Teen Spirit

Часть первая Дерево без корней

Я курил здоровый косяк, уставившись на задницу Джей Ло[2] по MTV. Зазвонил телефон, включился автоответчик: я тогда избегал разговоров с целой кучей людей, требовавших от меня кто денег, кто переводов, за которые я получил аванс, а также с прочей публикой, норовившей отнять мое время на всякий душный треп.

Послышался приятный женский голос, стильный такой, выговор парижский, мажористый, особая манера выводить гласные и отчетливо произносить каждое слово, свойственная людям, сознающим свое право на неспешную речь и вычурную артикуляцию, — я слегка заторчал. Вообразил себе костюм, надушенные волосы, наманикюренные ногти.

— Здравствуйте, это Алиса Мартен, у меня сообщение для Брюно, — возможно, мое имя вам ничего не говорит, я…

Мне хватило двух секунд, чтобы ее вспомнить. Недавние события легко вылетали у меня из головы, зато отроческие воспоминания отпечатались очень четко. Я подскочил, как на пружине, схватил трубку и выпалил игриво:

— Алиска-Шелковый ротик, еще бы, блин, не помнить!

Я, конечно, предполагал, что моя реплика не вызовет у нее бурного восторга, но собой остался доволен. Телефон придавал мне уверенность, которая рассеялась бы при личной встрече. В тот период своей жизни — а к нему я медленно, но верно шел много лет — я начисто выпал из реала, почти два года не вылезал из квартиры и, не считая Катрин, моей подруги, не видел никого, ну разве что по телевизору. Люди сделались для меня некоей абстрактной сущностью, враждебной, но легко устранимой: я отвечал на звонки выборочно или хамил в трубку — и меня оставляли в покое.

В ответ она вздохнула так красиво, глубоко и выразительно, что я истолковал это сразу несколькими способами: «Сколько тебе лет, детка?», «Давно не трахался?» или «Не сомневалась, ты был кретином, кретином и остался».

Я не спешил продолжать разговор, взбешенный многозначительностью вздоха и одновременно заинтригованный: интересно, что ей все-таки надо? Если она не швырнула трубку немедленно, значит, тому есть причина. Пауза затянулась. Я сменил тон:

— Откуда ты узнала мой телефон? И чего звонишь?

— Встретила в метро твоего брата.

Великолепно: этот идиот раздает мой телефон направо и налево и даже не ставит меня в известность. Подлянка заключалась в том, что сам он мне не звонил никогда, даже на Рождество, даже в день рождения. Я поклялся вставить ему как следует, вот только разберусь с Алиской Мартен.

— О чем ты хотела со мной поговорить?

— Нам надо увидеться.

— Алисочка, ты душка, с тобой связаны у меня самые приятные воспоминания, но все же я хотел бы знать, что тебе от меня нужно.

Последовал новый вздох, долгий, звучный, раздосадованный.

— Не мог бы ты все-таки уделить мне пять минут? Назначь сам место, день, час и все такое. Я тебя прошу.

Объяснять, что я не выхожу из квартиры, а тем более приглашать ее в дом и показывать, в каком убожестве я живу, мне было влом. Я постарался выиграть время:

— Послушай, я отлично помню, что ты была не только клевой соской, но еще и буржуйской дочкой; полагаю, папенька устроил тебя на хорошую работу и ты ловишь свой кусок кайфа от того, что «человечество к твоим услугам». А теперь ты пришла щелкнуть пальчиками у меня под носом и вызвать на свидание, но вообрази, у меня есть другие дела в жизни.

— Это ВА-ЖНО.

Она как будто сомневалась, что мне доступен смысл этого слова. Она меня что, за мальчишку держит? Я вскипел, но потом вспомнил, как повел разговор с самого начала: получалось, опять виноват я. Она принимает меня за сопляка, потому что таким я себя проявил. Обидно, но оставалось только пенять на себя.

Я переминался с ноги на ногу, глядя в окно: на улице дети возвращались из школы и с поросячьим визгом гонялись друг за дружкой.

Меня, конечно, разбирало любопытство, хотелось узнать, в чем дело, но я плохо себе представлял, как встретиться с Алисой, не выходя из дома. Мне бы проанализировать ситуацию, найти решение — нет, я лишь сокрушался, что в виртуальном пространстве мы еще новички, что не можем по своему усмотрению телепортироваться в какую-нибудь иную безмятежную биосферу и очутиться в салоне с мягкой мебелью того цвета, какой тебе по кайфу.

Я, понятно, скорее треснул бы, чем признался, что не выхожу из квартиры: воображаю, как бы она надо мной поиздевалась. По крайней мере я на ее месте не упустил бы такой возможности. А она, стерва, мало того что отказывалась объясняться по телефону, так еще — я чувствовал — нервничала на другом конце провода и произносила про себя что-нибудь типа: «Целый день думать будем? У меня, между прочим, время — деньги».

Короче, я назначил встречу в баре внизу под тем предлогом, что у меня, дескать, завал работы и, спустившись по лестнице, я уже сделаю ей большое одолжение. Она проглотила.

Совершенно ясно, она не собиралась крутить со мной по-новой, а потому, повесив трубку, я долго чесал в затылке, пытаясь угадать, чего ей от меня понадобилось.

В итоге я снова дернул, и абсурдность взятого на себя обязательства предстала мне со всеми ужасающими последствиями: назначив свидание на внешней территории, я круто попал. Теперь придется подыскивать что надеть, смотреться в зеркало, проверять, хорошо ли я побрит, не покрылся ли за это время прыщами, не уродская ли у меня стрижка. Придется пройти мимо окошка консьержки, которую я на дух не переношу; не дай бог, она возникнет и заговорит со мной холодным тоном, а я не буду знать, что ответить, я вообще никогда не знаю, что людям отвечать. Потом надо будет переступить порог и шагнуть на улицу. Я представил себе толпу, автомобили, как все это несется, норовит меня раздавить, как все видят мой страх или еще что, и меня прошиб пот. Я вспомнил этот бар: тесная клетушка, дым, шум, народу битком, того гляди осмеют, заденут, поставят в неловкое положение… Так я паниковал минут пять, а потом сообразил: зря я вибрирую, когда можно просто никуда не ходить. Я пообещал себе предупредить ее, прекрасно понимая, что обещания не сдержу. Мне трудно делать неприятные звонки. Я останусь дома, а когда она позвонит снизу, не отвечу. Только и всего. Прожил я тринадцать лет без Алисы Мартен и как-нибудь еще проживу. Черт с ним, с ее секретом — фигня какая-нибудь. Всякий раз, когда я волнуюсь, оказывается — выеденного яйца не стоит.

Итак, я поставил точку. Погрузившись в привычное для себя состояние мандража, я сосредоточился на сиськах Бритни и забил новый косяк.

Тут позвонила Сандра:

— Привет, что новенького?

Мы перезванивались ежедневно. Она уверяла, что страдает агорафобией, но это чистейшая ложь: она вообще хорошая притворщица. Когда ей нужно выйти, в смысле, обязательно, по работе например, она выходит, и все тут. Ну, может, было у нее два-три безобидных приступа стремопатии, только это ничего общего с настоящей фобией не имеет.

Она меня во многом раздражала, но и смешила тоже нередко.

Мы познакомились десять лет назад, она организовывала концерты в бретонской глубинке, а я тогда лабал в одной группе, туфтовой, в сущности, но вместе с тем известной. Одно другому никогда не мешало. Сандра отвела нас в гостиницу. Прикольная девчонка, подумал я и целый вечер ее обхаживал, прикурить подносил, шуточки нашептывал, а она взяла и свалила одна, продинамила, короче. Посему еще несколько лет при одном упоминании ее имени я разражался длинной тирадой вроде: «Дура, ломака, бездарь, дешевка, фуфло». Я никогда не умел миндальничать и выказывать доброжелательство, когда говорят о людях, которых я не люблю. А слышать о ней приходилось часто: она перебралась в Париж и кропала статейки о роке. Потом мы встретились на концерте «Элагабал — Конданс» в тринадцатом округе; она бросилась мне на шею, как старому другу, и я, понятно, слегка напрягся, поскольку все это время поливал ее при любой возможности. У нее оказалась полная сумка амфетаминов, тогда они еще продавались. Переспать с ней так и не удалось, но оттянулись мы нехило. Я сменил гнев на милость, и мы подружились. Заклятой дружбой двух темнил. Я завидовал, что она печатается в газетах, которые я читаю, но при том критически относился к качеству ее статей и вообще сомневался в ее праве их писать. Я досадовал, что ни разу ее не трахнул, и в то же время испытывал облегчение — чище получалось. Такие вот качели. Сандру моя суперрадикальная позиция «никаких компромиссов» и привлекала, и смущала: не слишком ли просто. Сандра поддерживала неизвестно откуда возникший миф, будто у меня талант, и если бы я за что-нибудь взялся, то… Такое впечатление она вынесла из наших первых встреч, когда она была еще девчонкой, а я уже чесал на гитаре и на сцене корчил из себя крутого. Для нее я остался кем-то вроде проклятого поэта, неприспособившегося, недооцененного… Данный статус меня скорее устраивал, хотя я и знал все его изъяны.

