Течет река

37

Через два дня читала я лекцию на факультете иностранных языков. Ряды в аудитории поднимались амфитеатром вверх и на самом верхнем ряду среди девичьих голов увидела я выдающуюся над всеми остальными голову директора Поликарпова. Он внимательно слушал о бриттах и кельтах, о Вильгельме Завоевателе, о поэме «Беовульф» Это было все, о чем могла я сообщить студентам в своей первой лекции по истории английской литературы Волнения не было. Теперь уже я ясно видела лица слушателей и ощущала саму себя н в пространстве и во времени. Ничего не сказав, директор удалился с тем, чтобы вновь возникнуть уже на следующий день на исторической факультете Теперь это была лекция о Барбюсе и его романе «Огонь». Широта диапазона —от морского чудовища Гренделя, побежденного средневековым героем Беовульфом, до участников первой мировой войны, поднимающихся из траншей в атаку, — почти необъятна, но в ту первую неделю моей педагогической деятельности все было новым, а предстоящее уже через два дня переключение с Барбюса на романтиков XIX столетия просто дух захватывало.

В первые дни сентября Тимофеева и Колумбекова дали мне рекомендации для поступления в партию, точнее, рекомендацию для приема меня кандидатом в члены партии. Третья рекомендация была от аспирантки Татьяны Крыловой. Партийное собрание факультета проходило 12 сентября. На нём я была единогласно принята в партийные ряды. Рекомендации были самые положительные. Парторг Тимофеева отметила и работу на избирательном участке, и своевременное завершение диссертации, и высокие показатели в учебной работе, и пополнение кафедры в моем лице молодым специалистом, готовым вести занятия не только по западноевропейской литературе, но и по литературе стран народной демократии. Выступили и Колумбекова, и Таня Крылова, и некоторые другие преподаватели и аспиранты. Собрание открытое, поэтому на нём присутствовала и Мария Евгеньевна, поддержавшая мою кандидатуру как заведующая кафедрой.

Прошло ещё две недели, за время которых, помимо имевшихся у меня лекционных курсов, прибавился ещё один на факультете русского языка и литературы — факультатив по литературам славянских стран народной демократии. Дышать было некогда. Подготовка к занятиям поглощала все время. Но теперь я уже совсем освоилась и на каждую следующую лекцию неслась как метеор, на ходу выделяя в памяти ключевые моменты очередной новой темы. Особенно хорошо я чувствовала себя на истфаке, где на четвертом курсе было много студентов-мужчин, продолживших учебу после фронта.

Приближался день общеинститутского партийного собрания, на котором вопрос о моем приеме кандидатом в члены КПСС, по существующему порядку, должен был снова рассматриваться и по нему принималось окончательное решение. Собрание было назначено на 26 сентября, что совпадало с днем моего рождения. На вечер мы пригласили гостей, а с утра, как и всегда, пошла я на занятия. На этот раз лекция на истфаке посвящалась творчеству писателей «потерянного поколения». Антивоенные романы Ремарка, Хемингуэя, Олдингтона. Как говорить о них людям, которые сами прошли войну? Как говорить об этом мне тем, кто прошли через огонь войны, видели гибель товарищей, отлежали в госпиталях, пережили радость победы, преодолев боль, страх, может быть, отчаяние, и теперь сидят на студенческой скамье, готовятся стать учителями новых поколений? Но эта лекция состоялась, удалась, и в приподнятом настроении вошла я в самую большую в нашем институте девятую аудиторию. Эту аудиторию называли «Ленинской». Здесь выступал Ленин, здесь проходил I съезд работников просвещения.

Девятая аудитория полным полна. Вверх уходят ряды, заполненные людьми. На сцене — президиум. Но нет секретаря парткома института и нет директора. Собрание ведет заместитель секретаря парткома. Начинается собрание с приема в партию. Принимают троих, и затем наступает и моя очередь. Сообщаются необходимые сведения, и затем слово предоставляется рекомендующим. Первой говорит Надежда Алексеевна Тимофеева, но говорит совсем не то, что написано было в её рекомендации, не то, что говорила она на факультетском собрании. Говорит Тимофеева о том, что, пожалуй, преждевременно решать вопрос о моем приеме в кандидаты в члены партии, а стоит подождать и основательно проверить меня в деятельности преподавателя, и диссертация, к тому же, ещё не защищена, и вообще, факт оставления меня на кафедре в кафедральном коллективе ещё требует специального обсуждения; к тому же, — добавила Тимофеева, — кафедра вполне укомплектована высококвалифицированными специалистами, а со ставками на факультете сложно, и она как заместитель декана факультета это хорошо себе представляет. Примерно о том же самом говорила и А.Д. Колумбекова. Таня Крылова прочитала свою рекомендацию по прежде написанному. В мою поддержку горячо выступила Мария Евгеньевна, как всегда покрывшаяся от волнения красными пятнами. Больше никто не выступал. Проголосовали против. Вопросов не было. Потом объявлен был следующий вопрос повестки дня, и в зале попросили остаться только членов партии. Начиналась закрытая часть партсобрания.

Вместе с Марией Евгеньевной мы вышли из института и пошли по Пироговской в сторону Садового кольца. Мне казалось, что я держусь стойко, но из глаз катились слезы, а перед глазами — наполненный людьми огромный зал и поднятые вверх руки голосующих «против». Перешли Садовую, пошли к Смоленской площади, к гастроному, где, как мы договорились ещё утром, должны были ждать меня мама и Костя. Мы хотели купить необходимое для празднования дня рождения и важного события — приема в партию. Мария Евгеньевна была настолько потрясена происшедшим, что говорила заикаясь, да и не знала, что говорить. Двигались молча. Через некоторое время, едва отдышавшись, упомянула она Демешкан, запугавшую, как она предположила, Колумбекову тем, что моё появление на кафедре грозит увольнением престарелых преподавателей, не имеющих ученой степени. Колумбекова степени не имела. Но это только предположение.

У гастронома, улыбаясь и приветствуя нас, стояли Костя и Нина Фёдоровна, которым и было сообщено лаконично о положении дел. Мария Евгеньевна направилась к своему дому в Большой Власьевский переулок, а мы зашли в магазин, купили ветчину, сладости, яблоки, хлеб и пошли домой. Было шесть часов. Гости приглашены на семь. Павел Иванович к этому времени вернется с работы, пироги будут испечены. Придут Валя и Таня Саламатовы, Женя Кушнаренко, Борис Ребрик. Ещё Зайка, но лишь в том случае, если не будет дежурить в своём отделе в Радиокомитете, где она теперь работала. По дороге домой мы решили о собрании и о том, что произошло на нем, ничего не говорить, тем более что кроме папы о нём никто не знал. Не хотелось отравлять вечер. Павла Ивановича мама успела ввести в курс дела, и он сидел насупившись, но недолго, а потом все снова и снова начинал развивать тему о том, что, пожалуй, все, что происходит, — к лучшему. Тема дискуссионна, обсуждалась горячо, приводились разные примеры и доводы. Я не горела желанием включиться в разговор, а резала пирог, угощала гостей, любовалась принесенными Женей и Борисом цветами.

На следующий день меня пригласили в партком института, и секретарь парткома И.Г. Иванов беседовал со мной, выражал сожаление, что не мог сам присутствовать на собрании. Позвал меня в свой кабинет и Д.А. Поликарпов. Посоветовал не падать духом, постараться все оценить объективно, выждать недели две-три, после чего, как он утверждал, многое прояснится. Что именно должно проясниться, мне не было понятно.

Надо было читать лекции. Через два дня — снова на истфаке. Казалось бы, что именно туда особенно страшно идти: ведь очень многие студенты-историки присутствовали 26 сентября на собрании и были свидетелями там происходившего. Как же будет теперь? Как отнесутся они ко мне теперь?

Об этом я и думала, когда шла на истфак. Но чем ближе подходила к Малой Пироговской, тем все отчетливей чувствовала, что нет во мне страха, что совсем не боюсь предстать перед студентами. И в здание института вошла спокойно, и со встретившимися преподавателями здоровалась, как всегда. Мне даже хотелось как можно скорее подняться на кафедру в той самой аудитории, где три дня назад происходило собрание. И я поднялась и посмотрела на сидящих совсем спокойно, и говорила о немецкой антифашистской литературе, забыв обо всем остальном, а может быть, мне только казалось, что я забыла, потому что забыть об этом было нельзя. Нет, я не забыла, но с тех пор я никогда не боялась никакой аудитории и могла, почти не волнуясь, вернее, только по-хорошему волнуясь, говорить перед любой аудиторией — перед студентами, школьниками любого возраста, перед учителями, профессорами и доцентами. Мне стало легко общаться с людьми — в городе, в деревне, в поезде, я везде чувствовала себя свободно — в родной Москве, в любом другом городе, среди башкир и армян, белорусов и узбеков. Мне было легко находить общий язык с самыми разными людьми. Мой отец оказался прав, говоря, что многое из того, что случается, — к лучшему. Главное— не оказаться сломленной. Я никогда не придавала значения сплетням, слухам, через некоторое время стало известно, что мне безразлично, что обо мне говорят. Все это не имело значения. Хотелось делать своё дело, я знала, уже знала, что правильно определила свою профессию.

Всю осень институт, его дирекция, профком, наш факультет судился с Демешкан. Ставился вопрос о её сокращении с должности. Повод — бесконечные доносы, которые она строчила на директора, декана Головенченко, на замдекана и парторга кафедры зарубежной литературы Тимофееву, на зав. кафедрой философии, педагогики, на преподавателей. Она сигнализировала в самые высокие инстанции, сообщая, что в институте окопалась шайка врагов народа. Людей куда-то вызывали, что-то выясняли, у многих уже не выдерживали нервы, тем более что были известны предшествующие успехи Елены Борисовны, сумевшей своими «сигналами» посадить целый ряд людей, учившихся и работавших с ней в институте. Теперь её поведение не только граничило с сумасшествием, но и было сумасшествием. Тяжба в суде продолжалась долго. Вызывали свидетелей. Часами ждали своей очереди в коридорах районного суда на Кропоткинской Поликарпов, Елизарова, профессор Клабуновский, Тимофеева и другие. Решение об увольнении Демешкан было вынесено окончательно только зимой.

Я продолжала работать, в конце каждого месяца подходила к кассе, но всякий раз выяснялось, что в списках получающих зарплату фамилия моя не числится, а потому и деньги мне не выплачивались. Посоветовали написать заявление в профком с целью выяснить ситуацию. Написала. В январе вопрос рассматривали на заседании профкома. Теперь здесь меня поддерживала уже и Тимофеева, помимо профорга и М.Е. Елизаровой. Однако преподавательской ставки, как выяснилось, для меня не было, а потому пока предлагалось работу прервать до получения ставок из Министерства. Их получение предполагалось, но срок этого события ещё не определился. От своего факультетского профорга я узнала, что в ряде случаев снять человека с работы нельзя, и никак нельзя снять с работы женщину, если она беременна. В это время я была беременна, о чем и пришлось сообщить участникам заседания. Велели подтвердить это медицинской справкой. Справка была представлена. После этого меня зачислили на должность методиста учебной части и стали выплачивать зарплату. Я по-прежнему вела свои занятия и выполняла некоторую работу в учебной части. Заведовал ею Бителев. Под его началом в ту зиму работали уже два беременных методиста. Я стала третьим. Сроки беременности были разные. У меня — самый маленький, у Татьяны Крыловой, зачисленной в учебную часть несколько раньше, побольше, у методиста Евгении Алексеевны — самый большой. Сидели мы за тремя столами в маленькой комнате, через которую проходил в свой кабинет наш начальник Бителев и все его посетители. Бителев ситуацию претерпевал с пониманием, на 8-е марта всем нам преподнес по букету. С каждой новой неделей пробираться к своему рабочему месту Бителеву было все сложнее.

В апреле 1952-го года я благополучно защитила свою кандидатскую диссертацию об Иване Вазове. На заседании Совета присутствовали научные сотрудники из института славяноведения Академии наук, среди них Виталий Иванович Злыднев, который тоже писал диссертацию о Вазове, но пока ещё он её не закончил. Пришел послушать мою защиту. Здесь мы с ним и познакомились, а с его женой - Таней Поповой, окончившей славянское отделение филфака МГУ в один год со мной, мы были знакомы ещё студентками.

Пришли на защиту и мои родители. Мне было их жаль: они волновались, а Павел Иванович едва перенес ситуацию, связанную с заданными мне вопросами, ответы на некоторые из которых было нелегко знать. Самым нелепым вопросом был вопрос о том, как связано творчество Вазова с литературой социалистического реализма. Задан он был профессором кафедры советской литературы. Он выразил сожаление, услышав ответ об отсутствии таких связей, но был удовлетворен подтверждением народности творчества Вазова. Роман «Под игом» пробудил некоторую заинтересованность деятельностью болгарского классика. Члены Совета проголосовали за присуждение мне ученой степени кандидата филологических наук единогласно.

