел и Джон Адамсы, Роберт Трит Пейн — получили по сто фунтов стерлингов для оплаты расходов по найму лошадей, экипажа и прислуги в Филадельфии, а также ночлега и питания. Жалованья никому не полагалось.

— Кто оплатит сшитую вами одежду для Филадельфии? — спросила Абигейл.

— Мы сами, — покраснел Джон. — Массачусетс не может выглядеть хуже, чем элегантно одетые Нью-Йорк и Виргиния.

— Думаю, что не должен! К счастью, весной выпали хорошие дожди. Урожай зерна и кормовых трав должен быть хорошим. Я продам его в Бостоне.

В суматохе отъезда он был равнодушен к домашнему хозяйству, заботясь о политической экономике… и о своих ограничениях. Мэрси Уоррен писала, что горда за Абигейл в связи с назначением Джона. Ее муж Джеймс как член Ассамблеи настаивал на этом назначении. Уоррен писал из Плимута, оценивая предстоящий Конгресс как собрание «великого достоинства и значения, как никакой другой, будь то древний или современный, какой когда-либо собирался… Я уверен, что большая часть участников явятся мастерами, поднаторевшими в политике… провидцами, проникнутыми подлинным духом предвидения, и государственными деятелями, мудрыми и справедливыми».

Открытие Конгресса намечалось на сентябрь 1774 года. Тем временем Бостон переживал трудности, вызванные нарушением нормального снабжения города. Джон был назначен в комитет по сбору помощи бостонцам. Когда овощи и фрукты созрели, Абигейл нагрузила ими целый фургон, добавив яиц и сыра. Британцы все еще разрешали проезд по перешейку Нэк. Джон и один из его работников доставили фургон в город и передали продовольствие комитету. Они посетили также Ричарда Кранка и Сэмюела Адамса, снабдив их семьи продовольствием.

Чета Адамс переживала и другие душевные неприятности. В начале июля Джон писал Абигейл о своих впечатлениях во время выездной сессии суда. В Фолмауте толпа ворвалась в дом консерватора, выкрала его документы, терроризировала жену, детей и прислугу. В других городах сторонники короны были обмазаны дегтем и вываляны в перьях. Те же, кто были несогласны с патриотами или утверждали, будто Бостон заслужил решение о закрытии порта, организовав хулиганскую вылазку с чаем, пострадали в свою очередь, их дома были разграблены возмущенной толпой.

Вернувшись домой, Джон кричал:

— Я полон возмущения и отвращения к такой вопиющей несправедливости! Мы не освободимся от плохих законов, терроризируя жен и детей. В Фолмауте Джонатан Сиуолл порицал меня латинской фразой «действовать чужими руками — значит обрекать себя». Он имел в виду, что я в той же мере виновен, как любой другой, на деле участвовавший в нападении. Больше всего он обозлен тем, что я согласился стать членом Конгресса. Он утверждал, что, участвуя в заседаниях в Филадельфии, я стану ренегатом, встав на путь, откуда нет обратной дороги.

Джон встал, принялся шагать по комнате.

— Я вступил на эту тропу давно, возможно, тогда, когда услышал зажигательную речь Джеймса Отиса в шестьдесят первом году против предписаний, но, несомненно, еще до шестьдесят пятого года и закона о гербовом сборе — ведь тогда я провел бессонную ночь.

— В тревоге?

— В изумлении. Относительно идеи, осенившей меня. Написать историю противоборства между Британией и Америкой, начиная, скажем, с вступления на трон Георга Третьего, или, быть может, назначения в Массачусетс губернатора Бернарда.

Абигейл улыбнулась про себя.

— Беспокоишься? — поддразнил Джон.

— Удивляюсь. Ты скорее творишь историю, чем пишешь ее.

Момент отъезда на Конгресс приближался. Они прошли через свои зеленеющие поля, поднялись на Пенн-Хилл. На западе пылал закат, прямо перед собой они видели парусные лодки и зеленые острова в заливе.

— Нэбби, должен признаться, что ощущаю свою неподготовленность к этому важному делу. Не знаю качеств людей, составляющих двор Великобритании, а также людей, образующих нацию. Не обладаю полнотой знаний в области искусств и наук, особенно права и истории, географии и коммерции, военного дела и жизни, необходимой американскому государственному деятелю в настоящее время, какая требовалась британскому или римскому генералу.

— Ты подготовлен, как никто другой в нашей колонии.

— Возможно. Но наше образование в Новой Англии недостаточно, чтобы воспитать такие высокие качества.

Если ему не хватало образования, чтобы считать себя молодым Демосфеном[22] или Питтом, то советов он наслушался.

— Лучший совет я получил от моего старого друга Джозефа Хоули из Общего суда, — сказал он Абигейл. — Он учил меня быть терпеливым, умеренным и отважным. Самое главное, по его мнению, поскольку это первый континентальный конклав за десять лет, тщательно избегать всего, что вызывает отвращение, отчужденность, холодность или безразличие.

— Он мудрый человек, — заметила она.

— Он предупреждал нас, представителей Массачусетса, против высокомерия и превосходства. Мы не должны задевать чувства делегатов иного происхождения и религии. Он опасается, что в других колониях существует представление, будто патриоты Массачусетса попытаются диктовать, займут надменную позицию из-за свойственного им тщеславия и самодовольства.

— Поступишь ли ты так, Джон?

Солнце заходило, смеркалось. Он положил свою руку на ее плечо. Они пошли вниз по знакомой тропе.

— Утверждаю, что наш характер хорош в той мере, в какой плохо наше настроение. У меня нет самомнения на собственный счет. Что касается нашей породы, то мы — островитяне, мы считаем нашу религию единственной, нашу новоанглийскую культуру выше всех остальных, а себя единственным истинно нравственным народом в мире.

— Ты не должен даже думать о подобном в Филадельфии.

— Не должен. Мы либо сможем добиться свободы, сосуществуя с нашими собратьями-колонистами, как бы они от нас ни отличались, либо над нами будут господствовать англичане, пусть схожие с нами.

Они прошли мимо родительского дома, увидели мать Джона и мистера Холла, ужинавших на кухне. Около их собственной пристройки Абигейл неожиданно прильнула к нему:

— Джон! Три-четыре месяца без тебя! Заботиться о детях, двух фермах, наших долгах. Ты должен совершить добрые дела, чтобы возместить все это.

Он поцеловал ее, словно прося прощения.

— Постараюсь, душенька. Сделаю все, что должен, по словам Джозефа Хоули. Буду думать о тебе и о малышах и буду самым скромным человеком на грешной земле Господа Бога.

19 августа 1774 года, во вторник, в полдень, Абигейл уехала в Бостон для участия в церемонии отъезда на Конгресс. Проезжая вдоль пристаней, она впервые увидела оккупированный город. Вид плотного кольца военных кораблей отозвался болью в ее сердце. Флагманский корабль стоял на якоре между верфью Лонг и верфью Хэнкока, корабль «Тамар» — у входа в Броад-Саунд, «Лайвли» — у губернаторского острова, «Кансо» — между Чарлзтауном и паромами Уиннисеммет, а «Галифакс» преграждал реку Чарлз.

Дядюшка Исаак мрачно заметил:

— Позвольте взять вас в путешествие по Британии!

Прогуливаясь по городу, они видели королевских уэльских стрелков, ставших лагерем на холме Форт. Солдаты четвертого и пятого полков, в основном лондонцы, разбили свои палатки на общинной земле. Тридцать восьмой и сорок третий полки, солдаты которых в красных мундирах были набраны в северной части Англии, разместили свои лагеря на равнине около работного дома. Сделав остановку на перешейке Нэк, они увидели передовую группу пятьдесят девятого полка, высадившегося в Салеме и начавшего строить укрепления с целью изолировать Бостон. Возвращение домой, на Бикон-стрит, на заходе солнца было мрачным и безмолвным.

Компания собралась после ужина. Их друзья также были в подавленном настроении. Сидя вокруг стола, они щелкали орехи, смаковали мадеру и, казалось, не решались выразить словами свои мысли. Будет ли Конгресс добиваться независимости? Попытается ли он сбросить частично или полностью правление короля Георга III и парламента? Намерены ли участники Конгресса образовать постоянное американское правительство, учрежденное тринадцатью колониями? Джон сказал спокойно:

— Мы собираемся в Филадельфии, чтобы найти ответы на эти вопросы.

Ее муж был осторожен, но за столом нашелся человек, казавшийся явно несимпатичным. Это был ее молодой кузен Исаак Смит-младший, двадцати пяти лет от роду, готовый к сану священника, начитанный и умеющий красиво говорить, с безупречными манерами, получивший основное образование в Англии и бывавший там не раз. Он был среднего роста и средней упитанности, с внимательными зелеными глазами, его светлые волосы свисали на лоб. Он сидел с вопросительно поднятой бровью, словно прислушивался к беседе чужих ему людей. Исподтишка наблюдая за ним, Абигейл поняла, что он раздражает окружающих. Ее дядюшка Исаак и тетушка Элизабет были страстными патриотами, щедро отдававшими свои время и деньги любому движению, связанному с «Сыновьями Свободы».

Джошиа Куинси-младший появился позже. В прошлом году он тяжело болел, и доктор Коттон Тафтс, опасаясь смертельно опасного в семействе Куинси туберкулеза, отправил его на судне в Южную Каролину, в Чарлзтон. Джошиа поправился под теплым солнцем, а затем совершил поездку верхом вдоль побережья. Теперь он выглядел загоревшим, оживленным, его глаза сверкали. Джошиа поднялся в спальню, где в нише размещались книги и стоял письменный стол, за которым занималась Абигейл во время ежегодных наездов. Джон закрыл дверь.

— Джошиа, ты готов отплыть?

— Примерно через месяц.

— Хорошо. Эта миссия весьма деликатная. Попытайся убедить министров и членов парламента, что мы не безответственные люди или горячие головы, какими изображают нас Бернард и Хатчинсон. Убеди их в том, что мы хотим быть в единой семье и что наша цель на Филадельфийском конгрессе не зачинать драку, а установить прочный мир.

— Приложу все силы, Джон.

Джон повернулся к своей жене:

— Ты, Абигейл, и жена Джошиа, помимо членов комитета знаете, зачем он едет в Лондон. Если британцы заранее узнают, что он представляет Конгресс, они арестуют его или же отошлют назад.

Он вновь повернулся к Джошиа:

— Нам достаточно твоей доброй воли. У тебя великое имя, ты защищал капитана короля и его солдат, ты способный адвокат. Ты обладаешь харизмой, у тебя есть деньги, и ты джентльмен. Такую комбинацию не смогут побороть британцы.

В эту ночь, жаркую и душную, спалось плохо. На сознание тяжело давила предстоящая разлука. Они попрощались на рассвете со смешанным чувством гордости и печали.

Ни слова не было сказано о Бостоне, сверкавшем в прозрачном утреннем воздухе. День был праздничным. Горожане нарядились в одежды для мессы и собрались на площади около Дома правительства, чтобы торжественно проводить своих делегатов. Абигейл подумала о том, что церемония проходит на том же самом месте, где четыре года назад солдаты стреляли в толпу. Бостон отверг Джона, но сегодня он выезжает в Филадельфию представлять весь Массачусетс на генеральном Конгрессе. Куда их бросит следующий поворот судьбы?

Карета, предназначенная для делегатов, перед которой гарцевала конная вооруженная охрана, а на запятках вытянулись четыре негра в ливреях, была готова к отъезду. Абигейл вдруг осознала, что пожимает руку Роберту Триту Пейну, бормоча добрые пожелания. По пути делегаты подберут Томаса Кашинга у его дома на Бромфилд-Лейн около общинных земель. Джеймс Боудойн и его жена были нездоровы, и он не смог выехать. Сенсацией на проводах стал Сэмюел Адамс: он натянул на себя сюртук цвета бордо с белыми оборками, на голове красовался цилиндр, а в руках трость с золотой рукоятью. На рукояти трости и блестящих запонках были выбиты эмблемы ремесленников, принадлежавших к «Сыновьям Свободы», которые участвовали в сборе такого блестящего обмундирования. Джон сжимал руку Абигейл дольше, чем другие, не сделав иного жеста, а затем четверо делегатов сели в карету, щелкнули бичи, раздался крик толпы.

Взявшись под руку, Абигейл, Бетси Адамс и Мэри Кранч последовали за каретой, медленно шагая через расступавшуюся толпу, торжествующую, размахивавшую платками. Около пятидесяти — шестидесяти уверенно восседавших на седлах верховых застыли в качестве почетного эскорта перед домом Адамсов на Куин-стрит, чтобы сопровождать делегатов до Уотертауна. Три подруги в сопровождении толпы прошли мимо королевской часовни к общинным землям. Люди стояли вдоль тротуаров, махали платками и шляпами, выкрикивали добрые пожелания из окон и с порогов своих домов.

