Течёт моя Волга…

Глава II В поиске

В 1960 году был объявлен Всероссийский конкурс артистов эстрады.

Членами жюри были наши корифеи — Аркадий Райкин, Леонид Утесов, Клавдия Шульженко, Мария Миронова и другие.

В Москву съехалось множество артистов самых разных жанров. Я привела с собой целый ансамбль народных инструментов из шестнадцати человек; руководил им Роман Мацкевич, а одним из солистов был популярный в пятидесятые годы аккордеонист Борис Тихонов.

Выступила. Вроде получилось. А ночью мне позвонили и сказали, что из-за нарушения условий — в ансамбле должно быть не более восьми музыкантов — придется выступление повторить. И добавили: «Прослушивание утром, побеспокойтесь о сопровождении».

Времени для раздумий не было, и решила я, что обойдусь вовсе без музыкантов. Сейчас бы, может, и стушевалась, а тогда загадала: выйдет — значит, выйдет, а нет — совсем брошу петь.

Объявила жюри, что буду выступать без всякого сопровождения. И песни наметила: «Сронила колечко», «Утушка луговая», «Ты подуй, подуй, ветер низовой».

Решила, и все тут, но главное — сама успокоилась. Нисколечко не волновалась — одна на сцене, пою, как хочу. И уж больно хотелось доказать всем, кто не верил в меня, что могу я быть первой.

И был у меня в тот день, наверное, самый дорогой для меня успех.

Не видел никто, как я потом плакала — от счастья, оттого, что так, не сразу и не вдруг, исполнилась моя давняя и затаенная мечта. И еще, может, оттого, что и бабушке, и маме хотелось мне показать тот заветный диплом лауреата Всероссийского конкурса…

Судьями моими были известные певицы — Ирма Петровна Яунзем, Мария Петровна Максакова, Лидия Андреевна Русланова. И поэтому теплые их слова стали для меня добрым напутствием в самостоятельную артистическую жизнь.

А председатель жюри Николай Павлович Смирнов-Сокольский пробасил:

— Настоящее не спрячешь… Настоящее не утаишь — ни за оркестром, ни за ансамблем. Оно само по себе…

Мне казалось, что к тому времени уже накопилось у меня достаточно знаний и опыта, чтобы петь одной. Объявила Николаю Васильевичу Кутузову, что хочу попробовать свои силы как солистка, вне хора.

Кутузов — крутой, горячий человек. Когда сказала, что ухожу из хора, в сердцах напророчил:

— По миру пойдешь…

Я отшутилась:

— Не по миру, а по миру!

Все-таки, кажется, вышло по-моему.

Так я стала солисткой и вскоре получила приглашение в Москонцерт, в котором и пребывала целых 17 лет.

Итак, я одна перед гулким зрительным залом.

Сто проблем, сто забот…

В хоре певец не один. О нем думают, беспокоятся. И у Захарова, и на радио о репертуаре, о голосоведении, наконец, о концертном костюме заботились, конечно, руководители.

И вот самой приходится становиться на ноги, формировать репертуар на свой вкус, на «свое ухо», как писал Шаляпин.

Поначалу приняли меня зрители, прямо скажу, с прохладцей.

На эстраде царила частушка. Кроме Марии Мордасовой, ее исполняли наши «пятницкие» — Клавдия Коток и лауреаты Государственной премии Мария Зайцева и Екатерина Шишова. В зените славы были Екатерина Семенкина и Антонина Фролова из хора радио.

А я частушек не пела, наверное, потому что не умела. Знала, что мне не спеть, как они, а значит, ничего нового в этом жанре сказать не смогу. Просто была убеждена, что частушечницей надо родиться. Жанр этот трудный и сложный. Тут надо обладать особым даром скороговорки, умением преподнести куплет с лукавым юморком в расчете на мгновенную веселую реакцию зала. Мне же это было не дано. И вот передо мной во весь рост встал вопрос — как завоевать зрителя, как приучить публику к «моей» песне?

Трудности, конечно, были, и немалые. Проработала я в хоре добрых десять лет «радийной» певицей, привязанной к микрофону. А придя на эстраду, никак не могла отделаться от ощущения, что зритель в зале меня не слышит, потому что была я приучена перед микрофоном петь тихо. Так на ходу приходилось перестраиваться: ломать устоявшиеся привычки, наработанные приемы пения.

Начинала с русских народных песен — знала их множество. Слов нет, можно было остаться в этом русле старинной песни, в которой я «купалась» еще с тех дней, как себя помню.

И солидную хорошую школу я прошла, и уверенность обрела. И с репертуаром как будто никаких хлопот. Отбери дюжину красивых мелодичных песен, подходящих по манере и темпераменту — благо выбор велик, — и пой себе, успех обеспечен. О качестве, о добротности их безымянные русские мастера позаботились. Уж сколько этим песням лет! Каждая нотка, каждое слово веками огранены, просеяны.

И все же освоение песен современных композиторов было для меня процессом мучительным. Как теперь неловко вспоминать некоторые, путь даже популярные «произведения» тех лет! К сожалению, у эстрадных певцов нет серьезных режиссеров. И свое направление, манеру пения и интонацию я выбирала почти ощупью.

В самом начале моей работы на эстраде Александр Аверкин и Виктор Боков принесли песню «На побывку едет». Сейчас бы я, наверное, от нее отказалась — гармонически несовершенна, музыка откровенно слабая (автор со мною согласен) и заземленно-бытовые стихи… Правда, привлекателен ее вальсовый ритм.

Исполнила я «На побывку…» так, как написано у композитора, — без всяких «кружев» и форшлагов.

Успеха никакого.

Как-то на концерте в Колонном зале вздумалось мне немного поэкспериментировать. В последнем куплете есть такие строчки:

На слове «нежная» решила поиграть голосом: добавила легкие мелизмы с цыганским налетом. При повторении припева на последнем слове сделала нюансировку: с piano на forte и вернулась на piano. С точки зрения вокальной техники такой прием довольно сложен: без большого дыхания его не выполнишь. В общем, это не что иное, как голосовой трюк, фокус, что ли.

Но сработал он безошибочно. Тот же прием я использовала и в других песнях, гастролируя за границей. Вместе с тем хочу отметить, что в некотором роде это — отход от стиля исполнения народной песни.

Потом я поняла и другое: «На побывку едет» нельзя петь на полном серьезе; надо, наверное, исполнять ее с легким юмором, может быть, даже чуточку иронизируя над этим незамысловатым морячком, приведшим в смятение девчонок поселка.

Тот, кто давно следит за моим творчеством, знает, что «На побывку…» несколько лет была, хоть я и не очень люблю это слово, «шлягером» в моем репертуаре.

Александр Аверкин предложил мне еще одну песню — «Письмо к матери», построенную на незатейливых музыкальных интонациях. Случилось так, что впервые я спела ее в далеких гарнизонах, перед снисходительной солдатской аудиторией. Песня, по-видимому, пришлась по душе воинам, их матерям, женам, подругам. Мне хотелось как бы оттолкнуться от слишком обыденного текста и привнести в нее задушевный лирический настрой, но незаметно для себя «сползла» в сантимент.

Был период, когда слезливые, с надрывом произведения выдвинулись в моем репертуаре чуть ли не на первый план.

В таких песнях, как «Слезы», «Мне березка дарила сережки», героини — русские женщины — предстают односторонне, персонажами, у которых словно и радостей-то никаких нет в жизни. Уныние заслонило все многообразие переживаний, как сейчас принято говорить — положительные эмоции.

Помню, в шестьдесят восьмом году стоило мне разучить лирическую песню А. Долуханяна «Твой отец» на стихи Н. Доризо, как буквально посыпались от композиторов и поэтов — московских и периферийных — стихи и готовые песни о не сложившемся женском счастье, о непутевых мужьях, зятьях, о безотцовщине.

Конечно, это явления, имеющие, к сожалению, место в жизни. Но нельзя сводить к ним всю богатую палитру переживаний женщины. Хочу объяснить, почему я тогда включила в свой репертуар песню «Твой отец». Если в нее вдуматься, станет ясно, что подлинная ее героиня — мать, поддерживающая в ребенке веру в отца и наставляющая:

Образ матери, которая старается уберечь душу ребенка от психологической травмы, полон тепла и благородства.

Исполнителю приходится постоянно помнить о том, что песня при всей ее многообразной направленности остается поэтическим произведением. Другими словами, житейская бытовщина, даже продиктованная эмоциональными тревогами и заботами, не должна измельчать поэтический настрой.

Вот так складывались мои самые первые шаги на эстраде.

Ирма Петровна Яунзем вынесла суровый приговор:

— Очень плохо.

Я даже обиделась. Но в общем-то она была права.

Я пела много песен — бесхитростных и нередко слащавых. Сейчас, даже когда настойчиво требуют исполнить в концерте «Лешеньку», «Очи карие — опасность», «Мама, милая мама» или «На побывку едет», я стараюсь этого не делать. Но тогда эти немудреные песни все-таки проложили дорожку к зрителю, работая на мою популярность.

Слишком узок был круг композиторов и поэтов, с которыми я общалась. Не хватало в моем репертуаре ни подлинной лирики, ни серьезных песен, а «замахнуться» на большую гражданскую тему, на героическую песню я и вовсе не решалась. Да и, по-видимому, сказывалось отсутствие глубокого художественного вкуса.

Так я начинала на эстраде. А всякое начало — это поиск.

Я много думала, размышляла над своим репертуаром, советовалась со старшими коллегами. Все больше убеждалась, что мой «старт» в Песню на эстраде основывался на далеко не лучшем вокальном материале, требовавшем значительной поправки на время, на возросшие духовные потребности наших людей. Но, видно, действуют в творчестве каждого артиста закономерности, по которым «не положено» перепрыгнуть сразу через ступеньки лестницы, ведущей к высотам профессионального мастерства. Наверное, неизбежно приходится «переболеть» какие-то этапы становления в поисках своего «я» в искусстве.

Одна тема была интуитивно мною найдена — это тема глубокой духовной красоты, высокой благородной любви наших людей. Преодолевая колебания и сомнения, я постепенно переходила от песен, не требовавших серьезного осмысления, к усложненным и по музыке, и по стихам произведениям. Приблизительно к пятому году работы на эстраде дали о себе знать качественные изменения в голосе. Это сразу заметили мои слушатели. Рецензенты отмечали, что драматическое начало в моем пении не потеснило лирическое, а наоборот, углубило его. Что голос приобрел рельефность и песенные образы стали более пластическими и отточенными.

Пришли наконец «мои» песни. Чтобы найти их и исполнить, потребовались годы. Думаю, что сложилась я как певица к тому времени, когда представила на суд зрителей и критики самые значительные свои работы — «Калина во ржи» А. Билаша, «Солдатская вдова» М. Фрадкина и «Рязанские мадонны» А. Долуханяна.

Конечно, к определению своей главной темы приходишь не сразу, да и нельзя трактовать это понятие узко, однопланово.

Попробую рассказать, как шла я к своей основной теме, на примере одной из лучших песен моего репертуара — «Матушка, что во поле пыльно».

У этой песни давняя и прекрасная судьба. Ее любил Пушкин, и, по преданию, ему пела ее цыганка перед женитьбой на Наталье Гончаровой. В песне есть какое-то волшебство, которое захватывает с первых же слов:

Эта песня — рассказ о судьбе русской женщины. По форме это диалог матери с дочерью, очень эмоциональный и острый. А фактически — драматическая песенная новелла, требующая глубокого осмысления логики развития образа.

Во всем этом я разобралась несколько лет спустя после первого исполнения еще в хоре радио. Тогда я записала песню на пластинку в более или менее традиционном камерном ключе, спокойно и сдержанно выпевая «партии» матери и дочери.

Шли годы, и с ними появлялась неудовлетворенность первым прочтением песни, в которой заложено действительно очень многое. Мне хотелось вскрыть присущий ей драматизм. Дать более дифференцированную характеристику действующих лиц средствами вокала.

Отправными в этом поиске стали для меня слова Глинки о том, что решение музыкального образа связано не с мелодией (элементы лирики, повествования), а со средствами гармонизации, ибо гармония — это уже драматизация.

Я прослушала, наверное, все существовавшие до меня записи этой песни — исполнение Ирмы Петровны Яунзем, Надежды Андреевны Обуховой, Марии Петровны Максаковой и других. Естественно, что каждая из них давала свое толкование «Матушки». Я же пыталась петь по-своему. Стараясь глубже вникнуть в песенную ткань, я по многу раз выписывала диалогические строчки, представляла себя по очереди то в роли матери, то дочери.

Для меня мать в этой песне — мачеха, воплощение зла и коварства. Загубить юную жизнь, обманом запродать в чужую семью, родительской волею заставить подчиниться… Эмоциональный акцент на первом слоге обращения «Матушка!» — это трагический крик души, полной отчаяния, еще не до конца осознавшей предательство матери, в сущности, безжалостной и вероломной мачехи.

Лучшая моя запись этой песни сделана с Академическим оркестром народных инструментов имени Осипова. Для придания большего динамизма и стремительности развитию песенного действия пришлось подкорректировать традиционную оркестровку. Там, где аккомпанемент характеризует мать, темп несколько замедленный, прослушивается залигованное «виолончельное» звучание, инструментальный фон приглушен. На «партии» дочери оркестр как бы взрывается, привнося в музыку тревожную взволнованность, доводящую действие до кульминационной точки — мощного:

И затем обрывает каким-то едва слышным балалаечно-домровым аккордом словно эхо отгремевшей бури — совершившейся несправедливости, освященной Божьей волею:

При всем негативном впечатлении, которое мать производит на современного слушателя, она не злая колдунья, а выразительница традиционного взгляда на семью, в которой мать не вольна над своим чувством к родной дочери. Сама пройдя этот путь, мать убеждена, что уход в чужую семью неизбежен, как неизбежно снятие с дерева созревшего плода.