Ранней весной у методиста учебной части Евгении Алексеевны родился сын. В июне Таня Крылова произвела на свет мальчика. В самой начале сентября у меня родилась дочь.

38

Это самое важное событие в моей жизни произошло 3 сентября 1952 года в 19 часов 40 минут вечера в родильном доме близ Никитской площади, в Леонтьевском переулке, куда на рассвете доставил меня муж.

Накануне я провела день, сидя дома, подшивая пеленки и читая случайно попавшую под руку книгу. Ею оказался только что опубликованный роман Николая Вирты «Вечерний звон». Не то чтобы обращение к этому произведению было вызвано интересом к творчеству его создателя, не то чтобы тема этого романа была мне интересна, просто начала перелистывать страницы этой книги, а потом без особого напряжения заметила, что все в ней напоминает мне нечто хорошо знакомое, давно известное. Каждая глава прямо перекликалась с разделами и параграфами «Краткого курса истории ВКП(б)», проштудированного нами в университете, а затем снова повторенного на занятиях в аспирантские годы. В «Вечернем звоне» речь шла о судьбах русского крестьянства в начале XX века, и вырисовывались эти судьбы в соответствии с тем, как представлены они в «Кратком курсе». Читать роман Вирты начала я к вечеру, а в восемь часов вечера почувствовала резь в боку, потом внизу живота. Прилегла, уснула, но проснулась, очнулась от сна, в котором привиделась мне деревня со всеми её бедствующими жителями, описанными Николаем Виртой в том самом ракурсе и в той же тональности, как и в упомянутом курсе. Начались схватки, вызвали такси и поехали в Леонтьевский переулок

В этом роддоме год назад Майя Кавтарадзе родила своего первенца Малхаза. Мы ходили к ней с Зайкой в те дни, когда она там лежала, передавали цветы. Здесь же появилась на свет моя сестра Марина семнадцать лет назад. Это был старый московский роддом. Сюда и приехали. Часов в пять утра, после осмотра врача, направили меня на второй этаж в предродовую палату. Направить-то направили, но подходящей больничной одежды, а точнее, просто рубашки не оказалось. Нашла нянечка только короткую, едва прикрывавшую живот, но зато очень широкую рубаху. В ней я и двинулась по коридорам и лестницам, стыдясь своей наготы, прикрыта грудь и часть живота. В таком виде вошла я в большую палату, где ожидали своего часа десятка полтора женщин. Некоторые стонали, некоторые корчились от схваток. Сестра указала мне на пустую кровать. Здесь и провела я под простыней целый день. То засыпала, то просыпалась от наплывавшей, потом несколько отпускавшей боли. Принесли завтрак. Кто был в состоянии есть, тот ел. Но большинство и смотреть на тарелки с гречневой кашей были не в состоянии. Я свою кашу съела. Уснула на некоторое время, заставила себя уснуть, чтобы отключиться, пока ещё могла, от всего окружающего. Но схватки усиливались, и часам к пяти вечера переместили меня в палату, где врачи принимали роды. Дико кричала, вопила одна из рожениц, а потом раздался тонкий писк младенца. Наступила моя очередь. Женщина-врач посоветовала не извиваться от боли, а кричать. Я изо всех сил старалась сдерживаться, не кричать, но потом завопила, заорала, как и та, которая только что замолкла, произведя на свет своего ребенка.

Роды были непродолжительны Вот уже в руках сестры корчится что-то красное, пищит, дергает ручками. Слышу слово «девочка». Какое счастье, что она уже есть, а боли кончились. Как мало сил. Даже голову повернуть трудно. Но я её вижу, я слышу.

В тот день — 3 сентября—в роддоме в Леонтьевском переулке родились четырнадцать младенцев. Тринадцать мальчиков и одна девочка. Она весила три килограмма пятьсот граммов и была длиной в пятьдесят два сантиметра.

Рано утром 4 сентября медсестра и нянечка препроводили меня в постродовую палату. Она оказалась двухместной, с окном на Леонтьевский переулок. На второй кровати лежала совсем молоденькая девочка лет семнадцати, оказавшаяся здесь накануне. Сил разговаривать не было. Хотелось спать. Хотелось видеть своего ребенка, ко сказали, что принесут его только не следующий день. Принесут кормить. Предвкушая эту встречу, я уснула.

Сверток с моей дочерью оказался совсем маленьким. Глазки закрыты, но ротик открылся сразу же, как только появилась возможность сосать. Все шло нормально, мы обе успокоились и лежали, прижавшись друг к другу. Радость соприкосновения до боли пронзительна, её умиротворяющая сила столь велика, что все остальное перед ней отступает.

Через неделю можно было ехать домой. Встречать нас пришли Костя с букетом цветов и Марина. Ребеночка провожавшая няня передала в руки отца, чемодан с пеленками и разного рода вещичками взяла Марина, и мы направились к ожидавшему у дверей такси. На выходе встретились с входившей в роддом Анной Константиновной Айн — преподавательницей английского языка, у которой я училась в университете. Она пришла передать записку лежащей в роддоме дочери. Анна Константиновна оказалась первым человеком из внешнего мира (помимо нас, самых ей близких), с которым встретилась вступающая в жизнь моя дочка.

Доехали до Горбатки. Ведь совсем недавно тот же самый путь—по Новинскому, Садовой, улице Герцена, через Никитскую площадь, в Леонтьевский переулок проехала я, направляясь в больницу. Теперь двигались по нему же, но в обратном направлении. Однако все оказалось иным, и своё место в этом новом мире ощущалось иначе.

Костя бережно нес сверток с младенцем через двор. Из окон смотрели соседи, улыбаясь нам. Мы с Мариной вслед за ним поднимались на второй этаж И только войдя в квартиру, вспомнила я о чемодане, оставленном в багажнике такси. Там были не только пеленки, но и выданные в роддоме документы — «паспорт младенца» со всеми необходимыми для представления в районную детскую консультацию сведениями. Он был нужен. Надежды на то, что шофер вернет случайно увезенный и совсем бесполезный для него чемодан, оказались напрасными. Он не приехал на днем, ни вечером, ни на следующий день. Пришлось добывать дубликат паспорта новорожденного.

В маленькой комнатке на Горбатке уже стояла кроватка для девочки, у которой пока ещё не было имени. Его выбирали почти целый месяц. Сначала пытались называть её Ольгой. Почему-то не получалось, хотя нам это имя нравилось. Потом была целая неделя простоя: ребенка никак не называли. Имя Мария тоже не подошло. Остановились на Анне. В метрике записали: Анна Константиновна Михальская.

39

И потекла новая жизнь... Первая прогулка во дворе. Ребенок в новенькой желтой коляске, освещающей, подобно солнцу, все как будто бы знакомое и вместе с тем смотрящееся теперь совсем по-новому горбатковское окружение: садик с яблоней и кустами сирени, скамейка и врытый в землю деревянный стол, сараи, каменная стена, отделяющая наш двор от огурцовского. Из окон смотрят во двор соседи, приветствуют нас, выглядывая из форточки. Вот доктор Проскуряков, забежавший навестить одну из своих жен — Валентину Михайловну, помахал нам рукой из своего бывшего кабинета на втором этаже; вот Сергунькина мать смотрит из окна на первом этаже, наша квартирная соседка Наталья высунулась из широко распахнутого ею окошка и дает совет не задерживаться слишком долго на первый раз во дворе, а поскорее возвращаться домой. Она-то уж знает, как обращаться с детьми, вырастила пятерых, хотя сама с ними никогда не гуляла. Те, кто проходят мимо, поздравляют, желают здоровья новорожденной жительнице нашего дома.

На следующий день едем уже по переулку в сторону Горбатого моста, а через неделю гуляем в Шмитовском парке. Здесь большая клумба с отцветшими астрами. Вокруг неё объезжаем несколько раз и направляемся по липовой аллее к пруду. Торопиться некуда: гулять надо не меньше двух часов. Анечка открывает глаза, смотрит на небо, на облака. Я смотрю на нее. Очень тихо здесь под старыми деревьями. Спокойно. К двенадцати надо возвращаться домой. Весь день расписан по часам: когда ребенка надо кормить, когда должен он спать, когда следует его мыть и снова кормить и укладывать в кровать. Греть воду, кипятить пеленки приходится тёте Маше на двух керосинках. Газ будет в наших домах только через год Сушить белье в тесной кухне можно лишь ночью, а днем пеленки развешиваем на веревке во дворе, и они развеваются на ветру между волейбольной площадкой и сараями. Все налажено, и уже за первый месяц Аночка подросла, в весе прибавила, спит спокойно, ест охотно. Но только месяц нам пришлось пожить с ней спокойно, хотя послеродовый декретный отпуск давали на два месяца. На работу пришлось выйти раньше. Судебное разбирательство по вопросу об увольнении Демешкан завершилось победой администрации, и Елена Борисовна вынуждена была покинуть институт, а меня срочно призвали читать принадлежавшие ей раньше лекционные курсы. Самый главный из них—курс зарубежной литературы XX века, к чтению которого я и приступила, боясь потерять предоставляемую мне теперь должность ассистента на кафедре. К трем прежним факультетам прибавился четвертый, самый важный для филолога факультет русского языка и литературы — филологический факультет. К тому же читался этот курс старшекурсникам: начинался на четвертом и завершался на пятом году обучения Готовиться приходилось много. Теперь во время утренних прогулок я уже не смотрела на опадавшие с деревьев осенние листья, не созерцала отражение облаков в озере, а уткнувшись в книги, проводила положенное время возле коляски со спящим младенцем. Книги перед выездом на прогулку загружались в коляску, иногда приходилось захватывать необходимые словари и справочную литературу, и только после этого мы отправлялись в путь.

Но если в прошлом году все висело на волоске и меня все время отстраняли от любимого дела, и только фанатическая преданность ему заставляла меня снова и снова входить в аудиторию со своими лекциями на самые разные темы, то теперь меня просили читать лекции, и не только в пединституте, но и в МГУ на филфаке. В середине октября к нам домой прибыла небольшая делегация из трёх человек, сообщивших, что на славянской отделении филфака МГУ необходимо прочитать курс истории болгарской литературы, а в болгарской группе нужен спецкурс по той теме, которую я могу предложить сама, но спецкурс обязательно должен начаться в первом семестре, а завершиться в конце второго семестра. Спецкурс будет сочетаться со спецсеминаром, так как студентам нужно писать курсовые работы по болгарской литературе и готовиться к написанию дипломных работ. Кафедра просит меня согласиться на это и ждет моего появления в университете на следующей неделе, на своём заседании, где я и смогу узнать расписание занятий. Кафедра славянских литератур готова принять меня на полную ставку, так как нагрузки хватает, а вскоре её будет ещё больше.

Никаких колебаний у меня не было: конечно, я останусь в пединституте, но и от сделанного предложения не отказываюсь, прочитаю лекции, проведу спецкурс и семинар. Зачислили меня на полставки. По субботам я ходила на Моховую в университет, в остальные дни — на Малую Пироговскую в институт. Конечно, не на целые дни ходила, а только на часы занятий, но часов этих было много, и ходить надо было ещё в Гавриков переулок у Красносельской, и к Киевскому вокзалу, в в библиотеку. Ни на что другое времени не хватало. С ребенком гулял теперь Павел Иванович, вышедший на пенсию по инвалидности. Он же добывал продукты. Мария Андреевна делала все остальное с раннего утра до ночи. Нина Фёдоровна тоже работала в двух местах и писала бесконечные учебники и методические пособия в основном в ночное время, когда все остальные ложились спать и подход к письменному столу оказывался свободным. Иногда дело доходило до того, что среди дня у меня не было времени забежать домой, чтобы покормить Аночку, хотя молока у меня как у кормящей матери было вдоволь и просто грешно было прерывать кормление ребенка Не хватало времени чаще всего по субботам, когда к девяти утра я шла в Ленинку готовиться к лекциям и занятиям в болгарской группе (в субботу они начинались полвторого и кончались полвосьмого), а домой возвращалась после девяти.