Волнующим был момент, когда карета и эскорт приблизились к месту, где осужденные наказывались кнутом, и увидели там стоявший лагерем полк британских красномундирников, лениво бродивших вдоль границы общинных земель. Бостонцы остановились. Приветствия стихли. Члены Массачусетского комитета молча смотрели на британских солдат из своей кареты, двое на переднем, двое на заднем сиденье. Оторванные от родины солдаты, прибывшие во враждебно настроенную страну во имя неизвестной цели, беззлобно таращили в изумлении глаза, и все — члены комитета и солдаты, охваченные смущением, — не могли разобраться, где страх, а где гордость. В наступившем молчании, нарушавшемся цоканьем подков и скрежетом каретных колес по булыжнику, можно было почти ощутимо прочувствовать повисший в прозрачном жарком августовском воздухе вопрос, куда приведет этих людей конфронтация и какое решение они в конечном счете примут.

Таким вопросом задавались Абигейл и Бетси за невкусным ужином в доме Сэмюела. Бетси спросила:

— Не пересолена ли пища?

— Не глотаю ли я слезы? Да. Не осмеливаюсь показать их.

— И не нужно, Сэмюел и Джон были бы огорчены.

— Возможно, и нет, сестра Бетси. Может случиться так, что до того, как наши уважаемые мужья возвратятся из этой поездки, и раз и два прольются слезы.

Позднее, во время ужина в саду дома Смитов, услышав хвалу в адрес «Сынов Свободы», Исаак-младший потерял терпение и высказал негативные замечания. Абигейл заметила, как помрачнело лицо ее дядюшки. После ужина она постучала в двери Исаака и, в ответ на его приглашение, вошла.

— Исаак, мы были друзьями в те годы, когда я посещала этот дом. Затем мы переписывались и во время учебы обменивались французскими книгами.

Исаак поставил для нее стул около своего письменного стола и сказал с некоторым удивлением:

— А почему, кузина Абигейл, ты ставишь все это под сомнение?

— Из-за того, что ты говорил за ужином.

— По поводу «Сынов Свободы»?

— Да.

— Разумеется, ты знаешь о их недостойных вылазках, налетах, мазании дегтем и вываливании в перьях.

— Эти инциденты не отменяют обоснованности нашей позиции…

— Сожалею, кузина, — прервал ее Исаак, откинув назад пальцами свои светлые кудри, — я не вижу обоснованности. Думаю, ты удивишься, узнав в случае войны, как много членов нашей семьи и друзей будут на стороне британцев. Правоверность в политике, я понимаю, столь же необходима для священнослужителя в наши дни, как ортодоксия в святости. Если меня отвергнут как еретика в том и другом, то мне нечего делать. Я ненавижу энтузиазм и фанатизм в любой форме. Но я готов подчиниться цензуре. Величайшие друзья этой страны и человечества зачастую сталкивались с той же самой тяжелой судьбой. Я вовсе не безразличен к добрым мнениям окружающих, но я не могу ради удовлетворения чувств других пожертвовать независимостью своих собственных взглядов.

— Никто не требует от тебя этого, Исаак.

— В какой период мы вступаем, кузина Абигейл, если самая малость сдержанности, любая склонность к миру и порядку, малейшее опасение за общественное благосостояние и безопасность считаются преступлением? Что это за дело, если оно не выдерживает малейшей проверки?

— Мы не боимся признать собственные недостатки. Все колонии посылают лучших людей в Филадельфию.

— Наше дело, говоришь ты, в очень хороших руках. Не спорю. Но разве к нему не тянутся плохие руки? Разве плохие люди не ввергли нас в состояние крайних бедствий и опасности? И не случится ли так, что сила и безрассудство этих людей ввергнут нас в пучину, которую не предотвратят объединенные усилия добрых людей?

Он поднялся из-за стола и встал у окна спиной к ней.

— Нэбби, надеюсь, ты не считаешь меня недостаточно любящим свою страну. Верно, я не кричал слишком громко против грубости, несправедливости, произвола последних постановлений парламента, как другие. Мой возраст, моя особая профессия, мои связи с семинарией мешали мне это делать. Но никто не хотел, чтобы они были проведены в жизнь. В то же самое время я должен признать без принуждения, что скорее спокойно соглашусь с этими и сотней других постановлений британского законодательного органа, чем стану жертвой каприза, неограниченного деспотизма горстки моих соотечественников или же увижу родную землю ареной взаимного истребления и отчаяния.

Абигейл вспомнила, как Джон, расставаясь со своим дорогим другом Джонатаном Сиуоллом, сказал: «Это прощание — самый острый шип, который вонзился в мое тело».

Исаак оказался острым шипом для нее.

Абигейл возвратилась в Брейнтри, и забота о ферме легла теперь на ее плечи. Двое рабочих, нанятых Джоном, были опытными работниками, но несклонными выкладываться и прилагать слишком большие усилия. Она знала по опыту, что «ноги хозяина — это лучшее удобрение», и поэтому вскоре после восхода солнца уже была в поле, выводила на выпас скот и загоняла его в стойла в сумерках, доила коров, сбивала масло и варила сыр, а дети кормили птицу и свиней.

Джон наказывал сделать два покоса сена, но засуха осушила пруды и ручьи.

Он предупредил ее перед отъездом, что не станет рисковать, отправляя письма почтой, курсирующей между Филадельфией, Нью-Йорком и Бостоном, из-за того что англичане могут ее перехватить. Она терпела, из Филадельфии в Бостон не приходили сообщения, лишь газеты подробно описывали прекрасный прием делегатов в каждом городе, через который они проезжали, с подробностями о выпитых винах, меню и произнесенных тостах в ходе путешествия, затянувшегося более чем на две недели. Но когда сын Сэмюела Адамса получил письмо от отца, а миссис Томас Кашинг — от мужа, Абигейл почувствовала себя несчастной. Каждый день дети втискивались в ее кресло или усаживались к ней на колени, спрашивая:

— Где папа сегодня? Когда он приедет домой? Пошли ему наш привет.

Она писала Джону почти каждый день, излагая, что сделала за день, свои мысли, чувства, рассказывала о детях, об урожае. Как помогает умение писать!

Нэб посещала женскую школу, а положение семилетнего Джонни Куинси, склонного учиться по книгам, внушало тревогу. Джон просил ее не пренебрегать обучением мальчика. Когда местный учитель Джозеф Кросби вышел в отставку, Абигейл и Джонни читали друг другу пассажи из «Древней истории» Роллина. Каждый вечер она готовила для Джонни письменные упражнения, но у нее не было целостной программы обучения.

Она попыталась совместить две проблемы. В небольшой конторе Джона в Бостоне работали четыре клерка, желавшие обучиться ремеслу, несмотря на скудное число клиентов. Абигейл привезла в Брейнтри Джона Таксера-младшего и Натана Райса. Она выделила им в родительском доме комнату для работы и сна и кормила их за общим столом. Джон Таксер, девятнадцатилетний кузен Куинси, сын ее тетушки, приятный, мягкий парень, охотно согласился обучать Джонни Куинси латинскому и греческому языкам, а также истории.

Нездоровье матери вынуждало Абигейл посещать Уэймаут каждые несколько дней. Мэри Кранч приезжала пожаловаться на невзгоды: Ричард по-прежнему проваливал все задуманные им дела, транжирил состояние семьи, явно не умея обратить свои технические знания и навыки к своей выгоде. Коттон Тафтс никогда не упускал возможности заглянуть для беседы.

К концу августа она поняла, что не получит два покоса сена. Она страдала не столько из-за потерянных денег, сколько из-за опасения, что Джон подумает, будто она не оправдала его доверия.

Глубокой ночью, когда Нэб уснула в ее кровати, Томми сопел рядом в люльке, а двое мальчиков спали в комнате через коридор, Абигейл села за стол в нише и изложила на бумаге свои тревоги.

«Большое расстояние, разделяя нас, удлиняет время», — писала она.

На деле не имело значения, было ли расстояние в пять или в пятьсот миль. Однако при его отъезде на сессию суда она могла мысленно представить Джона в маленьких городках, в суде со своими друзьями, и, скучая по нему, она все же не ощущала глубокого разрыва связи. Теперь же, когда Джон находился на совершенно чуждой ей сцене в окружении незнакомых лиц, она не могла связать свои мысли с его мыслями.

Несмотря на бессонные ночи и тягостные воскресенья, пребывание на открытом воздухе, физическая работа укрепили ее организм. Казалось просто чудовищным, что в пору одиночества она чувствовала себя физически так хорошо. Но сила была ей нужна, чтобы преодолеть смятение. Сторонники короля в районе горы Уолластон были озлоблены участием Джона Адамса в «предательском конклаве», как они его называли, и не скрывали своей ненависти. Когда вошли в силу постановления, отменившие право выбора присяжных в городах, последующие отмена и закрытие судов дали им дополнительные доказательства, что с Массачусетсом каши не сваришь.

В Бостоне, а также в Брейнтри умеренные считали, что горячие головы в Бостоне умышленно навлекли на них эти неприятности. Некоторые бывшие патриоты говорили: «Разве имеет значение, при какой власти мы обогащаемся?»

Кровь и чувства были взвинчены у обеих сторон. Исаак-младший тут же столкнулся с трудностями. После его двух проповедей в Бостоне с призывом сохранять верность короне его прогнали с кафедры.

Договоренности о проповедях в нескольких небольших городках, где он мог бы занять место пастыря, были отменены. Злая воля, порожденная сыном, затрагивала родителей, отрицательно влияя на давно сложившееся дело отца.

Заместитель губернатора Оливьер был вынужден уйти в отставку под давлением четырехтысячной толпы не столь уж вежливых патриотов. Советники губернатора, которые всегда избирались Массачусетской ассамблеей, а теперь назначались губернатором Гейджем, под нажимом возмущенных общин отказались от предложенных постов. Генерал Гейдж установил пушку на Бикон-Хилл, вырыл траншеи в городе.

Придерживавшиеся умеренных взглядов, отказывавшиеся принять ту или иную сторону, все более тревожились и искали защиты у британцев. Одним из первых был Томас Бойлстон, богатый торговец и родственник матери Джона. Миссис Холл проникла через заднюю дверь в кухню Абигейл. Она была бледна и явно встревожена.

— Очевидно, британцы победят.

— Мамаша Холл, могу ли я напомнить вам, что ваш сын участвует в Американском конгрессе в Филадельфии?

— Что случится с Томасом Бойлстоном, если британским войскам придется уйти? — спросила миссис Холл, занятая собственными мыслями.

Абигейл ответила сухо:

— Осмелюсь сказать: то же самое, что случится с вашим сыном, но наоборот. Его собственность будет конфискована. Он будет списан как враг Массачусетса. Если он окажется вне страны, ему, возможно, не разрешат вернуться. Как Джону, если его вывезут в Лондон на суд — и он не сможет вернуться домой к семье.

— Это страшная игра, — вздохнула пожилая женщина.

— Томас Бойлстон, возможно, ведет игру. Мы не ведем. Мы боремся за принципы. Но я не стала бы беспокоиться за Томаса. У него есть суда, на которые он может погрузить свое имущество, если решит сбежать.

— Абигейл, не будь такой язвительной.

— Извиняюсь, мамаша Холл. Но мой муж давно уехал. Я давно не получала известий о его здоровье или благополучии. Вся моя жизнь и жизнь моих детей зависят от положения мужа. Поэтому, быть может, вы простите меня за мою пристрастность.

Мать Джона протянула руку, погладила волосы Абигейл. Они редко сочувствовали друг другу.

— Джону повезло. Он нашел женщину, которая способна любить свою собственную семью и в то же время слиться с семьей мужа.

— Мой отец выгнал бы меня тростью из дома, если бы я делала вид, будто прежде всего принадлежу роду Смитов или Куинси, а только затем Адамсов.

Конфликты стали обыденным делом во внешне спокойных семьях Новой Англии. На Уолластон-Хилл, в библиотеке Джошиа Куинси-старшего, собрались полдюжины Куинси и их родичей. Из комнаты открывался прекрасный вид на гавань, на холмы с садами, на созревшие поля.

Абигейл знала, что через несколько дней Джошиа-младший отплывет на судне «Бостон-Пакет» в Англию. Он обсуждал со своим старшим кузеном Нортоном Куинси возникший политический тупик, приводя выдержки из речи, написанной для парламента епископом Святого Азафа Джонатаном Ширли. Все присутствующие повернули головы и прислушались.

— «Северная Америка стала единственным гнездом, где пестуют свободных людей».

Абигейл прокомментировала:

— Как приятно в нашем трудном положении сознавать, что в Англии верят в нашу правоту.

Сэмюел, брат Джошиа-младшего, согласился с замечанием Абигейл. Его жена Ханна, невоздержанная, коренастая женщина, спросила:

— Если ты восхищаешься речью епископа, то почему тебе не нравятся выраженные в ней чувства?

Сэмюел посмотрел невыразительно на своего молодого клерка Самнера, также состоящего в родственных связях с Куинси.

— Мне нравятся.

— Нет, не нравятся, — фыркнула его жена, — в противном случае ты не якшался бы с толпой сторонников короля.

— Они имеют право на совет.

— Пусть другие дают им советы. Я считаю, что время уйти из епископальной церкви. Если эта банда станет еще хуже, то тогда не с кем будет говорить, кроме красномундирников. Среди Куинси не было никого, отходившего от своего клана, и я не хочу, чтобы мой муж был первым.

