Teen Spirit

Часть вторая Отец и дочь

Эскалатор, поднимающий из чрева метро на поверхность земли. Вереница людей, жмущихся вправо, пропуская тех, кто спешит выкарабкаться побыстрей. Наверху уже проглянуло небо — расширяющийся квадратик ослепительного света.

Алиса, как мы и договорились, ждала меня у входа в парк, рядом с ней я увидел рослую девочку — Нанси не могла быть такой большой.

Я сник, меня подмывало развернуться, дать дёру к себе на Барбес. Как это все-таки несправедливо — с моим мальчишеским умом оказаться загнанным в тело взрослого человека. Если бы мир был устроен по справедливости, меня бы привела сюда мама, крепко держа за руку, научила бы, что сказать и как, да еще прикрикнула бы, вздумай я дурить. А вместо этого — нате пожалуйста — я сам должен идти уверенным шагом навстречу тринадцатилетней дочери.

Подойдя ближе, я понял, что это, несомненно, она, поклонился:

— Очень приятно. Надо же, ты совсем взрослая.

И сам порадовался: какой же я все-таки сукин сын — лицемер. Я прилепил себе на лицо доверчивую улыбку во весь рот и уже ее не снимал. Я чувствовал себя до такой степени затравленным, что, спроси меня кто-нибудь тут же на месте, как девчонка выглядит, какого цвета у нее волосы, какое пальто, хорошенькая ли, я не сумел бы ответить. Я ничего не видел, не регистрировал никакой информации, просто улыбался, как последний кретин, стараясь устоять на месте, не смыться.

Мелькнуло в голове, что я бы, пожалуй, трахнул Алиску. И вообще, могли бы с ней приколоться.

Она, однако, обнадеживать меня не стала, была холодна как лед, нелюбезна. Улизнула почти сразу, не взглянув на девчонку; нет чтобы жестом каким-нибудь изобразить: «Сожалею, мол, что так получилось», или сказать: «Надеюсь, вы поладите». Нет, просто вскочила в такси, опаздывая, возможно, на важную встречу, а перед этим попросила меня забросить девочку домой к няньке. К чему я не был готов, так это к обеду с глазу на глаз, я предполагал, что сяду напротив Алисы и «дочки», присмотрюсь к ним, отвечу на два-три вопроса. Меня ошарашило, что мать так легко доверила мне дочь, не выяснив даже, может, я давно шизанулся.

На Нанси я боялся даже взглянуть.

— Есть хочешь? — произнес я с наигранной небрежностью, понтом прикрывая страх, — это как духи на потное тело.

Она кивнула и ринулась в ближайшую пивную. Наверное, я позеленел, имеющаяся у меня наличность никак не соответствовала типу заведения: облома не миновать. Однако же я смолчал. Сжался в комок, прикидывая в уме, сколько мне не хватит, и судорожно соображал, кого призвать на помощь.

В итоге отправил эсэмэску Сандре: «Можешь радоваться — я на Порт-Шамперре с девчонкой, нечем расплатиться. Help»[6]. Она тут же ответила: «Еду», и я подумал, что она не такая уж дрянь.

Нанси понуро и скептически наблюдала, как я играюсь с мобильником. Последние сомнения относительно моего отцовства растаяли сами собой. Она была до ужаса на меня похожа. Мое лицо с наложенными на него там-сям материнскими черточками, только волосы неизвестно чьи, рот Алисин, а подбородок, должно быть, от Алисиного отца, насколько я его помнил. Такое вот странное существо, хотя, несомненно, одной со мной крови.

Глядя на нее, я испытывал неловкость. Во-первых, моя маленькая дочь была уже совсем не маленькой. Она доходила мне до плеча, все повадки взрослые, со стороны я легко бы дал ей семнадцать. Во-вторых, моя маленькая дочь одевалась совсем не по-детски. Я, понятно, улыбался, глядя на то, как она вырядилась для нашей встречи, изображал такого толерантного, ненавязчивого, с юмором, но внутри меня переколбасило.

Сношенные, линялые «пумы», грязно-серые спортивные штаны сидели низко на бедрах, а поскольку она была полненькой, над ними валиком нависал животик, и я заподозрил, что ей нравится выставлять напоказ свою нескладность. В ней чувствовалось что-то агрессивное и одновременно какая-то подавленность. Паршивый джемпер тусклого зеленого цвета с капюшоном и драными манжетами. Я невольно отметил, что у нее уже появилась грудь — две нелепые острые выпуклости. Волосы падали на насупленное лицо, она, как видно, привыкла постоянно дуться.

