Те самые люди, февраль и кофеин

№ 11. Про Гитлера

Ла-ла ла-ла

Ла-ла ла-ла-а-а-а-а-а-а-а-а

Ла-а-а ла

Ла

Ла-ла-ла-а-а-а-а-а-а-а-а

«… еще хочу тебе сказать, что пляж тут не очень хороший. Есть места и получше. Например, Циндао. Там раньше жили немцы, они-то и отстроили город. Потом немцы ушли, а город так и остался китайский, но с оригинальной архитектурой и лучшими пивоварнями. Германия обогатила культуру Китая…»

«… так плохо или даже хуже. Все равно хорошо. Даже лучше, чем было раньше. То есть, наверное, лучше. Хотя точно я не знаю. Знаешь? Курить он бросил. Хорошо или плохо? Говорю, что хорошо, а он: «Плохо, плохо». Так-таки и плохо, подумать если? Плохо, наверное. Хотя, кто его знает…»

«Здравствуй, Джеф! Едва нашла минутку, чтобы черкануть тебе пару строк о своей счастливой-пресчастливой жизни. Мой лучший друг Тинтин (потомок бельгийских королей) ждет меня на теннисном корте, а я хочу тебе написать что-нибудь. Тебя что интересует: мои успехи или мои победы? И то и другое займет много времени. Поэтому начну с Тинтина…»

Ла-ла ла-ла

Ла-ла ла-ла-а-а-а-а-а-а-а-а

Ла-а-а ла

Ла

— Кто тут поет?

— Из нижнего мешка.

— Из самого нижнего? Это из Даляня?

— Кажется, так.

— Но почему так громко?

— Тише вы, не даете песню послушать. Красиво ведь поет!

— Кто вам мешает, вы сами себе и мешаете! Не бубните в своем конверте, и все будет прекрасно слышно.

«… мой приятель. Он аристократ, хоть и из Канады. В Канаде тоже бывают аристократы. Он носит шляпу и перчатки. И говорит на таком вычурном английском, что меня убивает. Есть еще две американки, так они не в счет. Слишком эмансипированные. Никакой женственности, изысканности. Но бывают смешными. Как там наши? Скучаю по Ангеле. Никогда не думал, что буду скучать по ней сильнее, чем по тебе или по друзьям. Похоже, я серьезно…»

«… и все же нет там ничего про Гитлера. Есть про несчастную женщину, про ее пьяного мужа и про доброго врача, обещавшего, что с ее ребенком все будет хорошо. А про Гитлера ничего нет…»

«… Элизабет, у меня к тебе огромная просьба. Пожалуйста, прослушай песню с того диска, что найдешь в этом конверте, а потом скажи мне, та ли это песня, что мы пели на рождественском концерте…»

— Стойте! Кто говорит про Гитлера?

— Номер 3917.

— Господин номер 3917, а вы знаете, про кого вы говорите?

— Знаю, но что я могу поделать? Не я писал письмо. Я лишь являюсь письмом.

— Сейчас же уничтожьтесь!

— Как это?

— Быстро! Чтобы в этом мешке и духу вашего не было.

— За что?! Тут ничего нет про Гитлера. Так и написано: «… про Гитлера там ничего нет…»!

— Где нет?

— В рассказе. Тут говорится о рассказе. В том рассказе нет ничего про Гитлера.

— Не путайте меня! Это вы говорили про Гитлера?

— Да…

— Тогда уничтожьте себя!

— Я говорил, что «про Гитлера там ничего нет»!

— Зачем вы говорите о том, чего нет?

— Во мне написано о каком-то рассказе, который якобы про рождение Гитлера, но на самом деле он — не про Гитлера, а про несчастную женщину, у которой умерло уже двое детей, а третий родился очень слабым, и отец его — пьяница и негодяй — обзывает несчастную жену, а она плачет и умоляет доктора спасти ребенка. А доктор, видя все это, говорит, что спасет ребенка. Разве тут что-то про Гитлера?

— Определитесь, номер 3917. Вы про Гитлера или не про Гитлера?

— Я — про рождение Гитлера, но главное — не сам Гитлер, а его трагическое рождение. Получается, он едва не умер вскоре после рождения, но все же выжил, и нельзя не порадоваться за его мать, и нельзя не благодарить доктора. Если бы вы прочитали тот рассказ, то тоже захотели бы, чтобы ребенок выжил! И плевали бы на то, что ребенок — будущий Гитлер!

— Номер 3917, не кричите. Из-за вас не слышно песни. Дайте послушать песню.

— Сами начали…

— Все, закончили эту тему. Летите дальше. Куда, кстати, вы направляетесь?

— В Соединенные Штаты Америки, как и все вы.

— Ой, как актуально. Вы приготовьтесь заранее к встрече с американцами, они Гитлера не любят и к вам отнесутся негативно.

— Да нет во мне ничего про Гитлера!

— Хватит! Всем молчать! Кроме песни…

Ла-ла ла-ла

Ла-ла ла-ла-а-а-а-а-а-а-а-а

Ла-а-а ла

Ла

«…буду нескоро. Через год или два. Тут много работы: встречи, конференции. Мама, не волнуйся, тут нет террористов и прочих неприятностей. С местными жителями я почти не общаюсь…»

— Номер 3917, а что в вас еще написано?

— Про Гитлера? Или дальше?

— Ай, да прекратите уже! Не называйте это имя. Про что-нибудь другое есть хоть слово?

— Да, во мне пять листов, и все — про немцев.

— А кто пишет? Немец?

— Нет, американец пишет знакомой девушке. Он прочитал рассказ про … ну, вы поняли, про кого он прочел рассказ. А потом задумался о немцах и их образе в литературе и кинематографе…

— Так, интересно!

— Да, мне тоже понравилось. Пишет живо так, без штампов. Видимо, рассказ его сильно впечатлил.

— Он не фашист?

— Да, фашист. А вы не знали? Я думал, раз вы так его не любите, значит, знаете, что он был фашистом. Он придумал фашизм…

— Вы про кого?

— Про … ну, вы запретили мне называть его имя. Он, несомненно, был фашистом. За это вы раскричались на меня, не так ли?

— Я не про Гитлера спрашиваю, а про того американца, который пишет письмо своей знакомой. Он — фашист?

— Как?! Вы тоже — «не про Гитлера»? А кто вас написал?

— Не важно. Тот человек… Макс Деринг… вот, написано же на вас — Макс Деринг. Макс — фашист?

— Он не любит фашистов, так как они испортили ему детство. Он пишет, что в детстве считал слова «фашист» и «преступник» синонимами. От этого его детство было наполнено поисками фашистов, и прошло неудачно, как он сам считает.

— Так-так. А что еще он пишет?

— Что считал всех немцев фашистами. А еще он думал, что все они — негодяи. И предлагал друзьям по школе разбомбить Германию, когда они вырастут, чтобы на земле не было негодяев. А теперь, когда он прочел рассказ про трагическое рождение Гитлера и когда прочел множество других книг, то понял, что Германия тоже пострадала от войны и фашизма и что немцы также не хотят возвращаться к тому времени.

— Так. Значит, он — не фашист. Я так и думал.

— Он очень хороший. Он обещает своей знакомой, что никогда больше не будет обзывать друзей словом «фашист», когда будет зол на них. Вообще, не будет ругать немцев и станет изучать историю, когда вернется в Штаты.

— Это замечательно! Наша молодежь вырастет думающей. Не будет верить этим фильмам, в которых история перевирается и которые зомбируют население…

Ла-ла ла-ла

Ла-ла ла-ла-а-а-а-а-а-а-а-а

Ла-а-а ла

Ла

Ла-ла-ла-а-а-а-а-а-а-а-а

«… на голову. Там была шляпа, потому я не сразу заметил его, а когда заметил, то удивился. Шляпа у меня — одно загляденье. Настоящая, как у английских аристократов. В ней я очень похожу на эмигранта. Но не думай, что я действительно хочу эмигрировать. Зачем мне это? Дома все равно лучше…»

«… собирается купить мне самолет. Почему-то ни у кого вокруг нет личного самолета. Оттого-то и хочу себе самолет. На шестнадцать лет мне подарили квартиру, на восемнадцать — машину. Так что им остается подарить мне на двадцатилетие? Са-мо-лёт. То-то и оно…»

«… передавай привет бабушке, маме, папе, сестре, брату и все соседям. Я скоро приеду. Осталось полгода, и смогу к вам вырваться. Мой английский все лучше и лучше. Учитель Тину-Тину хвалит меня. Я много занимаюсь. Иногда разговариваю на улице с иностранцами. Все они хвалят мое произношение. Работать начну сразу же, как прилечу в Америку. Ждите…»

— Номер 3917, а меня написал китаец.

— Ну, что ж, бывает…

— Да, они тоже пишут письма, оказывается. Я ничего не понимаю по-китайски. Каракули какие-то. Посмотри.

— Не понимаю. Скоро нас будут учить и восточным языкам тоже…

— Ха-ха! Да, смешно.

— А что вы хотите? Английский теряет позиции, на востоке рождается все больше людей, и все они говорят на родном языке. Надо учитывать их традиции также. Хватит производить англоговорящие конверты.

— Номер 3917, люди не знают, что мы умеем говорить!

— Да?

— Ага. Потому и пишут всякую ерунду. Если бы они хоть разок подумали о том, что слова для нас — не просто каракули, а осмысленные знаки, то в дальнейшем думали бы не разок, а постоянно.

— Да, я слышал много таких историй, когда из-за письма люди кончали жизнь самоубийством, или разводились, или совершали преступление. Люди не понимают, что слово может убить, и пишут всякую чушь — то, что в лицо никогда бы не сказали.

— К нам, вообще, относятся, как к бумаге!

— А мы и есть бумага!

— А?

— Как, вас, кстати, по номеру?

— Номер 3919.

— О! Да мы — земляки.

— Да, из одного почтового отделения. Оформлялись почти в одно и то же время. Я тебя там и заметил. Хотя тогда еще не знал, что ты — про Гитлера.

— Сколько можно говорить!..

— Ну, не шурши, успокойся.

Ла-ла ла-ла

Ла-ла ла-ла-а-а-а-а-а-а-а-а

Ла-а-а ла

Ла

Ла-ла-ла-а-а-а-а-а-а-а-а

«…были гости и много пива. Никогда так хорошо не справляла свой день рождения. Тут, вообще все проще, чем в США. Ну, люди все — доброжелательные, хотя едва понимают друг друга. Приехали из разных стран, учатся и путешествуют. Тут все помешаны на фотографии. Фотографируют все: вид из окна, красивое поле в пригороде и даже мусорный бак в форме пня.

… нет ничего лишнего. Все так гармонично, что кажется нереально уютным. Мне бы хотелось жить здесь всегда. И правду говорят, что Китай захватит весь мир. Без войн захватит. Одними своими мусорками в виде пней, уютными парками и красивыми полями. Живешь и думаешь: вот бы и у нас дома было так уютно, как здесь…»

№ 12. Международная Академия Чоукинга

Элизабет плакала несколько часов, пока не уснула.

Во сне увидела колледж, рождественский концерт и много воды. Снова захотелось плакать. Оттого и проснулась. Слезы намочили подушку. Заложило нос, стало трудно дышать, до салфеток не удалось дотянуться с кровати.

Элизабет высморкалась в простыню и продолжила плакать.

Когда слезы закончились, она вновь уснула.

Комната выглядела невзрачно. Не было в ней ничего изящного, ничего раритетного. Днем раньше Элизабет сорвала со стен иллюстрации из любимых журналов («Мир Кино», «Театральная Америка» и «Бродвей»), и взмокшие от сырости стены снова стали такими, какими Элизабет увидела их впервые полгода назад.

Только в ту первую встречу Элизабет подумала, что серые стены — всего лишь небольшое испытание, после которого ее ждут признание и успех; а теперь они уже не казались временным препятствием на пути к Мечте. Они стали просто стенами в жалкой квартирке и не имели ничего общего с Голливудом, Лос-Анджелесом или Миром Кино. И красивые иллюстрации не смогли превратить их во «временное препятствие», равно как и бесконечные пробы не смогли сделать из Элизабет знаменитость.

Утром, собираясь на работу, она порвала дневник. Мелкие розовые клочки бумаги до сих пор пылились на полу. Они шевелились, будто листва в парке, деловито перебираемая ветром. Если бы Элизабет обратила на них внимание, то ужаснулась бы: клочки бумаги шевелились сами по себе, не от движения воздуха. Под ними и над ними ползали тараканы.

Там же, на полу, можно было заметить конверт и несколько листов клетчатой бумаги, неразборчиво и мелко исписанной карандашом. Из-за этого письма Элизабет и плакала весь сегодняшний вечер.

Письмо прилетело утром из Китая. Оно лежало в самом нижнем мешке, так что Элизабет добралась до него к вечеру, когда письма из этого и остальных мешков были распределены по соответствующим участкам, и на столе не осталось ничего, кроме конверта без определенного адреса.

Элизабет достала из кармана своего рабочего фартука бланк и приготовилась писать распоряжение на возврат, успела даже вывести имя адресанта, но тут же замерла от вспыхнувшей догадки: письмо предназначалось ей.

Она хорошо помнила Маргарет Колин. Во время учебы в колледже они соперничали между собой за главную роль в мюзикле и за место солистки хора. Очень долго враждовали, устроили немало взаимных неудобств, а к концу учебы сдружились так сильно, что расставались на выпускном вечере уже со слезами.

Им бы поехать в Голливуд вместе, петь дуэтом на прослушиваниях — и, глядишь, кто-нибудь предложил бы им выступать в клубе или еще где. Но они расстались. Каждой хотелось доказать свое превосходство, достичь успеха, а потом найти соперницу-подругу и продемонстрировать ей свои достижения. И стать чуть-чуть счастливее от завистливого выражения ее лица.