С другой стороны, песня «Матушка, что во поле пыльно» относится к разряду «укорительных», ибо в ней сквозит обида дочери за то, что ее отдают замуж за нелюбимого. Но в основе этого лежат, как мы видели, не человеческие качества, а социальные мотивы.

По-разному складываются «биографии» песен — об этом, как и о самих песнях, наверное, можно написать отдельные книги.

Для меня до сих пор остается загадкой, почему в моем репертуаре постоянно не хватает быстрых, как говорят, моторных песен. Может, труднее их написать, чем медленные. Не знаю. Когда составляю программу концерта, стараюсь расставить темповые песни в окружении протяжных. Видно, контраст остается одним из самых действенных как вокальных, так и литературно-сценических приемов.

Из таких быстрых песен больше всего мне по душе «Под дугой колокольчик». Я разучила ее сначала для дипломного концерта, когда заканчивала Музыкальное училище имени Ипполитова-Иванова.

Многолетняя практика работы на эстраде показывает, что в самом рядовом концерте «удалым» песням обеспечен хороший прием зала, и когда публика знает русский язык, и когда поешь для иноязычной аудитории. В этом, наверное, скрыта какая-то психологическая тайна. Один американский журнал писал о песне «Под дугой колокольчик», что она «дает стопроцентное представление о раздольной русской природе и широком национальном характере».

Эта реально осязаемая, зримая картина русской жизни заставляет вспомнить прекрасные слова Лермонтова: «На мысли, дышащие силой, как жемчуг нижутся слова». Мастерское, профессиональное исполнение песни предполагает теснейший синтез мысли, слова и звука. Вот эта-то троица и обеспечивает необыкновенный успех песни, вызывая неизменно восторженный прием ее публикой. Поверхностный анализ текста, ошибочный акцент на легкой любовной интриге в ней приводят некоторых современных «новаторов» — отдельных солистов и целые ансамбли — к явному искажению в толковании этого фольклорного шедевра.

Любопытно, что другую стремительную песню — «Посею лебеду» — я слышала раньше в хоровом исполнении. Решила нарушить сложившуюся традицию. До сих пор ищу в этой песне новые краски, стараюсь варьировать эмоциональную «нагрузку» отдельных куплетов.

Неисповедимы пути песен. Одни, как «Посею лебеду», стали сольными, пройдя через хоровое звучание, другие, такие как «Под дугой колокольчик», — наоборот! — из сольных стали хоровыми.

Из старинных народных больше всего мне пришлось «повозиться» с «Тонкой рябиной» на стихи Сурикова, записанной в 30-х годах О. Ковалевой от ивановских ткачих. Просмотрела фонотеку на радио — и подивилась: уж больно «запетая». Своей популярностью «Тонкая рябина» обязана Государственному академическому хору под управлением А. В. Свешникова. Потом ее подхватили многие хоры и солисты. Может, думала, не стоит и браться? И все же не переставала ломать голову — как подступиться к этой грустной песенной истории, за которой стоят живые человеческие судьбы?

Ведь не такая уж печальная эта песня, несмотря на безысходность последних строк. Есть в ней и светлое, теплое ощущение счастья.

Я почувствовала в этой песне нераскрытый эмоциональный резерв. Рябина, склонившая голову «до самого тына», — это нежный и хрупкий женский образ, привлекающий и покоряющий своей удивительной трепетностью. Значит, нужны какие-то новые краски.

Изменилась оркестровка. Инструментальные проигрыши превратились в вокализ; в одном из куплетов зазвучал нижний голос — «втора». Так, смягчив широким распевом трехдольный вальсовый ритм, мне удалось найти новую трактовку «Тонкой рябины». Конечно, очень помогло переложение «Тонкой рябины» для оркестра композитора Н. Будашкина.

Есть в моем репертуаре очень симпатичная мне самой старинная народная песня — «Вечор поздно из лесочка». Дело в том, что она была посвящена замечательной крепостной актрисе Параше Жемчуговой, память о которой хранят и эта песня, и музей-усадьба «Останкино», где «представляла» эта талантливая русская певица.

Все эти мысли, которыми я поделилась с читателем, касаются песен уже кем-то петых, даже «запетых» со временем и теперь в какой-то степени вновь «открытых».

Разъезжая по стране, я часто встречаюсь с народными хорами, фольклорными группами при клубах и Дворцах культуры. Как-то в Сибири я познакомилась с самодеятельным семейным ансамблем народных инструментов, задавшимся целью возродить традиции старинного семейного музицирования. После таких встреч, как правило, привожу в Москву песни, стихи. Пусть и не сразу они входят в мой репертуар, но главное, чтобы была какая-то основа для работы.

В первую мою поездку на Камчатку получила я песню местного композитора Мошарского «Жена моряка»; автор, между прочим, председатель Камчатского отделения Всероссийского хорового общества. Эта песня несколько лет продержалась в моем репертуаре, была записана на пластинку и даже включена в «гигант», вышедший в Японии.

Из Новосибирска «прилетела» ко мне «Перепелка» баяниста Н. Кудрина. Получилась она не сразу. Много раз бралась я за нее и столько же откладывала. Никак не могла «отомкнуть». Помог разобраться сам автор, который однажды проиграл ее так, что сразу стало ясно: это песня о радостной, озорной, веселой девчонке-перепелке.

На разных широтах звучала другая моя песня — «Восемнадцать лет» композитора О. Гришина. Помните:

Целый год пела ее в гастролях по стране, а потом повезла в Индию. Именно там эта песня имела особый успех. В чем же дело?

В Индии я не только выступала сама, но и много слушала. Видимо, невольно проникшись музыкальной стихией другого народа, я однажды спела заключительные строки песни «Восемнадцать лет» в замедленном темпе. Поначалу мне показалось: причина успеха в том, что этим я в какой-то степени приблизила песню к индийскому слушателю, сделала ее более понятной для него.

Но дело, как разъяснил мне потом один индийский композитор, которому я пропела прежний вариант песни, было в другом. Изменив ритмический рисунок концовки, я вдруг, сама того не подозревая, обнажила в песне новые краски, которые обогатили ее, позволили акцентировать лирическое начало, свежесть ее музыкальной основы.

Я всегда вспоминаю этот пример, когда говорю о неисчерпаемых возможностях и богатстве русской песни, как старинной, так и современной.

В свое время для кинокартины «Прощайте, голуби» Марк Фрадкин написал песню «Солдатская вдова». Ее как-то не удавалось никому из певцов «раскусить», потому что в ней была своя «изюминка». Она и на меня вначале не произвела особого впечатления. Но все же, однажды услышанная «Солдатская вдова» вызвала у меня глубокие раздумья. Наверное, даже прекрасные мелодии требуют своего «вызревания», когда внутренне идешь навстречу тому, чего ждала давно. Так случилось с этой замечательной песней — доброй собеседницей многих женщин, ставших вдовами в минувшую войну:

Исполнитель, конечно, не может не проникнуться тем, о чем говорит песня, иначе даже при красивом голосе и внешности выпеваемые звуки будут как безжизненно опадающая листва, а сам певец превратится в бездумного и казенного передатчика чужих мыслей.

Мне приходилось не раз слышать в исполнении самодеятельных певиц «Оренбургский платок». Признаться, часто звучал он вроде бы гладко, но как-то не волновал душу.

Эта песня — одна из самых моих любимых. Стихи ее принадлежат моему давнему другу — поэту Виктору Бокову. Он рассказывал мне, как, будучи в Оренбурге, пошел с композитором Григорием Пономаренко на базар купить для матери знаменитый оренбургский платок. Отправив с почты посылку с этим подарком в Москву, Виктор Федорович вернулся в гостиницу и за несколько минут написал эти теплые стихи.

Поэт нашел в них удивительно нежный символ любви к матери. «Оренбургский платок» — это лирическая новелла о том, как полная бесконечного уважения к матери дочь посылает ей подарок. Но у песни есть более глубокий, «второй» план — это рассказ о вечном долге перед матерью, родившей и воспитавшей нас, сделавшей полезными для общества, для других людей. Исполняя «Оренбургский платок», я как бы размышляю над судьбой этой старой женщины, прожившей, по-видимому, нелегкую жизнь. Женщина-мать всегда прекрасна, всегда достойна восхищения.

Этот гимн матери я пою беспрерывно десятилетия! Песня-долгожительница в моем репертуаре звучит и под баяны, и под оркестры разные, и под ансамбль, и вообще без сопровождения, очаровывая сердца слушателей разных стран проникновенным русским лиризмом.

Вообще тема русской женщины манила меня давно. К 1967 году мой творческий стаж составил уже без малого двадцать лет.

За этот срок в Хоре имени Пятницкого, в Хоре русской песни телевидения и радио и на эстраде я исполнила около семисот старинных народных и современных песен, в подавляющем большинстве посвященных русской женщине. Во многих из них российская история, нравы пропускались через ее восприятие: тут и труд, и быт, и свадьба, и разлука, и любовь… Так зародилась идея показать через песню путь тяжких испытаний и великих побед, выпавших на женскую долю. Композиция так и называлась — «Тебе, женщина». Когда я думаю о ней, мне вспоминаются неодобрительные высказывания некоторых, в общем-то, доброжелательно настроенных ко мне поэтов и композиторов. Одни говорили: «Зачем это тебе надо? Поешь песни, получается — и слава Богу. Многим и этого не дано». Им вторили другие: «Аплодисментов тебе стало не хватать? Честолюбие душу разъедает? Уж и стиль свой и репертуар нашла, что называется, «жилу» свою поймала. Изведешься только, намучаешься. Все тебе мало…»

Именно в последнем скептики оказались правы. Попали в самую точку. Мне действительно было «мало». Проехав без преувеличения всю страну (в среднем из тридцати дней в месяц я двадцать на гастролях), совершив к тому времени продолжительные поездки по США, Японии, Франции, Дании, Польше, Чехословакии, Болгарии, Финляндии и другим странам, я ощутила вдруг (а может, не вдруг, а естественно, закономерно!) творческую неудовлетворенность, потребность сказать моему слушателю и зрителю нечто более цельное, значительное и весомое на ту тему, которая, если отбросить случайные песни (а у кого из певцов их не бывает!), проходит красной нитью через все мои годы в искусстве.

Тему женских страданий «решали» в этой программе два известных плача (один из них акапельный): «Не по реченьке» и «Не бушуйте, ветры буйные». По контрасту с двумя плачами выделялась драматически заостренная «Матушка, что во поле пыльно». Для цементирования отдельных номеров в единую композицию были подобраны стихи Некрасова, Кольцова, Исаковского, Твардовского. С этой же целью композитор В. Захаров сочинил небольшую увертюру и музыкальные «прокладки» между песнями.

Три старинные песни я исполняла в русском сарафане и кокошнике. На балладу «Это — правда» выходила при слабом освещении в очень скромном черном платье без каких-либо украшений, что было созвучно всему облику пожилой героини, вспоминающей трудно прожитые годы.

В программу я включила «Зелеными просторами» В. Захарова и «Женьку» Е. Жарковского. Эти две песни тоже «работали» на общую идею композиции. Песня «Идем, идем, веселые подруги» И. А. Дунаевского — бравурная, задорная, в ритме марша, она заняла важное смысловое место в программе. Вошла в композицию и лирическая «Ох ты, сердце». Она стала в программе узловой. Вот когда и время вроде бы наступило для покоя, для лирики, для любви. Но песня еще не отзвучала, а в последние ее звуки ворвалась тревожная «Вставай, страна огромная», а затем более мягкая «На позицию девушка».

«Родина-Мать зовет» — каждый раз, когда я исполняю песню Евгения Жарковского на проникновенные стихи Константина Ваншенкина «Женька», встает у меня перед глазами плакат Ираклия Тоидзе. Всегда волнует меня этот рассказ о простой сельской девушке, ушедшей в партизаны.

Война калечила женские судьбы. Мои героини гибли в смертельной схватке с врагом; проводив мужей на фронт, становились «изваянием разлук», «солдатками в двадцать лет». Так, обогатившись от соседства с другими песнями, в этой программе зажили новой жизнью много раз петые «Рязанские мадонны».

Кульминацией женской скорби и страданий, вызванных войной, стало «Ариозо матери» А. Новикова. Когда впервые возникла идея включить эту песню в композицию, меня обуревали сомнения: справлюсь ли — ведь раньше эта вещь оставалась монополией главным образом оперных и филармонических певиц.

И опять на помощь пришел Анатолий Григорьевич. Он объяснил, что песня написана на сугубо народной основе, в ней явственно прослушиваются народные интонации. После долгих раздумий решила — все же надо попробовать. Спела. Анатолий Григорьевич сказал, что это самое оригинальное исполнение «Ариозо» с момента его написания. Приятно заслужить похвалу от автора без каких-либо поблажек и скидок!

«Ариозо» я пела на полном затемнении, в глубоко надвинутом на лоб черном платке. Насчет костюма много пришлось поспорить с режиссером. Ему хотелось, чтобы песни военного времени непременно исполняла в шинели и сапогах. Мы разошлись во мнениях. Я ведь не драматическая актриса и заложенное в песнях обязана выражать прежде всего голосом, меняя концертный костюм (старинная песня сочетается со стилизованным русским платьем или сарафаном, современная — с обычным концертным туалетом) или добавляя к нему незначительные атрибуты: косынка на голове, бусы на шее, платочек в руках и т. д. в зависимости от характера и настроения песни.

Такой подход себя оправдал, и после премьеры критики в один голос отмечали скромность внешних элементов при всей разнохарактерности песен, с одной стороны, и глубокую внутреннюю наполненность исполнения — с другой.

Уже в самом начале работы над композицией «Тебе, женщина» мне было ясно, что венчать ее должна песня мощного апофеозного звучания.