Сэмюел наклонил голову:

— Это не ссора в День папы римского. Мы родились англичанами и таковыми умрем. Как наши дети.

Джошиа-младший, не торопясь, сообщил, что отплывает в Англию. Его отец, почти отказавшийся от сына за то, что тот защищал капитана Престона и его английских солдат, не сдержал своего гнева и взорвался:

— Зачем тебе это нужно? Патриоты скажут, что ты удираешь. Тори станут утверждать, что тебя послали на виселицу.

В начале сентября произошли одновременно два события, потрясшие колонию, словно взрыв двух пороховых погребов. Каким-то образом генерал Гейдж умудрился потерять на улице Бостона письмо, полученное им от бригадного генерала Уильяма Брэттла, командовавшего милицией Массачусетса. Письмо передавалось из рук в руки, а затем было опубликовано в «Газетт», и Бостон узнал, что Брэттл предательски советовал генералу Гейджу «расколоть» каждого офицера в милиции колонии, оставив ее таким образом без руководства, затем быстро развернуть войска для захвата пороха, имевшегося в каждом городе колонии.

Одновременно стало известно о постановлении парламента Квебека. Нацеленное на то, чтобы ублажить канадских французов в Квебеке и закрепить их права на католическую веру, оно содержало положение, которое ужаснуло Новую Англию: провинция Квебек расширялась до реки Огайо на юге и Миссисипи — на западе и вся эта территория становилась частью Канады. Это означало, что американцы, переселявшиеся на Запад, становились канадскими подданными и подлежали юрисдикции французского гражданского кодекса. Могло случиться такое, что со временем существующие колонии окажутся окруженными католической церковью и потеряют миллионы акров богатой целинной земли в пользу Канады.

Абигейл с головой погрузилась в работу на ферме, ухаживала за детьми, и это помогло ей отгородиться от внешних тревог. Поскольку засуха продолжалась, она писала с раздражением Джону: «Мои бедные коровы, несомненно, хотели бы послать тебе петицию со своими претензиями и с уведомлением, что их лишают исконных привилегий».

Проблеск света промелькнул из Филадельфии — первое сообщение о заседаниях Конгресса. Оно пришло не от Джона, а из газет, принесенных Бетси Адамс. Джон обсуждал с ней первую и, вероятно, неразрешимую проблему Конгресса — проблему религии: как смогут делегаты, принадлежащие к различным религиям, работать вместе на общее благо, стараясь устранить, уничтожить религиозные верования других?

Проблему разрешил Сэмюел Адамс. Когда возник вопрос, кто прочитает молитву при открытии заседаний, Сэмюел поднялся и сказал:

— Я не фанатик и готов выслушать молитву набожного, достопочтенного джентльмена и одновременно друга нашей страны.

Он добавил, что впервые находится в Филадельфии, но прослышал, что мистер Дюше отвечает всем этим требованиям, и предложил, чтобы епископальный священник Дюше произнес молитву при открытии Конгресса.

Это предложение было поддержано и принято.

Преподобный Дюше молился столь страстно за всех здравствующих, за всех американцев, что делегаты почувствовали свое единство и Конгресс сделал это единство традицией. Прослышав о постановлении о Квебеке, группа, примыкавшая в Брейнтри к англиканской церкви, попыталась сблизить епископальную церковь с конгрегационалистами, чтобы укрепить позиции перед лицом католических поселений на юге и западе. Сэмюел Адамс ловко изменил настроения, заявив, что в Филадельфии конгрегационалисты и епископальная церковь действовали вместе рука об руку не только с квакерами, унитариями[23] и анабаптистами, но и с католиками. Бетси Адамс, сияя от гордости, спросила Абигейл:

— Возможно, это хорошее предзнаменование на будущее?

Абигейл заверила Бетси, что так и есть, но события развивались настолько быстро, что ни у кого не было уверенности в будущем. Массачусетс оставался без законного правительства с момента, когда генерал Гейдж распустил Ассамблею. Городское собрание Бостона, не имевшее права собираться, тем не менее собралось и проголосовало за то, чтобы направить представителей в Дедхэм и сформировать правительство графства Суффолк. Комитет связи написал свои письма в другие графства Массачусетса, призывая их создавать графские правительства и одновременно не распускать свои городские собрания. Каждый город образовал свой комитет безопасности.

Абигейл наблюдала за происходящим, сообщала об этом мужу, подчеркивая, что жители Новой Англии устанавливают самоуправление в своих приходах, в своих городских советах, своих ассамблеях и назначают выбранных представителей в Общий суд, как повелось с момента высадки первых колонистов. Свою власть над ними вершили губернаторы, назначенные королем, но права колонистов определялись хартиями, иногда лица, назначенные королем, создавали осложнения. Массачусетс, найдя свой модус операнди, процветал и помогал процветать Британской империи. На девяносто процентов Массачусетс правил сам собой.

— И это, — Абигейл подвела итог Бетси, — то, с чего мы начинаем. Это столь же естественно и необходимо для нас, как воздух. Генерал Гейдж может перекрыть порт Бостона, британский парламент может лишить нас членства в Ассамблее, избранных лиц, судей, присяжных заседателей. Но как действовать нам? Можем ли мы последующим поколениям сказать, что не сохранили свою свободу?

— Не можем, — сказала Бетси. — Именно поэтому наша вторая ветвь Адамсов находится в Филадельфии.

— Бетси, если я не получу письма от моей ветви, то запрягу карету и отправлюсь за письмом в Филадельфию.

На следующий день она услышала громкие шаги и подбежала к окну, выходившему на Коуст-роуд. Шла рота милиции, около двухсот человек с мрачными лицами, неровными рядами, с ружьями за спиной. Они были в длинных свободных рубашках, некоторые — в куртках из оленьей кожи, несмотря на теплый сентябрьский день, в тяжелых ботинках, в каких обычно работают в поле. Двигались они по дороге к тому месту, где хранились запасы пороха Брейнтри. Абигейл встала у открытого окна и ожидала, пока пройдет рота.

— Миссис Адамс, вам не нужно пороха? — выкрикнул офицер, проходя под окном.

— Спасибо, капитан, не нужно.

— В городе слишком много тори, поэтому мы должны перенести порох и укрыть его в надежном месте.

По рядам передавали, что это миссис Джон Адамс, жена делегата — участника Конгресса. Каждый милиционер отдавал честь, махал рукой либо просто улыбался, если его руки были заняты мешочками с порохом. Она не знала этих мужчин и даже города, откуда они пришли, но отойдя от окна, почувствовала, как бьется ее сердце. Что случилось бы, если бы рота красномундирников генерала Гейджа пришла захватить порох Брейнтри и столкнулась с этой ротой жителей Массачусетса, намеренной любой ценой сохранить порох?

Через несколько дней она получила весточку от Джона и, усевшись в его кресло за письменным столом, приступила к чтению только что полученного письма. Сначала она прочитала заключительные строки. Если Джон выражал в них свою любовь к ней, тогда все хорошо. Если такого не было, тогда информация из Филадельфии не представлялась ей интересной. Даже шум шагов милиции по Коуст-роуд не затмила необходимость быть любимой.

Он выразил свою любовь «с самыми нежными чувствами и заботой».

Абигейл прослезилась. Ей казалось, что пролетела вся жизнь с того момента, когда она попрощалась с ним в Бостоне. Она нужна. Ее любят. И страшно и чудесно быть женщиной.

Письмо было написано в конце августа, когда Джон находился в сорока милях от Филадельфии. Она отвела детей в кабинет и, усадив вокруг стола на стульях для посетителей, сказала:

— Нэб, первое слово обращено к тебе. Папа шлет тебе свою нежную любовь и просит написать ему письмо, которое я приложу к своему.

— Напишу, мама, но мой большой палец все еще болит. Папе не понравится мое чистописание.

— Ему понравится. Следующее слово к тебе, Джонни. Папа пишет, что рад услышать о тебе как о добром мальчике, развлекающем маму чтением. Он просит тебя не якшаться с грубиянами.

Джонни выглядел озадаченным.

— Скажи отцу, я не буду якшаться с такими, если они мне попадутся.

— Следующее обращение к малышам. — Она встала, обошла вокруг стола. — Папа говорит: поцелуй за меня крошку Чарли и Томми.

Она поцеловала детей, а они поцеловали ее, Чарли захныкал:

— Напиши папе, что мы ответили поцелуем.

— Напишу. Теперь слушайте все внимательно последний наказ папы, я хочу, чтобы вы не забывали его:

Когда она кончила читать, пухленькая, розовощекая Нэб спросила, насупив брови:

— Ма, почему папа не хочет дождаться своего возвращения, чтобы сказать нам все это?

— Возможно, потому, что, когда он так далеко от нас, вы кажетесь ему более дорогими. И он скучает по вам.

Абигейл услышала приглушенный шум дождя, стучавшего по окнам, выскочила через дверь конторы и встала на дороге, подставив дождю свое иссушенное лицо. Ливень был проливным, и травы вновь поднимутся, но для второго покоса дождь запоздал.

Второе письмо Джона пришло быстрее. Она не могла разобрать начальные строчки:

Затем она вспомнила: в окрестности прошли слухи, что генерал Гейдж открыл по городу артиллерийский огонь и многие жители были убиты. Она едва не выронила из рук письмо, тронутая сочувствием к нему, находящемуся за три сотни миль от дома и не ведающему, не пострадали ли жена и дети. Потом она быстро пробежала глазами письмо, отыскивая в нем дату возвращения Джона. Но он лишь сообщал, что до завершения работы Конгресса никто не сможет покинуть Филадельфию, а «по общему мнению, следует двигаться не спеша». Он советовал ей, если в Бостоне положение станет отчаянным и появится опасность голода, предложить возможно большему кругу друзей, в частности Бетси Адамс и миссис Кашинг, найти убежище у нее. Он просил не тревожиться за него.

Атмосфера и время, казалось, были насыщены судьбоносными событиями. Из Бостона поступали сигналы тревоги и быстро передавались дальше, в Плимут и Таунтон. Система разведки «Сынов Свободы» была настолько всепроникающей, что Поль Ревер, наиболее энергичный и находчивый курьер патриотов, объезжал на одном из самых рысистых своих скакунов окрестные города, в то время как генерал Гейдж и его штаб все еще решали, на какой город следует сделать набег для захвата тамошних запасов.

Абигейл посетила Мэрси Уоррен, привезя рукопись своей пьесы. Это была сатира на лорда Норта и других британских политических деятелей.

Остроумная и блестяще владеющая языком, Мэрси вылила ушат презрения на английских писателей, заявлявших в печати, будто бостонцы — торгаши, «возбужденная, мятежная толпа, которой не следовало бы… беспокоиться по поводу политики и управления, недоступных ее пониманию».

Конвент графства Суффолк, заседавший под руководством доктора Джозефа Уоррена в Стоугтоне, Дедхэме и Милтоне, принял серию резолюций, копии которых доставил ей родственник сестры Мэри — Джозеф Палмер, представлявший Брейнтри. Абигейл внимательно перечитала резолюции: Массачусетс не обязан подчиняться принудительным постановлениям; любая попытка навязать неприемлемые меры встретит сопротивление; рекомендовалось порвать торговые отношения с Британией и отказаться от выплаты денег казначею графства до тех пор, пока управление провинцией не будет вновь поставлено на конституционную основу; приносилась клятва «уважать и подчиняться» всем мерам, какие предложит Конгресс «для восстановления и утверждения наших законных прав… и для возобновления той гармонии и союза между Великобританией и колониями, каких искренне желают все добрые люди».

Поль Ревер доставил суффолкские резолюции в Филадельфию в невероятно быстрый срок — всего за пять дней. Из письма Джона, привезенного ей Ревером, она узнала, что Конгресс бурно аплодировал резолюциям. Его члены единодушно приняли решение: «Ассамблея глубоко сочувствует страданиям земляков в заливе Массачусетс… члены Ассамблеи полностью одобряют мудрость и мужество, с которыми осуществлялось сопротивление против злонамеренных министерских мероприятий, и искренне рекомендуют своим братьям и впредь вести себя столь же твердо и сдержанно…»

Экземпляры суффолкских резолюций и решения о принятии их Конгрессом были распечатаны в Филадельфии и быстро доставлены в Бостон Ревером. Абигейл искренне гордилась, узнав первой в Массачусетсе о единодушии делегатов. Это было первое публичное заявление Конгресса о политике.

Джон писал: «Моя дорогая…» — а потом замазал чернилами слово, но не так густо, чтобы его не разобрали глаза одинокой жены. Слово было «очаровательница» — она была в этом уверена, — и оно доставило ей такое удовольствие, что Абигейл сидела, смакуя его. Она поняла, почему он решил вымарать это слово: если бы письмо попало в руки недруга, такой знак личной привязанности мог бы быть использован для высмеивания Адамсов. Но уже одно это вымаранное слово утешало ее в неприятностях, связанных с тем, что их наемный работник Брекетт ежедневно после работы накачивался ромом в тавернах Брейнтри, и ей приходилось каждый вечер ждать его, беседовать с ним, пока у него не начинал заплетаться язык и он не взбирался по лестнице к своей лежанке.