В эти дни Павел Иванович и лежащая в желтой коляске Аночка совершали длинный путь по Большому Новинскому, потом Кречетниковскому переулкам, пересекали Арбатскую площадь и по Воздвиженке спускались к Ленинской библиотеке, где я в назначенное время ждала их возле входа. Отсюда мы все вместе ехали на Моховую, где в укромном уголке гардероба хорошо знавшая меня гардеробщица выделяла местечко и старенький устойчивый стул для кормления ребенка. Павел Иванович поджидал нас во дворе, совершая прогулку вокруг памятника основателя Московского университета. Я снимала пальто, брала в руки своё сокровище и нежно прижимала его к своей груди. Нам никто не мешал, и минут двадцать-двадцать пять мы оставались с глазу на глаз. Аночка никогда не плакала, она высыпалась за время долгой дороги, хотела есть и высасывала все, что могла, с наслаждением, а потом снова засыпала. Гардеробщица Марья Васильевна открывала дверь закутка и провожала нас до выхода. жёлтый четырёхколесный экипаж ждал нас у входа. Кучер и он же и конь был на месте. Он протягивал мне, ничего не говоря, заготовленную заранее шоколадку, булочку или большой маковый бублик, купленный на Арбатской плошали в кондитерской, и мы расходились в разные стороны Я шла в основной корпус филфака здесь же, в соседнем здании на Моховой, а Павел Иванович проделывал прежний путь в обратном направлении. Провожая глазами удаляющуюся кавалькаду, я иногда не могла сдержать слезы, но плакать времени не было.

Спецкурс и спецсеминар проходили в самой маленькой аудитории на четвертом этаже. Из девяти студентов болгарской группы пять человек специализировались в лингвистике, четверо — в литературе. С этими четверыми я встречалась каждую субботу в течение целого учебного года. Они всегда были на месте, никогда никто из них не пропустил ни одного занятия, хотя, казалось бы, субботний вечер можно было провести совсем по-иному. А на лекциях по болгарской литературе собирались студенты всего славянского отделения, и читались они в той самой круглой аудитории, где совсем недавно слушал наш курс лекции Пинского. Это вдохновляло и обязывало, хотя, чем глубже я погружалась в изучение литературы братского славянского народа, чем основательнее знакомилась с наследием Паисия Хилендарского, Софрония Врачанского, Раковского, Каравелова, Славейкова, Ботева, современных болгарских писателей, тем больше хотелось мне вырваться за пределы творений соотечественников Ивана Вазова. Мне гораздо больше нравились широкие европейские просторы, где сосуществовали литературы Западной и Восточной Европы, меня манили и другие материки и страны. Я сделала правильный выбор и после двух лет пребывания в университете полностью сосредоточилась на работе в пединституте. Но мне приятно и теперь встречать своих бывших студентов славянского отделения, многие из которых стали видными учеными-славистами. Мы весело вспоминаем и Ивана Вазова, и нелепый роман Гуляшки «Машинно-тракторная станция» и, конечно, основателей славянской письменности Кирилла и Мефодия. Осталась и отредактированная мною книга по истории болгарской литературы XIX-XX веков, вышедшая в издательстве «Наука», и написанная в читальном зале университетской библиотеки программа по болгарской литературе, в которую без всякого согласования с её автором вписали слова о роли товарища Сталина в развитии культуры братского нам народа, и некоторые статьи, ряд из них — в Большой Советской Энциклопедии. Но я даже не помню, какие именно.

После исчезновения Елены Борисовны, а вслед за ней и Колумбековой, дышать на кафедре, на факультете и даже в институте стало всем гораздо легче Теперь Мария Евгеньевна чувствовала себя свободнее, Борис Иванович вздохнул с облегчением, Тимофеева искала контактов и заметно притихла. Аспиранты оживились.

Мария Евгеньевна пригласила меня участвовать в написании учебника по зарубежной литературе XIX века. Это было сделано главным образом потому, что нужны были главы о литературе Болгарии. Польши, Чехословакии, Венгрии. Они-то и были поручены мне. Но достались разделы и об английской литературе. Правда, совсем небольшие раздельчики. Этому была я страшно рада.

Мария Евгеньевна и Борис Иванович были добры ко мне и неизменно внимательны. После пережитого на партийном собрании они опекали меня, следили за моими успехами в работе, обращались со иной как с равным во всех отношениях коллегой.

Мария Евгеньевна ещё во времена аспирантуры приглашала меня к себе домой дня обсуждения написанных разделов диссертация, а теперь она приглашала меня в гостя, и мы вели разговоры о кафедральных делах, об учебнике, который писали, о новых темах, которые могли бы разрабатывать новые аспиранты. Я всегда с радостью отправлялась в Большой Власьевский переулок. Поднималась на четвертый этаж по крутой лестнице, нажимала кнопку звонка, рядом с которых на белой табличке были написаны фамилии жильцов коммунальной квартиры. Приходящие к М.Е. Елизаровой, согласно обозначенному на табличке, должны были нажимать кнопку два раза. Мария Евгеньевна открывала дверь, минуя кухню, мы попадали в маленький коридорчик, первая дверь налево вела в её комнату. Это была совсем маленькая комнатка с одним окном, отделенная от коридора тонкой перегородкой. Следующая дверь вела в комнату её соседки. Были и другие соседи, но уже в другой части квартиры - где-то за кухней.

Поеме смерти матери, вместе с которой Мария Евгеньевна жила в этой двенадцатиметровой комнатке, она осталась одна. Правда, был у неё большой чёрный кот Мишка, которого она обожала, кормила до отвала специально для него покупаемыми в арбатском диетическом магазине свежайшими мясными продуктами, поила молоком и позволяла выделывать все, что было ему угодно - рвать обивку дивана, царапать и сдирать со стены обои, выгребать землю из стоявших на подоконнике цветочных горшков. Только одного нельзя было Мишке делать — выходить за пределы комнаты, так как опасалась Мария Евгеньевна недоброжелательного отношения к её любимцу соседей.

Обстановка комнатки предельно проста. Диван, стол, четыре стула, этажерка и полка с книгами, маленький письменный столик перед окном и шкаф для одежды. Угощать своих гостей Мария Евгеньевна любила. Никого близких ей людей, кроме одной племянницы, у неё не было, а гостями её были аспиранты. Для них и держала она на полке крохотного узенького буфетика самые вкусные конфеты, печенье, сыр и варенье. Покупала все в том же диетическом магазине ветчину и пирожные, и мы, оказавшись за её столом, поедали все эти яства с удовольствием. А один из наших аспирантов—Владик Пронин—любил повторять, что ему хотелось бы быть на месте кота Мишки, чтобы каждый день получать добротную отбивную котлету. В те годы Владик жил в общежитии, довольствуясь стипендией и изредка получаемыми от мамы посылками.

Мария Евгеньевна всю себя отдавала работе. Студенты её почитали и почему-то страшно боялись, перед экзаменами трепетали, на экзамене от страха у некоторых пропадал голос, билеты брали дрожащими руками, прочитывали всю рекомендованную литературу от корки до корки, но смелости им это не прибавляло. Оканчивались экзамены вполне благополучно, да ведь и готовились к ним основательно. Но, трепеща перед строгим профессором Елизаровой, многие поколения студентов, не догадывались, сколь отзывчивой и доброй к людям была Мария Евгеньевна. Аспиранты, знавшие её лучше, не сомневались в этом. А в моей жизни Мария Евгеньевна и в последующие годы до самой своей смерти была всегда надежной опорой. Иногда, возвращаясь домой из библиотеки, я сворачивала с Арбата в Калошин, а потом Большой Власьевский переулок для того, чтобы пройти мимо дома, в котором жила Мария Евгеньевна и взглянуть на её окна. Вечерами там всегда горел свет, и это успокаивало. Ощущалось её присутствие, близость к ней согревала.

Почти тридцать лет прожила Мария Евгеньевна в Большом Власьевском в коммунальной квартире, с трудом поднимаясь по крутой лестнице на четвертый этаж. Только в самом конце пятидесятых годов была выделена ей однокомнатная квартира в институтской доме, выстроенном на улице Королева, невдалеке от ВДНХ и Останкина. Вот тогда-то и смогли мы приходить к ней не вдвоем, не поодиночке, а собираться у неё всей кафедрой, отмечая у неё свои кафедральные праздники. Мария Евгеньевна, посетив раза два комиссионных мебельных магазина, приобрела то, о чем давно мечтала: маленький антикварный столик, два удобных старинных кресла, купила новый диван, красивый абажур, большой ковер и книжные полки. В её новом доме было уютно, а главное, не было больше соседей, в присутствии которых она не любила и избегала появляться на кухне, мыться в общей ванной, прятать от их глаз и неодобрительного шипения кота Мишку. Теперь она была полной хозяйкой у себя в доме. Впервые в жизни. А было ей в то время под шестьдесят. Правда, ездить на работу приходилось далеко. Район Останкино находился по отношению к пединституту совсем в другом конце Москвы. Ехать надо было с несколькими пересадками на троллейбусах и на метро. Мария Евгеньевна уже не имела для этого сил, она всегда ездила на такси, а продукты, как и прежде, покупала в диетическом магазине на Арбате.

Отдельную квартиру, но только в другом доме — возле метро «Сокол» на улице Усиевича получил и Борис Иванович. В семье Пуришевых это было событием грандиозным. До него профессорская семья из трёх человек ютилась в одной небольшой комнате в старом московском доме в районе Таганки. Жена Бориса Ивановича — Клавдия Николаевна преподавала французский язык, сын окончил Архитектурный институт, стал известным реставратором. Москва была родным городом каждого из них. Старым москвичом называл себя Борис Иванович, бесконечно любивший и прекрасно знавший Москву. Сюда в конце XIX века перебрался с Дона дед Бориса Ивановича, ставший домовладельцем и основавший в 1895 году фирму «Торговый дон И.Л. Пуришев и сыновья». Здание фирмы находилось в Лубянском проезде, торговля велась разнообразными товарами, среди которых было все необходимое для выпечки хлеба и производства кондитерских изделий; торговали елочными украшениями и пасхальными яйцами, механическими фигурами для выставления их в витринах магазинов с целью привлечения покупателей. У купца Пуришева было четверо сыновей. Один из них ушел в политику, став революционером, другой — Иван Пуришев — обратился к торговле, продолжив дело отца. Он был образованным человеком, окончившим немецкую Петропавловскую школу в Москве, владевшим свободно немецким языком, бывавшим по торговым делам в Германии. И сыну своему, Борису, как и другим детям, стремился дать хорошее образование, воспитывая их в требовательной скромности, в почитании патриархальных традиций. Как и его отец, Борис Иванович учился в немецкой школе (Реформатское училище при кальвинистской церкви), что ни в коей мере не повлияло на семейное воспитание его в русле православия. В своей книге «Записки старого москвича» Б.И. Пуришев писал о своей школе: «Редкое училище опиралось на швейцарские, т.е. республиканские традиции. И нужно сказать, что дух либерализма действительно витал над нашим учебным заведением, в то время, как «дух муштры», казенщины, столь типичный для большинства гимназий, был из него изгнан» (Б.И. Пуришев Записки старого москвича. М., «Флинта-Наука», 1998.). После революции Б.И. Пуришев окончил Брюсовский институт и стал преподавать зарубежную литературу во Втором МГУ, как назывался в 20-х годах наш пединститут. Он пришел сюда в 1929 году и с тех пор до конца дней своих связан был с этим институтом, хотя работал в Институте мировой литературы Академии наук и преподавал в Московском университете. Но именно пединститут всегда оставался для него основным местом его преподавательской просветительской деятельности. Мы все любили, бесконечно уважали, ценили Бориса Ивановича, называли его Учителем, Человеком эпохи Возрождения — в том смысле, что общение с ним для каждого становилось приобщением к гуманитарным знаниям и идеалам гуманизма. И ещё называли его «последним русским гуманистом».

Б.И. Пуришев и Н.П. Михальская в аудитории

В первый раз в дом Пуришевых я пришла, выполняя данное мне Марией Евгеньевной поручение. Нужно было срочно передать какие-то её распоряжения и кафедральные бумаги, а так как телефона в то время у большинства наших преподавателей не было, то отправлялись посыльные—то лаборанты, то аспиранты. От Таганской площади поднялась по уходившему куда-то вверх переулку, вошла в темный подъезд, поднялась по лестнице и позвонила в звонок, рядом с которым, как это и было принято в московских коммуналках, обозначены были фамилии жильцов и количество звонков, по которому проживающие в квартире могли ориентироваться, кому именно они предназначены, кто должен откликнуться на них и открыть дверь. Открыла Клавдия Николаевна, и вслед за ней я пошла по коридору, заставленному предметами разного рода домашней утвари — шкаф, ящики, полки, стоящая почему-то прямо в коридоре ванна. Как мне показалось, может быть, только показалось, в ней кто-то спал, закутавшись с головой в одеяло. Комната Пуришевых была заполнена книгами. Они были всюду. На письменном столе едва нашлось место, чтобы положить принесенные бумаги. Бориса Ивановича дома не было, но Клавдия Николаевна сказала, что все передаст ему, как только он вернется, а это будет скоро, а потому завтра он обязательно будет в институте в назначенное Марией Евгеньевной время. Клавдия Николаевна, сетуя на тесноту, ловко двигалась в малом пространстве между столом, диванчиком, креслом, стульями, хотя казалось, что и повернуться среди заполнивших комнату самых необходимых вещей просто невозможно. Когда мы пробирались по коридору к выходу, ванна оказалась пустой, а моя догадка о спящем в ней человеке подтвердилась. Клавдия Николаевна сообщила, что многодетный сосед вынужден иногда отсыпаться в ванной, так как в принадлежащей его семье комнате в дневное время сделать это просто невозможно, а работает он часто в ночную смену.

