Течёт моя Волга…

Глава III Были и небылицы

За долгую жизнь в искусстве я наслушалась о себе несчетное число всяких мифов, сплетен, легенд и небылиц, от которых могут завянуть не только уши. То Зыкина чуть ли не «враг (?!) русской песни»; то ее «из партии (в которой никогда не состояла) выгнали по семейным обстоятельствам»; то «певица Людмила Зыкина скупила пол-Берлина во время вывода Западной группы войск из Германии»; то «Зыкина готовится открыть собственный ресторан в Москве… на свои средства»; то «хлестала с Фурцевой водку в бане…». И так далее в том же духе.

За несуществовавшую любовь к Косыгину мне перемывали косточки несколько лет подряд. И до сих пор эта байка ходит по Москве, дескать, было дело, чего уж там скрывать, все знают. Что было? Да ничего! Чесать языками попусту мы наловчились, это мы умеем. И потому нет таких нелепиц, которые не нашли бы своих приверженцев. Мне кажется, заблуждаются люди оттого, что воображают себя знающими. Вероятно, поэтому тысячи путей и ведут к небылице, к истине же — только один. А она такова. Была на дне рождения у Бори Брунова и там познакомилась с дочерью Косыгина Люсей и ее мужем. С ней мы потом довольно часто встречались на всевозможных торжествах и по праздникам. На одном из таких вечеров Косыгин, подняв бокал с шампанским, произнес: «У нас в гостях Людмила Зыкина. Я очень люблю ее песни. Давайте выпьем за нее, за ее замечательный голос, за ее творческие успехи».

Вскоре умерла жена Алексея Николаевича, и я была на похоронах, принесла цветы. Тем временем слухи о симпатии Косыгина к моей персоне уже поползли, разрастаясь вглубь и вширь, и на приеме в честь Жоржа Помпиду Брунов, между прочим, сказал Косыгину, что молва считает Зыкину его, Косыгина, тайной женой.

— Ну что же, — отвечал Алексей Николаевич, — молва — плохой гонец и еще худший судья. Хорошо еще, что подобрала мне молодую, да еще Зыкину.

И когда Косыгин проходил мимо меня, он вдруг неожиданно спросил:

— Ну, как успехи, невеста?

— Грех жаловаться.

— Вас не шокируют сплетни?

— Нет, что вы. Наоборот.

Через несколько дней я уехала на гастроли в Чехословакию. На вокзале меня встречали с охапками цветов, как принцессу или знаменитость первой величины. Я недоумевала, растерянно глядя по сторонам. «В чем дело? Не путают ли меня с кем-то другим?» — задавала себе вопросы, не находя на них ответа. Внимание и почести мне оказывали повсюду на протяжении всех четырех недель моего турне. И подарков понадарили уйму. Провожая в Москву, кто-то из руководителей страны приветливо, с улыбкой на лице напутствовал:

— Передайте привет Алексею Николаевичу!

— Какому Алексею Николаевичу?

— Как какому? Косыгину…

— Обязательно передам, если увижу.

— А как вы его не увидите?

— Очень просто. Мы встречаемся редко. Я же не член правительства, а всего лишь артистка.

— А разве вы не его жена?

— Нет, не жена.

По-моему, я многих тогда огорчила и расстроила. Когда вернулась домой, стала продавать привезенные подарки, что позволило мне расплатиться за первую в жизни дачу. Ходила такая счастливая. Наконец-то есть дача! В Опалихе, недалеко от железной дороги. И подъезд был хороший, и климат сухой мне нравился, и яблоньки в саду молодые…

Судачили досужие кумушки и о моих якобы дружеских отношениях с Н. С. Хрущевым. А всего-то лишь один только раз виделась с ним на его юбилее в Георгиевском зале Кремля. Я пела в сопровождении Шалаева и Крылова «Течет Волга» и в конце песни, обратившись к нему, пропела: «А вам 17 лет». На что Хрущев, повернувшись к окружающим с довольной улыбкой на лице, заметил: «Вот Зыкина сказала, что мне 17 лет и можно еще работать и работать вместе со всеми вами!» Правда, не удалось ему поработать «вместе со всеми» — вскоре его сняли, о чем я и услышала, будучи на гастролях в Америке.

