Те, кто внизу

I

В сотый раз перечитав письмо, Венансио со вздохом повторил:

– Ишь, барчук! Сумел-таки устроиться.

– А вот у меня никак в голове не укладывается, почему мы все еще должны драться, – отозвался Анастасио Монтаньес. – Разве с федералистами не покончено?

Генерал и Венансио ничего не ответили, но слова эти крепко запали в их неповоротливый мозг и, казалось, стучали там, словно молот о наковальню.

Понурые и задумчивые, ехали они на своих мулах, широким шагом поднимавшихся в гору. Взволнованный Анастасио настойчиво обращал свой вопрос к другим солдатам, но те лишь потешались над его наивностью. К чему тогда винтовка в руках да набитые патронами подсумки, как не для того, чтобы драться? С кем? За кого? А вот это – дело десятое.

Тучи пыли, взбитой копытами, плыли по обе стороны дороги над вереницей похожих на муравьев повстанцев в шляпах из пальмовых листьев, в истрепанных плащах цвета хаки, в засаленных одеялах, над темной массой лошадей и мулов.

Люди изнывали от жажды: на всем пути ни канавы, ни колодца, ни ручейка. Нагретые, как в печи, потоки воздуха поднимались из серого каменистого ущелья и дрожали над кудрявыми кронами уисаче и светло-зелеными мясистыми стеблями нопаля. И словно в насмешку, на кактусах раскрывались огромные свежие цветы, пунцовые, светло-желтые, прозрачные.

В полдень повстанцы добрались до одинокой хижины, затерянной среди скал; а вскоре, на берегу пересохшей речки с раскаленным песчаным руслом, увидели еще три домика. Однако повсюду царили тишина и безлюдье. Узнав о приближении войск, крестьяне заблаговременно попрятались в горных расселинах.

Деметрио негодовал.

– Хватайте всех, кто удирает, и волоките ко мне, – раздраженно приказал он.

– Да вы что? – воскликнул пораженный Вальдеррама. – Кого хватать? Горцев? Зачем вы равняете этих храбрецов с мокрыми курицами, прозябающими в Сакатекасе и Агуаскальентес? Это же наши братья, они приросли к своим скалам и бросают вызов любым бурям. Я протестую! Протестую!

Он вонзил шпоры в тощие бока клячи и подскакал к генералу.

– Горцы, – торжественно и напыщенно обратился он к Деметрио, – это наша плоть и кровь. Os ex asibus meis et саго de carne mea [49]… Они той же породы, что и мы, крепкой породы, из которой делают героев.

И по-панибратски, с нагловатой смелостью ткнул генерала кулаком в грудь. Масиас лишь снисходительно улыбнулся. Разве этот Вальдеррама, бродяга, безумец и немного поэт, понимает, что говорит?

В самом деле, когда солдаты добрались до деревушки и в отчаянии столпились вокруг пустых лачуг, так и не отыскав ни куска черствой лепешки, ни гнилого стручка перца, ни крупицы соли, чтобы посолить осточертевшую убоину, их мирные братья горцы, одни бесстрастно, словно каменные ацтекские идолы, другие, кто посердобольнее, с ехидной улыбочкой на толстогубых безбородых лицах, следили из своих убежищ за суровыми пришельцами, которые всего лишь месяц назад повергали в трепет перепуганных обитателей убогих горных хижин, а теперь, встретив лишь потухшие очаги да найдя пустые тинахи[50], выскакивали на улицу, как собака, выброшенная за дверь пинком хозяина.

Поэтому генерал не отменил своего приказа, и вскоре солдаты привели к нему четырех крепко связанных беглецов.

– Почему прячетесь? – спросил Деметрио у пленников.

– Мы не прячемся, начальник. Мы идем своей дорогой.

– Куда?

– В родные места, в Дуранго. Ей-богу!

– Разве это дорога в Дуранго?

– Сами знаете, начальник, мирные жители теперь не ходят по дорогам.

– Вы не мирные жители, а дезертиры. Откуда вы? – продолжал Деметрио, не спуская с них. проницательных глаз.

