Глава 22


Стас


Любые мои воспоминания — внятные и не очень, остановились на ласкающих синее небо пальцах Стрекозы, в момент, когда мы мчались в далекие дали на заднем сидении автомобиля.

Кажется, я уснул.

Проспал всю долгую, шестичасовую дорогу.

И проснулся уже здесь. В Карелии. В чудесном доме на берегу Ладожского озера. В одной постели с самим Цаплиным.

Вот только судя по фотографиям в телефоне, это не так. Где-то в этом покрытом плотным мраком промежутке мы успели нырнуть за ультражелтыми кувшинками, наломать пушистых камышей, съесть весьма сомнительный шашлык в придорожном кафе, доехать до пункта назначения и познакомиться с радушными, но странными хозяевами и набить мне на руки татуировки. Жаль, что ни одна публикация фрагментов этого отрезка жизненного пути теперь ничуть не помогала восстанавливать события в памяти.

Сплошной мрак и чернота.

Пожалуй, пить я больше не буду никогда.

И вроде все ровно… Лица наши на фотографиях, конечно, жутко дурные, карикатурные, смеющиеся, но в целом все в рамках приличия. Нет никаких компрометирующих снимков, вроде переплетенных голых ног, французских поцелуев, хотя, видит бог, я помню, как сильно их хотел, и даже руки мои на Стрекозе всегда в благопристойных местах — вот за плечо прижал, вот на макушку примостил, вот за нос ее держу… Нигде не хватаю за задницу, нигде не тискаю, словно плюшевую игрушку, нигде не прижимаюсь пахом к ее круглой попке.

Однако, несмотря на это, какое-то зудящее чувство внутри тревожно нашептывало о том, что в этот оставшийся за гранью реальности отрезок времени, длинною часов в двадцать, случилось нечто важное. То, о чем следовало бы помнить, но оно неуловимо маячило на задворках памяти, ускользало подобно водяному пару, вырвавшемуся в прохладный воздух, таяло, как кусочек льда, не оставляя ни цвета, ни запаха.

Стрекоза вела себя непринужденно.

Это подкупало.

Успокаивало.

Ничего не свидетельствовало о вдруг возникшей неловкости или смущения. Девчонка не вглядывалась в мои глаза с какой-либо затаенной надеждой и тайным смыслом. Не искала ответов на не озвученные вслух вопросы. Не предъявляла никаких претензий за исключением шишки на лбу, происхождение которой (как, к слову, и моей собственной) удивительным образом не было зафиксировано на камеру, а потому оставалось для меня загадкой.

Впрочем, ворчание ее было беззлобным.

И все же… что-то было не так…

Сняв бинты и пищевую пленку с моих предплечий, мы вдвоем встали перед зеркалом и воззрились на свежие татуировки, пытаясь понять, в чем же тут смысл.

— Хрень какая-то…. — задумчиво констатировал я, глядя на непонятные закорючки, тянущиеся от локтей к запястьям.

Крючок, крючок, крючок, завитушка…

Татуировка была ровной, четкой, сдержанной, даже лаконичной, но мне не понравилась от слова совсем. Я был готов увидеть абсолютно любую ерунду, типа банального скорпиона, воодушевляющей надписи или на крайний случай хаотичного орнамента, но никак не лишенные смысла загогулины.

— Что это, Стрекоза?

— Ты меня спрашиваешь?! — хихикнула лохматая вредина, ничуть не пытаясь меня поддержать.

Рисунки, конечно, уродливыми не были, но мало того, что их смысл совершенно неочевиден, так они еще и не совпадали ни по размеру, ни по загогулинам. Татуировка на левой руке была длиннее, и все крючки ее заворачивались как бы вверх от невидимой линии. Тату на правой руке, хоть и выглядела как будто отзеркаленной, но была короче, и вместе они никак не стыковались.

— Интересно, я сам этот рисунок выбрал? Ты не помнишь? Что вообще ты последнее помнишь?

— Почти все, — нагло заявила она, — И даже вот это, — указала она сначала на свою шику, а потом на мою, после чего, хихикая, поведала идиотскую историю, в которой мы полезли на дерево, чтобы увидеть бурого ушана, обитающего в здешних лесах.

С чего вдруг у нас возникла непреодолимая тяга к мерзкой летучей мыши, я даже не стал задумываться. В конце концов, не самое худшее, что могло выкинуть пьяное тело с уснувшим в коматозном сне мозгом.

Стрекоза обработала рисунки мазью, припечатала сверху новую пленку и зафиксировала ее пластырем.

Ладно…

Татуировки могли быть и хуже. Ну, да, непонятные, бессмысленные, так, оно, скорее всего и к лучшему. Вот если бы там, наоборот, было что-то чересчур очевидное и тупое, стоило бы немедленно задуматься о том, как исправить весь этот бред.

А так…

Что-то в этом даже есть…

Если не вглядываться, кажется, что это надпись на неведомом языке, похожем на арабскую вязь.

Хотелось, конечно, уточнить у мастера и так бы я непременно и поступил, если бы его нашел.

Стрекоза видела, как татуировщик дезертировал под утро, не оставив контактов.

Ладно…

К этому вопросу можно вернуться позже.

