Течет река Эльба

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Курт Ромахер назначил встречу на окраине города, в местечке Сберг. Там на киностудии шла съемка художественного фильма «Эрнст Тельман»; снимались массовые сцены, в которых принимали участие Марта и Кока. Народу на студии собралось много, из разных районов города, ближних сел и деревень; здесь, среди одетых в робы портовых рабочих, нетрудно было затеряться.

Курт приехал на студию тоже в спецовке, снялся в нескольких сценах, а потом пошел на стадион в открытое кафе, заказал сосиски и кофе, поужинал.

В кафе появился Кока — веселый, разгоряченный. Ему понравились эта толчея в павильонах, команды режиссеров, свет юпитеров, движущиеся на тележках кинокамеры.

— Ох! — Кока помахал шляпой и тяжело опустился на стул. — Вот это работа, как на огненной сковородке себя чувствуешь. — Кока посмотрел на Курта. Тот сидел хмурый, молчаливый. — Чего брови хмуришь?

— Где Марта? — Ромахер поднял голову.

— Грим снимает. Как-никак на переднем плане была, — произнес с завистью Кока.

— Так она же актриса, а ты кто?

— Я, Курт, его величество рабочий класс! — воскликнул Кока и хлопнул по спецовке. — Ну как, похож? — Кока прошелся вокруг стола.

— Садись. — Курт дернул Коку за рукав. — Дело важное предстоит, а ты шутишь, — недовольно проворчал Ромахер.

— Курт! — всплеснул руками Кока. — Что ж, теперь в петлю лезть? Раз дело предстоит, значит... — Кока потер палец о палец, давая понять, что его руки ждут ассигнаций. — А вот и Мартик! — воскликнул он и жестом пригласил ее к столу.

Марта выглядела утомленной. Она встала рано, готовилась к съемкам, ей хотелось сыграть хоть и маленькую роль, но эффектно.

Марта набросилась на кофе, почти залпом выпила две чашечки.

— Ну как, майн херц? — Марта глубоко затянулась сигаретой. — Есть новости?

Курт, словно стряхнув с себя злость, наклонился над столом, пригласив Марту и Коку поближе.

— Новость колоссальная, друзья! — сказал он. — Индустрия пропаганды, о которой я вам говорил, заработала на всю мощность.

— Ты говоришь загадками, Курт, — сказала Марта.

— Представьте себе несколько залпов из минометов — и тысячи листовок оказались в воздухе. И знаете, кто это сделал? Не угадаете.

— Ты, Курт! — воскликнул Кока.

— Кто же еще способен на это! — иронически улыбнулась Марта.

— Спасибо за комплименты, — не очень довольно сказал Курт. — Однако вы, друзья, недооцениваете моих организаторских способностей. Макс, тот самый Макс, который катает пивные бочки в клубе молодежи. Вот он, старый фронтовик-минометчик, и пулял мины. Они как пузыри лопались в воздухе, и листовки тысячами летели на эту сторону. Это было восхитительно! — распалялся Курт.

— Хватит петушиться, — охладила его Марта, — заказал бы пива. — Не дождавшись согласия Курта, она подошла к стойке, попросила налить пива и сама принесла кружки.

Глотнув пива, Курт поостыл немного и спросил:

— Скажи, Кока, как дела у Вальтраут?

— О, дела на мази! — Кока приподнял кружку и посмотрел пиво на свет. — Видишь, как пиво искрится. Так и дела у нее — всеми цветами радуги играют.

— Говори без загадок, Кока.

— Коста в силках, Курт. Так влюбился в ее мушку на милой щечке — за уши не отдерешь. — Кока сделал паузу, поставил кружку, вздохнул. — Вот бы меня так кто-нибудь полюбил.

— Значит, говоришь, влюбился, — задумчиво сказал Курт. — В такую можно влопаться. Язык подвешен. Шутки-прибаутки, да и сама смазливая.

Марта зло взглянула на Ромахера: «Старый, косой черт, а туда же — смазливая». Вслух она сказала:

— Такой облезлый ей не нужен.

Курт не обиделся, он наступал на Коку:

— А она, она-то как?

— Выполняет наши советы. Не форсирует. Тише едешь — дальше будешь.

— Побольше его накачивать надо, — сказал Курт. — Что у трезвого на уме — у пьяного на языке.

— Ловит она, ловит его промашки.

Курт выпрямился:

— Хорошо. А теперь, друзья, есть очень серьезное задание. Коммунисты наступают, и широким фронтом.

— Я что-то не замечаю, — сказала Марта.

— Послушай, Мартик. — Курт потрепал ее за челку. — Ты хорошая, но сейчас лучше помолчи. Коммунисты взялись за митинги, а это сильное оружие.

— Поговорят да разойдутся, — сказал Кока.

— Не перебивай! На митингах выступают не только штатные ораторы, — продолжал Курт, — но и простые люди. Как ты говоришь, Кока, работяги.

— Здорово придумали, — сказал Кока.

— То-то и оно, — поддержал его Курт. — Обычные люди и говорят с трибуны на всю страну, их слова тут же разносит радио, печатают газеты. Это колоссальный пропагандистский заряд.

Марта, очевидно уставшая слушать Курта, украдкой зевнула. Ромахер заметил, любя дернул ее за ухо:

— Не грусти. Скоро будет митинг в городе на площади Нации. Там выступит и Эрна Пунке... Да, Кока, она. Ты разве не знал? Вот тебе и жених! Не знает, что у него под носом делается. — Курт захохотал, но смех казался искусственным.

— Бываю я у нее, вчера был, но она ничего не говорила, — оправдывался Кока. — Я заметил, что Эрна какая-то праздничная, веселая. Даже бок-бир поставила и сказала: «Выпшей, Кока, за мое здоровье». Выпил. Пригреть хотел, ускользнула.

— Такая пригреет, — сказал Курт и посуровел. — Ее пригрели другие. Учительница в школе, говорят, то и дело судачит об освободительной миссии русских. Перековалась. А ведь тебе, Кока, поручали приглянуть за ней. Прозевал, чурбан. На митинг вылезет. Они умеют людей опутывать. Вот что, Кока. Раз не сумел обработать бабу, пеняй на себя. В субботу, когда Пунке будет выступать на митинге, ты проделаешь одну небольшую операцию. Крикнешь: «Не слушайте ее, у нее муж был фашистом» — и скроешься. Это же просто, очень просто.

— Курт! — Кока скрестил на груди руки. — Избавь, богом прошу.

— Не ной, Кока. Ты убережешь Пунке от заразы, которая затягивает ее в трясину. — Курт вынул бумажник, пошуршал марками, отсчитал несколько ассигнаций, протянул Коке: — Возьми, только не трясись.

Кока сунул деньги в карман, допил пиво.

Курт сказал:

— После митинга встречаемся в «Поплавке», в двадцать один час. Да, Вальтраут передай: пусть жмет на Косту, прибирает его к рукам. Он, видать, податливый.

— Будет сделано, Курт.

На стадионе раздался свисток. Начинался футбольный мачт между командами «Форвердс» и «Мотор». Курт предложил посмотреть матч, и через несколько минут Марта и Кока, надрывая глотки, болели за «Мотор». Ромахер сидел безучастный, погруженный в свои думы: «Коста, забулдыга, будет наш, обязательно будет наш. Да и организаторы митинга почувствуют наш ударчик. Не так ли, друзья?» Курт посмотрел на Марту и Коку, но те, не замечая его, громко приветствовали футболистов «Мотора», которые только что забили гол. Ромахер вдруг хлопнул ладонью Коке по шее и тоже закричал во все горло: «Мотор»! «Мотор»! «Мотор»! «Мотор»!..»

Но тут же смолк, словно проглотив язык: заметил, как на него посмотрели сразу десятки глаз...

ГЛАВА ВТОРАЯ

Василий Григорьевич Цинин нажал кнопку, и через минуту дверь в кабинет открылась, вошел дежурный.

— Пригласите, пожалуйста, старшего лейтенанта Вилкова.

Цинин встал из-за стола, прошелся по кабинету, выглянул в окно. На дворе буйствовала весна. В саду цвели вишни и яблони. Тихий ветерок срывал лепестки с деревьев, и они, кружась в воздухе, мягко опускались на газон, похожий на белоснежное покрывало.

Цинин открыл окно. Вместе с лучами солнца в кабинет ворвался аромат весны, запах меда. Василий Григорьевич глубоко вздохнул, подумал: «Весна, май... Который это уже май после нашей победы? Седьмой? Эх, время, время! Бежишь ты неумолимо, и все вперед, вперед. В мае сорок пятого, когда грохотали орудия и кончалась война, так же буйно цвели черемуха, сирень... Но воздух был вперемешку с пороховым дымом, с запахом тротила.

Победа! Победа! Как радовались этому слову люди, как они обнимали друг друга в те майские дни. Тогда казалось, что борьба окончилась надолго, может быть навсегда, и можно жить спокойно. Но вышло гораздо сложнее: без отдыха, без передышки многие пошли в новый бой, тайный, такой же опасный, как во время войны. Германия разделена на зоны. Здесь образовалось народное государство — Германская Демократическая Республика. Там — совсем другое: у власти капиталисты остались. Козни строят против своих же, восточных, немцев. И нас, русских, не щадят, подсовывают таких «друзей» — держи порох сухим.

Цинин отдернул занавеску, посмотрел на карту, провел карандашом по ниточке, обозначавшей границу. «Тут проходит граница двух миров, — подумал он. — И очень удобно работать в ГДР западной разведке: всю территорию можно пересечь за несколько часов. Утром агент — в Лейпциге, вечером — в Западном Берлине. Ищи-свищи ветра в поле».

В кабинет постучали.

— Войдите!

— Старший лейтенант Вилков прибыл по вашему приказанию.

— Давненько мы с вами не виделись. — Цинин протянул Косте руку. — Садитесь, пожалуйста.

Василий Григорьевич и сам сел в кресло.

— Как живется, Константин Петрович? — спросил Цинин и пододвинул Вилкову пачку папирос. — Курите.

— Спасибо. — Костя взял папиросу, но не закурил. Он положил ее на край стола на суконную зеленую скатерть.

— Радиостанция, говорят, неплохо пищит, — пошутил Цинин. — Мне недосуг слушать, но народ доволен. Особенно концертами по заявкам.

— Письмами заваливают, — сказал Костя. «Голубку» десять раз на неделе крутим.

— Крутите, крутите, Константин Петрович. Эта «Голубка» полезна. Приносит людям радость, наслаждение. Шульженко поет? — спросил Цинин.

— Она. И так задушевно, товарищ генерал.

— Люблю эту актрису. И кажется, голос-то небольшой, а прямо за сердце берет. Ничего, брат, не попишешь — искусство! «Голубка» эта не вредна, — повторил свою мысль Цинин. — Вредны другие «голубки», Константин Петрович, которые с той стороны прилетают, — красненькие, беленькие, голубенькие, фиолетовенькие.

— Листовки? Засылают, гады, — мрачно сказал Костя. — И к нам попадают.

— В этом-то и беда. Мы уже поручили комендантскому взводу собирать утречком.

— Контрмеры нужны, товарищ генерал. — Вилков взял папиросу. — На атаку атакой отвечать.

— Кое-что предпринимаем. Наступление, как известно, лучшее средство обороны. Но все это между прочим, товарищ Вилков. Это сейчас, пожалуй, не главное. Когда есть радио и начинает входить телевидение, листовки становятся рудиментом. Правда, при одном условии... — Василий Григорьевич вынул из стола пачку листовок. — Если наши недруги не будут применять такие средства доставки листовок, как агитационные мины, воздушные шары, гондолы...

— Даже шары и гондолы пустили в ход?! — воскликнул Костя.

— По воде и воздуху. Ветер в нашу сторону — и пускают: прибьет, мол, где-нибудь. Вот эту пачку выловили сегодня. А вчера шары пускали. — Цинин бросил на стол свертки. В них были листовки, белоэмигрантская газета «Посев». — Главное сводится сейчас вот к чему. — Он швырнул свертки в угол. — Здесь, в городе или где-то поблизости орудует группа агентов, во главе ее стоит, видать, матерый разведчик. Она-то и проводит, очевидно, всю эту работу. Немецкие товарищи попросили помочь нащупать эту группу и обезвредить ее. — Генерал вышел из-за стола. — Мне доложили, что на следы этой группы случайно напали вы. Хоть вы и не разведчик, но все же...

— Товарищ генерал. — Костя встал, но Цинин сделал жест, чтобы он сидел, — Боюсь, что мои наблюдения отрывочны и недостаточно глубоки, но я постараюсь.

— Прошу, прошу вас, Константин Петрович. — Цинин сел напротив Вилкова.

Костя рассказал, как он познакомился с эмигрантом Николаем Сидоркиным по кличке Кока, как встретился с ним, как потом в ресторане «Грот» познакомился с девушкой по имени Вальтраут, которая живет в Восточном Берлине.

— В «Гроте» какой-то фотограф снимал танцующих и нас, конечно, сфотографировал, — докладывал Костя, — Кока убедил меня: мол, это для фотоателье, для рекламы.

— Можно ожидать, что эти снимки сыграют свою роль, — вставил генерал.

— Несколько раньше я встречался с Кокой еще раз. В гасштете «Добро пожаловать», за городом. Я был на охоте, зашел в гасштет перекусить, там был и Кока, с ним еще несколько немцев. Сидели, разговаривали. С хозяином у меня старая дружба — давно охочусь в тех местах и захожу к Петкеру.

— Вы там пили?

— Выпил, товарищ генерал, пива.

— И этот факт, очевидно, взят на заметку?

Костя попросил разрешения закурить.

— Курите, — сказал Василий Григорьевич.

Костя прикурил от зажигалки, затянулся, разогнал ладонью дым.

— Думаю, что да. Потом я опять видел Вальтраут.

— Фотокарточка есть? — спросил генерал.

— Вот она, красавица с мушкой на щеке! — Костя вынул из внутреннего кармана кителя карточку Вальтраут. Генерал внимательно посмотрел на фотоснимок, нажал кнопку, вызвал дежурного.

— Сделайте несколько копий и верните мне. Продолжайте. — Цинин подпер подбородок ладонью. — Я слушаю.

— Потом Вальтраут как бы нечаянно уронила карточку: на ней мы сняты вместе. Говорит, вручил ее Кока. Я попросил подарить карточку. Она отказала: «Пусть, мол, лежит вот здесь. Вы будете всегда рядом со мной». — И положила фотографию в сумочку.

— Вы не настаивали, чтобы она все же подарила вам фото? — спросил генерал.

— Нет, я поцеловал ее в щеку и попросил фотографию, где она снята одна: на память, мол.

— Хорошо.

— Ну вот: потом я старался ее напоить покрепче, спрашивал о друзьях-товарищах. Она захмелела, положила голову мне на плечо и сказала: «Эх, Коста, Коста, нет у меня настоящих друзей-товарищей. Ты у меня один-единственный, простой, сердечный. С тобой можно пошутить, посмеяться... А эти что? Кока... Ты знаешь ведь Коку — подонок, прихвостень. Служит, как пес, одному гаду». «Кому же?» — спросил я осторожно. Вальтраут улыбнулась, ответила: «Тебе все равно. Ведь ты его не знаешь». — «А может быть, знаю, Вальтраут». — «Есть тут один гад. Рядом с ним всегда блудливая кошка. Тощая, сухая как выдра. Противно даже имя называть». Вальтраут повернулась ко мне, взяла за руки и сказала: «Коста, дорогой Коста, увези меня отсюда. Хоть на край света увези. Тошно мне здесь, ой, как тошно».

— Расчувствовалась...

— Я успокоил ее, походили по скверику, проводил на вокзал. А спустя неделю снова встретился.

— Как она выглядела? — спросил Цинин.

— Была весела, жизнерадостна, сыпала поговорки, пословицы. Она очень любит русскими пословицами щегольнуть. Смешно так. Например, говорит: «Ты мне нужен, как собаке вторая нога», «Я сяду в твои сани, а ты в мои не садись».

Василий Григорьевич воскликнул:

— Черт возьми, видать, прошла школу!

— Вальтраут щебетала, как птичка, а когда выпила, опять загрустила, будто ее подменили. И снова начала плакаться, горе изливать: «Не жить мне здесь, Коста, увези меня. Понимаешь, не могу переносить морду этого гада, его моргающий глаз, его потаскуху». «Ты что влюбилась в кого-нибудь? — спросил я ее. — Скажи, я, может быть, помогу, утешу». «Влюбилась! — с вызовом ответила она. — Он лезет, а я его гоню прочь, моргалика. Влюбилась! Он, гад, купил меня, купил... И теперь пользуется мной, как...»

— Имя так и не назвала? — спросил генерал.

— Выпила еще немного, успокоилась и заплакала. И носом, как девчушка, зашмыгала, ладонью слезы вытирает, — рассказывал Костя. — Я сказал ей: «Да перестань же ты кваситься, возьми себя в руки». А Вальтраут, как будто опомнившись: «Коста, он тебя хочет видеть. Просил меня познакомить с тобой». «Кто это загадочный «он»?» — спросил я ее. Она ответила: «Ты его не знаешь, Куртом зовут». «Куртом! — воскликнул я и спохватился. — Ах да, Куртов в Германии хоть отбавляй, — добавил я тут же. — После войны встречал одного Курта, интересный, говорю, человек, в плену у нас был, многое там понял, узнал и теперь мастером на заводе работает». «Не тот Курт, — сказала Вальтраут. — Этот на другом специализируется, он торгаш. Покупает и продает, продает и покупает».

— Ну и вы дали, разумеется, согласие на встречу? — спросил Цинин.

— Посоветуйте, товарищ генерал. Согласие-то я дал, но, если ошибся, можно еще все исправить. Время есть. Встреча в гасштете «Добро пожаловать», у Петкера.

Генерал потер переносицу, подошел к окну.

— Солнце, Константин Петрович, солнце... И май, черт возьми! Семь лет, как отгремела война. Семь лет! Мир, покой, пчелки с цветка на цветок порхают. Благодать!

— Верно, как под Новгородом, — ответил Костя. — Только у нас липы цветут буйно.

— А нам вот приходится задачу решать со многими неизвестными. Сейчас бы на лодку да вокруг города! — воскликнул Цинин. — Недавно с комендантом Каревым катер испытали. Стрела! — Генерал повернулся к Вилкову. — Так вы говорите, встречаться или не встречаться с Куртом?

— Я готов выполнить любое указание.

— Встречаться, Константин Петрович, непременно встречаться. — Генерал подошел поближе к Косте. — По-моему, в наших руках ниточка, которая должна привести к цели. Вы должны осторожно, как можно осторожнее, сыграть свою роль. У вас есть козырь — вы работаете на радиостанции. Они на это клюнут. Радиостанция, несомненно, интересует многих... Входите в доверие, слушайте, запоминайте, анализируйте, сопоставляйте.

— Постараюсь, товарищ генерал. — Костя опустил руки по швам.

— Скажу вам по секрету. На этого Курта у нас уже кое-что есть. Немецким друзьям сообщили. Но ваша информация, очевидно, будет решающей. — Цинин шагнул к столу. — Ну, до свидания, до скорой встречи.

За гребнем небольшой высотки только что скрылось солнце, оставив на прозрачно-голубом небе широкую полосу зари. На небе — ни облачка, кажется, над округой повисла бездонная чаша, испещренная светлячками-звездами.

Лес, подступавший к самому гасштету «Добро пожаловать», стоял молчаливый, притихший. Всего лишь час-полтора назад здесь на все лады щебетали птицы — черные дрозды, проворные синицы, маленькие серенькие длиннохвостки, дятлы. А теперь — тишина.

Пуст и неуютен гасштет Петкера «Добро пожаловать». Он бывает таким по понедельникам, в выходной день. В залах пахнет никотином, прокисшим пивом. Высоко под потолком тлеет прикрытая абажуром электрическая лампочка, а в углу теплится ночничок, похожий на церковную свечку.

Полумрак придает залам таинственность, настороженность.

Костя вошел в гасштет и оторопел: необычайность обстановки напугала его. Он ожидал, что войдет, как всегда, в веселые, наполненные музыкой и шумом залы, его встретит радушный Петкер, предложит столик, а тут — мрак, притаившийся в углах, опущенные, словно забрала, жалюзи и противный запах.

— Пройдите сюда, Коста. — Вдруг перед Вилковым вырос Кока и повел его за собой. — Сегодня выходной, мы собрались маленькой компанией у нашего любезнейшего Петкера. — Кока открыл дверь, и Костя вошел в просторную комнату, освещенную ночником-негритенком, усевшимся верхом на золотой рыбке. Вокруг стола — Курт Ромахер, Марта и Петкер. Курили сигареты, и дым плохонького табака резко ударил в ноздри.

— Свет экономит Петкер, — сказал Вилков, подходя к Курту. — О, оказывается, мы давно знакомы! Приветствую вас, товарищ Ромахер.

Курт протянул руку Вилкову, проговорил:

— Да, старый друг — лучше новых двух, — так бы сейчас сказала милая Вальтраут.

— Она мастер на поговорки, — подтвердил Костя. — Неистощимый кладезь. А почему ее нет? — спросил он у Коки.

Кока покачал головой:

— Жаль, но ее не будет. Заболела Вальтраут.

— А я было настроился провести вечер в ее компании, — сказал Вилков. — Давненько не виделись, соскучился.

— Такая обворожит, — заметила Марта, покуривая сигарету. — Пампушечка с мушкой на щеке.

Костя поцеловал Марте руку, затем направился к Петкеру, крепко стиснул его пухлую маленькую ладонь.

Курт предложил Косте сесть, пододвинул сигареты. Вилков достал «Беломорканал». Все дружно потянулись к пачке. Даже некурящий Кока и тот решил попробовать русский табачок.

Петкер, затянувшись, посмотрел на Вилкова:

— Хорош, Коста, табачок, очень хорош.

— В Крыму и на Кавказе растет, — сказал Костя. — Люблю ленинградскую фабрику, московский «Дукат» кашель вызывает.

— Знаешь толк в папиросах, Коста. А вот разбираешься ли ты в винах, камрад? — Петкер мелкими шажками засеменил к серванту, вынул бутылку с красивой этикеткой, вручил Косте. — Отгадай, чье вино?

Вилков долго смотрел на бутылку, крутил в руках, заглядывал на пробку, донышко, прищурив глаза, всматривался в надписи на этикетке. Прочитал, воскликнул:

— Шампань!

— Угадал, Коста. — Петкер взял у него бутылку, с шумом открыл ее, разлил вино в приготовленные Мартой фужеры. — За то, что ты угадал, Коста, выпьем настоящего шампанского.

— За всех, — поднял бокал Костя и выпил.

— Ну что? — спросил Петкер.

— Хорошее, — ответил Костя. — А вы наше шампанское не пробовали?

— Не приходилось, — ответил за всех Кока.

— Не уступит французскому, — продолжал Вилков. — Несколько медалей имеет. Выпьешь, по телу теплота растекается. А «Цимлянское игристое» пили? Нет? Много потеряли. Тоже с медалями. Нальешь в фужерчик, так и играет.

— Давай еще по одной, — сказал Курт.

— Если под сосиски, то давай, шеф, — махнул рукой Костя.

Марта помогала Петкеру накрыть стол. Она принесла с кухни тарелку сосисок, маленькие картонные тарелочки, горчицу.

— Налей, Курт, — попросил Петкер Ромахера.

Курт ловким движением пододвинул к себе бутылку, обхватил ее сухими длинными пальцами, шутливо перекрестился, сказал:

— Дай бог, чтоб этот фаустпатрон был не последним.

Все засмеялись, знали, что такие бутылки русские называют фаустпатронами, и это было приятно Вилкову.

— Есть еще, Курт, не стесняйся, лей по полной.

Вечер, как думал Вилков, начался неплохо. Он выпил, довольно крякнул, густо намазал сосиску горчицей, положил в рот, шумно выдохнул.

— Эх, по-русски приготовили, — сквозь слезы сказал Костя и полез за платком. Марта, зная об этом подвохе, быстро подбежала к Вилкову, схватила за голову, повернула лицом к себе.

— Давайте я подую в ваш милый носик, Коста. — Она начала усиленно дуть в лицо, Вилков довольно мотал головой, держа Марту за руки, другие в это время шутили:

— Надувай его, Мартик, надувай.

— Не лопнет, Коста, не лопнет.

— Целуй ей ручки, Коста, она этого хочет.

— Ха-ха-ха!

Костя поцеловал руку Марты, Курт деланно нахмурился, крикнул:

— Обер-лейтенант, вызову на дуэль!

— У русских тоже есть опыт, — отшутился Костя и отпустил руки Марты.

— Ага, струсил! — подбежал к Вилкову Кока. — Струсил?

— Кто, я? — отстранил его Костя. — Отмерь двенадцать шагов. И к барьеру! — Вилков встал и указал Курту, куда пройти.

— Давайте мировую, — подняла бокал Марта. — Будем считать, что дуэль окончилась вничью.

Костя подошел к чучелу ворона:

— Говоришь, Петкер, украшает твое житье-бытье? — Вилков щелкнул по клюву.

— Украшает, Коста, украшает. Да ты садись, садись. — Петкер взял Вилкова за плечи и подвел к столу.

— Ворон — это чепуха на постном масле. Костя и на медведя ходил, на куропаток, на кабана. О, кабан хитрый зверюга. И страшный. Рассвирепеет — хана. Без прописки — на тот свет.

— Что, и на кабана приходилось? — спросил Курт.

— Кабан, братцы, страшная зверюга. У-у-у, такая страшная — мурашки по коже. Я охотился, Курт, и не где-нибудь, а вот в этих местах. В этом лесу охотился. — Костя прикурил от спички, бросил ее в пепельницу, сунул коробок в карман. — Пошли мы на уток. С дружком одним. Не охотник, а так себе. Ружьишко у него еще допотопных времен — курковое. Идем, вдоль канала идем. Смотрим, утки. Черным-черно. Чтобы не соврать, сотни две с половиной. Нет больше, сотни этак три. Ну, зарядили ружья «тройкой» — это дробь утиная, начали подкрадываться. Метров двести почти ползком подбирались. До уток — рукой подать. Слышно, как они плещутся, покрякивают от удовольствия. — Костя заметил, что папироса погасла, протянул руку к Ромахеру, попросил: — Дай, Курт, прикурить... Но тут мой дружок как крикнет: «Костя, смотри!» Посмотрел я и глазам своим не поверил. Из лесочка бежит огромный кабан-секач, а за ним — маленькая черненькая такса: «тяв-тяв», «тяв-тяв». Кабан, конечно, огрызается. Но она, проказница, такая юркая, что просто диву даешься — шмыг ему под брюхо, шмыг еще. Не верите? Честное слово охотника! Шмыг, значит, ему под брюхо, хвать его за ляжку и опять: «тяв-тяв», «тяв-тяв».