Пленники растерялись и, не зная, что сказать, в замешательстве переглянулись.

– Да это же холуи Каррансы! – взорвался один из солдат. От этих слов пленники немедленно успокоились. Страшной загадки больше не существовало – теперь они знали, кто перед ними.

– Это мы – холуи Каррансы? – гордо бросил один из них. – Уж лучше бы ты свиньями нас назвал!

– Что правда, то правда. Мы дезертиры, – признался другой. – Служили у Вильи, а когда его разгромили за Селайей, мы и отстали от своих.

– Генерала Вилью разгромили? Ха-ха-ха!

Солдаты покатились со смеху.

Деметрио наморщил лоб, словно глаза ему застлала черная пелена.

– Не родился еще такой сукин сын, который Вилью разгромит! – заносчиво рявкнул ветеран, бронзовое загорелое лицо которого от лба до подбородка перерезал шрам.

Один из дезертиров, не растерявшись, пристально посмотрел на него и сказал:

– А я вас знаю. Когда мы брали Торреон, вы служили у генерала Урбины, под Сакатекасом оказались у генерала Натеры, а теперь присоединились к отряду из Халиско. Или, может, я вру?

Слова эти возымели внезапное и положительное действие: пленникам сразу же предоставили возможность подробно рассказать о сокрушительном поражении Вильи под Селайей. Ошеломленные солдаты молча слушали.

Прежде чем сняться с привала, повстанцы развели костры и принялись жарить бычье мясо. Анастасио Монтанъес, бродивший среди уисаче, собирая сучья, заметил вдали, между скал, подстриженную гриву лошаденки Вальдеррамы.

– Поворачивай назад, сумасшедший! Обошлось без крови, – крикнул он.

Когда дело доходило до расстрелов, поэт и романтик Валдеррама обычно исчезал на весь день.

Вальдеррама услышал Анастасио и, очевидно, поверив, что пленников освободили, вскоре оказался рядом с Венансио и Деметрио.

– Новость слыхали? – мрачно осведомился Венансио.

– Ничего не знаю.

– Очень важная. Беда! Обрегон разгромил Вилью под Селайей. Карранса побеждает повсюду. Мы пропали!

Вальдеррама принял позу, достойную императора – так она была высокомерна и торжественна.

– Вилья, Обрегон, Карранса… Икс, Игрек, Пот… Какое мне до них дело? Я люблю революцию, как люблю извержение вулкана. Вулкан дорог мне тем, что он вулкан, революция – тем, что она революция! И мне нет дела, куда полетят изверженные камни – вверх или вниз.

Тут Вальдеррама заметил, как впереди, перед его глазами, в лучах полуденного солнца сверкнула прозрачная бутылка текилы, и, возликовав душой, вскачь погнал лошадь вслед за владельцем этого чуда.

– По сердцу мне этот сумасшедший, – улыбаясь, сказал Деметрио. – Иногда он такое отмочит, что поневоле призадумаешься.

И опять начался марш. Люди шли мрачно и молча: всех охватило тревожное предчувствие новой катастрофы, еще неведомой, но неотвратимой. Вилья разгромлен, божество повержено. А поверженное божество уже не божество, а ничто.

Наконец Перепел заговорил, и слова его выразили то, что было на уме у каждого.

– Вот и пробил час, ребята… Но все паучку веселиться, пора и в щель забиться.

III

Жители этой деревушки, подобно обитателям других селений, хуторов и ранчо, перебрались в Сакатекас и Агуаскальентес; поэтому находка одного из офицеров – бочка текилы – показалась настоящим чудом. Анастасио Монтаньес и Венансио строго-настрого приказали держать это событие в тайне от солдат: на рассвете предстояло выступать.

Деметрио разбудила музыка. Офицеры его штаба, состоявшего теперь главным образом из молодых людей, бывших федералистов, доложили ему о находке, и Перепел, выражая мысли своих товарищей, уверенно заявил:

– Времена настали трудные, и грех упускать случай. Недаром говорят: «Порою утка в воде резвится, а порой ей негде напиться».