Не только у нас, но и во многих странах образ Родины ассоциируется с образом женщины-матери, дающей жизнь. Когда я размышляла над этой темой, у меня неизменно вставали перед глазами полные глубочайшего символического смысла монументы Пискаревского кладбища, Мамаева кургана. Русская женщина, в моем понимании, вобрала в себя самые яркие черты национального характера и, воплотившись в образе Отчизны, целиком и полностью разделила выпавшие на ее долю испытания, беды и невзгоды.

Так в программе «Тебе, женщина», при всем ее несовершенстве и ограниченности, я попыталась дать песенную «микроантологию» нелегкого пути русской женщины — от бесправия и рабства к равноправию, к победе в самой суровой изо всех войн в истории человечества.

По контрасту со скорбящей матерью из «Ариозо» я выходила к рампе в ослепительно белом платье, оркестр во всю инструментальную мощь играл вступление к песне Серафима Туликова «Лишь ты смогла, моя Россия», вся сцена растворялась в свете прожекторов. Любопытная деталь: в конце этой торжественной оды Родине я беру заключительную ноту (мо-о-я-я-я…), которая длится у меня, как правило, 30–40 секунд. Зрительские аплодисменты неизменно накладываются на эти последние такты, как бы сливаясь с голосом исполнительницы и звуками оркестра во вдохновенном патриотическом порыве.

По правде говоря, без такого замечательного финала композиция просто-напросто не получилась бы. Должна признаться, что песня эта настолько емкая, глубокая, требует такого эмоционального накала, что даже при малейшем недомогании в обычных концертах я никогда ее не пою.

Конечно, я не живу ожиданием готовой песни. Сама ищу стихи, просматриваю поэтические сборники, покупаю у букинистов старинные журналы, антологии, в которых может промелькнуть интересный «стихотворный материал». Пристрастие к стихам помогает в работе над песней; на мой взгляд, певица, певец не могут не любить поэзию, иначе им просто нечего делать в искусстве.

«Через произведение искусства художник передает свою страсть…» — так писал Ренуар. Значит, и слово песенное должно быть страстным, правдивым, точным и разнообразным по содержанию. Иными словами, я стараюсь петь не только «музыкально», но и в высшей степени «литературно». В любом случае стихи, которые легли или ложатся в основу моих песен, я постигаю досконально, пытаясь разобраться в их конструкции, лексике, самом строе.

Еще в училище имени М. М. Ипполитова-Иванова я запомнила высказывание Шумана: «Одним из путей продвижения вперед является изучение других великих личностей». Я, как могла, следовала этому завету. Например, годами работая над программами старинного русского романса, тщательно изучала музыкальные записи Надежды Андреевны Обуховой, чтобы понять ее «ключ», ее метод, ее умение передавать нюансы настроений, столь же разнообразных, как в человеческой душе. В исполнении Обуховой я всегда ощущаю стихи, которые легли в основу романса, их конструкцию, их строение. Я понимаю рифму, сюжет стихотворения, его символику. Чувствую, как эти стихи вызвали к жизни определенный характер музыки, те или иные гармонические или тембровые средства. Поэтическая строка в исполнении Надежды Андреевны всегда совпадает с мелодической, плавная вокальная линия создает необычайную мягкость интонации. Я испытываю ощущение радости, даже счастья от одного только того, что могу, как мне кажется, понять это пение.

Всякий раз, готовя новую концертную программу с исполнением русских романсов, я стремлюсь побольше узнать об их создателях — композиторах и поэтах. Я, например, много думаю о Михаиле Ивановиче Глинке. Некоторые исследователи творчества композитора считали, что множество мелодичных украшений в его романсах приближают их к итальянскому стилю. А я, привыкшая к русской народной песне и всегда искавшая именно в ней хроматические узоры, понимаю, что Глинка нашел эту черту в русском музыкальном фольклоре. Кстати, в воспоминаниях о Глинке Александра Николаевича Серова есть удивительное рассуждение о вокале. Серов восхищался романсом Глинки «В крови горит огонь желанья» и говорил, что, несмотря на полное музыкальное тождество двух первых строф, во время прослушивания нет ощущения их одинаковости. А Глинка сказал Серову: «Дело, барин, очень простое само по себе; в музыке, особенно вокальной, ресурсы выразительности бесконечны. Одно и то же слово можно произнести на тысячу ладов, не переменяя даже интонации, ноты в голосе, а переменяя только акценты, придавая устам то улыбку, то серьезное, строгое выражение».

Очень люблю поэзию Сергея Есенина. Долгое время в моем репертуаре была песня на его стихи «Эх вы, сани, сани» (музыка Александра Билаша). Сейчас многие композиторы усиленно «осваивают» творчество этого великого поэта как основу для новых песен. Только вот «попаданий» было немного. Видно, не так-то просто сочинять песни на стихи даже абсолютно «надежного» поэта, не всякую музыку есенинские стихи «вытягивают».

Многие тайны поэзии открыл мне Виктор Боков. Он же пробудил во мне интерес к стихам современных поэтов.

Я впервые повстречала его в коридорах Радиокомитета еще в 1951 году. Мы сразу подружились.

Как-то привел он меня в старый деревянный дом на окраине Москвы; вошла в тесную комнатку, кажется, на третьем этаже и оторопела — все спорили, размахивали руками. И по очереди читали стихи.

Запечатлелись во мне с той встречи только немногие лица. Прошедший всю войну рассудительный Миша Львов, с которым лет эдак пятнадцать спустя меня столкнула творческая судьба (Александра Пахмутова написала на его стихи очень душевную песню «Сидят в обнимку ветераны», которую я однажды исполнила на «Голубом огоньке» в День Победы). Совсем юная Белла Ахмадулина. Боков представил меня. Я пела много, пела старинные причеты, плачи — в общем, все, что знала.

С недавних пор вошел в песню и такой сложный, отнюдь не «общедоступный» поэт, как Андрей Вознесенский.

Откровенно говоря, многие его стихи остаются для меня загадкой. Но, видимо, и от читателя требуется особая подготовка, чтобы «прийти» к Вознесенскому, к его неожиданным ходам, ассоциациям, сравнениям, даже к необычному ритму его поэтической речи.

Меня познакомил с Вознесенским композитор Родион Щедрин. Речь шла об увлекательной совместной работе. А потом нам довелось стоять рядом на сцене — он читал свои стихи, а я вторила ему, подхватывала.

Знакома я и с Женей Евтушенко, он обо мне стихи написал. Добрым словом я вспоминаю и поэта-песенника Льва Ивановича Ошанина. У него много хороших песен — есть песни-долгожители и есть, конечно, «проходные» (это связано еще и с музыкой). Но в любом случае стихи его удобны, распевны, легки для произношения. У него особый песенный слух (каким славился еще Алексей Фатьянов), если он написал «о» — значит, и петься будет распевное, круглое, настоящее русское «о».

Лев Ошанин — автор текста песни «Течет река Волга». У этой песни своя, особая судьба. Марк Фрадкин и Лев Ошанин написали ее для панорамного фильма «Течет Волга». Здесь эту «сквозную» песню исполнял популярный артист Владимир Трошин, а я для того же фильма записала протяжную русскую народную «Сронила колечко». Затем популяризацией песни «Течет Волга» занялся Марк Бернес, а за ним другие певцы и певицы, в том числе Майя Кристаллинская, Капитолина Лазаренко, и даже хоры. Чуть ли не все ее перепели, а я все никак не могла решиться — казалось, нет у меня ровного звучания в низком и высоком регистрах. Но сама себе потихоньку внушала: надо пробовать. Стала осторожно подбираться ко все еще «засекреченной», но уже разжигавшей мое самолюбие «Волге». Как видно, шел процесс узнавания песни, проникновения в ее глубинные тайны. Смущало меня и то обстоятельство, что песня эта — мужская. Но затем решила — не так уж это важно.

Шло время. Эта песня словно магнитом тянула меня к себе, и я находила в ней все новые грани и достоинства. Наступил какой-то миг, и я почувствовала, что не могу не спеть ее. А сейчас «Течет Волга» стала моей визитной карточкой. В разных странах вышли долгоиграющие пластинки под названием «Течет Волга» — исполняет «Мисс Волга из Москвы».

Если попытаться кратко сформулировать мое впечатление от этой песни, то я бы сказала — стирание грани между зрительным залом и сценой, между исполнительницей и слушателями. Песня перелетает через рампу и входит в душу людей независимо ни от чего — возраста, профессии, характера…

Наверное, самый плодотворный, но вместе с тем и хлопотливый путь создания песни — участие певца в самом ее замысле. И как важно для композитора знать голосоведение будущего исполнителя. Тогда и нотные значки приобретают осмысленность, и голос не мечется сверху вниз и наоборот, а подчиняется какому-то таинственному наитию, обладание которым дано далеко не каждому сочинителю. Помню, в каких творческих муках рождалась туликовская «Лишь ты смогла, моя Россия» на стихи Г. Ходосова. Подпирали сроки — песня нужна была в декабре 1966 года для торжественного концерта в Кремлевском Дворце по случаю 25-летия разгрома немецко-фашистских войск под Москвой.

Вплоть до самого последнего дня поэт и композитор колдовали над нотными листками. Серафим Сергеевич даже ночью звонил мне по телефону и, положив трубку на рояль, «показывал» самые последние варианты.

— Милочка, послушай. Так удобно петь?

— Вроде ничего, Серафим Сергеевич, — отвечала я сонным голосом.

— А если нам взять другую тональность? В прежней торжественная песня звучит тускловато, а так — светлее.

— Я сейчас не очень соображаю по телефону. Давайте я к вам утром заеду.

— Ну на этом пока и остановимся, — говорил Туликов, закончив очередной сеанс творческих бдений по телефону.

Почти год мы работали с Григорием Пономаренко над одной из моих лучших песен — «Растет в Волгограде березка». Искали своеобразное, резко очерченное прочтение этой эмоциональной баллады.

Долго мучилась с четверостишием:

Почему-то я склонялась к повествовательной интонации, но логика стиха требовала заостренно-публицистического обращения к современнику:

Это вызов, напоминание о долге, о памяти погибших.

«В краю полевом и лесном» — эпическая строка, определяющая лирические вокальные краски. Голосовой акцент приходится на четвертую строку — «Береза под каждым окном», — по сути, обобщающую образ Родины в облике березки.

При исполнении этой песни меня каждый раз охватывают новые переживания. Я стараюсь как бы заново «пропустить» через свое сознание каждую строчку.

«Волгоградская березка» сопровождает меня по нашей земле, она низко склоняется над памятниками павшим — скромными пирамидками и величественными мемориалами. Она вместе со мной и на чужой земле, где на плитах можно прочесть русские имена на иностранных языках.

Сотни раз я исполняла эту песню перед самой разной аудиторией. Но не скрою, испытываю особое волнение, когда вижу слезы в глазах совсем юных мальчишек и девчонок, знающих о войне, о подвигах своих дедов и отцов лишь по книгам и кинофильмам. Это ли не доказательство огромного воздействия песни, прочувствованной и выстраданной сердцами композитора, поэта и певца!..

Посади дерево! Какой глубокий философский смысл приобрела эта житейская мудрость. Люди сажают сад, чтобы спустя годы он дарил радость потомкам, призванным хранить память об отцах и дедах.

Проехав по многим городам и станицам Кубани, я решила оставить в Краснодаре и «зеленый автограф». Моя березка растет теперь на площади Труда, напоминая не о тяжелых для нашего народа днях, а о мирном небе, о мирном труде. И мне очень хочется, чтобы и об этой березке была когда-нибудь написана песня.

Уже будучи солисткой эстрады, я долго робела при встрече с композиторами и поэтами. Словечка не решалась вставить, а уж о том, чтобы не согласиться, поспорить, и речи быть не могло. Прошло много времени, прежде чем стала я разговаривать с авторами «на равных», особенно с композиторами, но и то только с теми, кто прекрасно знал «тайны» вокала и мои возможности, о которых, быть может, сама я и не догадывалась. Трое из них — А. Долуханян, Г. Свиридов, Р. Щедрин — оставили неизгладимый след в памяти, и потому о них более подробно.

Песни Долуханяна я пела на разных широтах и всегда думала: вот родился же такой талантливый человек на радость миллионам людей! Не всякий, даже очень способный композитор мог сравниться с ним по широте своего творчества. Долуханян был автором увертюр, кантат, симфоний, романсов, произведений для духового и эстрадного оркестров. Им была написана музыка к комедии «Конкурс красоты», о которой много спорили любители музыки, эстрады, драмы. Яркий мелодический рисунок письма, лиричность, душевная простота выражения чувства были основными достоинствами этого мастера музыки.

Ученик знаменитого композитора и педагога Н. Мясковского, первоклассный пианист, Долуханян вобрал в себя все, что нужно было одаренному природой музыканту.

Александр Павлович прекрасно разбирался в тайнах вокала, знал до тонкости голоса будущих исполнителей песен. Долуханян обладал особым чутьем и в то же время внимательно прислушивался к мнению певца. Помню, как бились мы с Долуханяном над «Рязанскими мадоннами». Уже закончивший работу над песней Александр Павлович, ухватив ход моей мысли, вдруг решительно сказал:

— Понимаю, что тебе надо. Я все переделаю…

В самом деле, запев «Ты ему навстречу, Анна, белым лебедем плывешь…» звучал вначале по-другому…

Мнение самого Долуханяна чтилось высоко. Не только я, другие певцы и певицы, например, народные артисты СССР П. Лисициан, З. Долуханова, воспитанники Долуханяна, всегда прислушивались к его советам.

— Почему ты не играешь в шахматы? — однажды задал мне вопрос Долуханян. — Музыкантам и певцам шахматы просто необходимы. Партии-то бывают не только изящными, красивыми, но и «музыкальными»… Да-да. Не смейся.