За полгода жизни в Голливуде Элизабет научилась распределять почту и жаловаться. Никакого другого повода для гордости у нее не появилось. Успешно демонстрировать актерский и певческий таланты пока не приходилось. Но зато в умении жаловаться она превосходила многих из группы. Однажды ее фотографию вывесили на доску почета, где она провисела неделю, а потом была заменена фотографией следующей лучшей жалобщицы.

Элизабет стала посещать «Курсы жалоб» в Международной Академии Чоукинга по совету знакомой актрисы. Там она обучалась жаловаться на жизнь без ущерба для здоровья. Курсы отнимали четверть жалованья, отчего не хватало средств на обычные развлечения (кинотеатр, бар, торговый центр), что служило поводом для слез и все новых жалоб.

Эти курсы и работа сортировщицы почтовых отправлений, да еще пробы на незначительные роли в сериалах — вот и все, что было у Элизабет на момент получения письма из Китая.

Вчера у нее был еще и дневник. Но сегодняшним утром он был разорван на мелкие клочки, и тараканы целый день развлекались с ними.

Дневник был уничтожен вследствие последнего тренинга в Академии Чоукинга. Стоило Элизабет упомянуть о существовании дневника, как ей тут же посоветовали избавиться от этого «источника сомнений и слез». Советы Академии выполнялись неукоснительно, иначе легко было схлопотать штрафное дежурство, или получить направление на общественные работы в колонии малолетних преступников.

Элизабет разорвала дневник и отправилась на работу, будучи уверенной в правильности выбранного пути. Но тут кто-то свыше спутал все ее планы, разрушил цельную структуру удушающего действия тренингов и послал не иначе как с неба пухлый конверт с такими теплыми словами, что Элизабет тут же усомнилась в необходимости самоанализа и посещении занятий, от которых легкие будто сжимались, сдавливались…

Тараканы стали издавать слишком много шума. Элизабет спустила с кровати ноги и несколько раз сильно топнула. Тараканы попрятались по углам. Они сообразили, что Элизабет только притворялась плачущей, а на самом деле следила за ними из-под покрывала, может, посмеивалась и вдруг напугала их до смерти. Тараканы затаились.

Элизабет собрала дневник по кусочкам.

И тут же, на полу, разрыдалась снова. Тараканы были начеку. Они уяснили, что Элизабет плачет для маскировки, что она готовится к новой подлости по отношению к ним, и поэтому не высовывались из своих убежищ. Теперь уже они наблюдали, посмеиваясь.

— Профессор говорил, что у меня нет других талантов, так как я — прирожденная жалобщица! А-а-а-а-а — а-а — аа-а-а-а — а! Он врал! Как я могу быть не талантливой? Я пою лучше многих, играю в постановках весело, на кураже, с удовольствием — так, как никто уже не умеет! А-а-а-а-а-а — а-а-а-а! Я — чудовищно талантлива и очень везуча! Как я умудрилась не пойти в сиделки или прислуживать собачкам на поводочке? Ведь хватило же мне ума выбрать достойную работу на почте и кое-как прожить целых полгода?! Я не могу быть не талантливой! А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а — а-а-а-а-а-а — а-а-а-а-а-а-а!

Тараканы не понимали ни слова. Но им отчего-то стало грустно, будто они теряли что-то важное.

Затем Элизабет стала творить в комнате такие вещи, от которых им, тараканам, пару раз становилось страшно. Она перевернула мусорную корзину, чтобы найти там картинки и приклеить их на стену. Картинки были знакомы тараканам. Они висели на тех же стенах до вчерашнего дня.

Элизабет подмела пол, помыла его водой с мылом, чем сильно озадачила тараканов. Она достала из конверта диск, протерла его внутренней стороной майки и положила в коробку с проводами. Тараканы любили ночевать в той коробке — она была теплой и уютной, особенно после того, как в комнате звучала музыка.

Песня начала звенеть, хрустеть и шуметь рекой. Она понравилась тараканам. Тараканы также приглянулись песне. Будучи написанной простым человеком, любящим нехитрые жилищные условия и мелких насекомых, она была лишена снобистских повадок и расистских убеждений. Песня не видела большой разницы между людьми и прочими живыми существами. Оттого она, может, и завоевала весь мир. Почти весь мир, за исключением десятка стран и одного континента.

— Вы понимаете хоть слово? — обратилась Элизабет к тараканам. Они не поняли вопроса или просто не расслышали.

Элизабет вздохнула и ответила себе сама:

— Я ни слова не понимаю. Не-а, мы не пели эту песню на рождественском концерте, так как я не знаю валлийский язык. Жители Уэльса знают, а я — нет. Так и напишу Маргарет. Так и напишу… А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!

Тараканы не понимали смысл слов, но плач могли отличить от смеха даже с завязанными глазами. Элизабет снова плакала.

Ее душило волнение, душил гнев. Вся Академия Чоукинга наваливалась на нее тяжестью своей ненужности, бессмысленности. Получалось, что Элизабет в течение полугода тратила деньги и время на абсурдное занятие и абсурдную жизнь. Она превратилась в человека, занятого непонятно чем. И совсем перестала мечтать.

Совсем.

— А-а-а-а-а-а!!! Забыла обо всем с этими жалобами. Они внушили мне, что я — старуха, у которой нет родных, нет друзей, нет никого, а есть только психоаналитик… А — а — аа-а-аа — а-а-а! Вот дура! А-а-а-а-а-а-а-а — а-а-а-а-а!

Тараканы заподозрили Элизабет в измене гниющему образу жизни и надулись от обиды. Ей же было не до тараканов.

Посреди комнаты появился чемодан. В него с разных углов комнаты полетели брюки, книги, диски, чулки, туфли и журналы с вырванными страницами. Элизабет спешно собиралась в дорогу. Но куда? От любопытства самые мелкие тараканы выползли ближе к чемодану. И тут же были раздавлены.

Элизабет растоптала таракашек вовсе не от злости. Нет, не от злости: она их не заметила. Если бы и заметила, то брезгливо поморщилась и только. Оставшиеся тараканы спрятались подальше за плинтус. Решили выждать.

Она же через минуту уже смеялась сама себе и бубнила под нос:

— Тут жарко — первый минус… второе… Голливуд — никакой не творческий город… Куда лучше в Большом Яблоке… Модно и недорого … третье… сравнительно недорого.… Тут всяко дороже…

Чемодан был заполнен вещами доверху. Крышка уже бы не закрылась. А Элизабет продолжала кидать вещи, вынимая их из ящиков, полок, снимая с плечиков и хватая со стола.

Когда взглянула на чемодан, ее охватила паника: его вообще не было видно из-под горы разнообразных предметов. Элизабет стала разбирать вещи из набросанной кучи, откладывая в сторону самое важное и откидывая подальше то, что уже не могло ей пригодиться. Пригодиться могло все.

Осталась куча прежних размеров, и в чемодан она бы не вместилась. Тогда Элизабет схватилась за голову и запела. Она пропела мелодию, услышанную только что — ту самую, которую посчитала валлийской. Не зная слов, она копировала интонацию и почти точно повторила всю композицию.

Песня отвлекла ее от чемодана и от предстоящей поездки.

— Так… Где же я могла ее слышать… Нет, впервые слышу. Так удивительно — будто бы знаю песню, и одновременно не знаю. Как все относительно! Лос-Анджелес казался мне огромным городом, второй столицей. Издалека казался ярким и сочным … веселым. Будто здесь никто не скучает, не страдает — а живет без проблем и всегда с улыбкой. А вот сейчас я не могу вспомнить ни одного улыбчивого человека в этом городе, ни одного веселого места. Все кажется таким фальшивым! И скучным, бесконечно…

Прослушав песню с диска еще раз, она решила позвонить кузине Шарлоте, в Лондон. Кузина была родом из Уэльса, и она смогла бы помочь с песней. Элизабет переворошила записи, пытаясь отыскать телефон кузины, записанный где-то сбоку и криво, в спешке и без намерения перезвонить человеку, который диктовал номер телефона.

— Да, мне раньше казалось, что я никогда уже не захочу ей позвонить! Она была такой нудной, когда приезжала к нам прошлым летом!.. Наверное, удивится, услышав меня. Я относилась к ней свысока, как к провинциалке. Кто не обидится на такое? Я бы обиделась… Да! Все относительно! Сейчас Шарлота кажется мне самым близким человеком на свете, так как может расшифровать песню, которая нравится мне больше всего и из-за которой я хочу уехать на восток, в Яблоко… В Большое Яблоко! Шарлота, где же я его записала? Ну, где?!

Тараканы не могли сдержать любопытство и подползли поближе. Элизабет скользнула взглядом по их лоснящимся физиономиям и внезапно вспомнила, куда записала номер телефона кузины Шарлоты.

Вскоре она говорила в телефонную трубку:

— Слышишь?.. Не понимаешь?

А кузина Шарлота отвечала ей:

— Впервые слышу… Это кто?.. Что?.. Нет, не валлийский…

Кузине Шарлоте, похоже, было не до Элизабет.

Действительно, в тот момент она выясняла отношения со своим женихом, и потому звонок из Америки был не к месту.

Элизабет поняла это не сразу. Поначалу весело защебетала:

— Утром вылетаю в Нью-Йорк! Насовсем! Тут нечего ловить. Голливуд стал таким пафосным, что невозможно стало заниматься тут творчеством. Я хочу быть актрисой! Петь и танцевать, играть! В Нью-Йорке сейчас много великих режиссеров и интересных проектов. Найду себе что-нибудь по душе. Ничего не делала целых полгода! Совсем забыла, как выглядит зал со сцены!

Шарлота молчала.

Элизабет похвасталась загаром и новыми туфлями.

Шарлота хмыкнула в сторону и ничего не ответила. Только тогда Элизабет поняла, что мешает кузине, и быстро перешла к делу: включила песню и попросила Шарлоту прослушать ее.

Как оказалось, песня была вовсе не валлийской. Элизабет растерялась и чуть не сбросила вызов, когда вдруг услышала шум по ту сторону провода: говорил парень.

— Ты долго будешь болтать? Каждый день одно и то же! Ну, как я могу проводить с тобой больше времени, если ты целыми днями болтаешь по телефону! С кем ты говоришь?!.. Откуда у тебя кузина взялась еще? Наверное, новый знакомый? Отдай трубку!

Потом стало тихо. В квартирке Элизабет крутился диск, в трубку проникала мелодия, а в Лондоне молодой человек по имени Джон прирос к телефону, заслушавшись этой мелодией.

Когда песня закончилась, Джон попросил Элизабет (вежливо попросил, поздоровавшись и представившись) включить песню с начала. Он записал звук на диктофон.

Потом разговаривали две кузины. Они вспоминали прошлое лето, подбирая такие особые слова, чтобы те передали хорошее настроение через океан и бережно донесли его до ушей собеседницы.

Шарлота повеселела, как только ее жених перестал ругаться. Джон не мог ругаться, так как слушал песню. В тот момент они оба забыли о своей ревности.

И все бы хорошо, но близился рассвет, и Элизабет нужно было спешить. Еще предстоял разговор с начальством, увольнение и расчет, поиск нового чемодана и поездка на такси в аэропорт.

Все это вызывало приятные чувства. И пресекало всяческие жалобы на корню.

№ 13. Дом культуры и Дом пионеров

Джон и Шарлота познакомились в метро. Это произошло пятнадцать лет назад. Обоим было тогда по десять лет.

Шарлота только что переехала с родителями из Уэльса. В Лондоне была впервые и любила кататься на метро просто так, без цели, тратя на билет все карманные деньги. Дома никогда не говорила о своем увлечении. Семья жила на окраине, в Ист-Энде. Шарлота ходила в государственную (бесплатную) школу и очень переживала из-за этого. Из-за всего остального расстраивалась не меньше. Десять лет — самый ранимый возраст для человека.

Если бы не Джон, то Шарлота могла не пережить его вовсе.

Джон единственный из всех английских детей отнесся к валлийской девочке нейтрально, без предубеждения. В школе Шарлоте никто не верил: считалось, что валлийцы — большие обманщики, не делалось исключение даже ради детей.

После занятий, пытаясь пересилить чувство обиды, Шарлота ехала кататься на метро. Домой возвращалась под вечер, серьезная и с сухими глазами. Отец с пеленок требовал от нее безразличия и невозмутимости во взгляде и поведении. Он всегда стремился стать образцовым англичанином, а потому сдерживал свои эмоции, запрещал жене плакать или смеяться просто так, на улице или в общественном месте, не переносил громких восклицаний дочери или ее жалоб.

Отец считал, что вывел семью в свет, когда снял квартиру в Ист-Энде и устроился работать в порт. От выдержки всей семьи теперь зависело, как сложится их жизнь в Лондоне: смогут ли продемонстрировать безупречное воспитание, стать «своими» среди лондонских жителей, завоевать уважение и авторитет среди соседей.

От такой высокой цели, от нереальности поставленной цели Шарлота вообще захотела уйти из жизни.

Итак, ей было десять лет.

Возле школы жила бродячая собака. Хотя собака была уже не бродячей — стала своей, школьной, сразу как поселилась возле школы. Но началось все не с собаки.

Шарлота хотела записаться в класс фотографии. В Уэльсе она с восьми лет занималась в таком классе и надеялась продолжить обучение в Англии. В Уэльсе все было очень просто: она пришла в класс фотографии, записала фамилию на доске возле двери, а потом ходила туда после основных занятий. Там было много маленьких детей, были и подростки. Все приносили фотоаппараты, пытались делать первые фотографии, гуляли по городу и делали снимки. В Уэльсе было просто.

В Англии так не вышло.