Гитары звучали весь день, и бочке были возданы должные почести. Однако Деметрио оставался по-прежнему мрачен и, словно объясняя причину своей тоски, негромко мурлыкал навязчивый припев:

Я не знаю почему, за какой такой навет.

Под вечер был устроен петушиный бой. Деметрио со старшими офицерами уселся под навесом у входа в сельскую управу, на краю обширной, заросшей травой площади; на другой стороне ее стояли ветхая прогнившая уборная и одинокие домишки из необожженного кирпича.

– Вальдеррама! – окликнул Деметрио, угрюмо отвернувшись от петушиной арены. – Поди сюда, спой «Могильщика».

Вальдеррама не расслышал: он не следил за боем петухов, а глядел на солнце, садившееся за холмами, и торжественным голосом говорил сам с собой, сопровождая этот странный монолог величавыми жестами.

– Господи, господи, как хорошо бы нам остаться здесь! Я воздвигну три шатра: один для тебя, другой для Моисея, третий – для Илии.

– Вальдеррама! – снова позвал Деметрио. – Спой мне «Могильщика».

– Эй, сумасшедший, с тобой генерал говорит! – окликнул поэта офицер, сидевший ближе всего к нему.

Вальдеррама с неизменной снисходительной улыбкой на губах подошел к Деметрио, попросил у музыкантов гитару и стал ее настраивать.

– Тихо! – заорали петушатники.

Вальдеррама отложил гитару. Перепел и Паленый уже выпустили на арену двух петухов, к шпорам которых были прикреплены стальные лезвия. Один из петухов был темно-коричневый, с красивым зеленоватым отливом; другой – желтый, и перья его походили на медные, сверкающие огнем чешуйки.

Бой длился недолго, но отличался почти человеческой свирепостью. Петухи, словно подброшенные пружиной, ринулись навстречу друг другу. Они изогнули шеи и нахохлились, глаза У них стали коралловыми, гребни налились кровью, ноги напряглись, и внезапно оба бойца на миг взлетели над землей. Перья, клювы, лапы – казалось, все слилось воедино, но темно-коричневый петух тут же оторвался от клубка и упал за чертей ногами вверх. Его киноварно-красные зрачки потускнели, жесткие веки сомкнулись, взъерошенные перья задрожали в предсмертной судороге, и он издох в луже крови.

Вальдеррама, с негодованием отвернувшись от жестокого зрелища, заиграл на гитаре. Не успел он взять первые аккорды, как гнев его прошел и глаза заблестели. Окинув блуждающем взглядом унылую площадь, развалившуюся уборную, ветхие домики и видневшиеся за ними горы, над которыми нависало раскаленное небо, он запел.

И пел он с такой душой, и гитара его звенела с таким чувством, что, когда песня отзвучала, Деметрио отвернулся, чтобы никто не видел его слез.

Вальдеррама кинулся к нему, крепко обнял и с теплотой, которую в иные минуты он находил для каждого человека, шепнул на ухо:

– Не стыдитесь. Эти слезы – самые прекрасные!

Деметрио попросил бутылку в протянул ее Вальдерраме.

Тот жадно, почти одним глотком отпил половину, повернулся к собравшимся и, приняв театральную позу, величаво продекламировал со слезами на глазах:

– Вот она та слезинка, что воплощает в себе великую радость революции!

А затем он словно стал бредить, обращая свои безумные речи к запыленной траве, прогнившей уборной, серым лицам, надменному холму и необъятному небу.

IV

Вдали, у подножия высокого, утопающего в густой зелени живописного холма, показались белые стены залитой солнцем Хучипилы.

Глядя на городские колоколенки, солдаты грустно вздыхали. Колонна двигалась по ущельям, как слепой, оставшийся без поводыря. Горечь отступления чувствовалась во всем.

– Это город Хучипила? – спросил Вальдеррама.