И вот в конце 50-х годов Пуришевы получили отдельную двухкомнатную квартиру на третьем этаже нового дома близ метро «Сокол». Впервые у Бориса Ивановича появился свой кабинет. В маленькой комнате разместились новые книжные полки вдоль всей стены. Редчайшие книги стояли на них, книги на русском и немецком языках, которые собирал Борис Иванович в течение многих лет. Здесь - ценные раритеты XVII— XVIII веков, книги и альбомы по истории живописи, архитектуры, скульптуры, сочинения немецких классиков. Впервые получил Борис Иванович возможность разместить должным образом свои любимые коллекции игрушек, большинство которых — изделия вологодских мастеров, коллекции марок, собиравшиеся десятилетиями, коллекции значков. В доме Бориса Ивановича Пуришева мы приобщались к миру культуры, в атмосфере которой он жил. Он познакомил многие поколения аспирантов и преподавателей, связанных с нашей кафедрой, с историей Москвы, с достопримечательностями её архитектуры, с её музеями, выставками, храмами, старыми переулочками, подворьями, парками, городскими и загородными усадьбами. Он водил своих учеников на концерты, ездил с ними в Ростов Великий, в Ярославль и Владимир, в Калугу, Оптину пустынь, в Коломну, возил их в любимый им Коктебель. Мы все читали написанную им и его другом профессором Московского университета Михайловским Б.В. книгу о русской деревянной архитектуре. Она вышла перед самой войной, в 1941 году, и тираж её почти полностью был утрачен, сгорел во время пожара книгохранилища, но сохранились отосланные в некоторые библиотеки экземпляры. Есть эта книга и в Ленинской библиотеке. Написана она на основании знакомства её авторов с архитектурой старинных деревянных церковных сооружений, сохранившихся в основной в северных областях Европейской России. Пуришев и Михайловский пешком обошли многие из тех мест, описали интересовавшие их памятники, представили их на фотографиях и имевшихся в их распоряжении старинных гравюрах и репродукциях. Книга эта включена в выходившие репрезентативные библиографии истории культуры.

40

Жизнь на Горбатке после появления нового члена нашей семьи, озарившись радостью, вместе с тем и осложнилась из-за малого пространства двух небольших комнат, которые были в нашем распоряжении. Марине, по существу, стало особенно неуютно: ей негде было спать в комнате, где вместе со мной и Костей стояла прежде её кровать. Теперь на этом месте спал ребенок, ночью к нему надо было вставать, иногда (к счастью, довольно редко) он плакал. Пришлось Марине передвинуться в комнату к родителям и расположиться на диване. Готовиться дома к занятиям и ей как студентке, и нам как преподавателям тоже было негде. тёте Маше нельзя было оставаться на полатях в кухне: залезать и слезать оттуда по приставной лесенке, когда ей уже перевалило за шестьдесят, просто невозможно, да и теснота в кухне возросла с увеличением за счет рязанских родственников семьи Злобиных. Теперь Мария Андреевна спала на кровати за занавеской в углу проходной «передней», отделявшей кухню от наших комнат и комнаты Агнессы. У окна в кухне, помимо соседского стола, стояли теперь две вместительные бочки — с солеными огурцами и помидорами. Тетка из Рязани заготовляла их на зиму с присущим ей мастерством и не скупилась время от времени угощать ими не только своих родичей, но и нас — соседей. Муж Натальи — Фёдор стал часто напиваться и любил проводить время, сидя на кухне, потому что в комнату его в пьяном виде не всегда допускал. Злобинские ребята выросли, повзрослели. Трое старших уже работали, а Юрян и Танечка учились в школе, им надо было учить уроки, а для этого тоже необходимо было место. Теснота накаляла страсти, происходили ссоры, подчас драки. Во всем доме наша квартира оказалась самой перенаселенной.

Когда Аночка начала ходить, то гуляли мы с ней часто во дворе. Ехать на Шмитовку и возвращаться оттуда не хватало времени, к тому же дойти туда она ещё не могла, нести её было слишком тяжело, а сидеть в коляске она не любила, старалась выбраться оттуда во что бы то ни стало. Сопротивляться её порывам к свободе оказывалось совершенно бесполезно. Оставались во дворе. Зимой брали с собой санки, и скатывалась она с небольшой горки, весной шлепали по лужам, осенью собирали листья. По Горбатому переулку проложили трамвайную линию. Она проходила прямо у нашего дома, под окнами Трамвайную дугу было видно из окон второго этажа, трамвайные звонки звучали в переулке с утра до ночи, зато трамвайная остановка была теперь совсем рядом — за углом огурцовского дома. Интерес к движущимся трамваям у Анюты возрастал с каждой неделей, а к тому времени, когда ей пошел второй год, он достиг своей вершины. К зиме 53-54 года ей купили белую кроличью шубку, меховую шапку, валенки с калошами. Подпоясывали ремешком, за концы которого держался тот, кто с нею гулял, стараясь управлять её движениями И всегда приходилось быть начеку, потому что в любую минуту ребенок мог ускользнуть в сторону улицы, а так как ворот, отделявших двор от трамвайной линии, не существовало, то опасность попасть под трамвай становилась реальностью. Раза два мне пришлось хватать ребенка почти из-под самых колес надвигавшегося из-за угла трамвая. Я тащила её во двор, опускала на землю, и она тут же вновь устремлялась к переулку. Купили вожжи, что несколько упрощало управление траекторией её движений.

Только Павлу Ивановичу удавалось проводить прогулки в спокойной обстановке. Однако он твердо следовал правилу: ребенок должен находиться в коляске и не просто сидеть там, а быть крепко к ней прикреплен, чтобы не выскочить, не вылезти, не выкарабкаться из коляски он не мог ни за что. Павел Иванович разработал свою систему такого рода прикрепления, чем гордился, и смело отправлялся на прогулку.

Его сильным козырем было и то, что он никуда не торопился. Теперь он уже не работал, за продуктами ходил по утрам, а днем был свободен и ему самому хотелось погулять по окрестным местам, на что прежде у него времени не было. Чаще всего желтая коляска, которую он вез, направлялась на берег Москва-реки. По дороге дедушка знакомил внучку с разновидностями птиц, обитающих в городе. Наблюдали за летящими галками, воронами, на берегу реки — за чайками; проезжая по переулкам, смотрели на воробьев и синичек, зимой — на снегирей. Во дворе у персюков была голубятня. Там останавливались, заглядывали сквозь металлическую сетку внутрь. Иногда открывалась возможность наблюдать за тем, как парни гоняли голубей или кормили их. Для воробьев Павел Иванович захватывал куски хлеба, оставшиеся после домашних трапез крошки и бросал их птицам в каком-нибудь укромном уголке, где его никто не видел. Он не любил делать это на виду у прохожих. Аночка полюбила смотреть и на летящих чаек, и на клюющих воробьев, и на огромных ворон, сидящих на деревьях. Ей было интересно наблюдать за всем этим. Может быть, эти прогулки раннего детства и общение с дедом, так сильно любившим природу, и пробудили в городском ребенке интерес к ней и к живым существам, обитавшим вокруг, помимо людей.

Иногда мимо пробегали собаки. В то время их не было в Москве так много, как теперь. В наших переулках редкие породы собак не встречались, но дворняжки чувствовали себя бывалыми горожанами, знали расположение продуктовых магазинов и булочных, где поджидали выходящих их них покупателей. Для собак Павел Иванович тоже прихватывал что-нибудь, никогда, однако, не вводя в курс дела ни Марию Андреевну, ни Нину Фёдоровну. Так, клал какую-то косточку в карман, обернув её газеткой, или засохшую горбушку. Собаки производили сильное впечатление на ребенка, особенно крупные, чьи морды находились на уровне борта колясочки.

Ездили в Зоологический сад на Красную Пресню, а потом, когда Анюта подросла, стали ходить туда регулярно, и эти прогулки вошли в её детскую жизнь. Идти до Зоологического сада — минут двадцать медленным шагом. Можно и на трамвае доехать минут за десять. Арка из шероховатых серо-коричневых камней, большой пруд со множеством разных птиц — утки, лебеди, гуси, пеликаны, по правую руку— клетки с медведями, а дальше — удивительный мир, населенный множеством зверья. Сначала больше всего нас привлекали птицы. Павильон с попугаями, фламинго, хохлатыми цаплями, орлами и совами. Клетки-вольеры с роскошными павлинами. Странные пеликаны, всегда задумчивые, но ловко хватающие рыб во время кормежки. Ко львам и другим крупным хищникам скачала не ходили — не из-за страха и не из-за нежелания познакомиться с ними, а из-за вони в их помещении. Слон приводил в недоумение: охватить взором эту громадину просто невозможно. С жирафами проще: надо только задрать голову и, скользя взглядом вдоль их длинной-предлинной пятнистой шеи, можно увидеть на самом верху их маленькие ушки и бархатные глаза.

В зоопарке Анюта каталась на ослике, в коляске, в которую запрягали пони, верхом на верблюде. Покупали в палатке большие, обсыпанные маком бублики, а летом - мороженое. Но летом в зоопарк почти и не ходили: жили на даче.

Дочь – это особая глава жизни.

Может быть, основная и самая главная. 1956 г

Жить на подмосковных дачах никто в нашей семье не любил. Привыкли к летней жизни на вольных просторах— в приволжских лугах, в далёких лесах Но теперь приходилось снимать дачу. Жили в Мамонтовке, в Вострякове по Киевской дороге минутах в двадцати от Москвы, в Звенигороде в часе езды от Белорусского вокзала. Дачная жизнь была сопряжена с необходимостью возить продукты из Москвы, загружаясь с наполненными сумками в вечерние электрички, переполненные пассажирами, с приготовлением еды на керосинках или вошедших в быт керогазах, с покупкой керосина в местных керосиновых лавках. Зато можно было пойти искупаться, в Мамонтовке — в холодной речке Уче, в Вострякове — в пруду, а в Звенигороде — в Москва-реке. На даче пили чай на террасе, спали, дыша свежим воздухом, в выходные дни ходили в лес. В Звенигороде собирали грибы, сушили их (связки две-три) на зиму, собирали лесную малину, и все же в Москву всегда возвращались с радостью, и привычная Горбатка казалась комфортабельной — и газ уже проведен, и транспорт удобен, и в библиотеку можно скрыться.

Важным событием в жизни Горбатки стало появление телефона. Телефонный аппарат для нашего личного (семейного) пользования под номером Д2-16-30 был поставлен на письменном столе в первой из двух наших комнат. Разговаривать можно было, сидя как за письменным столом, так и за обеденным, поскольку стояли они совсем рядом. Разговаривать по телефону можно было и сидя на диване, поскольку диван стоял бок о бок с письменным столом. Мы были первыми, у кого на Горбатке поставили телефон. Произошло это вот почему. У Павла Ивановича был племянник Сашка Кузьмин. Родные Сашки жили на Дону, а он в середине войны был призван в армию по достижении призывного возраста, участвовал в боях, форсировал Днепр, когда освобождали Киев, проявил себя отважным воином, подняв и поведя за собой на штурм врага свой батальон. В этом бою он был тяжело ранен, отлежал в госпитале, откуда вышел на костылях, без правой ноги, ампутированной по самое бедро. У нас в доме он появился уже на протезе, звездой Героя Советского Союза и орденами на груди. Оправившись после всего пережитого, окрепнув и набравшись сил, поступил учиться на юридический факультет, осмотрелся в Москве и нашел своих родственников. Сашка был видный и красивый парень. Карие глаза, нос с горбинкой, смуглая кожа, темный чуб спадает на лоб, военный китель, с которым он не хотел расставаться. Стал наведываться на Горбатку, говорил, что ищет в Москве невесту, балагурил, рассказывал были и небылицы и решил, что обязательно выхлопочет нам телефон, чтобы сообщать, когда будет приходить в гости. И выхлопотал. Телефон поставили месяца через полтора, и Сашка был первым, кто по нему позвонил, а вскоре сообщил и свой номер московского телефона, который он тоже выхлопотал, но теперь уже для себя и своей молодой жены, в чьей квартире обосновался и счастливо зажил. Он завершил учебу, стал юристом, дела у него пошли хорошо, но года через три его сразил рак. Похоронили Александра Кузьмина на Ваганьковском кладбище в могилу приходившегося ему двоюродным дедом Якова Кузьмина. Остались жена и дочка.