Она скучала и не скрывала этого. Подперев рукой щеку и нарочито скособочив физиономию, она рассматривала старушек за соседним столиком.

Мне нужно было что-то говорить, я жалел, что пришел, и утешал себя только тем, что больше на эту удочку не попадусь. Стейк с пюре, и баста.

Наконец она соизволила повернуть голову в мою сторону, зевнула во весь рот и буркнула:

— Воображаю, тебе мама наговорила, что я мечтаю тебя увидеть, но мне вообще-то начхать.

— Я все-таки твой отец!

Прозвучало неестественно. Гневно-обиженный тон изумил меня самого, и я расхохотался как безумный.

Маска пофигизма сошла с ее лица. Она скуксилась, сгорбилась суперкомично, затравленно огляделась, словно бы чего-то стыдясь. И я вдруг заново пережил ощущение стыда, какой испытывал в ее возрасте, видя, как ведут себя иные взрослые, как они кидают понты, несут несусветную чушь, полную туфту, теряя всякое достоинство. Прошиб ужас от самой возможности уподобиться им. Никогда этого не вспоминал, а тут, увидев ее мину, сразу воткнулся. Заглянул ей в глаза и перестал смеяться. Собрался с духом:

— Я не знал о твоем существовании. Когда узнал, в ужас пришел. А потом, через несколько дней, понял, что это даже прикольно, и мне захотелось тебя увидеть.

Произнося это, я почесывал себе затылок, мялся, подбирал слова, всячески показывая свое замешательство в расчете на ее сочувствие. Она потерла себе нос и пройдошливым, типично мужским движением резко склонила голову, метнув на меня исподволь оценивающий взгляд. Где она это подхватила?

Напрасно я делал знаки гарсонам всякий раз, когда их видел, — они нас не замечали, и я почти не сомневался, что они это нарочно — может, неосознанно, но нарочно, — они чуяли во мне обломанного фраера, которому это заведение не по средствам.

Теперь Нанси разглядывала меня в упор, внимательно и безо всякого выражения на лице. Я спросил:

— Я тебя разочаровал?

— Нет, меня мама предупреждала.

— О чем?

— Чтобы я себе ничего такого не воображала.

— А ты б хотела иметь какого отца?

— С большим мотоциклом.

— Я езжу на метро…

— Мама сказала, ты, типа, нищий.

Мой социальный статус она, похоже, находила весьма занятным.

В конце концов нам все-таки удалось сделать заказ, она взяла лазанью на закуску и стейк с жареной картошкой. Я восхищенно присвистнул:

— Ты знаешь, сколько это здесь стоит?

— Я хочу есть.

— От этого оно дешевле не станет.

Она задумалась, не зная, как видно, насколько серьезно отнестись к моему ответу.

Ела она согнувшись, уткнувшись носом в тарелку и окунув туда прядь волос. Вилку держала всей ладонью, будто лопатку, заглатывала с жадностью.

Словом, достала меня, и я буркнул:

— Давай я тебя всей мордой туда макну.

Она резко выпрямилась, явно удовлетворенная моей реакцией. Переходный возраст, вспомнил я, не зря он считается поганым.

Я спросил, слушает ли она музыку, и она, оживившись впервые за все время обеда, сообщила, что раньше зависала на Бритни и Джей Ло, но теперь уже старовата для этой фигни. Назвала кучу хип-хоповских групп, именуемых скай-роком, о которых я и не слышал. Тогда она стала исполнять мне отрывки, размахивая ручонками, типа, какая она крутая, и потешно имитируя акцент предместий. Мне показалось, она нарочно пытается шокировать меня вульгарными словечками. Но чувство ответственности и беспокойство, которыми проникаешься при общении с детьми, тогда еще не овладели мной. Я видел перед собой просто толстощекую девочку с блестящими глазами, дергающуюся за столиком в дорогой пивной и выдавливающую из себя блатные тексты. Она походила на мультипликационную белку. Подытожила она так:

— Я теперь слушаю только хип-хоп. Мамаша с ее расистскими идейками от него на стенку лезет.