С Фурцевой нас тоже соединяли и разъединяли по всякому поводу и без повода, выдвигая аргументы один нелепее другого. Боже мой, сколько же грязи вылито на покойного министра культуры СССР, занимавшего важный государственный пост целых четырнадцать лет! Какими только унизительными и оскорбительными эпитетами не награждали ее иные авторы книг и статей, вышедших после ее смерти: и наркоманка, и неграмотная дура-баба, и пьяница, и психопатка, и еще не знаю какая — словом, лидер «уничтоженной, порабощенной культуры», как утверждает один из нынешних театральных критиков. Очевидно, этому критику неведомо, что советские молодые артисты времен Фурцевой, участвуя в международных конкурсах и фестивалях, завоевали почти сотню первых премий (не говоря об остальных наградах), став признанными лидерами в мировом искусстве. В пору пребывания Фурцевой на посту министра в стране насчитывалось 360 тысяч библиотек, 125 тысяч клубов и дворцов культуры, более 1140 музеев, 540 драматических и музыкальных театров, почти 50 тысяч народных университетов культуры. В какой еще стране мира можно было найти такое богатство и как выглядит оно теперь? В феврале 1996 года я услышала по радио новость: Эрмитаж отдал голландцам две картины Рембрандта за… ремонт протекающего потолка. Не кощунство ли? Императрица Екатерина II, приобретая шедевры (в том числе и эти злополучные полотна Рембрандта) европейской и мировой культуры для украшения северной столицы и приумножения национального достояния российского государства, вероятно, и мысли не допускала, что оно, это достояние, будет истощаться, совершенно не подчиняясь здравому смыслу и рассудку потомков. В том же феврале я случайно наткнулась на воспоминания современников о И. С. Тургеневе, и в частности художника А. П. Боголюбова. «Я, — говорил Тургенев Боголюбову, — иногда представляю себе, что если бы мне, положим, удалось оказать какую-нибудь необычайную услугу государю, он тогда призвал бы меня к себе и сказал: «Проси у меня, чего хочешь, хоть полцарства». А я бы ему отвечал: «Ничего мне не нужно, позвольте мне взять только одну картину из Эрмитажа». И Тургенев назвал полотно Рембрандта. Почему я вспоминаю об этом эпизоде? Да потому, что Екатерина Алексеевна, будь она ныне министром культуры, не позволила бы Эрмитажу отдать сокровища нации при любой сложившейся ситуации в экономике. И добилась бы своего, чего бы это ей ни стоило, потому что заботилась и пеклась об отечественной культуре повседневно. Могла просить, спорить, убеждать, доказывать, находить решение в любых, самых сложных, порой тупиковых ситуациях. «Если бы не энергия Екатерины Алексеевны, — говорил на ее похоронах Евгений Евтушенко, — песня на мое стихотворение «Хотят ли русские войны?» никогда бы не увидела свет. Обвиняли в нацизме». Воля и настойчивость Екатерины Алексеевны способствовали развитию театра «Современник». По ее инициативе началось строительство Театра им. Моссовета, Театра оперетты, реконструкция Театра им. Маяковского… С благословения Фурцевой возник Театра на Таганке и во главе его встал Ю. П. Любимов. Поддерживала она и Ленком, добилась присуждения его коллективу Государственной премии. При ее содействии началась реконструкция архитектурного ансамбля «Царицыно» — изумительного творения русского зодчества XVIII века, его реставрация, был построен Музей музыкальной культуры имени М. И. Глинки…

Поразительные взлеты духа в культуре пришлись как раз на время 60-х — начала 70-х годов, когда Фурцева занимала пост министра. Благодаря своему действительно высочайшему уровню музыкальная культура страны заставила пасть ниц и Европу, и Америку, не говоря уж о других континентах. Целые исполнительские школы — скрипичная, фортепианная — засверкали на мировом небосклоне звездами первой величины. В ту пору существовала даже школа оркестрового музыканта, ныне вовсе исчезнувшая. Мы сегодня словно достигли апогея беспамятства, как будто не было всемирного признания заслуг Ойстраха, Рихтера, Когана, Гилельса, Мравинского, Кремера, Шафрана, Ашкенази — всех-то и не перечесть великих музыкантов, творивших вдохновенно и искренне. Достижения тех лет держались на крупных именах, на хороших оркестрах, ансамблях, труппах; на замечательной молодежи, воспитанной не менее замечательными педагогами. И Фурцева не стояла в стороне от всех этих взлетов, а была их страстной поборницей. Она всегда понимала, как важен масштаб отдельной личности, его культурный, нравственный потенциал, поддерживала поиски духовной опоры каждого незаурядного в искусстве человека. Во многом ей мешал партбилет. Давление партийной элиты, ее спрос и требования порой перехлестывали через край, и тут она становилась бессильной. И все же она не сдавалась, находила силы в противоборстве, стояла на своем и не ради себя.