Композитор был заядлым болельщиком и автомобилистом. Любил скорость, и за ее превышение его не раз штрафовали. Но это не шло впрок: в конце концов, Долуханян стал жертвой лихачества — врезался в стоящий на дороге асфальтовый каток и погиб.

Седая шевелюра, черные, как сажа, густые брови, добродушная улыбка, поразительная эрудиция (в нашу последнюю перед дорожной трагедией встречу он говорил со мной о творчестве Шопена) — таким я и запомнила его надолго. Ему было всего пятьдесят семь.

Думая об Александре Павловиче, всегда вспоминаю слова Бетховена, которые вполне можно отнести к творчеству Долуханяна: «Нет ничего выше и прекраснее, чем давать счастье многим людям».

Первая встреча с Георгием Васильевичем Свиридовым состоялась в Ялте в 1963 году. Доброжелательные глаза, мягкая улыбка, внимание к собеседнику и предупредительность в движениях. Даже трудно представить себе, что этот человек может оказаться, как говорил Арам Ильич Хачатурян, «ужасным спорщиком», страстным охотником до жарких диспутов и дискуссий, не стеснявшимся в выборе эпитетов, когда ниспровергались общепризнанные истины. Мы разговорились. Маститый композитор обладал богатейшими знаниями, широтой интересов и отличной памятью. Георгий Васильевич с завидной осведомленностью говорил о Мусоргском и Рублеве, Блоке и Есенине, работах молодых современных музыкантов. Но он мог и высмеять бессмысленное музыкальное кокетничанье иных исполнителей в угоду обывателям, преклонение перед модой, нигилизм и эпигонство. Пылкие привязанности и глубокие антипатии не нарушали общей гармонии его личности. В конце беседы он предложил мне свою обработку русской народной песни «Липа вековая». Я посмотрела бегло ноты, прошлась по клавиру и с этакой молоденькой заносчивостью выпалила:

— Извините, но я пою эту песню в обработке моего первого учителя, Захарова.

Это прозвучало, конечно, бестактно, но Георгий Васильевич, казалось, не обратил никакого внимания на мои слова. Он просто сказал:

— Ну что же, я рад, что вы бережете память о Захарове, которого я очень люблю и почитаю.

Спустя несколько лет, когда мне пришлось вновь встретиться со Свиридовым, я испытала неловкость за те злополучные слова.

— Стоит ли об этом вспоминать? Все, что ты сделала в искусстве, оправдывает тебя…

Когда-то Гейне заметил, что поэты начинают с того, что пишут просто и плохо, потом сложно и плохо и, наконец, просто и хорошо. Но далеко не многим удается писать просто и хорошо. Если отнести слова Гейне к композиторам, то Свиридова можно смело поставить в число тех, кто пишет сразу и просто, и хорошо.

— В его музыке, — говорил Д. Шостакович по поводу кантаты «Курские песни», — нот мало, а музыки очень много.

Что же, на мой взгляд, определяет художественную суть Свиридова? Прежде всего — чуткое вслушивание в народную музыку, забота о подлинно творческом ее обновлении и развитии. Дарование его раскрылось в вокально-инструментальных сочинениях, удивительно демократичных, подкупающих лаконичной строгостью и простотой. Я убеждена, что никто еще из современных композиторов не сделал так много для обогащения вокальных жанров — оратории, кантаты, хора, романса, — как Свиридов. Ими он умеет «говорить людям правду». «Но тот большой художник, кто только фуги… знает и умеет, а у кого внутри растет и зреет правда, у кого внутри ревнивое и беспокойное, никогда не замолкающее чувство истины на все…» — писал В. Стасов М. Мусоргскому. Слова эти в полной мере относятся и к Свиридову. Миниатюрные кантаты «Снег идет», «Деревянная Русь», напоенные поэзией «Курские песни», хор из музыки к спектаклю «Царь Федор Иоаннович», поставленному в Малом театре, хоровой концерт памяти А. Юрлова, «Голос из хора» на стихи А. Блока, песни на стихи Р. Бернса — да мало ли им создано произведений, восхищающих правдивостью, красотой и ясностью музыкальных образов не только у нас, на российском земле, но и далеко за ее пределами.

Чувство Родины, патриотическая страстность характерны для большинства работ Свиридова. «…Но более всего любовь к родному краю меня томила, мучила и жгла». Эпиграф к поэме «Памяти Есенина» на музыку Свиридова можно смело поставить ко всему творчеству композитора. Вообще, должна заметить, что для Свиридова поэзия всегда была сильнейшим стимулом, оказывающим влияние на музыкальное воображение. Блок — его любимый поэт. «Всякая мысль Блока, — считает Свиридов, — для нас драгоценна, потому что это всякий раз — вспышка, озарение».

Где бы Свиридов ни был, он не устает напоминать о необходимости умелой пропаганды классической музыки. В спорах о доступности ее композитор всегда ссылается на глубину заложенных в ней мыслей и чувств, на их нужность в нашей повседневной жизни.

— Что может быть более глубоким, изощренным с точки зрения письма и тонкой работы, чем, скажем, «Реквием» Моцарта? — вопрошал он. — Однако, когда его исполняют, зал всегда полон, потому что «Реквием» стал общедоступным. А разве гений Мусоргского не пропитал умы и чувства широких народных масс?

Мусоргского Свиридов боготворил. В марте 1964 года исполнилось 125 лет со дня рождения великого русского композитора. Свиридов страстно желал, чтобы этот год стал годом Мусоргского, чтобы все мы, люди искусства, хорошо усвоили, что же такое для нас Мусоргский, как следуем мы его заветам.

— Дело не в том, — говорил Свиридов, — что в Москве появилась улица Мусоргского, хотя она очень всех обрадовала, а в том, что музыка его — это еще и целый круг эстетических и нравственных проблем, связанных с нашей сегодняшней музыкой, с нашим сегодняшним творчеством в широком смысле этого слова… Мусоргский не просто классик национальной музыки, но художник, без которого невозможно представить себе лицо современного музыкального искусства; художник, всю свою жизнь боровшийся за правду искусства; художник, чье новаторское творчество решительно двинуло вперед не только музыку, но и национальное сознание народа.

Отдавая дань классическому наследию, композитор, тем не менее, неустанно ищет музыкальную форму, отвечающую духу своего времени, и считает этот поиск первостепенной задачей. Возможно, поэтому русская песенность у Свиридова чаще всего несет отпечаток сегодняшнего дня. В ней находят отражение свежие и еще далеко не исчерпанные интонации, ладовые и ритмические тона. Но они не для всякого исполнителя. Однажды на фестивале музыки «Киевская весна» мы встретились после концерта и долго беседовали на самые различные темы, в том числе и о сложностях с исполнителями. Оказалось, что в его творческих запасниках — было время — десятилетиями лежало много произведений, которые петь было некому, потому что традиционная манера исполнения для музыки Свиридова не подходила. И лишь спустя годы он нашел в лице Ведерникова, Масленникова, Нестеренко, Образцовой прекрасных интерпретаторов своих сочинений. Композитор считал, что новизна вокальной музыки связана с постоянным совершенствованием речи. Для примера он ссылался на старых, некогда известных актеров и модных поэтов.

— Сегодня, — считал Свиридов, — такого сильного впечатления они на нас не произведут. Речь их покажется нам то манерной, то жеманной, то чересчур простой. Поэт Игорь Северянин был наисовременен и по образности, и по словарному запасу, а сейчас воспринимается как нечто музейное.

Готовя программу, посвященную женщинам, я обратилась к Георгию Васильевичу с просьбой создать цикл песен на эту тему.

— Я не могу сразу дать обещание, — сказал он. — Нужно подумать. В композиторском ремесле все сложно, хотя я никогда не боялся трудностей в работе. Во-первых, всякий композитор вдохновлен определенной мыслью, которая, созрев, воплощается в музыку. Иногда эта музыка сразу выходит в свет, иногда, и чаще всего, что называется, вылеживается. Отлежавшись, сочинение подвергается тщательному анализу, рассматривается со всех сторон. В нем я безжалостно отсекаю лишнее, все, что не устраивает меня по каким-либо причинам. Приходится возвращаться к одному и тому же произведению несколько раз, переделывать его, доводя до того состояния, которое считаю завершенным. На это уходят месяцы, а иногда годы. Во-вторых, поэты не берутся за крупные формы, им проще написать стихотворение на какой-нибудь простенький сюжет, чем возиться с более сложными вещами. Словом, наскоком не получится… Будет время, загляни на «огонек»…

На «огонек» я заглядывала не раз и не жалела, потому что каждая встреча становилась уроком музыки, философии, литературы… Вместе с Нестеренко, Образцовой и другими известными мастерами вокала за чашкой чая с клубничным вареньем шли жаркие споры — часто далеко за полночь — о том, что больше всего волновало в тот или иной момент собравшихся, таких разных по возрасту, складу характера, отношению к жизни. Все тянулись сюда, в эту уютную квартиру, где можно было чувствовать себя как дома. Но бывает, что одного желания приехать сюда мало — возможности для встреч не совпадали.

Для многих и многих людей Георгий Васильевич Свиридов — олицетворение мудрости, справедливости. Уметь слышать голос своего народа — качество, которым в полной мере обладает композитор, — великое счастье.

С композитором Родионом Щедриным — давно это было — я познакомилась во время декады искусства в Узбекистане, ходила на его концерты — он блестяще исполнял собственные произведения. И думать не думала, что судьба приведет нас к совместной творческой работе.

Пришла я как-то на спектакль в Большой театр. Смотрю, в ложе Родион Константинович. Нервничает, комкая в руках программку, — Майя Плисецкая танцует «Кармен-сюиту» Бизе-Щедрина. В антракте подошел ко мне, взял под руку и бросил шутливо, как бы невзначай:

— Ну, Зыкина, в аферу со мной пойдешь? Крупная авантюра намечается…

Добавил, что в «авантюру» пускается не один — с поэтом Андреем Вознесенским и дирижером Геннадием Рождественским. И название новому сочинению придумал мудреное: «Поэтория» — для женского голоса, поэта, хора и симфонического оркестра.

— Под монастырь не подведете? — поинтересовалась я.

— Не бойся! Вот тебе клавир, через недельку потолкуем.

Через неделю сама разыскала Щедрина.

— Нет, мне не подойдет. Невозможно это спеть: целых две октавы и все время — вверх, вниз и опять вверх, продохнуть некогда.

На Щедрина мои сомнения, как видно, не произвели никакого впечатления, потому что, не говоря ни слова, он усадил меня к роялю.

— Смотри, у тебя же есть такая нота — вот это верхнее «ре»…

И в самом деле, напомнил мне «ре» из «Ивушки».

— А эту, низкую, я слышал у тебя в песне «Течет Волга» еще там, в Ташкенте, — не отступал Щедрин. — Ты ведь еще ниже взять можешь.

— Все равно не потяну. Не смогу…

— Не сможешь? — вдруг рассердился он. — Знаешь что, вот садись и учи!

Те часы, что я прозанималась с ним, были для меня трудной школой, а пролетели они незаметно — с такой радостью я его слушала.

Щедрин уверял, что особых сложностей в «Поэтории» нет. Просто мой вокализ вторит поэту: характер партии — народный, интонация — тоже…

Начались репетиционные будни в Большом зале консерватории. Вокруг сразу сложилась благожелательная обстановка. Я вышла на сцену, музыканты застучали смычками по пюпитрам — традиционный знак приветствия. Мне стало легче, и я, исполнительница русских народных песен, дерзнувшая выйти на подмостки этого «академического» зала, уже не чувствовала себя здесь чужой.

Зная мои вокальные возможности, Щедрин настойчиво просил большей исполнительской свободы, личностного отношения к зашифрованной нотной строчке — и это придало мне уверенности в работе над очень сложной в техническом отношении вокальной партией «Поэтории».

Великолепный знаток тембровых особенностей музыкальных инструментов, Щедрин проявил себя как истинный первооткрыватель.

Только интуиция большого мастера могла подсказать сочетание женского народного плача с… дребезжащим «всхлипыванием» клавесина, создающее неповторимый вокально-инструментальный эффект.

…Пришел наконец после немалых трудностей — не сразу и не все приняли «Поэторию» Щедрина — день премьеры этого выдающегося новаторского произведения.

Напряженную тишину ожидания разорвал одинокий и печальный звук альтовой флейты, и моя партия… стала главной темой всего сочинения. Голос Родины, голос памяти получил свое полнокровное выражение в этом скорбном, глубоко национальном плаче, которому так созвучны слова В. Белинского о том, что в русских мелодиях есть «грусть души крепкой, мощной, несокрушимой».

Людская боль, межчеловеческая солидарность, Родина как твердая опора в жизни каждого человека — вот основные темы «Поэтории», которая ознаменовала качественно новый этап в моей творческой биографии.

Удивителен склад таланта Щедрина. За всем, что он создает, ощущается современный человек с полнокровным восприятием жизни, острым взглядом, тонкой и быстрой реакцией на явления окружающего мира. И в то же время это музыкант, искусство которого уходит своими корнями в народную почву, в фольклор давний и современный. При этом народность его таланта так естественна и органична, что для насыщения музыки народным духом ему вовсе не обязательно обращаться к тематическим заимствованиям, создает ли он балет или оперу, симфонию или фортепианный концерт, ораторию или прелюдию, фугу или концерт для оркестра. Уже по «Озорным частушкам», небольшой пьесе для оркестра, пронизанной искрометной изобретательностью и виртуозностью, я поняла, что его постоянно ищущая натура неисчерпаема, а живое оригинальное искусство способно найти новые краски в сфере народно-бытовой интонации, образной выразительности. Подобная мысль, правда, родилась еще раньше, когда я впервые услышала фортепианные сонаты, оперу «Не только любовь», а «Озорные частушки» лишь укрепили ее.