Вся ее речь ершилась шпильками, которые она выпускала с наигранной наивностью. С невиннейшим видом она метала пробные бомбы, всякий раз поглядывая на меня и ловя мою реакцию.

Я боялся ей наскучить, разочаровать ее, боялся, что она сочтет меня нулевым. Старался завоевать ее симпатию. Подыскивал, что сказать. Тронув драный манжет джемпера, я спросил:

— Отчего это у тебя?

— А я их грызу.

И показала как: ухватив манжет зубами, потянула изо всей силы с идиотским видом.

— Очень умно, — сказал я.

Увидев, что я не слишком шокирован, она еще чуточку расслабилась. Ей небось осточертело постоянно находиться среди взрослых зануд. Смутно вспомнилось собственное отрочество. Родственники из всего делали трагедию, ко всему цеплялись, лишь бы поставить меня на место: мальчишка несносен, не знаем, что с ним и делать.

— А у тебя еще есть дети?

— Нет. Ну, насколько я знаю.

Она не скрыла разочарования. Я стал оправдываться:

— Не потому, что я не люблю детей, просто жизнь у меня такая…

— Значит, у тебя нет сына? Фигово. Я бы хотела иметь старшего брата. У меня, типа, был один, мама тогда завела жениха с четырнадцатилетним сыном. Он ездил на байке, обещал меня покатать, но не получилось… Мама разругалась со своим дружком.

Слово «четырнадцатилетний» она произнесла так, как я бы сказал «гитарист из „Бэд Брейнс“», — с придыханием.

— У тебя было много… отчимов за все это время?

— Ага, навалом… И все — кретины. Нам с мамой везет на кретинов.

— А теперешний?

— Лучше других.

— Симпатичнее?

— Богаче.

В отличие от прочих ее суждений, последнее не содержало подковырки. Она констатировала некую очевидность, не осознавая ее дикости.

Если бы мы были знакомы ближе, я бы обнял ее и сказал, что все это муть и фигня и чтоб она не втягивалась в эти игры.

Когда дошло до десерта, Нанси принялась яростно мешать шоколад, превращая его в плотную массу, совсем как маленькая.

Две разные версии ее самой боролись в ее теле и проступали поочередно. Она еще не сделала выбора между детскими часиками «Китти» и браслетом с шипами.

Я начал нервничать, что Сандра не идет, и принялся слать ей тревожные месседжи. Ко мне вернулось до боли знакомое ощущение неминуемой угрозы, подавленности, невозможности противостоять обстоятельствам. Так было до моего затворничества. Все невмоготу. Малейший облом, и тебя уже повело. Нанси наблюдала, как я нервозно вожусь с телефоном.

— Пишешь своей пассии?

— У меня нет пассии. Я пишу приятельнице, которая должна подвезти мне денег.

— Зачем? За жрачку заплатить?

Меня снова передернуло: у нее проскакивали выражения шпаны из предместья. Я подумал, что это негативный эффект введенных на радио квот на исполнение французских песен, от них-то у благополучных детей и возникает тяга к речи отморозков.

Она вынула из сумочки кошелек:

— Не бойся, у меня есть.

И в подтверждение своих слов достала пачку банкнот. У этой маленькой засранки и в самом деле было чем заплатить. Я покачал головой и рассмеялся через силу:

— Что, с мозгами не в порядке?

С годами я привык, что многие бабы гораздо лучше меня умеют зарабатывать деньги. Теперь, получается, и дети ходят с кошельками куда толще моего. От сознания, что это моя собственная дочь, легче не становилось. Я разом ополчился на себя, на мир, на ее мать… Ярость закипала во мне, хотя я еще не знал точно, на что ее обратить.

Сандра обещала подъехать, «такси в пробке, но недалеко, скоро буду». Мы с Нанси не знали, о чем говорить. Она подвела итог:

— Думаешь, мы еще увидимся?

Я ответил чинно, бодро, с чувством ответственности:

— Можно, если захочешь и твоя мама не будет возражать.

Она продолжила неумолимо:

— В ночной клуб меня сводишь?

— Ты еще мала.

— А разрешишь выкрасить волосы в синий цвет?

— Нет. Не думаю, что это понравится твоей маме.

— Может, отведешь проколоть язык?

— Нет.

— А татуировку сделать?

— Нет.