С Сандрой можно было обсуждать телепередачи, что уже немало. Уверенной в себе девице, какой она хотела казаться, не стоило, по ее понятиям, злословить обо всех подряд, и оттого она защищала, хотя и без энтузиазма, ведущих, актеров и т. д.: у такого-то, дескать, большие данные, такая-то заслуживает внимания… В действительности же она только и мечтала послушать, как я их всех лажаю.

Она была моложе меня на семь лет, и разница оказалась существенней, чем я предполагал. Она из тех, кто не знал мира «до» — то есть до падения Стены, иначе говоря, до полного краха всего. У нее мозги были устроены иначе, более патетически, что ли, и легковесней, но как объект наблюдения — любопытно.

Мне нравилось ненавидеть Сандру, и ей меня тоже. Я всякий раз отвечал на ее звонки, выделяя ее таким образом из всех окружающих. В отличие от большинства людей, она хотя бы никогда не спрашивала: «Ну что, когда увидимся?» Простившись, мы пережевывали про себя несформулированные обиды, потому что все наши разговоры были пронизаны непроизнесенными упреками и невинными на первый взгляд, но колкими намеками — только намеками, ничего в открытую. Если один из нас откровенно признавался, что ему хреново, другой спешил его поддержать, за исключением случаев, когда мы ссорились всерьез. Так или иначе, равновесие сохранялось.

Вытянувшись на зеленом продавленном диване и скрестив ноги на подлокотнике, я приготовился к длительной болтовне. Изложил последние новости:

— Я тут перестремался жутко. Мне позвонила одноклассница, непременно желала со мной увидеться. И я договорился о встрече. С тех пор меня плющит, сама понимаешь как. Успокою сразу: я никуда не двинусь. Меня мутит от одной только мысли, что я мог куда-то пойти.

— Кто такая? Что ей понадобилось? Зачем она хотела тебя видеть?

Безусловное достоинство Сандры: ее реально интересовало, что со мной происходит.

— Алиса Мартен… Лицейская подружка. Дочь хирурга. В те времена фанатка «Берю». Офигительная девка и серьезная. Я так толком и не понял, почему она на мне съехала. Сексуальная. Я заторчал, как только ее услышал, воспоминания самые приятные. Помню, она взяла в рот… у меня это было в первый раз… в парке, на скамейке, нас все видеть могли… в общем, клевота…

— Ну, а в остальном что она собой представляла?

— Маленькая такая, хрупкая, беленькая, ручки крохотные, дырка широкая… Кукольный носик и глаза светлые-светлые. Потомственная буржуйка, таких на протяжении тридцати поколений натаскивают на то, чтобы стать лучшими б… для элитных самцов… Я подвернулся ей под руку аккурат в протестный период, и она вцепилась в сына железнодорожника, как голод в этот мир… Ее трясло от одного моего прикосновения, называл ее своей электрической шлюшкой, улётнейшая телка. Жили они в особняке, всего каких-нибудь пять этажей, в саду цветов — не продохнуть. Комнату свою она оклеила постерами Сида Вишеса, мечтала, когда вырастет, стать наркоманкой. Судя по всему, с тех пор ее пристрастия изменились. Это было в выпускном классе.

— Ты сдавал на бакалавра?

— Сдавать сдавал, раза три, но не сдал.

— Ты был в нее влюблен?

— Это слово не входило в мой тогдашний лексикон, но она мне нравилась… Мне такие редко попадались… На ней попрыгать мечтал бы каждый клещ в лицее. Я подметил, что такие фифы обычно ни на что не годятся в постели. Думают, небось, им нет нужды тратиться понапрасну. Тут мораль напрашивается: с которой авантажно пройтись под руку, та в постели — ноль. И наоборот. Алиска была исключением: супер и так, и так, и не капризная.

— И долго у вас продолжалось?

— Месяца три-четыре… не помню точно… А потом в один прекрасный день меня шарахнуло в полный рост: она переехала, ну просто испарилась, и я больше о ней не слышал… до сегодняшнего утра.

Разговаривая, я зеленым фломастером чертил какие-то лабиринты и спирали на обороте телефонного счета. Сандра, думаю, мыла посуду или не знаю что: у нее лилась вода, и звякали металлические предметы. Я представлял ее себе такой, какой видел в последний раз. С тех пор много воды утекло.

— Страдал?

— Я тогда старался жизнь себе не осложнять. Особенно из-за девок. Одолжил мопед, смотался в Туль, купил на автобазе ящик резинового клея, подышал дня три-четыре и думать о ней забыл.

— Вот как? Даже не взял гитару и не сочинил что-нибудь душещипательное?

— За кого ты меня принимаешь? Я не пишу песен, когда меня кидают.

— И ты в самом деле не представляешь, зачем она звонила?

Нотка сомнения в ее голосе мне категорически не понравилась. Сандра тут же попыталась переменить тему — на нее не похоже. Пришлось тянуть клещами, и в конце концов она призналась.

— Смотри, осторожней. Ты меня знаешь, я всегда драматизирую… но я бы на твоем месте пошла на встречу.

— Что у тебя на уме? Выкладывай! Или не надо было показывать, будто ты о чем-то догадываешься…

— Я думаю о СПИДе и не понимаю, почему тебе это не приходит в голову.

Две секунды я молчал, как пришибленный.

— Сандра, полтора десятка лет прошло!

— Ну и что? Ты анализ сдавал? Помнится, ты говорил, что не собираешься.

Я швырнул трубку. Гестапо, на фиг. Почему она помнит абсолютно все, что я ей рассказывал? Картотеку, что ли, ведет?

В этом вся она: участие проявляет, вытягивает на доверительный разговор, а потом доброжелательным тоном подпускает гнусные инсинуации, расшатывающие психику хуже, чем откровенное хамство…

Я пытался рассуждать логически, но логика давала сбой. Напрасно я повторял себе, что, будь у меня СПИД, за тринадцать лет он бы выявился и без анализа… И чем больше меня забирала травка, тем менее абсурдной казалась мне догадка Сандры.

И вот под вечер я, как последний кретин, потащился на улицу. Мне, как всегда, повезло: с неба падала ледяная морось, и бар был битком набит людьми, зашедшими укрыться и натащившими грязи.

Я пришел на пять минут раньше назначенного, выбрал место поближе к выходу, чтобы улизнуть, когда стремно станет, положил на стол часы с твердым намерением слинять, если Алиса опоздает больше чем на три минуты, и надеясь, что именно так она и сделает, давая мне повод с ней не встретиться.

Меня разбирал мандраж. То ли оттого, что я сидел в переполненном баре; то ли от мысли о предполагаемом СПИДе, казавшейся мне ужасной и привлекательной одновременно, потому что, если б он у меня обнаружился, я бы точно переменил образ жизни; то ли от перспективы увидеть девицу, которая могла за это время сдвинуться, подурнеть, скурвиться или не знаю что…

Судьба обошлась со мной милостиво, по крайней мере в одном отношении: за тринадцать лет я почти не изменился физически. Не потолстел, не облысел, и зубы не гнилые, и рожа не распухла от пьянства. Встречая людей, которых я знал молодыми, я впадал в отчаяние, когда воображал себя на их месте.

Алиска притащилась вовремя, я увидел, как она выгружается из такси, и меня сразу торкнуло: она это что, нарочно, — мол, у нее бабок завались? Унизить меня хочет?

За эти годы она слегка усохла. В атмосферу бара на проспекте Сталинграда она вписывалась плохо, всем выделялась: слишком много меха на воротнике пальто, слишком изящно спадающего на слишком дорогие сапоги, слишком изысканная косметика и вычурная прическа по контрасту с прочей промокшей публикой.

В целом баба ничего. Возбуждающая.