Во время гастролей по Сибири в феврале-марте 1970 года (в маршрут были включены Барнаул, Красноярск, Новосибирск, Кемерово и еще несколько городов) я видела, с какой безжалостной самоотдачей выполняла министр намеченную программу. С утра по две-три встречи с активом, ведающим вопросами культуры, затем поездки на предприятия, вечером — обязательное посещение театральных спектаклей, беседы с актерами — она живо интересовалась их творческими и бытовыми нуждами, тут же, на месте, оказывала помощь, решала актуальные, самые насущные проблемы.

За рубежом о Фурцевой говорили и писали как об авторитетной и эрудированной личности. Она обладала удивительной способностью общаться с аудиторией, располагать к себе слушателей. Помню, какой фурор произвела ее речь на конференции министров культуры европейских государств в Венеции в 1969 году, на открытии Выставки художественного творчества народов нашей страны в 1972 году в США. Мне довелось слышать жаркий спор Екатерины Алексеевны с французскими театральными и музыкальными деятелями (кстати, очарованными ею) об академических традициях оперного театра, о непреходящем значении западной и русской оперной классики, о развитии музыкальной культуры в странах Западной Европы.

Талант ее сказывался во всем, в том числе и в умении общаться с творческими людьми, натурами порой сложными, противоречивыми, своеобразными, в точном определении достоинств, успеха того или иного артиста в самых разных жанрах. Она, например, буквально боготворила Г. Вишневскую, поддерживала певицу, чем могла. Помогла ей в присвоении звания народной артистки СССР, давала рекомендации в зарубежные поездки, тогда как другие ждали годы; в 1971 году подписала представление о награждении ее самым высоким орденом страны — орденом Ленина (в компании с И. Архиповой и А. Огнивцевым). Да мало ли замечательного для культуры и ее деятелей сделала Екатерина Алексеевна! Только по злому умыслу или из конъюнктурных, шкурных соображений люди могут осквернять память о Фурцевой — теперь о покойниках на Руси говорят все, что заблагорассудится, особенно о тех, у кого в кармане был партбилет. Мои встречи с Фурцевой также не дают покоя некоторым новоявленным критикам и газетным обозревателям (так и хочется написать — «обосревателям»), делающим в своих омерзительных публикациях безапелляционные выводы о моих отношениях с Екатериной Алексеевной. Поэтому считаю своим человеческим и гражданским долгом рассказать о том, чему была свидетелем, находясь рядом с Фурцевой.

С Екатериной Алексеевной я познакомилась в начале 60-х на декаде искусств Российской Федерации в Казахстане, куда она прилетела во главе делегации. Помню, сидели мы где-то за столом, и после «Ивушки», которую я спела, Фурцева воскликнула: «Так вот вы какая, Людмила Зыкина!» А когда мы летели обратно, она поинтересовалась, как я буду добираться из аэропорта домой, есть ли у меня машина. Я ответила, что есть, хотя в те годы у меня ничего еще не было, и от предложения подвезти отказалась — не хотелось чем-то утруждать министра.

Я очень стеснялась ее, особенно первое время, да и потом мы никогда не были в приятельских отношениях, как это представляется некоторым авторам — хулителям Фурцевой. Мы с ней были разного возраста, и она мне своего сокровенного никогда не доверяла, я же с ней могла посоветоваться о чем-то, но никогда о чем-либо значительном не просила. Я всегда держала дистанцию во взаимоотношениях, поскольку она была для меня очень большим, государственного масштаба человеком. Я и сейчас прекрасно знаю свое место, всегда и везде, и потому границ доверия нигде не переходила и не перехожу.