Поэт, уже совершивший первое за этот день возлияние, ехал и считал кресты, одиноко торчавшие у дорог и тропинок, у склонов отвесных скал, на берегах извилистых ручейков и вдоль реки. Черные деревянные, наспех покрашенные кресты, сбитые из двух досок, сложенные из камней, нарисованные из вестью на разрушенных стенах и почти незаметные, начертанные углем прямо на скалах. Вот он, кровавый след первых революционеров, убитых по приказу правительства в 1910 году! Хучипила уже отчетливо видна. Вальдеррама спешивается, преклоняет колени и торжественно целует землю. Не задерживаясь, солдаты едут мимо. Одни смеются над безумцем, другие отпускают шуточки. А Вальдеррама, ничего не слыша, торжественно молится:

– Хучипила, колыбель революции десятого года, благословенная земля, окропленная кровью мучеников, кровью мечтателей, единственных, кто праведны в этом мире…

– Потому что не успели согрешить, – цинично заключает проезжающий мимо офицер из бывших федералистов.

Вальдеррама смолкает, задумывается, хмурит брови и неожиданно разражается смехом, гулко разносящимся по скалам; потом вскакивает в седло, поспешно догоняет офицера и выпрашивает у него глоток текилы.

Однорукие, хромые, страдающие от ревматизма и кашля, солдаты поносят и ругают Деметрио. Невесть откуда взявшиеся выскочки, которые винтовку в руках держать не умеют, получают чины и, задрав нос, щеголяют медными планками на шляпах, а закаленный в боях ветеран уже никому не нужен: он как начал службу простым солдатом, так в рядовых и ходит.

Возмущаются и немногие из уцелевших старых боевых товарищей Масиаса: на освободившееся в штабе место обязательно попадает лощеный столичный франт, благоухающий духами.

– А хуже всего, – вставляет Венансио, – что у нас хоть отбавляй бывших федералистов.

Даже Анастасио, обычно одобрявший любой шаг кума Деметрио, теперь, поддавшись общему недовольству, ворчит:

– Вы меня знаете, ребята, я человек прямой. И я скажу куму, что мы плохо кончим, если не перестанем якшаться с федералистами. Это уж точно! Вы что, не верите? Клянусь своей матерью, у меня что на уме, то и на языке, и все это я выскажу куму Деметрио.

И он действительно все ему высказал.

Деметрио благосклонно дослушал Монтаньеса до конца и ответил:

– Все верно, кум, что вы говорите. Дела у нас плохи: солдаты ругают сержантов, сержанты – офицеров, офицеры – нас. А мы уже готовы послать Вилью и Каррансу подальше – пусть, мол, попляшут в одиночку. Но сдается мне, с нами происходит то же, что с тем батраком из Тепатитлана, помните, кум? Он все ругал да ругал своего хозяина, а работать на него не переставал. Вот так и мы: бранимся, проклинаем, а нас убивают да убивают. Только не будем об этом, кум…

– Почему, кум Деметрио?

– Почему? Почему? Не стоит, и все, понятно? Нужно по болтать, а людей подбадривать. Я получил приказ вернуться и задержать отряд, наступающий через Кукио. Скоро мы сшибемся с каррансистами, а пока хоть языком их отбреем – и то хорошо.

Вальдеррама, бродяга, когда-то колесивший по большим дорогам и в один прекрасный день примкнувший к войскам Масиаса, причем никто не знал точно, когда и где это произошло, подслушал кое-что из речей Деметрио и с наступлением вечера исчез так же внезапно, как появился: нет такого сумасшедшего, который сам в огонь полезет.

V

Они вступили на улицы Хучипилы под тот особый, веселый, громкий перезвон колоколов, от которого по праздничным дням так взволнованно бьются сердца жителей горных селений.

– Сдается мне, кум, будто мы вернулись назад, в те времена, когда революция только начиналась, и в любой деревушке нас встречали колокольным звоном, а жители выходили на улицу с музыкой н знаменами, кричали «ура» и даже шутихи пускали, – вздохнув, сказал Анастасио Монтаньес.

– Да, теперь они нас не жалуют, – отозвался Деметрио.

– Еще бы! Мы ведь «наголову разбиты», – вставил Перепел.

– Нет, не в этом дело. Наших врагов они тоже видеть не могут, даже на картинке.

– Не за что им любить нас, кум.