Она села напротив меня. Я со страхом вглядывался в ее лицо: вправду ли она похожа на человека, пришедшего сообщить бывшему партнеру, что заразила его СПИДом?

Не думаю, чтобы мои опасения как-то отражались у меня на физиономии: не прилагая к тому никаких усилий, я обычно имею вид скорее вызывающий, чем испуганный. Я уже вышел из того возраста, когда кажется, будто люди способны читать тебя, как книгу: нет, они видят ровно столько, сколько им показываешь. И твои внутренние переживания им на фиг не нужны.

Алиска же явно тушевалась. Или, может, наоборот, подумалось мне вдруг, может, она только корчит из себя робкую и ранимую, и как раз потому, что ничего такого не ощущает.

Она поглядывала на меня украдкой, с беспокойством. Будто я насекомое — заведомо гадкое, но неясно, насколько опасное.

Задала два-три стандартных вопроса, как поживаю и прочее. Я солгал:

— Перевожу. Перевожу художественное, научное. С английского, немецкого, испанского… Написал роман, вот как раз издателя нашел.

На самом деле я попереводил немного научной фантастики и пару-тройку романов для издательства «Арлекин», переутомился, схватил депрессуху и забил. Я тогда сошелся с Катрин, она сказала мне: «Пиши, а я пока поработаю за двоих». Соглашаясь, я поклялся себе закончить роман в два счета. Одна только мысль, что я у женщины на содержании, будет мне настолько нестерпима, что подстегнет к работе, полагал я. Оказалось, нет.

Понемногу я перестал выходить из дома. В первый год я раза три-четыре пробовал начать писать — не шло. Дальше тридцати или сорока страниц не продвинулось. А потом я махнул рукой. Катрин не рассердилась. Как и многие знакомые, она не сомневалась, что стоит мне только взяться, и я напишу что-нибудь великое. Не она одна воображала, будто у меня талант. Я извлекал пользу из этого заблуждения, хотя не давал к нему повода и никак не поддерживал: я просто ничего не делал. Сам факт, что я играл в панк-группе, посредственной, но с репутацией в определенных кругах, открывал мне десять лет беспроцентного кредита. В некоторых отношениях Франция — великолепная страна.

Мое положение всякий раз начинало меня беспокоить под Новый год, получалось вроде ритуала. Я подводил итоги и приходил к выводу, что работаю все меньше и меньше. В течение двух-трех дней я напряженно размышлял, принимал необходимые решения. А в начале января, поев крещенского пирога, отвлекался на другие мысли, и в итоге все оставалось по-старому.

Исповедоваться Алиске я не собирался.

Я посмотрел на ее руки: камень, блестевший у нее на пальце, сильно смахивал на бриллиант, а шмотки, что были на ней, не продавались в квартале Барбес, где я жил. Я спросил:

— Ты удачно вышла замуж?

— Отнюдь. Работаю как проклятая.

Мне приятнее было воображать ее замужем за омерзительным кривобоким старцем, осыпающим ее подарками и изменяющим ей, нежели узнать, что она бизнесменша. Ее успешная карьера, равно как и процветание других людей, подчеркивала, выпячивала мою несостоятельность.

Прошедшие годы не пошли ей на пользу. В юности она была красива, но красива эдакой нестойкой красотой, проявлявшейся в цвете лица, в не развенчанной еще самоуверенности. Штучка, в общем. Теперь кожа ее увяла, надо думать, она много работала, мало спала, пила и курила, оттого и вид такой потрепанный. Ее тощая фигура не обладала изяществом, какое свойственно женщинам, следящим за собой, — это была худоба человека с измотанными нервами. И красилась она не из стремления блеснуть, а словно бы желая скрыть лицо.

Она не торопилась выкладывать свою фишку; я поиграл сигаретной пачкой, смял целлофановую обертку, вытащил и сложил серебристый вкладыш. Затем стал пальцем стирать воображаемое пятно на столе и одновременно взял инициативу в свои руки:

— У тебя что, СПИД?

На мгновение она застыла: во рту сигарета, глаза прищурены; потом въехала и, сопоставив все в уме, расхохоталась. Тут и до меня дошел весь идиотизм моего вопроса тринадцать лет спустя. Я проклял себя, что послушался Сандру, и немного расслабился. А не стоило. Алиса постучала сигаретой о край пепельницы, успокоилась и проговорила:

— СПИДа у меня нет… Но есть тринадцатилетняя дочь.

Теперь обалдел я, поскольку не понял, к чему это было сказано и отчего таким тоном, каким в телесериалах произносят суперважную реплику. Она взглянула на меня, испуганно прикусив губу, и только тогда я сообразил, что фраза имеет какой-то дополнительный смысл; я тоже расхохотался, надеясь при этом, что воображение сыграло со мной злую шутку и что Алиса сейчас развеет недоразумение. Перестав смеяться, я заявил категорически:

— Не от меня.

— В то лето я больше ни с кем не спала. И потом — это очевидно, сам поймешь, когда ее увидишь. То есть это, конечно, не доказательство… но сходство бросается в глаза.

— Когда я ее ЧТО?

Алиса досадливо поморщилась:

— Ну извини. Если ты, конечно, пожелаешь ее увидеть. Как ты, возможно, догадываешься, я пришла сюда не ради удовольствия трахать тебе мозги.

«Трахать мозги» она произнесла с пикантной грубостью цацы из пятого округа, а я слушал, как она изрыгает ругательства, не подозревая еще, что эта история крепко меня зацепит. Маленькая отсрочка перед полным обломом… Алису между тем прорвало:

— Мне от этого разговора не легче, чем тебе… Но видишь ли, Нанси — так ее зовут — всегда считала, что ты погиб в автомобильной катастрофе. Ей это все родственники внушали с пеленок. Собственно, и знакомым так говорили. Только вот у моей матери после смерти отца совсем крыша поехала. Она взяла да и все разболтала.

Алиса развела руками, показывая, что только этого, дескать, и не хватало. И понеслась дальше:

— С тех пор у девочки навязчивая идея: найти тебя. Она дважды убегала из дома. Не знаю уж, что она там себе воображает, может, думает, что на улице тебя узнает… А тут я случайно встретила твоего брата и решила, что это знак. Вот.

Словно бы перекинула мяч на мое поле.

— Сука, блин, прошмандовка.

Я выпалил это одним махом, не чувствуя себя. Тело мое анестезировалось. На секунду я завис в невесомости, вне всякого земного притяжения. А затем ощутил, как мое сознание раскалывается надвое и в образовавшуюся щель втискивается непостижимое. Все в том же безотчетном состоянии я продолжил:

— Маздануть бы тебя раз тридцать по твоей блядской морде… Ты вообще понимаешь, что ты мне сказала?

— Поверь, Брюно, меня все это тоже не радует.

Эта маленькая высокомерная говнючка была из тех, кто, подвергаясь нападению, съеживается в комок, а после распрямляется; жизнь не долбала ее как следует и не научила ходить с опущенной головой. Поджав губы и надменно глядя на нее в упор, я процедил с сомнением и отвращением:

— У меня ребенок?! От ТЕБЯ?

— Мне, дорогуша, было тогда семнадцать лет. Сейчас, знаешь, когда я на тебя смотрю, сама удивляюсь, что могла так влипнуть.

Я отвел глаза, кровь прилила к вискам, мысли и ощущения стали возвращаться ко мне в беспорядке, голова пошла кругом.

— Ты просто рехнулась.

И я выскочил из бара.

На улице я прошел пять шагов, потом повернул назад. В груди у меня что-то ухало, мне хотелось броситься под машину, чтоб от меня мокрого места не осталось. Стоя в дверях кафе, я ждал, пока выйдет Алиса; стыд жег меня изнутри: ну почему со мной должно было приключиться такое?

В конце концов она появилась, держа в руке мобильник и прилепившись к нему ухом, — слушала сообщения. Я взял ее за локоть:

— Как ты могла так со мной поступить?

— Послушай: забудь. Глупо, что я тебе позвонила.

К ней вернулась вся ее самоуверенность; я взвыл, я почувствовал, как она ненавидит свое добропорядочное воспитание, не позволяющее выказывать своих чувств. А мне-то до ее воспитания что? Я, жалкий тип, боящийся выйти за сигаретами, я стоял тут, посреди тротуара, и орал во всю глотку. Мне хотелось увидеть ее испуг, смешанный со стыдом, я жаждал этого, как собака крови.

— Как ты могла не сказать мне? Как?