Иногда я встречалась с Екатериной Алексеевной на фестивалях искусств, Днях культуры, юбилейных и правительственных концертах. На последних я старалась петь песни героико-патриотические, о Родине, о России, хотя мне удавались больше лирические. Я считала, что на такого уровня представлениях не следовало вдаваться в лирику, пока однажды Фурцева перед одним из концертов в Кремлевском Дворце не спросила:

— Люда, почему бы вам (она всегда обращалась на «вы», никого не звала на «ты») не исполнить «Ивушку» Григория Пономаренко? Она у вас, кажется, неплохо получается?

— Ой, Екатерина Алексеевна, — отвечала я, — как хорошо, что вы мне подсказали. У меня давно такое желание созрело, да все никак не решалась…

Она была искренним, добрым, отзывчивым человеком. Никогда не показывала свое превосходство над кем бы то ни было. Вот, дескать, я министр, а вы все — плебеи.

Фурцева никогда не пыталась кого-то обидеть, а если такое вдруг случалось, страшно переживала и обязательно извинялась за свою допущенную бестактность или ошибку. И сама старалась не вспоминать то, что приносило ей горечь.

Как-то Екатерина Алексеевна навещала в больнице мужа Н. П. Фирюбина и на лестнице встретила Жукова. Подошла к нему и сказала: «Георгий Константинович, простите меня, я очень плохо по отношению к вам поступила и постараюсь вину свою искупить». (В 57-м году по поручению Хрущева Фурцева проводила расследование «персонального дела» маршала и выступала против него на пленуме ЦК КПСС.) А Жуков и говорит: «Катя, это такие мелочи, о которых не стоит вспоминать».

Я много раз выходила из ее кабинета в слезах, но довольная. Чувствовала: относится ко мне она с большим уважением. А только любящий человек может сказать в глаза правду. Потому что хочет добра.

Я долгое время получала ставку в 16 рублей за концерт, и в один прекрасный момент в дирекции Москонцерта мне сказали, чтобы я написала заявление на имя директора с обоснованием повышения ставки, т. е. с учетом количества концертов, репертуара, гастролей и т. п. Директор написал письмо В. Кухарскому с перечнем фамилий артистов, которым следовало повысить зарплату.

— Как? У тебя столько всего за плечами и ты получаешь 16 рублей без всяких надбавок? — удивился замминистра при встрече.

— Совершенно верно, — отвечала я.

И когда Фурцева узнала о нашем разговоре, она с обидой спросила:

— Неужели вы, Люда, не могли ко мне обратиться?

— Не могла. С моей стороны такая просьба выглядела бы бестактной.

Она любила артистов, как могла, помогала им и в беде оказывалась всегда рядом.

В 1964 году Ростропович лежал в больнице с кровоточащими венами. Фурцева буквально подняла на ноги всю столичную медицину в поисках каких-то дефицитных препаратов, чтобы ускорить процесс выздоровления музыканта, не раз ездила к нему в больницу, подбадривала, ежедневно справлялась у врачей о состоянии здоровья Славы.

Однажды она обратилась ко мне с просьбой поехать вместе с больницу, где лечились А. Тарасова и Г. Отс, известнейшие всей стране артисты.

— Я с удовольствием поеду, только удобно ли?

— Удобно, удобно, — отвечала Екатерина Алексеевна.

— Надо за цветами заехать.

— У меня уже есть цветы.

Но я все равно купила еще два превосходных букета, и мы отправились в клинику. Если бы кто слышал, с какой теплотой говорила Фурцева обоим такие нужные, добрые, «вылечивающие» слова! Я слушала, и у меня слезы навертывались на глаза.

Екатерина Алексеевна умела успокоить любого человека. У танцовщиц из ансамбля «Березка» возникли трения с их руководителем, Надеждой Надеждиной. И они пришли в Министерство культуры жаловаться.

— Таких, как Надеждина, больше нет, — сказала им Фурцева, — таких, как вы, много. И давайте совместно искать пути выхода из создавшегося положения.

И она нашла такие слова, что посетительницы вышли из кабинета министра буквально растроганные, вполне удовлетворенные оказанным приемом.