Она вздохнула, сокрушенная безмерной несправедливостью. Не зная, что спросить еще, она все-таки проканючила:

— Купишь мне кроссовки на платформе?

— Говорю тебе, я на нулях.

Она напрягла воображение, думая, что бы с меня получить:

— А ты, случайно, не знаком с Джоем Старром[7]?

— Нет.

— Ладно… А как насчет Аквабульвара?

— Нет проблем.

— Кул.

Обрушившаяся на нее обойма отрицательных ответов ее нисколько не смутила. Она задумалась, а потом заявила беспечно и с понтом:

— Вообще-то я знала, что ты не умер. Давно догадалась.

— Как?

— Никогда не отмечали день твоей смерти, фотографий твоих нет в доме, про родителей твоих — ни звука… Я знаю в школе девочек, у которых отцы умерли, — у них все совсем не так.

— И тебе не хотелось узнать, где я?

— Послушай, у меня своих дел до фига. Я, может, и занялась бы этим, но… попозже.

Она разговаривала со мной, как со старым человеком: осторожно, словно бы щадя и оберегая от жестокой реальности.

— А правда, что ты убегала из дома?

— Я два раза прогуливала школу и возвращалась домой в семь часов. Тоже мне побег.

— Что ты делала, когда прогуливала школу?

Она пожала плечами, надменно вздернула подбородок и, избегая моего взгляда, неумело солгала:

— Гуляла, ездила на метро, в кино ходила…

«Ездила на метро» она вывела таким тоном, будто говорила «убивала старушек», подразумевая что-то жестокое и порочное, от чего у мало-мальски разумного человека должен вырваться громкий крик негодования.

Интересно, как же все-таки проводила свободное время эта, в сущности, маленькая девочка, пытающаяся строить из себя крутую. Она между тем продолжила эксперимент:

— А мобильник мне купишь?

— No way[8].

Тут наконец возникла Сандра, вид улётный. За два года, что мы чуть ли не каждый день переговаривались по телефону, я не видел ее ни разу. Я понял, почему она долго ехала: чтоб так выглядеть, нужно время. Туника «электрик» поверх блестящих черных брюк, распущенные черные волосы до плеч, черные туфли на высоком каблуке, словно бы из сундука времен Второй мировой войны, придающие ее походке одновременно женственность и властность, длинное кожаное пальто в стиле «фанк». Пышная грудь, бедра, глаза светлые, серо-голубые, белая в веснушках кожа. Нанси впилась в нее взглядом, совсем позабыв, что возраст обязывает ее хранить скептическую мину. Вынув руку из кармана, Сандра протянула ее Нанси, Нанси увидела громадные перстни с черепами, орлами, фараонами и а-ля Hellʼs, и ее совсем повело.

Мы попрощались с Нанси у подъезда. Мне интересно было подняться взглянуть на няньку, но девчонка, похоже, к этому не стремилась.

Позвонил Алисе, сообщил, что все прошло ОК. Я ожидал расспросов и все такое: «Как она тебе понравилась», «Хорошо ли поела», «Ты молодец, тебе, наверное, пришлось нелегко», но мамаша была слишком «закручена», чтобы со мной болтать. Я удостоился лишь краткого «мерси» и обещания связаться.

Сандра ждала меня в пивной у стойки.

— Прикольно видеть тебя на улице.

— Подумать только, два года я внушал окружающим, что не могу выходить, они только-только дотумкали, и теперь пройдет еще два года, пока они усекут, что я-таки вышел…

— Стремопатия не одолевает?

— Пока нет. И потом, у меня при себе лексомил, стрессам, экванил, урбанил, темные очки и еще смешные такие оранжевые пилюльки — мне их, когда я руку разбил, дали, — ступорят клево. Еще есть диантальвик — расслабляет.

— Ты нашел, куда вписаться?

— Гостиница на Барбесе.

— Ну да, там подешевле.

— Там девки офигительные. Я когда утром спускаюсь в бар выпить кофе, сажусь к окну и глазею. И хочется всем им сделать детей.

— Понравилось, значит?

— Это так, фигура речи.

Вообще-то я выбрал Барбес, потому что это недалеко от нее. Сандра продолжительно вздохнула:

— Хочешь, переезжай ко мне.

— Наконец-то!

— Нахал ты. Ведь понимаешь прекрасно, что мне это неудобно.