— Всё решили родители. Они, как узнали, на той же неделе переехали. Ты вспомни, черт побери, я ж была совсем девчонкой. И не слишком продвинутой для своих лет. Я сделала, как они сказали, а потом уже не захотела…

— Ты дрянь, сука чокнутая! Не сомневаюсь, это не моя дочь. Даже анализ ДНК не заставит меня в это поверить.

— Ну и отлично. На том и порешили.

Она зашагала прочь, я ее догнал. На нас оглядывались прохожие, какие-то пацаны, сбившись в кучку, молча наблюдали за происходящим, будто спектакль смотрели. Я чувствовал, как ярость жгучим лезвием рассекает мне череп от глаз до затылка и выжигает мозг.

— Ты не можешь так уйти. Ты не можешь выплеснуть на меня все это и отправиться восвояси. Надо было думать РАНЬШЕ, тогда еще, сразу. Даже чмошный сын чмошного железнодорожника заслуживает, чтобы его поставили в известность, — вот о чем надо было думать. А не дожидаться, пока девке стукнет тринадцать, и теперь свалиться мне на голову и, к чертовой матери, перевернуть всю мою жизнь. Ты полагала, я как к этому отнесусь? «Потрясающе! Когда поедем в Диснейленд?» Естественно, я вне себя. Естественно. А ты стой и слушай, потому что, мать твою, не надо было так поступать.

Я жахнул кулаком в стену, со всей силы, ничтожной, впрочем, по сравнению с моей яростью: опять разочарование. И сожаление: пальцы — всмятку. Захотелось сесть и заплакать, только я уже давно не плачу.

Зато Алиса себе в этом удовольствии не отказывала и, всхлипывая, бормотала:

— Я поступила глупо… Я не знаю, что делать с Нанси, с ней всегда было нелегко, а с тех пор, как ей все известно, она совсем отбилась от рук… Я не хотела с тобой встречаться… но я просто с ней голову потеряла.

— И имя у нее дерьмовое.

Алиса порылась в сумочке и протянула мне визитную карточку:

— Поступай как знаешь. Можешь позвонить, можешь забыть, как хочешь…

Умела, сволочь такая, разжалобить; я было разволновался, потом растерялся, а потом меня совсем повело:

— Да пошла ты…

И она ушла. Глядя на ее понурую спину, я ощутил совершенно неуместное желание. Она знала, как сбить мужика с толку.

Окружавшие нас пацаны стали расходиться, они покатывались со смеху и от восторга хлопали себя по ляжкам. Наверняка надо мной смеялись, и, что удивительно, мне это было по фигу.

Я бессмысленно стоял на месте. Привычка вечно все накручивать, преувеличивать, притворяться привела к тому, что я и сам не понимал, какие мои чувства подлинные, а какие нет.

Пока поднимался наверх, растерял остатки юмора и значительную часть хладнокровия. Рука моя распухла так, будто вместо кисти мне прирастили боксерскую перчатку.

Мысли бурлили у меня в голове, сшибались, переполняли меня и душили.

Вспомнил парней из фильма «Люди в черном» с этим их приспособлением, стирающим память: я бы дорого дал, чтобы такое приобрести и вернуться на два часа назад.

И почему-то мне все время представлялась сперма. Нелепейшим образом я пытался проследить связь между этой клейкой белесой массой и ребенком. Вспоминал, как все было у нас с Алиской, и повторял себе, что именно так и получаются дети. Но не стыковалось. К тому же преимущественно всплывали картинки, как я кончаю ей в рот, на лицо, на ягодицы. Стыковалось еще меньше…

С другой стороны, идея, что девчонка не от меня, тоже как-то не канала. Я знал, что Алиска сказала правду, чувствовал… Их поспешный отъезд, если подумать, выглядел чрезвычайно странно… Помню ледяной голос ее матери по телефону: тогда я отнес это на счет моего зеленого ирокеза и ошейника с шипами… Теперь все вставало на свои места.

Мне приходилось сталкиваться с тем, что у женщин случаются задержки, что некоторые хотят завести от тебя ребенка, а другие просто не желают принимать противозачаточные таблетки… Короче, я уже имел представление о проблеме, но обходилось всегда без последствий. Постепенно я уверился, что мне такого рода осложнения не грозят, и вдруг все поехало: оказалось, грозят, и в наихудшем раскладе. Унижение нестерпимое.

Алискины предки ничего мне не сказали, потому что я из рабочей семьи. Эта догадка не отпускала меня, как назойливый мотив, и от нее окончательно сносило крышу. Хотелось кого-нибудь убить, защитить поруганную честь, а жизнь свою послать, блин, к такой-то матери. К несчастью, я плохо представлял себе, как пойду душить полоумную мать Алисы, оттого все мысли возвращались к исходной точке, и оставалось только сглатывать стреляющую боль ярости. Вопиющая, уму непостижимая несправедливость, и, конечно же, на мою голову…

Я забросал Катрин эсэмэсками, умоляя прийти поскорей. Казалось, с ее появлением откроется какой-то выход, хотя непонятно, какой именно.

Увы, я слишком часто проделывал этот фокус: заставлял ее примчаться домой, бросив все, а дома посылал купить мне долипран, поскольку не люблю аспирин, или шоколадное пирожное, если чувствовал приближение депрессии, или просто свежий номер газеты «Либерасьон», о котором услышал по радио… На этот раз она уперлась: у нее работа, и пока она ее не закончит, никуда не двинется.

Я вообразил, как она возвращается и обнаруживает меня в ванне с перерезанными венами или — лучше — повесившимся на простыне и болтающимся за окном гостиной. Это минут на пять меня успокоило.

Ну и хорошо, пусть приходит позднее. Я вовсе не был уверен, что так уж жажду с ней поделиться. Если я ей все расскажу, эта история начнет всплывать в каждом нашем разговоре. Я рассчитывал забыть ее в самые ближайшие дни, а Катрин помешала бы мне это сделать. И потом, неловко как-то объяснять ей, что я выходил на улицу встречаться с бывшей школьной подругой. Я нещадно эксплуатировал Катрин более двух лет, гонял за тем, за этим — и после всего признаться, что я вот так взял и вышел… К тому же не факт, что я пожелаю в скором времени повторить эксперимент.

Вылазка на улицу меня разочаровала. У меня не случилось приступа стремопатии, я не испытал никаких экстраординарных ощущений, не упал в обморок. Столько времени я страшился этой минуты, накручивал себя до невозможности, до сердцебиения, до холодного пота… Я часто представлял себе свой первый выход на воздух, обязательно летом, Катрин ведет меня под руку, глаза ее блестят от счастья, теплый ветер ласково обдувает лицо, я иду медленно, как после тяжелой болезни… И вдруг эта дрянь, Алиска, все испакостила, испоганила, оплевала…

Я прилег, решил прибегнуть к дыхательной самотерапии. Получалось типа: «Тебе плохо? Прими таблетку аспирина». Я перевернулся и стал корчиться на кровати — кадр из фильма «Экзорцист», — чувствуя, как адская боль пронзает меня от живота до макушки, ворочается во мне, будто какое-то мерзкое животное. Потом надоело.

Попробовал еще раз набрать Катрин, прекрасно понимая, что смешон; у нее сработал автоответчик, и я повесил трубку.

He буду я ей ничего говорить. Все ясно теперь про наши отношения: каждый за себя, и если подыхаешь, подыхай молча.

Подумал было позвонить брату, выплеснуть свое бешенство на него, не объясняя причин, облаять и все. А в общем-то, ну его. Отложил брата на следующий день, когда соберусь с мыслями.

В конце концов позвонил Сандре, хотя ломало: ведь, не вмешайся она, не было бы этого кошмара. Я бы остался дома, смотрел бы себе спокойненько телевизор. И потом, я опасался, что она раздует теперь целую историю и совсем меня доконает. Скрючившись на диване, я все-таки набрал ее номер: надо же кому-то излить душу.

Гадючка рассыпалась в извинениях:

— Я себя проклинаю… Я дура. Не знаю, почему я тебе это сказала, бред какой-то… Знал бы ты, как я себя ругала.

— Если честно, я был готов тебя убить, но теперь это уже не важно нисколечко… Послушай сюда: я ходил на свидание.

— Ты вышел на улицу?

Она испытала шок и даже разочарование. Или, может, испуг. Сознавала она это или нет, но мой выход на улицу ставил ее перед угрозой потерять единственного из всех ее знакомых еще более шизанутого, чем она сама. Мое амебообразное прозябание помогало другим чувствовать себя уверенней. Я не удержался и добавил для понта:

— У меня не было выбора.