Она могла убедить кого угодно. Однажды Леня Коган подвозил меня на своем новеньком «пежо», и очень мне его авто понравилось. Думаю, куплю тоже «пежо». Накопила денег. Пошлина на иномарки тогда составляла двести процентов, и, чтобы ее не платить, требовалось разрешение Министерства культуры. Пошла к Фурцевой.

— Я уже столько лет работаю, — говорю ей. — Может быть, разрешите купить мне заграничную машину.

— Какую машину?

— Да вот «пежо» мне приглянулась…

— Вы что, Люда, в «Волге» уже разочаровались? Вам наша «Волга» уже тесная стала, не нравится?

— Да что вы, Екатерина Алексеевна, нравится, но просто все стали ездить на иномарках.

— А я не хочу вас видеть в заграничной машине. Вы — русская женщина, русская певица. Не подводите нас, русских. Лучше купите другую «Волгу».

Так я двадцать пять лет отъездила на «Волге» pi лишь недавно пересела за руль «шевроле».

Фурцева высоко ценила мнение специалистов, профессионалов в том или ином вопросе культуры, хотя мне порой казалось, что она сама была эрудитом в любой сфере искусства. И однажды я не удержалась от вопроса:

— Неужели вы, Екатерина Алексеевна, во всем так хорошо разбираетесь? Например, в вокале, опере?

— Да вы что, Люда? Разве можно быть такой всезнайкой? Опера — жанр сложный, и я ничего не могу подсказать, скажем, Ирине Архиповой, как ей лучше исполнять какую-либо партию в спектакле и работать над ролью. Для этого есть Борис Александрович Покровский, которому в оперной режиссуре равных и в мире-то нет.

— Ну а в скульптуре, архитектуре?

— То же самое. Вот как раз сегодня у меня будут Кибальников и Вучетич, и вы, если хотите, послушайте нашу беседу.

Я пришла к назначенному времени. Разговор между Вучетичем и Кибальниковым походил больше на спор. Екатерина Алексеевна умело вставляла в него то одну реплику, то другую, словно угадывала мысль каждого из спорщиков, делая иногда какие-то пометки в блокноте. И в конце концов сказала, что настал момент, когда надо подвести итог и подойти к результату. Оба во всем согласились с ней, хотя мнения своего она ни одному из присутствующих не навязывала. Министр, безусловно, умела слушать. Я знаю, что когда Юлия Борисова играла в кинофильме роль посла Советского Союза, то сидела в кабинете Фурцевой и наблюдала за тем, как та разговаривает, как себя ведет, как жестикулирует…

Она была красивой женщиной, постоянно за собой следила. Играла в теннис, бегала, каждый день делала гимнастику. И меня не раз упрекала за то, что я начинала полнеть: «Певица вашего уровня должна быть точеной!» Она сама умела ухаживать за собой: и лицо привести в порядок, и причесаться. У нее были очень красивые шиньоны! На работу — один, на банкет — другой, и всегда все выглядело безупречно. Туфли носила только на каблуках. Одевалась с большим вкусом — в этом ей помогала Надя Леже, с которой Екатерина Алексеевна много лет дружила. Некоторые модели ей сделал Слава Зайцев.

В часы отдыха она любила порыбачить (была азартным рыболовом), любила попариться в бане, понимала в этом толк. Любила рыбец под пиво, редко когда принимала рюмку водки. И я никогда не видела ее пьяной. В баню всегда ходили втроем: Екатерина Алексеевна и две женщины, ее давние знакомые, кажется, инженеры. С моей приятельницей Любой Шалаевой мы посещали Сандуны и, не помню точно, в каком году, примкнули к этой троице — Люба, как оказалось, была знакома с Фурцевой. Судьбе было так угодно, что и последняя наша встреча, накануне ее смерти 24 октября 74-го года, состоялась в бане. В половине седьмого разошлись. Я пошла домой, готовиться к поездке в Горький, там мне предстояло выступать в концерте на открытии пленума Союза композиторов России, Екатерина Алексеевна в этот вечер должна была присутствовать на банкете в честь юбилея Малого театра. После банкета Фурцева мне позвонила, голос такой тихий, усталый. «Люда, — говорит, — я вам что звоню: вы же сами за рулем поедете. Пожалуйста, осторожней!» Узнав о том, что Н. П. Фирюбин еще остался в Малом, я спросила, не приехать ли мне к ней. «Нет-нет, я сейчас ложусь спать», — ответила она. На этом наш разговор окончился.