— Как в басне: «Ай, Моська, знать, она сильна, коль лает на Слона», — вставил Кока. — Я эту басню с детства помню.

— Ты прав, как в этой самой басне. — Костя толкнул Коку в плечо и расхохотался. — А кабан действительно был со слона. Ну, не со слона, а с нашего «москвича» наверняка, знаете нашего «москвича»? Секач был!.. Клыки у него — во-о. — Костя показал рукой. — Глазищи кровью налились от злобы: такая, мол, маленькая, а больно кусает. Бежит, бежит секач — и прямо на нас. Только канал разделяет. И это; слава аллаху, хорошо. Безопасно. Когда раненый кабан бежит на человека — все, хана, без прописки — на тот свет.

Залегли мы. Я кричу дружку: «Перезаряжай «восьмеркой»!» Дробь такая, кабанья. Он только глазами хлопает: «Нет, мол, у меня «восьмерки». Ничего себе, собрался на охоту! Говорил я вам: не охотник, а пустое место. Тогда я заряжаю в оба ствола «восьмерку». Лежим, ждем. Утки раз — и взлетели. Значит, думаю, зверюга к каналу подошел. Высунул я голову из-за бугра — не видно. Может быть, обратно повернул? Какое там обратно!

Костя посмотрел на Курта, продолжал:

— Какое там обратно, Курт! Нежданно-негаданно секач вырос прямо перед носом моего дружка да как чихнет. Тут, конечно, у моего дружка душа в пятки. Закрыл он от страха глаза — ни дыхнуть, ни охнуть: все, мол, хана, без прописки — на тот свет. Но тут он все же опомнился немного, нажал на крючок — ружье ахнуло прямо под ноги секачу.

— Ха-ха-ха, — захохотал Курт. — В самом деле стрелок дрековый.

— Курт смеется, а ведь я ни капельки не вру, честное слово охотника, — сделал серьезный вид Костя. — Значит, как ахнет под ноги секачу, но тот, дьявол, только презрительно фыркнул и пошел наутек. Вот тут-то и вступил в свои права я. Приподнялся на колено, прицелился, выстрелил. Попал. Кабан юлой завертелся на месте, оборотов десять дал — и опять наутек. Снова прицелился — бабах. Попал. Опять, стерва, завертелся юлой и скачками пошел по полю. Вдогонку выпалил еще два раза — хоть бы что. Побежал я за секачом. Тяжело. Ноги вязнут в пашне. Сбросить сапоги? Холодно. Вот как был, так и бегу за ним. Смотрю, в стороне два камрада работают, земляки ваши. Увидали кабана — тоже за ним. Один камрад с железной лопатой. Наперерез так и бегут. «Ну, — думаю, — зря они это делают. Сомнет он их. Ведь озверел секач-то». И гляжу, кабан с ходу налетел на одного камрада, подмял его под себя и начал своими клычищами, как мячик, подбрасывать. Раз подбросил, другой, третий. Подбежал второй камрад — и лопатой, лопатой, зверюгу, по башке. Да острием, да острием. Очумел, видать, секач, повертел своей мордой, злобно рявкнул и побрел к лесу. Тут-то я его и настиг. Выстрелил. Кабан упал, дернулся несколько раз — и на жаркое.

— А как же тот камрад? — спросила Марта, слушавшая Костю с открытым ртом.

— Помял он его, но не очень. Подошли ко мне, завалили мы кабана в телегу и отправили в гасштет Петкеру. До сих пор спасибо говорит: выручил, мол. Не так ли, Петкер?

— Так, Коста, так: отменные были котлеты из кабана.

— А как дружок ваш себя чувствовал? — спросил Кока.

— Что с ним? — Костя повернулся к Коке. — Ничего. Только заикаться стал.

— Ведь заливаешь, Коста? — сквозь смех спросил Курт. — Охотники любят заливать.

Но Костя будто не расслышал вопроса.

— Может, за это бок-бир? — спросил Петкер. — Как, Курт?

— Меня можно не спрашивать, шеф, — ответил Ромахер, — какой вечер без пива.

— «О, черт пузатый, ерша хочет подсунуть», — подумал Костя и вслух сказал:

— Я не против, давай, Петкер, пить так пить, гулять так гулять. — Вилков сделал паузу, посмотрел на Ромахера: — Хоть здесь душу отведешь. Дома «Бурковкой» довольствуюсь.

Курт прислушался к словам Вилкова, спросил:

— Что такое «Бурковка»? Не понимаю.

— Поймешь, если попробуешь, — ответил Костя. — Знаешь, что такое сельтервассер?

— Конечно! — воскликнул Вурт.

— Так вот, «Бурковка» — это и есть самая настоящая сельтервассер, а по-русски газированная вода.

— Но почему «Бурковка»? — не унимался Курт, делая вид, что не знает, почему так называют газированную воду.

— В честь полковника Буркова окрестили. Знаете такого?

— О, как не знать!

Костя нахмурился:

— Посадил он нас всех на «Бурковку» — и хоть бы хны...

Вилков заметил: Курт внимательно слушает его. Под левым глазом Ромахера мелко-мелко забился тик. «Нервничает, гад, — подумал Костя. — Замкнется, как улитка, или расколется?»

— Это плохо, Коста, — сказал Ромахер. — Как же так?

Костя присел рядом с Ромахером, перевел разговор:

— Ты воевал?

— Воевал, отступал, — уклончиво ответил Курт. — Война кончилась, застрял в этом городе.

Марта здруг крикнула:

— Коста, хватит говорить! — Она наполнила бокалы.

Ромахер осторожно настраивал Костю на прежний разговор. Вилков, как бы вдруг протрезвев, спросил:

— Слушай, а почему это тебя интересует, Курт?

— Все, что говорит Коста Вилков, меня очень интересует.

Вилков встал, сделал шаг от Ромахера.

— Ты мне брось, — погрозил он пальцем. — Ты что, всерьез или шутишь?

— Всерьез, Коста, конечно, всерьез. — Ромахер тоже встал, сунул руки в карманы, улыбнулся: — Петкер, включи магнитофон!

Вилков растерянно посмотрел на Ромахера. Магнитофон зашипел, потом послышалось, как Кока встретил Костю, как Вилков здоровался с Куртом, Мартой, Петкером.

Ромахер крикнул:

— Это несущественно, пропусти.

Заклюкал, засвистел магнитофон: Петкер искал место разговора Кости с Куртом. И вот в динамике раздалось: «Посадил нас всех на «Бурковку» — и хоть бы хны...»

— Что это значит, Курт? — резко спросил Вилков.

— Забава, Коста! Петкер купил магнитофон, вот и пробует.

— Зачем же? — насторожился Вилков.

— Петкер коллекционирует голоса друзей. Ты не хочешь услышать свой голос? Так мы сейчас...

— Сотрите. — Костя рассердился. — Не дай бог дойдет до моего начальства. Штаны спустят.

— Боишься? — Курт махнул рукой, и Петкер, закрыв магнитофон, вынес его в другую комнату.

Ромахер, чтобы разрядить обстановку, поднял бокал:

— Давайте выпьем. Коста, кажется, спешит домой. За друга Косту.

...Вилкова проводили до тропочки, что идет вдоль канала в город. Ему хорошо знакома эта стежка, не раз ходил он по ней на охоту. Постояли немного, посмотрели на выползающий из-за леса месяц.

— Луна! — воскликнул Ромахер.

— К счастью — справа всходит, — ответил Костя.

— Доберешься сам или подбросить? — спросил Курт.

— Дойду. Хмель выветрить надо. Ну, бывайте. — Вилков повернулся и зашагал по тропинке. В груди его часто билось сердце: «Немедленно к Цинину»…

— Василий Григорьевич здесь? — спросил Костя. — Доложите.

Дежурный вошел в кабинет и тут же вернулся с Цининым.

— Товарищ генерал... — Вилков приложил руку к фуражке.

Цинин шагнул ему навстречу, придержал руку.

— Ну как? — Генерал дал знать дежурному оставить их. — Можете вкратце доложить?

Вилков, наморщив лоб, сказал:

— Попытаюсь, товарищ генерал.

Костя присел в кресло, Василий Григорьевич — напротив. Так они и просидели вдвоем до самого утра. Вилков подробно рассказывал о встрече с Куртом, а Цинин слушал его, не перебивая.

За окном уже рассвело. В саду защебетали птицы. Солнечные лучи, выскользнув из-за небольшой тучки, пробились между шторами. Желтые зайчики, отразившись от стекла, что лежало на столе Цинина, присмирели на стене. Генерал поднял усталые глаза.

— А не переигрываете вы с этой Вальтраут, Константин Петрович?

— Не знаю.

— Смотрите, вы ведь, так сказать, не профессионал...

— Постараюсь, чтоб было все хорошо.

— Ну ладно, Константин Петрович. Отдыхайте. Будьте, однако, начеку. Может быть, понадобятся дополнительные сведения.

— Можно идти? — Вилков встал.

— Спасибо за службу, товарищ Вилков. — Генерал взял Костю за плечи, посмотрел ему в глаза.

Вилков, смущаясь, тихо ответил:

— Благодарю вас, товарищ, генерал.

— Идите отдыхайте. — Генерал вместе с Вилковым вышел на крыльцо. — Отвезите Константина Петровича домой, — сказал Цинин дежурному.

Василий Григорьевич вернулся в кабинет, набрал номер телефона Отто.

— Отто? Говорит Василий. Вы еще мучаетесь, как я погляжу?

— Мучаюсь, — ответил Отто.

— Так давайте мучиться вместе. Я хочу к вам подскочить. Не возражаете?

— Буду рад вас видеть.

Цинин сел в машину и, чтобы не привлекать к себе внимания, закоулками добрался до здания народной полиции.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Митинг на площади Нации был назначен на три часа дня, но уже задолго до этого улицы города были запружены народом. По Сталиналлее шли рабочие оптического завода, по Ленинштрассе — колонна металлистов, по Бранденбургштрассе — студенты, учащиеся. Над колоннами — знамена, разноцветные флажки, гирлянды шаров.

В колонне оптического завода шагал Пауль Роте, рядом с ним, держась за руки, шли Катрин Патц и Бригитта Пунке. Демонстранты пели:

Немцы ежегодно собираются на площади Нации в начале мая, чтобы возложить венки на могилы советских воинов. И сегодня могильные холмики, что находятся прямо на площади, были убраны живыми цветами — розами, астрами, гвоздикой, и эти холмики стали похожи на большой разноцветный ковер.

Прибыла группа советских военных, ее возглавлял подполковник Крапивин. Они возложили венок на братскую могилу и долго стояли возле нее. Крапивин несколько раз прочитал надписи на плите, вспомнил свою жизнь, может быть во многом похожую на жизнь тех, кто лежит в этой братской могиле.

Вот он, Ванька Крапивин, босоногий мальчишка, бегает по росистым лугам, холодным, обжигающим. Ременный кнут через плечо — подпасок он у доброго Кирея Воробьева. Много знал Воробьев, или, как его прозвали в селе за малый рост, Воробышек, забавных, смешных историй: и о том, как бедняк Киря целый год драгоценный клад искал в урочище, где жили разбойники и водились волки, но так и не нашел; и о том, как в самую полночь ведьма по чужим дворам шастала, доила коров, попивала парное молоко за здоровье крепко спавших хозяев, а когда однажды накрыли ведьму, то оказалось, что это вовсе не ведьма, а самая настоящая плутовка Дарья-шинкарка. Воробышек рассказал Ваньке и о прекрасной жар-птице, которая выше колокольни летает в самом что ни на есть голубом небе, хвостом за облака цепляется и ничего не боится, и что управляет этой птицей крепкий, могучего телосложения Иванушка-богатырь.

Много раз рассказывал дед Кирей Ваньке эту сказку о жар-птице, и тут как раз, будто в подтверждение Воробышкиной сказки, однажды из-за горки вылетела эта самая жар-птица и опустилась на луга, где Крапивин пас коров. Все село, помнится, собралось посмотреть на птицу. Дед Воробышек с Ванькой тоже прибежали. Воробышек стащил с головы опаленный солнцем картуз, поздоровался с человеком, вылезшим из птицы, спросил:

— Наш аль не наш аропланчик-то?

И когда парень в квадратных очках ответил: «Наш, дедушка, наш», хлопнул себя от радости по лбу.

Ваньке очень понравились эти очки летчика и сама жар-птица. Он лазил под аэропланом, разглядывал винт, пытался забраться на крыло, но летчик прикрикнул на него:

— Хлопец, не смей!

Летчик сам встал на крыло, вытащил пачку газет из кабины, передал Ваньке:

— Держи.

Ванька схватил пачку, прижал к груди — тяжелая.

— Вот оно что! — воскликнул дед Воробышек. — Пошту теперича возить нам станут на этой птице. Вот до чего дожили мы с тобой, Ванька!

И в самом деле, самолет стал прилетать в село три раза в неделю. Как только он появлялся на горизонте, Ванька умолял Воробышка:

— Разреши хоть глазом взглянуть, может, прокатит меня летчик.

Дед ласково трепал Ваньку за черные свалявшиеся волосы и говорил:

— Беги, пострел, да смотри не укати с этим самым аропланом-то.

Ванька бежал к самолету, летчик встречал его как старого знакомого, здоровался за руку:

— Ну как Ванька Крапивин живет-поживает?

— Живем помаленьку, — отвечал Ванька, а сам уже болты у самолета ощупывал, хлопал по крылу. — А я нынче тебя еще дальше увидал, вон там, над самым лесом, — говорил Ванька и смотрел в глаза летчику: похвалит он его или нет. — Гляжу, черненькая точка появилась. И сразу деду Воробышке — летит!

— Хороший у тебя дед, Ванька, — говорил летчик. — Не дед, а сказка!

— На сказки он мастак, целый короб у него сказок, — отвечал Ванька. — Он и о жар-птице этой рассказывал. — Ванька показал на самолет.

— О, твой Воробышек не только сказочник, но и профессор. Знаешь, ученых так называют, — сказал летчик.

— Куда там! — возразил Ванька. — Вот скот пасти он умеет. Ух, как умеет!

— Скот тоже надо знать, как пасти, это профессия, — ответил летчик и продолжал: — Вот что, Ванька, снеси газеты в село, на почту, а я пока машину осмотрю. Придешь, прокачу тебя, ей-ей, прокачу.

У Ваньки сердце заколотилось от радости, забилось часто-часто, того и гляди выскочит из груди.

— А не врешь? — выпалил он и покраснел.

— Летчики не врут. Им не положено врать, — нахмурился парень, пошел к винту, крутнул его несколько раз.

Ванька стремглав побежал в село. За спиной болталась пачка газет. Словно на крыльях, примчался назад.

— Ого, молодчина, — похвалил его летчик. — Как на самолете!

— Я бегать умею, — похвалился Ванька. — Когда бзык бывает, знаешь, как за телятами надо припускаться.

— Бзык, говоришь? — Летчик рассмеялся. — Это какой еще такой бзык?

— В жару бывает, — серьезно ответил Ванька, — слепень налетит на телят, начнет их чкалить, а они хвост трубой — и айда домой. Вот тут-то за ними и поспевай.

Летчик надел очки, взял Ваньку под мышки, посадил в кабину, где только что лежали газеты, привязал ремнями. Залез в самолет сам, пристегнул ремни, поправил очки, обернулся к Ваньке:

— Не боишься, «бзык»? — засмеялся он.

Ванька сглотнул слюну, покачал головой:

— Нет, не боюсь.

— Тогда поехали! — крикнул летчик и попросил рослого парня крутнуть винт.

Заревел мотор. У Ваньки захолонуло сердце, он крепко вцепился в борта кабины. Самолет плавно тронулся с места, убыстрил бег. Подпрыгивая на кочках и выбоинах, он вдруг легко оторвался от земли и круто пошел в гору. Ваньку прижало к сиденью. Набрав высоту, самолет полетел по горизонтали.

Ванька немного пришел в себя. Оказывается, и впрямь ничуточки не страшно. Взглянул за борт справа — и перед глазами предстала удивительная картина: речка, в которой он каждый день купается, бежит по лугам извилистой лентой. Ванька не знал, что она такая длинная: теряется где-то там, за горизонтом. А вон Ванькин остров — сверху он похож на огромный арбуз, такой же круглый, полосатый. Ага, догадался — на острове капустные грядки. Сюда он приходит с матерью поливать их. Переходят прямо через воду, старица мелкая, воробью по колено. А это стадо, которое пасет Ванька. Где же дедушка Воробышек? Неужели не увидит? Жаль, очень жаль. Я бы ему помахал рукой и крикнул: «До свидания, дедушка Воробышек!» Почему до свидания? Лучше скажу: «Мне не страшно, дедусь, смотри».

Летчик опустился ниже, накренил самолет, показал рукой в сторону. Ванька взглянул. На широкой луговине, на пригорке, стоял дед Воробышек. Он то и дело подбрасывал вверх свой картуз, махал руками, наверное, что-то кричал. Ванька, наклонившись через борт, помахал Воробышку рукой и крикнул:

— Дедушка, привет!

Самолет, сделав круг, пошел над полями, над лесом. Ванька никогда еще не видел такого огромного леса — на десятки верст раскинулся он от села до села. Бывал Ванька в этом лесу, с отцом ездил за дровами, даже выводок волчат однажды мужики в логове нашли и забрали с собой, но Ванька знал лишь опушку леса, а тут, поди ж ты, с самолета какая красота!

Пролетели над селом, над родным Ванюшкиным селом. Шестьсот дворов в его селе. Он знал их наперечет: каждое утро приходит на край села, хлопает кнутом, чтобы бабы выгоняли скот, приходилось и обедать почти в каждом доме — такой порядок у пастухов. Они нанимаются пасти скот с приварком — обедают по очереди у хозяев. Разные бывают хозяева, одни непременно щами с мясом накормят или наваристым картофельным супом, другие квасом с хлебом отделаются. Вон крыша красная, железная. Это дом Моти Марковой. Жадная баба — квасом с картошкой в мундире потчевала, как будто у нас этого добра нет. А тот дом, дедушки Воробышка, всегда открыт настежь: ветрам и людям. Заходи, народ, четвертинку принесешь — гульнем на здоровье. А этот, на отшибе, под соломенной крышей, — Ванькина изба. Может, отец или мать выйдут, взглянут из-под руки на самолет, в котором летит их сын Ванька Крапивин. Нет, кажется, не вышли. Жаль.

Летчик сложил в крест руки над головой. Это, как догадался Ванька, наверное, означало, что идем на посадку. Да, самолет, планируя, пролетел над площадкой, с которой стартовал, сделал разворот, стал снижаться. Колеса и костыль одновременно коснулись луга, и самолет побежал по неровному грунту. Остановился, замер.

Летчик снял шлем, повернулся к Ваньке, спросил:

— Жив?

— Жив! — ответил Ванька и стал отстегивать ремни. — Ну и ладно!

Вылезли из кабины. Летчик насторожился, пристально посмотрел на Ваньку:

— Слушай, хлопец, почему у тебя штанишки мокрые?

Ванька схватился за штаны, пощупал, рассмеялся:

— Сухие.

...Прошло время. И однажды, вот так же посадив Ваньку в самолет, летчик увез его с собой в город, где был настоящий аэродром с взлетно-посадочной полосой, ангарами, мастерскими. Здесь Крапивин и прошел школу учлета. Тот же летчик Алексей Рудаков, как потом узнал его имя Иван, учил Крапивина летать, выписывать в небе сложные фигуры.

Теперь Иван сам летал в родное село, возил «пошту» землякам. И однажды даже прокатил на самолете старенького деда Воробышка...

Потом военное училище, скоростные самолеты-истребители, фронт. Сколько пришлось пережить за эти годы, годы войны! Были и горечь отступления, и гибель боевых друзей... Но была и радость победы. Радость большая, необъятная.

От пуль и снарядов Крапивина несколько фашистских летчиков нашли себе могилу. Потерял и Иван Крапивин своего друга и наставника — Рудакова Алексея Дорофеевича. Он был командиром его эскадрильи. Горька утрата, невозместима. Но что поделаешь — война. Как сейчас, помнит Иван — разгорелся бой над Можайском. Немцев — десятка два, а наших — всего девятка. Рудаков ее возглавлял. Разбил он всех на пары, приказал прикрывать друг друга и внезапно атаковать немцев со стороны солнца. Сам он выбирал более трудные цели. Срубил одного фашиста, другого, а на третьем споткнулся, фашист ударил Рудакова в хвост. Не успел Алексей Дорофеевич выскочить с парашютом. Конечно, не ушел и фашист. Его сбил Иван Крапивин. Это был его пятый лично сбитый самолет...

Затем бои над Белоруссией, над Варшавой... Бои жаркие, кровопролитные. Весной сорок пятого года — даешь Берлин! Не такими уже нахальными были тогда фашистские летчики. Но бились все же остервенело. Сами врезались в землю и наших за собой иногда уводили. Вот и в этой братской могиле лежат два боевых товарища Крапивина, два друга, они погибли за несколько дней до конца войны.

...Над площадью Нации протрубили фанфары, начинался митинг. Иван Иванович Крапивин подошел поближе к трибуне. Рядом с ним встали Прохор Новиков, Егор Кленов, Данила Бантик, Петр Устоев. Прохор много раз бывал в Рязани на первомайских и октябрьских демонстрациях, но такой еще не видел.

Митинг открыл бургомистр города, потом выступили рабочие-металлисты, представители молодежи... Выступил и Крапивин.

Но вот на трибуну поднялась худощавая женщина с красной повязкой на рукаве. Народ, возбужденный речью Крапивина, не слышал ее фамилии, хотя бургомистр объявил очень громко. Женщина стояла возле микрофона и ждала, когда люди стихнут. Ее небольшая фигурка едва возвышалась над трибуной, лицо сосредоточенно, строго.

— Никак, мама, — сказала Бригитта. — Неужели будет выступать?

— Почему бы и нет, — ответил Пауль Роте и, стараясь утихомирить толпу, что есть духу крикнул: — Дайте же сказать человеку!

— Ну вот, — тихо начала Эрна Пунке, — и угомонились...

— Смелее, Эрна, смелее, — подбадривали ее друзья.

И Пунке, переведя дыхание, продолжала:

— Я очень хорошо помню ту ночь. Очень хорошо помню. Одни в ту ночь принесли нам большое горе, другие — счастье, свет. Американские летчики дома рушили, а русские солдаты хлеб-соль давали, смерть от детишек отгоняли...

Крапивин слушал фрау Пунке, а мысли его были далеко-далеко, в родной Мордовии. Там, в большом русском селе на берегу речушки Инсар, живут его мать и сестра. Перед глазами Ивана — бревенчатый дом с резными наличниками, с крыльцом в проулок. Две знакомые с детства ивы под окнами одеты в серебристый иней, широкая, просторная пойма — снежная равнина. В жарко натопленной избе сидит мать, а рядом с ней он, Иван, приехавший в отпуск после долгой разлуки. Поседевшая раньше времени, с глубокими морщинками на лбу, но молодыми глазами, мать тихо рассказывает ему об отце. Шел четвертый год войны, когда мать получила конверт с треугольным штампом на уголке. Вскрыла, развернула бумагу — и словно по голове чем-то ударили. В письме сообщалось, что ее муж, отец Ивана, погиб смертью храбрых. Помнит Иван, как мать, окаменевшая, сидела несколько минут, смотрела невидящими глазами куда-то в угол, а потом разрыдалась так, что все ее тело билось, как в лихорадке. Она прижимала к своей груди голову Ивана, причитала: «Не дожил, дорогой наш, не дожил, родной, не дожил, любимый... Хоть бы посмотрел на тебя, какой ты стал...»

До слуха Ивана доносился спокойный, ровный женский голос. Это говорила Пунке.

— Помню, русский солдат снял автомат, сел рядом с нами, погладил ладонью головку моей дочки Бригитты: «И у меня дома дочка Наташка, — говорит. — Ух, огонь девка! Ни одному мальчишке не уступит. А еще парень у меня есть. На самолете летает. Я отвоююсь, поеду домой, за трактор сяду — и айда бороздить поля. Больно уже по работе истосковались руки-то, фрау... Недолго осталось ждать конца войны. Слышите, наши уже в Берлине! Эх, и хорошо же заживете вы, фрау, с дочкой своей!»

Солдат хотел было вскинуть автомат за спину, но вдруг остановился. Он заметил на чердаке дома фашистов. «Ложись!» — крикнул и мигом свалил нас с Бригиттой на землю. Раздались автоматные очереди. Пули просвистели над нашей головой, врезались в ствол яблони.

Началась перестрелка. А когда кончился бой, мы увидели: рядом с нами, широко раскинув руки, лежал усатый русский солдат...

А мысли Ивана снова витали в родном доме. «Эх, мама, мама, — думал он. — Может быть, ты и сейчас вспоминаешь об отце. Какой он был хороший, говорила ты. Добрый, ласковый. Когда приезжал с базара, обязательно привозил мне калач, а как-то тебе подарил кумачовый платок. На рождество всегда елку ладил. Выбирал в лесу лучшую. Стройную, пушистую. Сам игрушки мастерил, сам наряжал. А потом Дедом Морозом становился, песни пел, нас танцевать заставлял. Подарками одаривал. Верю, мой отец был храбрым солдатом. А как же иначе? Раз до Варшавы дошел, с умом воевал и перед врагом не трусил...»

— Я так и обомлела, увидев солдата, — слушал Иван фрау Пунке. — Взяли его на носилки, а потом вместе с другими похоронили в братской могиле...

«Мама, дорогая мама, — думал Иван. — Сколько ты перенесла в те годы страшного, тяжелого! С утра до ночи работала: пахала, сеяла, убирала... На женщинах держался весь колхоз. Что могли делать старики и инвалиды? А жила впроголодь. Мирилась. Ждала кормильца. Не дождалась. Тоже, наверное, похоронили в братской могиле...»