41

В марте 1953 хоронили Сталина. В день, когда сообщили о его смерти, в институте приглушенно звучала траурная музыка, которую передавали по радио. Репродукторы были укреплены на балюстраде верхнего коридора, вестибюль был заполнен студентами, преподавателями, служащими. Многие плакали, тихими голосами переговаривались, молча стояли. В день похорон я вышла на Садовое кольцо, пошла в сторону площади Восстания. Толпы людей двигались к центру — к улице Герцена, по Арбату к Арбатской площади. Марина с утра вместе со школьными подругами ушла из дома. Родители не выходили. Я шла одна, и с каждой минутой толпа вокруг сгущалась, перед площадью Восстания путь был прегражден, улица Герцена перекрыта. Народ все прибывал, а двигаться было уже некуда. С Красной Пресни тоже шли люди. На площади скопилось их множество. Я решила свернуть назад, но оказалось, что двигаться к Смоленской уже невозможно. Единственно, куда смогла я пробраться, был узкий проезд между высотным домом и стоящими слева от него домами, если смотреть на высотку со стороны Садовой, стоя лицом к расположенному на первом этаже гастроному. Сюда я и протиснулась. Узкий проезд, а вернее проход, вел к Малой Конюшковской улице, откуда движения людей почти не было. О том, что происходило в течение этого дня в Москве, те, кто не двигался к Колонному залу, где стоял гроб с телом вождя, узнали позднее. Запечатлено это, но не во всей полноте, на кадрах кинохроники, а главное, в памяти и в воспоминаниях непосредственных участников вылившейся в жуткую трагедию гибели многих людей процессии, превратившейся в тесноте ведущих к Колонному залу улиц буквально в свалку. Едва осталась в живых наша Марина и её подруга Таня Востокова, вместе с которой оказались они в тисках толпы движение которой было преграждено грузовиками, а напор находящихся позади них людей был столь силен, что многие погибли раздавленными или затоптанными. Они ринулись в какой-то двор, но он тоже был до отказа забит людьми, а никакого выхода на него, помимо ворот, в которые они втиснулись, не было. Поняв, что надо спасаться, Марина и Таня протиснулись изо всех сил снова на улицу, оказались прижатыми к грузовикам, но смогли залезть под них. За грузовиками стояла конная милиции. Пролезая под машинами, девчонки видели копыта лошадей, и теперь они проползали уже не между колес, а между лошадиных ног. Что было с ними дальше, ни Марина, ни Таня не помнят. Поздно вечером Марина вернулась домой, ничего не говоря, и спала до середины следующего дня. Я не раз просила её потом попытаться вспомнить, что же случилось с ней после того, как оказались они под милицейскими конями, но она так и не могла ничего вспомнить. Не помнила, как шла домой, одна ли шла или с Таней. И Таня не помнит. Но они остались в живых. До Колонного зала не дошли. До дома дойти смогли.

Сестра Марина Павловна Кузьмина

Что бы ни происходило, занятия продолжались, готовиться к ним надо было непрерывно, нагрузка возрастала. Кроме учебных занятий — лекций и практикумов — была ещё и общественная работа. Мне поручили быть куратором (тогда это называлось «быть агитатором») одной из групп первого курса. Ребята были хорошие, не вредные и умеренно смешливые. Обзоры новостей, которые надо было проводив еженедельно по вторникам, готовили и проводили под моим руководством безотказно, к очередному вечеру самодеятельности тоже оказались готовы — читали стихи, пели и плясали не хуже других. К тому же были в группе свои поэты, а среди них—Юра Ряшенцев, чьи стихи уже тогда обращали на себя внимание любителей поэзии, которых на филфаке всегда хватало. Учились студенты хорошо, никаких никаких «хвостистов» в нашей группе в зимнюю сессию не было. Однако к концу учебного года возникла сложная ситуация. Одна из студенток ждала ребенка и хотела выйти замуж за отца будущего младенца. Он тоже был студентом этой же группы, но жениться отказался. Его сурово осудили, хотели исключать Потом решили все же оставить в институте, но вынесли выговор. Единственной голосовавшей против выговора оказалась будущая мать ожидаемого ребенка. Поженились они через год, когда их дочке исполнился годик, и оба благополучно закончили в положенный срок институт. Были и другие события в группе, но не столь значительные. Вновь поручали мне и работу на избирательном участке. Теперь вести её в районе все тех же бараков на берегу Москва-реки было гораздо легче, потому что жителей бараков интенсивно переселяли в новые дома, а связи с чем настроение у избирателей было самое прекрасное и встречаться с ними было радостно. Отчет о проведенной работе составить оказалось нетрудно. Наша агитбригада опять получила благодарность и была отмечена.

В 1954 году меня приняли кандидатом в члены партии, а на следующий год в члены партии. Мария Евгеньевна и Борис Иванович вздохнули с облегчением: теперь на кафедре зарубежной литературы был молодой член партии, а не только Тимофеева. Собрание проходило спокойно и на факультетском, и на институтском уровне. О прошлом никто не вспоминал, как будто бы ничего не было. Среди рекомендовавших меня Тимофеевой уже не было, хотя она и предлагала дать мне рекомендацию. Я отказалась: необходимые три у меня уже были.

42

Подошла и наша с Костей очередь на получение жилплощади. В эту очередь Константин Михальский записался вскоре после нашей женитьбы и как участник войны числился не в общих списках очередников, а в списке бывших фронтовиков, что обещало более быстрое продвижение к желанной цели. По нескольку раз в год в течение восьми лет наведывался он в жилищный отдел Краснопресненского райисполкома, справляясь о продвижении в очереди. Но все происходило в замедленном темпе, хотя продвижение было. Снова и снова обращался он с просьбой ускорить предоставление ему жилплощади, снова и снова появлялись у нас дома члены комиссии, проверявшие «состояние проживания» заявителя, составляли протокол о том, что в смежных комнатах площадью 23 кв.м. проживают семь человек — Кузьмин П.И. (отв. съемщик), Кузмина Н.Ф. — его жена, Кузьмина М. — его дочь, Михальская Н.П., Михальский К.А., Михальская А. — их дочь, Губанова М.А. — домработница, права на отдельную жилплощадь не имеющая. Отмечали, что три человека из вышеперечисленных — кандидаты наук, что дает право на определенную прибавку к общей норме в 5 кв.м. на человека. Отмечали, что на вышеуказанной площади в 23 кв.м. проживает две семьи, что квартира является коммунальной и помимо этих двух семей в ней проживают ещё две семьи, одна из которых состоит из восьми человек ( трое взрослых и пятеро детей), а вторая — из одного человека. Все написанное в протоколе подписывали члены комиссии, двое свидетелей — от домоуправления и от соседей по дому №4 по Горбатому переулку. Отмечалось также отсутствие таких удобств, как центральное отопление и горячее водоснабжение. Однако тщательность всего отмеченного не согласовывалась с продвижением нашей позиции в очереди.

Но вот прошло восемь лет, и весной 1957 года мы получили смотровой талон, в котором был указан адрес выделяемой нам жилплощади. Это был дом на обширной пустоши на далекой окраине города, до которой можно было доехать на автобусе, идущем по Ярославскому шоссе, или на электричке от Ярославского вокзала до станции Лосиноостровская, а там — на автобусе всего несколько остановок. Названия улицы указано не было, обозначен был номер застраивающегося района. Улиц ещё в этом районе не было, а потому и названия их не существовало. В указанном доме нам выделялась комната в 15,5 кв.м. на троих в двухкомнатной квартире на пятом этаже пятиэтажного дома без лифта. В комнате был балкон, выходящий на широкие просторы, занесенные ещё не растаявшим в марте снегом. Вдалеке тянулась кромка леса. Кому будет принадлежать вторая комната квартиры, не было известно, но судя по тому, что она больше предназначавшейся нам, её могли дать семье не меньше, чем из четырёх человек. Кухня небольшая, санузел совмещенный. Побывав в этих отдаленных местах, мы вернулись подавленные и на следующий день смотровой талон, внушавший некоторые надежды, пришлось вернуть. Тут же нас предупредили, что если мы и впредь будем столь же привередливыми, то в ближайшие два года с места не снимемся. В самом крайнем случае смотровые талоны выдаются никак не более трёх раз, если со стороны очередников последует и тут отказ, то с очереди они снимаются. Нам выдали второй смотровой талон, вновь породивший некоторые надежды. Надежды появлялись у Кости, стремившегося к самостоятельному устроению своей жизни, а у меня после первой же попытки увидеть свой возможный новый дом надежды на что-то лучшее не возникали. К тому же и не было сильного желания покидать свой родной дом, где было нам, как мне казалось, совсем не плохо.

Второй смотровой талон привел нас на Юго-Запад, в то самое место, где теперь находится станция метро «Университет», а тогда метро там проведено ещё не было, а доехать до строящегося Ломоносовского проспекта, состоявшего только из одного квартала больших новых домов, можно было на автобусе от Киевского вокзала. Дорога на автобусе под номером 55 занимала минут тридцать. Конечно, это лучше, чем Ярославское шоссе. Доехали, вышли из автобуса, остановившегося прямо около нужного нам дома. Осмотрелись, обвеваемые сильными порывами мартовского ветра. Несколько огромных домов. В нашем — этажей. Форма дома — большой прямоугольник, внутри которого — двор, а за этим домом виднеются красивые красные дома, а на другой стороне Ломоносовского проспекта — громадный дом, в котором живут преподаватели Московского университета. Все очень здорово. Идем в квартиру 422 на седьмом этаже. В ней уже есть кто-то. Дверь открыла женщина и сказала, что они с мужем здесь со вчерашнего дня, но пока без вещей. В квартире три комнаты. Наша — средняя, вторая дверь налево по коридору. Площадь комнаты —17 кв.м. Большое окно и балкон, выходящие во двор. Застекленная двухстворчатая дверь. Кухня просторная, но пока ещё ничего, кроме газовой плиты и раковины, в ней нет. Красивые обои. Предполагаемую соседку зовут Анна Фёдоровна, у неё есть муж и двое детей, но сын — ему 10 лет — живет в деревне, и пока они будут здесь жить втроем в двадцатиметровой комнате. Ванная и туалет облицованы голубым кафелем.

Вернувшись домой, все рассказали родителям и тёте Маше, а на следующий день отправились на Ломоносовский проспект вместе с ними. Приняли решение от этой комнаты не отказываться. Радовались тому, что есть, и тому, что здесь — совсем рядом с домом —- будет. Будет станция метро, кинотеатр, новые магазины. Уже есть универмаг, мебельный магазин на Ленинском проспекте, рядом школа, есть аптека, в красных домах гастроном, недалеко книжный магазин.

В конце марта перебрались. Костя соорудил прекрасный стеллаж для книг и разместил его в коридоре. Мебели пока не было, но будет. Скоро ожидался гонорар за учебник. На эти деньги и надеялись купить самое необходимое. Родители подарили холодильник К апрелю уже все жители квартиры были в сборе. Познакомились. Три семьи, к совсем разные. В самой большой комнате — семья Сидоровых. Анна Фёдоровна — нянечка в детских яслях при обувной фабрике им. Капранова близ Красной Пресни. Муж её — слесарь Николай. У них дочка трёх лет. Она в детском саду. Николай, как сказала его жена, выпивает, но ведет себя всегда тихо и вреда никому не причинит. Другие соседи — семейство Фигер. Муж—Илья Иосифович, жена — Фира Львовна, семнадцатилетняя дочка Маргарита. До этого они жили в Норильске, где оказались ещё перед войной. Там и Маргарита родилась. А в СССР были привезены своими родителями ещё детьми из Австрии. Илья Иосифович — переводчик с немецкого, а жена ему помогает. Работают они оба дома, а дочь будет готовиться к поступлению в институт. В Москве у них много друзей и знакомых. Знакомых ещё по Норильску.

Вот мы и стали все вместе обживать выделенную всем нам жилплощадь. Фигеры общались со своими друзьями и знакомыми по телефону, висевшему в коридоре близ нашей двери. По вечерам ходили к друзьям или друзья навещали их. Общались чаще всего на немецком языке. К Сидорову, когда не было дома жены, тоже заходили друзья иногда выпить, иногда опохмелиться. Если я была на кухне, то и меня они сердечно приглашали присоединиться к их компании. Маргарита готовилась в институт и посещала репетиторов. Я снабжала её необходимой литературой. Фигер сказал, что обязательно обучит Аночку немецкому языку и уже научил её говорить по-немецки «здравствуйте», «до свидания», «благодарю вас», «пожалуйста». Костя помог Фире Львовне подвесить в кухне шкафчик для посуды. Анна Фёдоровна, идя в магазин, всегда была готова купить что-нибудь для соседей — хлеб или сахар, если была в этом необходимость. Так бы и шло все своим чередом, если бы не стали со временем выясняться некоторые осложнявшие наше соседство обстоятельства.