Сначала понадобилось заявление от родителей. Отец Шарлоты отнесся с недоверием к такому условию. Он выслушал просьбу дочери, поужинал, сел в кресло возле окна, затянулся сигаретой и стал методично просчитывать все возможные последствия, могущие возникнуть после написания такого заявления.

Благо, что фантазия у отца Шарлоты работала слабо. Думал он не долго. Шарлота едва успела скормить свой ужин кошке Миу (самой кусок не лез в горло, так как волнение было чрезвычайным и в голове возникали самые невероятные развязки сюжета). Кошка Миу только-только проглотила последний кусок овощной запеканки, как раздался голос отца из кресла возле окна:

— Я отказываюсь писать заявление, поскольку последствия могут быть самыми пугающими… невообразимыми!

Шарлота пыталась возразить, но тут вмешалась мама. Она отругала Шарлоту за скормленный кошке ужин и заперла дочь в ее комнате.

Что сделала Шарлота? Она написала заявление сама и подписала его от имени отца своей рукой. При этом оправдывала отца, объясняя его отказ так:

— Он хочет казаться англичанином и поэтому копирует наших соседей. Как они восприняли наш переезд в Англию, в этот серый старый дом? Недоверчиво. Вот он и старается также недоверчиво относиться ко всем живым людям. Пусть. Я все равно буду ходить в класс фотографии.

Она говорила это кошке, молчаливой и благодарной слушательнице. Так получилось, что кошка была самым верным другом Шарлоты и в Уэльсе, и в Англии.

Однажды кошка была также негативно воспринята обществом, как Шарлота детьми и учителями в английской школе: в раннем возрасте кошка была оставлена в коробке возле мусорного бака. Шарлота услышала ее писк по дороге из школы. Отец был против. Но Шарлота заплакала от жалости к котенку, и отец пошел на компромисс: Шарлота больше никогда не плачет на людях (сцена разыгралась там же, возле мусорных баков), а кошка остается в их доме и питается остатками со стола. Специальную графу в бюджете — на содержание кошки — отец категорически отказывался заводить.

Прожили и так, без графы, но с улыбкой: кошка помогла Шарлоте пережить многие события, в том числе переезд в Лондон, и стала ее сообщницей.

Заявление было передано куда следует. Но этого оказалось мало. Теперь требовалось подтвердить заинтересованность Шарлоты в занятиях фотографированием. Предлагалось решить тест, состоящий из пятисот вопросов на разные темы. Шарлота с ним не справилась.

И вот, старшая руководительница дополнительных образовательных программ позвонила родителям Шарлоты и сообщила, что уровень развития их ребенка не соответствует тому, который предполагают дополнительные занятия. На звонок отвечала мама. Она узнала о заявлении, о тесте и тут же рассказала обо всем отцу.

Вот тогда и началась история знакомства Джона и Шарлоты. До самого знакомства в метро оставалась неделя, но в тот вечер, когда отец забыл об английской сдержанности и раскричался на весь Ист-Энд, в тот вечер Джон и Шарлота начали движение навстречу друг другу.

Поутру исчезла Миу. Шарлота торопилась накормить ее своим завтраком, но кошка не отзывалась. Девочка опоздала в школу и весь день была рассеянной. После занятий не пошла к метро, а присела возле школьной собаки и рассказала той обо всем: о фотографировании, кошке, отце и Уэльсе.

У собаки были умные глаза. Ей не хотелось залаять просто так, в свое удовольствие, чтобы перебить рассказ Шарлоты. Собака молча слушала и в чем-то соглашалась с девочкой: прикрывала глаза, а потом широко их распахивала.

Вечером кошка Миу не вернулась в дом Шарлоты. Родители равнодушно пожимали плечами. Им было не до кошки. Или же они притворялись, что им все равно, чтобы ребенок не догадался, куда они спрятали кошку.

Через несколько дней школьную собаку забили камнями подростки. Шарлота видела, как это происходило, и долго ревела над мертвой собакой, когда подростки убежали с места преступления, а прохожие фыркали и отворачивались.

Дома ее отчитали за невоспитанность. Конечно, не существовало ничего более позорного для ребенка, чем плакать на глазах у прохожих! Так сказал отец. Еще он сказал, что девочке с неустойчивой психикой не позволительно содержать в доме домашних животных. Также Шарлоте запрещалось смотреть фильмы о животных и посещать зоопарк.

Отец устал терпеть детские капризы и крепко взялся за улучшение характера дочери. Излишняя плаксивость и чувствительность только вредили ее будущему.

Но что могла противопоставить десятилетняя девочка взрослым людям, двое из которых — ее собственные родители?

Она сразу поняла, что ничего не сможет сделать.

Стала тихой, незаметной.

А через неделю после исчезновения Миу в школе показывали фильм про природу. Учительница географии решила ознакомить учеников с тяжелой участью африканских львов.

Фильм длился два часа. Львы спасали детенышей, убегали от людей с ружьями и были так похожи на людей — на хороших людей, как бабушка, дедушка, как кошка Миу, как сказочница Беатрикс Поттер и ее кролик Питер — то есть на настоящих, человечных людей, что Шарлота переживала за них как за родных, не стесняясь никого из присутствующих.

Учительнице понравилась реакция Шарлоты. Она тоже была не англичанкой и не считала должным соблюдение особенного английского кодекса поведения. Она пришла работать в школу не так давно и пока никого не боялась.

Учительнице хотелось научить английских детей сопереживать чужому горю. Она не учитывала, что некоторым детям это делать запрещено под страхом домашнего заточения, лишения сладостей или отъема любимой кошки.

Откуда ей было знать такое, если она не была англичанкой?

А она была не англичанкой. Именно так.

У Шарлоты разрывалось сердце. При этом она не могла оторваться от экрана. А каждая следующая минута просмотренного фильма приносила ей только боль. К окончанию просмотра она решила, что не приспособлена к жизни, что является обузой для родителей, что позорит их в глазах честных граждан, и стала думать о смерти.

После занятий в школе села в вагон подземки и начала прикидывать, какой способ ухода из жизни наиболее подходящий — только чтобы быстро, не больно и не стыдно перед родителями.

Джон сидел рядом. Он выглядел на восемь лет, а не на свои десять. Он читал книгу и щурился. Выглядел бледным и хилым. Шарлота нашла его внешность подходящей и задала вопрос, без которого не могла принять важное решение:

— Чем валлийцы хуже прочих?

Джон взглянул на Шарлоту свысока, закрыл книгу, сложил на груди руки и уставился в окно. После такого начала Шарлота решила про себя: «Значит, лучше утопиться — никогда не найдут».

— А кто такие «валлийцы»? — вот что сказал Джон после паузы. В тот момент Шарлота не знала имени собеседника. Но мы будем называть его Джон, как и следовало бы.

— Жители Уэльса называются «валлийцами». Ты что, не знал?

— Нет.

— А почему?

— Зачем? Даже если встречу валлийца, то отнесусь к нему как к любому другому человеку — ведь не станет он ходить на голове из-за того, что валлиец?

— Ну, не знаю, — потерла ладошкой лоб Шарлота, — Я — валлийка и совсем не хочу ходить на голове. И вообще, я — как все остальные.

— Вижу. Так что ответить на вопрос не могу. Я не знаю, чем ты хуже меня.

После такого диалога Шарлота и Джон представились друг другу. Поговорили о школе, любимых предметах и учителях.

— Нашу школьную собаку забили до смерти камнями.

— Нашу едва не забили. Я разогнал мальчишек.

— Ты?! Такой худенький? Как у тебя хватило храбрости?

Джон не стал обижаться. Он изумился — впервые! — тому, что действительно не испугался пяти здоровенных мальчишек. А потом еще больше изумился тому, что мальчишки испугались его — скромного отличника.

— Главное — что разогнал. Ты куда едешь?

— Просто так, — сказала Шарлота и вспомнила, что приготовилась умирать.

— Ты скажи, куда едешь, и я провожу тебя.

— Не знаю! Отец отругал бы меня за то, что не имею четкого плана. А у меня никогда нет планов на будущее. Вообще, я хотела умереть. Но теперь уже не знаю. Ты был в Гайд-Парке?

— Десятки раз! Но могу съездить с тобой. А когда ты умираешь?

— Тебя интересует, во сколько часов?

— Ну, да, — Джон любил точность во времени, ему нужно было знать, сколько часов у них в распоряжении, чтобы можно было рассчитать дорогу домой и прогулку. Но едва он начал расчет, как подскочил на месте и ошарашено воскликнул:

— Ты умираешь?!

Ничего не оставалось, кроме как рассказать ему все, что произошло за последнюю неделю. Это заняло некоторое время. Джон сразу понимал суть, не переспрашивал, не останавливал. Он кивал головой, будто сам встречался с такими людьми и событиями, какие выпали Шарлоте.

В Гайд-Парк в тот день не добрались. Просто сидели в вагоне метро и общались. Джон проводил Шарлоту до дома и обещал навещать ее почаще.

Шарлота не стала умирать. Ей так хотелось поговорить с Джоном еще раз, что она простила всех — отца, маму, учительницу и одноклассников — и стала ждать выходного дня. Потом — следующего выходного. И так долгие пятнадцать лет. Пока они с Джоном не решили пожениться.

№ 14. Завтра будет снег

День Святого Валентина по католическому календарю песня встречала в Лондоне. Поскольку она была лишена гордыни и никогда не слышала о городе, в котором очутилась, то не удивительно, что не придала этому факту большого значения.

Ранним утром она обнаружила себя в небольшой квартире. Кроме песни, в квартире находились парень и девушка — Джон и Шарлота. Шарлота вышла на балкон и сказала Джону, что вскоре, вероятно, пойдет снег.

— С чего ты взяла?

— Посмотри, какое небо. К тому же, вчера передавали по радио, что будет снег.

Вдруг с соседнего балкона показалась физиономия с узкими хитрыми глазами. Джон отругал физиономию, так как испугался ее внезапного появления.

Это был сосед по имени Мэддокс. Он спросил, что за песня разбудила его так рано. Джон извинился за громкий звук. Мэддокс махнул в знак прощения рукой.

— Вы слышали? — спохватился Мэддокс. — Будет снег! Так что за песня?

Джон пожал плечами.

— Дайте послушать. Я выясню, кто это поет.

— Вряд ли. Она поется на иностранном языке. Почему-то…

— Да? А звучит, как брит-поп. — Мэддокс перегнулся через перила и взял диктофон.

— Так что со снегом? Будет? — Шарлота вмешалась в разговор двух меломанов.

— Не точно. Вроде бы будет.

После этого Мэддокс скрылся за балконной дверью.

Теперь песня могла осмотреть и его квартиру. Она была похожа на предыдущую. Две узкие комнаты соединял узкий коридор. Потолки и окна были очень высокими, отчего постоянно хотелось поднять голову и посмотреть наверх. В то же время чувствовался дискомфорт из-за близко расположенных стен. Песня подумала: «Как в колодце». (Это была одна из ее строчек — «Как в колодце», песня не понимала ее смысла, но чувствовала, что в данном месте она подходит как нельзя кстати.)

С балкона она успела осмотреть окрестности — бегло, но цепко, запоминая запахи и особенности архитектуры. Район выглядел хмуро. Или так казалось из-за низких туч, из-за серых зданий.

Здания были самых простых форм, но казалось, что они состояли из одного только серого из-за близости фабричных труб воздуха. Воздушные серые здания висели над землей, а выше них — нависал плотный туман.

Дома тянулись до горизонта, где сливались в одно с небом. И все же было в этой картине что-то обнадеживающее…

— Снег! Ждите снег! — в квартиру Мэддокса влетело двое парней.

— Небольшой снег! — уточнил второй влетевший парень. Последовала перепалка между этими двумя, так как перед дверью они договорились не употреблять эпитет «небольшой» — в результате чего могла возникнуть более драматичная новость.

Для города, который жить не мог без дождя и тумана, снег был редким явлением, и воспринимался как бедствие. Вместе со снегом могли прийти и другие несчастья. Ожидая снег, следовало помнить о них тоже. И готовиться встретить их достойно.

— Что значит «небольшой снег»? — оборвал их Мэддокс. — Всего лишь полдождя, и только! Чего так волноваться?

Мэддокс был тем счастливчиком, кто не связывал снег с приходом неприятностей. Да, конечно, этому было простое объяснение: Мэддокс был индусом. Не так давно он переехал с северо-запада Лондона, от родителей. И поселился в Баркинге.

Этот район все же отличался от этнического Хэрроу. Он казался истинно английским — суровым, замкнутым, пропитанным чувством собственного достоинства. После Второй мировой войны здесь уже не было тех страшных кварталов, где жила беднота, где совершались преступления, которые невозможно было распутать, где на улицах выступали бродячие артисты и исполняли песни на злобу дня, где люди каждый день боролись за жизнь и не знали наверняка, чем закончится эта борьба.

Если бы наша песня могла уловить настроение тех веселых песенок, которые сочинялись прямо во время выступления, при этом отражали действительность, помогали справиться с ощущением собственной ненужности — то она легко бы представила всю историю застройки и заселения района Баркинг и Дагенхэм, в котором ей довелось очутиться.

Хотя не все исчезло после перепланировки: дух старого Баркинга все же чувствовался. Песня ощутила слабое, едва заметное колебание воздуха и тут же подхватила его ритм. Она слегка изменила скорость, приглушила ударные и воссоздала некую ироническую песнь.

Да, это была одна из тех мелодий, что распевались на улицах Баркинга несколько столетий назад. Горькая обида звучала в ней. И — смех над собственными неудачами.

— Не надо портить такую хорошую песню! — остановил друзей Мэддокс. Именно они решили поэкспериментировать с новой интересной композицией и, по велению сердец коренных жителей Баркинга, замедлили скорость звучания и приглушили ударные.