— Вот я и хожу каждую субботу на его могилу, — продолжала Пунке. — Он похоронен в парке, хороший, добрый русский солдат...

— Не верьте ей! — крикнул кто-то в толпе. — У нее муж был фашистом. — Кричавший мигом скрылся.

Эрна на минуту оторопела. Схватившись за край трибуны, она еле устояла на ногах.

— Спокойно, Эрна, спокойно, — поддержал ее Гуго Браун. — Говорите, говорите смелее!

— Я отвечу на эти слова, — собралась с мыслями Эрна. — Отвечу раз и навсегда. Мой муж никогда не был фашистом, но он воевал против русских, обманутый фашистами. И он сгинул где-то в русских лесах. А русский солдат Прошка Новиков принес нам свет и свободу. Прошка Новиков!..

— Что она сказала, я не ослышался? — спросил Прохор. — Прошка Новиков?

— Да, так она сказала, товарищ лейтенант, — подтвердил Кленов.

Побледнел лицом Новиков. И вырвалось:

— Неужели отец?..

Солдаты посмотрели на него с пониманием. А Кленов повторил:

— Она сказала — Прошка Новиков.

— Да, отец... погиб где-то здесь... — тихо произнес Прохор, — в последние дни войны.

К Новикову подошел Крапивин:

— Вы слышали, Прохор?

— Слышал, товарищ подполковник... — Его глаза, вдруг покрасневшие, встретились с глазами командира. Крапивин легонько притянул Новикова к себе.

— Будь мужчиной, Прохор Прохорович, мужайся. Слушай, каким добрым человеком был твой отец, настоящий герой.

— Я знал, что он погиб где-то здесь. Я теперь найду его. — Прохор посмотрел на Крапивина и, еще минуту постояв, отошел в сторону, чтобы не расплакаться. Прохор не слышал, как закончился митинг, не заметил, как колонны двинулись по шумной центральной магистрали города.

Прямо с площади Эрна Пунке пошла домой. Трамваи стояли, и ей пришлось идти пешком почти через весь город. Эрна шла по тихим, безлюдным улицам вокруг озера. Воздух был напоен ароматом молодой сочной зелени: цветущих каштанов, ивы и белой акации. В глубине озера отражались двухэтажные чистенькие острокрышие домики.

На душе Эрны было неспокойно. Ее мучил вопрос: «Неужели он? Не может быть. Нет-нет, этого не может быть. Мне просто показалось. Крикнул какой-то человек в синем берете... Крикнул и спрятался, как самый жалкий трус...»

Эрна села на скамейку, чтобы немного отдохнуть. Ей не хотелось спешить домой: ведь там ее никто не ждал. Единственное утешение — дочь Бригитта — пошла, наверное, с демонстрантами и теперь вернется поздно.

В голове Пунке пронеслись картины только что состоявшегося митинга. Эрна вспомнила, как страстно говорили рабочие, русский подполковник. Эрна представила, как и она впервые в жизни держала речь перед такой многотысячной толпой.

Очнувшись от воспоминаний, Эрна подняла голову. Взглянула на часы — половина девятого. От озера тянул ветерок, и холод неприятно заползал за ворот кофточки. Эрна накинула на плечи шарфик, туго стянула его концы на груди. «А ведь у него тоже есть синий берет, — думала Эрна. — Носит только по праздникам. Бережет».

По озеру плыла одинокая лодка. Она с разгона ткнулась носом в илистый, поросший тростником берег недалеко от гасштета-поплавка. Мужчина и женщина, одетые в белые спортивные костюмы, привязав лодку к дереву, вошли в гасштет.

«Счастливые, — решила Эрна. — Сколько их таких на свете! Но еще больше, пожалуй, одиночек, как я. Всего лишь сорок лет... А в одиночестве больше десяти... Ждала Тотлева, думала, вернется, хотя сообщили, что погиб на русском фронте. Соврал этот провокатор. Тотлев никогда не был фашистом... Нет больше никакой надежды ждать. Открыла сердце другому — Коке. Бригитта его не любит. Говорит, что он какой-то ненастоящий. Кто знает? Обходительный, по хозяйству помогает. Только выпивает частенько... Бригитта просит оставить его, не пускать в дом. Ревнует дочка... Но знает ли она, как в сорок лет страшно быть одинокой, не обласканной, не обогретой дыханием близкого человека? Эх, Бригитта, Бригитта! Ничего ты не понимаешь, родная, и еще долго, наверное, не поймешь».

На башне, что серым пятном виднелась на противоположном берегу озера, часы пробили девять. «Пора домой», — вздохнула Эрна и поднялась со скамейки. Тихо пошла по улице. Проходя мимо гасштета, вдруг почувствовала, как сосет под ложечкой. Пунке вспомнила, что целый день почти ничего не ела. Решила зайти в гасштет. «Удобно ли одной? — остановилась возле двери. — Еще подумают невесть что. А, будь что будет — дома ничего нет». — И Эрна открыла дверь.

В глаза ударил яркий свет. Эрна от неожиданности прищурилась. На небольшом возвышении увидела музыкантов — четыре трубача и аккордеонист играли модное танго «Голубые глаза». Несколько пар, в том числе мужчина и женщина в белых спортивных костюмах, танцевали.

Эрна прошла вперед, выбрала свободный столик. Она окинула зал быстрым взглядом и заметила в дальнем углу Коку. Запрокинув голову, он большими глотками пил пенистое янтарное пиво. Его левая рука лежала на краю столика, в ладони был зажат берет. Эрна пересела за соседний столик, нарочито громко подозвала официанта. Услышав знакомый голос, Кока поставил кружку, взглянул помутневшими от хмеля глазами на Эрну. Эрна посмотрела на Коку. Взгляды их встретились. Кока быстро сунул берет в карман, встал из-за стола, подошел к Эрне.

— Какими судьбами? — улыбнулся Кока. — Вот не ждал, вот не ждал! А я был у тебя, соседи сказали, что ты на демонстрации. Забежал сюда. Часа два сижу. Ты же знаешь, я не люблю митинги. Лучше посидеть вот тут, послушать музыку, самому поиграть. Хочешь, я сыграю что-нибудь для тебя? Ну, твою любимую. Говори...

Эрна заметила: Кока сегодня какой-то необычный — растерянный, волнуется.

— Присядь, — тихо сказала Эрна и показала на стул. — Ты один?

— Нет, с друзьями, Эрна. — Кока сел. — Я тебя познакомлю. Хочешь?

— Познакомь.

— Вот они. — Кока кивком указал на танцующих в спортивных костюмах. — Хелло, Курт! Хелло, Марта! — крикнул Кока. — Хватит топтаться. Знакомьтесь: Эрна Пунке, — продолжал он, когда Курт и Марта подошли к Эрне.

— Просим за наш стол, — пригласил Курт, целуя руку Эрны.

— Да, да, за наш стол, — поддержала его Марта, разгоряченная от танца. — Здесь намного уютнее. Хелло, оберст, — позвала она официанта. — Сосиски, четыре коньяка и четыре пива.

Официант быстро выполнил заказ.

— Коньяк не пью, — сказала Эрна.

— Ради знакомства можно. — Марта подмигнула Коке.

— Конечно, Эрна. Ради знакомства. За компанию.

— Разве только по такому случаю. — Эрна пригубила коньяк.

— Э-э, так не годится, — возразил Курт. — Всё выпейте, всё.

— Что это, Эрна, — заметил Кока, — я тебя не узнаю.

— Боюсь, буду пьяна, — еле улыбнулась Эрна. — Весь день ничего не ела.

— Не беда, — настаивал Курт.

Эрна выпила коньяк.

— Теперь закуси, — предложил Кока, — хоть это и не по-немецки, но зато по-русски. — Эрна взяла сосиску, обмакнула в горчицу, откусила... — Говоришь, на митинге была? Ну и как? — спросил Кока.

— Да, как прошел митинг? — вставил Курт.

Эрна подняла на Курта глаза. Лицо ее разрумянилось, помолодело: морщинки на лбу и в уголках глаз разгладились. «Да она, черт возьми, недурна», — подумал Курт, отпивая пиво и бросая взгляд на Пунке поверх кружки.

— По-моему, неплохо, — ответила Эрна, вытирая губы кончиком салфетки. — Но было бы совсем хорошо, если бы не один человек...

«Он или не он?» — в который уже раз спросила она себя.

Кока встал, пододвинул стул поближе к Эрне, прислонился своим плечом к ее плечу.

— Так, так, Эрна, и что же этот человек сделал? — с любопытством спросил он.

— Хотел сорвать митинг, — резко сказала Эрна.

Кока не шелохнулся. «Зря подозреваю», — пронеслось в голове Эрны. Кока взял руку Эрны в свою, сжал ее. В знак благодарности Эрна улыбнулась уголками губ. Кока заметил это и еще энергичнее сжал ладонь Эрны своей повлажневшей ладонью.

— Отважиться на такой шаг! — удивился Кока. — Сорвать митинг!

— Это же безумие! — излишне громко воскликнула Марта.

— Ах, негодяй, ах, негодяй, — сокрушался Курт.

Почувствовала Эрна фальшь в их разговоре или нет, но она рассказала о митинге и о субъекте в синем берете.

А потом она посмотрела на Коку:

— Мне показалось даже, что человек в синем берете — мой знакомый... Ты, Кока, по праздникам носишь такой берет.

Кока от удивления, а может с испуга, выпучил глаза, заморгал, словно заводная кукла.

Наступило неловкое молчание.

Но тут Марта схватила Коку за прядку волос, спадавшую на лоб:

— Так вот мы с кем имеем дело. В тюрьму его, в тюрьму, негодного...

Оркестр заиграл «Ауфвидерзеен», и последние посетители, рассчитавшись с официантами, вышли из душного, прокуренного гасштета.

Кока и Эрна проводили Курта и Марту до лодки. Попрощались. Курт завел мотор, и лодка скрылась за поворотом.

Потом они шли по тихой, сонной Зеештрассе. Из-за озера выполз красный, словно медный таз, месяц. Вода в озере сразу как-то оживилась, повеселела. В камышах вдруг закрякали утки, засвистели морские курочки-чернушки.

Хорошо, легко дышалось Эрне в эту светлую майскую ночь. Рядом шагал Кока. Он крепко держал Эрну за руку, что-то шептал. Но она, казалось, не слушала его.

— Тебе хорошо со мной, Эрна?

— Да.

— Тебя можно обнять, Эрна?

— Да.

Кока увлек Эрну на берег озера, усадил на парапет, подстелив на серые холодные камни свой пиджак. В голове Эрны туманилось от легкого опьянения, ей хотелось подышать прохладой майской ночи. А в эту ночь было на редкость хорошо. Через все озеро пролегла лунная серебристая дорога, курочки-чернушки даже в такой поздний час гуляли стайками, ночной парк был тихий, спящий.

Эрна жадно смотрела на этот мир, и знакомые ей с детства места казались новыми, необыкновенными. Она ткнулась под руку Коки, прижалась к его теплому боку.

Кока тихонько отстранил Эрну, встал, подошел к озеру, зачерпнул пригоршней воду, полил на голову. Зачерпнул еще, вылил за воротник рубашки. Потер холодными руками грудь, виски.

Эрна подала Коке носовой платок. Кока вытер голову, шею, сел на парапет, закурил. Когда он подносил сигарету к губам, ее красненький глазок мелко-мелко дрожал: Кока волновался.

— Эрик, я должен сказать тебе правду, — начал тихим голосом Кока. — Если ты узнаешь — проклянешь меня, станешь презирать, ненавидеть. А ведь я тебя люблю, Эрик, очень люблю... Но я слабый человек, у меня нет воли. Мной всегда кто-то командовал. А ты... ты стала для меня родной, близкой. Без тебя я конченый человек, ничтожество, дрянь... Ведь я не знал настоящей любви... Я только читал об этом в книгах да видел в кино...

Эрна пододвинулась к Коке. Он схватил ее за руки, начал целовать. Потом ткнулся лицом в колени Эрны, и она почувствовала, как плечи его задрожали: Кока плакал. Пунке подняла его голову, взглянула в глаза.

— Перестань, распустил нюни-то, мальчишка! Ну, любишь, дуралей, а я, думаешь, нет?

— Но ты не смеешь меня любить, не смеешь, Эрна! — Кока сунул в карман руку, выхватил оттуда берет, потряс им перед лицом Эрны, надел на голову. — Я человек в синем берете, Эрна. Бей, казни, вешай — он перед тобой! Кока упал на колени, обхватил ее ноги, начал их целовать.

Признание Коки поразило Эрну, она растерялась, не знала, что делать. А Кока ползал у нее в ногах и твердил одни и те же слова: «Вот он перед тобой... Вот он перед тобой... Казни, милуй — весь перед тобой!»

Все плыло перед Эрной: и набережная, и пруд, и небо. Но все-таки она нашла в себе силы, чтобы вымолвить тихо и повелительно:

— Встань!

Кока повиновался.

— Взгляни мне в глаза. Взгляни, говорю!

Кока поднял голову и невидящими глазами посмотрел на Эрну.

— И это... правда?! — еле слышно спросила она.

Кока утвердительно мотнул головой:

— Это правда... Это правда, Эрна.

— Как ты... Как же ты посмел? Это же называется провокацией!.. Изменой... Преступлением... ты.... ты... — От нахлынувших чувств Эрна не знала, как назвать человека, которого всего лишь несколько минут назад, казалось, любила.

Коку колотил озноб. Он твердил: «Это правда... Это правда...»

Кока опять хотел было упасть на колени, но Эрна остановила:

— Не смей!

— Прости, Эрна! Прости. Попутали, окаянные. Попутали, нехристи. Простишь — послужу, как раб.

Эрна встала, прошла несколько шагов вдоль берега, резко повернулась к Коке. Он сидел на камне, маленький, жалкий, растерянный.

— Вот что. — Эрна подошла к нему вплотную. — Раз ты рассказал мне сам об этом мерзком поступке, значит, ты еще не окончательно потерянный человек. Сейчас же пойди в народную полицию. Продался — признайся дочиста.

— Ни за грош, ни за грош, — бормотал Кока.

— Искупи вину...

— Я хоть сейчас, хоть сейчас...

Два оранжевых язычка пламени вдруг блеснули из-за камыша, прогремели выстрелы. Эрна, повернувшись к озеру, заметила, как моторная лодка с людьми в белых спортивных костюмах мгновенно скрылась в зарослях ивняка. Эрна, покачнувшись, упала на берег. Рядом с ней, ткнувшись головой в песок, упал Кока…

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

— Вот это и есть могила Прошки Новикова, — сказала Бригитта, кладя венок на плиту. — Жаль, мама сегодня не пришла. Она всегда в такие дни навещала Прошку. — Бригитта поправила венок, выпрямилась, посмотрела на лейтенанта Новикова.

— Неужели це твий батько, товарищ лейтенант? — спросил Данила Бантик. — Вот це дило! «Новиков Прохор Романович, автоматчик». Он, товарищ лейтенант, он!

Веселый тон Бантика мало соответствовал моменту. И девушки недовольно покосились на солдата. Усадили Прохора на скамейку.

— Пусть побудет один, — сказала Катрин и увлекла за собой подруг. Бантик пошел за девушками. Они ходили по кладбищу, поправляли цветы на могилах, посыпали песком тропинки.

Данила остановился у гранитного постамента, на котором возвышался советский танк. Прочитал: «Экипаж этой машины прошел с ожесточенными боями от Сталинграда до Эльбы. Он уничтожил несколько орудий, сотни гитлеровцев и заслужил почетное звание гвардейского». Дальше перечислялись фамилии танкистов: командир танка Сурков, механик-водитель Господарчук, наводчик Рахметов, заряжающий Жибуртович.

— В последний день войны погибли ребята, — грустно сказал Бантик.

— Да, — согласилась Герда.

— И экипаж многонациональный... Русский, украинец, белорус и, наверное, узбек. Молодцы хлопцы! Всем колхозом чертей били.

Герда насупила брови:

— Не чертей, а фашистов.

— А это все равно, — вставила Катрин и положила к подножию постамента букетик гвоздик.

— Молодые хлопцы. Совсем молодые. — Бантик снял фуражку, постоял молча.

Над кладбищем опускалась ночь. На высоком ширококроном платане, на самой его вершине, словно ребенок, проплакал филин.

— Данила, — сказала Катрин, — позовите Прохора. — Она зябко повела плечами.

Бантик, надев фуражку, пошел в глубь кладбища. Не дойдя нескольких шагов до могилы Прохора Новикова, остановился, прислушался. Филин, снова проплакав, захлопал крыльями, перелетел на клен, в листьях которого гасли последние краски вечерней зари.

Новиков сидел по-прежнему на скамейке, подперев лицо ладонями. Рядом с ним лежала фуражка, букетик алых полевых маков.

— Товарищ лейтенант, — тихо позвал Бантик. — Пора домой.

Прохор, очнувшись, резко встряхнул головой, поднял на Бантика глаза.

— Это вы, Данила? — спросил он и приподнялся со скамейки. — Сейчас пойдем. — Прохор сделал несколько шагов к могиле, положил на плиту маки.

Катрин, тронув Прохора за плечо, сказала:

— Пойдемте, уже темно.

Новиков взял фуражку из рук Данилы:

— Слышите, как плачет филин? Это он людей оплакивает.

— Слышим, — ответила Бригитта. — Когда мы с мамой бываем здесь, тоже слышим филина... Еще белки здесь живут, Прохор. Много белок. Малюсенькие такие, глазки, словно бусинки... Мама радуется, когда видит здесь белок, кормит их печеньем. Они вот по этой скамеечке скачут, забираются прямо ей на колени и едят печенье из рук... И из моих рук берут. Поглядишь — нежненькие такие, пушистые. Лапками мордочки так и моют, так и моют.

Кладбище осталось в стороне. Шли вдоль небольшого ручья, поросшего осокой. Спугнули кряковых уток, примостившихся на ночлег. Днем утки здесь никого не боятся. Люди подкармливают их хлебными крошками, и птицы стали ручными.

— Чего всполошились, дурнушки, — сказал Данила Бантик. — Сидели бы себе на здоровье, влюблялись и миловались. Благо, ночь добре прикрывает.

— Кому что, коту Ваське сметана снится, — блеснула знанием русского языка Герда.

— Сметана не сметана, а полтавские галушки — точно, — поддержал шутливый тон Бантик. Он понимал, как тяжело сейчас на душе у лейтенанта Новикова, и наивно полагал, что весельем своим отвлечет Прохора от грустных мыслей.

— Какие они, галушки, Данила? — спросила Катрин.

— О, пальчики оближешь. — Данила забежал немного вперед и повернулся лицом к девушкам. — Галушки — это первейшее кушанье на Полтавщине. Нет, пожалуй, не первейшее. Первейшее — шматок сала. Недаром у нас так балакают: покажи украинцу шматок сала, он тридцать километров пешком за тобой пройдет. Сало, скажу я вам, самая первейшая еда. Ну, а галушки? Ну, что такое полтавские галушки? Как, по-твоему, Герда?

— Хлеб с водой, — сказала она.

— А полтавские галушки — это... объеденье!

— Вкусно?

— За уши не оттянешь. На Украине вообще вкусно готовят. Приезжайте, девушки, учиться...

— Спасибо за приглашение, — ответила Герда. — Только мы и сами способные.

— Проверить надо, — не унимался Бантик.

Вышли на площадь Нации, где днем проходил митинг. Остановились недалеко от трибуны. Пахло свежими цветами. Из-за купола колокольни выплыла луна, полная, возмужалая, с отблеском меди. Она осветила верхнюю часть колокольни, и перед взором предстал сгорбленный человек, несущий на своей спине огромный земной шар. Прохор много раз бывал в городе, на этой площади, но как-то не замечал человека с шаром. Сейчас же, при лунном свете, на фоне звездного неба, человек показался ему настоящим титаном. Он согнулся под тяжестью этой ноши, но несет ее, несет бережно, будто родное дитя на его плечах.

Данила спросил:

— Что за Геркулес?

Ответила молчавшая весь вечер Катрин.

— Это скульптура. О ней ходит легенда. Мне мама говорила.

— Должно быть, интересно? — спросил Бантик.

— Для кого как, — неопределенно ответила девушка. — Мне было интересно.

— Расскажи, Катрин, — попросила Герда.

Луна поднялась выше, как-то по-новому осветила человека с шаром, и его фигура стала вырисовываться на фоне неба еще отчетливее.

— Присядем, — предложила Катрин. — Отсюда хорошо видно.

Все уселись на скамейку в укромном уголке сквера. Ветерок шелестел листьями сирени и яблонь. Катрин сорвала веточку сирени, покрутила ее пальцами, начала рассказ.

— Так вот. В далекой-далекой древности, как вы знаете, думали, что земля держится на огромных-преогромных китах. Другие люди считали, что земля, мол, держится на слонах. Уперлись они своими ножищами в какую-то божественную твердь и поддерживают землю своими спинами. Бытовала и еще одна легенда: земля-де покоится веки-вечные на очень и очень прочных столбах. Есть люди, которые верят в эти сказки и сейчас. — Катрин покосилась на Бантика и тихонько рассмеялась.

— Это, конечно, я, — сказал Бантик.

— Нет, я так не думаю, — ответила Катрин. — Вы, Бантик, человек современный.

— Мало того, начитанный, — поднял палец Бантик.

— Постой, Данила, не перебивай, — попросил Прохор. — Рассказывайте, Катрин.

— Но вот нашелся человек, который сказал, что земля вертится, а другой доказал, что земля и кругла как шар. И эту землю никто не подпирает своими спинами — ни киты, ни слоны. Не покоится она и на прочных столбах.

— А на чем же она держится? — спросила Герда. — Вот мы сидим, не крутимся же, как на карусели, и не летим в тартарары с этого глобуса.

— Оказывается, она держится, Герда, и прочно держится.

— На чем же? — повторила вопрос Герда.

— Подумай, почему, по-твоему, скульптор изобразил человека с гигантским земным шаром на спине? А?

— Взбрело в голову — и сотворил. — Герда встала и развела руки в стороны. — Бывали вы в парке Сан? Каких там только скульптур нет! Один старичок, видать из попов, а такую девушку обнимает...

— Ничего ты не понимаешь, — остановила Герду Катрин. — В каждой скульптуре мысль заложена. Да еще какая! Скажем, вот эта фигура. — Катрин показала на человека с шаром. — В ней-то скульптор и сказал, что думал: земля держится на людях, Герда, на простых людях. И они должны ее беречь.

Луна на мгновение скрылась за небольшим облачком, через минуту снова поплыла по чистому небу и осветила человека с шаром. Прохору показалось, что он постепенно выпрямляется, а поступь его становится тверже, увереннее.

— Скажите, Катрин, и при фашистах ходила эта легенда? — спросил он.

— Не знаю, Прохор, может быть.

В разговор вмешалась Бригитта:

— Я слышала, фашисты по-другому ее толковали: мол, в этой скульптуре изображена великая Германия и ей-де будет подвластна, как и этому человеку, вся земля, весь мир.

— Кто про что, а вшивый про баню, — сказал Данила Бантик.

— Идеология... — серьезно заметил Прохор. — Человек с земным шаром на плечах — и великая Германия! Заманчиво! Все работают на фюрера. Фюрер — бог... Но в жизни все сложнее. И в Трептов-парке сейчас стоит новый памятник.

— Вашему солдату, — сказала Герда. И спросила: — Правда, что он с девочкой на руках?

— Ты что, никогда не видела памятник? — Катрин повернулась к Герде.

— Не довелось, к сожалению. — Герда вздохнула.

Выстрелы, раздавшиеся на заре на улице Зеештрассе, всполошили комендатуру и народную полицию. На берег озера почти одновременно примчались лейтенант Пузыня с группой солдат, вооруженных автоматами, и несколько полицейских с овчарками. Нашли Коку, уткнувшегося лицом в песок. Перевернули, прислушались — мертв. Неподалеку от него стонала Эрна. Она ожесточенно гребла руками песок, как бы стараясь ухватиться за что-то крепкое, надежное. В глазах Эрны словно застыл ужас.

Солдаты и полицейские осторожно подняли ее. Осмотрели — ранена в грудь. Пуля угодила, наверное, в правое легкое, вышла наружу, повредив лопатку.

Врач перевязал Эрну. Затем ее положили в машину и увезли в больницу. Ранение, очевидно, было тяжелое, и, видимо, требовалась срочная операция. Труп Коки полицейские отправили на специальное исследование.

У места происшествия остались лейтенант Пузыня и двое полицейских с собаками. Они тщательно осмотрели берег, метр за метром, облазили тростник — ничего подозрительного не нашли.

— Ну что ж, — сказал Пузыня, пряча пистолет в кобуру, — может, выживет женщина.

Полицейский покачал головой: вряд ли, слишком тяжела рана.

Завели мотоциклы, посадили собак в коляски, и все уехали: Пузыня в комендатуру, полицейские в свой участок; к сожалению, на берегу не оказалось никаких вещественных доказательств, которые бы наводили на след убийцы.

У самого входа в комендатуру Пузыню ждал комендант полковник Карев, хмурый, нахохлившийся. Он спросил:

— Чья работа?

Пузыня, легко спрыгнув с сиденья мотоцикла, приложил руку к козырьку:

— Пока неизвестно...

Карев помрачнел еще больше:

— Как это понять?

— Женщина жива, товарищ полковник, может, расскажет.

Комендант тяжелой походкой поднялся на второй этаж, вошел в кабинет, снял трубку, набрал номер:

— Приветствую вас, Василий Григорьевич. Это Карев. Вам доложили о ЧП на Зеештрассе? Знаете? Хорошо. До свидания.

Пузыня догадался, куда звонил Карев — в наш особый отдел.

ГЛАВА ПЯТАЯ

В эти погожие дни летчики пропадали на аэродроме. Днем и ночью летали в зоны, на перехват, выполняли различные упражнения.

Иван Иванович Крапивин тоже сутками был на полетах. Лицо его, немного похудевшее, но энергичное, успело загореть, обветриться. Серые глаза выделялись на лице, нос облупился, губы потрескались. Крапивин каждый день по нескольку раз поднимался в воздух то в паре с молодым, то с опытным летчиком, чтобы, как он говорил, постоянно держать себя в летной форме.