Осенью Анна Фёдоровна, вернувшись вместе с яслями из дачной местности под Москвой, где отдыхали детишки, ушла в отпуск и по путевке уехала в санаторий. Прошел месяц, пошел второй, а она все не возвращалась. Спросила у Николая, когда же она будет дома и выйдет на работу. А он ответил, что путевка дана ей на два месяца и в санатории она пробудет весь положенный срок. Что здесь было странного? Как бы и ничего, но что-то встревожило меня, хотя что именно, сразу понять не могла. Вскоре в разговоре с кем-то из институтских преподавателей узнала, что на два месяца путевки в санаторий получают легочные больные. Так ли это? Как же может человек с больными легкими работать в детских яслях? Но поскольку меня это встревожило, решила пойти на место работы Анны Фёдоровны. Пошли вместе с Костей. Разговорились с мывшей крыльцо уборщицей, сказав, что хотим видеть нашу знакомую Анну Фёдоровну Сидорову, а та сказала, что у неё отпуск. «А когда она вернется из отпуска?» — спросила я. «Сюда-то она уже не вернется — был ответ, — потому как у неё открылся туберкулез, дали ей путевку в санаторий, но работать с детьми ей больше не придется». Известие это нас сильно взволновало: а как же наш ребенок, как же пользоваться общей ванной с больной туберкулезом соседкой, общей кухней, жить рядом? Отправились для выяснения ситуации в районный тубдиспансер, где с присущим ему умением доверительно разговаривать с женщинами, особенно молодыми и привлекательными, Константин Алексеевич сумел вызнать в регистратуре, где вначале отказались что-либо сообщить о гражданке Сидоровой, проживающей по такому-то адресу, живущим с ней в одной квартире соседям, что Сидорова состоит на учете в тубдиспансере уже два с лишним месяца. «К тому же—доверительно проворковала регистратор— по вашей квартире числится и ещё одна туберкулезная больная — Фигер Маргарита Ильинична. Год её рождения —1940. Совсем молодая».

Это известие нас подкосило. Надо было что-то предпринимать. С чего начинать? С чем обращаться в тот же райисполком, который так распорядился судьбой нашего ребенка? Нужна справка из тубдиспансера, но на руки, как было нам сказано, такие справки не выдают. Нужен запрос из райисполкома, от жилищной комиссии райисполкома. А в райисполкоме никто на эту тему разговаривать с нами не захотел. Понадобился год, чтобы вопрос о замене жилплощади вновь был рассмотрен, хотя справку, подписанную заведующей тубдиспансером и подтверждающую болезнь наших соседей А.Ф. Сидоровой и М.И. Фигер. Константин Алексеевич добыл и в Краснопресненский райисполком представил.

Наступил день, когда, вновь сжимая в руке смотровой ордер, мы двинулись по ошарашившему нас своей респектабельностью адресу: Кутузовский проспект, дом 18. Это было совсем близко от Горбатки, на противоположном берегу Москва-реки, рядом с высотным зданием гостиницы «Украина». Дом новый, стоящий в одном ряду с прекрасны, ми зданиями и магазинами. Комната в 23 кв.м. в двухкомнатной квартире на третьем этаже, выходящей окнами на проспект. Широкое окно на южную сторону. Вошли в неё днем, когда светило солнце, и новые голубые обои с разводами из серо-белых цветочков, переплетенных в гирлянды, радовали взор. До нашего старого дома идти через Новоарбатский мост, только что выстроенный, минут пятнадцать. До центра и Ленинской библиотеки на троллейбусе тоже не больше двадцати минут, до работы совсем недалеко. Через два дома —- школа. Дорогомиловский рынок — рукой подать. И в университет Косте на занятия ездить удобно. Все хорошо, а главное, можно оградить Аночку от нависающей угрозы заболеть страшной болезнью. Конечно, мы согласны. Спешим в райисполком менять смотровой талон на ордер, дающий право вселиться в квартиру. Через два дня познакомились и с появившейся в квартире соседкой — старый большевик Мария Ильинична Живкова. Так именно она и представилась. Низенькая, крепкая, с большим пучком, разговорчивая. Она будет жить в маленькой 13-ти метровой комнатке. А до этого жила, отсидев какое-то время в каких-то иных местах, о которых упоминать ей совсем не хотелось, со своим сыном и его женой. Теперь вот, как с удовлетворением она сообщала, правительство, учитывая её прошлые заслуги как партийного деятеля и статус старого большевика, выделило ей отдельную жилплощадь. Есть у неё и ещё новость, которой хотелось поделиться, — прикреплена Мария Ильинична к спецмагазину для старых большевиков и к столовой для старых большевиков, где обеды дешевле, чем в других пунктах общественного питания по той причине, что в этой столовой еда готовится не для общественного, а в гораздо большей степени для индивидуального питания с учетом возраста и состояния здоровья клиентов. Есть диетический стол. Им то и собирается пользоваться Мария Ильинична. Столовая — в районе Красной Пресни. Там, на одной из фабрик, и вела свою пропагандистскую работу среди работниц ещё до войны Мария Ильинична. И хотя было это давно, она любит вспоминать о тех насыщенных годах своей жизни и деятельности.

Потекла наша жизнь на Кутузовском проспекте. Первые недели её были окрашены сознанием того, что из юго-западных далей мы вновь оказались на хорошо знакомых нам старых местах, рядом с родителями, к которым можно было заглянуть в свободный часок, если он выдавался среди дня. И Аночку к ним можно было отводить, что не составляло никаких трудностей. Интересно и приятно было обставлять свою комнату. Деньги, а точнее — гонорар за главы учебника, были получены, и их можно было потратить на мебель. Начали с приобретения большого трехстворчатого книжного шкафа со стеклянными дверками, с ящичками и закрывавшимися деревянными дверками полками в его ей части. Шкаф красив и вместителен. Потом был куплен огромный письменный стол с двумя тумбами, с зеленым сукном. Такие столы приходилось видеть в фильмах, когда показывают кабинеты больших начальников. Круглый обеденный стол и шесть стульев, диван, кресло-кровать, небольшой письменный стол, гардероб. Часть комнаты, отгороженная тяжелой занавеской, тоже обставлена: детская кроватка , маленькое сооружение—нечто похожее и на комод, и на шкафчик, — называется нами «драндулет». И ещё были куплены зимние пальто для Кости, Павла Ивановича и ондатровая шуба для меня. И это ещё не все: появился у нас столовый сервиз и набор чайной посуды. Истратили все деньги, зато купили все необходимое. Надо сказать, что в середине 50-х годов в московских магазинах появилось много товаров и в том числе импортных. Оживилась торговля, что связано было с экономическим подъемом в послевоенные годы и развитием производства.

Анюта-первоклассница, 1957 г

В первое время жизнь на Кутузовском была хороша. Анюту записали в первый класс в 50-ю школу, находившуюся между 22-м и 24-м домами по Кутузовскому проспекту. Первого сентября с букетом цветов ранним утром отправились на торжественную линейку перед первым звонком нового учебного года. Аночка волновалась. Как только встала она в шеренгу первоклассников, сразу же заболел у неё от волнения живот. Пришлось покинуть школьные ряды и устремиться в туалет. Схватки возобновились сразу же, как только пришлось ей вернуться в строй. Было обидно, но ситуация требовала покинуть территорию, не дослушав торжественную речь директора, пламенно призывавшего всех учащихся отдать себе отчет во всей важности переживаемого ими события — начала нового учебного года.

На следующий день ребенок собрался с силами и отправился в школу. Через неделю Анюта стала после уроков оставаться в группе продленного дня, поскольку оба родителя были на работе, встречать её было некому, дома никого не было, разогревать еду на газовой плите она ещё не умела и оставлять её дома одну без присмотра до вечера тоже казалось невозможным. Однако часам к пяти, а иногда и к четырем кто-то из нас уже приходил за ней в школу. В это время дети, выучив после обеда уроки, гуляли в пришкольном дворе, отгороженном от улицы высокой железной изгородью. Подходя к этому забору, я всегда видела одно и то же: прижавшись к металлическим прутьям, моя дочь тоскливо смотрела в ту сторону, откуда мог появиться кто-то ей близкий. В глазах не только тоска, но напряженное ожидание, а часто и слезы. Она бросалась навстречу, но продраться или перелезть через железные укрепления было невозможно, потому наше воссоединение происходило лишь через несколько минут- когда мы встречались выхода из школы. И тут все как рукой снимало. Аночка начинала улыбаться, приходя в себя, ощущая радость освобождения. Этот странный ребенок обладал врожденной неприязнью ко всем формам общественного бытия и всегда стремился изолировать себя от многолюдия себе подобных. С особой силой это проявлялось тогда, когда она вынуждена была оставаться там, где быть ей не хотелось. Училась охотно, но к школе со всеми её установлениями привязанности не испытывала. Мучительным стало для неё пребывание в детском лагере, куда пришлось отправить её на месяц сразу же после окончания первого класса.

Сборы в лагерь были обстоятельными. Обзавелись всем необходимым по выданному родителям списку: предметы одежды, туалетные принадлежности, спортивная обувь, гребешок и расческа, ленты в косы, носовые платки, мяч волейбольный и чемодан с наклейкой, на которой обозначены имя, фамилия, номер отряда и группы. Сказали, что белье будет меняться еженедельно после мытья в бане. Душевая работает каждый день. Чемодан с вещами хранится в кладовой и все вещи будут в целости и сохранности. Родительский день — в середине срока пребывания ребенка в лагере, в воскресный день. Такой день наступил, и я поехала в лагерь. Было утро. Проходила традиционная утренняя линейка, после неё — завтрак, а потом дети, к которым приехали родственники, могут до самого обеда быть с ними. Вот самая младшая группа стоит в конце длинной-предлинной линейки. Вот Анюта в своём желтом цветастом сарафанчике, в том самом, в котором уехала из Москвы одиннадцать дней назад. Подшивка в двух местах распоролась и обвисла. Ленты в косичках измяты. Это те ленточки, которые я заплела ей в косы при расставании. Посеревшие, некогда беленькие носочки. Она машет мне и с нетерпением ждет окончания линейки, а потом уже никакими силами нельзя уговорить её пойти позавтракать. Жалко тратить время, хочется побыть вместе. Мы скрываемся в соседнем лесочке, садимся на ствол упавшей березы, достаем из моей сумки привезенные угощения... Щебечут птицы, а ребенок хочет лишь одного: поскорее уехать домой. Лучше сегодня. Сейчас. Не возвращаясь в лагерь. Надо скрыться, бежать отсюда. Еле-еле удается договориться о том, что я приеду за ней через четыре дня и тогда обязательно увезу, а сегодня никак нельзя. Да и вожатую, и начальника лагеря надо предупредить.

В назначенное время возвращаемся к главному зданию лагеря, идем в кладовую. Она заперта на крепкий висячий огромный замок. Внутрь действительно проникнуть никто не может, и все вещи, привезенные из Москвы, находятся в целости и полной сохранности. Чемодан на месте. Никто к нему не прикасался. Сторожиха, появившаяся через некоторое время, разрешает взять чемодан. Достаем новую смену белья, чистое платье, ленты, меняем носки, приводим ребенка в порядок. Со слезами и вздохами расстаемся, а через четыре дня я увожу Анюту домой.

За её школьную жизнь ещё лишь один раз—уже после пятого класса — пришлось ей побывать в пионерском лагере Академии наук—в Звенигороде. И все повторилось. В родительский день я увидела её сидящей на скамейке возле ворот и ожидающей моего приезда. Увезти её пришлось в тот же день. И я с радостью сделала это, потому что продлевать мучения было бесчеловечно. Мы весело мчались к электричке, совсем быстро доехали до Москвы, а потом от Белорусского вокзала на метро до Киевского. Здесь вышли и в первой же палатке купила хлеба и ветчины. Поедать их стали тут же, расположившись у столика перед клумбой. Аночка ела с таким аппетитом, что чуть челюсть не вывихнула, и все вокруг ей страшно нравилось: и вид на Москва-реку, и Бородинский мост, и воробьи, подбиравшие крошки, и чудесная летняя погода. А больше всего ей нравилось, что она уже не в лагере. Вечером у неё поднялась температура, припухла шея, началась свинка. Больше никогда мы в лагерь не ездили.