— И чего ей от тебя понадобилось?

Я стыдился признаться. Уж лучше сдохнуть, провалиться сквозь землю. Мне вовсе не улыбалась моя новая роль — парня, о котором говорят намеками, с усмешкой, жалостью, осуждением… Не катило мне носить это клеймо. За что? Почему я должен расплачиваться? Я заставил Сандру поклясться, что она никому ничего не скажет, не сомневаясь, понятно, что она разнесет весть по всему свету. Короче, в конце концов я выдавил:

— Она сказала, что у нее дочь от меня. Тринадцати лет. Жаждет со мной встретиться.

Сандра испустила продолжительное «вау!», восхищенное и ошарашенное. В любой другой ситуации я был бы счастлив сообщить ей новость, которая всколыхнула бы ее до такой степени.

И вот тут-то пошел полный психодел. Как только я произнес эти слова, девчонка стала существовать реально. Сама по себе. До этой минуты я думал о предательстве Алисы, о том, как подло было прийти и сказать мне это через тринадцать лет, о ее семейке, которая сговорилась все от меня скрыть… И вдруг материализовалась девчонка. Она жила где-то здесь в городе, росла без отца, мечтала со мной познакомиться.

Я тогда ничего не сказал, даже в уме отчетливо не сформулировал, не признался себе, но именно в ту минуту я понял, что должен ее увидеть. Хотя бы раз. Зато Сандра сказала, как только перестала ахать и охать:

— Пытаешься ее себе представить?

— Нет. У меня нет никакой дочери. Ты ведь меня знаешь. Разве похоже, что у меня есть дети?

— Похоже, есть.

Мы болтали и болтали, пока мой радиотелефон не разрядился, после чего я перезвонил ей по мобильнику, а когда сел ее телефон, она перезвонила мне по своему мобильнику. У меня шею свело, оттого что я так долго держал голову набок, плечом прижимая трубу к уху. За это время я приготовил себе чай, сварил макароны. Мы потеряли нить, трепались о том о сем, ловя кайф от самого процесса…

— По крайней мере, это послужит тебе уроком на будущее…

— Предлагаешь закупить партию тестов на беременность и до получения результатов никого не выпускать из койки?

— Нет, кончать только на фейс.

— Угу, или в анналы. А ты, я смотрю, не дура.

Мы проговорили до тех пор, пока я не услышал, что в квартиру входит Катрин. Я быстренько повесил трубку, точно школьник. Мы так часто делали. После многих часов телефонного трепа я был никакой, голова отупела. В мыслях не прибавилось ясности, зато убавилось остроты.

Катрин дулась, а у меня даже не было сил на нее за это разозлиться. Я оставил ее гнить, проглотил три экванила — это большие синие таблетки, мне прописала их служба психологической помощи, и я к ним очень пристрастился — и отправился спать, не сказав ей ни слова. Пусть будет ей наука. Вопреки обыкновению, она не зашла меня проведать. Просидела перед телевизором, дура непробиваемая, неспособная почувствовать, что в доме у нее разразилась катастрофа.

— Алло, старик, это Сандра. Какие новости? Ты дома или тебя нет? Ты не хочешь разговаривать?

Я снял трубку, постарался поддержать беседу в шутливом тоне. Вообще-то такое мне не свойственно: обычно я склонен гнать волну.

— У меня тут Хиросима.

— Выкладывай.

В голосе неподдельная обеспокоенность. На экране телевизора черноволосая девица в футболке с драконом извивалась, стоя на одном месте, а руками держалась за живот; казалось, она безуспешно пытается оторвать одну ногу от пола. Я стал рассказывать:

— Катрин требует, чтобы я съезжал. У нее появился кто-то еще.

— У Катрин?

Что Катрин не может жить без меня, не подлежало обсуждению. Она, понятно, иногда обижалась, что я сутками зависаю у телевизора, не даю ей приглашать подруг, отказываюсь есть замороженные продукты, не трахаю ее уже несколько месяцев… обижалась, но все женщины рано или поздно начинают ныть. Ее недовольство никогда мне ничем серьезным не угрожало. Стоило только прижаться к ней, подластиться, и она успокаивалась, признавала, что мне тоже нелегко, полоса такая стрёмная. Сатурн стоял в моем знаке зодиака уже целых два года, а она не хуже меня знала, что с этой планетой жить тяжко.

В ту пору у меня не возникало ощущения, будто я ее третирую. Мне самому было так тошно, что мое отношение к ней представлялось мне пусть несправедливым, но оправданным. Я полагал, она понимала, что это временно, а потом я выкарабкаюсь и уж тогда расплачусь сполна.

— Похоже, это серьезно. Утром она ушла с вещами. Дала мне неделю на то, чтобы я отсюда съехал. Неделю… Видите ли, этого достаточно, чтобы найти «другую такую же дуру», цитата.

— А что, собственно, случилось?

— Во-первых, ее шизанутый психарь сделал ее законченной психопаткой. Во-вторых, на работе ее охмуряет какой-то фраер, обещает златые горы. В-третьих, вчера к концу дня я был уже никакой и рано лег спать. А она увидела мои мокрые грязные ботинки и вообразила, будто я регулярно выхожу тайком и, совершенно понятно, ей назло. Затем обшарила мою куртку, тоже мокрую, нашла визитную карточку Алисы и заключила, что я встречаюсь с девками. Возбухала всю ночь. Вбила себе в голову, что я откапываю их в Интернете, полезла в комп, нашла сто тысяч порносайтов… нафантазировала всякого — это Катрин-то, всегда мечтавшая о спокойных безмятежных отношениях. Представляешь? Короче, проснувшись утром, я почувствовал, что мне вроде как полегчало, пошел ее поцеловать, а она меня мордой об стол… Я сделался врагом номер один.

— Ты ей объяснил про Алису?

— Нет, не стал. Сказал, подруга детства, дескать, в хреновом положении, никак не мог не спуститься к ней. Катрин не поверила.

— А почему ты ей не сказал?

— Подумал, что, если мы все-таки помиримся, а это, на мой взгляд, не исключено, я о своей болтливости горько пожалею.

— Неглупо. Да уж, тебе масть пошла, ничего не скажешь.

— Голова дракона в противостоянии с Нептуном, Меркурий на ретноградном движении, Сатурн ни с места… комплект.

— Ты иногда мыслишь по-женски, но мне это нравится. Кстати, а у малышки какой знак?

— Почем я знаю. Меня это не колышет. Я о ней и думать забыл. Спасибо, что напомнила, в каком я дерьме.

— И что ты намерен делать?

— Повеситься, эмигрировать в Венгрию, вступить в секту, стать наркоманом, придушить Катрин, а прежде выпустить кишки ее хахалю. Я всегда подозревал, что по мне нары плачут.

Шутки шутками, но в ту минуту я реально о чем-то таком подумывал.

— Я не желаю слышать слово «ответственность». Мне тридцать лет, я себя знаю, я уже не в том возрасте, когда можно запудрить себе мозги: я не способен жить нормально. Моя слабая голова этого не вынесет. Квартира, работа, начальник, налоги… спускаться в метро, найти подходящую подругу, оплачивать счета и день-деньской общаться с кретинами, чтобы заработать на шамовку… Нет. В гробу я все это видал, лучше в бомжи пойду. Буду ошиваться под окнами этой сучки, чтоб она знала, до чего я дошел по ее милости.

Сандра кхекнула. Когда люди так вот легонько откашливаются, это они собираются сказать нечто, от чего им самим неловко; я приготовился к худшему — не привыкать.

— А насчет малышки ты подумал?

— Нет. То-то и приятно, что с уходом Катрин я от этой истории начисто отключился.

— Тебе нужно с ней увидеться. Если девочка хочет с тобой познакомиться, ты обязан это сделать.

— У тебя что, совсем башню снесло? Добить меня хочешь, да? Какого лешего ты меня опять в это окунаешь?

Я бы, конечно, швырнул тут трубку, если бы не рассчитывал попросить у нее приюта — на время, пока не раскручусь. Поэтому я наступил себе на горло и стерпел ее ахи и охи.

Ее просто заклинило на этой малышке.

— Что мать у нее дура крезанутая, я не спорю. Что тебе это влом до крайности, тоже понятно. Но девчонка-то тут при чем? Она имеет право взглянуть на тебя хоть раз. Ты не можешь ее так Вот кинуть.