В полку хорошо понимали, что каждый час полета, вылет на перехват, свободный учебный бой — это крупицы, из которых складывается высокая боевая готовность, во имя которой летчики и находятся здесь, далеко от Родины, оберегают ее покой.

Прохор Новиков летал сегодня в паре с лейтенантом Тарасовым. Они, как предполагалось, должны были лететь в последнюю очередь и потому вместе со своими механиками Бантиком и Кленовым продолжали осматривать самолеты, делились последними новостями, шутили над Данилой, скучавшим о своей Герде-Гордой, советовали ему, как и где назначить ей свидание. И вдруг руководивший полетами начальник штаба по трансляции передал: Новикову и Тарасову занять самолеты, выйти на старт и подняться в воздух. Все поняли — это по требованию Крапивина. Он, как говорили летчики, любил выкидывать такие штучки, поэтому по любой команде были готовы к делу.

Прохор и Павел получили задание в воздухе: выйти на рубеж Н., атаковать цель и вернуться на аэродром.

Цель оказалась трудноуловимой, она шла на небольшой высоте, создавала искусственные помехи, исчезала из поля зрения локаторов. Крапивин заставлял «противника» ходить не только на больших высотах — его доставали наши перехватчики почти на любой высоте, — но и летать низко. Оказывается, локаторам очень трудно сопровождать такие бреющие цели, и еще труднее летчикам перехватывать их. Иван Иванович одним из первых почувствовал эту особенность.

Наконец Прохор передал на командный пункт:

— Цель вижу визуально. Высота... Курс... Прикрывается лесным массивом.

— Атаковать! — дает распоряжение Крапивин.

По команде Новикова истребители перестроились. Прохор, ведущий, зайдя в хвост «противнику», сблизился, вобрал его самолет в прицел. Почувствовав опасность, «противник» взмыл ввысь. Проскочив через слой облаков, он начал маневрировать по вертикали. То уходил к земле, то поднимался к солнцу, и за самолетом трудно было уследить. На помощь приходили станции наведения. Спокойно и четко указывали координаты цели, и летчики снова настигали ее в выгодной точке. Прохор сработал фотопулеметом. На сердце полегчало. «Кажется, попал, — подумал он. — И Тарасов надежно прикрыл».

— Цель атакована, цель атакована! — передал в эфир Прохор. — Разрешите вернуться.

— Можно, пожалуй, — сказал Крапивин и попросил начштаба поднять в воздух новую пару, чтобы перехватить еще одну цель, на другом рубеже.

Новиков и Тарасов приземлились. Они передали фотопленку в лабораторию. Вскоре их вызвал Крапивин, посадил рядом у локатора и попросил понаблюдать за поиском, который вели в небе другие летчики.

До чего же непохожую картину там, в небе, рисовали себе Прохор и Павел, когда думали о станции наведения! Экран локатора мерцал загадочно. Глядя на скользящие точки, не каждый бы догадался, что обозначают они самолеты. На сей раз «противник» забрался так высоко, что наши «миги» едва доставали его. Они набрали предельный потолок и, встречая «вражеский» самолет, стремились атаковать его сверху, со стороны солнца.

— Как, по-вашему, грамотно действуют? — спросил Крапивин, обращаясь к Прохору.

— По-моему, верно.

— Ведомый слишком оторвался, — возразил Тарасов.

— Конечно. Нет подстраховки. Так, пожалуй, могут перебить поодиночке. — Крапивин приказал вызвать новую цель, которая бы атаковала ведомого. — Посмотрим, что предпримет Бойченко. Увильнет или в схватку пойдет.

Лейтенант Бойченко заметил приближение цели и, очевидно не доложив ведущему, отвалил в сторону, вступил с ней в «бой». Перехватчики стали действовать разрозненно. Они еще несколько минут чертили в небе различные фигуры и, увидев, что кончается горючее, запросили посадку.

— Вот, пожалуй, и будет пища для разбора, — сказал Крапивин. — Я вам дам слово. Расскажите об этом перехвате, а потом разберем ваш полет. А вы, Уварыч, — обратился Крапивин к замполиту, — поручите сразу же после разбора стенгазету выпустить. Экстренно, так сказать.

— Добро! — ответил Фадеев.

— Бойченко надо указать на недостатки. Как школьник действовал.

— Карикатурку нарисуем.

— Ну, этого мало. Зазнаваться парень стал, — сказал Крапивин и, обращаясь к руководителю полетов, добавил: — Я с Веселовым вылечу. Контрольный полет, последний экзамен, комиссар.

— Выдержит. Я с ним говорил сегодня.

— Будем надеяться.

Крапивин вылетел с лейтенантом Веселовым в последний перед обедом полет. Виктор давно вернулся из госпиталя, но все же был списан Бурковым с летной работы как неспособный и до недавнего времени нес службу в штабе. Однако Веселов частенько заглядывал в свой полк, встречался с ребятами, с Крапивиным. Иван Иванович сказал ему однажды: «Просись, частушечник, ко мне, летать будешь».

Веселов написал рапорт, чтобы его восстановили в звании летчика и направили в полк. Рапорт дошел до полковника Буркова. Тот, говорят, поморщился, нацелил свой левый глаз в кадровика, спросил: «Не гробанется частушечник?» — и подписал бумагу.

Так Веселов опять оказался в полку.

Потом, как принято, тренировки и зачеты, зачеты и тренировки и, наконец, так называемые контрольные полеты на «спарке».

А теперь Веселова «вывозит» сам Крапивин — последняя проверка перед самостоятельным вылетом. Вошли в зону, набрали высоту. Крапивин передал управление Веселову. Лейтенант начал выполнять упражнения. Он заложил самолет в глубокий вираж, сделал горку. Крапивин внимательно следил за Веселовым и про себя отмечал, что ведет он самолет неплохо. «А ведь чуть было не лишились летчика, — думал Иван Иванович. — Подшивал бы бумаги в штабе, где может справиться и девчонка».

— Полетное задание выполнил, товарищ подполковник, — доложил Веселов, прерывая раздумья Крапивина.

Командир посмотрел на часы, сказал:

— Запрашивайте посадку.

Самолет взял курс на аэродром. Веселов ликовал: полет, кажется, удался. Раз батя молчит, значит, доволен. Лейтенант подумал: «Теперь бы посадку не промазать, иначе все насмарку пойдет. Начинай все сначала, частушечник». — Веселов про себя улыбнулся. Он вспомнил, ребята рассказали ему, как полковник Бурков распекал Крапивина на разборе за это словечко «частушечник», которое теперь прилипло к Веселову, наверно, на всю жизнь.

— Внимательнее будьте, лейтенант! — предупредил Крапивин. — Докажите, что вы умеете не только частушки под гитару петь.

Виктор почувствовал, как Крапивин подавил в себе смех. «Вот батя так батя, кажется, мысли на расстоянии читает», — подумал Веселов и ответил:

— Есть, быть внимательнее!

Самолет мягко коснулся бетонки и, пробежав несколько сот метров, остановился. Веселов облегченно вздохнул. Крапивин сказал:

— Сегодня снова родился летчик.

Веселова будто обдало жаром, он не сразу сообразил, что ответить командиру, и лишь тихо произнес:

— Спасибо, батя.

А через минуту Веселов стоял в кругу товарищей, немного растерявшийся, со шлемом в руке. Его белесый чубчик, примятый шлемом, был похож на небольшой кренделек, и это делало лицо Веселова забавным. Смущенно улыбаясь, он минуту-другую молчал, потом вдруг, ударив шлемом о землю, пустился в пляс и запел:

Потом, накинув на голову носовой платок, еще раз прошелся по кругу:

Было обеденное время, и Крапивин не считал нужным прерывать это своеобразное представление. У Веселова большое событие, теперь он на всю жизнь обретет крылья, и нужно, чтобы этот день, этот полет остался в памяти.

Фадеев, поправив очки на переносице, сказал:

— Вот и состоялось посвящение в летчики нашего Веселова. Теперь, как видим, он дал слово и летать хорошо, и частушки петь отменно. Значит, и заживем мы веселее, и дела у нас будут спориться. А теперь слово Ивану Ивановичу Крапивину.

Командир полка вошел в круг, и все сами собой построились в небольшое каре, подровнялись.

— Теперь пора, пожалуй, вручить лейтенанту Веселову летную книжку. Сегодня он выдержал, вполне выдержал свое второе крещение. И я вот прямо перед вами вручаю ему паспорт летчика.

Веселов, серьезный, посуровевший, казалось, говорил ребятам: «Оправдаю ваше доверие, друзья».

Крапивин подозвал Виктора к себе, вручил книжку, пожал руку.

— Высокого и счастливого неба вам, лейтенант!

— Служу Советскому Союзу!

Через несколько дней в полк прибыл полковник Бурков. Приехал он, как всегда, неожиданно. Полетов не было, лишь летчики дежурной эскадрильи находились на аэродроме, коротали время в домике.

Трифона Макеевича встретил Крапивин, засидевшийся с замполитом, начальником штаба и секретарем партийного бюро. У них был сегодня горячий день: после партийного собрания, на котором обсуждали опыт лучших летчиков по перехвату низколетящих целей, они наметили план, как лучше и быстрее внедрить этот опыт во все эскадрильи.

Приняв рапорт, полковник предложил пройти в кабинет. Крапивин и Фадеев последовали за ним. Бурков открыл дверь, отшатнулся: под потолком кабинета плавали клубы дыма.

— А начадили-то, хоть топор вешай, — сказал он строго и сделал жест, чтобы открыли окна. — Неужели нельзя было проветрить!

— За работой не заметили, — пытался сгладить впечатление Крапивин. — Интересное дело, товарищ полковник.

Бурков подошел к столу, заваленному листами ватмана со схемами, взял один, повертел его, прищурил левый глаз, прикрыл кустистой бровью, повернулся к Крапивину.

— Не это ли дело считается интересным? — спросил Бурков, положил схему на стол, постучал по ней пальцем.

— Так точно, товарищ полковник, — ответил Крапивин. — Понимаете...

— Ну-ну, говорите, послушаю.

— Понимаете...

Трифон Макеевич поморщился, передернул плечами:

— Словно не кадровый офицер докладывает, а приписник. Нельзя ли без этих «понимаете»?

— Пожалуй, можно, товарищ полковник.

— Вот давно бы так. Докладывайте.

— У нас состоялось партийное собрание. Мы заслушали доклад коммуниста Новикова об опыте перехвата низколетящих целей. Разработали план, как лучше это дело внедрять.

— И что же вы надумали? — спросил Бурков, садясь на табуретку.

— Кое-что, пожалуй, интересное.

— Говорите, я слушаю. — Полковник просверлил Крапивина взглядом.

— Во-первых, наиболее опытные летчики должны выступить перед теми, кто только начал летать на перехват низколетящих целей. Во-вторых, инженеры расскажут, как бороться с помехами противника...

— И в-третьих? — спросил полковник, еще пуще сверля взглядом Крапивина.

— И в-третьих, наглядная агитация. Схемы, чертежи и, наконец, рассказы о боевых приемах при атаке цели.

— Все? — спросил полковник.

— Это первые наметки.

Бурков опустил свои тяжелые ладони на лист ватмана, хрустнул пальцами, сказал:

— Садитесь. И слушайте меня. Помните, как сказал однажды Чапаев своим подчиненным: все, о чем вы тут говорили, надо забыть и наплевать. Вот так! Забыть и наплевать. Вы живете старыми представлениями, представлениями военного времени, когда авиация была винтокрылая, тихоходная и с потолком, что гулькин нос. Что ж, по-вашему, за «кукурузниками» вы будете охотиться или воевать с современной быстроходной авиацией, у которой потолок двадцать с гаком? — Бурков поерзал на табуретке, немного нервничая. — Какое сейчас основное направление в авиации, Крапивин? — обратился он к командиру полка, но сам же ответил: — Скорость и высота! Высота и скорость! Скоро тридцать с гаком потолок будет, а скорость? Тю-тю. — Полковник свистнул. — Вот и подумайте, стоит ли заниматься такими штучками. — Бурков постучал по ватману.

— По-моему, товарищ полковник, стоит и тем, и другим, пожалуй, — возразил Крапивин.

— Подполковник Крапивин, — недовольно сказал Бурков и встал. Все тоже встали. — Есть программа боевой подготовки, утвержденная Москвой! Вы не имеете права самовольничать... Посмотрю я сейчас, как у вас на потолке работают. Жарко всем будет. Какая эскадрилья дежурит? — спросил Трифон Макеевич.

— Вторая.

— В ней есть эти самые специалисты по низким целям?

— Есть. Лейтенант Новиков и лейтенант Тарасов.

Полковник подошел к телефону, попросил соединить его со штабом.

— Говорит Бурков, — сказал он в трубку. — Поднимите высотную цель на рубеж номер два. — Он положил трубку, направился к выходу. — На аэродром, — бросил он на ходу.

ЗИМ подкатил прямо к дежурке. Летчики вышли встретить Буркова. Командир эскадрильи отдал рапорт. Не дослушав его, полковник объявил эскадрилье тревогу. Дал вводную — на рубеже перехвата номер два появилась высотная цель, и ее надо атаковать. Полетное задание выполняют летчики Новиков и Тарасов.

Прохор и Павел как раз были в готовности номер один. Они в полном снаряжении сидели в самолетах. И как только прозвучала команда на взлет, они стартовали в небо на перехват «противника».

Полетом руководил командир эскадрильи, он указал курс, высоту, рубеж перехвата и внимательно следил за маневром летчиков. Бурков сидел у локатора, до поры до времени не вмешиваясь в дело.

«Противник» шел на предельной высоте, и его трудно было достать.

— Цель вижу, — доложил Новиков. — Иду в атаку! — Прохор дал указание ведомому прикрыть его, а сам, выбрав удобный момент и направление, повел истребитель на «противника». Цель — в прицеле. Расстояние небольшое, можно открывать огонь. Но что это? «Противник» резким разворотом нырнул вниз, в облака, и скрылся. «Прозевал», — пронеслось в голове Прохора. Он запросил командный пункт: — Цель не вижу, дайте курс, высоту...

Откликнулись быстро. «Противник», прикрывшись облаками, ушел из-под атаки, а теперь вновь полез на предельный потолок. Здесь-то и подкараулил его Прохор, открыл огонь с короткой дистанции.

Вернулись на аэродром. Сели, доложили о полете. Бурков приказал проявить фотопленку. Результат отличный. Самолет «противника» буквально напоролся на снаряды, выпущенные Прохором.

Полковник, разглядывая на свет пленку, довольно щелкал языком, затем передал ее начальнику штаба полка, сказал:

— Объявите от моего имени благодарность.

Бурков и сопровождавшие его офицеры вышли на улицу. Над аэродромом, словно арбузная корка, висела луна. Небо вызвездилось, на траве искрилась роса. Все предвещало погожий день.

— Завтра — вёдро, — сказал полковник, глядя в небо.

— Будем работать, — ответил Крапивин.

— А по низким целям — ни-ни, — погрозил пальцем Бурков. — Ввысь, только ввысь курс держать, как сегодня!

— Товарищ полковник, разрешите и по низким, — сказал Крапивин. — Ведь нужно и то, и другое... Локаторы подсказывают, нужно...

— Что за подсказку они вам дают? — спросил Бурков.

— Верную, товарищ полковник. Если цель идет низко, они почти не «видят» ее.

— Но это бабушка надвое сказала. — Трифон Макеевич подал Крапивину руку, с остальными попрощался кивком, сел в ЗИМ. Автомобиль, газанув, прорезал жиденький лунный свет сильными лучами фар.

Офицеры стояли на бетонированной дорожке, смотрели вслед убегавшей во тьму машине, а когда она скрылась за ангарами, Крапивин сказал:

— А может быть, он прав, не слишком ли мы увлеклись низкими...

— Иван Иванович, — вздохнул Фадеев. — Ведь жизнь, сама жизнь подсказывает, что надо работать и на потолке, и по низким целям.

Из дежурки вышли летчики. Под ногами у них волчком вертелся аэродромный пес Трезорка. Увидев Крапивина, он подбежал, подпрыгнул и лизнул его в грудь. Иван Иванович присел на корточки, взял лапы Трезорки в свои ладони, погладил его по спине. Трезорка мотал головой, преданно смотрел Крапивину в глаза.

— Ну, что будем делать, Трезорка? — спросил Иван Иванович и потрепал собаку за ухо. — Отступать или наступать?

Фадеев присел на корточки рядом с Крапивиным, положил свою ладонь на шею Трезорки.

— Наступать, Иван Иванович, непременно наступать!

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Они гуляли по тенистым аллеям парка Сан. Бригитта, взяв Прохора под руку, рассказывала о парке, дворцах. Остановились возле небольшого бассейна, уселись на барьер, и в зеленоватой воде закачались их отражения.

В бассейне плавали золотые рыбки. Прохор опустил руку в теплую, нагретую солнцем воду, набрал ее в горсть, плеснул на рыбок.

— Зачем ты их пугаешь, Прохор?! — с укоризной сказала Бригитта. — Посмотри, на тебя даже лягушки сердятся.

— Неужели? — Прохор повернул лицо и на каменных глыбах, торчащих из-под воды, увидел чугунных лягушек. Спины их были выгнуты, глаза выпучены, а из широко открытых пастей фонтанчиками били тоненькие струйки воды.

— Извини, Бригитта, — сказал Прохор. — Я так очарован рыбками, что и не заметил, как вызвал гнев моей золотой рыбки.

— Пойдем, я тебе покажу лебедей, — сказала Бригитта. — Там, в глубине парка.

Бригитта вскочила, схватила Новикова за руку, и они пошли по аллее, которая привела их на небольшую поляну.

Недалеко виднелась китайская сторожка. Бригитта и Прохор подошли к ней, остановились. Небольшой шатер опирался на позолоченные колонны. У входа — статуи охранников. Стены украшали скульптуры китаянок, сторожку венчал золотой шпиль.

— Как ты думаешь, можно войти в эту сторожку? — спросил Прохор. — Мне хочется посмотреть ее и внутри.

— Что ты, что ты... — Бригитта замахала руками. — Пойдем лучше смотреть лебедей.

Они пошли по поляне, на которой было много цветов. Прохор сорвал цветок мака и, взяв Бригитту за лацкан куртки, осторожно вставил его в петлицу.

— Вот, Прохор, и лебеди, — сказала Бригитта. — Смотри! Эту зовут Белая-Пребелая. Видишь, какая гордая. А тот — лебедь. — Бригитта подбежала к ручейку и, делая замысловатые движения рукой, позвала: — Карл, Карлуша, иди сюда. Ну, иди...

Лебедь настороженно поднял голову, несколько раз взмахнул крыльями, аккуратно сложил их, замер.

— Ну, иди же, не бойся, Карлуша, — звала Бригитта. — Ты что, не узнаешь?

Карлуша загоготал, покружился возле Белой, и они подплыли к Бригитте.

— Прохор! — крикнула Бригитта, не оборачиваясь. — Смотри, какие красавцы!

Новиков подошел к Бригитте. Карлуша вдруг вытянул шею, захлопал крыльями, зашипел на Прохора и, оттолкнувшись от воды, словно пружина, мгновенно оказался на берегу. Прохор отпрянул в сторону.

— Карлуша, Карлуша! — заливаясь от смеха, кричала Бригитта. — Так нельзя, нельзя так...

Лебедь наскочил вновь, но осекся: Прохор стоял не шелохнувшись, и Карлуша спасовал. Медленно, будто нехотя, сложил он крылья, взглянул на Прохора, и Новикову показалось, что в бусинках глаз птицы затаился смешок.

— Будем друзьями, Карлуша, — сказал Прохор. — Зачем же ты сердишься?

Бригитта подошла к Прохору, тоже погладила лебедя, легонько подтолкнула его к ручейку.

— Иди, Карлуша, к своей Белой-Пребелой, скучает она. — И, выпрямившись, тихо сказала: — Любовь у них неразлучная, будто у людей.

— А я что, хуже Карлуши! — крикнул Прохор, подхватил Бригитту на руки и закружился по поляне. Бригитта вырывалась из его объятий.

— Пусти, закружишь, пусти...

— Вот и закружу! — кричал Прохор, целуя Бригитту.

— Ну, хватит же, хватит, — умоляюще просила девушка.

Тяжело дыша, он сел на траву. Рядом присела Бригитта. Она прижалась головой к его плечу. Немного помолчали.

Бригитта встала, пошла по поляне, чтобы нарвать ромашек. Прохор смотрел на девушку: на ее гибкий стан, черные волосы, на челку, закрывавшую почти весь лоб, на подбородок с ямочкой и думал: «Сегодня она еще лучше».

Бригитта подошла к Прохору, присела, поджав под себя ноги. Перебирая ромашки, делая из них букет, она спросила:

— У вас тоже есть ромашки?

— Море! — ответил Прохор. — Прямо возле села растут. У нас речка и луга. Мое село Раздольное прямо на берегу. Большое село — целых пятьсот дворов. У вас таких нет — пятьсот дворов! Переберешься на ту сторону Оки, я говорил как-то тебе, так река у нас называется, — трава по пояс. Когда мальчишкой был, в прятки в лугах играли. Заберешься в пырей — обдерешься до крови. Зато в клевере — красотища! Ляжешь на спину, глаза в небо, а над ухом, слышишь, пчела жужжит, с цветка на цветок перелетает. Друзья, бывало, ищут-ищут, так и не найдут. Переплывут домой, а я все лежу в траве и мечтаю. О чем только не мечтал! И о ковре-самолете, и о путешествии в какую-нибудь дальнюю-предальнюю страну, и о девушке, чтобы была самая красивая на свете... Книжки с собой брал. Отец привозил. Поедет в Рязань, целую сумку накупит.

— Кого же ты любишь? — спросила Бригитта. Прохор не понял вопроса. — Кого, я спрашиваю, любил читать?

Новиков ответил не сразу. Есть у него любимые писатели, но знает ли она их?

— Донского казака люблю. — Прохор оживился. — На Дону живет. Знаешь Дон? Рядом с Волгой. Там он живет, донской казак.

— Казак не писатель, — махнула рукой Бригитта. — Казак шашкой рубит. Видела я их в войну.

— А мой казак книжки пишет. Какие книжки-то — зачитаешься! Вся жизнь перед тобой шумит, бурлит, воюет, любит, ненавидит, страдает... И ты все это переживаешь.

— Кто же этот писатель? — Бригитта прищурила глаза, стараясь угадать, кого назовет Прохор.

— Ты, наверное, его не знаешь. Михаил Александрович Шолохов.

— Шолохов?! — Да его Нагульнова у нас почти каждый школьник знает. — Бригитта встала на колени. — Помнишь, с наганом ходил.

— Вот-вот, с наганом. Макар Нагульнов! Макарушка!

— А как книжка называется, убей — забыла.

— «Поднятая целина!» В ней Нагульнов Макарушка обрисован. Люблю Макара. Твердый как кремень. За революцию готов горло перегрызть каждому.

— Мужества у него хоть отбавляй. Помню, как что, наган выхватывал. «От имени р‑революции. Убью, контра!» — Бригитта, смеясь, нацелилась пальцами в Прохора и прищелкнула языком. — А насчет нежности я что-то не помню...

— Эх, Бригитта! — Прохор вскочил на ноги. — Очень нежным был Макарушка. Знаешь, как он Лушку, жену свою, любил?

— Нет, не знаю.

— Как тебе сказать. Любил он свою Лушку ну прямо-таки всем нутром, всем существом своим.

— Ах да, вспомнила! — воскликнула Бригитта. — «Ты опять где-то блудила, кошка!» — так, кажется, Макарушка к ней обращался. Нежность!

— Так он это любя. — Новиков взял Бригитту под мышки, приподнял на ноги. — Понимаешь, любя.

— Бантик тоже Герде рассказывает... — Бригитта лукаво сверкнула глазами.

— О чем?

— О чертях. Ты о Макарушке, а он про чертей. Говорит, у него был земляк писатель. Гоголь. Так тот про чертей больше писал. Ох, Бантик и нагоняет на Герду страха.

— Бантик нагонит, — подтвердил Прохор. — Он и сам черта с рожками изобразит. На нем у нас вся самодеятельность держится.

— Как там Данила? — спросила Бригитта.

— Соскучилась?

— Веселый он.

— Герда любит его, скажи?

Бригитта подумала:

— По-моему, у них просто дружба. Разве так нельзя?

— Почему же.

— Герда с ним дружит. Она любит, наверное, другого.

— Кого же?

— Она любит Гуго. Знаешь, Гуго Брауна.

— Конечно. Хороший парень.

— Она веселая, а он серьезный, как раз пара.

— Верно.

— Недавно Гуго на заводе был. Интересовался, как мы работаем. Ничего, доволен остался. Говорит, надо почаще всем нам встречаться. И не только на танцах. Что-то, говорит, полезное надо сделать. Скажи, что можно было бы придумать? — Бригитта прикусила травинку.

— Есть и у нас секретарь, Яша Пилюцкий. — Прохор нахмурился. — Тяжелый на подъем парень. Но уж если возьмется за дело — берегись. Всех на ноги поднимет.

— Так что же можно придумать? — повторила Бриитта.

— Я поговорю с ребятами. Не будем тратить время. Скажи-ка лучше, как там дела у фрау Эрны?

— Спасибо, Прохор. Поправляется понемногу. Ходить начала.

— В палате?

— Пока в палате.

— Давно была у нее?

— Нет, вчера. Интересовалась Гердой, Катрин.

— Они тоже бывают?

— Ходят. Любят они маму.

— Добрая женщина.

— Тебе привет передавала.

— Серьезно?

— Конечно. Как, мол, там Прошка-младший поживает? Ведь ей рассказали о тебе. Говорю, встречаемся, привет тебе передает. Ну вот, говорит, а ты парня обижала.

— Не вороши прошлое, Бригитта! — Прохор отвернулся.

— Ладно, не буду. Ты же простил меня.

— Пойдешь к матери, скажи: моя мама письмо прислала. Говорит, поклонись женщине, что Прохора моего чтит.

— Твоя мама?!

— Я написал, что нашел могилу отца. О фрау Эрне и о тебе написал.

— Как только сердце-то выдержало. — Бригитта присела, глубоко вздохнула, положила букет на колени. — Обязательно расскажу маме, Прохор.

Новиков присел рядом, обнял Бригитту.

Лебедь Белая, вытянув длинную красивую шею, вдруг заволновалась, захлопала крыльями, загоготала. Карлуша, кружась возле нее, старался прикрыть Белую своим крылом.