43

Жизнь на Кутузовском проспекте имела свои особенности: это не старенькая Горбатка с покосившимися домишками и не Юго-Запад столицы, только лишь начинавший благоустраиваться. Кутузовский проспект в значительной части своей уже давно был заполнен вполне современными и комфортабельными жилыми зданиями, квартиры в которых предназначались для людей, связанных с властью. Здесь все было предусмотрено: магазины продуктовые и промтоварные, ателье, парикмахерские, кинотеатры «Пионер» и «Киев», школы во дворах больших домов, аптеки. Здесь в доме 26 жило самое большое начальство, а в соседних — тоже начальство, хотя и не столь большое. Ряд домов предвоенной постройки был продолжен в послевоенные годы. Высоко вознеслось на берегу Москва-реки одно из семи высотных зданий тех лет — гостиница «Украина», а перед ней — памятник Тарасу Шевченко; через реку сооружен новый мост, устремлявшийся, минуя Горбатку, к Садовому кольцу и властно требовавший продолжения трассы к самому Кремлю, что и повлекло очень скоро разрушение старых московских переулков, дорогой сердцу жителей этих мест Собачьей площадки. Между гостиницей «Украина» и домами самой ранней застройки по Кутузовскому проспекту появлялись новые жилые здания с магазинами «Сантехника», «Кулинария», «Дом игрушки», с поликлиникой в восьмиэтажном доме из светлого кирпича и с аптекой. Дом этот, обозначавшийся в конце 50-х годов, когда он был завершен, номером 18, делился на две половины, и двор его тоже был поделен непроницаемым забором на две части. В одной жили иностранцы, въезжавшие через арку на свою половину на шикарных машинах, в другой —дождавшиеся своей очереди на улучшение или получение жилплощади москвичи. Однако почти все квартиры в этой половине были коммунальными, и селили в них не всех подряд, а с выбором, поскольку окна комнат выходили на проспект, по которому ежедневно проезжали машины с людьми самыми ответственными, а потому и жители этих мест должны были быть сознательными.

Жизнь на Кутузовском проспекте в доме 18 была много удобнее, чей на далеком от родных мест Юго-Западе. К тому же рядом с гостиницей «Украина» выстроили новую «английскую» школу, как тогда называли школы с изучением иностранного языка с младших классов, куда и была принята во второй класс Анюта. Теперь я уже не водила её в Дом ученых, где два года занималась она в группе французского языка Перешли на английский.

Иду по Кутузовскому, захожу по утрам в магазин «Диета», в булочную, в кондитерский отдел большого гастронома. Широкий проспект, машины мчатся, солнце светит, люди спешат...Начинается день. Готовлю обед, беру свои записки с лекциями, иду то на Пироговскую, то на деффак, который совсем рядом — у Киевского вокзала. Потом снова домой, а иногда к школе, и вместе с Анютой спешим обедать. Потом она учит уроки, а я или в библиотеку часа на два ухожу, или на вечерние лекции, или на заседание кафедры, или на собрание, а Костя кончает вечернее отделение мехмата в МГУ, ему некогда: ведь он и преподавательскую работу в своём институте продолжает, читает лекции по высшей математике, пользующиеся успехом у студентов, а потому снижать их уровень никак нельзя. Сейчас весна и скоро начинается последняя сессия, и ему предстоят курсовые экзамены, диплом, госэкзамены. Он убедил нас, что при столь большом напряжении необходимо экономить время, а потому удобнее ему в этом последнем его студенческом семестре поселиться в общежитии в МГУ, где дают места для пятикурсников-заочников. Там он и живет последнее время, приезжая домой, когда есть время, но это случается редко. Зато к нам часто приходит Ира. Ира — моя двоюродная сестра, дочь тети Вали Сыромятниковой из Борского. Она учится на химическом факультете МГУ, куда поступала дважды. В первый раз не прошла по конкурсу, а во второй раз все сдала успешно и стала студенткой. Очень во многом помог ей Костя, опекая её и при сдаче документов в приемную комиссию, и во время вступительных экзаменов, и при устройстве в общежитие. Но теперь она уже осмотрелась, серьёзно занимается, отметки у неё почти все отличные. Мы все — и Нина Фёдоровна, и Павел Иванович, и я, и Анюта помогаем ей освоиться в Москве. Она часто бывает в нашем доме, дружит с Анютой, иногда остается с ней по вечерам, когда я занята, Ира — самая младшая из моих двоюродных сестер. Она кончила школу в шестнадцать лет, в семнадцать стала студенткой. Сейчас ей девятнадцать.

А Марина осенью 58 года уехала в Красноярск, куда после окончания Высшего военного училища (в Ленинграде) был направлен на работу её муж Володя. Марина успела к этому времени закончить свой Гидромелиоративный институт и ждала рождения ребенка. Хорошо помню, как 1 октября 1958 года мы с мамой провожали её на Ярославском вокзале, откуда уходил поезд «Москва-Красноярск». Был с нами и Павел Иванович, но не в качестве провожавшего свою дочь отца, а как её спутник в пути до Свердловска. Марина была уже на девятом месяце беременности, и отпускать одну в дальнюю дорогу родители её боялись А муж её должен был сесть в этот же поезд в Свердловске, сменив Павла Ивановича. В Свердловске после училища он кончал ещё курсы по своей особой специализации, о которой ничего сообщать не полагалось, и сразу же после их окончания направлялся в Красноярск —26. Марина вместе с папой вошли в вагон, мы с мамой стояли на перроне у окна загона в самые последние минуты перед отправлением поезда. Марина была одета в желтое платье в чёрный горошек и улыбалась нам. Павел Иванович был взволнован Он сразу же вернулся из Свердловска, передав свою дочь на попечение Владимиру Николаевичу Сухову, а через две с половиной недели —19 октября 58 года пришла телеграмма, извещавшая о рождении у Марины сына Его назовут Аркадием. В Красноярске Марина прожила восемь лет. Там у неё вскоре родился второй сын — Фёдор. Мама поехала повидаться с ними, но в закрытый город под номером 26 её не пустили, и Марина с младенцем приезжала через Енисей в «основной» Красноярск, где они и увиделись с мамой в гостинице. Марина работала инженером, разрабатывая систему водоснабжения, дети её то оставались с нянькой, то осваивали ясли, а потом детский сад. И каждый год приезжала она с ними в Москву во время отпуска. Наши представления об их жизни в Сибири были не очень ясными.

Живя на Кутузовском, больше всего я любила ходить через Новоарбатский мост, ведущий к Горбатке. Всего 15-20 минут, и ты дома. Идешь по мосту — налево Трехгорка, направо— мост метро, а за ним Бородинский мост, вдали высотное здание университета. Очень красиво. Иногда мелькала мысль, почему же, живя на прекрасном новом проспекте, ощущение дома рождалось, когда шла я по узенькому тротуару Горбатого переулка, приближаясь к двухэтажному кирпичному старому дому, шесть окон верхнего и шесть окон нижнего этажей которого смотрели на меня, как мне всегда казалось, с ожиданием. Но до конца эта промелькнувшая мысль как-то и не успевала оформиться, оставаясь на уровне ощущения, потому что расстояние, которое надо было пройти, — слишком короткое и, минуя его, уже входишь в дом. В свой дом. Ничего подобного я не чувствовала, входя в так хорошо обставленную новой мебелью комнату в квартире на Кутузовке. А ведь с такой заботой все здесь было сделано. Даже канарейка жила в клетке, висящей у окна. Иногда мы открывали дверцу клетки, и птичка свободно летала по комнате, садилась на абажур, на кромку книжного шкафа. Несколько раз, когда я писала за столом, канарейка садилась ничего не страшась, на бумагу, по которой я водила ручкой, и отваживалась клевать запятые и точки. Это казалось удивительным и согревало душу. У Анюты в аквариуме жили ящерицы. Однажды соседка Мария Ильинична с ужасом обнаружила их на стене своей комнаты, куда они проникли непонятным образом. Ящерицы сидели в игравшей на обоях солнечном луче, замерев в блаженной истоме, а испуганная Мария Ильинична завопила истошным голосом, призывая на помощь. Мы бросились к ней, и я смахнула ящериц веником на пол, а потом Анюта извлекала их из-под дивана. И ещё был у нас ветвистый маленький кактус в цветочном горшке. Он стоял на подоконнике нашего единственного двустворчатого окна, выходившего на проспект. Больше цветов ставить было некуда, потому что форточки в окне не было, а для проветривания комнаты приходилось открывать раму. Открывалась она внутрь комнаты, горшки мешали этому. Когда раму приоткрывали, то шум с улицы врывался с такой силой, что заглушал все звуки в доме. Не слышно было радио, бесполезно было вести разговор. И пыли, особенно летом, хватало с избытком. Но все это мелочи быта, на которых внимание не задерживалось.

Однажды мы ездили с Анютой к тёте Вале в Борское. Ещё была жива бабушка Екатерина Ильинична, и мне очень хотелось, чтобы она увидела свою первую правнучку, а Анюте хотелось показать Борское, потому что ни в одном селе, ни в одной русской деревне она никогда не была и, кроме Москвы и подмосковных дач, ничего не видела.

Анюта. 7 лет.

Поехали в июле. Я могла пробыть в Борском недели две, а потом на смену мне туда должен был приехать Костя. Тётя Валя — Валентина Фёдоровна Сыромятникова была известным человеком в своих местах: она уже много лет жила в Борском, занималась партийной работой, была одно время секретарем райкома, а теперь заведовала парткабинетом. Жила она вместе со своей младшей дочерью Ирой и матерью Екатериной Ильиничной в доме, который раньше принадлежал священнику сельской церкви, а, когда церковь закрыли, сделав в ней склад, а в стоящей рядом часовне —книжную лавку, в этом доме была открыта изба-читальня, а потом его поделили пополам и заселили обе половины. Половина Валентины Фёдоровны состояла из двух комнат, одна из которых была в три окна, а другая поменьше, и просторной кухни с русской печкой. В сенях находился чулан, весь заполненный газетами 30-х, 40-х и 50-х годов и журналами тех же лет и книгами. Книги заполняли ряды полок, стоявших вдоль стен в комнатах. Библиотека была прекрасная, она собиралась на протяжении многих лет, а главное, составлявшие её книги хозяевами дома читались и перечитывались. Приехавшая сюда после смерти деда бабушка Екатерина Ильинична, читавшая нам в своё время в Сызрани русских классиков, теперь познакомилась с сочинениями Роллана и Стендаля, с романами Теккерея и Джека Лондона. Романы Драйзера ей вслух в течение двух летних месяцев по её настойчивой просьбе один за другим читала наша Марина, тоже приезжавшая сюда несколько лет назад И вот теперь и мыс Анютой оказались перед этими полками. Екатерина Ильинична, уже почти ничего не видевшая, даже надев очки, в первый же день сняла с полки роман «Дамское счастье» Золя и протянула мне. Теперь уже не она читала детям вслух, как бывало прежде, а мы по очереди читали ей, а она могла слушать бесконечно долго. Прочитаны вслух были и два романа Ремарка, купленные мною в преобразованной в книжную лавку часовне.

Ходили на речку Самарку ловить рыбу. Удочки делали сами и в рыбной ловле преуспевали. Купались, загорали на песчаном берегу быстрой и чистой речки, не зная о её коварстве, о глубоких ямах, затягивавших в круговорот неопытных купальщиков. Однажды чуть не утонула Анюта. Я едва успела вытащить своего ребенка из такого круговорота, едва не захлебнувшись вместе с ним. Выбравшись на берег, мы долго не могли отдышаться и еле пришли в себя. С тех пор опасались купаться в незнакомых местах.

Иногда в Борское из Самары приезжала Марксана. Она уже стала врачом — педиатром Перовой Марксаной Фёдоровной и вместе с мужем жила в областном центре. В то лето, приехав в Борское, Мурка была чем-то взволнована, пробыла совсем недолго, лишь раза два сходила вместе с Ирой на речку, а потом как-то внезапно уехала в Самару. Ирка даже плакала, когда сестра её уезжала. Мне казалось, что ей очень не хотелось расставаться с Мурочкой, как все мы ласково называли Марксану. Но ту призывали дела, работа. И я стала собираться в Москву. Получилось так, что Костя приехал утром в тот самый день, когда вечером уходил мой поезд. Мы ждали его немного раньше, но ему не удалось приехать, и мне даже не пришлось побыть с ним. Надо было быть на приемных экзаменах. Он проводил меня на станцию, куда шли пешком. Разговор был ни о чем, как-то не клеился, хотя мы долго не виделись. Он явно был чем-то недоволен, даже волновался, как мне казалось, с трудом сдерживая своё недовольство, а потом вдруг излил его на меня, говоря о том, что дня три назад нам в Москве звонили по телефону, спросили меня, сообщили, что мне необходимо зайти к замминистра Александрову. «Зачем это?» — спрашивал Костя с присущей ему ревностью. Я не знала. «Какие это могут быть у тебя дела с Александровым?» — снова спрашивал он. Никаких дел у меня не было. Но ему, как он сказал, все это совсем не понравилось. С тем мы и расстались. Помахали друг другу, когда поезд, стоявший на станции только две минуты, тронулся. Я поехала в Москву принимать вступительные экзамены и узнать, зачем просил меня прийти к нему Александров, а Костя остался с Анютой в Борском, откуда они и вернулись через две недели домой. Ира тоже должна была приехать к началу учебного года, но на несколько дней задержалась в связи с простудой.