Слухи множились, подобно червям в кукурузе. Брейнтри обвиняли в том, что поселок плохо относится к жителям — прихожанам англиканской церкви.

Абигейл присутствовала на тайном заседании жителей поселка, где было принято заявление, что ни один епископальный прихожанин не подвергался третированию. Ходили слухи о восстании негров в Бостоне, вооруженных тори и посланных на дороги убивать патриотов. Она написала мужу, выражая отвращение к подобной истерии:

Она получила встревоженное письмо от Джона, предлагавшего ей вывезти из Бостона конторскую мебель, книги и документы, а также двух оставшихся клерков — Хилла и Уильямса, поселить их в доме при условии, что они будут платить за питание. Она опросила дюжину родичей Куинси и убедилась в том, что можно не опасаясь оставить адвокатскую контору и в ней двух молодых клерков, по меньшей мере, на некоторый срок.

Клерк Джона — Хилл приехал из Бостона с письмом, доставленным в контору. Ей бросилась в глаза строка: «Если окажется необходимым оставаться здесь до Рождества или больше, чтобы осуществить наши цели…»

Первой реакцией Абигейл была скорее тревога, чем разочарование: в Плимуте находился контингент красномундирников, а каждый поселок и каждая деревня в Массачусетсе создавала новые отряды милиции.

Дееспособные мужчины работали, обедали и спали с ружьями под боком. В Новой Англии получила популярность фраза о преподобном мистере Муди из Йорка; ее привез Джон с одной из выездных сессий суда: «У него близкие отношения с Богом, но его мушкет всегда наготове».

Это знали пуритане и пилигримы с момента высадки в Америке: без Бога и ружей они не выжили бы.

Абигейл получила от отца записку, извещавшую, что он выезжает на день в Линкольн, чтобы навестить Билли и Катарину Луизу. Если она хочет с ним поехать, то он заедет за ней завтра в семь часов утра.

Они переехали реку Чарлз у Уотертауна и по испещренной колеями дороге направились на запад, затем через Линкольн добрались до Бей-роуд.

Линкольн не был деревней, хотя его и не закладывали как город с центральным домом собраний, кладбищем, таверной, общим складом и лавками вокруг площади. Он представлял скорее объединение сельских районов трех соседних городов: Конкорда, Лексингтона и Уэстона. Центр образовался из участков пахотной земли, дарованной для постройки красивой белой церкви с высоким шпилем. Рядом стояла дубильня, но еще не было мельницы; несколько сельских домов выходили окнами на центр, около двадцати могил разместились беспорядочно по склону кладбищенского холма. Пространство между Домом собраний и верхними могилами было известно как старый плац, где обучалась местная милиция.

Абигейл и ее отец проехали еще две мили до возвышенности, на которой, затененный гигантским вязом, стоял дом, отданный в наследство Катарине Луизе. Утверждали, что это самый старый дом в Линкольне. Первоначально в нем имелась лишь одна комната, теперь же он превратился в двухэтажный, весьма просторный, с огромным камином, выложенным из необожженного кирпича, с внушительным подом и дымовой трубой, известной под названием «десять заповедей» потому, что труба чем-то напоминала каменные скрижали Моисея. Катарина Луиза украсила дом ситцевыми занавесками и яркими турецкими половиками.

В то время как Билли показывал своему отцу пруд, вырытый для водопоя животных, просторный хлев на девять молочных коров, Катарина Луиза расставила в гостиной вокруг стола о восьми ножках тяжелые деревянные стулья, доставшиеся ей в наследство. У нее была служанка, помогавшая ухаживать за детьми. Билли купил в Бостоне обученного молодого негра, занятого на полевых работах, сам же он трудился на скотном дворе.

— Билли доволен, — восторженно сказала Катарина Луиза. — Он копит деньги, чтобы через пять лет открыть лавку. А сейчас в Линкольне около сотни семей, и все они покупают в Конкорде или Лексингтоне. Соседи любят Билли. Его выбрали лейтенантом милиции.

Билли гордился милицией Миддлсекса. Всего три недели назад британские солдаты захватили в Чарлзтауне несколько бочонков пороха и в Кембридже — две пушки. Несколько сот милиционеров из Конкорда, Лексингтона и Линкольна отправились в Кембридж, часть с оружием, готовым к бою, на случай встречи с красномундирниками. Патриоты в Бостоне считали, что следует ожидать новых неожиданных вылазок британцев.

— Поэтому мы настаиваем на чрезвычайном призыве, — сказал Билли, сверкая от гордости глазами. — Я имею право призывать раз в неделю.

После обеда он отвез отца и Абигейл в центр поселка, поставил коляску около церкви, взбежал по лестнице на колокольню и принялся звонить в колокол, словно все графство Миддлсекс было охвачено огнем. Тут же из ферм и домов выбежали мужчины с кремневыми ружьями, на ходу поправляя ранцы и патронташи и направляясь на плац между Домом собраний и кладбищем. Первый отряд собрался в считанные минуты. Следующая группа прибежала со стороны ферм, расположенных к югу от центра, в направлении пруда Флинт; дубильщики с закатанными рукавами, в кожаных фартуках бежали в легких рабочих туфлях, их руки и лица были покрыты коричневыми пятнами от дубовой коры и дубильной кислоты, брызгавшей из чанов. Затем появились фермеры от Бей-роуд, около дома Билли; они оставили сельскохозяйственные орудия на полях, где работали, привязали поводья своих лошадей и волов к ближайшим кольям и на ходу хватали ружья, пороховые рожки, патроны, рюкзаки. Последними появились мужчины, бывшие в тавернах Брукса и Хартуэлла на Бей-род, некоторые прискакали, сидя по двое, на лошадях.

Всего за несколько минут рота была в сборе, около сорока человек, готовых выступить и сражаться. Билли стоял, подняв вверх правую руку, его грудь перекрещивала зеленая лента. Капитан с розовой лентой на груди осматривал свою роту из сорока человек, проверяя состояние кремней, штыков, подсумок. Билли встал на одном фланге, знаменосец с синей лентой на груди — на другом. Завершив осмотр, капитан отдал команду лейтенанту Смиту. Билли рванулся к середине роты:

— На плечо! Шагом марш!

Он быстро зашагал по плацу к Абигейл и отцу, прижимая ружье к груди, в то время как за ним печатали шаг остальные милиционеры. Когда рота подошла к углу церкви, Билли крикнул:

— Стоп! Прицелиться! Огонь!

Все подняли ружья. Некоторые мужчины встали на колено, чтобы не так дрожали ружья. Они прицелились, нажали на спусковые крючки. Но грохота не было, не было и пуль. Пороха было мало, и он был слишком дорог, чтобы расходовать его на учениях.

— Кроме того, — почти прошептал преподобный мистер Смит, — они не нуждаются в практике. Мы начинаем охотиться с момента, когда можем держать в руках ружье.

Возвращаясь от Билли, они решили заглянуть в Бостон, чтобы узнать, что там происходит. Перешеек был укреплен, но не перекрыт. Американские солдаты, участвовавшие в войне против французов и индейцев, высмеивали укрепления как стены, вылепленные из грязи. Абигейл спросила отца, почему они так плохо сложены.

— Потому, что ни один из наших мастеров не станет помогать. Похоже, что британцы не привезли инженеров.

— Нужны ли инженеры, чтобы подчинить своей власти крестьян в глуши?

Дюжины людей собрались у прохода в стене, некоторые плакали, другие горячо спорили, Они либо держали свои пожитки в руках, либо везли их на тележках или же приторочили к седлам: напутанные тори пытались найти укрытие в Бостоне, более осторожные патриоты старались выбраться из города. Несмотря на то что британские офицеры начинали считать всех конгрегационистских священников предателями, наклеивая ярлык «черного преосвященства», они все же позволяли им свободно перемещаться.

Лейтенант разрешил проехать Абигейл и ее отцу.

Она не верила глазам своим. За четыре месяца блокады бостонской гавани британцы умудрились превратить шумный, веселый, оживленный город в умирающий поселок. Неудачливый бумажный змей, каким представлялась физическая структура Бостона, лежал поверженным на земле. Исчезли кареты с лошадьми одной масти и слугами в ливреях; не стало элегантных джентльменов в заломленных шляпах; заглохли призывы уличных продавцов патентованных лекарств, торговцев рыбой, трубочистов, глашатаев, объявляющих время и новости, колоколов церквей на Олд Саут и Браттл-стрит. Не видно было фермеров с бидонами молока, наполняющих у порога кувшины служанок; исчезли модно одетые женщины, высматривавшие последние импортные товары из Лондона и Парижа; не видно было бродячих сапожников; не слышно скрежета колес и шума подков по булыжным мостовым.

Улицы были полупустынны: проходили британские солдаты на смену караула; бостонцы осторожно прижимались к стенам домов, вроде бы ни к чему не приглядываясь, а на самом деле следя за перемещением каждой роты, отряда, отдельного солдата оккупационных сил.

Проезжая через площадь Браттл, Абигейл повернулась к отцу:

— Отец, я смотрю на Бостон с таким же чувством, как на тело почившего друга.

— Твой друг в коме, — заметил преподобный мистер Смит, — но не мертв.

— Взгляни, Фанейл-Холл закрыт. Я обычно покупала фрукты и овощи с прилавков на улице, а мясо — внутри рынка. Что же случилось, чтобы вон те красивые дома так обветшали за столь короткое время?

Отец Абигейл сурово посмотрел на нее:

— Нэбби, ты никогда раньше не видела оккупированного города. Подожди, пока в частных домах разместят солдат. Они оставят кирпичи да строительный лес, и ничего больше.

Поцеловав дядюшку Исаака и тетушку Элизабет, Абигейл смыла дорожную грязь и присоединилась к семье в гостиной, где было подано кофе с булочками. Кофе не нравился никому, но все получали удовольствие от осознания того, что не пьют черный чай. После ухода отца, отправившегося посетить Мэри, Абигейл спросила:

— Не можем ли мы прогуляться, дядюшка Исаак? Это не опасно, не так ли?

— Конечно. Днем, — ответил он, — солдаты не задираются с прохожими, если только не выпьют. Они больше дерутся между собой, чем с нами. Полагаю, не следует отказывать им в таких христианских удовольствиях.

На улице, в полдень, несмотря на поздний сентябрь, было тепло. Дядюшка Исаак и Абигейл прошли мимо дома Адамсов на Куин-стрит. Заколоченный дом был закрыт на замок. По улице маршировали безупречным, четким шагом под музыку «Янки дудл» несколько отборных королевских полков, возвращаясь в штаб-квартиру или же к транспорту, перевозившему их к замку Уильям. Дядюшка Исаак оказался экспертом по униформам полков; Абигейл сообразила, что он постиг это ради особых целей.

Шляпы с широкими полями и низко посаженным значком короны у большинства солдат были лихо заломлены. Гренадеры носили шляпы с высоким бронзовым украшением или украшением из темного металла. На пехотинцах красовались плотно сидящие на голове кожаные шапки с металлической пластиной спереди. Мундиры были алыми, роты и полки различались по цвету лацканов или оторочке петель. Королевские полки имели голубую отделку, стрелки 5-го Нортумберлендского — нежно-зеленую, пограничники 24-го Южно-Уэльского — густо-зеленую, солдаты 54-го Дорсетширского — ярко-зеленую. Барабанщики и флейтисты шли в накинутых на плечи медвежьих шкурах. На их рукавах нашивки доходили до плеч.

Музыканты были любимцами британских полков; даже перед двумя солдатами, маршировавшими куда-либо, включая смену караула, вышагивали флейтисты и барабанщики.

Дядюшка Исаак объяснил, что это были старинные, традиционные полки с прекрасными командирами. Затем, повернув круто от Кинг-стрит в сторону таверн, где «Сыны Свободы» проводили собрания, он прокомментировал:

— Теперь ты увидишь простого британского солдата. У него нет традиций, им командуют расхлябанные, равнодушные офицеры. Они презирают американцев и утверждают, что покончат со всеми милиционерами в колонии в тот день, когда генерал Гейдж прикажет выступить. Они хотят вернуться домой. Им не хватает английских развлечений и пивнушек. Хотя тори развлекают полковых офицеров, ни один дом не примет этих солдат.

Дядюшка Исаак и Абигейл прошли к докам. Там все еще стояла линия британских военных кораблей. Причалы опустели, если не считать нескольких лодок, перевозивших моряков с кораблей и на корабли. Не было видно ни одного крупного американского торгового судна.

Американцам было запрещено проводить шаланды к Дорчестеру и пользоваться паромом через реку Чарлз к Чарлзтауну. Было запрещено даже перевозить кирпичи, древесину, скот от пирса к пирсу. Площадки для скручивания канатов, которые она впервые посетила с Джоном, наблюдая, как плетут канаты для больших парусников, опустели.

Но некоторое число рабочих находилось в порту и на улицах.

— Что они делают?

— Ремонтируют улицы и пристань. Выполняют ту работу, какую можно найти. Это ремесленники и работные люди, оставшиеся без занятий. У нас изобилие продовольствия, доставляемого изо всех уголков Новой Англии.

Рыбаки Салема и Марблхэда продают часть улова. Полковник Израэль Путнэм пригнал из Коннектикута целое стадо овец. Но наши выборные лица решили, что никто не должен получать провиант из общего фонда, не заслужив его.