— А что такого? Легкая аранжировка не помешает…

— Не надо аранжировок! Вы не слышите, как она хороша?! Да какие вы после этого музыканты?! — схватился за голову Мэддокс. Вместе с друзьями он выступал в музыкальной группе. Пока они не были популярны в Лондоне, но старались. Очень старались. Особенно — Мэддокс, автор и исполнитель песен.

Мэддокс с друзьями были представителями нового поколения — более нового, чем то, которое одевалось слишком ярко, вело себя слишком эпатажно, слушало слишком странную музыку и лезло из кожи вон, чтобы с беспечным видом разрушить прошлое. А прошлое не разрушалось без усилий, не разрушалось беспечно.

Да, ультрасовременное поколение вдруг обзавелось детьми — предсказуемо милыми, непослушными, гиперчувствительными, которые отчего-то решили, что непременно должны сломать все то, что существовало до них. Будто от этого могло получиться много свободного места, и стало бы свободней дышать. Что? Да, им не хватало воздуха. Они ценили свободу и творчество превыше всего.

Как и их родители.

Только называли это другими словами. И не видели никакого сходства с идеалами предыдущего нового поколения — поколения своих родителей.

— Не, это старьё! Такую музыку играл еще мой папаша, когда работал на фабрике.

— Не может быть! — завелся Мэддокс. — Послушай, какой звук! Это современный брит-поп, только звучащий на другом языке, из-за которого песня воспринимается иначе, чем просто брит-поп.

— Давайте уже играть.

Гараж на Баркинг-роуд чуть не разлетелся по кирпичику от последующих звуков. Группа Мэддокса с наслаждением сыграла нашу композицию, повторила несколько раз. Окна гаража выходили на Диккенс-роуд, и песню услышало полтора десятка неработающих англичан, в том числе леди Смит.

Для леди Смит громкая музыка ассоциировалась с вандализмом и ростом преступности середины двадцатого века — времени ее молодости. После войны усилиями молодежи создавался новый Лондон — яркий, стильный и очень опасный. Лондон прирастал пригородами и притягивал к себе талантливых художников, музыкантов, актеров.

Казалось, что начинается то самое будущее, о котором фантасты писали в своих книгах — оно принадлежало молодым талантливым людям, было справедливо и прекрасно. Сама леди Смит торопилась выказать свой протест против буржуазного образа жизни и рвалась в актрисы.

Хорошо, что была вовремя остановлена папой-банкиром и мамой-аристократкой. Ведь ничего хорошего из той затеи не вышло бы: молодые талантливые люди стали всего лишь орудием для умножения капиталов нескольких хитрых пожилых людей.

Были в этом и плюсы: Баркинг и Дагенхэм перестал быть районом для бедных. В нем было не так престижно, как в Челси, зато дешевле! Леди Смит, вдова и сирота, не проработавшая ни одного дня, проживала накопленный отцом капитал. И все бы хорошо, но по соседству с ее роскошной квартирой в пять комнат находился гараж, где наглые юнцы повадились пиликать на своих чудовищных инструментах, которые они называли «музыкальными».

— Слышите? — закричал один из друзей Мэддокса. — Она уже кричит. Скоро начнет барабанить в дверь.

— И что? Может, испугаемся и уйдем? Что ты предлагаешь?

— Играть громче!

Когда они устали играть, когда наступила тишина, все почувствовали, как в воздухе запахло бедой. За дверью не было громогласной леди. И вообще, улица стихла.

— Мэддокс, иди, посмотри, что там!

— Ну, сам иди… Я занят.

— Чем это ты занят? У нас перерыв!

— Я кое-что придумал и пытаюсь запомнить… на будущее. Вдруг это поможет нам стать знаменитыми?

— Я пойду сам. Тьфу на вас.

Второй друг Мэддокса вышел из гаража и вернулся не скоро. Он был напуган, когда вернулся. У него дрожали руки, а уши покраснели.

— Там … снег!

— Снег?!

— Как? Ведь обещали завтра! Куда такое годится? Мы не готовились! Почему сегодня?

— Не может быть!

Выбежали на улицу, чтобы убедиться лично. Правда, пошел снег. Он принес тепло. Друзья-музыканты огляделись по сторонам, чтобы найти еще кое-что. Нет, никакой беды поблизости не было.

— Где же почтенная леди? Опаздывает сегодня…

— Наверное, навещает могилу своего дорого друга.

— Кого это?

Мэддокс прищурился, подождал, пока друзья успокоятся, и начал свой рассказ:

— Я слышал от … своей соседки, которая … приходит в дом леди Смит … для уборки, от … Мэри, что леди Смит дружила с Робертом Фредериком Челси Муром — великим Бобби Муром…

— Да ты что!

— Как?!

— … тем самым, что получил Кубок Мира в шестьдесят шестом…

— От самой королевы!

— Чемпион и капитан!

— … Да, совершенно верно. Они были знакомы и часто общались. Кажется, жили по соседству в детстве, но не могли дружить, так как принадлежали к разным слоям общества. А в шестидесятые годы классовые барьеры ненадолго рухнули, и знаменитыми становились вовсе не дети аристократов, а выходцы из низов — не все, конечно, а самые талантливые…

— Сейчас такого нет!

— Вот нам бы — в то время!

Мэддокс согласился, что сейчас такого не встретишь — чтобы простой парень с окраины выбился в люди благодаря собственному труду, стал играть за сборную страны и прославил ее…

Мэддокс с друзьями хоть и были патриотами, но не настолько, чтобы «болеть» современным футболом. Они работали, где придется, а все свободное время репетировали в старом гараже. Мечтали ли они о славе? Вряд ли. Пока им хотелось просто заниматься любимым делом. Но, как показывала практика, именно с такого желания и начинался великий путь.

А между тем они не догадывались, что в доме, рядом с их гаражом, в восьмидесятом году родился мальчик, которому по происхождению полагалось жить всю свою жизнь в пригороде и не сметь повернуть голову в сторону центральных районов.

Но он решил иначе и стал одним из лучших центральных защитников мира, настоящим лидером футбольной сборной…

Когда песня оказалась в доме леди Смит, было уже довольно поздно. Мэддокс с друзьями, не дождавшись скандального прихода пожилой леди, озаботились состоянием ее здоровья и решили навестить.

Леди Смит обрадовалась приходу молодых людей. Она не удивилась их просьбе поговорить о Бобби Муре — напротив, ей доставляли удовольствие воспоминания молодости.

— Наш район поставляет лучших защитников для сборной Англии! Мур, Терри — лучшие — отсюда! — заметила леди Смит.

Кто-то спросил ее, почему она любит футбол.

— Он не признает сословий. На поле все равны — и простые, и богатые. Так устроена игра, что исход зависит от воли, мужества и мастерства!

— Вы сказали — Терри? Он тоже из Баркинга?

— Из самого что ни на есть настоящего Баркинга, молодые люди! Вот вы играете на своих скрипках, действуете мне на нервы, а могли бы сходить на стадион и «поболеть» за футбольную команду.

— Нам не интересно, к тому же, не «скрипки», а — гитары …

— Мы — творческие люди…

— Зачем нам это? Мы же — не спортсмены…

— А вы и не должны быть спортсменами. Творчества и в футболе хватает. Знаете, что для меня футбол? О! Это — жизнь. Без него я бы задохнулась. Чопорная семья, законы и правила — везде, просто так не подойдешь к человеку на улице и не заговоришь — сочтет за отщепенку… Тяжело! А на стадионе — так просто, так легко — свободно выражать свои эмоции!..

Леди Смит проводила гостей и набрала номер внучки — Тэссы.

— Ты права, — сказала леди Смит. — Они занимаются делом. Можешь знакомить своего Мэддокса с родителями — я вас поддержу.

№ 15. Та самая игра

На следующий день Тэсса не успела познакомить Мэддокса с родителями: он уехал в Ливерпуль. Сказал, что хочет что-то отыскать. Может, лгал. А может быть, ему и правда было что искать.

Тэсса нервничала. Ей хотелось верить Мэддоксу. Но одновременно и не хотелось верить. Зачем он поехал так далеко? Что собирался искать? И зачем что-то искать, если бабушка обещала помочь.

Для Тэссы не существовало большей беды, чем неопределенность. Раздумья над поступком Мэддокса не заняли у нее и пяти минут. После чего она собрала вещи и вызвала такси до железнодорожного вокзала. Она ехала за любимым человеком в Ливерпуль.

Вообще-то Тэсса была серьезной девушкой. Никогда раньше она не преследовала молодых людей, которых одобрила бабушка. Во-первых, бабушка впервые одобрила молодого человека, понравившегося Тэссе. А во-вторых, Тэсса считала, что слежка за кем бы то ни было не достойна внучки леди Смит.

Но тут был особый случай.

Мэддокс не рассказал Тэссе о том, что именно он собирался искать в Ливерпуле. От этого было обидно. Какие секреты могут быть между такими близкими людьми? Мэддокс хотел жениться на Тэссе, только для этого нужно было познакомиться с ее родителями и понравиться им.

Родители ждали сегодня, к обеду. Ждали Тэссу и Мэддокса, а также леди Смит. И вместо этого он (Мэддокс) укатил в Ливерпуль! И зачем? Неизвестно!

Нет, Тэсса не могла усидеть дома — это было бы выше ее сил. Гнев напрасно ожидающих родителей все равно не дал бы ей такой возможности.

… В Ливерпуле она оказалась впервые. Всю дорогу думала, как разозлится на Мэддокса, что скажет ему и почему не станет мириться с ним сразу же. Но, оказавшись в Ливерпуле, Тэсса поняла, что сначала ей надо найти милого друга, а уж потом злиться на него.

На вокзале его не было. Где искать дальше — она не знала.

Интуиция подсказывала, что он где-то, где много музыки. Тэсса остановила такси и попросила отвезти ее в самый большой музыкальный магазин. По ее представлению, Мэддокс мог искать там диск, какого не найти в Лондоне.

Она обошла все полки во всех залах, так и не встретив Мэддокса. Ничего не купила, но выучила наизусть одну песню, старинную, которая играла по кругу в течение целого часа. Такие, должно быть, крутили в восьмидесятые годы, когда Тэсса только родилась (девушка считала время своего детства — «старинной эпохой», а песни того времени — «древними»).

В песне сообщалось об ангеле, который играл с сердцем исполнителя и навевал ему приятные воспоминания. Перед тем как покинуть магазин, Тэсса поинтересовалась у женщины за кассой:

— Что это за песня? Древняя какая-то…

— Что вы! Не древняя, а двадцати-с-лишним-летняя! Как вы! Вот вы можете сказать о себе — «древняя»?

— Нет.

— Так и песню не оскорбляйте.

Так и не узнав имени исполнителя, Тэсса вышла на улицу. Куда мог подеваться Мэддокс? Вот пусть только попадется ей! Она разревется и заставит его стыдиться собственной эгоистичности!

На двери магазина висело объявление о времени сбора фан-клуба какой-то сложнопроизносимой группы. Сам фан-клуб носил название «Ангел играет с моим сердцем». Тэсса вскрикнула от радости. На миг она забыла, что ищет вовсе не авторов песни, услышанной в магазине, а любимого Мэддокса.

Этого мига хватило, чтобы запомнить адрес, сесть в такси и добраться до того места, что было указано в объявлении.

Конечно, одного мига было явно недостаточно для этого. Но Тэсса жила в своем собственном ритме и обладала даром умещать в одну секунду события целого дня и, наоборот, растягивать приятные минуты до бесконечности.

Тэсса была молода и беспечна — именно эти качества и являлись волшебным даром, который помогал в разные моменты жизни.

— Когда я думаю, что одна — вдруг появляются люди. Это ангел играет с моим сердцем! — напевала Тэсса, ломясь в двери фан-клуба.

Закрыто. Как же так? А, рано. Было слишком рано. Оставалось ждать открытия. Или идти по своим делам. Какие у Тэссы дела? В Ливерпуль она приехала затем, чтобы…

— Вам к нам? — обратилась к ней женщина средних лет.

Тэсса оглядела ее так, как леди Смит обычно оглядывала всякого посетителя: пристально, с недоверием.

— Я всего лишь хочу узнать, кто поет эту песню: «Ангел играет с моим сердцем, это ангел играет с моим сердцем, это…».

— О, я поняла, о ком вы. Это совершенно божественная группа, и вот почему: группа эта сдружила и сблизила разных людей, и люди эти общаются без малого двадцать пять лет. А судьба группы складывалась трагично, ее путь был неровным, нервным, и песни они писали через многие препятствия. Но песни в итоге получались волшебными. И теперь наша судьба — все тех, кто переживал за них, любил их — сложилась удачно и просто.

Тэсса выразила признательность за пояснение. Она была потрясена рассказом женщины средних лет. Надо было только спросить имя…

— Меня зовут Тэсса. А вас?

— Диана, как принцессу. Ха-ха! Это я всегда так говорю, когда представляюсь. Я хоть и не принцесса, но тоже — хороший человек. Уж вы мне поверьте, Тэсса.

Тэсса узнала, что божественная группа зародилась в Лондоне, в кафе, а потом стала всемирно известной. Случилось это в восемьдесят пятом году.

— Ну, я же говорю — в старинную эпоху.

Диана не поняла. Переспросила.

— Понимаете, я тогда была совсем крошечной и не помню в точности, как все было — потому и называю старинной эпохой. Если бы я помнила… Эх! Все сложилось бы иначе… Мой друг Мэддокс уехал в Ливерпуль сегодня утром, а я не могу его найти. Так странно! Куда он мог подеваться?

— Возможно, он сейчас сидит на стадионе «Энфилд» и болеет за «Ливерпуль». Сегодня играется какой-то важный матч…

— Он — музыкант! Он совсем не болеет за «Ливерпуль». Моя бабушка болеет за «Челси», а он — ни за кого не болеет.