В пять утра я уехала в Горький, а днем мне сообщили о ее смерти. Я тут же вернулась. До моего сознания случившееся не доходило, и спрашивать ни о чем я не стала. Мне сказали, что у нее что-то с сердцем… Я знала о том, что у них с мужем были какие-то нелады, в последнее время они вечно ссорились. Но что дойдет до такой степени, даже не предполагала. У гроба я пела песню-плач:

Все плакали… Она ведь была нам близким и очень дорогим человеком…

Любители сплетен втирали очки друг другу небылицами о том, как Зыкина, минуя все мыслимые и немыслимые преграды, пробралась в партию. Опять же Хрущев помог, или Косыгин, или Фурцева… В том же Омске коллеги по искусству заинтересовались в один из приездов туда моими отношениями с партийной элитой и очень удивлялись, что я «до сих пор» беспартийная. Да просто не верили, как не верили на Урале, Алтае, в Поволжье, в Чехословакии, Венгрии, ГДР… Дескать, как же так, известная певица, участница всех главных партийных торжеств, лауреат Ленинской премии, не член КПСС? Не может быть, тут что-то не то, скрывает Зыкина правду… Действительно же лишь то, что меня раз пять или шесть приглашали в высокие инстанции, чтобы я подумала над заявлением о приеме в партию, буквально уговаривали «вступать в ряды», но мне было не до партии — считала членство в ней вовсе не обязательным для деятеля культуры, хотя утверждение, что политика мертва без культуры, вероятно, не лишено определенного смысла. В один из моментов я уже было согласилась, уговорили, но муж возразил: «Зачем тебе вступать в партию? Ты что, будешь лучше петь с партбилетом в косметичке? Или таланта прибавится, ума, славы, аплодисментов? Другое дело, если заниматься политикой… Но и это занятие для художника, писателя, артиста есть жалкая трата времени и, как верно заметил когда-то Золя, плутовская мистификация, удел невежд и мошенников». Возразить мне было нечего, и с тех пор я уже никогда не возвращалась к этой теме. Решила — как отрезала.

Наслышалась я всяких пересудов и о мужьях, с которыми меня сводили и разводили любовных дел знатоки. Однако ни одного из моих бывших супругов мне не в чем упрекнуть — они были замечательные люди. Я многому у них научилась, в каждом находила поддержку и понимание. Но судьба одинаково поражает и сильных, и слабых. Когда-то в Дели мне старый индус по руке нагадал, что с мужем разойдусь и еще много всего такого. Он оказался провидцем, и противопоставить року было нечего. И я ни о чем не жалею.

Случалось в моей творческой жизни не раз и не два, когда моим именем пользовались проходимцы всех мастей и рангов. В 1965 году некто И. Рахлин, режиссер Московского театра массовых представлений, в течение довольно длительного времени безнаказанно обманывал публику — десять тысяч любителей эстрады крупнейших промышленных центров страны, собиравшихся, как правило, на стадионах. Огромный интерес к представлениям подогревался многочисленными красочными афишами, расклеенными всюду, с обещаниями послушать и увидеть «живьем» многих известных мастеров тогдашней эстрады — К. Шульженко, М. Бернеса, С. Мартинсона, С. Филиппова, З. Федоровой. Люди шли на концерт иногда целыми семьями, как на большой праздник, заполняя до отказа трибуны стадионов. В Донецке «мое» выступление значилось первым. На поле при свете прожекторов выпустили отдаленно похожую на меня женщину, степенно шествующую по ярко-зеленому подстриженному газону с микрофоном в руке к центру поля, где находился помост. На весь стадион неслась и разливалась мелодия моей «Ивушки», как оказалось, записанная на магнитную ленту. Услыхав знакомый голос, зрители зааплодировали. Но нашлось немало среди них и таких, кто прихватил с собой бинокли, чтобы получше рассмотреть столичных артистов. Стадион, обнаружив обман, сначала затих, а потом на трибунах стал слышен ропот. Несколько мужчин выскочили на поле, подбежали к новоявленной Зыкиной, стащили ее с наспех сколоченной эстрады и под оглушительный рев и свист собравшихся увели прочь. В тот вечер не увидела публика ни Шульженко, ни Мартинсона, ни Бернеса…

Такие аферы практиковались и в других городах. О них мне рассказала К. И. Шульженко, когда я вернулась в Москву после длительного турне по Сибири.