Они прошли мимо группы рабочих, укладывавших булыжную мостовую.

Мужчины уставились на них.

— Кого они ненавидят? — спросила она. — Британцев или выборных лиц, заставляющих зарабатывать на жизнь?

— Я не могу разобраться в анатомии ненависти. Как ты убедилась, ею пропитан воздух Бостона.

— Я чувствую и ощущаю ее.

— Она вызывает слезы, чувство тошноты и раздражает легкие. Пойдем лучше домой, пока не стемнело. Солдаты уйдут с постов, и не с пустыми карманами.

Абигейл посетила церковную службу в церкви на Браттл-стрит вместе с семьей Смит. За площадью британские конники проводили шумные соревнования.

Выйдя из церкви, они услышали на площади перед портом приглушенную дробь барабанов и стук грубых башмаков. Мимо нее, дрожавшей от озноба перед закрытыми дверями Фанейл-Холл, прошли лучшие оркестры и полки Англии, и тут она увидела страшную картину: в повозке находился мужчина, связанный так, что он не мог сесть; все его тело, голова и лицо были обмазаны черным дегтем, к которому прилипли белые перья.

Когда он повернулся, Абигейл заметила лишь две дыры на лице — это были его глаза.

— За что? — прошептала она.

— Узнаем завтра. Мы примем меры для выяснения.

Абигейл почувствовала себя плохо. Исаак взял ее под руку, стараясь поддержать.

— Они переняли этот «очаровательный» урок от нас. Первого января я видел, как бостонская толпа вымазала дегтем и вываляла в перья сторонника тори Джона Малькольма. Он пытался укрыться на втором этаже, угрожал саблей и пистолетом, а толпа приставила лестницы к его окнам, вытащила из дома, раздела до пояса, обмазала дегтем и выпустила на него пух из двух подушек. После этого его поместили на тележку и возили по всему Бостону: к виселицам на перешейке, потом к Дереву Свободы и на вершину Копп-Хилл. Около тысячи человек участвовали в процессии, и, по правде говоря, ничто не мешало ее участникам хлестать кнутами Малькольма на каждой остановке. Когда он пытался очиститься от дегтя и перьев, с его тела сходила кожа.

Помолчав некоторое время, он печально прошептал:

— Иногда я слышу голос моего сына: «У нас нет больше выбора».

В эту ночь она, страдая от бессонницы, думала: «Исаак-младший сказал: у них нет выбора. Но выбор есть. Каждый должен сделать выбор. Это не значит, что кто-то может быть всегда прав. Это значит, что правда на чьей-то стороне».

Первое ноября, когда урожай был уже убран, Абигейл сидела в своей конторке перед раскрытыми бухгалтерскими книгами. Одну пачку бумаг составляли предъявленные ей счета: налоги, которые надлежало уплатить за собственность в Брейнтри, церковные взносы, заработная плата Брекетту, погашение долгов за дом в Бостоне на Куин-стрит и за ферму Питера. Во второй пачке лежали подсчеты, сколько продовольствия потребуется семье до следующего лета: фруктов, овощей, рыбы, мяса, муки, ячменя, сидра. Третий список содержал перечень предметов, которые надлежало купить: сахар, специи, кофе, мадеру. Четвертый список был трудным для принятия решения: какую часть урожая следует продать, чтобы покрыть долги и купить недостающее, а также сколько фургонов продовольствия послать Комиссии Бостона для распределения. Видимо, придется отдать часть мяса и овощей, которые предназначались для семейства.

Дядюшка Исаак обеспечил ей справедливые цены за поставленное продовольствие.

Она выплатила долги. Наличных денег, чтобы пополнить особый банк Адамсов, не осталось, но 1775 год они встречают без долгов. Возможно, Джону удастся — хотя бы немного — заняться правом и привезти домой немного звонкой монеты на лечение детей, домашние расходы и пошив одежды.

Едва она успела завершить расчеты, как приехал Джон, столь же уставший, как его конь, но довольный, что он снова дома. Единственной сложностью в пути, уверил он ее, были бурлящие энтузиазмом комитеты встречи в каждом городе и поселке, жаждавшие организовать триумфальные обеды для делегатов.

— Энтузиазм, с которым каждая колония встретила Конгресс, глубоко радует, — сказал Джон Абигейл, распаковывая большую связку документов. — По несколько раз в день я упрашивал отпустить меня к соскучившимся жене и детям.

— Мы были в отчаянии! — воскликнула она.

Джон растопил камин в кабинете. В холодной комнате потеплело. Они сели рядом на скамью перед очагом, положив руки друг другу на талию.

Приятно быть вместе.

— Мисс Абигейл, ты располнела, как голубка. А я полагал, что ты худеешь от тоски.

— Оставаясь в одиночестве, я торчу на кухне и вечно жую. Не удивительно ли это? Наверное, думал, что усохну до скелета.

Джон обнял ее:

— Я счастлив, что ты не усохла.

Ужин был веселым, дети рассматривали подарки отца и слушали его рассказы о жизни в странном, очаровательном городе Филадельфии. Джон передвинул коляску Томми в другой угол спальни, а затем растопил камин. Он не скупился на дрова, желая разогреть комнату и придать ей уют, который создает живой огонь. Любовная близость была чудесной.

— Мы не можем похвастаться реальными результатами, — признался Джон позже, рассказывая ей о Конгрессе. — Но суть дела в том, что со времен афинского собрания, римского сената и средневековых ганзейских городов Германии никогда не было такой согласованной работы пятидесяти шести человек из двенадцати различных колоний, представляющих различные географические районы, религиозные, культурные и экономические самобытности, склонных к компромиссу, признающих поражение, когда большинство против. Такой подход лучше для будущего, чем отдельные резолюции.

Джон выпрыгнул из кровати, надел сатиновые тапочки и встал перед камином в ночной рубашке до щиколоток, энергично растирая спину и впитывая согревавшее его тепло.

— Нам предложили два зала заседаний: Дом правительства и вновь отстроенный Зал плотников. Примерно пятьдесят депутатов встретились в городской таверне и отправились в Зал плотников. Мы тут же заметили, что его строили настоящие мастера. Внизу находилась просторная комната для заседаний, обшитая красивыми панелями, там же была комната для заседаний комитета, между ними длинный коридор для частных переговоров. Наверху размещалось Библиотечное общество Филадельфии, основанное Бенджамином Франклином, все книги разумно расставлены за железной сеткой. Общее решение было: «Принимаем!» Тем самым мы совершили два мастерских хода: отмежевались от королевского правительства, которое всегда проводило заседания в государственном доме, и дали понять мастерам Америки, что представляем не только богатых плантаторов и торговцев, но и простой народ.

Абигейл выпрямилась и села, опершись на подушки, и попросила его описать делегатов. Она отвела волосы за уши, как часто делала, когда ее интересовал рассказ.

— Опусти занавески и закрой двери на щеколду, чтобы наши предки не знали, что мы совершаем театральное действо, — усмехнулась она.

— Джентльмены из Виргинии представлялись наиболее одухотворенными и последовательными. Трудно найти более отличающуюся от нашей культуру, но по всем спорным вопросам у нас было совершенно единое мнение.

Ричард Бланд — образованный человек, можно сказать, книжник. Пейтон Рэндольф — крупный, хорошо выглядит. Патрик Генри оказался нашим лучшим оратором. Он утверждал, что не учился в нормальной школе, но в пятнадцать лет уже читал Вергилия и Ливия.[24] Ричард Генри Ли из виргинской группы — высокий и худощавый человек, хорошо владеющий собой. Я не могу сказать такого же о делегатах Коннектикута. У Роджера Шермана — светлая голова и разумные суждения, но когда он пошевелит рукой, то невозможно примыслить более противоречащего действия. Элифалет Дайер держится в стороне, он какой-то неясный, туманный и скользкий. В отличие от него шестидесятисемилетний губернатор Род-Айленда Гопкинс после дневного заседания занимал нас разговорами до полуночи. Угощая ямайским ромом и содовой водой, он преподнес урок остроумия, юмора, использования анекдотов, науки и прецедентов из греческой, римской и британской истории.

Меня больше всего интересовали представители Нью-Йорка. Джон Джей — прилежный исследователь и хороший оратор. Джеймс Даун — быстро схватывающий и хорошо подкованный, сдержанный. У него хитрый, слегка подозрительный взгляд, в какой-то мере нарочитый. Мистер Олсоп — приятный, мягкий человек, но ненадежный с точки зрения обязательств. Другой представитель нью-йоркской группы, Филип Ливингстон, крупный, настойчивый, торопливый. С ним невозможно вести надежные переговоры. Он тут же уходит в сторону. Пенсильванская группа расколота. Джон Дикинсон — просто тень: высокий, тонкий, как тростник, серый, словно пепел. Он очень скромный и искренний человек и в то же время очень приятный, очень сердечный, и дело страны ему близко. Я не могу сказать такого же в отношении его соотечественника Джона Галлоуэя, ибо он поддерживал фракцию Хатчинсона в 1765 году, когда мы пытались добиться отмены закона о гербовом сборе. Томас Миффлин от Пенсильвании — одухотворенный оратор, но Сэмюел Чейз ударяется в крайности. Он говорит запальчиво, перегибая палку…

Абигейл казалось, что спальню заполнили делегаты, стоявшие в два-три ряда около ее кровати. Она зримо видела каждое лицо и каждую фигуру, слышала голоса, вслушивалась в содержание споров, в разноголосицу мнений, пытаясь понять, чем же был готов пожертвовать тот или иной представитель колонии ради общего блага.

— Джон, я не сомкну глаза всю ночь, настолько я возбуждена рассказом об этих людях.

Но, произнеся эти слова, она тут же заснула и крепко проспала до утра.

Джон уже успел съесть кашу вместе с детьми. Она застала всю пятерку за работой: они энергично переставляли мебель в конторе. Джон был одет в свою лучшую темную одежду адвоката. Глаза детей сверкали от радостного волнения.

— Куда вы все отправляетесь? На вторую сессию Конгресса?

— Мы идем в школу, мама! — крикнула Нэб.

— Папа — новый учитель, — добавил Джонни. — Мы заключили с ним контракт вроде того, какой был у него в Уорчестере, перед тем как он стал адвокатом.

Недовольным был лишь Чарли.

— Это не школа. Это право.

— Ты имеешь в виду адвокатскую контору, — поправила его сестра.

— Это одно и то же.

— Чарли прав, — сказала Абигейл. — Я принесу новую карту колонии Массачусетс, которую купила у Генри Нокса. Джон, у тебя в письменном столе лежат репродукции, повесь портреты Юлия Цезаря и Кромвеля.

— Поскольку суды закрыты, не может быть и юридической конторы. Посему объявляю властью, данной мне Конгрессом, что эта комната перестает быть адвокатской конторой и становится латинской школой Адамса!

Абигейл пошла на кухню за чашкой кофе, оставив двух младших детей за грифельными досками с мелками в руках, напротив них старших с бумагой, чернилами и ручками, тогда как отец стоял за своим письменным столом, готовый начать первый урок в школе, которая умещалась в одной комнате.

По выражению его лица она поняла, что он вовсе не развлекает детей.

Джон был абсолютно серьезен и составил расписание: чистописание, чтение вслух, арифметика — два часа утром; история, философия, естествознание — два часа между чаем и ужином.

Абигейл занялась обычными делами, а когда вернулась, то застала детей за работой: Томми старался с помощью букваря запомнить алфавит, Чарли разглядывал картинку химического аппарата, привезенную Джоном из библиотеки Бенджамина Франклина, Джонни и Нэб писали сочинение на тему о содержании первой главы «Прогресса пилигрима». Абигейл уселась в дальнем конце комнаты и с удовольствием стала вязать, впервые принявшись за эту работу спустя несколько месяцев. Опустив глаза, с улыбкой, застывшей в уголках губ, она прислушивалась к тому, как Чарли и Томми повторяют уроки, и размышляла: выдержка. Вот что нам очень и очень нужно.

Вдруг наступила тишина. Она подняла глаза и увидела, что муж и дети наблюдают за ней. Словно по команде они вскочили и закричали:

— С днем рождения!

Из потайных мест за книжными полками и в письменном столе Джона они извлекли свои подарки и по очереди вручили ей: экземпляр книги Лоренса Стерна[25] «Сентиментальное путешествие по Франции и Италии», шарф, голубой вязаный кошелек, обшитый кружевами носовой платок и от Джона — пакет с пятью томами «Истории Англии» Дэвида Юма,[26] о которой она мечтала. Подарки пропутешествовали всю дорогу в седельной сумке Джона.

— Дорогая очаровательница, я привез книги к твоему дню рождения! Подумать только, на скольких торжественных обедах мне пришлось побывать, прежде чем добрался до тебя, когда ты отмечаешь зрелый тридцатилетний возраст!

С улицы донеслись звуки подъезжающих экипажей, некоторые из гостей явно встретились в условленном месте: в первом были ее мать и отец вместе с Бетси, в других — Тафтсы из Уэймаута, семейство Смит, Бетси и Сэмюел Адамс, семья Кранч из Бостона, Билли и Катарина Луиза из Линкольна и в последних — семейство Куинси: ее дядюшка Нортон, Джошиа, его жена, Сэмюел Куинси с женой.