Принимая душ и облачаясь в свежую одежду, предоставленную добродушными хозяевами, которыми оказались рыжие Мэрит и Томас Хансен, я, наконец, начинал чувствовать себя вменяемым человеком.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Оттого непонятный зуд внутри усиливался. И когда через некоторое время мы вновь собрались за накрытым столом, чтобы пообедать, я еще более внимательно вглядывался в Февронию, словно пытался отыскать улики на месте преступления или вывести самого преступника на чистую воду.

— Ты чего? — не выдержав пристального внимания, шепнула Стрекоза, дожевывая сладкую черешню.

— Пойдем-ка поговорим, — серьезно предложил я и, не дожидаясь ответа, но отметив легкий испуг в глазах, потащил девчонку из-за стола на улицу.


Рони


Проснувшись утром, больше всего на свете я боялась увидеть в глазах Стаса стыд, разочарование, раскаяние, сожаление… Однако, в его немного заспанном синебородом лице не нашла ничего подобного. Там были лишь ошеломление, легкое неверие и растерянность.

Посчитала это хорошим знаком.

Значит, не будет всех этих душевных терзаний, самобичеваний и тирад о неверности с ритмичным постукиванием головой о стену.

Значит, живет!

Значит, любим!

Значит, все еще есть надежда!

Вот только от сухого «пойдем-ка поговорим» что-то ухнуло вниз, уступая место отвратительному предчувствию.

Мы вышли на террасу, уселись на широкие качели, на которых еще вчера счастливо покачивались в обнимку, и замолчали.

Ощущение надвигающейся лавины не отпускало, вынуждало затаиться, и даже сердце стучало медленно-медленно, как будто через раз.

— Слушай, Рони, — начал Стас, — Может, тебе покажется мой вопрос странным….

Господи, только не это!

— Я… Мы… Между нами ничего не было?

Надежда в его голосе острым лезвием полоснула сердце. Вот он — страх, которого я так опасалась.

Конечно, Стас ни о чем не жалеет.

Потому что ни о чем не помнит.

Не найдясь с ответом, я промолчала.

— Ты извини, — продолжил он, — Я… Я не знаю… Просто…

Было видно, как тяжело ему даются слова. Но еще тяжелее мысли, что жирными мерзкими опарышами копошатся внутри, отравляя существование. Ему страшно. До жути страшно. И вовсе не от того, что он не помнит всего, что между нами было. Ему страшно от самой мысли, что что-то вообще могло быть.

— Стас, ты чего?

— Знаешь, я отрицаю любые измены. Для меня предательство — это худшее, что может быть в отношениях. И предателю нет прощения.

— Расслабься, Калинин.

— Нет, серьезно. Даже не знаю, как смог бы пережить, если бы вдруг Анжела мне изменила. Я же… Мы вместе столько лет, у нас в сентябре свадьба, а к новому году родится ребенок…

ЧТО?

— Что?

— У нас же ничего не было? Правда?

Осознание безнадежности своего положения в очередной раз многотонной плитой размазало меня розовым пятном по асфальту. У них будет ребенок! Черт бы тебя побрал, Калинин! Какого хрена ты молчал о самом главном?

Мысли дикими блохами поскакали чехардой.

Он сожрет сам себя живьем. Измена беременной невесте по его личной шкале беспринципности возведет его в ранг последнего мерзавца, иуды и недостойного счастья ублюдка. Даже если его простит навеки любимая Анжела, сам себя Калинин будет винить до конца своих дней.

Я спрятала под сжатые бедра дрожащие ладони, пытаясь не выдать волнение голосом. И не затягивая драматических пауз, немного фальшиво хихикнула.

— Между нами двухдневный запой и пьяный тур в Карелию. Расслабься, Калинин! Чего ты так напрягся?! Никто не посягал на твою честь, а сам ты вел себя, как примерный муж. Не о чем страдать и убиваться!

— А ты точно все помнишь?

— Я — да, — улыбаясь во весь рот, уверила Стаса, искренне жалея, что мне тоже не отшибло оперативную память, хотя, учитывая шишку на лбу, на это были отличные шансы.

Но наверное, так даже лучше. Пусть у меня останутся наши волшебные воспоминания о безудержной страсти, нежных объятиях и долгих поцелуях, а у Стаса черный провал и чистая совесть, оставляющие надежду на счастье.

— Так что, расслабься, Калинин. И давай уже собираться домой. Нас отвезут на вокзал, через полтора часа поезд.

После этого встала и ушла, попутно отметив, насколько расслабилось его лицо. Что ж, кажется, я сняла с его души тяжелый камень.

Пусть так.

Это хорошо.

Я должна ему.

И сделаю все, что угодно, лишь бы он был счастливым.

Я тоже буду счастлива, если будет счастлив Стас. Не знаю ни одного человека, что отличался бы таким же постоянством, как Калинин. Я всегда это знала. Именно поэтому счастье его, даже спустя семь лет, ничуть не изменилось. Глупо было даже предполагать, что в его сердце остался хотя бы клочок, не занятый Анжелой.

А если он и был, то в скором времени его займет их маленькое совместное чудо.

Тепло распрощавшись с новыми знакомыми, мы покинули прекрасную Карелию. Мерный стук колес уносил нас все дальше и дальше, оставляя позади его тревоги и мои надежды…

Загрузка...