— Очень даже могу. И дело не только в том, что я эгоист. Будь я ребенком, мне неприятно было бы узнать, что мой отец — это я. «Посмотри, деточка, этот неудачник — твой папа. Ты счастлива?» Пусть лучше я останусь для нее мечтой.

— Ничего подобного. Я бы на ее месте была бы рада иметь такого отца.

Последнюю фразу она произнесла со страстью, из чего я заключил: ждет, стало быть, чтобы я ей вставил — а это, понятно, отбивало у меня всякую охоту. Когда я поселюсь у нее, сказал я себе, надо будет держать ухо востро и не попадать в двусмысленное положение.

Она меня раскусила и, как мне показалось, сильно напряглась при мысли, что ей придется меня вписать. Я решил подождать: может, ее замучит совесть и она сама пригласит меня у нее пожить.

— Брюно, ты должен понять, что девчонка не виновата, ты должен с ней встретиться, ты обязан. У нее один отец — это ты; если она хочет с тобой увидеться, ты не имеешь права ей отказать. Ты можешь кидать кого угодно, но не маленькую девочку.

— Да отстань ты от меня, ё-моё. Зачем только я тебе рассказал.

— Затем и рассказал, чтобы я тебя подстегнула с ней встретиться.

— Давай закроем эту тему.

Но она не унималась, и меня в конце концов торкнуло, что она попросту нашла повод разругаться со мной окончательно. Чтоб не пришлось отказывать мне в ночлеге. Это очень в ее духе — обойти конфликт стороной, избегая лобовой конфронтации, ничего не высказывая в открытую.

Она, видите ли, такая добродетельная, чувствительная, когда проблемы не касаются ее близко, а вот приютить человека, когда ему так фигово, что дальше некуда, — этого она не может. Подруга называется… Я плюнул на желание вписаться к ней и оборвал ее:

— Знаешь что, Сандра, пошла бы ты на хрен. Я всю жизнь буду помнить, что в трудную минуту ты меня бросила. Понятно? Никогда не забуду.

И повесил трубку, мечтая, чтобы мои слова навели на нее порчу.

Смертельный яд разливался по моему организму, разрывал внутренности и нервные клетки, и противоядия я не знал. Меня мутило от собственного растерзанного состояния, хотелось из него выйти, но таблетки, которые я глотал, делали меня подавленным и вялым, а беспечности не прибавляли. Фуфловый наркотик, такая же лажа, как и все их медицинские штучки.

Я пошел выпить чаю; это Катрин меня приучила целыми днями накачиваться чаем. От каждой женщины остается след, какая-то привычка, какое-то словцо, в общем, что-то они в вас меняют. И живет в вашей душе нежное и горькое воспоминание о романах, начинавшихся так хорошо.

Я ждал, пока закипит вода, и смотрел на побуревший от газовой плиты потолок. Когда я сюда переехал, мы перекрасили кухню в желтый. Кухонька была узкой, полки заставлены баночками с чаем, пряностями и разными металлическими коробочками, по стенам — открытки, а холодильник облеплен фиговинками на магнитах. Не особенно чисто, зато уютно. Я не хотел, чтобы меня отсюда выгоняли. Я хотел вернуть первые месяцы нашей совместной жизни, когда по ее лицу было видно, как она счастлива, что я здесь, когда по утрам нам нужно было сказать друг другу столько важного о нас двоих, о мире, о нашем будущем. Когда она еще верила в меня, а я еще старался оправдать ее надежды. Она писала пальцем слова у меня на спине, я сосредоточивался и разгадывал. Нет, я не хотел уходить. Я даже запах ладана, от которого меня прежде тошнило, вдыхал теперь с наслаждением. С умилением смотрел на пивные дрожжи, магниевые таблетки, чай с привкусом шпината и прочие хипповские штучки, еще вчера раздражавшие меня донельзя. Я не хотел, чтобы меня отсюда выгоняли, хотя сам все для этого сделал.

Я взял тарелку и шмякнул ее о стену. Понравилось — и звук, и как она разлетелась вдребезги. Разбил все тарелки, какие были, одной левой: правая болела. Затем принялся за стаканы. Наскучило. Хорошенького понемножку. Подумал было пройтись босиком по осколкам, а после заляпать кровью всю квартиру, но не стал.

Вернулся в гостиную вроде бы успокоенным. Сел перед телевизором, чтобы забить косячок, и тут обнаружил, что у меня кончилась бумага. От этого нервы мои расквасились в одну секунду; не сознавая, что творю, я повалился на пол и стал кататься и лупить себя кулаками, я бился об пол головой и вопил как резаный.

Пока не выбился из сил. Случившееся озадачило меня самого: я всегда полагал, что устраиваю нервные припадки, чтобы произвести впечатление на окружающих и что-нибудь с этого поиметь. Иногда срабатывало, иногда совсем наоборот. Но до сих пор я и мысли не допускал, что могу элементарно потерять над собой контроль.

Я ощупал себе голову — все так же левой рукой — и испугался: болело реально и вдобавок подташнивало… Позвонил в медицинскую службу SOS. Пусть пропишут мне стрессам — помнится, он хорошо действовал. И пусть отправят меня на «скорой» в больницу; из неврологического отделения я позвонил бы Катрин, сдержанным тоном объяснил, что стали известны результаты сканирования и жить мне осталось месяц; извинившись за беспокойство, попросил бы принести кое-что из вещей, потому что больше мне обратиться не к кому…

Приехала доктор. Худенькая такая брюнеточка с серьезным лицом, маленькими грудками, ну просто прелесть. Мне стало жаль ее, что ей приходится таскаться по вызовам с чемоданчиком и такой дивной попкой. Среди клиентов попадались, небось, всякие отморозки, и она выслушивала всю их галиматью.

Она померила мне давление, посветила в глаза маленькой лампочкой, пощупала голову, послушала сердце. Я балдел. Я представил себе, как бы я жил с такой вот докторшей и по утрам и вечерам просил ее проверить, все ли у меня в порядке. Будь рядом со мной женщина, которая могла бы меня поддержать и успокоить, я бы, глядишь, сделался иным человеком.

Чтобы она подольше не уходила, чтобы не вынесла превратного представления обо мне, я рассказал ей о своих злоключениях. Не хотелось, чтобы она думала, будто я закатываю истерики каждый день. Объяснил ей про Алису, про Катрин… Она слушала меня, сидя на краешке софы, скрестив руки на плотно сжатых коленях. Серая блузка, красивая тонкая шея; я мысленно дорисовывал ее ключицы, обводил их пальцем. Я воображал, как она обнимает меня, утешает; такого склада женщины умеют приласкать, нашептать нежные слова. Мою повесть она выслушала с большим вниманием, на секунду призадумалась, а потом, изящно наклонив головку и глядя своими большущими глазами мне прямо в глаза, произнесла тихо, торжественно и чуть грустно:

— Вы должны встретиться с девочкой. Понимаете, для нее чрезвычайно важно узнать своего отца.

Я любезно посоветовал ей сменить профессию и проводил к двери.

Дальше дни потекли как в тумане. Я смутно надеялся, что Катрин позвонит и попросит принять ее обратно — я бы согласился не раздумывая. Ждал, что позвонит Алиса и скажет: так и так, мол, пошутила… страдаю шизофренией.

Каждое утро я намеревался пролистать записную книжку, поискать, где бы приземлиться. Но вместо этого забивал косяк за косяком и обнаруживал, что время летит ненормально быстро.

Я позвонил матери, сообщил, что Катрин нашла себе другого. «И тут прокол», — скупо прокомментировала маман; потом я попросил у нее немного денег, она не преминула подпустить патетическое: «Ты знаешь, сколько тебе лет?», но согласилась выслать тысячу франков. Я беспощадно выторговал две. В разговоре она упорно старалась показать, как мне должно быть стыдно, — ну и фиг с ней. Зато я вставил по ходу, что мой дорогой братик, ее любимчик, не последнюю роль сыграл в моем разрыве с Катрин. Десять минут спустя в телефоне раздался его раздраженный голос. Я предоставил ему базарить с автоответчиком — собачиться самому охота отпала.

Я стал выходить на улицу. В табачный киоск, в магазин. И — ничего, как будто так и надо, как будто я так жил и прежде, все эти два года. Обидно даже. Вопреки ожиданию, я отнюдь не ощущал себя Робинзоном Крузо, мучительно приспосабливающимся к цивилизованной жизни. Однако был рад, что все-таки отсиживался до последнего: погода стояла холодная, люди кругом хмурились, всюду мрак, враждебность, шум.