44

Николай Васильевич Александров совсем недавно был назначен заместителем министра просвещения, и теперь его кабинет находился в здании министерства на Чистых прудах. В институте мне сказали, чтобы я туда и шла, потому что дело важное. Было страшно, но все оказалось просто, хотя сообщил мне Николай Васильевич действительно нечто неожиданное и важное: меня включили в число преподавателей, которые уже этой осенью едут на месячную стажировку в Англию. Надо оформлять документы и готовиться к поездке. Я поняла, что это он включил меня в этот список, и была страшно рада. Костя тоже оказался страшно доволен, что я смогу поехать на целый месяц в Лондон. Мы были уверены, что это будет обязательно Лондон. Однако радость оказалась преждевременной: поездка не состоялась, поскольку, как мне объяснили, я преподавала литературу, а не английский язык, а стажироваться в первую очередь должны были преподаватели английского языка. Я очень расстроилась, а Костя расстроился ещё больше меня. Ему было очень досадно, что я лишилась возможности увидеть Англию, а Магда Гритчук, включенная в список вместо меня, там побывает.

Магда съездила в Англию, вернулась полная впечатлений, рассказывала потом целый год обо всем увиденном. А Николай Васильевич Александров, приезжавший на одно из наших институтских собраний, сказал мне, чтобы я не унывала, так как он найдет возможность отправить меня на Британские острова с другой группой, в которой будут люди разных специальностей. «Это будет группа по обмену»,— сказал он. Что это такое, я тогда не очень хорошо представляла. Однако в связи с начавшейся «оттепелью» ситуация в стране и в международных отношениях менялась и начался обмен специалистами между СССР и европейскими странами. Я радовалась появившейся надежде, а Константин определил ситуацию однозначно: «Он твой любовник». На этом разговоры об Англии пока и завершились. Во всяком случае, я их больше никогда не возобновляла, хотя почувствовала, что мне очень хочется изменить свою жизнь, найти для себя что-то новое.

Решила читать лекции по-новому, пока, мне приходилось бывать на лекциях преподавателей только нашей кафедры и то не всех, а лишь Марии Евгеньевны и Бориса Ивановича. С их манерой и методами, как мне казалось, я познакомилась и многому от них научилась.

Мария Евгеньевна была обстоятельна и вместе с тем лаконична. В её лекциях присутствовало все самое необходимое — историческая ситуация, литературный контекст, биографические сведения о писателе, эволюция его взглядов и эстетических принципов, освещение основных произведений. Она говорила с увлечением, с волнением, снимала и снова надевала пенсне, читала лекцию всегда стоя, записями не пользовалась (во всяком случае, не было заметно, что она к ним обращается), но четкий план того, о чем она говорила, всегда вырисовывался, все главные пункты сообщаемого без труда можно было выделить, самое важное подчеркнуть, даты отмечаемых событий записать. Мне больше всего нравились её лекции о Гюго, Бальзаке, Мериме, Флобере и Мопассане. Из англичан — о Диккенсе, о его романах 50-х годов. Студенты слушали внимательно, писали старательно. По этим записям можно было хорошо подготовиться к экзамену, в них было все необходимое.

Борис Иванович читал свои курсы литературы средних веков, Возрождения, XVII и XVIII веков по-другому. Он сидел за столом, даже в самых больших аудиториях, уходивших амфитеатром вверх, кафедрой не пользовался. Перед ним лежали вынутые из небольшого и всегда очень легкого портфеля листы с записями, сделанные его мелким бисерным почерком. Он лишь изредка в них посматривал. Он говорил тихо, никогда не повышая голоса. Его несколько напевные интонации завораживали, но они никогда не были однотонными, в них звучала музыка того литературного памятника, о котором он говорил, музыка речи писателя, это произведение создавшего. Он включал слушателей в атмосферу эпохи, о которой шла речь, самой манерой своего повествования о деяниях рыцарей Круглого стола, о Нибелунгах, о битве Роланда и Оливье с сарацинами. Звучали стихи Вийона, сонеты Петрарки, смех Рабле и казалось, что ты слышишь их самих, находясь рядом с ними, казалось, что к тебе они и обращаются. Происходило очень важное: включение слушателя в художественный мир писателя. И достигалось это не только удивительной эрудицией лектора, а его тончайшей артистичностью, красотой речи, богатством языка. Он не говорил об образах героев и о художественных достоинствах произведений, он творил эти образы, передавая их неповторимость. Его надо было слушать и слышать. Лекции Бориса Ивановича Пуришева, а читал он их на протяжении шести десятилетий—с 20-х по 80-е годы, —целая эпоха в филологии, в становлении многих поколений его учеников и последователей, преподавателей вузов и школ.

Мне захотелось послушать и лекторов других кафедр нашего института. Некоторые из них были хорошо известны своим мастерством. Например, профессор-ботаник Алексей Александрович Уранов и психолог Константин Николаевич Корнилов. Уранов читал на биофаке о злаках с самого раннего утра. Его лекция начиналась в 8.30. Аудитория была полна, опоздавших — ни одного. Тишина и внимание на протяжении всех полутора часов. Четкость, системность, глубокий тембр, какая-то покоряющая значительность всего сообщаемого, подкрепляемая представительностью всей его истинно профессорской внешностью — все это побуждало с глубоким уважением отнестись к злаковым культурам, о которых он говорил с присущей ему осведомленностью и обстоятельностью. Вот так и должен выглядеть и держаться профессор, думала я. А Константин Николаевич Корнилов расхаживал по сцене 9-ой аудитории нашего главного корпуса легко и свободно, минуя кафедру, не присаживаясь к столу. Он ходил и вслух раздумывал о том, чем хотел поделиться со своими слушателями. Останавливался время от временя, поглаживал свои пышные усы и снова пускался в путь, как бы и не смотря ни на кого, но всё видел и слышал. Полотняная вышитая рубашка с кушаком делала его похожим на хохла, неторопливая речь, живые и запоминающиеся примеры из обыденной жизни и повседневных взаимоотношений людей, которыми он иллюстрировал свои суждения о психологических особенностях людей различных возрастных уровней, — примеры, возникавшие как бы в тот самый момент, когда они были ему необходимы, а на самом деле давно им продуманные, в логический ряд выстроенные, делали излагаемый материал убедительным и запоминающимся.

Ходила я и на другие лекции. Все услышанное было по-своему интересно и поучительно. Убедилась в том, насколько легче преподавать и выступать в роли лекторов мужчинам, чем женщинам, легче во многих отношениях: и потому, что студенческая аудитория педагогического института на большинстве факультетов состояла в основном из женщин, и потому, что лекторы-мужчины гораздо более легко управляли своими эмоциями, не позволяя им слишком разыгрываться, что было свойственно их коллегам-женщинам, а также и потому, что мужчины оказывались более невозмутимы, а чаще были просто равнодушны к реакции аудитории, что позволяло сохранять во всяком случае внешнюю самоуверенность и не вызывало у них желания делать замечания студентам. Но, конечно, самым главным во всех случаях были знания, умение говорить и нестандартность мышления, привлекающая внимание слушателей к высказываемым суждениям, фактам, к манере их освещения.

Учебная литература, которой мы располагали в то время, была в большинстве своём скучна и примитивна. Особенно по зарубежной литературе XX века. Да и в программу включались тексты не самые репрезентативные и в художественном отношения значимые. О литературе говорилось не как о виде искусства, а как о явлении идеологическом. Из литературного процесса были изъяты целые пласты. На русский язык не были переведены важнейшие произведения. Произведения современных зарубежных писателей, печатавшиеся до начала 30-х годов в журнале «Интернациональная литература», выходившие в других издательствах, с середины 30-х годов почти не появлялись в печати. Публиковалось то, что проходило жестокую цензуру. Да и журнал «Интерлит» прекратил своё существование.

В отдел спецхрана Ленинской библиотеки могли попасть лишь те, кто получил разрешение на «допуск», да и им выдавались только те журналы и книги, которые были непосредственно связаны с обозначенной в «допуске» темой. В библиотеке иностранной литературы все обстояло примерно так же.

Как же строить курс современной зарубежной литературы? Неужели следует ограничиваться лишь тем, что обозначено в утвержденных программах? Конечно, этого мало. Но даже те книги, которые стояли на полках в кабинете нашей кафедры, в начале 50-х годов было предложено передать в институтское библиотечное хранилище, оставив лишь самое необходимое, к изучению допущенное. Как преподавать, не имея доступа к книгам? А потребность в знаниях все возрастала, студенты многим интересовались, задаваемые ими вопросы требовали ответов. Кто же был рядом с Ролланом и Арагоном во Франции? Рядом с Голсуорси, Уэллсом и Шоу в Англии? О Прусте и Джойсе студенты хотели знать не только из книги Ральфа Фокса «Роман и народ», они хотели прочитать их произведения. Студенты — народ любознательный. В те годы в нашем институте на филфаке учились и Юрий Визбор, и Ада Якушева, Юлик Ким и Юрий Коваль. Юлик Ким любил задавать вопросы и в устной и в письменной форме, и не один он, разумеется. Но дело не только в этом Появилась теперь уже остро ощущаемая потребность определить свой путь в избранной специальности, найти себя.

Самым укромным местом в институте было находившееся в подвале книгохранилище, где я и проводила многие часы с разрешения его хранительницы Наталии Николаевны Гофман. Спускаюсь вниз по винтовой каменной лестнице, выстукиваю условный пароль, тяжёлая железная дверь открывается, Наталья Николаевна впускает в свою обитель.

В этом подземном царстве хранятся сокровища. На образующих целые аллеи полках стоят журналы 20-х-50-х годов, книги на иностранных языках — немецком, итальянском, английском, французском. Хожу вдоль полок, могу оставаться здесь хоть целый день, если есть время. Наталья Николаевна или сидит за своим рабочим столиком у двери, или уходит по своим делам, запирая меня в подвале. Вот журналы «Иностранная литература» начала 30-х Здесь переводы из джойсовского «Улисса». Вот его стихи из сборника «Камерная музыка». Вот в зеленом переплете небольшого формата книжечка—«Дублинцы». В университетских лекциях нам никогда не говорили о Джойсе, даже имени его не упоминали. Ни в одном из учебников о нём тоже ничего не написано. И вот только теперь — в осенние дни 60-го года — состоялось моё знакомство с ним в подвале дома № 1 на Малой Пироговской улице.

Удивительное событие произошло вскоре после этого. Как сейчас помню: в тот октябрьский день шел дождь, у меня был трехчасовый перерыв между занятиями на двух факультетах, и домой я не пошла, спустилась в подвал. На теперь уже хорошо знакомых полках стоят английские романы. Уже каждый побывал в моих руках, но вдруг замечаю книгу в синем переплете, определить которую не могу: прежде как будто бы её не видела. Беру, открываю и начинаю читать с середины. Текст завораживает, не отпускает, время останавливается и вместе с тем движется, охватывая годы, десятилетия в жизни нескольких поколений. Роман называется «Годы». Его автор — Вирджиния Вулф. Его никогда не переводили на русский язык. О Вирджинии Вулф я ничего не читала. От конца книги перехожу к началу, но надо уже уходить на занятия, о чем мне и напоминает Наталья Николаевна, чей рабочий день подходит к концу. Она сама предложила взять мне книгу домой на субботу и воскресенье, а утром в понедельник вернуть. Это было прекрасно! Вечерняя лекция кончилась в 19:20. Вышла из аудитории. У деканата перед расписанием стоит Костя и внимательно всматривается в него, изучает. Так бывало и прежде, но теперь его бдительность возросла: он хочет знать, не совпадают, мои лекционные дни и часы занятий с лекциями Б.И. Пуришева. Его побуждают к этому вспышки ревности. В последнее время они участились. Домой идем вместе. Ни в субботу, ни в воскресенье дочитать роман «Годы», а вернее перечитать его от начала и до конца, мне не пришлось. Зато пришлось выслушать сетования на то, что теперь, когда Костя закончил наконец-то своё обучение в МГУ, мне следовало бы уделять ему больше внимания, а потому в свободные дни надо хоть куда-нибудь да сходить всем вместе. В эту субботу к нам пришла Ира, и мы все отправились в Зоопарк, а на следующий день — в Парк культуры и Нескучный сад, где катались на каруселях и на лодке в пруду. С утра в понедельник «Годы» были дочитаны в подземелье, вскоре в одном из журналов «Иностранной литературы» за 1941 год я обнаружила статью Линдсея, написанную о скончавшейся английской писательнице Вирджинии Вулф, что, несколько прояснив её образ, побудило к поискам новых сведений об авторе заинтересовавшего меня романа.