— Почему они волнуются, Прохор? — спросила Бригитта, прижимаясь к его плечу.

— Коршуна, наверное, напугалась Белая. Смотри, вон сидит.

— А я с тобой никого не боюсь, — сказала она. — Ты у меня нежный и сильный.

Прохор поцеловал Бригитту. Она взяла ромашку и спросила:

— Погадаем? — Бригитта рванула своими острыми ноготками нежные лепестки: — Любит, не любит... Любит, не любит...

На желтой тугой головке ромашки лепестков становилось все меньше и меньше, и лицо Бригитты принимало озабоченный вид. Прохор внимательно следил за пальцами Бригитты, из которых вылетали белые лепестки. Кружась в воздухе, они медленно опускались на колени девушки.

— Любит, не любит... Любит, не любит, — шептала Бригитта, и лепестки крохотными бабочками вились в воздухе, падали на загорелые ноги Бригитты.

— Не любит, — сказала она. Срывая последний лепесток, дунула на него, и лепесток тихонько опустился на руку Прохора.

— Да, не любит, — выдохнула Бригитта, и ее глаза встретились с настороженными глазами Прохора.

— Кто не любит? Гюнтер? Забудь о нем, Бригитта, забудь. Не отдам я тебя никому, не отдам. Ты одна у меня радость. — Прохор взял ее ладони в свои. — К черту гаданье, к черту Гюнтера!

Прохор порывисто обнял Бригитту. Она почувствовала, будто перед ее лицом стыдливо зашептались ромашки. А Прохор увидел лишь ярко-красный мак в петлице Бригитты, на одном из лепестков которого блестела крохотная капелька росы.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Комендатура находилась в большом сером здании на Сталиналлее. Здание было похоже на букву «П». На первом этаже — небольшой зал для заседаний, столовая, магазин, на втором — кабинеты офицеров комендатуры, переводчиков, коменданта полковника Карева.

Лейтенант Новиков вышел из трамвая, осмотрелся и, перейдя улицу, направился в комендатуру. Поднялся на крыльцо, открыл массивную дверь, осторожно постучал в окошечко дежурного. Щелкнул замок, окно отворилось, высунулось лицо румяного лейтенанта.

— Вы к кому? — спросил лейтенант, принимая строгий, официальный вид.

— К коменданту, — сказал Прохор и полез в карман за документами.

— По какому вопросу? — еще строже произнес лейтенант.

«Чего он пыжится, — с досадой подумал Прохор, подавая удостоверение. — Чижик-пыжик, где ты был...»

— По личному, лейтенант, — так же строго ответил Новиков.

— Не лейтенант, а товарищ лейтенант, — заметил дежурный, беря удостоверение.

На столе зазвонил телефон. Дежурный поднял трубку, несколько раз дунул в нее, доложил:

— Лейтенант Пузыня слушает. А‑а, дорогая, приветствую тебя. — Лицо лейтенанта стало совсем пунцовым. Он нажал кнопку, и окошечко закрылось. Через стекло было видно, как Пузыня уселся на краешек стола, расплылся в улыбке. — Алло, Людочка, как поживаешь? Это точно: живем — хлеб жуем.

«Растрепался чижик-пыжик, не остановится». — Прохор стукнул в окошечко, обозначил пальцем кружок на стекле; кончай, мол.

Пузыня встал, держа трубку возле уха, недовольно надул свои тонкие, словно ниточки, губы. Новиков невольно улыбнулся.

— Людок, а Людок! — кричал в трубку Пузыня. — Ауфвидерзеен, как говорят наши немецкие друзья. Давай подскочи, подскочи. Пока. Буду ждать. — Лейтенант бросил трубку на рычаг, нажал на кнопку, окошко отворилось.

— Что ж вы так посетителей встречаете, товарищ лейтенант, — заметил Прохор. — Вы же при исполнении служебных обязанностей.

Пузыня от неожиданности открыл рот, несколько секунд стоял в оцепенении, а когда пришел в себя, неестественно улыбнулся.

— Значит, говорите, по личному вопросу. Айн момент. — Лейтенант набрал номер телефона, вытянулся по стойке «смирно», произнес: — Товарищ полковник, к вам посетитель. Лейтенант Новиков. По какому вопросу? Докладывает, по личному. Пропустить? Есть. — Пузыня осторожно положил трубку. — Сейчас оформим, товарищ лейтенант. Новиков Прохор Прохорович. Год рождения? Понятно. Воинское звание? Лейтенант, — Пузыня писал с упоением, высунув кончик языка, и ему казалось, что он делает самое важное дело.

— Получите, товарищ лейтенант. — Пузыня положил пропуск в удостоверение, энергично хлопнул обложкой, подал Прохору, взметнул руку к козырьку: — Предъявлять в развернутом виде. — Нажал кнопку, окошечко затворилось.

«Да, — ухмыльнулся Новиков, — так вот ты какая гроза военных. Чижик-пыжик, где ты был...»

По широкой лестнице Прохор поднялся на второй этаж. Вошел в просторную приемную. Солдат, сидевший за письменным столом, сказал, что можно пройти к коменданту. Прохор открыл обитую плотной клеенкой дверь. Шагнул по ковровой дорожке к столу, за которым в крепком дубовом кресле сидел полковник. Он что-то писал, подперев левой рукой высокий лоб. Полковник, не поднимая головы, жестом указал на кресло. Прохор не сел, остановился в нескольких шагах от стола. Комендант продолжал писать. Потом, откинувшись на спинку кресла, взял телефонную трубку, сказал:

— Соедините меня с «Первым». Докладывает Карев. Документ готов, товарищ полковник. Есть. Слушаюсь. — Комендант опустил трубку, встал, вышел из-за стола, подошел к Прохору, пожал ему руку, предложил сесть.

— Что же привело вас ко мне? — спросил он, вновь водворясь в кресло.

Вошел солдат. Карев встал, подал ему документ. Прохор успел окинуть взглядом крупную фигуру полковника. Он сравнительно молод. Ему можно было дать лет сорок — сорок пять.

— Отправьте полковнику Буркову.

— Слушаюсь. — Солдат повернулся, цокнул каблуками, вышел.

— Так что же привело вас ко мне, товарищ лейтенант?

Прохор помялся, как-то странно, неестественно улыбнулся.

— По личному я, — сказал Прохор, глядя в пол. — По сугубо личному, товарищ полковник. Жениться хочу, товарищ полковник!

— Ого, это дело! — воскликнул Карев.

— Но понимаете... Немка она, товарищ полковник.

Карев взметнул брови, выпрямился.

— Прорвало вас, что ли? — Он подошел к окну. Прохор тоже вскочил. Карев, опершись на подоконник, несколько минут смотрел на улицу. Перед окном прогромыхал трамвай. Остановился. Из трамвая вышли немцы и русские. Трамвай тронулся, скрылся за поворотом. На стадионе, что напротив, ребятишки гоняли мяч. Садовник большими ножницами подравнивал в сквере кустарник. Сел отдохнуть, задымил трубкой.

Карев повернулся к Прохору, не отходя от окна, спросил:

— Но ведь у вас есть командир, вы с ним советовались?

— А он к вам послал. Говорит, все равно без вашего совета и помощи не обойдешься.

Оба помолчали. Карев сел в кресло у стола.

— Вот что, молодой человек. Конечно, командир твой и сам мог бы этот вопрос решить. Но раз пришел... Кстати, не ты первый и, наверное, не последний с таким сугубо личным вопросом приходишь. — Комендант перешел на «ты». — Беда мне с вами. Что, разве у нас в России девушек мало?

Карев поправил прядку волос:

— Эх, где моя молодость! — воскликнул он. — Пролетела в огне и пламени. И любить-то некогда было. Какие девушки у нас в селе, загляденье! Ну, хорошо. — Полковник встал, прошелся по просторному кабинету, остановился напротив Прохора, потер пальцем ямочку на подбородке, хмыкнул. — Как-то зашел ко мне вот такой же, как ты, оголец и говорит: «Товарищ полковник, жениться хочу». «Ну что ж, — отвечаю, — валяй». Стал выяснять, кто она, что она. «Славная дивчина, — говорит, — спортсменка, рекорды ставит. Я у них уже дома бываю». Посмотрел я как-то попристальнее на лейтенанта, и очень знакомыми мне показались его глаза. Да и нос этот курносый я где-то, кажется, видел. Хлопец рассказывал, как его встречают в немецкой семье, как провожают, а я копаюсь в памяти, мучительно вспоминаю, где я видел пострела. Неужели в воинской части? Нет, думаю, мне не довелось там такого видеть. Забирали в комендатуру и, может быть, беседовал с ним? Нет. Потом — стоп — вспомнил. Так вот где я тебя встречал! Вот где! «Добро, — говорю, — лейтенант. Вижу, ты хорошую дивчину полюбил, вижу, семья порядочная. И беседуешь ты на интересные темы с ее родителями. Но скажи, ты не Антона Силантьевича Овечкина сын?» Гляжу, у лейтенанта язык так и отнялся. «А вы откуда знаете, товарищ полковник? Сын... Овечкина». «Тебя Лёнькой зовут?» — спрашиваю. «Лёнькой», — отвечает. «Знаю тебя, пострел, очень хорошо знаю. Ты тогда под стол пешком ходил. Я с твоим отцом дружил. И на руках тебя носил. Потом наши дороги разошлись. Я уехал на Дальний Восток. Антон в Москве остался. А в сорок первом, как мне стало известно, погиб под Москвой». Конечно, хлопец сразу как-то обмяк, куда девалась его бравада. Вот так же мы присели с ним друг против друга и начали вспоминать Лёнино детство, как на елку в Колонный зал вместе ходили, в зоопарк, на выставку. Вспомнил. Про отца рассказал, про мать. Вера Петровна и сейчас, говорит, на Писцовой живет.

И тогда я сказал Лёне: «Вот что, дорогой. Конечно, жениться ты еще успеешь. Но давай-ка, дружище, поезжай в отпуск в Москву. Я командира попрошу, чтобы тебя отпустили, проветрись немного, подумай, с матерью посоветуйся, привет ей от меня большой передай. А тогда видно будет. Зайдешь ко мне и доложишь свои соображения». «Хорошо, — говорит, — Григорий Титыч — это меня так зовут, — я подумаю».

Карев поправил на столе чернильный прибор, сдунул со скатерти пылинки, продолжал:

— Отправился мой жених восвояси, а я между делом решил познакомиться с его избранницей, вдруг посаженным отцом придется быть: ведь я на руках мальчонкой его носил. Приехал... Познакомился с отцом невесты, матерью, с самой нареченной. Сидим, кофе пьем, разговариваем. Приятная такая семья. Сам Генрих работает на заводе, Эльза на кондитерской фабрике, Эрика в магазине продавцом. Генрих коммунист. Эрика у них единственная дочка. Вся забота о ней. Сидим, толкуем о житье-бытье, о политике, пригласил у нас побывать. Ну и, конечно, стал домой собираться, пора. Тут-то я и выложил карты на стол. Так, мол, и так, я вот по какому поводу приехал. Ходит к вам лейтенант один, Лёней зовут, вашу Эрику полюбил. Как, не обижает ее? Я-то его знаю, боевой хлопец, сам на руках носил.

Генрих и Эльза переглянулись, Эрика сделала большие глаза, все пожали плечами. На лицах можно было прочесть: «Ты что, герр комендант, с ума спятил или пьян в стельку?» «О ком вы говорите, герр комендант? — спросил Генрих. — Не пойму вас». «О Лёне, что любит вашу Эрику». «Я не знаю Лёню, — вступила в разговор Эрика. — Я знаю другого лейтенанта». «Да, да, — поддержала ее Эльза. — Он бывает у нас, хороший парень. Веселый. Любит Эрику, ходят в кино, на танцы».

Григорий Титыч открыл пачку «Казбека», взял папиросу, постучал мундштуком о ноготь, обратился к Прохору:

— Видишь, молодой человек, как дело оборачивается? Не знаю, говорит, Лёню-лейтенанта, знаю другого.

— Неужели перепутала Эрика? — вставил Прохор.

— Перепутала! — воскликнул Карев. — В том-то и суть, что не перепутала. Перепутал-то как раз Лёнька-оголец.

— Что же он сделал, товарищ полковник, до меня не доходит?

— Сейчас дойдет. — Карев дотянулся до карандаша, взял его, стукнул по столу. — Что мне прикажешь делать в такой ситуации? Ведь положение, прямо скажу, хуже губернаторского. — Карев лукаво прищурил глаза. — А?

— Неприятно, конечно, — неопределенно заметил Прохор.

— Извините меня за обмолвку или за ошибку, сказал я Генриху, — продолжал Карев, — а сам шапку в охапку и побыстрее на улицу. Сел в машину — и в комендатуру. Еду, а сам думаю: «Вот так влип, комендант. В сваты напросился и шишку себе на лбу набил. Неужели наврал мне Лёнька? Не может быть!»

— Карусель какая-то! — всплеснул руками Новиков.

— Да, действительно карусель, — подтвердил Карев, бросил карандаш на стол.

— Но вот Лёня вернулся из отпуска, попросил разрешения зайти. Прибежал. Привет от матери передал, гостинцы. Я его вот так же в кресло посадил, спросил, не передумал ли он с женитьбой. А он, пострел, и глазом не моргнул: «Мама не возражает. Если позволите, я женюсь». «Но кто с ней, извините, первую брачную ночь проводить будет? Другой лейтенант?» — спросил я его в упор. — Карев рассердился, заходил по кабинету, будто перед ним сидел не Прохор Новиков, а Лёнька Овечкин.

— А он что, товарищ полковник? — тихо спросил Прохор.

— Точно вбил я его в кресло, — успокоительно ответил Карев. — Побледнел, прикусил губу. «Извините, — говорит, — Григорий Титыч, но я не понимаю вас... Какой лейтенант? Я люблю Эрику, при чем тут другой?»

— А она не знает тебя, ведь я был у них. Говорит, не знаю никакого Лёню. И все тут.

Тогда Лёнька вспомнил, как ошалелый, подбежал ко мне и сграбастал в охапку: «Григорий Титыч, дорогой мой, Эрика, наверное, не поняла вас. Она меня зовет Алексеем».

Прохор повеселел:

— Да, товарищ полковник, как же это вы, действительно, не догадались? Не знают ведь они, что Лёня, это и есть Алексей!

— Бывает, и кочерга в лоб стреляет, — усмехнулся полковник.

— Женился-таки Лёнька на Эрике? — спросил Прохор.

— Поженились. Живут в городке. Эрика в нашем магазине работает, рекорды по спорту ставит...

— Ну, а как же мне, товарищ полковник, ведь по личному делу... — Прохор оправил китель.

— Чем черт не шутит. — Карев зашел за стол. — Может быть, и ты не Новиков, а какой-нибудь Петров или Иванов. А? — И громко расхохотался.

— Что вы, товарищ полковник, клянусь честью... И удостоверение личности вот...

— Конечно, жениться на иностранках не запрещено. Постановление на этот счет есть. Но, товарищ лейтенант, вы должны понять: мы находимся все же на особом положении и тут стоит подумать.

Несколько минут сидели молча. В кабинете — тишина. Большие часы, стоявшие в углу в дубовом футляре, четко отсчитывали время.

Прохор осмотрел кабинет.

Стол, за которым сидел Карев, просторный. Справа, на стене — карта ГДР. Границы района, входившего в обслуживание Карева, были обведены красной жирной линией.

Прохор глядел на карту и думал, как, очевидно, много приходится трудиться этому человеку, сидящему против него, чтобы укреплять связь с местным населением, наводить порядок в городе, принимать и выслушивать людей и выезжать в район. Теперь, правда, жизнь стабилизировалась, немцы хорошо трудятся и неплохо живут. А сразу после войны? Сколько было дел!

— Единственный выход, — сказал Карев, — напишите рапорт по команде, посмотрят, разберутся, может, и разрешат. Алешке разрешили.

— Понятно, товарищ полковник.

— А лучше, пока дело далеко не зашло... Вот как наш лейтенант Пузыня. Подыскал Людочку, на радиостанции работает монтажницей. Наверное, сыграют скоро свадьбу. А потом домой я его направлю. Вы с Пузыней не знакомы?

— Не пришлось, — схитрил Новиков.

— Силен лейтенант, — ухмыльнулся Карев. — Все дырки облазит, все кустики обшарит, а найдет... Сквозь землю видит... Со дна моря достанет. Пыл его приходится охлаждать.

— Строгий, — сказал Прохор.

— Может, познакомитесь? — улыбнулся уголками рта Карев.

— Не хотелось бы, — почесал за ухом Прохор. Оба рассмеялись.

— Разрешите идти, товарищ полковник?

— Отметьте пропуск в приемной. До свидания. — Карев подал руку. — Я позвоню Крапивину, замолвлю словечко. Ну, желаю хорошей службы.

Прохор повернулся и вышел из кабинета.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

В июне здесь почти не бывает ночей. На час-полтора опустится на землю серая пелена, и опять, глядишь, на востоке начинает светлеть, небосвод покрывается нежной, с оттенком синьки белизной. И еще задолго до того, как над горизонтом появится оранжевый шар, на небе властвует предутренняя заря, играет всеми красками радуги.

Крапивин, приехавший на аэродром раньше обычного, стоял посередине взлетно-посадочной полосы, глядел на зарю, вдыхал густо настоянный на аромате клевера воздух и невольно вспоминал, как он, будучи еще мальчишкой, ездил с отцом в ночное и вот так же, как сейчас, любовался красками летнего восхода. Отец будил всех мальчишек и кричал, похлопывая в ладоши:

— Не проспите, сони, такую красоту. Век больше не увидите. Смотри, Ванька, и запоминай, какая у нас заря.

Ребятишки, беззлобно спросонья ворча на отца, кулачонками продирали глаза, сопели носами и приходили в восторг от предутренней зари:

— Впрямь, дядь Вань, красотища какая!

В те далекие детские годы Ваньке Крапивину казалось, что при восходе солнца даже лошади переставали жевать сочную траву, замирали на время и в их глазах отражались фиолетовые звезды.

— Гляди, Ванька, — показывал отец в сторону леса. — Вот-вот покажется солнце, большое-пребольшое, и оно принесет нам добрый, погожий день.

И Ванька смотрел на изумрудную кромку леса, приставив узкую ладошку ко лбу.

Из-за леса, над самой его горбинкой, вставало солнце, быстро отрывалось от земли, и отец, тряхнув бородкой, командовал:

— Ну, полюбовались — и будя. По коням!

Все быстро садились на неоседланных лошадей, и они, сытые, взыграв, махом доносили ребят до села...

Крапивин посмотрел на черневший вдали газик. Шофера не было видно: он, очевидно, спал. Иван Иванович не стал будить его. Сделал несколько шагов по бетонке, снова поглядел на зарю. «И тогда небо полыхало вот таким же огнем», — подумал Крапивин.

И вспомнился ему 1941 год. Его, лейтенанта, только что окончившего училище, направили в городок на Украине, недалеко от которого базировалась истребительная часть. Прибыл в начале июня, успел слетать несколько раз на самолете И‑16, и вдруг — война. В первое же утро на городок налетели вражеские самолеты и Крапивину пришлось принять бой. Поднялись парами навстречу фашистам, врезались в строй бомбардировщиков, разогнали их, но тут подоспели немецкие истребители, прикрыли бомберов, начали поливать наших из пулеметов. Жарко пришлось. Потрепали наших. Ивана Крапивина подбили, вынужден был на соседний аэродром сесть. А тут опять новая волна бомбардировщиков нагрянула и сыпанула бомбы по городку, точно, без промаху сыпанула. Запылал городок, на несколько километров поднялось в небо пламя, затмило горизонт дымом и огнем...

Крапивин тряхнул головой, очнулся от воспоминаний, посмотрел на запад. Там из-за горизонта выползала туча. Она была похожа на огромную, с рваными бугристыми краями сизую сливу. «Страшная, — подумал Крапивин, — такие бывают с градом».

Иван Иванович направился к машине. В дежурном домике погасили свет. Радиолокатор усердно ощупывал своими граблями-антеннами западную часть неба. В ближайшей деревне прогорланил проспавший, наверное, все на свете старикашка петух.

Шофер, заслышав шаги, нажал на стартер, приосанился.

— Какую зарю проспали! — сказал Иван Иванович и велел ехать к дежурному домику.

— Малость комарика придавил, товарищ подполковник. — Шофер включил скорость, и газик помчался по бетонной дорожке.

— Живете по поговорке: «Солдат спит — служба идет», — упрекнул его Крапивин.

Шофер ничего не ответил.

— Так всю жизнь можно проспать, — ворчал Иван Иванович.

— Профессиональная привычка, товарищ подполковник. — Шофер подрулил к домику.

— Понимаю, — сказал Крапивин, — устаете.

— Мне-то что, вам трудненько, товарищ подполковник.

— Ничего не попишешь, пожалуй. — Иван Иванович легко спрыгнул на землю. — Служба, брат. — И, хлопнув дверцей, добавил: — Профессиональная привычка.

Крапивин направился к домику. Навстречу ему вышел командир дежурной эскадрильи, доложил, что ночью было спокойно, никаких происшествий не случилось.

Прошли в домик. Трезорка, вытянувшись, смачно зевнул, начал ластиться к ногам Крапивина.

— Значит, никаких происшествий, — сказал Крапивин и опустился на стул.

Вдруг зашипел репродуктор, и голос дежурного оповестил:

— Внимание! Направление номер один — цель. Высотная... Курс... Скорость...

Направление № 1 — самое опасное. Именно оттуда можно больше всего ожидать неприятности.

— Дежурному звену — на старт! — отдал распоряжение Крапивин и тут же доложил о появлении цели полковнику Буркову.

Через несколько минут в динамике раздался его голос:

— «Третий», «Третий»! Цель перехватывает «Первый». («Первый» — позывной командира соседнего полка.) Своих не поднимайте, — зычно отдал распоряжение полковник.

Иван Иванович приказал летчикам быть наготове и вместе с дежурным штурманом стал наблюдать за воздушной обстановкой. Соседние летчики — пара истребителей — быстро шли на сближение с целью. Их наводила, по-видимому, опытная рука, Крапивин и его наведенец по-хорошему завидовали им. «Правильно решил Бурков, что поднял их, — думал Иван Иванович, — здорово, черти, работают на потолке».

«Первый» то и дело докладывал Буркову об обстановке, о местонахождении самолетов.

— Не слепой, вижу, — нетерпеливо оборвал его Бурков. — Пусть на виражах смелее действуют, да поплотнее друг к другу.

Крапивин улыбнулся и подумал: «Бурков входит в свою роль».

Иван Иванович перенес взгляд на локатор: на экране появилась новая точка. Она быстро пересекла, как можно было судить по расстоянию, границу и, прикрываясь складками местности и лесом, пошла в глубь территории. Штурман тоже заметил цель и, определив данные, доложил командиру. Крапивин, включив микрофон, немедленно сообщил о появлении новой цели Буркову. Полковник немного помолчал, очевидно оценивая обстановку, потом, слышно было, шумно вздохнул, скомандовал:

— «Первый», «Первый», поднимите еще пару и атакуйте новую цель. — Бурков указал координаты.

Крапивин видел, как с соседнего аэродрома поднялись истребители, и вскоре на экране появились две новые метки, взявшие курс на юг, навстречу нарушителю. «Что же происходит там, на высоте? — думал Крапивин и посмотрел на экран. — Наши истребители сблизились с целью, а та, улучив момент, сделала разворот и — наутек к границе!»

— Достать! — вспылил Трифон Макеевич. — Непременно перехватить!..

Командир соседнего полка, нервничая, взял на себя руководство перехватом. Он то и дело подавал в микрофон команды, и наши самолеты, форсируя турбины, постепенно настигали лазутчика.

— Так, так! — сльшнался голос Буркова. — Нажми, еще нажми!

Но нарушитель вдруг сделал резкую свечу и скрылся за той самой тучей, что утром выползла из-за горизонта.

— Упустили, неучи, — зло сказал Бурков и приказал вернуть самолеты на посадку. — Смотри, «кукурузника» не проворонь. Заставь приземлиться. Приземлиться заставь. — Полковник говорил на высокой ноте, в голосе его звучал металл.

Тем временем низколетящая цель шла над пунктами, где размещались советские воинские части. Крапивин заметил: нарушитель поставил искусственные помехи — экран радиолокатора заморгал, заиграл различными блесками, но операторы «вели» нарушителя все же без провалов.

— Где цель? — спросил Трифон Макеевич.

Командир полка, ведший перехват, молчал.

— Я спрашиваю, где цель? — повторил он.

— Из-за сильных помех не вижу.

— Кто же будет видеть? Какой-то таракан ползет почти по земле — и растерялись. — Бурков откашлялся.

В разговор вступил Крапивин:

— Товарищ полковник, разрешите атаковать цель? Нарушителя вижу. Координаты...

— Нужно будет, скажу, — спокойно ответил Бурков. — «Первый», видите цель?

— Вижу.

— Я тоже вижу. Наводите, да посмелее. Что они возятся?

Нарушитель снова выбросил стальные нитки, и опять на экране локаторов запрыгали светлячки.

Наши истребители, поизрасходовав горючее, запросили посадку. Им так и не удалось прижать лазутчика к земле. Глядя, как вражеский летчик безнаказанно хозяйничает в небе, Иван Иванович не выдержал, снова связался с Бурковым:

— Товарищ полковник, разрешите, иначе улизнет и этот.

Полковник ответил:

— Давай. У тебя есть высотники.

Эти слова прозвучали с издевкой и больно резанули Крапивина по сердцу.

— «Двадцать четвертый», «Четырнадцатый», вам взлет парой! — скомандовал Крапивин и, как только самолеты набрали высоту, стал наводить их на цель.

Новиков был внимателен. Он понимал, что идет на перехват не просто очередной учебной цели, а выполняет первый в жизни настоящий боевой полет.

Новиков и Веселов на небольшой высоте ввели машины в горизонтальный полет, настигли нарушителя, дали сигнал: «Следуйте на посадку».

Нарушитель ответил очередью из пулемета.

Новиков доложил:

— Противник открыл огонь.

Вмешался Бурков:

— Посадить!

— Посадить! — передал приказание Крапивин.

Прохор и Виктор вновь зашли над целью. Помахали крыльями: «Следуйте на посадку». В ответ полетели трассирующие снаряды.