А главное, девушки: никакого сравнения с теми, что я видел по телевизору, неулыбчивые, нерасполагающие.

Однажды вечером притащил домой бутылку «Jack Da»[3] — я уже год как не пил, Катрин была дико положительная, вегетарианка, не пила и дурью не баловалась. Вот и все, что эта идиотка вынесла из рокешных тусовок. Первую рюмку я выпил с отвращением, вторая меня согрела. В конце концов я надрался и впал в эйфорию; вообразил, что все устаканилось, что наконец-то у меня появился повод подыскать квартиру побольше, а роман я напишу за шесть дней — почему нет, все дело в настроении. Насчет девчонки, так я вообще не понимал, какое она имеет ко мне отношение. Я лежал скрестив руки на груди, врубив «Студжес» на полную мощь, и, бухой в стельку, радовался, что избавился от зануды, отучившей меня дринкать. Было ясно как дважды два: я не мог писать и на улицу не выходил, оттого что не пил…

Следующий день я провел в клозете, и ясности у меня поубавилось; меня рвало желчью и еще чем-то, чему следовало оставаться внутри. С дринком пришлось завязать. Остатки Jackʼa я вылил в раковину и скрутил здоровый джойнт, чтобы избавиться от похмелья. Меня плющило пуще прежнего, ни одной мысли я не мог сформулировать до конца — с бодуна все путалось. Что в моем положении было вовсе даже и неплохо. Растянувшись на диване, приложив ко лбу холодную банную рукавицу, я исходил жалостью к себе и смотрел телевизор.

На канале АВ1 негритянское племя в спортивных костюмах дергалось перед телекамерами, закольцованные клипы рэпа, шлюхи с чуваками на громадных тачках, прочая жлобская мишура. На канале 3 — компьютерные картинки, боевая машина будущего, в ней копошилась команда, которой полагалось метать бомбы через океан типа по локаторам. На Tiji желтенький мультипликационный песик катался на санках с другим бобиком, серым. А на Cartoon Network жалкий тип под Бэтмена сражался с седовласым меном; тут тоже фантастика, армия будущего, какое-то чудище в клетке, порывавшееся смыться. На Fox Kids принц Франц боролся на саблях против чела с короткой бороденкой, тот пытался сбросить принца с башни, а вышло как раз наоборот, и в итоге принц под выкрики «Да здравствует король!» красуется перед ликующим народом с чудо какой довольной принцессой. На Дисней-канале драконы и змеи окружали прикованного пацана, принцесса по имени Ди-Ди размахивала мечом, и змеям это было не в кайф. На Game One какой-то кретин искал «тайники» и что-то заливал про фокусы — короче, я ни фига не понял. На МСМ телки, стоя под водопадом, лягали что-то позади себя. На МСМ2 такие же факухи, но уже с парнем, дрыгались на фоне паркинга, выкидывая руки то вправо, то влево. А на MTV бесновались какие-то дети…

Я стал скакать с одной программы на другую. В свое время я несколько месяцев кряду вдалбливал Катрин, что хороший писатель — это тот, у кого все кабельные каналы под рукой, и что это совершенно необходимое вложение денег. В конце концов она согласилась. При воспоминании о ее покладистости у меня всякий раз подступала тошнота.

Целый день я смотрел программы для детей. Какой же фигней им забивают башку…

Выбить мозги тем, кому еще нет двенадцати, приучить их выпивать нужное количество кока-колы в сутки, залезть им в подкорку и нашпиговать ее всяческой туфтой: счастье — это быть, как все, оно достигается покупкой всяких фишек, а для этого надо слушаться, идти в ногу, и чтоб никаких желаний, не имеющих денежного эквивалента; никого не цеплять, соблюдать приличия — то есть быть счастливым, еще лучше — быть первым. Взрослые всей мощью своего общества цинично обрушиваются на собственных детей и убивают их со страстью. Потому что лишь одно имеет значение — угодил ли ты начальнику: удачно ли продал бургеры-CD-DVD-кроссовки-рюкзаки-побрякушки-футболки. Много ли ты их продал, по хорошей ли цене? Доволен ли начальник результатом? Любая иная мысль будет признана анахронизмом и изгнана одним пожатием плеча.

Никогда еще пропаганда не велась так успешно и никогда не была такой циничной. Даже в самых оболванивающих системах — сталинской, гитлеровской, сионистской, палестинской, католической или сайентологической — учителя сами были соответствующим образом отформатированы и верили в то, чему учили. Теперь все иначе: директора каналов, режиссеры клипов, продюсеры групп, маркетологи — все прекрасно понимают, что занимаются мошенничеством и накалывают невинных. Они воображают себя крутыми, думают, они акулы. В действительности же они угодливые шавки, добивающиеся хозяйской ласки. Ярые безмозглые коллаборационисты. Не скажешь даже, что они осознанно служат дьяволу. Их деятельность разрушительна и бессмысленна. Тайные агенты по совращению малолетних, тупые, готовые на все.

Мерзость всеобщей лажи огорошила меня, раньше я в это не вникал. Как и многие вокруг, я вообще мало во что вникал. Мы давно усвоили, что возмущаться бесполезно, выработали ко всему насмешливое отношение, свыклись с тем, что все туфта и не стоит наживать себе геморрой попусту. История научила нас считать негодование отстойной эмоцией.

Врубив канал для взрослых, я посмотрел кусочек «Моряка и Лулы»[4], вспомнил лето после выпускного класса. Меня торкнуло, что ее тогда еще не было на свете. Она не существовала, а потом вдруг возникла. Фокус какой-то, и притом сомнительного свойства, я подступался к нему и так и сяк и ни фига не понимал. Сама идея, что мы с ней как-то связаны, казалась мне омерзительной и притягательной одновременно.

Что я для нее? Предок, которого надо узреть своими глазами и забыть. Недостающее звено. Мертвец. Абстрактное понятие.

Я подумал, что папаша без машины будет выглядеть совсем уж беспонтово. Решил так: получу права, подыщу тачку. А тогда и подумаю о встрече. Тогда я, по крайней мере, смогу погудеть ей издали, показать, что я — это я.

Саму возможность знакомства я отвергал теперь не так категорично, как раньше. Слишком много обрушилось на меня сразу со всех сторон, и я устал выстраивать в голове баррикады.

Я еще не верил до конца в реальность происходящего. Упрямый мальчишка, засевший во мне, надул губы и сложа руки ждал, чтобы с потолка спустился Бог или взрослый и быстренько расставил все по местам.

На самом деле я ждал, что позвонит Катрин и скажет, мол, жить без меня не может, сейчас вернется и все уладит.

Но единственный звонок от нее раздался по истечении семи дней: она спросила, выметаюсь ли я.

Именно так и сказала: «выметаешься».

Я попросил ее встретиться со мной, поговорить, но она была неумолима, она выставляла меня за дверь, как паршивую собаку.

Я обвел взглядом комнату, подумал, не поджечь ли тут все к чертовой матери, но потом достал сумку и покидал в нее диски и свитера. Взял сигареты, конвертик с остатками дури — всего несколько зернышек, мобилу, кошелек и ушел, не закрыв за собой дверь.

Я ожидал сногсшибательного шока, взрыва — ничего подобного. Видимо, шок, произведенный сообщением Алисы, оказал обезболивающий эффект. Это как у зубного: делают тебе укол, а потом проходит несколько часов, прежде чем ты сможешь почувствовать собственный язык. Я потерял чувствительность. Не так, как от морфия, конечно, но в целом тоже неплохо.

Я позвонил другу детства Тьерри:

— Слушай, старик, я тут в полной заднице. Можно к тебе заглянуть?

Он замялся, я догадался, что рядом его подружка — она меня на дух не переносила, говорила, что я клин. Мы и видеться перестали с тех пор, как он с ней. Он назначил мне свидание в забегаловке у него внизу. Я специально поехал на автобусе, проверить, хватит ли меня стремопатия или сойдет нормально. На остановке 31-го со мной стояли дамочка с коляской и орущим в ней младенцем, сгорбленный кашляющий и харкающий старик и китаец с огромными хозяйственными сумками. Когда автобус подошел, я держал зеленую кнопку на двери все то время, что дамочка загружала коляску, но вместо «спасибо» она только недоверчиво на меня покосилась, и пришлось мне самому порадоваться своей галантности и гражданской доблести.