И все же, когда меня спрашивают о Щедрине, я всегда говорю: это главным образом классик, и классик современный. Многим может показаться, что с точки зрения стилистики некоторые произведения его кажутся совершенно полярными. «Мертвые души» и «Не только любовь», «Чайка» и «Конек-Горбунок», «Полифоническая тетрадь» и «Озорные частушки»… Но такого многообразия палитры способен добиться именно художник-классик. Только ему доступна свобода владения всем комплексом средств создания музыкального произведения, будь то крупная форма или небольшая пьеса. Отсюда — масштабность и насыщенность творчества, его глубина.

Примечательно еще вот что: какой бы жанр ни избрал композитор, какие бы темы ни затрагивал, они всегда созвучны времени. Казалось бы, как можно через музыку раскрыть суть психологии героев, скажем Анны Карениной, всю сложность их взаимоотношений? Не кощунственна ли такая затея, не слишком ли дерзка? Но риск всегда был и остается отличительной чертой натуры Щедрина. «Рисковый человек» — слышала я часто о композиторе из уст его друзей. И вот оказывается, что человеческие чувства и внутренний мир героев произведения Льва Толстого могут благодаря музыке стать понятными и близкими моим современникам.

Однажды, раскрыв газету с рецензией на новую работу Щедрина, я прочла, что автор музыки для характеристики взаимоотношений героев обращается к творчеству Чайковского. Может быть, это и так, потому что без традиций, сложившихся в русской классике, обойтись невозможно. Да и сам Щедрин во вступительном слове к либретто «Анны Карениной» писал, что, выбирая путь для музыкального решения спектакля, «склонялся к мысли обратиться к партитурам композитора, чье творчество было ближе всего Толстому». Академик Б. Асафьев считал, что «среди русских музыкантов XIX века самый гротесковый — Чайковский». Мне думается, в музыке Щедрина — композитора XX века — элементов гротескового реализма, колорита и экспрессивности не меньше.

В жизнь Щедрина-композитора фольклор вошел органично, без назидательности и насилия.

— Я абсолютно убежден в том, — заметил композитор на одной из встреч, — что фольклор способен лучше, чем что бы то ни было, передать историю народа, истинную суть его культуры. Он помогает глубже понять с какой-то особенной, я бы сказал, обнаженной остротой самые кульминационные моменты жизни народа, добраться до вершин сознания, психологии, духа. Еще в консерватории, прослушивая лекции по народному творчеству, которые влекли меня всем сердцем, я понял, что русская песня, мелодия — живительный источник музыкальной речи.

Великую мощь, созидательную силу искусства композитор направил в русло служения людям, прекрасно понимая, сколь многое способно пробудить оно в душе человека. Мне вспоминается рассказ замечательного французского художника Фернана Леже, который однажды привел Щедрин в подтверждение этой мысли. На одном из людных перекрестков Парижа художник обратил внимание на человека, просящего подаяние. На груди его висела табличка: «Слепой от рождения». Леже захотел помочь ему. И вместо таблички нарисовал плакатик: «Розы зацветут, а я не увижу». Плакатик этот сразу привлек внимание прохожих. Пример маленький, но он убедительно свидетельствует об эмоциональной силе искусства.

О музыке Родиона Щедрина уже написано немало книг и статей, она по праву считается одним из значительных явлений художественной культуры нашего времени. Во время гастролей в разных странах и при встречах с коллегами я не раз убеждалась, что Щедрин — один из наиболее часто исполняемых композиторов послевоенного поколения. Это и неудивительно — зарубежных слушателей привлекают в его сочинениях прежде всего их современность, а музыканты-профессионалы видят в творчестве Щедрина одухотворенность и гуманистичность, великолепный пример сочетания смелого новаторства и верности традициям. Не случайно, наверное, в 1976 году Баварская академия изящных искусств избрала его своим членом-корреспондентом. Он — почетный член Американского общества Листа, Международного музыкального Совета, непременный участник крупнейших международных музыкальных форумов. Премьеры его произведений всегда проходят с ослепительным блеском, будь то «Старинная музыка российских цирков» в сопровождении Чикагского оркестра, Четвертый фортепианный концерт в Кеннеди-центре с М. Ростроповичем и Н. Петровым или хоровая литургия «Запечатленный ангел» в Сан-Франциско. Сегодня композитор обосновался в Мюнхене. Отсюда он отправляется в страны Старого и Нового Света, чтобы в очередной раз восхитить слушателей своим немеркнущим талантом. «Блестящий, Богом, музами музыки помеченный человек, неотразимо обаятельный, источающий вокруг себя радиацию. Человек редкостной щедрости», — так говорит о муже Майя Плисецкая. Я полностью согласна с ней.

Вспоминая замечательных людей, сопричастных моей жизни в песне, не могу не сказать доброго слова о народном артисте России, ныне покойном, художественном руководителе и дирижере Государственного оркестра народных инструментов имени Осипова Викторе Дубровском.

Получив консерваторское образование, Дубровский пришел в оркестр, когда тот переживал далеко не лучшие свои дни. Большой энтузиаст народной музыки, Дубровский старался передать эту увлеченность оркестрантам, пробудить в них гордость за популяризацию народной музыки и песни. Под его руководством коллектив, опираясь на многолетние андреевские традиции, вырос и добился международного признания. Я делила успех с осиповцами в США, Канаде, Англии, ФРГ, Австралии, Новой Зеландии, Японии…

Работать с оркестром, когда за пультом стоял Виктор Дубровский, было непросто, но всегда интересно. К нему на репетицию нельзя явиться «не в форме», не в настроении. Убежденный в единственно правильной трактовке произведения, он как бы исподволь умел доказать свою точку зрения, не навязать, нет, увлечь своим пониманием смыслового и музыкального содержания песни. И тогда, отбросив «домашние заготовки», еще раз невольно убеждаешься в его правоте. Тонко чувствуя музыку, он превращал оркестр во вдохновенного единомышленника, помогая солисту добиться стопроцентного «попадания» в сердца слушателей. Какая радость и возбуждение переполняли меня на премьере в Кремлевском Дворце композиции «Тебе, женщина!». А ведь всего за месяц до нее, когда начались репетиции с оркестром, на душе у меня было очень неспокойно. На черновом этапе многое не ладилось. Сама я день и ночь зубрила тексты песен, а программа никак не выстраивалась. Вмешался Дубровский и наглядно показал, что дело мастера боится. Буквально в считанные дни Виктор Павлович «собрал» весь оркестр, и песни «заиграли», обрели дыхание и легко полетели в зал.

Заметный след в моих творческих поисках оставила работа с Оркестром народных инструментов под управлением Владимира Федосеева. Когда-то Володя Федосеев был у нас в оркестре радио баянистом. И как приятно, что некоторое время спустя он взял в руки дирижерскую палочку. Теперь он знаменитый дирижер, руководитель Большого симфонического оркестра имени Чайковского в Москве и престижного Венского симфонического оркестра. Его трактовка ряда произведений, например Первой симфонии Калинникова и «Ивана Грозного» Прокофьева, вызывают уважение к отечественной культуре.

Федосеевский оркестр запоминается своим легким, прозрачным, неповторимым звучанием; его тщательно «выписанные» музыкальные «акварели» во время гастролей оркестра в Мадриде восхищенная публика слушала стоя.

Многие мои записи на радио и на пластинках сделаны с оркестром Федосеева. Иногда нелегко они нам давались. Вспоминаю запись (в радиостудии на улице Качалова) песни А. Экимяна «А любовь все жива». Работа не клеилась. Я нервничала, нервничал и находившийся в режиссерской будке композитор. Мне казалось, что передо мной был веселый марш, а не песня. Федосеев объявил перерыв, чтобы я успокоилась. И вот оркестр на местах, Владимир Иванович взял дирижерскую палочку.

— Начали? — спрашивает.

Согласно киваю головой. Спустя некоторое время чувствую, что-то темп высокий взяли. Не то…

— Владимир Иванович! Вы меня торопите и торопите, а мне хочется шире взять.

Попробовали.

— Еще шире!

Чувствую, получается песня! Ритм поменялся, сдвинулись акценты. Оркестр повеселел, Федосеев заулыбался. Композитор представлял себе песню как веселую, задорную, а в результате получилась широкая, эпическая. И это был не произвол дирижера и певца, а закономерный итог глубокого проникновения в словесно-музыкальную ткань произведения.

Иногда выступала я с федосеевским оркестром и в публичных концертах, которые всегда становились для меня строгим экзаменом на чистоту и эмоциональную наполненность исполнения. Федосеев никогда не ограничивает певца жесткими рамками клавира, поощряя тем самым его порыв к импровизации. И тогда прямо на глазах у зрителей совершается чудо — нерасторжимое слияние голоса и сопровождения.

Меня часто спрашивают, в чем заключается секрет воздействия моих песен на слушателя. Должна сказать, что никакого секрета в моем пении не было и нет. Просто с самого детства я не принимала «открытый» звук, столь характерный для традиционной, фольклорной манеры пения. Я предпочитаю более прикрытое, мягкое звучание. В русском пении мне дороги именно «украшения», когда одна нотка нанизывается на другую.

«Никогда ты не поешь, как написано!» — полушутя-полусерьезно говорил мне художественный руководитель Хора русской песни радио профессор Николай Кутузов. А дело было в том, что в работе над песней я старалась находить свойственные только мне одной вокальные краски, добавочные нотки — форшлаги, мелизмы. Скажем, поют песню, как плетут где-нибудь в глубинной России знаменитые русские кружева; вся артель плетет одинаковый узор, а у одной из кружевниц лепесток выпуклей да изящней — вот и получается кружево рельефнее, а в этом красота-то какая! Здесь и чудо-птица, и чудо-цветы. Настоящая поэзия!

Кроме того, я вносила в уже готовую песню элементы импровизации, которая испокон веков была основой народного пения, придавая песне неизменную свежесть, наполняя ее животворными соками.

Мой излюбленный вокальный прием — контрастное сопоставление на одном дыхании громкого и тихого, как бы засурдиненного, звучания с незаметными переходами. Владение им помогает выделить мелодические «светотени», усилить соответствующие акценты. Для меня это не вокальный эффект, а средство выражения бесконечно разнообразных человеческих переживаний в их непрерывном движении.

Такая манера пения утверждалась в процессе моего творческого содружества с разными музыкантами, и прежде всего с моими многолетними партнерами Анатолием Шалаевым и Николаем Крыловым.

Когда в детстве Толе Шалаеву ставили баян на колени, его едва было видно из-за инструмента. Шестилетний мальчуган запомнился многим по кинокомедии «Волга-Волга», где он гордо и важно объявляет: «Музыка — ваша, обработка — моя!»

В армейском ансамбле Шалаев повстречался с Николаем Крыловым. Так возник известный дуэт баянистов. Музыка соединила их прочными узами, сгладила разницу в характерах, подчинила их душевные порывы одной цели — творчеству.

Инструментальный дуэт помог глубже раскрыть суть каждого музыканта. Любопытно, что, разучивая песню или инструментальную пьесу, они не расписывали партий. Шалаев «вел» мелодию, а подыгрывающий Крылов словно вторил ему.

Анатолий Шалаев — разносторонний музыкант. Он — автор многих переложений моих песен.

Анатолий Шалаев и Николай Крылов были для меня не просто партнерами-аккомпаниаторами, а настоящими единомышленниками. Мы сообща работали над песней, а на сцене даже «дышали» вместе. Я всегда чувствовала за спиной их поддержку, а они в свою очередь точно улавливали малейшие колебания моего голоса.

Особняком в списке моих учителей стоит Сергей Яковлевич Лемешев, с огромной душевной щедростью делившийся со мной секретами своего мастерства. Именно он помог мне понять глубину и очарование русского романса, русской народной песни.

В любой из них он находил задушевность, искренность, мелодичность, красоту. Вот почему его вокальный стиль созвучен и русской сказке, и русской поэзии, и русской живописи. А его высокий художественный вкус и такт, понимание природы песни, глубочайшее проникновение в ее смысл стали образцами для подражания для целого поколения выдающихся певцов современности.

Артист умел, как никто другой, передать подлинную народность русской песни, не позволяя себе несвойственных ей эффектов. Его сдержанность, целомудренное отношение и огромная любовь к музыкальному наследию народа стали и для меня законом в творчестве.

— Основа русской школы пения, нашей музыкальной культуры — в народной песне, — говорил Лемешев. — А так как песня — душа народа, то в ее трактовке многое решает искренность. Без нее нет ни песни, ни исполнения. В народе много поют не так, как это делаем мы, профессиональные певцы. Но нам так петь и не надо. Мы должны исполнять песню по-своему, но обязательно так, чтобы народ ее принял за свою.

Прежде чем определить форму подачи песни, надо понять ее душу, внимательно вчитаться в текст, попробовать нарисовать в воображении образ произведения, самому стать героем его.

Каждый художник, конечно, найдет в музыке и словах произведения наиболее близкую трактовку. Но главное — избежать банальности, которая одинаково может проявиться как в полном безразличии к тому, о чем поешь, так и в нарочитой аффектации, грубой иллюстративности.

— Помните, — наставлял певец, — что в основе мелодии народной песни всегда лежит слово. Произношение текста должно быть достаточно четким, иначе задуманный вокальный образ не дойдет до слушателя. Хорошо же произнесенное слово более разнообразно оттеняет особенность и красоту мелодии.

Но, к сожалению, от природы не все одинаково наделены способностью ясно и четко произносить слова. И над дикцией надо специально работать. Известный дирижер Большого театра Н. Голованов со свойственной ему запальчивостью кричал, бывало, на злополучного исполнителя: «Это вам не у бабушки на кухне! Будьте добры четыре буквы «з» в слове «княззззь»!» А потом уже спокойно заключал: «Учитесь у Глинки. Вот у кого всегда отчетливо продекламировано слово!»