— Да? — задумалась Диана. — Тогда дело плохо. Если он не болеет за «Ливерпуль» — значит, его могут побить фанаты. Особенно если вычислят, что он — из Лондона. А они вычислят, будьте уверены.

Тэсса изобразила безразличие:

— Ну и пусть. Будет знать, как убегать от меня в Ливерпуль.

На самом деле ей стало страшно. Фанаты накинутся на ее Мэддокса и станут его колотить. Мэддокс будет звать на помощь, но его друзья остались в Лондоне — они не помогут. Ну, а … разве можно оставить его?

— Где находится стадион?

Диана указала направление. И предложила помощь. Она, вправду, была очень мила. Если бы не обстоятельства, то Тэсса непременно побеседовала бы с ней подольше. Но время поджимало. Тэсса боялась опоздать. И не могла взять Диану с собой.

В голове звенела песня про ангела — так некстати! Какие ангелы могут быть среди футбольных фанатов? Тут бы послушать что-нибудь тяжелое, чтобы настроиться на соответствующий лад. Где же Мэддокс?

За окном такси проплывали особняки и мосты, стеклянные высотки и трущобы. В голове Тэсс тоже творился беспорядок. И вот тут она заметила группу молодых людей, идущую вдоль парковой ограды. Молодые люди не были примечательны никаким особенным образом, но Тэсса не могла оторвать от них взгляд.

— Эй-эй, остановите! Я выйду здесь!

— Вы уверены, мисс?

— Да, я спрошу дорогу у тех молодых людей.

— Мисс, я бы не приближался к ним! Они выглядят ужасающе…

— Спасибо!

Оказавшись на улице, встретившись взглядом с молодыми людьми, Тэсса стала еще более уверенной:

— Чем отличается дилетант от профессионала?

Ее вопрос был таким неожиданным и таким резким по форме, что молодые люди растерялись. Тэсса не позволила им опомниться и ответила сама:

— Дилетант — это просто любитель, а профессионал — работает на результат. Дилетант также может обладать вполне высоким уровнем подготовки, но ему важнее процесс, а не результат. Мой Мэддокс — профессионал. Конечно, ему не хватает опыта, но он играет не для себя, а для будущих поколений англичан. Вы знакомы с ним? Он — индус, но с детства живет в Англии, в Лондоне. Он приехал в ваш город сегодня утром. Помогите мне его найти!

— Музыкант? — переспросил бритоголовый парень.

— Да, самый лучший! Его могли отлупить футбольные фанаты … из-за его внешности, но он никогда не увлекался футболом. Так что его присутствие в данном городе можно отнести к музыкальному визиту. Где он может быть?

— Мисс, мы его не трогали! Это Лени.

— Какой Лени?

Молодые люди замолчали. Они глядели поверх головы Тэссы, с ужасом в глазах. Она оглянулась и заметила еще одного бритоголового парня, приближающегося к ним.

— Лени! Как же я рада вас видеть! Где Мэддокс? С ним все в порядке?

Видел бы Мэддокс в эту минуту свою Тэсс! Он бы не мог не гордиться ей! Непринужденно, как с равным, она завела беседу с недоброжелательным Лени. Без страха. Не путаясь в словах. Легко.

Будто всю жизнь общалась с подобными людьми.

— Он живой. Пусть в следующий раз не лезет со своей музыкой ко мне, хорошо? Тогда и не получит больше…

— Вы его били?

— Я его бил. Но он живой.

Тэсса не подала виду, что расстроилась. Она только кивнула и попросила продолжить беседу.

— Он подошел ко мне и спросил про песню — спросил, не знаю ли я, кто ее написал. Ха-ха!

Остальные молодые люди рассмеялись вслед за Лени.

— Когда меня спрашивают про музыку — я дико глупею! Мой дядя водил меня в музыкальную школу, и у меня с тех пор аллергия на музыку. Кто не знает об этом и подходит ко мне с вопросом «Не знаете, что это за песня такая?» — тот получает по полной. Меня выворачивает от терминов типа «популярные европейские электро-ритмы с жесткими мелодиями и волнующим текстом». И не надо мне говорить про «завораживающий, сильный голос в сочетании с мелодичными и взрывными песнями, который возвращает к корням ритм-энд-блюза». Мой дядя с ума меня свел этими своими популярными песнями и хитами, которые стали фаворитами. Каким бы он ни был поразительным исполнителем с голосом редкого качества, каким бы пронзительным выражением и ощущением пронзительной хрупкости ни обладал — мне все равно. И не надо мне напоминать про его «ангелов, которые играют с его сердцем»…

— Ах! Это ваш дядя написал «ангелов»?

Лени стал красным. Он медленно повернулся в сторону Тессы и закричал:

— Да! И что с того?!

Вообще-то Лени А. Стюарт был негодяем. То ли слава дяди сделала его таким, то ли влияние улицы — теперь сложно установить. Важно то, что на момент встречи с Мэддоксом, а затем — с Тэссой — он считался большим негодяем города Ливерпуля.

— Ну, песня-то — хорошая, — пояснила Тэсса. — Где же Мэддокс?

— На третьей от входа скамейке вот этого вот парка.

Когда Тэсса побежала к воротам, Лени окликнул ее:

— Эй, послушай, а с чего ты взяла, что мы знаем про твоего друга?

— Песня про ангелов помогла! Скажите вашему дяде, что песня получилась изумительная.

— Я с ним не общаюсь.

Тэсса остановилась. Ей стало жаль Лени, его дядю, всех людей, Мэддокса и себя. Вспомнились слова Дианы о том, что судьба группы складывалась трагично, но судьба ее фанатов — удачно.

— Вы стащили у Мэддокса шапку и перчатки. Я сразу узнала их, издалека…

…Мэддокс сидел на скамейке, обхватив голову руками. Его уши и кисти обеих рук были красными от мороза. Тэсса обняла его и сказала:

— Все! Едем домой. Как раз успеваем к обеду … к ужину с родителями.

Мэддокс был только рад этому известию.

№ 16. Не война

Лени А. Стюарт был негодяем. То ли слава дяди сделала его таким, то ли влияние улицы — теперь сложно установить. Важно то, что на момент встречи с Мэддоксом, а затем с Тэссой он считался большим негодяем города Ливерпуля — разумеется, в пределах современного законодательства.

В последнее время много говорилось о жестокости английских фанатов, но на самом деле жестокость осталась в прошлом. Теперь же не так просто стало отдубасить кого-то во время или после матча. Все из-за камер, полиции, прочих любопытных и неравнодушных.

Тем ценнее тот факт, что Лени — вопреки обстоятельствам — считался футбольным негодяем. Борьба возле стадиона за имя и честь любимой команды были для него делом всей жизни, тем самым призванием, которое родители пытались пробудить в нем с помощью музыки.

Отец радовался внешнему сходству Лени с дядей — солистом популярной британской группы. Лени водили в музыкальную школу, к нему домой приходили репетиторы по вокалу. Но усилия были растрачены впустую.

Музыка привела Лени не на сцену, а на стадион — в качестве болельщика и защитника любимой команды. При чем здесь музыка? Ну, как же без нее!

Именно музыка направления ска соткала культуру бритоголовых парней из рабочих пригородов, готовых побить любого, кто не поддерживал местную футбольную команду. В каждом городе была своя команда. Для Лени, выросшего в Ливерпуле, такой командой был «Ливерпуль».

Британским подросткам не хватало войны. И они придумали свою — футбольную и музыкальную. То есть такую, где не было политики и непонятных терминов. Суть такой войны была ясна. И, к тому же, убытки от нее были незначительны, а жертвы — минимальны. Война футбольных фанатов против других футбольных фанатов, против фанатов других музыкальных направлений (кроме тех, что относились к музыкальной субкультуре скинхедов) помогала им жить в свое удовольствие и называть себя «патриотами».

Благие намерения всегда были обречены. Ветераны Второй Мировой войны мечтали о счастливой, спокойной жизни своих детей. А их внуки, наслушавшись рассказов о героической обороне Лондона и прожорливости сбрасываемых бомб, рвались защищать родину, что бы эти слова ни означали. Они искали не мир, но — справедливость. Были готовы восстановить ее с помощью кулаков и палок.

Лени А. Стюарт был негодяем по собственному желанию.

Он был талантливым негодяем, равно как и его дядя был талантливым музыкантом. И не его вина, что настоящей войны не было.

Вообще, его поколение в целом не было виновато в том, что жило просто, без страданий и больших лишений, мирно и без подвигов. Ну — нет войны! Что поделать?

Зато гордость за любимый футбольный клуб была даже больше, чем следовало бы. Гордость заменяла многие прочие чувства: жалость, сострадание и зависть. А также мешала любить. Лени, кстати, она очень сильно мешала любить.

В доме напротив жила девочка Ульма Хаутингс, жила в типичной буржуазной семье. Вот и вся история любви.

В девяностые годы музыка ска уступила первые места национального рейтинга, но не стала менее привлекательной для подростков. Особенно для тех, кто видел в музыке ска протест против распространения современной поп-музыки, против буржуазных развлечений «среднего класса» Британии.

Фолк-рок, исполняемый дядей Лени, также относился к буржуазной музыке. Семья Ульмы Хаутингс была типичной «среднеклассовой» семьей.

Лени не мог предать друзей. А они возненавидели все то, что ему нравилось. Ему действительно нравилась Ульма, а музыка дяди вызывала восторг. Но друзья…

Негодяем он стал из-за невозможности любить.

…Лени родился в то время, когда в Великобритании появилась вторая волна музыкального направления ска. Новые группы постепенно смещали исполнителей фолк-рока. Менялась система ценностей. Стало модным не участвовать в жизни общества, а устраняться от будней с помощью музыки.

Когда Лени впервые увидел девочку из дома напротив, он помахал ей рукой.

Вторая волна ска брала пример с музыки регги. Лени тайком от родителей слушал композиции Боба Марли, которые приносили мальчишки из соседнего двора.

Девочка из дома напротив улыбнулась ему.

Потом началась учеба. Девочка посещала частную школу, Лени — государственную. Его родители расплачивались за музыкальную школу с трудом… А при чем тут дядя? У того была своя семья и свои траты.

Девочку звали Ульма. Она была наполовину немкой. Лени общался с ней через забор. Он не решался зайти во двор ее дома. Через забор общалось не хуже.

Ульма показывала картины, которые срисовывала из книжки сказок Беатрикс Поттер, которая, как известно, была и писателем, и художником.

Лени не читал такую книжку, но почему-то верил Ульме, что Беатрикс Поттер была «лучшей изображательницей на свете». Он узнал о кролике Питере и его братьях — Флопси, Мопси и Ватном Хвостике. Уютный домик персонажей сказки манил под свою крышу.

Первой мечтой Лени была такая: поселиться в красочном доме вместе с Ульмой и четырьмя кроликами. Да, еще не забыть бы маму — маму кроликов, миссис Крольчиху. И зажить без забот.

Тем временем панк-рок наполнял музыку ска агрессией. Исчезло этническое очарование ска. В Британию ежедневно прибывали иностранцы, занимали рабочие места британцев и вызывали безработицу в стране. Что-то случилось. Музыка, приплывшая сюда с Ямайки, первоначально исполняемая темнокожими людьми, стала наполняться расистскими убеждениями.

Исполнители ска носили такую одежду, которая пришлась по вкусу бритоголовым нацистам. Так люди, мечтавшие уравнять все расы, лишить людей национальных предрассудков, стали причастны к пропаганде фашизма.

Потом они смогут разрешить расовые противоречия внутри страны — призовут к миру многонациональную Британию. Но в памяти людей навсегда останутся рядом с «бритоголовыми нацистами», станут их логичным продолжением.

Лени бросил музыкальную школу и приходил домой только чтобы переночевать — на улице стало интересней. Ульма рисовала лодки, калитку сада и лощину. Разговаривали через забор.

Друзья все же узнали про этот забор. Как им удалось — Лени так и не выяснил. Но остался с друзьями. Ульма рисовала теперь для себя.

После школы Лени стал работать. Ульма уехала в Берлин учиться на художника. Друзья как-то узнали об этом. Сказали: «Понимаешь, она — немка, чего было с ней общаться? Все равно она уехала отсюда. И правильно сделала».

…Шестнадцатое февраля было солнечным. Свет мягко ложился на камни и бетонные плиты. Дом напротив блестел почти сказочно — если не брать во внимание сад вокруг него, который хоть и был как всегда опрятным, но в нем не было зелени — только черные стволы деревьев и гравийная дорожка.

Слова старой сказки прозвучали в голове Лени: «ONCE upon a time there were four little Rabbits, and their names were Flopsy, Mopsy, Cottontail, and Peter». Мама-Крольчиха ушла за пропитанием, наказав детям не ходить в сад мистера МакГрегора, так как с их отцом произошел несчастный случай именно в этом саду: его поймали и запекли в пироге.

Лени ни разу не был в саду дома Хаутингс. Почему? Отец Ульмы служил в каком-то департаменте, носил усы и портфель. Выглядел буржуазно, но не так, чтобы совсем уж плохо. Он бы не стал запекать Лени в пироге.

И Лени решился.

«Остальные крольчата послушно двинулись в сторону смородиновых кустов, и только Питер — негодник! — проскользнул сквозь прутья забора в сад мистера МакГрегора».

Лени носил то же, что и все скинхеды: ботинки на высокой платформе, короткую черную куртку. Выбритая макушка отражала солнечные лучи. Если бы кто-нибудь из старших представителей семьи Хаутингс увидел, как этот парень запрыгивает с улицы в их сад, то немедля вызвал бы полицию.

В такой ранний час Лени увидела сама юная из Хаутингсов. Нет, не Ульма — Лола, ее младшая сестра.

— Там наш сосед прыгнул в наш сад! — прошептала она на ухо спящей сестре.