— Обидно, — возмущалась она, — что зрители связывают твое имя с подобными махинациями администрации этого, с позволения сказать, театра. Без моего ведома, когда я находилась на гастролях во Пскове, махинаторы объявили о моих выступлениях — в те же дни — в Ереване. (Марк Бернес во время несуществующих выступлений в Донецке был в Чехословакии.) Я телеграфировала министру культуры РСФСР А. И. Попову о недопустимости подобных безобразий, но они все же и потом имели место.

К подобным мошенничествам с включением в программу концерта моего имени — без моего, разумеется, ведома — часто прибегали и в моменты, когда трещали по всем швам планы проведения культурных и зрелищных мероприятий, и руководство концертных организаций, театров, концертных залов, домов и дворцов культуры заведомо обманывало моих поклонников и почитателей.

В сентябре 1972 года весть о якобы моем приезде в Чимкент распространилась с быстротой молнии. Старший кассир областной филармонии Ф. Сабирова вмиг стала самым популярным в городе лицом. Ей звонили знакомые и незнакомые люди. Приходили общественные распространители от предприятий, учреждений, организаций. И все с одной просьбой: «устроить» билеты на концерт Зыкиной. Сабирова старалась никого не обидеть. Все шло гладко, если не считать нескольких конфликтов из-за «нагрузки». Вопрос стоял так: хочешь послушать Зыкину, внеси свою лепту в выполнение финплана филармонии, покупай билеты еще на другие концерты.

Люди спорили, ворчали, но уж очень велико было искушение встретиться с Зыкиной. Кассир бойко торговала билетами, и с выручкой был, что называется, полный «ажур». Но на душе кассира такого ажура не было. Ее тревожила мыль: а вдруг певица не приедет, что тогда? Ведь устное распоряжение директора филармонии О. А. Манукяна: «Расписывай билеты на концерт оркестра имени Осипова и говори, что будет петь Зыкина», как говорится, к делу не пришьешь. Успокаивали его заверения, что он «все берет на себя».

Все шло гладко, пока наконец не появились афиши и объявления в местной газете о концерте оркестра имени Осипова с солистом Харитоновым. И снова кассир выдержала натиск зрителей, на этот раз возмущенных обманом. И расхлебывать все ей пришлось в одиночку. Приказ директора был категоричен: билетов назад не принимать, денег не возвращать.

Если бы я могла знать, в каких недостойных целях было использовано мое имя! Эта история оскорбительна и для осиповцев, коллектива, прославившего национальное русское искусство во многих странах. Трюк работников филармонии заведомо дискредитировал оркестр в глазах зрителей. Многие, оскорбленные обманом, демонстративно не пошли на концерт.

Дирекция филармонии квалифицировала происшествие как слухи зрительской аудитории, досужий вымысел, к которому она, дирекция, не причастна.

Между тем доподлинно известно, что авторство версии о моем концерте целиком принадлежало директору филармонии, о чем свидетельствовали общественные распространители ряда предприятий, лично слышавшие от него о «приезде Зыкиной». Оказалось, все средства хороши — лишь бы «дать план». И что меня больше всего беспокоило в этой истории, так это то, что на многочисленные жалобы зрителей не было соответствующей реакции. «Ловкий ход» легко сошел директору с рук, и через некоторое время все и вся успокоились, словно ничего не произошло.

К сожалению, такие примеры, судя по почте моих слушателей, встречались нередко.