Проникая в музыкальную архитектонику фразы, надо уметь ощущать и ее смысловой подтекст. Тогда и акценты будут расставлены правильно, по своим местам.

В исполнении песни важно чувство меры. Но сдержанность не должна оборачиваться безликостью, а эмоциональность — разухабистостью. Четкая образность, страстность, свобода в обращении со своими вокально-техническими ресурсами — вот что должно отличать мастера русской народной песни. Изучение творчества других мастеров и художников, его анализ помогут найти свой голос и свою самобытность.

— Музыкальное творчество и исполнительское искусство тесно взаимосвязаны, — подчеркивал Сергей Яковлевич. — Но «диктатором» все же является музыка, образы, рожденные вдохновением и фантазией композитора. Исполнитель должен правильно прочесть и рельефно передать то, что хотел сказать автор. Чтобы выполнить эту задачу, необходимо почувствовать «ключ», в котором написана музыка.

Одно из главных достоинств искусства вообще и, в частности вокального, — поэтичность. Все гении искусства и культуры всегда были поэтами жизни. Они открыли ее красоту людям. В исполнительском искусстве тоже надо быть поэтом, стремиться поселить в душе слушателей поэтический образ. Ведь музыка владеет особым секретом шлифовки души человека, культивирует в нем способность восприятия всего самого возвышенного, благородного, что есть в жизни. Вот на чем зиждется культура певца, ее уровень.

В последнее время народная песня часто подвергается эстрадной обработке. Такая аранжировка широко известных мелодий имеет право на жизнь, но где, как не в области эстрады, так важен вкус, общая и музыкальная культура исполнителей. У нас много новых превосходных обработок. Но много, мягко говоря, и плохих, варварски искажающих мелодию, навязывающих чуждую ей гармонию. Нередко под воздействием «стиля» обработки песня лишается плавности, ее спокойное, мерное движение будоражится синкопами. Не могу исполнять народные песни или русские романсы в чуждой их стилю обработке и вам не советую этого делать, как бы ни было заманчиво попробовать спеть подобные «народные» произведения.

Песня должна быть согрета певцом, пропущена через его душу. Уметь раскрыть людям правду и мудрость жизни — вот в чем суть. Люди двигают вперед науку, производство, хозяйство и любят хороших певцов. Поэтому надо учиться, и учиться петь хорошо, и своим искусством достойно служить народу.

Эти лемешевские заветы прочно осели в моем сознании на долгие годы, и я, как могла, проводила их в жизнь.

Непреклонной верности своему художественному вкусу, гражданственности, исключительно серьезному отношению к работе я училась у Клавдии Шульженко. Вот это была неповторимая индивидуальность, настоящее явление в нашем искусстве. Сколько сменилось поколений слушателей, а ее популярность не гасла, как и не гас огонь любви в песнях этой замечательной актрисы.

Нельзя петь о чем угодно и обо всем — вот к какому выводу я пришла от встреч с искусством Шульженко.

Поискам образа в песне, точному жесту, рациональному поведению на сцене, особенно при работе над тематическими программами, училась также у нашей неповторимой эстрадной актрисы Марии Владимировны Мироновой.

Каким удивительным даром перевоплощения она владела! Мгновенная смена настроения, и сразу же — новая походка, улыбка, осанка; у каждого острохарактерного персонажа свое лицо, своя мимика и, что очень важно, свои модуляции в голосе.

Чтобы научиться передавать особенности содержания того или иного произведения, нюансы партитуры, свое собственное состояние, я обращалась к творчеству самых разных актеров, музыкантов и певцов. Одни из них помогли мне почувствовать романтику Шуберта и классическую сдержанность музыки Генделя и Баха, философскую глубину мысли в романсах Рахманинова и воздушную легкость, красоту творений Моцарта. Другие дали толчок к освоению новых музыкальных направлений и стилей. Третьи привели к поиску образного отражения жизни через самый изначальный, глубинный процесс освоения того песенного материала, который оказывался нужным нынешнему слушателю на любых широтах.

Воспринимать музыкальные образы Чайковского и Рахманинова мне, например, помог Ван Клиберн (точнее, Гарви Лэвэн Клайберн). Впервые я его увидела весной 1958 года в Большом зале консерватории, когда он стал победителем Международного конкурса имени П. И. Чайковского, получив первую премию, золотую медаль и звание лауреата.

За роялем сидел худощавый, высокий, симпатичный парень и словно ворожил над инструментом, извлекая из него непостижимой красоты звуки. Никому из претендентов на «золото» — а их было сорок восемь из девятнадцати стран — не удавалось играть столь проникновенно, с таким тонким и глубоким пониманием музыки. Когда он заканчивал играть и вставал со стула, застенчиво улыбаясь, зал будто взрывался от оглушительных аплодисментов. «Премию! Премию!» — неслось отовсюду вслед жюри, удалявшемуся на заседание после третьего, заключительного тура. «Казалось, что все с ума посходили, — вспоминал потом Арам Ильич Хачатурян. — Даже королева Бельгии Елизавета не удержалась от соблазна слиться с залом, приветствуя Клиберна».

В дни конкурса я узнала, что Клиберн живет в Нью-Йорке, куда он приехал семнадцатилетним парнем из Техаса, чтобы совершенствоваться в музыкальном образовании. Его педагог профессор Розина Левина, русская пианистка, уехавшая из России в 1905 году (кстати, ее имя стоит на золотой доске Московской консерватории рядом с именами Рахманинова, Скрябина), вложила в воспитание Вана все лучшее, что было в фортепианном исполнительстве русских музыкантов. Именно тогда он впервые соприкоснулся с романтизмом, правдивостью, искренностью русского искусства.

В честь победы Вана Клиберна в США был установлен «День музыки». Крупнейшие компании грамзаписи наперебой предлагали ему контракты. Газеты печатали программу пятидесяти концертов на следующий сезон со всеми лучшими оркестрами страны. Пресса сообщала также о растущих доходах фирмы «Стейнвей» (Клиберн предпочитал рояль этой фирмы) и о выставке подарков и сувениров, привезенных музыкантом из Советского Союза, в здании фирмы с разрешения главы ее, Фредерика Стейнвея. В газетах подробно описывались всевозможные предметы, красовавшиеся на стендах выставки, — от фарфорового блюда с изображением русской тройки на дне до старинной балалайки. «Случайно великими не рождаются!», «Поклонники Элвиса Пресли перешли на сторону Клиберна», — сообщили читатели газеты. В знак благодарности победитель московского конкурса добился разрешения на бесплатный допуск подростков на свои репетиции. Клиберн потребовал также, чтобы билеты для молодежи были как можно более дешевыми. «Пусть лучше слушают Чайковского или Рахманинова, чем песенки про сомнительную любовь», — сказал он. Пресса не скупилась на информацию обо всем, что было связано с именем музыканта. «Скатерть стола, за которым обедал Ван Клиберн в ресторане «Рейнбоу Рум», украдена». «Вчера на кладбище Валхалла Клиберн посадил на могиле Рахманинова куст белой сирени, привезенный с собой из Москвы. Дочь композитора пианистка Ирен Волконская благодарила музыканта, подарив ему на память талисман Рахманинова — старинную золотую монету». «На пресс-конференции Клиберн заявил, что чек в 1250 долларов он передает в американский фонд укрепления международного культурного обмена».

— Журналисты следовали за Ваном по пятам, — рассказывала мне спустя годы помощница Клиберна по связям с общественностью Элизабет Уинстон. — Даже в туалете он мог встретить любителя новостей. Толпа репортеров из разных газет превратилась в свиту и сопровождала пианиста всюду. Популярность его не знала границ. Как только он показался в филадельфийском универмаге «Ванам Экер», чтобы купить пиджак, все вокруг пришло в движение. Как Клиберн вышел оттуда живым, одному Богу известно. На следующий день людское море едва не поглотило «кадиллак», в котором он уезжал после концерта. Во всяком случае, дверцы автомобиля оказались изрядно помятыми, слабо держались на петлях и остались без единой ручки. Ни одна грамзапись не пользовалась таким спросом, как пластинка с концертами Чайковского и Рахманинова.

В июне 1962 года я вновь увидела Клиберна дважды — в Большом зале консерватории и на сцене Кремлевского Дворца. Получалось у Вана все — и «Подмосковные вечера» Соловьева-Седого, и «Аппассионата» Бетховена, и рапсодия Брамса, и «Баллада» Шопена… Я вдруг обнаружила, что лирика и высокая поэзия исполнительского искусства Клиберна, неподдельная искренность и простота оказались созвучны и близки моим устремлениям. Чистота, первозданность, особое целомудрие, выразительность, мягкость и задушевность звука, превосходная полифония в сочетании с ясностью и пластичностью фразировки, с верным и всегда точным ощущением целого так меня увлекли, что я словно открыла для себя неведомый доселе пласт, который позволил заново переосмыслить мои песенные пристрастия и привязанности. Я очень сожалела, что, будучи в Горьком, где Клиберн исполнял Третий фортепианный концерт С. Прокофьева в сопровождении симфонического оркестра Московской филармонии под управлением К. Кондрашина на сцене Дворца культуры автозавода, я не смогла встретиться с Ваном. Зато спустя три года, когда он играл в Большом зале консерватории, я все же наверстала упущенное и «достала» музыканта после концерта в кругу именитых московских друзей Клиберна. Вблизи пианист выглядел просто гигантом, коломенской верстой. Стройный, прямой, подтянутый, с умными, живыми глазами. «Возвышается над всеми нами как каланча, — говорю А. И. Хачатуряну, стоящему рядом. — Наверное, хороший получился бы из Вана баскетболист». «Рост Авраама Линкольна — метр девяносто три», — отвечал знаменитый маэстро.

Я внимательно смотрела на пианиста, пытаясь найти перемены, и, к счастью, не нашла: он оставался все таким же приветливым, с той же шапкой вьющихся волос.

— Каждый час, проведенный в вашей стране, останется в моей памяти навсегда, — с мягкой улыбкой на лице говорил Клиберн. — Это лучшее время моей жизни. Москва открыла мне дорогу в большое искусство. Теперь я объехал весь свет. Что может быть лучше музыки, обогащающей людей, делающей их духовно чище, прекраснее? Поэтому я и играю для них. Популярность, конечно, вещь приятная, но в то же время утомительная. Она требует постоянной собранности, требовательности к себе, ответственность за каждую прозвучавшую ноту растет пропорционально опыту. Сам я, когда играю, испытываю огромное удовольствие. Каждый концерт для меня — познание нового, неизведанного, непережитого.

Его мысли словно сговорились с моими.

— Да! И знаете почему? Верю в романтику жизни. Эмоциональная музыка придает силу чувствам, передает их в искренней и наиболее убедительной форме. Чем чаще человек сталкивается с жизнью, чем больше познает ее, тем крепче он ее любит, тем сильнее у него желание пережить снова то замечательное состояние, что уже однажды пережил. Для меня музыка — всегда выражение непосредственных, внезапно возникших чувств, имеющих определенную форму и четкую устремленность. Эмоциональная музыка должна придавать силу человеческим чувствам, и если любовь должна быть долгой, крепкой, глубокой, сильной, то она, любовь, должна быть одновременно чистой, простой, готовой на жертвы. Все эти качества необходимы и в правильной передаче музыкальных чувств. В этом смысле музыка также имеет общую цель — передать глубокие чувства в наиболее искренней и наиболее убедительной форме. Большая музыка — враг цинизма. Она учит дорожить жизнью, уважать ее.

Клиберн говорил все это с такой страстью, такой убежденностью, что никто из присутствующих не решался перебивать его. Видимо, это была его излюбленная тема.

— Основные законы музыкального творчества столь же неизменны, как естественные чувства и ощущения. И наиболее важное из этих правил — быть искренним. Так же, как в жизни. Я убежден, что в будущем в музыке будет доминировать простота — выражение высшей красоты. Но прежде всего нужно сохранить умение ощущать красоту жизни.

Он был прав, этот техасец в темно-синем костюме, безукоризненно облегающем его худощавое тело. Ведь и теперь уже не редкость, когда люди, эмоционально скудея, объясняют это тем обстоятельством, что жизнь становится более сложной, что в ней не остается места красоте и чувству. Вся же практика мирового музыкального творчества убеждает в обратном — музыка через века будет помогать человеку совершенствоваться, творить добро, верить в светлые идеалы. Ради этого работал и Ван Клиберн. О каком свободном времени могла идти речь, когда у него, как и у всякого артиста-труженика, никогда не было минуты передышки.

— Каждый день, — жаловался пианист, — упражнения, репетиции, концерты, интервью, деловые встречи, снова репетиции… Иногда играю не до двух часов ночи, как обычно, а до шести-семи утра. Месяцами, бывает, не удается поспать две ночи подряд…

Спустя семь лет в один из приездов в Америку я вновь увидела Клиберна в доме импресарио Соломона Юрока, но об этом в другой главе.

Годы учебы у известных и малоизвестных мастеров культуры прошлого и настоящего научили меня лучше улавливать дух песни, видеть ее конструкцию, архитектонику и в то же время помогли выработать свое видение мира, взглянуть на творческий процесс гораздо глубже и шире, чем на ранних подступах к песне.

Всякое творчество питается накопленными впечатлениями, их сменой. Без этого невозможно сделать ни шага вперед, и я абсолютно убеждена в том, что любому артисту очень важны еще и встречи, расширяющие художественное восприятие, рождающие новые идеи, ассоциации и т. п. За свою многолетнюю творческую жизнь я встречала многих талантливых людей из сферы искусства. Их незаурядность помогала мне в поиске, учила распознавать истину, избавляя от всего чуждого и наносного, развитию художественного мышления, выработке основополагающих принципов творчества.