Они выехали на площадь и оказались перед мрачной массивной восьмиугольной церковью – памятником колониальных времен. Судя по неухоженным чахлым апельсиновым деревьям да жалким останкам железных и деревянных скамеек, площадь когда-то представляла собой сад.

Снова раздался гулкий ликующий перезвон. Затем из храма торжественно донеслось грустное и сладостное пение женского хора – это местные девушки исполняли под гитаррон[51] «Таинства».

– Что за праздник сегодня, сеньора? – спросил Венансио у древней старушки, торопливо ковылявшей к церкви.

– День святого сердца Иисусова, – запыхавшись, ответила богомолка.

Они вспомнили, что прошел целый год после взятия Сакатекаса, и на душе у всех сделалось еще горше.

Как и все города – Тепик, Халиско, Агуаскальентес и Сакатекас, – через которые проходили люди Масиаса, Хучипила представляла собой руины. На зданиях без крыш, на обгорелых оградах – всюду виднелись черные следы пожара. Дома были наглухо забиты, и лишь немногие открытые лавчонки, словно б насмешку, являли глазам голые полки, напоминавшие белые скелеты павших на дорогах лошадей. Голод оставил свою страшную печать на землистых лицах людей, глаза которых при встрече с солдатами вспыхивали горячечным блеском ненависти.

Напрасно солдаты Масиаса рыскали по улицам в поисках пищи, задыхаясь от ярости и все-таки стараясь не давать воли языку. В городе остался один лишь захудалый постоялый двор, да и тот был набит до отказа. Не было ни фасоли, ни лепешек – только молотый перец да соль. Командиры тщетно показывали тугие кошельки, тщетно пытались угрожать.

– Бумажки? Вот что вы нам суете! Жрите их сами! – зло крикнула хозяйка постоялого двора, дерзкая старушенция с огромным шрамом на лице, уверявшая, будто она «не раз умирала и теперь ничего на свете не боится». И среди всего этого уныния и нищеты, заглушая голоса женщин в храме, без умолку щебетали птицы на деревьях, разносилось непрестанное пение куррук[52], усевшихся на сухих ветвях.

VI

Обезумевшая от радости жена Деметрио Масиаса, ведя за руку сына, вышла на горную тропинку встречать мужа.

Почти два года разлуки!

Они обнялись и молча застыли. Женщина задыхалась от рыданий и слез. Деметрио с удивлением глядел на жену: она постарела так, словно прошло лет двадцать. Потом он посмотрел на сына, испуганно таращившего на него глазенки. Он узнал в мальчике свои собственные резкие черты, блестящие глаза, и сердце его дрогнуло. Ему захотелось прижать к себе ребенка, обнять его, но малыш в страхе спрятался за материнской юбкой.

– Это же твой отец, сынок! Твой отец!

Но мальчик отворачивал лицо и упорно не хотел подойти.

Деметрио оставил коня ординарцу и медленно пошел с женой и сыном по крутой тропинке.

– Слава богу, наконец-то ты вернулся. Теперь ты никогда не покинешь нас, правда? Ты останешься с нами, правда?

Лицо Деметрио потемнело. Их охватила тоска, и они снова замолчали.

Из-за гор встала черная туча, раздались глухие раскаты грома.

Деметрио подавил вздох. В голове у него роились воспоминания.

Упали первые крупные капли дождя, и семье Деметрио пришлось укрыться в небольшой пещере, усыпанной галькой. Наконец разразился ливень, с грохотом обрушившийся на белые розы Сан-Хуана, эти соцветия звезд, раскиданные среди деревьев, на скалах, в зарослях питайо, по всей горной округе.

Внизу, на дне оврага, сквозь пелену дождя виднелись стройные гибкие пальмы; они медленно покачивали вершинами, которые развертывались веером от порывов ветра. А вокруг – вереница холмов, за ней другая, горы, окруженные горами, окаймленные стеною хребтов с такими высокими вершинами, что их синие макушки теряются в сапфировом небе.

– Деметрио, ради бога, не уходи! Сердцем чую, с тобой стрясется беда!