Пэтти и Сюзи извлекли припасы — выпотрошенные утки — и поставили их на огонь.

Когда все уселись — Джон во главе стола, Абигейл на другом конце, ближе к кухне, — Джон сказал:

— Пересчитай гостей, Нэбби. Получается по одному родственнику на каждый год твоей жизни.

Через несколько дней Джон был избран представителем Брейнтри на Первый провинциальный конгресс в Кембридже. Абигейл поехала с ним в Бостон.

Она спросила:

— Как ты думаешь, Джон, этот провинциальный Конгресс выберет делегатов на Второй конгресс?

— Да, но, видимо, я не попаду в их число, — утешил он ее. — Мы договорились, что на каждой сессии будет присутствовать новая группа депутатов. Таким образом каждая колония заимеет группу людей, обладающих друзьями в других колониях, привыкшими работать над общими проблемами. Если возникнет нужда в центральном правительстве, которое станет управлять тринадцатью колониями, у нас будут опытные деятели и накопятся прецеденты.

Потребовалось всего два дня, чтобы увидеть ошибочность предсказаний Джона. Массачусетский провинциальный конгресс восхищался тем, как работали делегаты, и переизбрал их на Второй конгресс на тот случай, если действия короля Георга и парламента сделают необходимой новую встречу. Джон Хэнкок был выбран взамен Джеймса Болдуина, не участвовавшего в заседаниях Конгресса по болезни. Джон сокрушался по поводу вынужденной разлуки с Абигейл.

— Я не допущу, чтобы все месяцы до мая были печальными, — твердо ответила она, — по той причине, что тебе, возможно, придется нас вновь покинуть. Я научилась спрессовывать время в блоки вроде тех, что вырубают изо льда зимой на реке. Если бы ты мог возвести для меня дом времени рядом с нашим ледником-хранилищем!..

Они приготовились провести вместе зиму, предвестником которой явились дожди, пришедшие с северо-востока, за ними последовал снегопад, укрывший землю белым пухом. Нужны были четыре-пять месяцев, прежде чем станет известна реакция Британии на петицию Конгресса с жалобами.

Через месяц после ее дня рождения Джон принес 12 декабря 1774 года копию «Бостон пост бой». Он буквально позеленел, увидев статью за подписью «Массачусетсы». Написанная без истерии и шельмования, она шаг за шагом крушила позицию патриотов, блестяще развенчивая тезисы, разработанные в течение ряда лет Джеймсом Отисом, Сэмюелом и Джоном Адамсами и их единомышленниками относительно прав и конституционных привилегий колоний.

— Это мог написать только Джонатан Сиуолл, — сказал Джон. — Никто другой не обладает ясностью, остроумием и убедительным проникновением, характерными для Джонатана.

Он прочитал вслух:

— «Когда народ так или иначе попадает в положение, при котором все дорогое ему с человеческой и гражданской точки зрения ставится под угрозу, тогда не только простительно, но и похвально для отдельного лица предложить общественности все, что, по его мнению, способно отвратить надвигающуюся опасность.

Печать, открытая для всех партий и не находящаяся под чьим бы то ни было влиянием, является благотворным инструментом в свободном государстве… но когда партия обрела доминирующее влияние, такое, что становится надсмотрщиком над печатью… сама печать превращается в орудие угнетения. Слишком очевидно, чтобы отрицать, но с момента возникновения наших противоречий с Великобританией печать в этом городе слишком предана сторонникам свободы… Столь назойливо звучат обвинения в угнетении, тирании и рабстве, что днем и ночью они постоянно вибрируют в наших ушах; подошло время спросить самих себя, не обманываемся ли мы пустыми звуками.

Дорогие соотечественники, избавимся от предубеждений, посмотрим на наше нынешнее бедственное положение и сравним его с нашим прежним счастливым, изучим тщательно причины и поищем заботливо средства, чтобы избежать зла, ощущаемого ныне нами, и предотвратить то, какое мы можем ожидать…

Не удивятся ли будущие поколения, когда узнают, что нынешнее смятение возникло из-за налога в три пенса на чай, и не назовут ли они это необъяснимым помешательством, более недостойным, чем записанная в анналах истории Америки борьба с ведьмами? В следующем номере газеты я попытаюсь проследить шаги и вехи продвижения к нынешнему состоянию…»

— Джонатан намерен написать целую серию! — воскликнула Абигейл.

— Насколько я знаю его, он уже написал серию. По одной статье на каждую неделю до того, как доставят из Лондона решение парламента. Он планирует подготовить народ к тому, чтобы принять поражение как мудрое и конституционное решение. Я собираюсь ответить ему, пункт за пунктом. Пока он будет продолжать публикацию своих очерков, в «Газетт» я буду помещать мои очерки.

— Полемическая война, — прошептала Абигейл. — Мне больше всего нравится такая форма — столкновение тяжелой брони идей и философии.

Джон покачал головой, изображая деланное отчаяние.

— Я все еще слишком многословен, слова затмевают мою главную тему. Но я лучше знаю историю, чем Джонатан, и больше соображаю в вопросах структуры правительства.

Вышло шесть номеров газеты со статьями Джонатана, ставшими притчей во языцех Массачусетса, прежде чем Джон сумел закончить свой первый очерк, удовлетворявший его, и поместить в «Газетт» под псевдонимом Нованглус. Он поставил на первое место суть обвинения Джонатана в адрес патриотов: утверждение, что все люди от рождения равны; что короли — слуги народа; что их власть дана им народом.

Далее следовал его ответ:

Джон стал таким одержимым, словно на его плечах покоилась свобода Америки. Он продолжал выполнять роль школьного учителя, за одним исключением: занятия с детьми он начинал на кухне при свечах, когда они завтракали, съедая кашу и запивая ее горячим молоком. Он выезжал в Бостон только за тем, чтобы купить или взять взаймы нужные ему справочники, подборку памфлетов и газет. Его глаза были воспалены от чтения до глубокой ночи.

— Знаешь, Джон, ты берешь верх над Джонатаном. Люди говорят, что ты формулируешь самое убедительное обоснование точки зрения колоний, какое было когда-либо написано.

Он поднял глаза от написанных чернилами заметок, глаза, вокруг которых отчетливо обозначились черные круги.

— Так должно быть в день, когда будет доставлено решение парламента.

Джон уехал, опубликовав три очерка из намеченной серии, когда король Георг обвинил в недоброжелательстве Массачусетс и другие колонии.

Прочитав речь в «Массачусетс спай», Абигейл села за стол и дрожащей рукой написала Мэрси Уоррен:

Вернувшись из Бостона в этот вечер, Джон попытался успокоить ее.

— Нэбби, король Георг еще не видел нашей петиции из Филадельфии. Мы должны дождаться ответа короля и парламента на нашу петицию. Я готовлю еще четыре очерка. Будем выполнять нашу ежедневную работу. Она — единственный способ определить наше будущее.

Поблагодарив его за утешительные слова, она пошла на кухню, повесила котелок над огнем, а когда содержимое закипело, налила членам своей семьи крепкий пунш с ромом.

Король Георг не удосужился ответить на петицию.

Второй континентальный конгресс должен был собраться 10 мая 1775 года.

Джон опубликовал свою двенадцатую статью и приготовился к отъезду в Филадельфию.

День начался как еще один апрельский после самой теплой зимы, какую помнили в Брейнтри. Дети вели себя беспокойно в ранние школьные часы, передвигая свои стулья поближе к восточному окну и подставляя плечи под теплые солнечные лучи. И вот они уже внизу у пруда. Чарли промочил ноги, бегая по лужам. Нэб пыталась выстроить в одну линию утят, вслед за матерью, плывшей впереди выводка. Джон сажал картофель, по четыре клубня в лунку, а Абигейл, сидя на пороге, сбивала масло, солнце согревало ее волосы, свободно спускавшиеся по плечам.

День был по-настоящему весенним, поля зазеленели, фруктовые деревья покрылись облачками цветов, небо было прозрачно-голубым: такая погода помогает человеку углубиться в размышления, а земле родить обильные плоды.

Но благодать длилась недолго.

Высокие напольные часы в гостиной показывали десять часов, когда Абигейл вышла на крыльцо. Вдруг послышался грохот подков на прибрежной дороге и хриплый голос мужчины:

— Сражение! Сражение на Лексингтон-Грин! Войска стреляли по нашим милиционерам! Есть убитые и раненые! Сражение, сражение!..

В просвете между домами Адамсов она увидела скачущего наездника без шляпы, в забрызганной грязью одежде, его лицо было покрыто потом и пылью, конь весь в мыле, с мундштука уздечки стекала пена.

Джон побежал ей навстречу и схватил за руку.

Абигейл позвала Пэтти и попросила ее спуститься к детям у пруда.

Вместе с Джоном она бегом пересекла дворик. Улица наполнялась людьми, бегущими к Дому собраний. Отовсюду так же стремительно собирались соседи: семьи Кэртис, Фиск, Миллер. Из кузен, мастерских, таверн сбегались дубильщики, мукомолы, бондари, канатчики, пригородные фермеры со своими кремневыми ружьями, пороховыми рожками и ранцами, готовые к немедленному выступлению, сплотившиеся за месяц до того в отряды в Брейнтри, как и во всех других поселках Массачусетса, и обязавшиеся встать в строй в течение одной минуты. Курьер вернулся из южного Брейнтри, сопровождаемый целыми семьями, на лошадях сидели по два-три человека. Приближаясь к Дому собраний, Джон и Абигейл заметили, что школа опустела, что лодочники и рыбаки в тяжелых башмаках подходят с городской пристани, спешат милиционеры от таверны Басса и группы домов, стоящих вразнобой вокруг старого дома Джона Хэнкока. Собрались все жители городка в разных одеяниях и полуодетые, в том числе семейство Куинси из Маунт-Уолластона.

Перед таверной Брекетта уже выстроились четыре роты готовых выступить по первой команде: рота капитана Сет-Тернера из Южного Брейнтри — под Деревом Свободы, три роты полка полковника Бенджамина Линкольна — на старой прибрежной дороге; собравшиеся у Дома собраний и у таверны Брекетта соединились вместе на дороге.

Каждый старался подойти ближе к курьеру. Воцарилась тишина, но обстановка была натянутой, напряженной.

Курьер начал рассказ. Толпа внимала каждому слову, подвигаясь ближе к курьеру и сжимаясь, подобно гибким березам под порывами ветра.

Накануне, в десять тридцать вечера, по приказу генерала Гейджа отряд гренадеров и легкой пехоты численностью около тысячи человек построился на общинном поле Бостона между питейным кварталом и позорным столбом, затем погрузился на лодки, переплыл реку Чарлз и высадился у фермы Фипса. Оттуда отряд пошел в сторону дороги, ведущей к Менотоми, Лексингтону и Конкорду, намереваясь застать жителей врасплох и захватить внушительный склад оружия у Конкорда в двадцати одной миле от него.

«Сыны Свободы» не бездействовали. Доктор Джозеф Уоррен вызвал Уильяма Дауэса и Поля Ревера и от имени комитета безопасности приказал им предупредить жителей, а также Джона Хэнкока и Сэмюела Адамса, которые участвовали в заседаниях комитета безопасности и находились в Лексингтоне у преподобного мистера Кларка. Дауэс выехал до того, как солдаты стали грузиться на лодки; Ревер выждал, а затем вывесил два зажженных фонаря на шпиль церкви на Олд Норт, чтобы предупредить Чарлзтаун, что британцы высаживаются с моря.

После этого Ревер переплыл на гребной лодке в Чарлзтаун, где взял скакуна, разбудил капитана Хэлла, командующего готовыми немедленно выступить милиционерами Медфорда, чтобы тот поднял тревогу, и поскакал дальше, поднимая на ноги каждую семью на своем пути, включая деревню Менотоми, и к полуночи добрался до Лексингтона, в то время как британцы лишь наполовину завершили паромную операцию.

Ревер отправился прямо в дом преподобного Кларка, чтобы разбудить Сэмюела Адамса и Джона Хэнкока и таким образом спасти их от опасности пленения. Громко и повелительно загудел колокол церкви. Милиционеры Лексингтона, численностью сто пятьдесят человек, готовые немедленно выступить, собрались на общинной земле через полчаса после полуночи в полной экипировке. Они стояли на холодном ветру в строю целый час.

Поскольку британцы не появлялись, их распустили по домам, живущие в отдалении были размещены в близлежащих тавернах. Капитан Паркер послал разведчиков, чтобы быть в курсе дела. В четыре тридцать утра четвертому разведчику удалось избежать пленения, и он возвратился в Лексингтон с сообщением, что британские войска всего в полумиле от города.

Шестнадцатилетний Уильям Дайемонд забил в барабан, вызывая бойцов.

Минитмены[29] высыпали из домов и таверн. Семьдесят семь человек выстроились в две шеренги с заряженными ружьями. Вокруг общинной земли расположились россыпью остальные, также готовые к бою.