Еще один человек, чей талант воспарил над временем, над преходящими людскими страстями, дал мне многое в постижении связи искусства с жизнью, связи не отвлеченной, а рожденной историей, мировоззрением, утверждающим красоту труда. Это известный итальянский художник Ренато Гуттузо, чьи полотна хорошо известны во всем мире.

Вот человек, потрясший меня удивительной смелостью гражданина, художника, борца.

Ему не было и двадцати, когда он возглавил в Милане творческую группу молодежи, активно выступающую против «Novecento» — реакционного направления в искусстве, благословляемого тогда самим Муссолини. В 1937 году художник пишет знаменитый «Расстрел в степи», картину, посвященную памяти убитого фашистами Гарсиа Лорки. Под впечатлением расправы гитлеровцев с 320 итальянскими антифашистами Гуттузо сделал серию гневных, обличительных рисунков «С нами Бог!».

По сути, с этих работ, известных миллионам людей, и началось мое знакомство с ним.

Несколько позже в альбоме, изданном в Риме, я увидела репродукции его полотен и рисунков, созданных по мотивам произведений великих живописцев прошлого и явившихся как бы своеобразным прочтением классики. В них сквозило желание художника не скопировать творения выдающихся мастеров, а внести современный смысл в знакомые сюжеты — Гойи, Курбе, Дюрера, Моранди, Рафаэля, Рембрандта, Рубенса.

Поразила меня и серия литографий к «Сицилийской вечере» Микели Омари и «Персидским письмам» Монтескье.

Гуттузо на своих полотнах изобразил столько разных героев, что никто не отважился бы их сосчитать. И в каждом из них — свой характер, душевный настрой, привычки, своя тонко подмеченная и ярко запечатленная внешность.

Вспоминаю первую нашу встречу в одном из залов Академии художеств, где была организована выставка Гуттузо, в то время уже почетного члена Академии художеств СССР, автора полутора тысяч произведений, дышащих верой в человека, его высокое предназначение.

Гуттузо живо интересовался народной песней, ее истоками, исполнением и исполнителями. Рассказал о популярности «Сицилийской тарантеллы», танца, совершенно забытого на его родине в Сицилии и возвращенного народу благодаря усилиям Игоря Моисеева и танцоров основанного им ансамбля.

Зашла речь и о реализме, о современном искусстве на Западе.

— Западное искусство первых тридцати лет нашего века, — говорил Гуттузо, — было направлено в основном на решение отдельных чисто художественных проблем и побудило художников больше заниматься формой, что в ряде случаев привело к «искусству для искусства». Появились, с одной стороны, искусство произвола, с другой — натурализм. Вот и получилась ситуация, когда перестали замечать главное — человека, словно позабыв о его существовании. Одна из проблем наших дней — вернуть живописи человека, восстановить единство изображаемого и реального. Это обязывает художника к непрерывным поискам, к дерзанию, познанию действительности.

Мне нечего было возразить своему собеседнику, но я добавила, что в несравненно большей мере от искусства ждут осмысления того, что приносит с собой современность. Немного подумав, Гуттузо кивнул головой в знак согласия и закурил сигарету.

— Разумеется, — сказал он, — проблема современности — узловая, центральная. Произведение любого жанра, и песня в том числе, не будет пользоваться успехом, если оно не проникнуто страстным чувством гражданственности, живой атмосферой времени. И современный реализм не может не отражать пульс жизни, связей человека с природой, отношений между людьми. Его задача определенна и конкретна: прославлять человека, обогащать его красотой и поэзией, помогая ему понимать мир и идти вперед. Искусство любого серьезного художника всегда прочно и многосторонне связано с движением времени, его общественной практикой, нравственными и эстетическими идеалами, с его борьбой и надеждами.

В молодости художник часто обращался к творчеству авангардистов.

— Чем это было вызвано? — спросила я.

— В их работах, — отвечал он, — меня привлекал протест против существующих порядков, умение постигать тайны жизни. Многие из них к тому же обладали прекрасным качеством — одержимостью творчеством, как Ван Гог или Эдуард Мане. Последний, создавший легендарную «Олимпию», совершил целую революцию в живописи, да и в искусстве вообще. Он стремился быть правдивым и ничего не приукрашивать в изображении действительности, всколыхнув всю пакость империи Наполеона III. (Очевидно, Гуттузо имел в виду продажность и политиканство окружения императора Франции, его коррумпированность, духовное и нравственное опустошение, связанное с необузданным развратом, верховенством низменных страстей и инстинктов.) С редким мужеством и настойчивостью Мане искал красоту жизни и, когда ее обнаруживал, считал себя человеком, достойным похвалы.

— Я где-то слышала, что он был большим любителем почестей, спал и видел награды, обожал славу…

— На признание Мане имел полное право. Орден Почетного легиона случайным людям во Франции не дают.

В тот день Гуттузо прочел мне целую лекцию об исканиях Мане, Сезанна, Дюрера. Я поразилась его обширным познаниям в стихии живописи, совершенно изумительной памяти.

В 1975 году во Франкфурте-на-Майне и в Берлине я увидела выставку картин Гуттузо, посвященных памяти Пикассо. И так сложились обстоятельства, что осенью встретилась с самим художником в Москве. Как раз в Хельсинки прошло Совещание глав правительств по безопасности и сотрудничеству на континенте. И он охотно говорил о том, что волновало умы миллионов.

— Провозглашение справедливых принципов отношений между государствами в Хельсинки — очень важный факт сам по себе. И теперь не менее важно укоренить эти принципы в современных международных отношениях, внедрить их в практику и сделать законом международной жизни. Для меня, пережившего все тяготы войны с фашизмом, важно, чтобы народы обрели доверие друг к другу, чтобы раз и навсегда было покончено со словом «война», чтобы каждому человеку дышалось свободно.

— Я видела ваши полотна в Германии. Тридцать три картины посвящены Пикассо…

— О! Их значительно больше. Пикассо был моим другом, несмотря на то что старше на тридцать лет. Он, как Пабло Неруда, Давид Альфаро Сикейрос, Альберто Моравиа, останется в памяти величайшим борцом, пропагандистом новых художественных идеалов ради человеческого счастья, честно и искренне служившим победе разума, добра над злом.

С горечью восприняла я весть о кончине Гуттузо. Сколько осталось неосуществленных идей и планов, какая неиссякаемая потребность работать во имя мира на земле служила ориентиром выдающемуся художнику, звала и манила его в будущее.

Бывали в моей жизни случаи, когда я слышала и как могла воспринимала интересные факты искусства не из артистической среды, а от людей, не имеющих прямого отношения к музыкальному творчеству.

Однажды меня пригласили принять участие в концерте для медиков в Колонном зале Дома союзов. Поехала пораньше и попала на торжественное заседание. Сижу в стороне. Рядом — статный симпатичный мужчина в черном костюме со строгим сосредоточенным взглядом темных глаз.

«Какой-нибудь начальник из Минздрава», — подумала я.

— Как вы думаете, долго еще продлится заседание? — спрашиваю тихо.

— Минут двадцать, — так же негромко отвечает он. — Вам как раз времени хватит, чтобы настроиться. А то сразу попадете на сцену, не скоро войдете в ритм. К песне ведь тоже надо готовиться, не правда ли?

— Правда, — соглашаюсь я.

— Вы, когда поете без подготовки, старайтесь «опирать» голос на грудь. Должно быть грудное дыхание, тогда звук пойдет сам собой, если голосовые связки в порядке.

«Ларинголог, видно», — промелькнуло в голове.

— Вообще, — заметил сосед, видимо, ничуть не вникая в суть сухой, невыразительной речи оратора, — связки должны быть вам подвластны, как скрипка рукам Паганини. Вы знаете, как он играл? Его метод заключался в использовании природных способностей и возможностей руки. Он не заучивал противные натуре позиции, трудные оттого, что они неестественны и форсированы, а играл, отдаваясь полностью во власть звуков, забывая обо всем на свете. Вы так же должны петь, до конца раскрывая свои способности. Шедевры в искусстве могут быть рождены только самым глубоким человеческим чувством. И мысль Гете о том, что величие искусства яснее всего проявляется в музыке, бесспорно верна. Как и то, что в музыке нет ничего материального: это чистая форма, возвышающая и облагораживающая все, что поддается ее выражению.

«Кто же это?» — ломала я голову.

— Помнить вам, — продолжал он, — надо еще и о том, что в музыке покоряет мелодия. Понять ее красоту можно прежде всего по произведениям Шопена, главным образом его этюдам и ноктюрнам. Среди них столько лирических жемчужин, что их даже поют. Песенность эта — более хорового типа, но вам, как певице, Шопен пригодится всегда, потому что весь он в гениальном мелодическом даре. По экспрессии, совершенству гармонии ему нет равных среди великих музыкантов. К нему обращаются в минуты, когда в музыке ищут утешения, возможность укрепить дух. Ромен Роллан, например, черпал у Шопена жизненные силы, переживая тяжелые годы войны и оккупации. Как только вы поближе познакомитесь с его творчеством, так сразу поймете, какое духовное богатство оно таит.

Вы знаете, что такое прекрасное?

Прекрасное — это то, что дает нам почувствовать в объекте гармонию двух наших природ — гармонию мысли и страсти. Прекрасное ведь постигается без размышления, ибо идея входит в него как элемент природного порядка. Возвышенное рождается, когда безмерность природы разум охватывает и обозревает. Стремительные и хаотические мелодии Бетховена и Вагнера, сдерживаемые ритмом и озаряемые тематическими вспышками, возвышенны. Нет чистого эстетического переживания. Сами наши страсти — любовь, честолюбие, скупость, — очищаясь, приобретают эстетический характер. Обращаться к прекрасному нужно на поле очищения, иначе будешь эстетом, а не художником.

Я взглянула на часы: пора готовиться к выступлению. И вот концерт. Знакомые имена — Владимир Васильев, Екатерина Максимова, Артур Эйзен, Ирина Архипова, Муслим Магомаев, Юрий Силантьев с оркестром… Выхожу на сцену и я, смотрю в зал, ищу незнакомца в черном костюме, но не нахожу.

Спустя месяца три или четыре поднимаюсь в свою квартиру на лифте и вижу… знакомое лицо. Тот самый человек, который так убежденно советовал почаще слушать Шопена!

— Добрый вечер, — говорю. — Вы к нам в гости?

— Нет, я здесь живу, — ответил мой попутчик и вышел на десятом этаже.

Мне потом сообщили, что это профессор Антон Яковлевич Пытель.

При наших встречах я все больше убеждаюсь в его глубоких познаниях и необычайно широком кругозоре. Он хорошо знал и понимал классическую музыку, любил народные песни и романсы в исполнении Ф. И. Шаляпина.

— Пациент опять станет здоровым, — заметил однажды Антон Яковлевич, — если ему помогают сладкозвучные напевы. Так сказал Еврипид. Индийские философы считали, что и музыку, и медицину питает одно — вдохновение. Поэтому у нас с вами есть нечто общее.

Член-корреспондент АМН, член Международной ассоциации хирургов, участник многих международных конгрессов и симпозиумов по урологии, профессор А. Я. Пытель отдал отечественной медицине 60 лет жизни, воспитал замечательную плеяду ученых — руководителей ведущих урологических клиник нашей страны и за рубежом. Среди них академики, доктора и кандидаты медицинских наук — всего более сорока человек.

Антон Яковлевич был известен во всем мире. Многие ученые присылали ему из-за рубежа свои научные труды, журналы, книги. Он знал английский, немецкий, древнеславянский, греческий языки, он был человеком энциклопедических знаний.

До определенного времени я не знала, что сын Антона Яковлевича, мой ровесник, тоже уролог. Как-то ранним утром встретила в гараже певца Большого театра А. П. Огнивцева — наши «Волги» стояли почти рядом — и в разговоре услышала от него знакомую фамилию — Пытель.

— Я хорошо знаю Антона Яковлевича, — заметила я.

— Да нет же, — возразил он мне. — Ты говоришь о Пытеле-старшем, а это Пытель-младший, его сын. Юрий Антонович тоже уролог, доктор медицинских наук, профессор и заведует кафедрой урологии в Первом Московском медицинском институте. Таких именитых урологов у нас в Москве, а может, и в стране, всего двое. Лопаткин и Пытель-младший.

Меня это заинтересовало, но встретиться с Юрием Антоновичем тогда не удалось. Прошли годы. Однажды зимой я довольно сильно простудилась, однако, не долечившись, вынуждена была выехать на гастроли к нефтяникам Тюмени, а оттуда — на Север, к полярникам и пограничникам. В Москву вернулась совершенно больной, понадобилась помощь уролога. Вот тогда я и обратилась к Юрию Антоновичу Пытелю в Первый медицинский институт.

Пытель-младший встретил меня с предупредительностью и вниманием, которые свойственны настоящему доктору, чуткому и отзывчивому. Вылечившись, я все же не удержалась от соблазна задать вопрос:

— Я знаю, что у вашего отца не было музыкального образования, а в музыке он разбирался удивительно хорошо. А что вы думаете о музыке?

— Мир без искусства не может существовать. Не представляю людей, которые были бы безразличны к музыке. В дни отпуска иногда выезжаю порыбачить на Дон. Однажды взял с собой магнитофон, слушаю «Пер Гюнт» Грига. Вдруг на лодке ко мне подплывает старый казак. «Скажи, пожалуйста, — говорит, — у тебя музыка из радио чужая или своя?» «Своя», — отвечаю. «Будь любезен, сыграй еще раз, уж больно за душу берет». Человек этот не имел никакого образования, слышал Грига впервые в жизни, а музыку понял. Музыка существует для всех. Мелодиям Баха, Генделя более трехсот лет, но они и по сей день согревают сердца миллионов. Если вы помните, Бах казался некоторым своим современникам сложным, недоступным и непонятным. Вспомните его произведения, которые он писал для себя. Вряд ли ему приходило тогда в голову, что его сочинения и через века будут популярны и почитаемы.