И женщина опять содрогается от рыданий. Испуганный ребенок тоже плачет, и, чтобы успокоить его, мать вынуждена скрыть свою страшную тоску.

Ливень постепенно стихает; ласточка с серебристым брюшком и острыми крыльями пересекает хрустальные струйки дождя, озаренные вечерним солнцем.

– Неужели вы не устали воевать, Деметрио?

Масиас, нахмурив брови, рассеянно поднимает камешек и бросает на дно ущелья, задумчиво глядит вниз и наконец произносит:

– Видишь этот камень? Его уже не остановить.

VII

Утро было поистине божественное. Всю ночь лил дождь, а на рассвете небо усеяли белые облака. Наверху, в горах, вытянув хвосты и вздыбив гривы, резвились жеребята – неуки, дикие и гордые, как вершины, вознесенные до самых облаков.

Солдаты шли по крутому скалистому склону, упиваясь дивным утром. Никто не думал о коварной пуле, которая, быть может, поджидает одного из них. Поход тем н радостен, что он всегда сулит непредвиденное. Именно поэтому солдаты беззаботно поют, смеются, болтают. В них еще живет душа предков-кочевников. Зачем им знать, куда и откуда они идут? Нужно просто идти, всегда идти, нигде надолго не останавливаясь и чувствуя себя властителями лугов, равнин и гор – всего, что охватывает взгляд.

Деревья, кактусы, папоротники – все омыто дождем. Скалы кажутся красновато-желтыми, словно древние ржавые доспехи, и сочатся тяжелыми каплями.

Люди Масиаса на мгновенье смолкают. Им чудится, будто они слышат знакомый звук: далекий разрыв ракеты. Однако проходит несколько минут, ничто не нарушает тишины.

– Как раз здесь, в горах, – начинает Деметрио, – я с двумя десятками ребят перебил больше пятисот федералистов.

Он рассказывает о славном сражении, и бойцам становится ясно, насколько серьезная опасность подстерегает их. Что, если противник не в двух днях пути отсюда, а устроил засаду неподалеку, в зарослях кустарника, в этом мрачном ущелье, куда они спустились? Но кто дерзнет сознаться, что ему страшно? Когда это люди Деметрио говорили: «Здесь мы не пройдем»?

Впереди, в авангарде, начинается перестрелка, но это уже никого не удивляет. Новобранцы поворачивают лошадей и неудержимо гонят их назад к выходу из ущелья.

Из пересохшего горла Деметрио вырывается проклятье:

– Огонь! Огонь по бегущим! Занять высоты! Выбить противника! – рычит он, как дикий зверь.

Но врагов тысячи, они надежно укрыты и спокойно, лента за лентой, расстреливают из пулеметов солдат Деметрио, которые падают, словно колосья под серпом.

Из глаз Деметрио струятся слезы ярости и скорби. Он видит, как Анастасио, даже не вскрикнув, медленно сползает с коня и неподвижно замирает па земле. Рядом с ним падает Венансио – пулеметная очередь прошила ему грудь. Паленый срывается с откоса и камнем летит в пропасть. Неожиданно Деметрио остается один. Вокруг него роем жужжат пули. Он спрыгивает с седла, переползает от скалы к скале, находит наконец падежный бруствер, прячет за камнем голову, прижимается к земле и начинает стрелять.

Противник развертывается цепью и преследует немногих беглецов, успевших скрыться в молодом дубняке.

Деметрио тщательно целится, ни одна пуля не ложится мимо цели. Паф!… Паф!… Паф! Он ликует – его прославленная меткость не изменила ему: кого поймал на мушку, тот уж не уйдет. Обойма кончается, он вставляет другую. И снова целится.

Ружейный дым еще не рассеялся, а уж невозмутимо и таинственно звенят цикады, сладко воркуют голуби на уступах скал, мирно щиплют траву коровы. Горы выглядят празднично: на их недосягаемые вершины, словно белоснежная фата на голову невесты, опускается непорочно-белое облако.

У огромной, величавой, словно портик древнего храма, расселины лежит Деметрио Масиас с остекленевшими глазами и все еще целится из винтовки.