Ульма тут же проснулась:

— Ты почему не спишь?

— Можно, я не буду спать? Я пойду с тобой и буду тихо-тихо себя вести, — и уже шепотом Лола добавила: — Он совсем лысый!

Каникулы подходили к концу. Ульма еще с вечера собрала чемодан и готова была утром ехать в аэропорт. Она любила Берлин, Высшую школу искусств и свои картины, но расставание с домом переживала по-прежнему болезненно. Ночью пыталась заснуть, но в голову лезли мысли о каком-то смысле какой-то жизни, в которой она не могла найти свое место. Ни Ливерпуль, ни Берлин не смогли воплотить ее мечту об уютном домике под яркой крышей с картины Беатрикс Поттер, в котором она смогла бы жить спокойно вместе с любимым человеком. Заснула под утро, за два часа до шепота Лолы.

Кролик Питер проник в сад. То есть, это был совсем не кролик, а сосед Лени, друг детства, поклонник раннего периода творчества Ульмы.

Наконец, он решился перепрыгнуть через забор. Боясь спугнуть удачное начало дня, Ульма бесшумно обулась, накинула мамину шубу и вышла во двор. Лени сидел на крыльце.

Лени обернулся.

Лени сказал:

— Привет! — и помахал рукой.

Ульма улыбнулась.

Оба вспомнили ту встречу, когда они смогли подружиться. Сейчас не хватало мольберта и красок. И забора между двумя детьми.

Ульма обычно рисовала в саду, а Лени как-то раз подошел к ней поближе и заговорил о футболе. Спросил, за какую команду Ульма болела.

— «А что такое «футбол»?» Помнишь? Ты не знала тогда, что такое футбол!

Прошло столько лет, а они легко смогли найти общий язык. Не обращали внимания на такие мелочи, как: утренний мороз, холодные ступени крыльца, взгляды прохожих и таинственное трепетание занавесок в окнах дома.

Лени забыл о друзьях. Ульма — о рейсе в Берлин. Говорили о пустяках. Очень боялись, что нависнет тишина, и один из них поднимется, чтобы уйти. Казалось, что больше такая встреча не повторится. Хотелось удержать ее. Продлить. Растянуть время.

Никто не пытался отмолчаться. Перебивали друг друга. Кричали. Слегка ударяли по плечу и насмешливо хлопали по лысой макушке. Громко хохотали.

Перебудили всю округу.

И все же были остановлены — родителями Ульмы, которые вышли на крыльцо с чемоданом и в верхней одежде. Мама Ульмы надела свое старое пальто. Она деловито заметила вслух, что посадка заканчивается через час, а до аэропорта еще ехать и ехать.

Только тогда Ульма замолчала, а вслед за ней замолчал и Лени.

Тишина. Та самая тишина, которую боялись, все же повисла. Но никто не спешил подняться. И встреча, похоже, затягивалась. Возможно, она даже могла повториться.

— Я провожу тебя в аэропорт. Мистер и миссис Хаутингс, можно, я провожу Ульму в аэропорт?

Лени, может, и был негодяем — где-то в другом месте и гораздо раньше, но только не сейчас. Он вел себя, как джентльмен. Открывал дверцы автомобиля перед Ульмой и ее мамой. С достоинством отвечал на вопросы мистера Хаутингса. Держал руки на коленях, когда сидели в такси, и не пытался спрятать их в карманы, когда вышел из такси.

Его манеры были признаны лучшими из тех, что доводилось видеть супругам Хаутингс у молодых людей. Ульма сияла от счастья (на самом деле сияла не Ульма, а ее глаза — в них отражалась крыша домика с картины Беатрикс Поттер).

А Лени, прощаясь с Ульмой теперь уже точно в самый последний раз, так как она зашла в коридор В, куда провожающих не пускали, все же полез в карман куртки. Мистер Хаутингс скосился в его сторону и увидел, как Лени достает крохотный диктофон с миниатюрными наушниками.

— Тут записана песня, очень красивая песня, на каком-то чужом языке. Может, на немецком. Ты узнаешь, если так. Ты же знаешь немецкий. Это тебе на память.

Диктофон снова менял хозяина. Сначала им был Джон, жених Шарлоты, потом его сосед Мэддокс, который благородно уступил диктофон негодяю Лени — тому самому, что внезапно стал джентльменом и подарил диктофон подруге детства на память.

Диктофону тоже хотелось посмотреть мир. Песня успела рассказать ему о Китае, Соединенных Штатах и России, и вот теперь он сам, не в мечтах, а по-настоящему отправится за границу и сможет сравнить образ жизни немцев с английским укладом.

Заодно и песне поможет. Ей стало скучно в Англии.

А может, она просто устала от жесткой конкуренции.

№ 17. Моя звезда

Ульма постоянно думала о смерти. Сколько помнила себя — столько и думала.

Поначалу — равнодушно, а когда умерла бабушка — мечтательно. Если бы можно было умереть тут же, вслед за бабушкой, то она бы сделала это. Но мама сказала, что самоубийц не пускают в рай, а бабушка, по слухам, попала именно туда. Умереть нужно было в свое время, без спешки — в таком случае Ульме было бы позволено встретиться с бабушкой.

И она решила ждать.

Лени вообще не думал о смерти. Увлечение футболом и музыкой не предполагало жертв — на улице в целом было безопасно, и даже после драк футбольных фанатов редко кто погибал. И все же Лени получил тяжелые травмы, несовместимые с жизнью, и покинул этот мир. Прямо на следующий день после того, как проводил Ульму в аэропорт.

Каждый умирает в свое время.

Кто-то наиболее чуткий произносит целительную фразу «но жизнь продолжается…», и все остальные действительно продолжают жить, не меняя привычек и свойств характера.

Родные хотели уберечь Ульму от переживаний, поэтому благоразумно утаили от нее факт смерти Лени А. Стюарта. Отдохнув после перелета, на следующий день она начала писать картину, посвященную этому молодому человеку, а прежде того придумала название для нее: «Моя звезда».

Со смертью Лени в небе действительно зажглась новая звезда, и скептики пришли бы в ужас, узнав, что женскую интуицию не смогли провести даже сердобольные родственники. Однако Ульма не почувствовала перемен на небосклоне и вообще ни о чем не догадывалась. Звезды ей нравились всегда, а Лени — все детские годы. Вчерашний день был особенным, а два образа — звезда и Лени — вдруг стали ассоциироваться друг с другом, постепенно сложились в один замысел, который можно было воплотить с помощью красок.

В своем творчестве Ульма тяготела к искаженному изображению действительности. Она рисовала звезду, но звезда была лишь фоном для изображения Лени. Образ Лени передавался без соблюдения необходимых пропорций и без четкого контура, крупным мазком, с использованием холодных цветов.

Высшая школа искусств Берлина отдавала предпочтение абстракции. Она была идеальным местом для творческих людей, более озабоченных самим искусством, нежели чем его содержанием. Так и для Ульмы — картина и то, что на картине — были два разных понятия.

Звезда рисовалась под звуки песни из диктофона. И в целом, была неотделима от песни. Создавалась не просто картина, а — артистическая коммуникация, соединение музыкального и изобразительного искусства. Педагоги Ульмы были бы в восторге от этой идеи.

Так она и подумала ближе к вечеру, когда работа была окончена.

«Фрау Канн понравится моя звезда», — сказала она себе и решила показать картину любимому педагогу.

Эта женщина была старшим преподавателем факультета изобразительного искусства, специализировалась на живописи и графике, консультировала по архитектуре, то есть была разносторонней личностью. К тому же, посещала занятия класса церковной музыки и мечтала соединить эту музыку с графикой.

Фрау Канн было пятьдесят два года. Она рисовала, выставлялась, занимала высокую должность и любила консультировать молодых художников. Ее реакция на картину «Моя звезда» была негативной:

— Звезды — это очень пошло!

Настроение Ульмы вмиг испортилось. Мысленно она видела свою картину на выставке, а вместе с ней — дружественные улыбки критиков и хвалебные статьи в газете. Поддержка фрау Канн была желательной: без нее попасть на выставку не удавалось никому из студентов Высшей школы искусств (только поэтому фрау Канн считалась любимым педагогом Ульмы).

— А чего Вы хотели? — продолжила фрау Канн, делая ударение на слове «вы», что значило высшую степень раздражения старшего преподавателя. — Звезду каждый дурак может нарисовать. Ничего особенного в этом не вижу. Я, честно говоря, ожидала от Вас большего, Ульма! Как измельчали Ваши мечты!

Вообще-то Ульма гордилась своим даром отделять картину от того, что изображено на картине. Но сейчас, после слов фрау Канн, произошла странная вещь: изображение само оторвалось от картины, медленно подплыло к окну и проскользнуло сквозь деревянную раму, чтобы скрыться в темноте. А на бумаге остались лишь следы карандаша, чернил и акварели — то, что не имело никакого смысла, так как смысл только что ускользнул через оконную раму.

Ульма не смогла удержаться и расплакалась. Фрау Канн вдруг оттаяла:

— Ну, хватит… Многие из студентов не знают предмета и плохо рисуют… Но не стоит отчаиваться… Не всем же быть талантливыми…

Ее слова расстроили Ульму еще больше. Вся прелесть звезды исчезла.

Однако картину еще можно было спасти, ведь она была не так плоха, как хотелось бы злой фрау Канн!

— Музыка! Картина с музыкой воспримется лучше! Сейчас, я включу. Слушайте! И смотрите на картину, пока звучит песня…

Ну, песня была прослушана. А потом фрау Канн стала кричать на Ульму, тыкая пальцем в окно, где зажглись десятки тысяч звезд и где, по ее словам, существовала истинная красота, которую невозможно было изобразить таким вот пошлым способом, какой применила Ульма.

В тот момент Ульма вспомнила, что со вчерашнего дня не думала о смерти. Сосед Лени, звезда и картина выбили ее из привычной колеи, помешали обычному ходу мыслей и нарушили связь с потусторонним миром, которую Ульма поддерживала регулярно, то и дело интересуясь у смерти, пришел ли ее час, и наступит ли когда-нибудь вообще.

На прощание фрау Канн сказала:

— Выставка в городской галерее Мюнхена пройдет без вашего участия!

Ульме было уже все равно: только что она получила вполне внятное сообщение от потусторонних сил. Обычно их сигналы были слабыми, а вот сейчас прозвучали ясно, и слова эти запомнились Ульме на всю ее долгую жизнь: «Ты умерла сегодня утром от кровоизлияния в мозг, разрыва сердца и многочисленных травм внутренних органов».

Даже после этих слов она ничего не почувствовала. Лени оставался для нее прежним — живым и прекрасным. А беседы со смертью Ульма решила прекратить раз и навсегда.

…Фрау Канн проводила Ульму и вернулась в гостиную. Картина, забытая юной художницей, осталась лежать на подоконнике. Фрау Канн взяла ее очень бережно. Теперь она могла не притворяться: образ звезды сильно зацепил ее, даже сбил дыхание, чего Ульма не заметила. И хорошо, что так. Звезды имели большое значение для фрау Канн. У нее была своя причина на это.

Когда фрау Канн поступала в Высшую школу искусств Берлина, много-много лет назад, она мечтала о карьере, славе, богатстве. Тогда многие девушки имели сходные мечты, но фрау Канн считала себя особенной — талантливой — а потому была амбициозна и заносчива.

Для будущих великих произведений она выработала подпись, по виду напоминающую звезду, в которой было зашифровано ее имя. Добилась безупречной легкости написания и приготовилась к раздаче автографов.

На момент поступления она не была профессионалом и с трудом собрала двадцать работ для портфолио. Рисунки и этюды, выполненные в цвете, составляли меньшинство. В основном папка содержала черно-белые работы.

И каждая из этих работ была подписана именем-звездой. Подпись занимала больше места, чем сам рисунок. Фрау Канн гордилась подписью и не подозревала, как та раздражает преподавателей из приемной комиссии. Один из них спросил:

— А что это у вас на каждом листе один и тот же рисунок? Нам не нужны копии. Мы работаем с оригиналами.

Преподаватель шутил. Его коллеги оценили шутку и рассмеялись. И только фрау Канн — тогда просто Гретхен — не смеялась. У нее вообще не было чувства юмора.

Она принялась объяснять, где находится рисунок, а где — подпись, как на все это смотреть и как воспринимать. Пока она объясняла, преподаватели переглядывались и тяжело вздыхали. Они успели догадаться, что у Гретхен нет чувства юмора. Потому решили, что лучше просто принять ее на факультет, ничего не спрашивая.

Так и поступили.

Гретхен стала учиться на факультете изобразительного искусства, потом — преподавать, причем, всегда полагала, что именно звезда вела ее по жизни. Она зорко следила за работами своих учеников и тормозила те, что были посвящены звездам…

Вместе с картиной Ульма забыла и диктофон. Он остался лежать на столе.

Фрау Канн включила его и вгляделась в картину еще раз. С первыми аккордами зародилась идея грандиозной сценической композиции: сумерки, тишина, зажигаются звезды, начинает звучать мелодия.

«Природа и искусство отразятся в композиции как нельзя лучше. Они часто мешают друг другу, но здесь будут гармонично сочетаться», — фрау Канн зажмурилась. В темноте зажглись звезды. Они были холодны, а музыка — пылала. Голос исполнителя звучал романтично и немного гасил огонь музыки, приручал его.

Музыка и звезды диссонировали. Тем содержательнее были элементы картины. Цвета и линии выступали на первый план, закрывая собой все небо. Они чувствовали себя непринужденно, гуляли по небу и пританцовывали.

Пение без слов пришлось кстати: элементы картины вновь собрались, и от звезды повеяло ледяным холодом, который смогли растопить лишь бесстрастные завывания. Музыка сменила темп, и вдруг звезда приняла человеческий облик.