При первых лучах солнца в пять часов утра в Лексингтон вступили шесть рот британских пехотинцев под командой майора Джона Питкерна, выстроившиеся в боевом порядке у края общинной земли. Майор Питкерн приказал американцам сложить оружие и разойтись. Капитан Паркер крикнул:

— Оставаться на месте! Не стрелять, пока не выстрелит другая сторона.

Две вооруженные группировки стояли друг против друга на расстоянии сотни ярдов. Видимость была неважной, но достаточной, и капитан Паркер убедился, что противник обладает огромным численным перевесом. Он подал приказ разойтись. Люди пришли в движение, хотя и не торопились расходиться. Затем произошло непоправимое. Кто-то выстрелил.

— Кто? — выкрикнул один из жителей Брейнтри.

— Мы не знаем, — ответил курьер. — Скорее всего, британский солдат, но говорят, будто это был минитмен за оградой. После этого британцы дали залп. Наши люди не были готовы, половина ушла с позиции. Восемнадцать человек упали. Восемь убиты. Десять других серьезно ранены.

Женщины заплакали. Мужчина из задних рядов выкрикнул:

— Разве мы не ответили? Разве мы не убили ни одного из этих проклятых красных раков?

— Отдельные выстрелы. Не попали ни в кого. Наши ряды нарушились. Мужчины побежали. Поле сражения осталось за британцами. На общинную землю вступил основной контингент под командой подполковника Фрэнсиса Смита под звуки оркестра, красномундирники праздновали свою победу. Горожане подобрали убитых и раненых. Британцы прошли через Лексингтон на дорогу к Конкорду, где находятся наши запасы.

Курьер провел тыльной стороной ладони по запекшимся губам и поскакал дальше. Преподобный мистер Уиберд отслужил молебен по погибшим.

Офицеры милиции провели совещание. Всем четырем ротам было приказано нести дневную и ночную службу. Нужно было получить дальнейшие сообщения, прежде чем двинуться на Лексингтон. По прибрежной дороге были посланы разведчики к Бостону, Маунт-Уолластону и Уэймауту, чтобы наблюдать с холмов на тот случай, если генерал Гейдж задумает высадку с моря. Совещание закончилось, и собранные по тревоге роты получили кремневые ружья, пороховые рожки, боеприпасы, ранцы.

Абигейл и Джон возвращались домой озадаченные. Подобно сокрушающим волнам, на сознание набегали встревоженные мысли. Восемь жителей Массачусетса полегли от британских пуль: было ли это непредвиденной схваткой или же жизнью посреди поля боя? Через несколько дней Джон отправился в Филадельфию. Какое воздействие на Конгресс произведет это убийство? Не появится ли у делегатов больше решимости к сопротивлению, или же они утвердятся в мысли, что британцы непобедимы?

В груди Абигейл бушевали чувства: скорбь по убитым и раненым; ненависть и отвращение к обученным солдатам, стрелявшим по сельским жителям; неопределенность будущего; страх, что ее мир охватит пожар; сожаление, что минитмены потерпели поражение; опасения, что могут обвинить Джона Адамса из-за его статей за подписью «Нованглус», призывавших твердо стоять, оказывать сопротивление в условиях, когда они не были подготовлены и не имели снаряжения для самозащиты. И наконец, огорчение, огорчение по поводу всех пострадавших семей.

Пришел Питер Адамс с пылающим от унижения лицом. Элихью Адамс был вне себя от злости. Командующие офицеры решили держать своих бойцов в Брейнтри. Если генерал решит покорить Массачусетс одним стремительным наступлением, то его войска вскоре появятся на дороге из Бостона.

Брейнтри должен остановить их, блокировать дорогу на Плимут.

Курьер привез сообщение, что милиционеры окрестных поселков стекаются в Конкорд и Лексингтон. Но мужчины Брейнтри даже форсированным маршем не смогут прибыть в Конкорд до наступления темноты. Лучше стоять в карауле на месте.

— Когда идет сражение, — кричал горько разочарованный Элихью, — нужно быть там, где оно происходит! Не надо ждать, когда бой придет к вам.

Питер был более сдержанным.

— Джон, что бы ни делали британцы в Конкорде, они не могут встать там лагерем. Они должны вернуться в Бостон. Если слишком поздно оказать помощь у Конкорда, то почему бы не пойти к Менотоми или Медфорту и не перехватить их?

— Выжди время, — посоветовал он. — Мы вскоре узнаем, где больше всего требуются наши люди. Эта дорога крайне важна британцам. Мы должны подождать.

«Да, — подумала Абигейл, — но чего? Новых сражений? Чтобы минитмены удерживали позиции и сражались? Это означает также падать под огнем и умирать. Восемь убитых в восьми домах Лексингтона, неужели они думают о принципах свободы и воли? Лучше ли сражаться и умирать или вообще никогда не сражаться? Что она может сказать, если сама не была солдатом, рискующим жизнью?»

Приходили друзья, соседи, родственники. Абигейл предлагала им перекусить. Лишь немногие притрагивались к пище. Элихью и Питер принесли из погреба бутыль рома в оплетке. Мужчины наполнили оловянные стаканы. Алкоголь не притупил их эмоции и не развязал языки, не изменил он и выражения их озабоченных и в то же время гневных глаз.

Скоро, может быть, через несколько часов, между Лексингтоном и Конкордом будет столько массачусетских милиционеров, сколько британских солдат.

Некоторые из родственников и соседей были убиты. Если в них стреляли, то почему им не стрелять в ответ? Если они не станут сражаться, тогда все потеряно. Можно развеять по ветру все очерки, речи, резолюции.

Король Георг III, его министры, парламент будут презирать слабого противника. После десяти лет сопротивления Массачусетс сотрут в порошок. В заключительном абзаце своей последней статьи в «Газетт», опубликованной всего два дня назад, Джон заявил:

Если было правильным, как свидетельствовали сообщения, поступавшие к ним со всех концов колонии залива Массачусетс, что очерки Нованглуса убедили большинство населения в отсутствии у парламента права облагать налогами колонии в Америке и навязывать принудительные постановления, тогда вспыхнет революция, ибо люди верят в свое право оказывать сопротивление. Капитан Паркер, командовавший минитменами в Лексингтоне, был неуверен в отношении своего положения и не желал самочинно начать войну, он приказал не стрелять. Но как долго офицеры будут придерживаться подобных приказов? И как долго будут соблюдать их милиционеры?

Новые сообщения поступили в Брейнтри через пять часов.

Молодой Сэмюел Прескотт из Конкорда, ухаживавший за девушкой в Лексингтоне, услышал сразу после полуночи шум двигавшихся солдат. На своем коне он выехал вместе с Полем Ревером и Дауэсом и направился домой, чтобы предупредить селян. Ревер и Дауэс были захвачены в пути.

Лишь Прескотту удалось прорваться в Конкорд. По дороге туда он отклонился в сторону и разбудил сержанта Сэмюела Хартуэлла. Миссис Хартуэлл перебежала через поле, чтобы предупредить соседей — семью Билли Смита. Билли сел на самого резвого скакуна и отправился в Линкольн, где поднял тревогу и в течение одной минуты, не считая времени на одевание, собрал свою роту. Вновь избранный капитан Смит провел своих людей в Конкорд, находившийся в четырех милях. Его линкольнская рота первой пришла в соседний городок.

Когда Прескотт добрался до Конкорда и передал свое сообщение, Амос Мелвин подал сигнал тревоги. В два часа утра три роты минитменов и резервной роты, обязанной подняться по тревоге, образовали фронт у таверны Райта. Несколько часов в дикой спешке из домов Конкорда изымались порох, свинец и кремни, такая же операция была проведена в Доме собраний, в тавернах и на прилегающих к городку фермах. Когда передовые британские соединения достигли Конкорда, бочонки с порохом были спрятаны за сельскими домами, пули мушкетов, кремни и патроны размещены в бочонках, укрытых на чердаках и замаскированных перьями.

Основная часть британских войск подошла к центру Конкорда в семь часов, На общинной земле не было ни одного минитмена, чтобы их приветствовать, но более двухсот милиционеров расположились на хребте, возвышавшемся над городом. Британцы отправили отряды легкой пехоты во фланги. Милиционеры отступили к северу, ко второму хребту, Гренадеры приступили к обыску домов. В семь тридцать подполковник Фрэнсис Смит отдал приказ семи ротам легкой пехоты выступить в направлении северного моста, что заставило милиционеров отступить за реку Конкорд.

К девяти часам колонисты получили подкрепления из Карлайсла, Челмсфорда, Уэстфорда и Литтлтона, и их численность достигла более четырехсот человек. Когда британцы в Конкорде подожгли городскую ратушу и мастерскую Рейбена Брауна по производству упряжи, колонисты подумали, что Конкорд разрушен, и решили, что наступил момент оказать помощь. Когда они стали спускаться с гребня хребта, британцы вытащили расшатанные доски панели северного моста и сделали три предупредительных выстрела.

Милиционеры продолжали идти вперед. Красномундирники выстрелили в милиционеров и ранили двух. Раздался залп передовой британской роты.

Два американца были убиты. Майор Баттрик, командовавший милицией, воскликнул:

— Стреляйте, ребята, ради бога, стреляйте!

Милиционеры выполнили его приказ. Три солдата в красных мундирах упали. Строй британских солдат рассыпался, и они побежали в Конкорд, под прикрытие главного контингента.

Чувствуя, что можно взять реванш за Лексингтон, милиционеры стали преследовать британцев, но подполковник Фрэнсис Смит подтянул подкрепление. В десять часов утра английские солдаты сгруппировались на общинной земле Конкорда и остались там.

Брат Абигейл Билли вызвался провести своих бойцов из Линкольна через северный мост и разогнать красномундирников, его предложение свидетельствовало о желании каждого мужчины в Массачусетсе сражаться.

Через два часа в Брейнтри прибыл новый посыльный с депешей. После этого курьеры и посыльные приезжали через каждые полчаса.

Британские роты оставались в Конкорде в течение двух часов, до полудня, чтобы дать отдохнуть солдатам, совершившим ночной переход.

Они конфисковали матрасы для переноса раненых в Бостон. Когда роты вышли из Конкорда, милиционеры, находившиеся на вершине хребта, увидев, что британцы направляются к Мериамс-Корнеру, выбрали путь покороче, пройдя через большой луг. Другие группы минитменов и милиционеров были уже у Мериамс-Корнера, прибыв из Биллерики и Ридинга с севера и Восточного Сэдбери с юга. По численности американцы уже превосходили британцев.

И вновь казалось, что перестрелка и сражение начались случайно.

Британцы перешли небольшой мост у Милл-Брук. Переходя мост, последний гренадер под влиянием озлобления или отчаяния выстрелил. Приняв это за сигнал начала сражения, американская милиция двинулась вперед по обеим сторонам дороги и с тыла и открыла огонь. Два красномундирника были убиты, несколько человек ранены. Через полчаса англичан атаковала у Брукс-Хилла милиция Сэдбери. Под прикрытием этой атаки колонисты пересекли по кратчайшему пути ручей Таннер и спрятались в прилегающих лесах, укрывшись за деревьями и каменными оградами. Когда британцы подошли к лесу, их встретил плотный огонь. Восемь солдат были убиты, значительное число ранено. Погибли и три милиционера, по которым британские солдаты ударили с тыла.

В следующие полтора часа, в полдень, британские солдаты были разгромлены. Из Фрамингема и Уоберна прибыли свежие роты милиции, готовые вступить в бой. Британцы устали до изнеможения, боеприпасы были на исходе, число раненых росло, лишая их маневренности.

Крушение британских войск произошло у Фиск-Хилла в самом Лексингтоне, где местная милиция ждала почти десять часов, чтобы отомстить за убитых и раненых горожан. Милиционеры атаковали англичан со всех сторон.

Большое число британцев погибло. Раненые были брошены на поле боя своими товарищами, бежавшими в беспорядке через Лексингтон и общинную землю. Разгром был бы полным, если бы британские офицеры не приказали солдатам остановиться под угрозой расстрела. В отчаянии солдаты осознали, что им грозит либо смерть, либо пленение презираемой местной милицией. И все же это было самое серьезное поражение британской армии за всю ее длительную историю.

Брейнтри ликовал. В дом набились мужчины и женщины: они смеялись и плакали, не отдавая отчета в том, что делают. Для колонии Массачусетс это был великий день: она доказала, что никто не может поставить ее на колени.

Затем поступило известие, что эта славная победа вырвана из рук колонистов.

Утром в девять часов из Бостона под командой лорда Перси вышла тысяча отдохнувших солдат, в рядах которых находились закаленные в боях ветераны морской пехоты с двумя тяжелыми пушками. Но это было далеко не всё. Лорду Перси было приказано провести свою тысячу через Кембридж и усилить окруженные милицией войска. Из Кембриджа вели шесть разных дорог, и лишь одна-две были хорошо обозначены. Патриотам сообщили, что у британцев нет карт местности. Жители Кембриджа были предупреждены.

На поспешно собранном митинге жители согласились закрыться в своих домах и не выходить, пока не уйдут красномундирники. Дорожные знаки были сняты, и в результате дороги представляли собой плохо различимые лесные тропы. Было также условлено, что если лорд Перси случайно захватит какого-нибудь жителя Кембриджа и его спросят, где дорога на Конкорд, он должен указать противоположное направление на переправу Фипса.