В автобус вошли контролеры. Естественно, если я впервые за много-много месяцев воспользовался общественным транспортом и не взял билета, контролеры не могли не появиться. Такое уж мое счастье.

Спас меня пацан лет пятнадцати, долговязый, белокожий, глуповатого вида детина с волнистыми нелепой длины волосами. Он не желал предъявлять ни проездного, ни удостоверения личности, кипишился и шумел. Выкрикивал оскорбительные слова женщине в зеленом, которая им занималась. Подскочили два ее коллеги, хотели его высадить и отвести в отделение, но он стал вопить. Когда его чуть подтолкнули, он заорал, что ему сломали щиколотку и что он будет жаловаться. В общем, достал их окончательно, и они его выволокли наружу.

Из пассажиров ни один не выразил ни симпатии, ни удивления, разве только легкую досаду: шума много. Стань эти типы дубасить парня ногами, в автобусе никто бы не шевельнулся. Мы, парижане, умеем абстрагироваться от ближнего.

Отвращение к окружающей жизни не забывается, как умение ездить на велосипеде. За время, что мы не виделись, Тьерри как-то ссутулился, словно бы его подружка крепко на него надавила. Он никогда не имел особенного успеха у женщин. Откровенно говоря, этим отчасти объяснялась наша дружба. Я, конечно, себе в этом не признавался, однако приятно таскаться повсюду с приятелем, на которого девушки не обращают внимания, это повышает твои собственные шансы и вообще удобно: никакого соперничества, никаких наколок, подозрений. Недостаток женского внимания не мешал ему быть хорошим товарищем, верным, дурашливым, веселым, фанатом «Мотохед» и камерунских «Неукротимых львов».

Я сел напротив него.

— Ты похож немного на Сальмана Рушди, только светлого, раньше я этого не замечал.

— Странно, что у тебя осталось так мало друзей.

— Вот незадача, черт возьми, чтоб с лицом Сальмана Рушди да не писать книг. Даже если бы писал, и то…

Разговаривая с ним, я потирал себе ляжки и все время ерзал. Я пребывал в каком-то эйфорическом возбуждении. Он спросил меня с недоверием, показавшимся мне унизительным:

— Что, собственно, ты делаешь на улице?

— Я покончил со своей стремопатией. Завязал, даже не понимаю, как это я просидел взаперти все эти месяцы. И очень вовремя завязал, потому что Катрин завела себе какого-то хмыря и выставила меня за дверь.

Тьерри сразу преисполнился сочувствия. Недоверие улетучилось. Он от девок порядочно натерпелся.

— От баб все зло, все, блин, от них…

— Самое гнусное ведь что: она со мной нянчилась, как с младенцем, и в результате я теперь по уши в дерьме. Я не работаю, у меня нет квартиры… Я чисто конкретно на улице. Она сделала из меня беспомощного ребенка, а потом выкинула, как ненужную вещь.

Но Тьерри явно не отражал моей теории о злодейке Катрин, нарочно вогнавшей меня в детство, чтобы потом добить окончательно. На черта, спрашивается, нужны друзья, как не для того, чтобы поддержать тебя в заблуждении?

Он сразу стал в оборону:

— С жильем выручить не смогу, ты ж знаешь Селию, она…

— Знаю, она меня на дух не переносит.

— И вообще у нее ужасный характер, ужасный.

Уж если Тьерри жалуется на женщину, причем на женщину, которой он вроде нравится, значит, она и в самом деле несносна. У меня даже затеплилась надежда, что, может, она его в скором времени пошлет и тогда мы снова станем друзьями.

Внезапно я почувствовал отчаянную стреляющую боль в спине. Я выпрямился, выгнулся назад и уже вполуха слушал, что рассказывал Тьерри о последней ярмарке пластинок и дисков в Шамперре. Он был коллекционером. Мальчишкой он просто любил слушать музыку, потом это переросло в манию, и чем менее интересной становилась его жизнь, тем больше он сосредоточивался на редких пластинках. Забавно, конечно, смотреть, как он постукивает пальцем по винилу, оценивая толщину, но в общем-то это уже на грани бреда.

Тьерри вдруг показался мне отталкивающим. Он напомнил мне о том, сколько нам лет. Возраст его не украсил. На висках залысины, одет, как старый хардюшник, но без изюминки. А в таком прикиде изюминка-то как раз и необходима.

Я вспомнил, почему я перестал выходить на улицу, почему завязал с питьем, забил на встречи с друзьями. Мы все старели и не знали, как с этим быть. Неприглядное зрелище.

Про Алису я ему все-таки рассказал. Он, разумеется, никакой Алисы не помнил: «У тебя их столько было, всех не упомнишь». Тьерри держал меня за крутого ходока.

Он рассмеялся, похлопал меня по плечу и назвал папой. Я чуть было не завелся, а потом вдруг сам расхохотался. Вообще-то и вправду умора. Случись это не со мной, меня бы первого пробило на ржач.

На короткое время мы снова сблизились. Меня даже потянуло заказать себе пива, но в ту же секунду я представил себе, как храплю ночью поперек тротуара в обнимку со своей сумкой, — картинка эта меня не слишком вдохновила, и я благоразумно продолжил сосать лимонад. На целый час все стало как прежде.

В конце концов он задал вопрос, к которому мне пора было привыкнуть:

— Ты собираешься встретиться с малышкой?

Я отмахнулся, оборвал его:

— Слушай, оставь меня в покое, а?

Он пожал плечами:

— Зря ты это так воспринимаешь. В сущности, тебе скорее повезло. У тебя есть дочь, — стало быть, тебе не придется мучиться, что, как последний мудак, прожил жизнь впустую. При этом, заметь, тебя миновали подгузники, рыганья, сопли и прочее. Тебе форменным образом повезло.

Я выслушал его с недоверием. Затем он включил мобильник, подпрыгнул, увидев, который час, взглянул на чек, достал деньги расплатиться. Мы обменялись обычными в таких случаях комментариями:

— Черт, невероятно, до чего все дорого в этом городе.

Вставая, он попросил меня дойти с ним до банкомата, предложил мне — поскольку не имел возможности меня приютить — тысячу франков взаймы: больше, дескать, ничем помочь не может. Я ответил, что это и так очень много, и пообещал вернуть деньги в скором времени. Всякий раз, когда мне любезно предлагали денег, я ощущал прилив благодарности и легкую отрыжку стыда и оттого в течение нескольких часов чувствовал себя приободренным и полным решимости взять долбаного быка за рога и поступить с ним, как он того заслуживает. Пыл мой сгорал, как солома, шелестелки эти я быстро спускал и снова оказывался наедине со своими стремаками.

Прощаясь, Тьерри мялся, ему было неловко бросать меня на улице на ночь глядя:

— Хорошо, ладно… Держи меня в курсе.

Мы натужно улыбнулись и разошлись в разные стороны. Я почувствовал себя мальчишкой, расстающимся с друзьями по летнему лагерю. В таких случаях плакать не принято. Нюни разводить, киснуть. Между тем ни с одной бабой и ни с кем вообще меня не связывало столько, сколько с Тьерри. Лучшее время в моей жизни — это когда мы пихались локтями и обменивались тумаками, копались в ящиках с пластинками, таскались на концерты и ощущали себя, не сознавая того, существом о двух головах, подключенных к одной мозговой сети.

Потом друзья вокруг нас стали взрослеть, говорить о деньгах, о своих успехах, обзаводиться детьми и планами, как сделать карьеру. Мы с Тьерри ухитрились выгадать несколько лет, не сдавались до последнего. А потом шутки кончились, занавес опустился, и теперь я уже плохо понимал, куда все катится.

Я пристроился в гостинице на бульваре Барбес, рядом с магазином «Шампьон». Грязновато, конечно, но не слишком.

Самочувствие — супер. Столько месяцев я не вылезал из депресухи, неотвязной, как насморк, а теперь, когда меня накрыло реально, когда не видно было просвета нигде, я радовался, как ребенок, которому пообещали новую игрушку.

Лег одетым и в наушниках, врубил «Студжес». Подобно пресловутым прустовским «мадленкам», мелодии из «1969» возродили в памяти лица, обстановку и всю атмосферу… я ощутил, до какой степени обременен воспоминаниями, но в тот вечер мне это было даже приятно…

Я забил последний косяк и, засыпая, понял, что моя радость не просто физиологическая защитная реакция мозга на грозящую катастрофу. Радость вырастала из очевидности: я хотел увидеть, что собой представляет моя дочь.

На другое утро я позвонил Алисе.