Фрау Канн вскрикнула. Слова песни стали вдруг понятны, хотя исполнялись на чужом языке. Человек, возникший из звезды, запел:

— Невнятный голос говорит, и все поют, и все поют. Я выразить любовь хочу. Где Ульма? Где она?

Как поразилась фрау Канн! Но не могла же она показать свой испуг…

— Ульма у себя в общежитии. А вы кто?

Незнакомец с каждой минутой все более обретал человеческий облик. У него был лысый череп, он выглядел грозно, как … скинхед!

— Я — скинхед, — пританцовывая, ответил человек с картины.

Обретя человеческий облик, он тут же стал терять его: сначала пожелтел, потом округлился, а затем ощетинился пятью лучами. Не успев толком объяснить свое появление, он исчез, а музыка закончилась. Фрау Канн открыла глаза и увидела перед собой картину Ульмы, которая теперь уже не казалась ей безжизненной.

Любая другая на ее месте тут же побежала бы к Ульме — выяснить, как создавалась картина и для кого. Но фрау Канн была, как уже говорилось, особенной женщиной. Она все поняла и так. И тут же придумала, как сможет на этом заработать.

Выставка в городской галерее Мюнхена, как и было обещано, пройдет без участия Ульмы, но вот выставка в Базеле без нее не обойдется…

Через несколько минут фрау Канн разговаривала по телефону с куратором Базельской выставки, господином Канишке.

— Это будет не просто картина, а — композиция, состоящая из музыки и изображения. У меня есть одна хорошая работа. Моя лучшая ученица работала над ней полгода, и вот только что закончила.

— Да, фрау Канн, я рад за вас. Но выставка открывается завтра, у нас все вывешено и готово. Куда я дену вашу композицию?

— Уберите что-нибудь. Нам нужно не так много места: один средний зал, и все…

— Это невозможно! Все залы заняты!

— Постарайтесь! Картину купят обязательно! Слово даю! Вместе с ней будет звучать песня, от которой у любого побегут мурашки по спине, и он выложит за картину сколько угодно!

Господин Канишке задумался. Ему еще никто не платил «сколько угодно». Конечно, лучше бы посмотреть заранее, пригласить специалистов и рассчитать, но…

— Нет времени на точный расчет. Я вам верю, — он вздохнул скорбно, но с некой верой в будущий успех. — Приезжайте. Только прямо сейчас! К утру мы должны все подготовить. И везите художницу, без этого никак нельзя продать картину.

— О! Мы тотчас вылетаем!

Не успела песня оглядеться в Германии, как ее уже везли в Швейцарию. Уже не в диктофоне, а на диске. Фрау Канн пришлось поднять на ноги весь студенческий городок, и кто-то узнал в песне русскую музыкальную композицию, уже более двух недель путешествующую по странам мира.

№ 18. Умница У. Х

То что фрау Канн более склонна к резкой сатире, чем к ловкой недосказанности, служащей поводом для сдержанного английского юмора, Ульма знала всегда.

В немцах она ценила именно прямолинейность. Их слова были искренни, даже если звучали неприятно. Немцы думали и говорили одинаково, без деления на частное и общее. Ульма и сама была такой наполовину.

А на вторую половину Ульма все же оставалась англичанкой. И воспринимала себя несколько иначе, чем видели ее окружающие. Скрытной и хитрой — вот какой была Ульма Хаутингс.

Вам не понравилась моя картина? О, как жаль! Вы возьмете меня на выставку в Базель? О, как мило!

В обоих случаях улыбка оставалась одинаково широкой. Хотя Ульма испытывала совершенно разные эмоции. Впрочем, все по порядку.

…С самолета невозможно было разглядеть домики в пригороде Базеля. Зато очевидно красиво простирались луга. Но и их не так легко было разглядеть: темнота, еще не наступил рассвет. Ульма и фрау Канн летели в Швейцарию.

Ульма злорадно сопела: все же фрау Канн пришлось извиниться перед ней. И картина лежала в багаже — ее звезда, ее надежда. Теперь уже никто не скажет, что она занимается ненужным делом. Выставка за границей — это не просто так!

Фрау Канн деловито перебирала в памяти события последней ночи: как спешно собирали документы, мчались в аэропорт, засыпая на ходу. Ей никогда не нравилась спешка. Даже творческим процессом она старалась управлять сама, не позволяя творчеству вести ее неизвестно куда.

Ульма ценила стихийные порывы — именно благодаря им получались самые лучшие образы. По ее мнению, оттого-то среди немцев было немного талантливых живописцев: остальным не хватало хорошей дурости.

Приземлились. Проехали через весь город. Было в Базеле что-то, что делало его схожим с остальными городами, с которыми Ульма знакомилась по иллюстрированным журналам. Например, дома — они были похожи на немецкие, австрийские и отчасти английские дома. Еще парки — те вообще выглядели одинаково в любой части света, независимо от климата и времени года. И, что уж совсем нельзя было не заметить — люди.

Люди здесь вообще были похожи на прочих людей мира. От этого стало спокойней. Если люди здесь такие же, как в Ливерпуле и в Берлине — значит, здесь тоже можно было жить.

Фрау Канн вдруг оживилась. Начала декламировать стихи. И пыталась обнять воздух:

— Чувствуешь? Здесь все пропитано Искусством!

Вдали от родины (хотя Германия оставалась близко) фрау Канн растрогалась и стала тосковать по местам, где ее душе было так хорошо, так уютно; и радовалась тому, что в Базеле ей тоже хорошо.

Ульма подумала, что немцы не так просты, как кажутся, раз уж имеют наглость мечтать.

Фрау Канн думала об Ульме почти то же самое, только наоборот: раз она имеет наглость мечтать, значит, слишком простодушна.

Остановились в гостинице и тут же поехали в галерею господина Канишке. Он ждал в фойе. Вежливо улыбался.

— Для вас готов самый лучший зал! — сказал нараспев, очень торжественно.

Ульма устала от перелета, но приняла усталость за пресыщенность естественностью: ее дико бесила природная свежесть и красота городского пейзажа. Раздражение было таким сильным, что Ульма проигнорировала просьбу фрау Канн помочь с оформлением зала и вышла на улицу.

Как же эта улица была невыносима! Чистенькая такая, выложенная камнями.

Кто-нибудь знает английский? Нет, Ульма, тут никто не знает английский! — разговаривала с собой девушка. Она продолжила наблюдения. В Базеле говорили по-немецки.

Даже искусство, которое фрау Канн называла Искусством, проявлялось здесь редко. В Берлине все стены вдоль тротуаров были покрыты живописными полотнами. А здесь что же? Чистые каменные или бетонные стены. Как на кладбище. Как возле церкви. Как возле тюрьмы.

А выложенный камнями тротуар становился все глаже. Ульма, сжав зубы, шагала по нему вперед. Когда же увидела женщину, вытирающую тротуар перед домом мокрой тряпкой, она остановилась и стала искать убежище.

Закусочная на противоположной стороне улицы выглядела угрюмо. И все же Ульме необходимо было укрыться в ней. Внутри сидели трое мужчин и девушка — каждый за своим столом.

Англичанка Ульма заняла пятый, последний стол.

И тут услышала хруст в кармане. Диск! Она положила диск с песней в карман, хотя фрау Канн просила убрать его в сумку. Что было поделать? Наверное, диск потрескался. Права оказалась фрау Канн, надо же! Надо было слушать ее…

Подошел официант. Ульма показала ему диск и спросила:

— Как думаете, ему пришел капец? Или нет? Или да? Ну, как? Можно тут у вас проверить его?

Официант кивнул и унес диск к барной стойке. Взамен оставил Ульме меню.

Зазвучала песня — та же, что и из диктофона Лени. Ульма покраснела. Песня стала близким другом, и слушать ее в обществе четырех угрюмых посетителей и официанта казалось невежливым по отношению к Лени.

Нет, она еще не знала о его смерти. И не чувствовала? И не чувствовала. Как такое ощутишь, если не знаешь наверняка?!

— Я буду чечевичную похлебку с гренками, — сообщила она официанту, когда он вернулся с диском. Было очевидно, что диск не пострадал, и можно было покушать.

Он замялся. Попросил повторить. Потом нерешительно заметил, что в меню не было такого блюда.

— Я не смотрела ваше меню! Мне нужна чечевичная похлебка, так как я читала в сказках, что в Швейцарии все питаются такой похлебкой.

Официант сходил на кухню. Вернулся еще более смущенным.

— Знаете, я уточнил на кухне, и мне сказали, что у нас никто не умеет готовить такое блюдо. И даже в сказках такого не написано!

Про сказки он упомянул зря. Если бы просто признался, что повар не умеет готовить похлебку, Ульма бы поняла и постаралась придумать что-то еще. Но — он утверждал, что в сказках не было написано про чечевичную похлебку!

— Вот что! И не думайте, что я устрою скандал и уйду завтракать в другое место! Вы мне нравитесь! — она подумала и добавила: — Ну, не вы конкретно, а ваше заведение. Угрюмое, как лучшие швейцарские сказки. Наверное, и готовите соответственно — так что я не могу уйти просто так. Сейчас я напишу рецепт, как я его запомнила. А потом мы вместе с поваром его приготовим. Не спорьте!

Ульма совсем не знала рецепт — а как можно помнить то, чего не знаешь? Она записала два ингредиента: чечевицу и гренки. Официант посоветовал добавить к ним соль и перец, да еще сливки. Ульма бросила на него уничтожающий взгляд, но все же записала, как он сказал.

Пошли на кухню. Посетители закусочной к этому времени разошлись, остался лишь один иностранный мужчина. Ему стало любопытно, и он тоже попросился на кухню, понаблюдать. Официант взял у него деньги за завтрак и разрешил посетить кухню.

Повар даже присвистнул, увидев на своем рабочем месте иностранную делегацию. Официант тут же исчез, а Ульма и любопытный мужчина протянули повару салфетку с «рецептом». (Любопытный мужчина всегда звался Питером, но пока никто из присутствующих не знал об этом.)

— У нас нет чечевицы. Может, заменим ее овсянкой?

Ульма была против. Она начала цитировать какую-то сказку, где совсем не было чечевичной похлебки, зато были швейцарцы. Даже любопытный иностранный мужчина волновался. Ему тоже захотелось попробовать чечевичную похлебку с гренками. Никто не собирался покидать кухню.

Другие посетители пока не появились, и ему невозможно было притвориться слишком занятым. Повару просто некуда было спрятаться. Он взял салфетку с рецептом и задумался. Чечевицу можно было найти на рынке, гренки сделать из хлеба, но разве этим ограничивалось блюдо? Наверняка было что-то еще.

Повар поджарил луковицу. Сказал, что пойдет на рынок за чечевицей. Ульма вызвалась проводить его. Повар вздохнул, но не возразил. Иностранный мужчина поплелся следом. По дороге он объяснял:

— Мой сынишка любит сказки. Когда я приеду домой, в ЮАР, то расскажу ему, что ел настоящую сказочную похлебку, и он обрадуется!

Слушал его в основном повар. Ульма смотрела по сторонам, силясь вспомнить что-то важное, что необходимо было сделать, о чем она подзабыла, увлекшись завтраком. Не вспомнила.

…Тем временем фрау Канн разыскивала ее по всему городу. Сама Ульма ее не волновала, поскольку картину еще не купили, но вот диск требовался срочно. Без него одна-единственная картина смотрелась в большом зале жалко. Без музыки никто не собирался ее покупать. Это было очевидно. А Ульмы нигде не было…

Кое-как нашли чечевицу и вернулись в закусочную. Официант нервничал: все пять столов были заняты, а повар отсутствовал. Ульма предложила помощь. Любопытный мужчина не отставал:

— Расскажу сынишке, что сам готовил волшебную похлебку. — Хо-хо! — Вот он обрадуется!

Сначала приготовили рыбу для пожилого господина. Он появился в закусочной раньше остальных. И к тому же, выглядел больным.

Рыба ему понравилась, его щеки тут же порозовели. Ульма видела это через стекло, отделяющее кухню от зала.

Потом были ростбиф и суп гаспачо, гренки с чесноком и пудинг. Гренок приготовили намного больше, чем требовалось. Из-за чечевичной похлебки. Каждый из присутствующих хотел лично поучаствовать в их обжарке.

Когда гости были накормлены, Ульма и Питер вспомнили, что они тоже — гости. Они вышли в зал и присели за столик, а повар неторопливо приготовил им чечевичную похлебку. На рынке он подробно выяснил, что для этого требуется.

Готовил без спешки и с удовольствием. Повар также собирался рассказать своему маленькому сыну, что пробовал волшебную похлебку из сказки про швейцарцев. Оставалось придумать саму сказку, так как не вспомнилось ни одной, где бы упоминалась похлебка.

Когда появился повар с тремя горшочками, официант заподозрил неладное:

— А мне? — захныкал он. — Говорили, говорили про похлебку, а мне не приготовили.

Ульме, Питеру и повару было немного стыдно, а потом захотелось есть. Тогда они съели каждый свою порцию. И ничего не сказали официанту.

Официант отвернулся, пока они ели.

Потом долго разговаривали, то и дело перемещаясь на кухню — когда появлялись посетители и нужно было помочь повару, не прерывая беседу. Говорили об английской погоде (все согласились, что много солнца вредно для здоровья, так что с погодой там все в порядке), про африканских животных (никто не желал им смерти, но очень уж хотелось поучаствовать в охоте на них), о швейцарском шоколаде (любимом с детства).

Потом придумывали сказку про швейцарцев и похлебку. Повар сам не справился с этим и попросил Ульму рассказать ту, что она знала, а она призналась, что никогда не слышала о такой. Чтобы не разочаровывать сыновей повара и Питера, начали сочинять.