В полдень лорд Перси и его батальон, посланный вызволить окруженные войска, достигли Кембриджа. Англичане встали по стойке «вольно». В этот момент из колледжа Гарварда вышел молодой человек, прошел на общинную землю и указал лорду Перси правильную дорогу на Лексингтон и Конкорд.

Знал ли кто-либо, кем был этот лазутчик? Никто не знал, было лишь известно, что он выглядел слишком пожилым для студента. Его принялись искать.

Когда лорд Перси достиг пункта в полумиле к востоку от общинных земель Лексингтона, его солдаты прикрыли отчаявшихся, бегущих красномундирников. Лорд Перси нацелил свои две пушки на американцев, дал своим войскам возможность отдохнуть полчаса, затем начал шестнадцатимильное отступление к Бостону.

Но до конца было еще далеко. Американцы преследовали британцев по обеим сторонам дороги, стреляя из-за домов, сараев, деревьев, заборов.

Англичане падали убитыми и ранеными. И если их не перебили под перекрестным огнем, то это объяснялось тем, что американские кремневые ружья стреляли точно в цель лишь на расстоянии сотни ярдов. Желая подойти поближе и получше прицелиться в отступающих британцев, милиционеры иногда забывали о солдатах, охранявших колонну, которые, оказавшись в тылу американцев, могли найти нужную им цель. Наиболее кровопролитная схватка разыгралась в Менотоми, где двадцать милиционеров были окружены в доме Джезона Рассела и около него, попав в ловушку между колонной и боковой охраной. Одиннадцать человек были убиты на месте. Через несколько ярдов дальше по дороге яростные залпы американцев по британской роте, вышедшей на открытое место, уложили двадцать красномундирников и ранили еще большее число.

Солнце клонилось к закату, когда лорд Перси вывел свои потрепанные, понесшие большие потери войска в Чарлзтаун, где они смогли укрыться под защитой пушек британских кораблей. Но в то же время сюда стянулись американцы даже из таких отдаленных поселков, как Салем на севере и Пепперелл на западе. Их собралось около пяти тысяч. Здесь, в Чарлзтауне, генерал Уильям Хит и доктор Уоррен решили организовать милицию на постоянной основе. Они разместили часовых вдоль дороги вплоть до Чарлзтаунского перешейка. Британцы, находившиеся в сравнительной безопасности на базе Банкерс-Хилл, договорились о перемирии с выборными лицами Чарлзтауна с тем, чтобы их могли вывезти в Бостон на кораблях его величества.

К утру американцы все еще находились там, готовя пищу на кострах, спали, завернувшись в одеяла, рядом со своими кремневыми ружьями. Бостон был осажден милицией Массачусетса.

До Адамсов информация доходила не скоро. Человек из Уэймаута, посетивший Уотертаун, доставил доверительное сообщение от церковного старосты Джозефа Палмера, зятя Мэри Кранч. Член комитета безопасности от Брейнтри Палмер был в Уотертауне, чтобы принять участие в заседании комитета, когда получил известие о перестрелке на общинных землях Лексингтона. Он направил посыльных на север Массачусетса и на юг через Коннектикут к Нью-Йорку в целях мобилизации милиции.

Церковный староста Палмер сообщил, что осведомителем, показавшим войскам лорда Перси дорогу на Лексингтон, был Исаак Смит-младший. Эта новость должна уже стать известной в Бостоне. Молодому священнику могла потребоваться защита. Кто мог взять ее на себя, как не его родственник по браку Джон Адамс?

В горле Абигейл стоял комок, и она потеряла способность говорить. Но, взглянув на лицо Джона, успокоилась. Она спросила соседа:

— Сложно проехать по бостонскому перешейку?

— Могут быть трудности, мэм. Но британское командование парализовано шоком. Часовой у укреплений, похоже, не получил четкого приказа. Там вавилонское столпотворение, приезжают и уезжают сотни людей со скотом, фургонами и телегами, нагруженными мебелью. В любой момент проезд может быть закрыт.

Куин-стрит была сумрачной, старые деревья отбрасывали густую тень на плиты красного песчаника. Однако в нижних комнатах трехэтажного дома из белого кирпича горел свет. Их впустил в дом младший сын Уильям с красными от слез глазами. Семья сидела в гостиной, окна которой были закрыты шторами. На поверхности подвешенного к потолку стеклянного шара, отражавшей, как помнила Абигейл, турецкий ковер, китайские стулья, обитые тиковыми панелями стены, сейчас были видны вытянутые огорченные лица дядюшки Исаака и тетушки Элизабет.

Все забыли о приветствиях. Хотя семья Смит не посылала за Адамсами, было ясно, что их ожидали. Атмосфера в гостиной, пропитанная слабым запахом китайских благовоний, была натянутой. Исаак-младший, казалось, единственный в комнате не испытывал волнения. Его глаза цвета морской волны оставались ясными и спокойными, а седоватые волосы гладко зачесаны ото лба, придавая лицу аскетическое выражение. Он явно предполагал, что Джон начнет допрос. Но Джон сидел молча, ожидая, что его пригласят подключиться к дискуссии. Начала Абигейл:

— Кузен Исаак, вы показали лорду Перси и его войскам правильное направление на Лексингтон, и они пошли туда?

— Да, кузина Абигейл.

— Могу ли я спросить, почему?

— Потому что он меня спросил.

— Было ли вам известно, что в Кембридже договорились не раскрывать ему направления движения? И что ответ на вопрос подобного рода надлежало дать ложный, направить лорда Перси к переправе Фипс?

— Нет.

Абигейл повернулась к родителям:

— В таком случае Исаак невиновен в нарушении какого-то соглашения.

— Никакой разницы здесь нет, — сурово ответил Исаак. — Я все равно указал бы правильную дорогу, сколько бы инструкций ни давалось бы в Кембридже.

Джон впервые мягко вмешался в разговор:

— Почему ты поступил таким образом, Исаак?

— Когда меня посвящали в священники, я дал обет говорить правду, чего бы это ни стоило.

— Чего бы ни стоило другим?

— Мне.

Вмешалась Абигейл:

— Библия учит нас, что бывают моменты, когда молчание высокоморально.

— Сокрытие правды, когда вы ее знаете, — это форма лжи.

Преподобный Смит воскликнул в горести:

— Как я мог вскормить такого невыносимого педанта?

Он поднял руки, сплетя пальцы, словно хотел ими воспользоваться как дубиной для удара по голове сына. Джон поспешил поставить юридический вопрос:

— Исаак, ты не выходил сознательно навстречу лорду Перси с желанием информировать его?

— Нет.

— Предположим, ты увидел Перси из окна, когда тот растерянно смотрел на шесть различных дорог; твой моральный долг побуждал тебя выйти из комнаты и броситься на помощь ему?

Исаак молчал.

— Я хочу сказать, что ты находился на общинных землях в тот момент случайно. Случайность не управляет нашей жизнью. Когда был задан тот вопрос, ты мог бы повернуться и уйти.

Отец Исаак воскликнул:

— Пятьдесят американцев убиты и еще сорок ранены или пропали без вести, не говоря уже о сотне убитых британцев и двух сотнях раненых или пропавших без вести из-за тебя.

Голос его сына звучал спокойно:

— Я не убивал этих людей, папа. Если бы милиция не сопротивлялась, то не было бы стрельбы. Я был бы рад вылечить раненых, помочь им поправиться.

— Ты сделал для них достаточно! И для других, которые будут убиты и искалечены по той причине, что ты указал дорогу к войне.

— Нет, папа. Я пытался отвести от нее. Никто в Массачусетсе не поверит в это. Но я прошу об одном: не думай обо мне как об убийце. Эти схватки готовились десять лет, со времени закона о гербовом сборе, когда ты вел борьбу против него, Джон Адамс. Твоя рука была на спусковом крючке, подобно моей, в Лексингтоне и Конкорде. И пальцы всех патриотов. Я пытался проповедовать мир и был отлучен от своей собственной церкви. Я продолжаю исповедовать мир и должен бежать, чтобы спасти собственную жизнь.

— Каждый человек имеет право на защиту, — сказала Абигейл. — Быть может, ты был так увлечен учебой, что не знал о намерении британцев захватить во всех городах запасы пороха?

— Я знал, что их войска продвигаются по местности, но не знал, с какой целью.

Джон выпрыгнул из своего кресла.

— Исаак, думаю, что мы подошли к сути проблемы. Пожалуйста, пойми, что мы здесь, чтобы помочь тебе.

— Мне не нужна помощь.

— Очевидно, она тебе требуется. Как я понимаю…

Исаак-младший прервал:

— Именно это я твержу тебе все время: толпа не знает никакой этики, кроме бессмысленной силы.

— Не в этом дело, Исаак. Согласен ли ты с тем, чтобы британские войска обходили окрестные города Массачусетса, отбирая запасы пороха?

— Да.

— Почему?

— Когда нет пороха, не может быть и стрельбы. Когда нет войны, не будет и убитых.

— Большое число людей погибли вчера из-за того, что ты указал правильный путь лорду Перси.

Бледное лицо Исаака-младшего стало мрачным.

— Я категорически отвергаю это утверждение. Убийство было начато милицией Лексингтона и британскими солдатами. Оно было продолжено британскими солдатами на мосту Конкорд и милиционерами, преследовавшими британцев и обстрелявшими их. Если вы хотите сделать из этого судебное дело, тогда я могу доказать, что, указав лорду Перси правильную дорогу, я спас сотни жизней.

Абигейл подошла к своему кузену.

— Ты утверждаешь, что британцы не несут никакой или совсем мало ответственности в последних схватках?

— Никакой. Или очень малую. В Лондоне парламент принял закон. Мы в Массачусетсе отказываемся его выполнять. Мы в течение многих месяцев готовим минитменов, вбивая им в головы идею сопротивления. Британские рейды могут иметь одну-единственную цель — захват пороха во избежание физических конфликтов. Я выступал против так называемых патриотов, призывавших к насильственным действиям. Теперь я, очевидно, навлек подобную беду на собственную голову.

Он посмотрел на присутствующих пустыми глазами.

— Хорошо. Вы выступили в роли обвинителей, судей и присяжных заседателей. Каков ваш приговор? Следует ли повесить меня на виселице бостонского перешейка?

— Исаак, мы пытаемся спасти тебя.

— От чего точно, кузина Абигейл? От толпы или же от моих моральных правил?

— Если ты скажешь Бостону, что одобряешь захват британцами наших запасов и будешь вновь им помогать, тебе не жить в этой стране.

— Я не собираюсь жить в ней.

Мать Исаака медленно встала и обняла сына.

— Мой дорогой, что ты замышляешь?

— У меня нет планов, мама. Я просто сяду на следующее судно, отплывающее из Марблхэда в Англию.

Отец Исаак воскликнул:

— Исаак, неужели ты не видишь, что это означало бы признание вины? Тебя отзовут тори!

Исаак повернулся к Абигейл:

— Ты сказала мне, что я принесу большое несчастье матери и отцу. Ты права. Но что ты доказала? Что насилие обладает своей внутренней логикой, и ее не в состоянии преодолеть истина, сколь бы великой она ни была. Я люблю отца и мать. Я не хочу причинять им вреда. Но всегда приходится делать выбор. Я знаю, что ты сделала бы все, чтобы помочь мне, если бы представилась малейшая возможность. Но ты должна понимать, что я не могу этого сделать.

Исаак повернулся лицом к родителям:

— Не страдайте за меня, я вовсе не несчастен. Я найду пути, чтобы проповедовать и обучать в Англии, и устрою там свою жизнь. Когда все неприятное останется позади и заживут старые раны, я, быть может, вернусь.

Он церемонно поклонился Джону.

— Будь добр, пусти по Бостону слух, что мои родители вовсю давили на меня, чтобы я осознал свою ошибку. В таком случае Бостон, возможно, простит им.

Исаак вышел из комнаты.

Они сидели молча в гостиной, прислушиваясь к шагам наверху, где Исаак-младший укладывал книги и одежду в дорожные сумки. Затем он тяжелой поступью спустился по лестнице и вышел через заднюю дверь.

Через несколько секунд послышался стук подков увозившей его лошади.

Абигейл сидела, зажмурив глаза. Потерян первый член их тесной семьи.

Будет ли он и последним?

Ответ поступил в тот момент, когда она стояла с Джоном у входной двери, не решаясь так быстро покинуть тетушку и дядюшку, хотя и осознавая, что к закату солнца англичане могут перекрыть укрепления на перешейке. Исаак и Элизабет советовали поторопиться. Послышался звук торопливых шагов человека, который шел по Куин-стрит, а затем переступил порог дома. Исаак-старший открыл дверь. В проеме двери стоял посыльный. Абигейл не узнала его, а дядюшка Исаак узнал:

— Да, Джереми, в чем дело?

Мужчина стоял, нервно теребя шляпу. Он сказал сдавленным голосом:

— Сожалею, что доставляю такое известие. Ваш племянник Билли Смит… Убит. У Конкорда. Когда вел свою роту из Линкольна через мост.