— Атаковать! — приказал Трифон Макеевич.

— Атаковать! — повторил Крапивин.

Новиков заметил: нарушитель начал набирать высоту.

— «Четырнадцатый», «Четырнадцатый», высота пять. Атаковать сверху. Я атакую снизу. Действуйте! — скомандовал Прохор Веселову.

Виктор бросил машину вверх. Она быстро набрала высоту, ястребком налетела на нарушителя. Веселов прицелился, выпустил снаряд. Мимо.

Подоспел Новиков, нажал электроспуск. Снаряды прошили плоскость. Самолет, словно раненый коршун, заковылял вниз.

— Нарушитель сбит! — доложил Новиков и в это время увидел, как в небе вспыхнуло белое облачко. — Летчик покинул самолет на парашюте.

Крапивин сообщил обо всем Буркову.

— Взять живым! — Полковник был доволен.

— В воздух — вертолеты! — Крапивин приказал захватить летчика, осмотреть сбитый самолет.

Вертолетчики с помощью местных жителей поймали нарушителя и привезли на командный пункт Крапивина. Здесь уже был и Бурков. Узнав, что летчик доставлен живым, он немедленно сообщил об этом командованию. Другой вертолет доставил со сбитого самолета кассету с фотопленкой.

Нарушителя привели на площадку возле стартового командного пункта. Бурков и офицеры спустились вниз. Перед ними, потупив взгляд, стоял человек лет двадцати пяти в добротном летном костюме. Увидев полковника, летчик невольно вытянулся, опустил руки по швам.

— Фамилия? — строго спросил Трифон Макеевич.

— Витт.

— Имя?

— Гюнтер.

— Национальность?

— Немец.

— Цель полета?

Гюнтер промолчал.

— Я спрашиваю, цель полета?

— Я офицер и не имею права разглашать военную тайну.

— Где родились?

— В этом городе.

— Как же вы попали в Западную зону?

— Перешел три года назад.

— Перешли, чтобы стать предателем своего народа. — Бурков сверкнул глазами.

Гюнтер опять промолчал.

— Какую школу окончили?

— Летную.

— Профессия?

— Разведчик.

— Значит, вы совершали шпионский полет?

Гюнтер не ответил.

Шифровальщики принесли пленку и отпечатанные снимки, подали Крапивину, он — полковнику. Бурков внимательно посмотрел на снимки, нахмурился.

— Неплохая работа. — И обратился к Крапивину: — Под охраной на спецмашине — в штаб! Там допросим обстоятельно. Соседа придется драить — упустили птицу. А вам, орлы... — Полковник повернулся к Новикову и Веселову и вдруг развел от удивления руки: — Неужели так сработал частушечник?! Вот диво-то!

Веселов пожал плечами: «И это бывает».

— Будьте здоровы, — сказал Бурков и уехал.

Вслед за ним помчалась спецмашина, в которой сидел Гюнтер Витт.

На аэродроме еще долго поздравляли с боевым успехом Прохора, Виктора и Крапивина — своего батю. Несколько позже Фадеев набрасывал представления о награждении отличившихся летчиков.

— На «Знамя» тянет, — сказал замполит Крапивину, когда они ехали на завтрак.

— Потянет, пожалуй, — ответил Иван Иванович и тут же незаметно уснул. Шофер, сидевший рядом, повел машину осторожнее, чтобы не потревожить сон командира, а майор Фадеев приложил к губам палец и еле слышно сказал:

— Ш-ш-ш, пусть вздремнет.

Выводы комиссии, которые зачитал подполковник Гулькевич, были крутыми.

В Доме офицеров, куда собрали офицеров гарнизона, стояла тишина, слышно было, как об оконное стекло беспомощно бьется волосатый комочек-шмель и как на улице чирикают воробьи.

— Что молчите, недовольны выводами, что ли? — спросил Бурков. — Я думал под аплодисменты встретите. — Он нацелил свой левый глаз в зал. — Петров! — Отыскивал он взглядом командира первого полка. Тот встал, опустил голову. — Наука вам, наука и остальным. Не прикрывайте свои ошибки техникой. В себе, в себе их ищите. Техника, видите ли, виновата, противник шел в облегченном варианте... Летать надо уметь, тогда не только облегченный, но и переоблегченный достанете... Нашелся и у меня в штабе умник, абсурд этот поддержал и даже, видите ли, технически обосновал. Целую петицию написал. А что в ней, в этой петиции, толку-то. Москве требует доложить. В. Москве, наверное, глупее его сидят.

Трифон Макеевич вынул бумагу, отыскал в ней нужное место, отчеркнутое синим карандашом, прочитал:

— «Считаю, что перехват высотной цели не состоялся потому, что нарушитель шел на самолете облегченного варианта и его практически не могли достать наши истребители...» Вы согласны с этим, Петров?

— Согласен, товарищ полковник.

— Ну хорошо. Допустим. А «кукурузника» почему не посадили, тоже техника подвела? — Бурков нахмурил лохматые брови. — Отвечайте, Петров!

— Тут виноваты мы. Не уделяли...

— И уделять-то здесь нечего. — Бурков заерзал на стуле. — В войну таких, как клопов, давили, а сейчас тем более. Вот вам и техника виновата!

— Но это же разные вещи, товарищ полковник, — вмешался Крапивин.

— А вы бы помолчали, — оборвал его Бурков. — Посмотрел бы на вас на месте Петрова. Ишь ты, «разные вещи»! Коли уж подали голос, Крапивин, так слушайте. И пусть все знают. Реляции Крапивин с Фадеевым настрочили, наградные листы, за сбитого «кукурузника» к ордену Красного Знамени представили. Смех! Да этот перехват учлет выполнит и благодарности не попросит, а тут ордена подавай, да какие — «Знамя»!

В зале зашумели. Трифон Макеевич поднял руку, ропот стих.

— Может быть, я тут немного и переборщил: неплохую птицу Новиков и Веселов прихватили. Спасибо им. Но на орден-то не тянет... Таких в войну, как мух, к ногтю. Сейчас надо уметь ввысь, ввысь лезть! — Он встал. — А техника... Что техника? Она, как известно, мертва, если ею не овладеет человек, не оседлает ее.

Полковник, обратившись к председателю комиссии, продолжал:

— Товарищ Гулькевич правильные выводы сделал: виной всему — режим не соблюдают, танцульки, прогулки под луной, а наутро — язык на плечо, подняться в воздух — кишка тонка, доктора подавай. Сколько отстранений от полетов было, товарищ Гулькевич?

— Таковых не обнаружено. — Председатель комиссии вытянулся.

— Как это так «не обнаружено»? — нацелил на него глаз Бурков. — Значит, плохо копнули. Доктор здесь?

В дальнем углу поднялся капитан медицинской службы, сухой, бледнолицый, со стрелками усов.

— Я, товарищ полковник, тут.

— Гм, тут, — хмыкнул Бурков. — Недаром Чапаев вашего брата клистирной трубкой называл. И представиться-то не умеет. Так были отстранения от полетов аль не были?

— Не было, товарищ пол...ковник. — Медик заикнулся.

— У вас что, язык отнялся! — вспыхнул Бурков. — Может быть, на гауптвахту захотели?

— Я з...заикаюсь, товарищ ...олковник. — Доктор волновался и заикался еще больше.

— Редкое явление в авиации, — сострил Бурков. — Садитесь, все равно толку не добьешься.

Полковник старался замять вопрос об отстранении от полетов, которых действительно за последнее время не было, и перешел к обобщениям.

— Мои указания незыблемы. Если хотите — их подтвердила Москва, почти в самой высокой инстанции. И всякое нарушение моих указаний я буду расценивать как невыполнение приказа. Обстановка нагревается, это вы видите сами. — Бурков вынул платок, вытер вспотевший подбородок, продолжал: — Вот так-то! И не будет у вас таких ЧП, и дело пойдет. Так ведь, товарищ Гулькевич?

— Так точно, товарищ полковник.

— Вот вам образец. — Полковник показал на Гулькевича. — По-суворовки. — Бурков басовито рассмеялся. — А то мне туда же — на технику сворачивают. Верно, Гулькевич? — Буркову доставляло удовольствие смотреть, как потучневший подполковник вскакивал и садился, односложно произносил «так точно», «никак нет».

— Все, — махнул рукой Бурков. — Ждут дела, амба! Я как бывший кавалерист сказал бы: «По коням». Больно уж хорошая команда была. Все горохом рассыпались, вскакивали в седла — и аллюр три креста.

Трифон Макеевич по скрипучим ступенькам спустился в зал. Все встали.

Григорий Титыч Карев, прежде чем принять это решение, долго мучался: не спал короткими летними ночами, думал, когда оставался один на один со своими мыслями. Он прожил жизнь так, что никогда и ни на кого не жаловался, никуда и ни на кого не писал. Такой, видать, у него характер: все рассчитывал на себя, на свои силы и знания, на товарищей по работе. «Зачем лишними бумагами начальство донимать, — любил он говаривать, — у него и без нас хлопот не оберешься. Давайте на месте выправлять дело, на то мы и поставлены».

Но на сей раз Григорий Титыч после мучительных раздумий изменил своему правилу. Его совесть терзало такое дело, которое на месте, оказывается, не решишь, будь ты хоть семи пядей во лбу, — тут нужно вмешательство высокого начальства.

Вот уже несколько лет, как Карев является военным комендантом этого небольшого зеленого немецкого городка. Прибыл он сюда сразу после войны в пропахшей порохом шинели. Пехотным полком командовал, брал и этот город со своими хлопцами, потом дальше пошел. Под самым Магдебургом воду пил из Эльбы, салют из автоматов давал. Там и отпраздновал победу под треск автоматный. А тут неожиданно вызвали «наверх», узнали, что он юридическую школу когда-то окончил и послали комендантом — жизнь налаживать. Дело, конечно, новое, непривычное. Вчера немца люто ненавидел, колошматил его, а теперь, поди ж ты, надо в глаза ему глядеть, да прямехонько, не отворачиваясь. Подумал, поразмыслил — оно ведь так и должно быть: не все же немцы враги.

Приехал. Город, особенно центральные улицы, в руинах лежал. Очереди за хлебом, за картошкой. Пришлось крутиться как белке в колесе: набрать хороших хлопцев в комендатуру, связь с новой местной властью установить, поддерживать ее.

Начали с того, что открыли столовые, магазины. Люди, конечно, сперва смотрели, не ловушки ли какие-нибудь русские придумывают. Потом пригляделись, стали доверять. Постепенно дом на Сталиналлее, где размещалась комендатура, становился все популярнее. Сюда заглядывали за советом, помощью.

Вот так и проводил день за днем в заботах и хлопотах Григорий Титыч.

Он замечал, что люди стали сближаться друг с другом, а это — большое дело.

Бывало, выйдет комендант в парк Сан, на аллеях — шум, веселье. Прямо на площади — танцы под духовой оркестр, а в танцах кружатся наши парни с девчатами; другие по залам музеев ходят, подолгу у картин стоят, любуются, третьи кино смотрят...

Боялись, будут ЧП? Побаивались. Но, право, меньше их тогда было, намного меньше, несмотря на то что еще чувствовалось дыхание войны.

«А сейчас? — думал Карев. — 1953 год. Восемь лет минуло после войны».

Карев поднял телефонную трубку, попросил принести копии донесений, которые посылал полковнику Буркову. Взял объемистый том, полистал, подумал. «Вот первое донесение, и в нем просьба. Помнится, Бурков позвонил и сказал: «Вы либерал, Карев, настоящий либерал». С тех пор так он и называет меня при всяком удобном и неудобном случае. А это донесение? Летом 1952 года. Опять просьба. И опять звонок Буркова: «Карев, тебе нечем заниматься, что ли? В твоем теле, наверное, чертик поселился и нашептывает на ухо разные штучки-дрючки».

«Чудак рыбак этот Бурков, — думал Григорий Титыч. — Не понимает, что в нем самом сидит страшный черт с рожками — первоклассный перестраховщик, и он мутит воду, портит все дело».

Григорий Титыч перевернул еще несколько страниц, задержался на одном из последних донесений. Оно касалось сообщения о смерти И. В. Сталина, о том, как эту весть восприняли в городе. Вспомнил, как он сам несколько дней подряд не выключал приемник и с замиранием сердца слушал бюллетени о состоянии его здоровья, как ночь на пятое марта провел, словно в бреду. Сидел, помнит, в кабинете, смотрел на его портрет, что висит на стене, на его с прищуром грузинские глаза и думал: «Ведь он в сердце каждого из нас, хотя далеко-далеко и высоко-высоко, находится». И тут в приемнике, как в набат, ударили, оглушили, контузили. Все в кабинете ходуном пошло: «Пятого марта скончался Иосиф Виссарионович Сталин...»

Карев вспомнил, как немцы толпами стояли возле комендатуры с траурными повязками, со слезами на глазах, а наши люди, не стыдясь, плакали навзрыд, слушая передачи из Москвы. А один старенький немец вошел к Кареву в кабинет, поднял над головой кулак, сказал: «Рот фронт! Сталин — гут! Он сломал шею Гитлеру. Сталин — прима!»

Обо всем этом Карев написал полковнику, да и сам выезжал в штаб на траурный митинг, на котором выступал и Бурков. Помнит Григорий Титыч, как полковник Бурков, вытирая красные от слез глаза, так и не мог закончить свою речь — спазмы сдавили ему горло.

Тогда все задавали друг другу один и тот же вопрос: «Что же будет дальше?» Помнится, первым на этот вопрос ответил Кареву полковник Бурков. Совсем недавно, несколько месяцев спустя после похорон Сталина, он позвонил и сказал: «Прочитал твою бумагу, Карев. В ней все верно. Я сам, как ты знаешь, глубоко переживаю утрату. И хорошо старый ротфронтовец сказал: Сталин сломал шею Гитлеру. Но вот что, батенька мой, в народе говорят о каком-то потеплении. Смотри, не попадись на удочку. Мои распоряжения — незыблемы. Блюди их, ты страж...»

Карев, конечно, задумался над словом Буркова «потепление», стал еще больше присматриваться к жизни. Поедет в гарнизон, поговорит с солдатами, офицерами, и обязательно кто-нибудь из них и ввернет словечки: «Товарищ полковник, пора бы увольнения разрешить».

Григорий Титыч выпрямился, сделал несколько движений руками, чтобы поразмяться, взглянул в окно. На улице было пасмурно, шел мелкий, словно из сита, дождь, и это несмотря на июнь. Прохожие идут мимо комендатуры с зонтами, больше с черными: наверное, такие зонты практичнее. Разноцветные немцы носят в солнечную погоду, когда едут на пляжи или за город.

Карев снова углубился в бумаги. Вот датированное началом июня донесение. Как оно выстрадано! Сколько понадобилось бессонных ночей, чтобы обобщить все это и сделать выводы. А они, эти выводы, прямо сказать, были неутешительными: настойчиво распространялись слухи о каком-то «мистере Иксе», которые, может быть, обоснованы. Значит, надо быть начеку. Предлагал усилить караулы и внутренние наряды, выделить больше патрулей.

Карев перевернул последнюю страницу, подумал: «Это донесение отправлено второго июня». Прошло три дня. Бурков прочитал и позвонил. Насчет «мистера Икса» поблагодарил и меры одобрил. Он, оказывается, осведомлен, его Василий Григорьевич Цинин посвятил. Но за другие предложения распек на чем свет стоит. «Ты не один такой ретивый нашелся, Карев, — гудел в трубке голос Буркова. — Еще два ортодокса обнаружены. Кто? Ты их знаешь. Крапивин и Фадеев. С такими же предложениями выходят, да куда! В самую Москву. Целую петицию настрочили. Чего только в ней нет! И программу обучения летчиков надо пересмотреть, чтобы по низким и высотным целям проводить перехваты, и учить летунов свободному воздушному бою, и, конечно, мои указания считают консервативными. Ишь, куда метят! В Москву, в высокую инстанцию послали». И слышал Карев, выезжал Бурков к Крапивину, офицеров собирал, давал взбучку.

Карев снял трубку, попросил соединить его с подполковником Крапивиным. Иван Иванович оказался на аэродроме, полк готовился к ночным полетам. Крапивин, услышав, о чем спрашивает Карев, немного поморщился, ответил: «Писали, но, извините, нам теперь не до письма. Работы по горло. Горячка. Сами знаете, боевая готовность. Как с нами решил? Пока не беспокоит, а вливание сделал мощное, еле на ногах устояли. Приезжайте, посмотрите, как у нас идут дела, поговорим».

«Значит, не только мне попало. — Карев положил трубку. — И не только я думаю об этом. Все же напишу в Москву, в Главное политическое управление, там прислушаются. А письмо пошлю с лейтенантом Пузыней, он уезжает домой по замене, опустит где-нибудь в Минске. Москва должна прислушаться...»

Григорий Титыч положил чистый листок бумаги, обмакнул перо в чернильницу и решительно вывел первые слова: «Москва, улица Фрунзе, Главное политическое управление...»

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Во время обеденного перерыва в скверике возле завода оптики под тенистым кустом сирени сидели Катрин Патц и Бригитта Пунке, ели бутерброды, запивали лимонадом. Воробьи кружились вокруг девушек, подбирали крошки.

— Такие маленькие, а прожорливые, — сказала Катрин и бросила кусочек ржаного хлеба. — Куда в них столько лезет. Смотри, смотри, больше себя кусок утащил…

Воробей, серый, с подпалинами, с куском хлеба в клюве, пытался примоститься на кусте сирени, но тяжелая ноша заставила его опуститься на землю. И как только воробей приземлился, на него тут же дружно налетели десятки других, пытаясь выхватить хлеб.

К подругам подошла Герда. Она хлопнула в ладоши, и воробьи, вспорхнув, описали круг, уселись на краешке черепичной крыши.

— Зачем спугнула! — пожалела Бригитта, кладя бутылку из-под лимонада в сумку.

— Ну их, — махнула рукой Герда, — поговорить не дадут: чирик-чирик, как Данила Бантик.

Катрин засмеялась:

— У тебя что, язык чешется?

— Есть малость, — ответила Герда, садясь на скамейку. — Онкель рта не дает открыть. Давай план, и только.

— Правильно делает, — заметила Бригитта. — С тобой можно в трубу вылететь, в ведомости распишешься — и ауфвидерзеен.

— Тоже скажет, — возразила Герда. — Когда это было?

— Не было, так будет, если замок на губы не повесишь.

Герда недовольно пожала плечами:

— Скажите лучше, о чем секретничаете?

— Разумеется, не о твоем Бантике, — ответила Бригитта.

— Этого только не хватало, — усмехнулась Герда. — Я думаю, у вас найдутся более веселые разговоры.

— Тебе бы только зубоскалить, — ответила Катрин.

— Ты сегодня не в духе, прости.

— И ты прости меня, — попросила Катрин.

— Я никогда ни на кого не обижаюсь, — оживилась Герда. — Это только наша Бригитта легко ранимое существо.

— Ты меня не жалей, а то я заплачу, — сказала Бригитта.

— Мне лучше уйти, — догадалась Герда.

— Как хочешь, — ответила Катрин. Можешь остаться. Только история моя больше грустная, чем веселая...

— Про любовь? — тихо спросила Герда.

— Почти что... И началась она в магазине. Я пришла туда за зонтиком. А он, русский старшина Саша Кротков, выбирал фотоаппарат. Заглядывая в объектив, балагурил с симпатичной девушкой-продавцом. Девушка не понимала его, мило улыбалась, беспомощно разводила руками, а он говорил и говорил, не вынимая трубочку изо рта. Я немного, как вы знаете, владею русским, начала переводить, и Саша оживился еще больше. Он сразу же представился, назвал имя, фамилию, попросил узнать, есть ли в магазине самый последний, модный экспонометр. Девушка подала. Саша повертел его в руках, сказал «гут» и показал, чтобы выписали чек, положил экспонометр в сумку, помахал девушке рукой, сказал мне: «Фрейлейн, вы, может быть, будете моим гидом? Я плохо знаю город, и мне нужен хороший гид». Я была свободна, согласилась познакомить Сашу с городом. Несколько часов мы ходили по Бранденбургштрассе, заглядывали в магазины, читали афиши у кинотеатров, побывали на ярмарке. Ярмарка показалась ему очень красивой. Особенно карусель. Высоченная, нарядная, с люльками на длинных цепях — просто фантазия. Мы сели в люльки. И когда карусель закружилась, завертелась, мне показалось, что я полетела в глубокую-глубокую пропасть. Сашка исчез из моих глаз. Потом он неожиданно оказался возле меня, озорно крикнул: «Привет, фрейлейн Катрин! — и опять провалился куда-то. Так мы катались несколько минут, а когда сошли — все дыбом встало. Перед глазами какие-то мушки забегали. Сашка держит меня под руку, хохочет, ему, оказывается, хоть бы что, вынул трубочку с Мефистофелем, задымил, довольный.

Катрин достала сигарету, закурила, продолжала:

— Рядом с каруселью были качели. Потащил он меня туда. Я потянула его к аттракциону: «Попытай счастья». Пожилой шеф стоял за барьером, кричал: «Хочешь попытать счастья, не дорого беру — пятьдесят пфеннингов. Можно выиграть пять, десять, пятьдесят марок!» У Сашки, я заметила, глаза разгорелись. Он шепнул мне: «Хотите, я его за час сделаю нищим?» «Давайте», — сказала я, но, конечно, в шутку. Только Сашка, оказывается, не промах. Подошел он к хозяину аттракциона, попросил пять колец, положил на поднос две с половиной марки, начал набрасывать кольца на предметы, выставленные на полочках. А предметы эти дорогие: нарядные бутылки с коньяком, ликером, глазастые куклы, лохматые медведи, статуэтки спортсменок и оленей... Первое кольцо бросил на погремушку. Мимо. Второе — чуть-чуть не удержалось на Деде-Морозе, нарядном, бородатом, краснощеком старикане. Бросил еще кольцо — мимо. Тщательно прицелился на столбик, где висела детская соска. Попал. Шеф снял кольцо со столбика, взял соску, крикнул, чтоб слышали все: «Получай свое счастье», — и снова пошел с подносом по кругу. Сашка накинул мне на шею голубенькую ленточку с соской, подмигнул: «Берегите, пригодится». Хозяин подошел к Сашке, сказал: «Попытайте еще счастье, вам везет». — «Дайте пять колец». Сашка бросил на поднос деньги, взял меня за руку, повел вокруг стоек с выигрышами. «Что нам добыть?» — спросил он. «Мне? Куклу, вон ту, голубоглазую. Ей очень подойдет эта соска». Сашка хихикнул, сунул в рот трубочку с Мефистофелем, подошел к барьеру. «Это мы можем, Катрин. Смотрите. Гоп!» Сашка точно набросил кольцо на столбик, возле которого сидела кукла с вытаращенными глазами. «Камрад, прошу вас!» — сказал Сашка и показал на куклу.

Шеф снял кольцо, взял куклу и громко закричал, чтобы опять привлечь внимание публики: «Ахтунг, ахтунг! Смотрите, какой дорогой выигрыш. Говорящая кукла с моргающими голубыми глазами. Цена — десять марок. — Хозяин прошел по кругу, чтобы всем показать куклу, вручил ее мне. — Пробуйте, пытайте, вам улыбается счастье». Вокруг Сашки собралась толпа. Все говорили по-немецки, и он понимал лишь отдельные слова, а я ему переводила: «Хвалят тебя, Саша, молодец, говорят». Сашка выбрал еще выигрыш — коробку с набором конфет, постоял немного, набил трубочку табаком, попросил прикурить. Попыхал трубочкой, поиграл кольцом. «Катрин, получайте набор конфет», — сказал он и, скомандовав себе «гоп», накинул кольцо на колышек, «Камрад, дорогой мой друг, прошу вас». — Сашка указал на коробку с конфетами. Шеф на мгновение оторопел. Он медленно снял кольцо, молча подал мне конфеты, сверкнул глазами: «Может, остальные кольца бросит фрейлейн?» «Она потом, а сейчас я, — ответил Сашка, попыхивая трубочкой. — Смотрите, камрад». Не целясь, один за другим он бросил два кольца, и они плавно опустились на колышки, возле которых стояли будильник и статуэтка. Последнее, пятое, кольцо Сашка озорно набросил на горлышко бутылки с коньяком. Все захлопали в ладоши, а вспотевший шеф снимал кольца с колышков, передавал мне вещи. «Камрад, битте, коньяк», — попросил Сашка.

Хозяин взял бутылку, отвернул пробку, налил в нее коньяку, опрокинул в рот. «За ваше здоровье. — Он налил еще, выпил. — За ваше здоровье, фрейлейн». У него получилось так ловко, что все, кто в эти минуты был здесь, захлопали в ладоши...

Потом мы ели сосиски, я хвалила Сашку за ловкость, а он благодарил бога за то, что ему сегодня встретился такой замечательный гид, который познакомил его с городом и привел на ярмарку. «Где вы научились так метать кольца? — спросила я. — Вы же военный?» — «Я, Катрин, циркач. Знаете, что это такое?» — «Да, у нас тоже есть бродячие цирки, цирк Буш например». — «Я работал в Московском цирке. С кольцами занимался. С утра до вечера, с вечера до утра». — «Почему же бросили?» — «Война, армия. Теперь новая профессия — фотокор». — «А кольца не забываете?» — «Почти забыл. Это к случаю. Надо же чем-то отличиться перед девушкой». «Здорово вы его», — смеялась я.

— Действительно разорил? — всплеснула руками Бригитта.

— Нет, шеф аттракциона, наверное, возместил на разинях. Под вечер мы смотрели кинофильм, показывали «Веселых ребят». Расстались мы на привокзальной площади, в скверике. «Встретимся ли мы вновь?» — спросила я его, и он сказал: «Не знаю».

Бригитта и Герда слушали Катрин не перебивая. До начала работы оставалось четверть часа. Катрин Патц встала, стряхнула с бумажки крошки на лужайку. Воробьи мигом слетелись к ногам девушек.

— Придет он? — спросила Герда.

— Нет, не придет, — ответила Катрин. — Он уже в Советском Союзе. Но таким весельчаком я его запомню навсегда.

— Так и не попрощался? — спросила Герда.

— Не удалось. Сказали, его отправили очень быстро.

— Брест... далее везде, — съязвила Герда.