Когда стемнело, она вспомнила про выставку. Вместе с этим вспомнила, что умеет хорошо рисовать, и предложила проиллюстрировать только что придуманную сказку. Это заняло еще два часа.

На выставку пошли все вместе — Питер, Ульма, повар Ганс, его жена и сын. Фрау Канн почти не кричала, только открывала рот, как рыба в аквариуме. Повар и его жена остановились у картины Ульмы.

— Это твоя картина? Симпатично!

Питер тоже похвалил картину.

— Ну, мы тут осмотримся, — сказали они все и ушли в соседний зал, оставив Ульму с фрау Канн.

Ульма хотела рассказать фрау Канн о похлебке и вообще обо всем сегодняшнем дне, но не успела.

— Что ты делаешь?! Я же не выставлю больше ни одной твоей картины! Тебе себя не жалко?

Вот тут Ульма поразилась тому, как сильно немцы отличаются от англичан: ни выдержки, ни терпения, ни неловкого молчания. С порога ясно, о чем они скажут и для чего. Ей стало скучно разговаривать с фрау Канн.

— Господин Питер из Южной Африки занимается туристическим бизнесом и хочет купить себе несколько картин. Даже мою картину он купит. Даже без песни. Только диск с песней я ему уже подарила, так что…

Фрау Канн впервые пожалела о своей прямолинейности.

№ 19. Я не дышу, пока он пишет

— Он сказал: подождите. Я стою, жду. В коридоре жарко — я весь испариной покрылся. Ну, а что делать? Жду. Сказали же ясным языком. Он проверил мои документы раз, потом еще раз. Говорит: вам не в этот кабинет. Я стал спорить: в этот, я уже все кабинеты обошел, все указали на этот. А он хитрый такой. Видит — я знаю, что правильно пришел. И тогда он успокоился. Пригласил присесть. А мне плохо от жары — голова кружится. И сел я с огромным удовольствием. Забыл обо всем на свете, сижу.

Он спросил про гражданство: почему оно не южноафриканское. Я объяснил, что отец — немец, мать — немка, родился я в Германии. А сюда приехал с родителями. И что родители меня не спрашивали насчет гражданства, ну, какое я хочу, и гражданство мне не меняли. Он кивнул. Листает дальше.

Жарко. Никогда еще не было так жарко! Даже сейчас — чувствуешь? Год от года становится все жарче в феврале. Отец сегодня утром вернулся из Швейцарии. Рассказывал, как там хорошо — холодно, морозно, много снега в горах. И нет такой духоты. Но мы-то не в Швейцарии. Листает дальше. И ничего не говорит.

А меня в сон клонит. Когда стоишь — еще не так сонливость одолевает, а когда сядешь, нет сил сопротивляться. И эти соревнования меня совсем не прельщают. И уже хочется забрать документы и сказать: ну вас, сами езжайте в свою Австралию на свои соревнования, а мне и тут неплохо. А потом думаю: а вдруг там не так жарко, и я там отдохну от жары?

Сижу дальше. Он смотрит на каждую букву в анкете и недоверчиво водит пальцем по бумаге. Играет на моих нервах. Вдруг спрашивает: а чем вы интересуетесь, кроме плавания? У меня мозги распухли. Они не работали совсем. Я сказал, что увлекаюсь буддизмом и историей Кушанского царства. Он начал бормотать что-то, я не расслышал. Вроде бы ругался.

Если бы он оказался профессионалом в этой области, я бы не смог объяснить. Все равно я ничего не понимаю ни в буддизме, ни в истории. Просто взбрело что-то в голову. Прочитал в журнале или по телевизору увидел.

Он отложил документы и снял телефонную трубку. Ну, все, думаю, сейчас выяснит, что я соврал, и тогда меня точно не пустят на соревнования. Мне вроде как уже жалко было получить отказ. Хотя и без соревнований можно же прожить.

А он звонил своей жене. Сказал, что задержится на десять минут, так как ему нужно было пойти к стоматологу на консультацию. А после этого он, ничуть не смутившись, продолжил листать документы. И между делом спрашивает: а в Кушанском царстве был буддизм?

Не мог же я сказать, что не уверен, не знаю, не был и не видел! Мне нужно было делать вид, что я что-то в этом понимаю. Это не из-за соревнований, а просто потому, что хотелось быть последовательным. Глазами слежу за документами, которые он перебирает своими пальчиками, а сам говорю про буддизм и про царство, на ходу выдумывая древнюю историю. Видел бы меня отец! Он бы уже не считал меня ребенком, которому интересны швейцарские сказки и рассказ про чечевичную похлебку…

Сочиняю и думаю: одна подпись, всего одна его подпись, и все — я еду в Австралию. Иногда бывает так: человек подписывает тебе документ, или выписывает пропуск, а ты гипнотизируешь его и мысленно торопишь, а сам переживаешь, а вдруг не подпишет? И при этом забываешь дышать. И очень хочется, чтобы он писал быстрее. А он чувствует это и, наоборот, медлит.

Так было и в этот раз. Но закончилось все не так благополучно, как хотелось бы.

Что? У тебя такое было? Да, я же говорю: таких случаев с каждым человеком случается много. А этот, главное, пыжится, наденет очки, снимет очки, несколько раз прочтет одну страницу и снова к ней возвращается. Ну, как обычно у них бывает. Я молчу уже. Закончил рассказывать про царство.

Он вроде как поверил. Про царство-то. Я сказал, что там был буддизм. (Когда домой вернулся, проверил по учебнику — точно был! Это я удачно соврал. Получилось реалистично.) Уже и он стал мокрым, хоть выжимай. А он даже не замечает. Смотрит в документы и медленно поворачивается ко мне: а у вас есть собака?

Честно отвечаю, что был лабрадор, но его забрала сестра, которая переехала в свой собственный дом. Зато у нас остались лошади. И начинаю перечислять их по именам. Он останавливает меня. Поясняет, что ему интересны мои увлечения. Не может он послать в Австралию человека с улицы. Должен с ним сперва познакомиться.

Терплю, от улыбки уже за ушами трещит. Пот медленно впитывается в стул. А я прошу стакан воды.

Слушай, я не думал, что в учреждениях такая проблема с водой!

Он вышел из кабинета, чтобы принести мне воды, и исчез на пятнадцать минут. Я успел размяться, выжать майку в цветочный горшок и освежиться, высунувшись в окно. А когда он вернулся, то подал мне стакан воды и … продолжил перебирать документы. Потребовал какую-то форму пятнадцать «Б», о которой мне никто раньше не говорил. Я уже подумал, что не видать мне поездки на соревнования, что он меня либо замучит до смерти, либо задушит тут же, не вставая с места.

А он сам себе сказал: нет, форма пятнадцать «Б» не для этого случая. И снова уткнулся в бумаги. Мне стало страшно. Представил себе, что я буду заниматься тем же, когда окончу университет. Так же буду перебирать документы и пытаться в них выискать ошибки. И что мне не удастся сбежать отсюда — вот он же не пытается сбежать, хотя чего хорошего можно обрести, перебирая бумажки? А он — ничего, сидит и не жалуется. Воды мне принес.

И я так буду. Сейчас вся работа — такая. Никакой перспективы не вижу. Даже отец, глава туристического агентства, вынужден работать с утра до вечера, летать с континента на континент и есть чечевичную похлебку…

Да, там что-то странное с этой похлебкой. Он рассказывает так, будто это что-то волшебное. А я не верю. Ты веришь?! Какая сказка? Да, это сказка такая. Он говорил и про нее тоже, да я невнимательно слушал.

А мне больше понравилась моя выдуманная история про Кушанское царство. По моему мнению, там расцветала торговля и искусства, было много пряностей и цветов, еще — цветастых тканей и песка. И вот, соединив все это, я представил себе целую империю со своим правителем, нравами, законами.

Действительно, хочу изучать старину и всякие предания. И что? И сказки? Да, сказки тоже можно изучать. Ходить, расспрашивать местных жителей, что верно, а что — не очень. И все записывать…

Ну, вот. Снова — бумажная работа! Я же говорю, сейчас другую не найти.

И все то время, пока я думал о своем будущем, он продолжал просматривать мои документы. У меня уже мысли закончились, а он все читал и читал! Я просто уставился в потолок, а он заметил это и давай меня теребить:

— Какая столица в Австралии?

— Чем знаменит Кук?

— Что происходило на территории Канберры в семнадцатом веке?

Ну, чтобы быть последовательным, я стал тут же придумывать то, чего никогда не знал. Плавать я люблю, а вот отвечать на дурные вопросы — не очень. Он это просек и мучил меня полчаса. Я успел сочинить новую историю, новую географию. А он все записал и снизу поставил печать.

Я напрягся. Печать? Может, он подпишет мне, наконец, пропуск? Всего одна маленькая закорючка, и все — я могу пройти в здание Ассоциации спортсменов, где меня ждут уже полдня. И где никто не собирается мучить меня вопросами и жарой, а просто пожмут руку и вручат билет до Австралии. А этот вахтер — просто очумевший от жары и своих полномочий старик.

Как только я подумал об этом, он выпрямил спину и заговорил со мной серьезно, без этих своих шуток-прибауток. Сказал, что мне можно пройти в здание. Я поворачиваюсь — а в дверях мой тренер стоит. Вот, думаю, что такое! Он испугался и отпустил меня. А то бы еще мучил, наверное.

Тренер ругался, сказал, что начальство устало ждать меня и что билет я получу только назавтра, здесь же, на вахте.

Я чуть не выругался. То есть, да, выругался. Хотел все про этого старика рассказать, но тренер не стал слушать. Он сел в машину и укатил куда-то, а я остался на улице.

Домой вернулся злой. Мама согласилась, что соревнования мне ни к чему, раз так. Если бы они были заинтересованы, то сами бы привезли билет. А мучить ребенка, сказала мама, нельзя, это преступление. Мы весь вечер обсуждали между собой эту ситуацию, а утром прилетел отец и привез мне картину в подарок. А вместе с картиной прилагалась песня на диске — такая милая, знаешь ли, не наша.

Сказку еще привез, про чечевичную похлебку. Вообще, развеселил меня. Никогда не видел его таким добрым и хорошим. Ну, почти никогда. Вообще, он занят постоянно. Иногда мои дни рождения пропускает. А тут — подарок без всякого повода и наивная сказка.

Путешествия, все же, нужны человеку для смены настроения. Уезжал-то он хмурым, говорил, что бросит всю свою контору и поселится на ранчо до конца дней. На работе его кто-то предал, или обманул. У него убытки были, и я к тому же плохо учусь.

Плохо учусь, зато плаваю быстро!

А для него это связано: работа, семья и настроение. А теперь еще и песня, и картина, и сказка. Я тебе расскажу как-нибудь ее. Там очень много надо рассказывать, я быстро не успею. А у тебя же самолет на Рио-де-Жанейро, через десять минут посадка. Ты не волнуйся, мы успеем. Я вообще-то хорошо вожу. Быстро плаваю и быстро езжу на машине.

Но песню я сейчас включу. Она тебе очень понравится — вот точно! Уверен, что понравится. Ты там не сильно критично к ней относись. Хоть ты и пианист, а твой отец — композитор, но все же не считай ее простой. Она вообще — особенная. Слушай…

Что? Прибавить? Конечно.

В припеве взлетаешь, будто бы…

Мне тоже понравилось это место!

Тут я тоже начал подвывать, хоть это-то понятно!

Ла-ла ла-ла

Ла-ла ла-ла-а-а-а-а-а-а-а-а

Ла-а-а ла

Ла

Ла-ла-ла-а-а-а-а-а-а-а-а

Не стесняйся, пока ты дома, в ЮАР, можешь спокойно петь. В Бразилии, может, другие законы. Там на месте разберешься. Вообще-то это правильно, что ты закончил семестр, а потом решил ехать к родителям. Мне бы не хватило смелости идти против мамы и отца.

У тебя все проще…

Ладно, слушай еще раз. Мне тоже понравилась песня…

А вообще, как думаешь, мы еще встретимся?

Даже не верится: сейчас ты сидишь рядом, а завтра тебя не будет в городе, в стране. И через неделю не будет и дальше не будет. Ну почему лучшие друзья всегда куда-то уезжают?

Вот были бы мы просто знакомыми — и я уверен, ты бы никуда не поехал… Нет, это только отговорки, что твой отец заключил контракт, и вы вынуждены переехать в Бразилию. Если бы мы не были друзьями, то он бы ничего не подписывал и никуда не повез вас.

Так. Закон такой, подлый.

Слушай еще раз, я не против! И вообще, хочешь, я подарю тебе диск на память? Да? Ух ты, здорово!

Да ради всего святого, мне не жалко!

Бери, бери!

В Бразилии таких нет, уверен.

Все, он твой.

Я приеду к вам на соревнования, наверное. Ну, тренер говорил про Бразилию тоже, только не в этом месяце. А в Австралию я не полечу. Отец сказал, что нечего мне там делать, раз никто не привез мне билет. Еще чего доброго бросят там, забудут привезти обратно. А что, они могут.

Тренер тут ни при чем. Все эти спортивные чиновники — делят, все делят. Сами спортом никогда не занимались, только руководить могут. Хорошо хоть, что у меня и кроме спорта есть чем заняться — учеба, например, путешествия. Отец возьмет меня в Швейцарию, сказал. Там он вылечил нервы, и меня обещал вылечить … от лени.

По пути можем заехать в Рио-де-Жанейро. Адрес помню. Жди в гости.

Самое главное — не расстраиваться из-за проволочек с документами. Всегда найдутся такие люди, которые почувствуют свою власть над тобой и начнут выеживаться. Как только встретишь такого, … возвращайся домой и включай музыку на полную катушку. Все равно только время потеряешь, если останешься и начнешь качать права.

Пока. Счастливого пути! Диск не забыл?

Ладно. Пока.

Пока…