Вообще же музыка, как говаривал Платон, воодушевляет весь мир, снабжает душу крыльями, способствует полету воображения; музыка придает жизнь и веселье всему существующему, ее можно назвать воплощением всего прекрасного и всего возвышенного. Хорошая музыка оживляет в нас сознание наших душевных способностей; звуки ее окрыляют нас к благороднейшим усилиям, благотворно сказываются на душевном состоянии. Японские медики, проводившие исследования в больнице города Хиросаки, пришли к выводу, что народные песни и некоторые произведения Баха способны успокоить больных перед операцией, у них исчезает страх, пульс и давление нормализуются.

— Американские психологи, — заметила я, — давно обнаружили, что на первом месте возбуждения человеческих чувств стоит музыка.

— Неоспоримый факт, — согласился Пытель. — Немецкие врачи города Бремена при ряде хирургических операций обезболивание заменяют спокойной музыкой, особенно хорошо воздействующей на пациентов старшего возраста. В бывшем Союзе примеры такие были. В бакинской больнице имени Шаумяна при проведении операций звучала музыка. Конечно, не «Танец с саблями» Хачатуряна, а более медленная, тихая, умиротворенная.

Слушая профессора, я часто ловила себя на том, что он, как и отец, мог восхитить эрудицией, широтой кругозора и в этом ему могли позавидовать мэтры от медицины самых именитых, престижных зарубежных клиник.

В середине семидесятых, набравшись творческого опыта, я задумала создать концертный ансамбль, который бы пропагандировал не только русскую песню, но и шедевры национальной инструментальной музыки. Поделилась своими планами с композитором А. Г. Новиковым.

— Мысль дельная, — поддержал мое стремление Анатолий Григорьевич. — Создать коллектив виртуозов — единомышленников — задача сложная, но решаемая. Забот и хлопот, конечно, прибавится, от этого не уйти, зато расширятся границы поиска в песне, музыке.

Идею мою одобрило и Министерство культуры Российской Федерации. Так в 1977 году родился коллектив музыкантов, ныне Государственный академический русский народный ансамбль «Россия».

— Пошла по второму кругу? — спросил Леонид Осипович Утесов после одного из первых публичных концертов новорожденного. — Справишься?

— Думаю, да.

Передо мной, но теперь уже с моим ансамблем, вновь замелькали города, гостиницы, аэродромы, концертные залы, сцены дворцов и домов культуры, полевые станы… Темп взяли немыслимый: к началу 80-х годов вышли на уровень до 100–120 концертов в год! Умом и сердцем чувствовала, что направление и ритм взяты правильно — и в отборе репертуара, и в подборе музыкантов, и в самой организации гастрольной деятельности.

А начинали мы не с пустого места: принимали в ансамбль сложившихся мастеров, прошедших большую школу концертной эстрады. Геннадий Разуваев, например, гитарист с огромным репертуаром, аккомпанировал Клавдии Шульженко и Леониду Утесову. Домрист Анатолий Соболев играл в оркестре имени Осипова, был на первых ролях в ансамбле «Березка», прославился, ко всему прочему, как превосходный аранжировщик. Домрист Виктор Калинский, владеющий отточенной техникой и счастливой способностью к импровизации, был ведущим в оркестре Всесоюзного радио. Балалаечник Александр Федоров, ученик знаменитого Павла Нечипоренко, оказался неподражаемым виртуозом. Таких прекрасных музыкантов мы приглашали в ансамбль и в дальнейшем, это был наш фундамент, основа творческих исканий, хотя и в самом коллективе воспитывались одаренные исполнители, такие как Дмитрий Царенко, Владимир Пирский, Елена Калашникова, Светлана Дятел, ныне заслуженные артисты России. Многие музыканты, прошедшие у нас стажировку, с успехом выступают сегодня в крупнейших оркестрах страны.

Уже в самом начале творческого пути критика отмечала «заметность в новых поисках акварельности и полутонов в исполнительской палитре» ансамбля, «безупречный вкус» и «масштабность создаваемых и выносимых на суд слушателей сочинений». И это вселяло уверенность в правильности выбора, художественных методов, которыми мы руководствовались. Да и сама атмосфера требовательности, творческого энтузиазма, существующая в коллективе до сих пор, сослужила нам хорошую службу. Поэтому наши концерты — это всегда необходимость серьезной подготовки, налаженность и стабильность репетиционного процесса, четкая и ясная перспектива дальнейшего развития. Музыка, которую мы создаем, объединяет и сплачивает нас, помогает перенести многие сложности постоянной кочевой жизни.

Едва пришел мало-мальский успех и были «обкатаны» наши программы на родине, как сразу посыпались приглашения из-за границы. Я восприняла такой поворот событий как закономерность, и мы, осенясь крестным знамением, начали колесить по Европе, а затем отправились на другие близкие и дальние континенты, где нам, как правило, был уготован теплый прием.

За дирижерским пультом «России» 17 лет подряд стоял мой муж (скончавшийся в апреле 1997 года от цирроза печени, последней фазы гепатита, приобретенного в Афганистане), народный артист России Виктор Гридин, великолепный баянист, автор многих произведений для народных инструментов.

Народная музыка нашла в Гридине своего страстного, убежденного и вдохновенного интерпретатора. Он делал все возможное и невозможное для того, чтобы ее сокровища стали подлинным достоянием народа, чтобы о них не только имели верное представление, а и знали, любили всем сердцем.

Иногда мы бранились, спорили из-за тех или иных просчетов, ошибок, то и дело возникающих проблем, но всегда находили выход из тупика, порой оба шли на компромисс ради общих целей.

Нелегко складывался его путь в большом искусстве. Родившийся в грозные годы Великой Отечественной, он с детства познал цену тяжелого каждодневного труда. Курское село Пристенное славилось трудолюбием хлеборобов, готовностью всегда работать на совесть. В редкие минуты отдыха мальчонка, помогавший семье, состоявшей из четырнадцати человек, брался за старенькую гармонь — «хромку», а потом и за баян, который самому младшему в доме доверили старшие братья, известные на всю округу баянисты. Когда настала пора выбирать профессию, решение было однозначным — музыка. В Харьковском музыкальном училище, куда Гридин поступил в класс баяна, сказали: способности есть, надо их развивать дальше. И юноша поехал в Москву, в Музыкальное училище имени Гнесиных. Здесь проявилась склонность будущего музыканта к сочинительству, и его пьеса «Веселый хоровод» впервые зазвучала на радио.

Любовь к ансамблевой игре привела Гридина в эстрадно-симфонический оркестр Центрального телевидения и Всесоюзного радио. Народный артист СССР Юрий Васильевич Силантьев, музыкант чуткий, внимательный к достижениям молодых, разглядел в будущем дирижере задатки незаурядные.

Сольные партии для баяна в сопровождении оркестра вывели В. Гридина в число ведущих исполнителей.

Присматриваясь к самобытному гридинскому таланту, Силантьев не думал не гадал, что молодой баянист и композитор пойдет по его, Силантьева, стопам — станет дирижером. Так же как Силантьеву, в прошлом превосходному скрипачу, скажут Гридину однажды: «Нет дирижера». И он встанет за дирижерский пульт.

Его приглашают крупнейшие в стране музыкальные коллективы. Так Виктор Гридин оказался в Ансамбле песни и пляски имени А. В. Александрова. И тут он продолжает совершенствовать свое мастерство — пишет новые пьесы, делает обработки народных песен. В них с удивительной красотой переплетаются черты народного мелоса и острые современные гармонии. Они сами по себе виртуозны и требуют от исполнителей высочайшего профессионализма. Народность стиля, богатство оркестровой фактуры, знание всех секретов и возможностей народных инструментов содействовали популярности произведений Гридина. Их с удовольствием исполняют и отдельные ансамбли. Они звучат на радио, по телевидению, записываются на фирме «Мелодия». «Озорные наигрыши», «Праздничный хоровод», «Тонкая рябина», «Рассыпуха» и многие другие концертные произведения принесли славу их автору не только на родине. Они с большим успехом исполнялись нашими артистами за рубежом.

Став художественным руководителем ансамбля, я понимала, что нужно искать и находить новые краски в музыкальной палитре, с головой окунуться в стихию жанрового разнообразия, быть может, придать исполняемым сочинениям полифоническое звучание и, конечно же, научиться сверять ритмы мелодий с пульсом дня, времени. Быть как все из подобного рода известных коллективов и как никто из них.

Не мне судить, что получилось. Во всяком случае, признание публики и прессы на Родине ансамбль завоевал прочно. За рубежом — в 32 странах — коллектив встретили также с оптимизмом. Вот некоторые из сотен, взятые наугад, для примера, высказывания зарубежной прессы.

«Мастерство артистов ансамбля под художественным руководством Зыкиной чувствовалось в каждом номере. Это больше, нем развлечение. Это демонстрация того, что уровень музыкальной культуры в России необычайно высок. Через музыку и песню растет понимание, если этого понимания искренне желают».

«Оттава джорнэл» (Канада)

«Мелодии русского ансамбля настолько красивы, что энтузиазм любителей музыки, услышавших их, был просто невероятен. После исполнения каждого номера зрительный зал буквально ревел, стонал, гудел от шквала оваций и возгласов одобрения. Такого триумфа в Салониках не знают со времен гастролей ансамбля Моисеева».

«Аногевматини» (Греция)

«Результат гастролей гостей из России превзошел все ожидания. Это поистине жемчужина национального фольклора России».

«Илта саномат» (Финляндия)

«Выразительная русская песня безгранична в пространстве и времени. Высокий уровень исполнительского искусства артистов «России» не вызывает сомнений».

«Ди вельт» (ФРГ)

«На фоне захлестнувшей нас псевдорусской цыганщины и унылых кабацких «романсов» песни и мелодии ансамбля «Россия» оставляют серьезное и солидное впечатление».

«Генерал-анцейгер» (ФРГ)

«Груды цветов на сцене и оглушительные овации зрителей — так было на каждом концерте ансамбля «Россия». При довольно скромных наших межгосударственных связях впечатляют изумительное радушие, восторг, с которыми встретила Австралия русских артистов… Их выступление, достигшее высот подлинного искусства, вылилось в переполненный поэзией и величавой музыкой праздник, которого, видимо, не ожидала восхищенная публика…»

«Сидней телеграф» (Австралия)

«22 концерта за 20 дней и тысячи новых поклонников у ансамбля «Россия» — таков итог гастролей коллектива, возглавляемого популярной русской певицей Людмилой Зыкиной. Особенно потрясло публику исполнение артисткой цикла датских народных песен на датском языке. Выступления ансамбля собрали большую аудиторию, чем на недавних выступлениях артистов Большого театра».

«Телевидение» (Дания)

«Нигде в мире народная песня не находится в таких надежных руках, как в России. Доказательство тому — гастроли ансамбля Зыкиной».

«Политикен» (Дания)

«Ансамбль под руководством Зыкиной творчески развивает традиции русской народной культуры. Артисты прекрасно смотрятся, и каждый ведет свою партию добросовестно и артистично. Восторженный прием, оказанный русским, служит залогом того, что можно и нужно ожидать от «России» новых интересных и ярких работ».

«Эстия» (Греция)

«Матушка Русь всегда преподносит сюрпризы в своем несметно богатом и волшебном искусстве под названием «народная песня После оркестра Осипова, ансамбля Моисеева мы не видели ничего более замечательного. Выплеснув в основное время фейерверк красивых мелодий, артисты много бисировали с доброжелательного согласия дирижера Виктора Гридина, мужа Зыкиной, авторитет и художественный уровень исполнения которой передаются и руководимому ею ансамблю».

«Нойе рейнцайтунг» (ФРГ)

Подобные оценки приятны, ценны для поддержания творческого тонуса и всегда обнадеживают. Значит, работа проводилась не зря.

Лишний раз я убедилась и в том, что слава — не удовольствие, а весьма ответственная ноша. С одной стороны, без успеха невозможно творить, с другой — любой срыв, особенно на зарубежной сцене, чреват непредсказуемостью реакции музыкальных критиков, прессы вообще. Потом очень трудно доказывать, что произошедшее — проба сил, случайность или, наоборот, начало восхождения новой «звезды», гениальность которой сию минуту не признана, поскольку время раскрытия ее индивидуальности и таланта впереди. За границей если выступишь неудачно, второй раз уже никто не пригласит. И если не понравишься публике в каком-то городе — будь ты хоть близкой родственницей Папы Римского, — тебя все равно ждет такая же участь. Поэтому быть всегда на высоте чрезвычайно трудно и сохранять популярность, завоеванную годами, сложнее, чем пройти по струне через бездну.

После кончины Гридина пришлось искать нового дирижера, и я его нашла на Смоленщине. Николай Степанов, ученик Виктора Дубровского, человек безусловно одаренный. Сменилось и поколение музыкантов. Пришли новые исполнители, высокообразованные, талантливые, думающие, одержимые осознанием высокой миссии художника. Какое будущее у них? Что дадут они слушателям в наше нелегкое переломное время? Какие пути-дорожки будут прокладывать они к сердцам современников? Вопросы, вопросы и вопросы. И все-таки, наверное, прав Вольтер: «Время довольно длинно для того, кто им пользуется; кто трудится и кто мыслит, тот расширяет его пределы». Прав и Гете: «Потеря времени тяжелее всего для того, кто больше знает». А знаем мы много. И умеем многое. Нельзя лишь останавливаться. Кто-то очень правильно подметил: умирает не тот, кто устал, а тот, кто остановился.