— Не знаю. — Катрин задумалась. — Понимаете, девушки, я, кажется, полюбила Сашку Кроткова. Один раз увидела, а вот полюбила. Так и стоит он передо мной: небольшой, широкоплечий, трубочка с Мефистофелем во рту, глаза голубые, смеющиеся, всегда, кажется, смеющиеся. И боевой, надо же так кольца бросать...

Возвращавшийся с обеда Пауль Роте крикнул:

— Насудачились, кумушки? — Посмотрел на часы. — Без пяти, Герда, план ждет. — Пауль улыбнулся. — Кстати, сегодня зарплата. Герда, не прозевай.

— Я не промахнусь, — отшутилась Герда. — И план, Онкель, будет, и качество дадим. Не так ли, девчата?

— С Гердой не пропадешь, Онкель, — сказала Катрин и подошла к Роте. — Скажи, Онкель, когда пойдем к фрау Эрне?

— Куда? — спросила Бригитта.

— В госпиталь, твою маму навестить. — Катрин повернулась к Пунке.

— Мама уже второй день дома. Во дворе гуляет. — Бригитта повеселела.

— О! — воскликнул Пауль. — Тем более поздравить надо. Вот что, Катрин, или ты, Герда. Получим деньги, сбегаешь в магазин, купишь цветов. И все нагрянем. Бригитта, не предупреждай. Договорились?

— Вы заботливый человек, Онкель, — сказала Бригитта и пошла к проходной.

Пауль с недоумением посмотрел на девушку. В ее словах звучала ирония или ему только показалось?..

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Машина мчалась по широкой гладкой автомагистрали Магдебург — Берлин. Вместительный ЗИМ пофыркивал на поворотах, рессоры, покачиваясь, смягчали удары на стыках бетонированных плит. За окном — ржаные полоски, картофельные поля. Впереди — широкая, сходящаяся на горизонте лента автострады, перекинутые через нее виадуки с надписями, призывающими беречь лес от пожаров, страховать личное имущество и жизнь, играть в тото.

Бурков, расположившись на заднем сиденье, глядел по сторонам. Увидев, как немецкие крестьяне косят на корм скоту высокую колосистую рожь еще в молочно-восковой спелости, он внутренне вознегодовал: «Какой бы урожай собрали, а так не за понюх табаку пропадает».

— Смотри, кони какие!

Шофер мимоходом взглянул на лошадей, ответил:

— Битюги, не скаковые.

— Это точно. Тяжеловозы. Я больше рысаков люблю. — Бурков облокотился на спинку среднего сиденья. — Чистых орловских кровей или дончаков. Эх! Бывало, в наших Сальских степях — табуны скакунов. Выбирай любого.

— Я слышал, дикарками бывают там лошади. — Шофер поддерживал разговор. — Попробуй на такой — шею сломаешь.

— Уметь объезжать надо. Заарканишь, бывало, красотку, погоняешь по кругу — в мыле вся. Смирится! А потом раз — седло ей на спину. Взбрыкнет. Щекотка берет. Еще набросишь, еще... Привыкнет. — Трифон Макеевич вспомнил, как он объезжал одного дончака: — Не конь — огонь. Взмахнул в седло, дончак — на дыбы. Раз взвился, другой, третий... А потом галопом в степь. Понес и понес, словно ветер. Уши прижал: с удил пена летит, в глазах будто чертики какие-то бегают — так скакал конь. Часа полтора метался по степи. Сдался ошалелый. На нем и в армию двинул. Не подвел в бою. Всю гражданскую прошел.

В машине было душно. Постепенно дорога начала утомлять. Пружины сиденья тихонько поскрипывали, навевали сон. Бурков убрал среднее сиденье, постепенно задремал. Его крупная, массивная голова склонилась на левое плечо. Полковник машинально в полудреме расстегнул китель, отвернул полы, ухватился рукой за подтяжки. Блаженно вытянул ноги в начищенных ботинках, от которых в нагретой полуденным солнцем машине пахло кремом «Люкс».

«Устал, — подумал шофер и немного сбавил скорость. — С утра до ночи мотается по частям. Наверное, забыл, в каком доме живет. — Шофер улыбнулся своей шутке. — Вздремнет, поест, перекурит — и опять в поход».

Бурков посапывал, кивая головой в такт пружинам сиденья. Спал он чутко, урывками. Так спят нервные, пережившие большое душевное потрясение люди. В отяжелевшей голове бродили туманные мысли, ему снился сон — запутанный, страшный.

Снилась война. Вражеский истребитель «мессершмитт» идет на Трифона Буркова, комэска, в лобовую атаку. Идет, словно магнитом его притягивает к самолету. Видно уже лицо летчика, заросшее рыжей щетиной, глаза навыкате. Голые по локоть руки тоже в рыжих волосах. Пальцы, длинные, цепкие, лежат на гашетке прицела. «Мессер» летит на огромной скорости. «Увернуться? — думает Трифон. — Не успею. Пойти на таран? Нервы... Как бы не подвели нервы. Где же выход?» Бурков жмет на гашетку пулемета. Трасса пуль прошила вражеский самолет. Самолет почему-то не горит. А летчик дико хохочет...

— Товарищ полковник, приехали, — сказал шофер, повернувшись к Буркову.

— А? Что? Приехали? — спросил полковник спросонья и начал приводить себя в порядок: потер лицо ладонями, застегнул на все пуговицы китель, надел фуражку. — Пообедай — и сюда, к подъезду, — сказал он и хлопнул дверцей.

На пороге квартиры встретила жена. На ходу Трифон бросил «готовь обед», повесил китель на спинку стула, прошел в ванную. Долго умывался, отфыркивался. Так же тщательно вытер лицо махровым полотенцем. Посвежевший, сел за стол. Жена постелила салфетку, поставила любимую закуску — свежие помидоры, с луком, с постным маслом. Трифон Макеевич поддел несколько долек на вилку, нехотя пожевал. Жена принесла уху — знала, любил муж полакомиться ушицей из свежих ершей. Весь день старалась, мыла, чистила, все пальцы исколола. А он почему-то и уху ест без аппетита. И о чем-то все думает, думает...

— Остыла уха-то, Триша, — напомнила жена, женщина, видимо, по характеру мягкая.

Он будто очнулся, сказал:

— Съем, мать, все съем. — И начал быстро поедать уху. — Ого, мать, холодная-то она, поди ж ты, еще вкуснее! — Бурков отставил тарелку в сторону, весело спросил: — Ну, что там у тебя на второе, мать?

— Говяжья отбивная, Триша.

— Неси.

Бурков съел отбивную, запил компотом из черешни и, поблагодарив жену за обед, взял папиросы, вышел на балкон, закурил, глубоко затянулся, кашлянул по привычке в кулак. «Что же это могло быть? — задал себе вопрос Трифон Макеевич, возвращаясь к сновидению. — Опять же Крапивин и Фадеев... Ершистые мужики. Тут как тут. «Помочь?» — спрашивают. И полет... Полет, в котором я, кажется, осрамился. Что это? Неужели черта? Неужели потолок? Не может быть! Трифон Бурков еще свое покажет! Не зря же в юности подковы пальцами гнул. Верховодил в своем Сальске. Ребята как огня боялись. На аллюре рубил так, что диву давались. А что, разве плохо воевал и на самолете? Три ордена заработал. Эскадрилью, полк водил. Хорошо ли, плохо ли — дошел до Берлина. Авиационное соединение доверили. Вот!»

Трифон Макеевич не заметил, как потухла папироса, щелкнул зажигалкой-пистолетиком, прикурил.

«Правда, в характеристике отмечали, что грубоват я немного, грамотешки не хватает, в тактике воздушного боя не очень силен. Но разве всем академии кончать? А за какой Интернационал сражался, знаю».

Бурков стряхнул пепел, принес из комнаты раскладной стул, сел. Облокотившись на перила, он вдруг перенес взгляд в небо, по звуку отыскал в самой синеве самолет, подумал: «Ребята Крапивина летают». Полковник пристально следил за истребителем, смотрел, как летчик легко и изящно выполняет фигуры высшего пилотажа, крякнул: «Молодежь берет свое». Проводил самолет глазами, пока он не скрылся из виду.

«Да, что же это могло быть? Устал ты, Трифон, наверное, устал... Что? Нет, шалишь! Устал? Ничего я не устал. Однако постой, погоди. Может быть, поэтому Крапивин и Фадеев предлагали помощь. А?»

Трифон Макеевич месяц за месяцем начал вспоминать последние годы своей службы, поездки в части, разборы учений, вылеты по тревоге. И его неотступно преследовала мысль: «За эти семь-восемь послевоенных лет летчики, техники и младшие специалисты стали другими. В низах к тому же крен в работе на воспитание сделан, точнее, на сочетание обучения и воспитания. Ну, а я? — Бурков насторожился, прислушался к биению сердца. — Ну, а я?! — Трифон Макеевич вздрогнул, встал, заходил по балкону: два шага туда, два обратно. Руки скрещены на груди, глаза прищурены, будто в них било яркое солнце. — Так, так... Понимаю, понимаю... — думал он лихорадочно. — Вот почему и мой политотделец (так он в минуты раздражения про себя называл начальника политотдела) как-то пошел на меня в атаку. Говорит, надо метод работы с людьми менять, товарищ Бурков. Жалуются на местах. Нагоняй, вздрайки, головомойки делает Бурков. А сам безбожно отстал! — Полковник остановился, оперся ладонями о перила: «Вот так, Трифон Макеевич, — вспомнил он слова начальника политотдела. — Или перестройка или...» — «Что «или»?» — «Или я поставлю вопрос в высоких инстанциях».

Бурков вспомнил, что он здорово тогда срезался с начальником политотдела, несколько дней не разговаривали, здоровались на расстоянии, а потом как будто все пошло своим чередом. «Надо было бы прислушаться, — подумал Трифон Макеевич. — А я... удила закусил. Вот хотя бы сегодня. Опять вместо конкретного разбора разнос устроил. Но что делать, черт побери! — воскликнул про себя Бурков. — Такая уж у меня закалка. Казацкая кровь течет в жилах. Отец тоже крутой был...»

В квартире зазвонил телефон. Бурков поднял трубку:

— Слушаю.

— Трифон Макеевич, пришло распоряжение. — Услышал он голос начальника политотдела.

— Какое?

— Вас и меня вызывают на Военный совет. Слушать будут.

— О чем? — Бурков насторожился.

— Приезжайте, скажу.

— Хорошо.

Бурков медленно положил трубку. Сел на стул, опустил руки на колени: «Неужели устал, Трифон. А?»

За окном прошуршала машина. Шофер легонько нажал на сирену.

Трифон Макеевич высунулся с балкона:

— Сейчас иду.

Осторожно закрыв дверь, простучал каблуками по лестнице. Жена, выйдя на балкон, заметила: Трифон направился к машине шаткой, неуверенной походкой. Она беспокойно спросила:

— Триша, когда ждать-то тебя?

Бурков поднял на нее глаза:

— А-а, мать... Жди, вернусь.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Лес просвечивался, казалось, насквозь. Лучи солнца пронизывали прогалины, тропинки, просеки, и высоченные стволы сосен, освещенные солнцем, были похожи на огромные золотистые свечи. В низинах, обрамленных кустарником, теснились папоротники. Их перистые, усеянные коричневыми крапинками листья стояли не шелохнувшись — настолько тихо было в предвечернем лесу.

Вальтраут и Костя Вилков медленно шли по просеке, ведущей к гасштету «Добро пожаловать». Они встретились сегодня в обед на окраине города и решили пройти пешком по лесу, благо погода располагала к прогулке.

— Душно, — сказала Вальтраут и, развернув веер, помахала им.

— Ночью будет дождь. — Костя обнял Вальтраут за плечи.

— У вас что, барометр? — спросила она.

— Нет, просто надо знать народные приметы.

— Какие же?

— Я, Вальтраут, родился и вырос в лесу. В Новгородской области. Слыхала? Великий град Новгород. Древнейший центр Руси. У нас этот город все знают. По истории проходят. Ну, а в одной деревушке, километрах так в шестидесяти от Новгорода, и родилась сия персона. — Костя приложил руку к груди. — Глухомань. Медведи до сих пор водятся. Но красивые места. Ты не представляешь, Вальтраут, что за благодать! На сотни километров — лес, лес да озера. Большие, полноводные озера. Скажи, красив этот лес? Да, красив. Но он, понимаешь, какой-то слишком культурный, что ли: просеки проведены как по линейке, все разбито на квадратики, приглажено, пострижено, прилизано.

— А у вас?

— Наш лес не такой, его будто только вчера создала природа: дикий, заросший — не продерешься. Если не знаешь мест, заблудишься. А там, глядишь, медведь сцапает или лесной разбойник.

— Неужели? — удивилась Вальтраут. — Пусть меня схватит разбойник и унесет куда-нибудь... — Она хлестнула веточкой по ногам Кости, сложила в трубочку губы: — Ух ты, разбойник, унеси меня.

Костя остановился, посмотрел на Вальтраут.

— Ишь какая, — сказал с усмешкой. — Я цивилизованный разбойник, а он не похищает даже таких красавиц, как ты.

Вальтраут еще больше надула губки, сделала вид, что обиделась.

— Я-то думала, Костя настоящий мужчина, а он, оказывается, джентльмен. — Она побежала к кусту: — Костя-джентльмен, Костя-джентльмен! — кричала она и скрылась за черемухой.

Вилков остался на просеке, сделал вид, что ищет Вальтраут.

— Ау! — крикнула она. — Костя-джентльмен, ау!

— Смотри, Вальтраут, как аукнется, так и откликнется. — Костя легонько перепрыгнул через канаву. — Слышишь? Где ты?

— Я тут! — отозвалась Вальтраут уже за другим кустом и перебежала дальше.

— Эге, ты, должно быть, умеешь маскироваться. Ау! Вальтраут! — Костя сделал несколько прыжков в сторону и затаился.

Вальтраут тоже притихла, а затем осторожно стала выбираться на просеку.

— Стоп! Руки вверх! — крикнул Костя и наставил на девушку палец.

Вальтраут от испуга ойкнула и вдруг наскочила на Вилкова:

— Ах ты, волчонок этакий! Ты действительно лесной разбойник. Ну, погоди же, я тебя проучу.

— Не обижайся, Вальтраут. Сама виновата. Не люблю, когда дразнят. Какой я джентльмен, простой парень. — Костя вывел девушку на просеку, сорвал цветок. — Вот тебе от меня.

— Не хочу, — закапризничала Вальтраут. — Я думала, ты мужчина, а ты...

Костя догадался, почему она его упрекала, взял Вальтраут за плечи, наклонил ее голову и крепко поцеловал в губы.

— Теперь вижу, что ты мужчина, — сказала она, переведя дыхание.

Солнце повисло над кромкой леса. Стало прохладно. Вилков и Вальтраут вышли на опушку. До гасштета Петкера «Добро пожаловать» было всего лишь несколько сот метров. В окнах приземистого домика догорали последние краски зари. Костя посмотрел на часы.

— Не опоздаем? — спросил он. — Без четверти девять.

— Еще рано. Лучше прийти попозже.

— Курт строгий. Отругает, — Костя посмотрел на Вальтраут.

— Я его не боюсь, косоглазого. Надоел он мне.

— Тебе что! Ты сегодня здесь, а завтра — там.

— А ты трусишь?

— Нет. Ты же знаешь, какой сегодня день.

— Его песня спета. — Вальтраут подошла поближе к Косте, потрогала на его кителе гвардейский знак. — Гвардия... — сказала она. — За что это тебе дали?

Костя задержал руку девушки:

— За бои. Понимаешь, гвардейцы — это самые лучшие русские солдаты. Они были там, где особенно трудно.

— Где же?

— Ну, скажем, на Зееловских высотах. Штурмом брали.

— А орден у тебя есть?

— Нет, орден не заработал.

— А медаль?

— Медаль? Если бы их повесить на китель — вот так бы все закрыли. — Костя жестом показал на грудь.

— Значит, ты герой?

Костя смутился, немного помолчал.

— Герой не герой, а дрался честно.

— Курт тоже дрался, — сказала Вальтраут. — У него крест. Мне говорил, сам фюрер вручал.

— А стреляет он метко? — Костя сделал вид, что этот вопрос его не особенно интересует.

— Он? На лету в пфеннинг попадает, косоглазый.

— Ничего себе.

— А ты?

— Как тебе сказать, — уклончиво ответил Костя. — Представляешь бубнового туза. Поставишь его этак метров на двадцать пять — в центр, пожалуй, угожу.

— Нашла коса на камень, — заметила Вальтраут.

— А Марта тоже умеет стрелять? — Костя согнулся, поправил шнурок на ботинке, сорвал белый гриб. — У вас, говорят, не любят грибы, — перевел он разговор.

— Да, у нас их не собирают.

— Зря. Особенно вот такие — белые, боровички — хороши! И маринованные, и жареные. Язык проглотишь. Посмотри, какой чистенький. Словно только что из земли вылез. — Вилков разломил гриб и белую мясистую шляпку передал Вальтраут. — Понюхай, как хорошо пахнет. Кажется, в этом грибе весь аромат леса. Не чувствуешь?

Вальтраут сказала:

— Очень тонкий запах.

— У нас в лесу много, очень много грибов. Как только поспевает овес — все за грибами. Лес оживает, аукает, словно в праздник. Грибы, белые, свежие, сами просятся в корзины.

— Так уж и сами!

— Честное слово! Выйдешь на полянку, найдешь один грибок, а смотришь, рядом — целое семейство. Так и глядят на тебя, так и просятся: «Забери меня, хлопче, иначе пропадем». Вот ты любишь русские поговорки. Запомни и такую: «В Рязани (это город такой под Москвой), в Рязани грибы с глазами, их едят, а они глядят».

— Очень интересная поговорка! В Рязани грибы с глазами...

— Их едят...

— А они глядят.

И повторила:

— В Рязани грибы с глазами, их едят, а они глядят.

— Ну вот и выучила дразнилку.

— А еще какие грибы бывают? — спросила Вальтраут.

— Маслята, сыроежки, подберезовики. Их собирают, когда мало белых. А так и не смотрят на них. — Костя прошел несколько метров, наклонился: — Тебе нравится этот гриб?

— Какой красивый! — удивилась Вальтраут.

— Мухомор. Красавец. Но красота эта обманчива. Гриб-мухомор — отрава.

— Как жаль!

— Но говорят, на лекарство идет.

— На какое?

— Надо врачей спросить, они знают. — Костя поддал ногой мухомор, и он разлетелся на мелкие кусочки.

— Так, значит, Марта стрелять не умеет? — спросил он.

— Кто тебе сказал! — возразила Вальтраут.

— Ты же молчишь, — значит, не умеет.

— А Коку кто на тот свет отправил?

— Неужели она?! — Костя остановился.

— Еще как! И не дыхнул, говорят.

— Вот это да! — сказал Вилков.

— Метко бьет, выдра, — зло произнесла Вальтраут. — Не промахнется.

Костя опять посмотрел на часы:

— Пора, Вальтраут, нас уже ждут.

— Вместе войдем? — спросила она.

— Тебе с русским неудобно.

— Тогда я пошла.

— Я приду минут через двадцать.

— Ну, бывай.

— Бывай.

Вальтраут быстро пошла к гасштету. Тропочка узкая, извилистая. Вальтраут вскоре скрылась из вида.

В гасштете, как всегда, было шумно, накурено. Окна, вопреки правилам, распахнуты настежь, но все равно душно, словно в парилке. Петкер почти бегом разносил по столам пиво, копченые сосиски, маленькие белые булочки. На рояле теперь играл молодой парень в добротном модном костюме, в галстуке бабочкой. Он ловким движением головы отбрасывал со лба непослушную прядку, в его зубах еле теплилась сигарета.

Костя вошел незаметно в самый разгар фокстрота. Присел за столик в углу — Петкер приберег ему место. Осмотрелся. Через пелену дыма заметил Курта и Марту, рядом с ними, за соседним столиком, сидели Вальтраут и Макс. «Хорошо, — подумал Костя, — и этого борова пригласил». Вилков закурил «Беломор», важно пыхнул дымом.

Петкер подошел к Вилкову, сказал «гутен абенд», спросил, что обер-лейтенант хочет выпить.

— Традиционную, — ответил Костя.

— Сто граммов и пиво? — Петкер вежливо наклонил голову.

— Несите, шеф.

Петкер принес корн и пиво. Костя поставил стопку на картонный кружочек, налил в стакан пива, отпил несколько глотков.

Заиграли танго. Костя решил потанцевать. «Будь что будет, приглашу Вальтраут». Вилков подошел к столику Макса, кивнул ему. Вальтраут встала немножко нехотя, как будто впервые видела этого старшего лейтенанта.

Макс сказал:

— Вальтраут, тебе сегодня везет. — И направился к стойке буфета. — Шеф, помочь? Я специалист катать пивные бочки.

Петкер обрадовался, ногой открыл дверь в подвал, крикнул:

— Давай туда!

Макс катнул пустую бочку, спустился в подвал. Тут было прохладно. На цементном полу в ряд стояли бочки, наполненные пивом, в углу — ящики с корном и коньяком. «Запасся, — подумал Макс, — как крот, на всю зиму».

— Ты оглох, что ли? — крикнул Петкер, спустившись в подвал. — Новая бочка нужна. — Вдвоем они вкатили пиво в буфет, и хозяин налил Максу первую кружку.

— Настоящее, — сказал Макс, вытирая пенные усы. — У нас в клубе молодежи редко бывает такое.

— Пей еще! — Петкер налил полную кружку. Макс пить не стал, взял кружку с собой, отошел за свой столик.

Вальтраут курила сигарету, ждала его.

— Ну как, фрейлейн? — спросил он.

— Медведь, все туфли испортил, посмотри. — Вальтраут показала носки туфель.

— Ничего, оботрется. — Макс предложил девушке пиво.

— Спасибо, выпью.

— Видать, парень-то боевой, не зевай.

— Не ори, Макс, — зашипела Вальтраут. — Ты разве его не знаешь?

— Видел как-то в клубе молодежи.

— Сегодня познакомишься поближе. — Девушка загадочно улыбнулась.

...Ровно в двенадцать часов все они — Курт Ромахер, Марта, Макс и Вальтраут — сидели за круглым столом в комнате Петкера, и хозяин угощал их коньяком, армянским, с тремя звездочками на горлышке бутылки. Петкер по просьбе Курта достал его специально к сегодняшней встрече, которой Ромахер придавал исключительное значение. Петкер разлил коньяк в маленькие рюмки, на правах хозяина провозгласил первый тост: за здоровье присутствующих дорогих гостей и за успех большого дела.

Пока Петкер наполнял рюмки, Ромахер полез во внутренний карман пиджака, висевшего на спинке кресла, достал небольшую аккуратную бумажку, расстегнул ворот рубашки, облегченно вздохнул.

Ромахер поднял рюмку, обвел присутствующих веселым взглядом:

— Друзья! Сегодня я получил шифровку из центра, в которой говорится об очень важных событиях. Во-первых... — Курт заглянул в бумагу, сделал паузу. — Во-первых, буквально с завтрашнего дня в Восточном Берлине начнется забастовка строителей, что возводят дома на Сталиналлее. Это, друзья, первый удар. Предлагаю выпить! — Ромахер опрокинул рюмку в широко раскрытый рот. — Во-вторых... — Курт сделал еще более значительную паузу и посмотрел на Марту. — Во-вторых, запомните одну историческую дату, друзья! — Ромахер жестом показал Петкеру, чтобы тот наполнил рюмки. — Запомните раз и навсегда. Скоро, очень скоро в Восточную зону явится «мистер Икс» и твердо скажет: господа коммунисты, слазьте! Выпьем, друзья, чтобы никто не помешал приходу «мистера Икса»... семнадцатого июня.

Все дружно захлопали в ладоши. Макс встал, подошел к Курту, обнял его. Марта поцеловала Ромахера в щеку. Вальтраут чокнулась с ним.

— За успех! — крикнул Петкер, больше всех взволнованный сообщением Курта. Как-никак у него гасштет. Может быть, этот загадочный «мистер Икс» поможет ему развернуть дело. Курт попусту болтать не станет.

Петкер подбежал к Ромахеру, звонко чмокнул его в щеку, спросил:

— Скажи, Курт, а кто же этот самый «мистер Икс»?

Ромахер развел руками:

— Пока неизвестно даже мне, Петкер. Но я думаю, это очень серьезный мистер. Он, Петкер, сметет, да-да, я не боюсь этого слова, сметет все на своем пути, и восторжествует правда на немецкой земле.

— Милый Курт! — Марта сделала серьезное лицо. — Не слишком ли?

— О, нет, моя дорогая Марта. «Мистер Икс» уже в дороге, он идет, шествует, и наше дело — встретить его и поддержать.

— Что же нам надо делать, Курт, — спросила Марта, — если «мистер Икс» так прелестен?

— Сейчас скажу. — Ромахер сел, нервно запустил пальцы в волосы, задумался.

— У меня есть план, друзья. — Курт оживился. — Шестнадцатого июня ты, Макс, перейдешь на ту сторону и ровно в восемнадцать часов выпустишь шары с листовками. В них будет призыв к народу.

— Яволь, Курт! — Макс встал, вытянулся по-военному.

— Ты, Марта...

— Да, майн херц.

— Тебе поручаю выступить на первом же митинге на студии. Речь — в поддержку порядков, которые будет устанавливать «мистер Икс».

— Конечно, майн херц.

— Вальтраут!

— Слушаю вас.

— Тебе особое задание, фрейлейн с мушкой на щеке. — Курт подошел к девушке.

— Спасибо за доверие.

— Будешь моим связным. Смазливая, ты пройдешь через все кордоны. К тому же поговорки — ключ к русскому сердцу. Не так ли?

Вальтраут парировала:

— Помню. «Пятая спица в колесе». — И обратилась к Курту: — Шеф, а смогу ли я?

— Сможешь, сможешь, фрейлейн. — Курт похлопал легонько по пухленькому подбородку Вальтраут.

Ромахер надел пиджак, сказал:

— Все, друзья. Налей, Петкер, еще по одной. Выпьем за желанного «мистера Икса», который вот-вот постучится...