За полвека жизни в песне я получила сотни тысяч писем от моих поклонников и просто людей, просящих содействия в решении жизненно важных, не требующих отлагательства вопросах. Как могла, помогала: одним посылала деньги, другим доставала дефицитные лекарства, третьим сокращала хлопоты в приобретении инвалидных колясок, жилья, в предоставлении заслуженных льгот и т. п. Нередко люди, пользуясь моей доверчивостью и отзывчивостью, попросту обманывали меня, используя всевозможные ухищрения, убедительные доводы, от которых можно было не только прослезиться, а отдать последнее. Однажды пришло письмо из Омска от женщины, якобы пораженной тяжелым недугом и потому прикованной к постели на протяжении четырех месяцев. Автор письма сообщала, что она бедна, имеет на иждивении старую больную мать и не в состоянии купить самое необходимое, не говоря уж о каком-нибудь захудалом телевизоре, который ох как бы пригодился в такой тяжелейшей ситуации. Я немедленно позвонила знакомому директору филармонии, договорилась о покупке телевизора и доставке его по указанному адресу. Вскоре поехала в Омск на гастроли и в первый же день пребывания там отправилась навестить тяжелобольную. Дверь оказалась закрытой. Соседи сказали, что мой адресат на работе. «Слава Богу, выздоровела», — подумала я с облегчением.

— А как со здоровьем у Валечки? — спрашиваю соседку, очень похожую на актрису Наталью Крачковскую, только постарше. — Она поправилась окончательно?

— Да вы что?! Она и не болела.

— А мама?

— Прасковья Петровна? Живет в отдельной квартире и на здоровье пока не жалуется. Недавно зубы вставила, шубу новую приобрела. Обмывали покупку. Да вы немного подождите. Скоро кто-нибудь явится. Хозяйка вот-вот должна подойти…

И в самом деле, «тяжелобольная» вскоре пришла. Меня поразила наглость, с какой она оправдывалась:

— А что тут особенного? У меня действительно денег всегда не хватает. Задумала вам написать, авось, что-нибудь и выгорит…

…Гастроли с ансамблем Романа Мацкевича по городам Сибири я заканчивала в Барнауле. Едва вышли с Мацкевичем из гостиницы и прошли несколько метров по тротуару, как откуда ни возьмись выросла перед нами женщина с тремя детьми — двое малышей на руках, третий, лет шести, держался за подол юбки. «Я, — говорит она мне, — вышла только из тюрьмы. Попала туда вместе с мужем. Вот детей в детдоме отдали, а нужно ехать к родителям в Курскую область, на родину. Денег на билеты нет и взять их негде».

— Слушай, Роман, — обращаюсь к музыканту, — попроси администратора купить билеты на ближайший поезд, чтобы им побыстрее уехать, а я потом расплачусь.

Дня через три снова вижу эту женщину с ребятами около местного универмага.

— Вы что же, билеты не купили? — спрашиваю Мацкевича.

— Купили в тот же день и отдали. Вместе с ней на вокзал ездили.

Я подошла к страждущей «уехать на родину».

— Почему не уехали?

Та без тени смущения на лице, так цинично отвечает:

— А мы и не собирались уезжать. Придумала я с билетами. Сдала их и деньги получила. Так бы вы, может, денег и не дали… Муж действительно в тюрьме, одной с детьми трудно. Есть тут у нас на окраине старенький домишко, в нем и живем, хлеб жуем.

…Десятилетия я шефствовала над детдомом в Ульяновске. Организовывала для ребят концерты музыкальных и театральных коллективов, творящих для детей и юношества, принимала участие в создании самодеятельности, покупала книги, тетради, альбомы, игры, сладости… Годы шли чередом, пока мне не сообщили, что кое-что и весьма существенное из того, что привозила в детдом, ненавязчиво разворовывалось, присваивалось людьми, состоящими на службе добродетели и воспитания. Безнравственное действо меня сначала ошарашило, и я укротила свою активность и пыл на некоторое время. Потом не вытерпела, возобновила поставки в прежнем ритме. Сколько благодарных писем я получила от бывших детдомовцев! Слава Богу, почти все имеют образование, профессию, работают, не хнычут в платок, не жалуются на судьбу, обстоятельства, невезение, как это часто бывает у неудачников в жизни. Вряд ли они знали, что их порой обманывали, не все на самом деле было честно со стороны тех, на кого возложена миссия делать людей лучше.

Всякого я наслушалась и насмотрелась за долгую жизнь рядом с песней. Не обходилось и без разочарований. Но во мне всегда жила и живет надежда, что красота действительно спасет мир. Думаю, в понятие красоты Достоевский включал и совесть, о которой часто забывают.