В это время и в самом деле раздался стук в дверь, что была с черного хода. Ромахер насторожился. Все присмирели. Стук повторился. Курт, вынув пистолет, неслышными кошачьими шагами подскочил к Петкеру, шепнул: «Выйди, спроси кто?» Петкер, взяв переносную лампу, направился в коридор. Вальтраут следила за каждым движением Курта. Она сделала несколько шагов к Ромахеру, тот зло остановил ее властным движением.

— Кто тут? — спросил Петкер, когда в дверь снова постучали.

— Это я, дядюшка, твой племянник.

— Кто?

— Не узнаешь, что ли, дядя? Да это же я, Ганс, племянник. Открой. В гости нагрянул.

— Погоди же ты, проказник, и впрямь я тебя не узнал. — Петкер отодвинул засов, дверь моментально распахнулась, и что-то тяжелое, массивное опустилось на голову хозяина. Лампа вылетела из его рук. Петкер ткнулся лицом в угол.

Одновременно несколько человек вбежали в гасштет. Курт прицелился, хотел выстрелить в высокого парня. Ромахер узнал его: всего лишь несколько минут назад он играл на рояле. Но Вальтраут так резко и неожиданно ударила по пистолету Курта, что выстрел пришелся в настольную лампу. Абажур и лампочка разлетелись вдребезги. Вальтраут успела увидеть, как в комнату Петкера вслед за немецкими товарищами ворвался Костя Вилков. Он ожидал ее возле гасштета и, услышав выстрел, пришел на помощь.

— Стой! — закричал что есть силы Вилков и с пистолетом бросился на Курта. Другие навалились на Макса и скрутили ему руки.

— В машину! — крикнул кто-то.

Темноту прорезал луч карманного фонарика, выхватил на полу две фигуры — Костю и Курта. Ромахер прижал Вилкова к ковру. Прицелившись, Курт выстрелил на свет фонарика. Воспользовавшись заминкой, Костя собрал силы и резко поддал ногой Курту в грудь. Ромахер отлетел на несколько метров в сторону, как кошка, вскочил на подоконник, ударил каблуком в окно. На минуту он задержался в проеме. Вилков бросился к окну. И тут же перед его глазами вспыхнула радуга. Костя пошатнулся и опустился на пол.

— Свет, включите свет! — раздался требовательный голос, и одновременно замигали несколько карманных фонариков. — Найдите выключатель! Дайте свет в комнату! — командовал все тот же голос.

Ввели Петкера. Дрожащими руками он нащупал выключатель.

— Обыскать помещение! — приказал капитан, а сам бросился к окну и наткнулся на Вилкова.

— Обер-лейтенант?

Вилков молчал.

— Обер-лейтенант, вы слышите меня?! — Капитан осторожно повернул к себе лицо Вилкова: из левого уха Кости брызнул фонтанчик крови. — Немедленно в машину — и в госпиталь! — приказал капитан и побежал в зал.

Навстречу ему вели женщину. Это была Марта.

— О, приятная встреча! — воскликнул капитан. — Вальтраут, под арест ее!

Марта, презрительно скривив губы, произнесла:

— Так вот ты какая, фрейлейн с мушкой на щеке.

— Иди, иди! — зло ответила Вальтраут. — Ты сыграла последнюю роль, актриса.

— И этого возьмите. — Капитан показал на Петкера. — А на гасштет наложите печать.

— Сделаем, товарищ капитан, — ответил блондин. — Жаль, главный ушел... И русский обер-лейтенант...

Капитан посуровел:

— Достанем косоглазого, на дне моря найдем. А русский... Может быть, выживет...

Светало, когда машина скрылась в лесу. Они мчались по просеке, по которой сегодня шли в гасштет «Добро пожаловать» Костя Вилков и фрейлейн Вальтраут. Она сидела в машине вместе с капитаном, тихонько плакала и мысленно, как молитву, твердила одни и те же слова: «Ты выживешь, Костя, обязательно выживешь. Ты должен, Костя, выжить. Обязательно выжить...»

Но Костя не выжил. Новый свежий холмик прибавился в городе на кладбище русских, а над холмиком — простой, из фанеры, обелиск, который венчала маленькая железная красная звездочка. На обелиске обыкновенная надпись: «Старший лейтенант Вилков Константин Петрович. Погиб смертью храбрых при оказании помощи немецким друзьям».

Теперь возле этого свежего могильного холмика часто встречаются два человека — седой, почтенный генерал Василий Григорьевич Цинин и молодая женщина Вальтраут Штумме. Они кладут на холмик красные гвоздики и молча уходят каждый своей дорогой, чтобы, может быть, завтра здесь встретиться вновь. У этой могилы с обыкновенной надписью: «Старший лейтенант Вилков Константин Петрович. Погиб смертью храбрых при оказании помощи немецким друзьям».

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

В середине июня в воинские части, расположенные в Германии, прибыла комиссия из Москвы. Ее возглавлял маршал авиации Разговоров, которого помнили по боям под Курском, а потом в Прибалтике. В войсках его любили и знали: человек он толковый, интеллигентный, обходительный. С ним приехал и представитель Главного политического управления генерал Прошин — фронтовик, тоже исколесивший много военных дорог.

Комиссия разбилась на группы и начала работу в разных гарнизонах. Разговоров и Прошин приехали к авиаторам, в полки Крапивина и Петрова. С ними прибыл полковник, черноволосый, курносый, с оспинками на круглом лице.

Подполковник Крапивин выстроил полк для представления маршалу, но тот, приняв рапорт, приказал заниматься по своему плану, пригласив на беседу лишь офицеров.

Чтобы не терять времени, собрались прямо на аэродроме, в просторном ангаре. Здесь стояли простенькие самодельные скамейки, врытый в землю дощатый стол. Все это сделано на скорую руку, чтобы на случай непогоды собирать людей и иметь возможность с ними поговорить.

— У вас, как на фронте, — сказал маршал. — По-походному. — Он снял фуражку, бросил ее на стол, расправил усы. — Правда, бывало, такие помещения комфортом считались... — Маршал обвел рукой ангар. — А теперь, наверное, скучновато живется в этих хоромах. А?

— Живем — не тужим, товарищ маршал. — Встал лейтенант Веселов.

— Не тужим, значит?

— Это же авиация, — вставил Прошин. — Вперед и выше — хлебом не корми.

— Да. Как летаете, старший лейтенант? — спросил маршал Веселова и подошел к нему поближе.

— С частушками, товарищ маршал, — ответили за Веселова.

— Как, с частушками? — поднял брови Разговоров.

— Стихи я люблю, товарищ маршал. — Веселов смутился.

— Это хорошо. Стихи сродни авиации. Я тоже люблю стихи. Знаете, такие крылатые, изящные, чтобы с губ срывались. Помните, у Блока:

— Я больше Маяковского читаю и Есенина иногда.

— Частушки и Маяковский! — удивился Разговоров. — Совместимо ли это, молодой человек?

— У него совмещаются, товарищ маршал, — сказал Крапивин. — Особенно на сцене.

— А летает, значит, неважнецки? — обратился к Крапивину Разговоров.

— И тут он на высоте. Разрешите доложить, вместе со старшим лейтенантом Новиковым старший лейтенант Веселов приземлил разведчика.

— Того самого... Витта?

— Так точно, товарищ маршал! — Крапивин козырнул.

— Молодцы! — Разговоров подошел к Веселову, пожал ему руку. — А где же товарищ Новиков?

— Он, к сожалению, в госпитале, на обследовании.

— Передайте и ему спасибо. — Маршал повернулся к Крапивину. — Да таких орлов надо на руках носить. Отметили, наградили?

— Отметили, в приказе благодарность объявили.

— Не маловато ли Михаил Михайлович, как, по-твоему? — обратился Разговоров к Прошину.

— К ордену надо бы представить. Товарищ Крапивин, напишите представление.

— Слушаюсь.

— А могут ли летать другие, как Веселов и Новиков? — Разговоров вернулся к столу.

Крапивин доложил:

— Могут, товарищ маршал. Днем и ночью, в любых условиях.

— На каком потолке работаете? — Разговоров вникал в дело профессионально.

— На разных, товарищ маршал, — ответил Крапивин.

— Значит, и на низких высотах умеют перехватывать?

— Витта на низких приземлили.

— Это хорошо, значит, в ногу с жизнью идете. Практика показала — низкие цели обнаружить и перехватить трудно. И тот, кто учится этому, заслуживает похвалы.

Крапивин приободрился: «Значит, не зря старались».

— Вот мы и перешли к делу, — сказал маршал и присел на скамью. Он положил свои загорелые жилистые руки на стол, немного подумал и продолжал:

— А дело-то, по которому мы к вам приехали, совсем не простое, товарищи. — Разговоров внимательно посмотрел на летчиков. — Вы, наверное, слышали о так называемом дне «мистер Икс». Вас, очевидно, информировали. Кое-что слышали, говорите? Ну, и это уже хорошо. Так вот, этот «мистер Икс», оказывается, не какое-то мифическое существо, а самая настоящая, реальная штука. Штука сложная, коварная и, я бы сказал, сильная.

— Кто же он, этот «Икс»? — спросил молчавший до сих пор майор Фадеев. — Видите ли, товарищ маршал, нас информировали, так сказать, в общем плане, мол, будьте наготове.

— Я в этой аудитории раскрою карты... Садитесь, товарищ майор...

— Заместитель командира полка по политической части майор Фадеев, — доложил он.

— Так вот, все вы, товарищи летчики, должны знать, что «мистер Икс» — это кодовое название враждебной операции, направленной против Германской Демократической Республики, и следовательно против нас. Операция продумана детально: сначала мелкие провокации уголовных элементов, потом забастовки среди рабочих, затем попытка вооруженным путем свергнуть народную власть. Задумано все это в Бонне и Вашингтоне, исполнители — их агенты, недобитые фашисты в ГДР, различные деклассированные элементы.

— Вон куда метят! — сказал Фадеев.

— На самую суть замахнулись. — Разговоров поправил на столе фуражку, отложил ее в сторону. — Нам с Михаилом Михайловичем поручили вам доложить следующее. Первое. Если враг осмелится поднять меч на нашего друга Германскую Демократическую Республику, он должен получить отпор.

— Товарищ маршал, мы хоть сейчас по самолетам, — ответил Крапивин.

— Иначе мы и не представляем себе наших людей за рубежом родной страны. Второе. Это вам тоже надо знать. Военный совет отменил указания полковника Буркова. Кроме того, принято решение командиром авиационного соединения назначить полковника Сорокина Тихона Захаровича. Вот он сидит перед вами, прошу любить и жаловать.

Сорокин встал, вытянулся.

— Сорокин служил вместе с Покрышкиным, у него десять сбитых самолетов, командовал полком. Потом академия, диплом с отличием, — характеризовал маршал Тихона Захаровича. — Я думаю, он не подкачает. — Разговоров сделал паузу. — Что же касается полковника Буркова... Он подал рапорт. Попросился в запас. Поработал, спасибо ему... — Маршал взял фуражку, надел ее, сказал Крапивину: — А теперь покажите, на что вы способны. Пусть и новый командир посмотрит.

Все вышли на воздух. Солнце палило по-летнему, даже фиолетовые шапочки клевера нахохлились, истомились.

— Жарко у вас, — сказал маршал. — В Москве тоже жара. Ну что ж, сподручнее будет бить «мистера Икса», если он сунется... Кстати... — Разговоров остановился, и все окружили его... — Кстати, провокации назначены на семнадцатое июня.

— Понятно, товарищ маршал, — сказал Крапивин и попросил разрешения отпустить офицеров.

Разговоров кивнул.

— К самолетам! — приказал Иван Иванович. — Проверить еще раз готовность машин к боевым вылетам.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Они только что обошли почти весь город, большой, незнакомый, лежавший еще в развалинах, и теперь стояли посредине моста, перекинувшегося через Эльбу, широкую, спокойную.

Прохор Новиков оказался в этом городе совершенно неожиданно: здесь находится специальный русский госпиталь и его направили сюда на обследование — полковой врач посчитал, что он переутомился от полетов и ему надо дать хотя бы небольшую передышку. Он целую неделю живет в этих краях, сдает анализы, врачи обстукивают его грудную клетку, заставляют глубоко дышать, бьют молоточком по пяткам и коленкам и что-то пишут и пишут в большой лист, на котором выделяются набранные жирным шрифтом слова: «История болезни».

«К чему эти процедуры? — думал Прохор. — Ребята небо бороздят, а я по тылам ошиваюсь. Ведь здоров же, как бык здоров». Однажды так и выпалил врачу: «Не теряйте зря время, доктор, отправьте в часть». Куда там! Врач нахмурил брови, посмотрел поверх очков, сказал: «Вас, молодой человек, прислали обследоваться, а не докторами командовать». Пришлось смириться. Лишь попросил у врача разрешение после обеда по городу побродить. Знал Прохор, интересный этот город, художественная галерея здесь есть, памятники, дворцы...

Походил день, походил два — скучно стало. И решил он, была не была, дать телеграмму на Менцельштрассе, 12, Бригитте Пунке, вызвать ее сюда на воскресенье. Приехала. Благо, всю республику можно пересечь на автобусе за несколько часов. Дороги тут прекрасные. От города, где он служит, на Дрезден шоссе идет отличное.

Бригитта не была в Дрездене и очень обрадовалась приглашению. К тому же они давно не виделись, и она о многом передумала за дни разлуки.

Новиков встретил ее на автостанции. Она вышла из автобуса немного бледная, утомленная дорогой, но, как всегда, жизнерадостная, и, никого не стесняясь, повисла у него на шее. Прохор обхватил Бригитту за талию, поднял ее, поцеловал в щеку.

— Вот я и прискакала, — сказала она, передавая ему плащ и зонтик, а сама ловко открыла сумочку, вытащила расческу и зеркальце, поправила прическу. — Ну как, не страшна с дороги-то?

— Ты неисправима, Бригитта! — Прохор взял ее под руку, и они пошли по старому Дрездену.

Эта часть города лежала в развалинах. В самом конце войны американцы совершили несколько авиационных налетов на Дрезден и превратили его, особенно старую часть, в руины. Еще тогда все понимали, что для таких бомбежек не было никакой необходимости — гитлеровская Германия доживала последние дни.

— Жутко, — сказала Бригитта, показывая на развалины. По ее телу пробежал озноб. — Наш город полумертв, а тут еще страшнее. — Лицо Бригитты потемнело. — Неужели это может когда-нибудь повториться?

Подавленные, они шли молча, миновали мост, свернули налево.

— А вот художественная галерея, — сказал Прохор и крепко сжал Бригитте локоть. — Заглянем?

— Конечно, Прохор, побывать в Дрездене и не посмотреть картины...

Они ходили по залам, но у картин подолгу не задерживались. Полотен знаменитых художников тут еще не было, а новые работы не вызывали особого интереса. Для Прохора они были непривычны — на картинах сталевары выглядели какими-то безжизненными манекенами, а крестьянки — с грубыми лицами, мускулистыми, крупными руками и толстыми до уродства ногами — просто раздражали.

— У нас так не рисуют, — сказал Прохор, кивнув на женщину-трактористку. — Наши художники и в труде видят романтику, потому и облагораживают женщину. Она всегда, при всех условиях остается женщиной.

Бригитта не возражала. Она лишь с усмешкой ответила:

— Новое веяние в искусстве. Оно, по-видимому, до вас еще не дошло.

— Что ты имеешь в виду? — Прохор насторожился.

— Я имею в виду не лично тебя, а ваших художников. Это направление как зараза. Вчера было в Западной Германии, нынче у нас, завтра перекинется к вам.

— К нам? Вряд ли, у нас к таким картинам выработан иммунитет. — Новиков потянул Бригитту к выходу. — Достаточно, нагляделся.

— Я тоже сыта по горло. Пойдем лучше в зоопарк. — Бригитта рассмеялась.

Вышли на улицу. Погода стояла солнечная, ласковая. Не хотелось садиться в трамвай, чтобы доехать до зоопарка, а пешком идти далеко. Решили, как говорят немцы, хальб унд хальб — половина на половину: часть пути преодолеть пешком, а часть — на трамвае.

Шли по узкой улочке, где, казалось, не могут разъехаться даже повозки. Тротуары и дорога вымощены бутовым камнем, в окнах домиков отражались ноги Прохора и Бригитты — так низко эти окна находились.

— Типичный старинный уголок, — заметила Бригитта. — Мне нравится.

— На нашу Рязань похоже, — ответил Прохор. — Только у нас домики деревянные, с резными наличниками, а во дворах садики. Тихо.

— Я люблю тишину, — сказала Бригитта.

— А я не всегда.

— Но ты же летчик. Неужели не устаешь от адского грохота?

— Бывает.

— Долго ты еще будешь здесь?

— Нет, скоро вернусь.

— Без тебя скучно.

Прохор улыбнулся.

Бригитта сказала:

— Тебе привет передали Катрин и Герда. Пауль Роте тоже просил кланяться.

— Спасибо. — Прохор оживился. — Как они?

— На план жмут. Середина месяца. Катрин, говорит, в какого-то Сашку Кроткова влюбилась...

— В Кроткова?

— Да.

— Так я ж его знаю, баламута. Кругленький, толстенький, с трубочкой Мефистофеля?

— С трубочкой, говорит.

— Ты не видела?

— Нет, Катрин рассказывала.

— Интересный человек, Сашка. Забавный.

— Она всего один раз его видела. С первого взгляда покорил. Вот бывает же так.

— Сашка — человек с чудинкой.

— Что такое чудинка?

— Ну, смешной он какой-то.

— Катрин сказала, нет здесь Сашки. Домой уехал.

— Уехал, уехал, она правду сказала. Он хотел уехать, потому-то разные штучки и выкидывал. Хороший он фотокорреспондент. Его из газеты не отпускали. Тогда купил Кротков скрипку, говорит, в детстве на ней учился играть. Но, конечно, позабыл все — ученье не впрок пошло. Купил и давай разучивать мелодии Шопена. Учил все это втайне у себя в лаборатории.

— Так что же здесь плохого? — не поняла Бригитта. — Музыка делает человека чище, прекраснее.

— Слушай дальше, — сказал Прохор. — Домик, в котором жил Кротков, был рядом с домом его редактора. Сашка жил на втором этаже, комната с балкончиком. Ну вот. Выйдет, бывало, Кротков на балкончик этак часиков в двенадцать, а то и в час ночи, настроит свою скрипку и давай наигрывать траурные шопеновские мелодии. Надрывно рыдает скрипка в ночной тиши, за душу хватает. Просыпаются люди от этого плача, прислушиваются: не случилось ли что? Потом разберутся, в чем дело, крикнут Сашке: прекрати, мол, чудачить.

— Оригинал! — сказала Бригитта.

— Больше всего, конечно, редактору доставалось от Сашки-скрипача. Окна-то напротив. Заведет Кротков мелодию — волосы дыбом встают.

— Для чего же он так? — удивилась Бригитта.

— Домой хотелось уехать Сашке. Циркач же он. Артист!

— Где же Сашка сейчас?

— В Калинине. Есть город такой у нас на Волге. Сашка там родился, вырос, его тянуло туда. Говорят, в редакции газеты фотокорреспондентом работает, а может, и циркачом.

— Надо сказать Катрин, письмо пошлет.

— Нужно ли? Пусть не тревожат друг другу сердце.

Прохор предложил Бригитте сесть в трамвай. Остаток пути они молча разглядывали город из окна вагона...

В зоопарке народу было много. Люди толпились возле обезьянника, в котором в клетках были различные породы обезьян: от смешных, корчащих рожицы мартышек до степенных, почти в человеческий рост, горилл. Особенно забавны оказались мартышки, они сидели на ветвях деревьев, вскакивали на трапеции, раскачивались на них и ловко выделывали самые неожиданные, головокружительные упражнения. Одна мартышка нашла невесть где кусочек зеркала и так забавлялась им, что, кажется, позабыла обо всем на свете. Служительница хотела отобрать зеркальце, но мартышка так свирепо взглянула на нее, что пришлось выйти из клетки.

Потом Бригитта и Прохор направились в глубь зоопарка. Остановились возле большого манежа. Здесь должен был начаться аттракцион, и, говорят, необычный, интересный. Немецкого зрителя на мелочах не купишь. Ему подавай остренькое, с перчиком. Если канатоходцы — так без страховки, если клоунада, то с самыми настоящими пинками и пощечинами, если воздушные гимнасты, — значит, под самым куполом и без сетки.

Из ворот слоновника верхом на слоне выехал погонщик. Несмотря на жару, он был в фетровой шляпе, в черной, похожей на халат мантии, с белым шарфом на шее. Он торжественно поднял руку, приветствуя зрителей, а зрители приветствовали его: очевидно, многие не впервой видят этого человека.

Погонщик похлопал слона Дика по ушам, он послушно изогнул хобот. Хозяин оперся на него, легко спрыгнул на землю, бросил в пасть Дику несколько кусочков сахару. Хлыстом он загнал слона на деревянный круг, заставил поклониться зрителям. Потом Дик взобрался на подставку, сделал стойку на задних, а затем на передних ногах, соскочил с подставки, грузно опустился на толстый, жирный зад.

Погонщик приблизился к слону. Тот неожиданно для всех выпустил из хобота мощную струю воды и окатил хозяина. Погонщик метнулся в сторону, зажал лицо руками, а зрители в ответ на шутку заразительно хохотали.

Немец, стоявший возле Бригитты и Прохора, сказал:

— Это пустяки, самое интересное впереди.

Погонщик снова хлыстом загнал Дика на деревянный круг, подошел к слону и обеими руками ухватился за хобот. Дик, попеременно переступая ногами, начал кружиться, и висевший на хоботе человек описывал дугу — раз, другой, третий. Вдруг слон, словно рассердившись, резко взмахнул хоботом, и погонщик, будто песчинка, отлетел в сторону. Сделав в воздухе сальто, он встал на ноги и захлопал в ладоши.

— Да это же цирк, — сказал Прохор. — Хорошо придумано!

— Цирк не цирк, а забава неплохая, — ответила Бригитта, прижимаясь к его плечу.

— И заключительный трюк, — объявил погонщик. — Кто хочет положить Дику в пасть свою голову? — обратился он к публике. — Даю тому тысячу марок. Вот они. — Погонщик пошел по кругу, вызывая желающего на манеж.

— Хоть миллион обещай — никто не рискнет, — сказала Бригитта и еще плотнее прижалась к Прохору. — Страшно!

— Пугает, — согласился с ней Новиков. — Кто ж пойдет на такое! Да и сам он вряд ли отважится.

— Значит, нет охотников? — спросил погонщик. — Тогда я тысячу марок кладу в свой карман. — Он поднял полу черной мантии, достал кошелек и сунул в него деньги. Похлопав бичом, он загнал Дика на помост, открыл слону пасть, бросил в нее сахар. Погладив Дика по шее, погонщик напялил на голову шляпу и сунул в пасть слону свою голову. Дик крепко стиснул хозяина за шею и закрутил в карусели.

— Что он делает?! — воскликнула Бригитта. — Оторвет голову!

— Не первый раз, — сказал немец-сосед. — Считайте, сколько оборотов сделает.

Прохор начал считать.

— Раз, два, три...

— До этого два раза обернулся.

— Шесть, семь... десять...

— Задохнется человек, ей-ей, задохнется, — сказала Бригитта.

— На рекорд пошел, — сказал немец.

Погонщик хлопнул над хоботом руками. Дик остановился, открыл пасть. Хозяин как ни в чем не бывало вынул из нее голову, закричал:

— Кто еще хочет попробовать, выходи! — Погонщик сдернул с головы шляпу, поклонился публике. Бригитта заметила, что из его уха течет кровь. Она зажмурилась.

— Пойдем, Прохор, не могу.

Вышли в город, когда начало темнеть, сели в такси. Проехали по главным магистралям. Поужинали в небольшом ресторанчике. И теперь, уставшие, стояли посредине моста на Эльбе. Справа по набережной тянулась цепочка ярких электрических фонарей, слева в сквере играл эстрадный оркестр, впереди, наверное, на мачте какого-то суденышка виднелся ярко-красный огонек, похожий на огонек одинокой в ночи папиросы.

— А как там Бантик и Кленов поживают? — спросила Бригитта и выпустила из рук небольшой камешек. Она мгновение провожала камешек глазами, но тут же потеряла: темная летняя ночь проглотила его.

— Добрые хлопцы, — ответил Прохор. — С такими не пропадешь. Жаль, что скоро увольняются в запас.

— Кленов серьезный, как ты, — сказала Бригитта.

— Так уж я и серьезный, — запротестовал Прохор. — Скучный, значит?

— Нет, зачем же. Я люблю серьезных.

— У нас профессия такая — серьезности требует. — Прохор повернулся к Бригитте. — А человек я, как все, обыкновенный.

Бригитта тряхнула головой.

— Раз я люблю, значит, необыкновенный. — Она взяла его большую ладонь в свои маленькие тонкие руки, прижала к груди. — Необыкновенный ты мой.

Прохор привлек к себе Бригитту и поцеловал.

— Не устала?

— Немного.

— Может, пройдем в скверик, посидим.

— Там шумно. Лучше здесь. — Бригитта наклонилась через перила. — Смотри, пароходик как запоздал!

Под мостом действительно прошлепал колесами старый небольшой пароходик, протяжно загудел.

— Как твоя мама себя чувствует? — спросил Прохор.

— В Бромбахе отдыхает. Поправилась, пишет.

— Будет работать?

— Разве она откажется от любимого дела. Ребятишки для нее все. Прохор... Я хотела тебе сказать... — Бригитта положила руки ему на плечи. — Ты помнишь наш разговор возле пруда.

— Помню... — Он взял ее ладони в свои.

— Я согласна стать твоей женой, — еле слышно прошептала она.

Прохор ничего не ответил. Он лишь привлек к себе Бригитту и начал целовать ее глаза, щеки... А там внизу, под мостом, текла Эльба, глубокая и полноводная река, текла спокойно, величаво, как текут и наши, русские великие равнинные реки, которые часто грезятся Прохору во сне, о которых, как и о своей родной Оке, он тоскует до боли в сердце.

— У нас будет сын.

— И дочь, — подсказала Бригитта.

— Это хорошо.

Прохор отправил Бригитту домой рано утром в понедельник, а сам получил документы в девять, прочитал заключение — здоров.

Он вышел на мост, где недавно расстался с Бригиттой, поймал попутную военную машину и умчался в свой полк. Старший лейтенант Прохор Новиков всем существом своим чувствовал: его полк находится в полной боевой готовности.

И он не ошибся.