— А мне, думаешь, на улице удобно? Да ты не вибрируй: мы чудненько поладим…

Мы вышли и стали ловить такси. Стоял туман, машины еле ползли и все время гудели. Я исподволь разглядывал Сандру.

Никогда не подозревал, что она ходит такая разряженная и губы красит так ярко, да еще носит байкерские перстни. Стремно оказаться вдруг в ее власти.

Площадь была запружена машинами; полный атас: туча застопоренных автомобилей с одинокими менами внутри, каторга натуральная. Я вспомнил Нанси, и ни с того ни с сего мне сделалось грустно. Сандра прыгала с ноги на ногу, пытаясь согреться.

— Это поразительно, до чего она на тебя похожа… Ты, наверное, сам ахнул.

— Обидно, что я не знал ее маленькой. Что она уже не увидит меня молодым. Интересно, каким бы я был, выложь Алиска мне это раньше.

За годы, прожитые с Катрин, я научился задним числом подмечать ошибки в собственной речи, но избавиться от них не избавился. Когда мы только познакомились, я бравировал тем, что говорю, как дебил. Мне это казалось очень мужественным, — дескать, я такой бывалый и прочее. Со временем я обнаружил, что разговаривать иначе у меня не получается, что оно ко мне прилипло, и веселого тут мало. Это вроде сыра, который в мышеловке: сначала радуешься как дурак, а когда захлопывается, спохватываешься — ан поздно.

Воспоминание о Катрин полоснуло меня по сердцу, сжал в руке мобильник: неужели она мне так никогда и не позвонит? Неужели ей лучше, что она от меня избавилась?

Перед нами остановилось такси, за рулем миниатюрная арабочка, волосы стриженые, лукавая мордашка. Она тянула маленький косячок и вела машину как полоумная. Печальная, как блюз, мелодия raï[9] заполняла салон.

Я сказал задумчиво:

— Боюсь, девочку ждут большие проблемы с ее матерью.

Сандра откинула голову назад, я заметил, что она выглядит измученной.

— Эти проблемы так или иначе возникают у всех девочек.

Она уставилась в потолок кабины и некоторое время сидела неподвижно, сложив руки на животе. Я глядел в окно, на тротуаре пешеходы с недовольными рожами ожидали, когда поток автомобилей остановится и можно будет перейти.

Сандра вскинула руки и скрестила их за головой, отчего грудь ее поднялась, напряглась призывно. Никогда не мог понять, нарочно ли девицы принимают такие позы или у них в самом деле это получается безотчетно.

Я отвернулся к окну, мысли мои спутались. Крепкие ли у нее яблочки, если их потрогать, любит ли она, когда ей прикусывают сосок, как ведет себя в процессе, закрывает ли глаза, напевает ли; от ее ляжек веяло уютом, это поразило меня еще при первой встрече. Она выглядела немного слишком отвязной, чтобы я запал на нее всерьез, но в то же время аппетитной и возбуждающей.

Таксисточка заинтересовалась нашей беседой:

— Сколько лет этой девочке?

— Тринадцать.

Она аж присвистнула:

— С девчонками тут надо поосторожней. Очень ранимый возраст.

Сандра встрепенулась, растянула губы в понимающей улыбке, склонилась к водительскому креслу, и они заговорщически зашушукались, сочувственно друг другу кивая. В их болтовне я не понимал ни слова, внимания на меня никто не обращал, я втянул голову в плечи и снова уставился в окно. Такой красивый город и такая, блин, мясорубка.

Раньше, когда речь шла обо мне одном, образ эпохи как «концлагеря, охраняемого варварами» меня мало колебал. Теперь же я сознавал, что Нанси предстоит вырасти в этом аду, предстоит расквасить свою подвижную рожицу о чертову реальность, и ужас сводил мне нутро.

Дома Сандра устроила все самым корректным образом. Указала мне мое место: диван-кровать, освободила в шкафу отделение для моих джемперов и дисков, потом изложила правила общежития:

— Без меня в мою комнату не входить. Когда я дома, желательно меня не беспокоить, особенно если я сплю или работаю. Всегда стучать. Не заваливать кухню коробками из-под всякой всячины. Если нет молока, спуститься и купить…

Я довольно скоро перестал слушать. Не больно приятное начало. Ощущение, что я семьсот пятьдесят первый человек, кого она пускает пожить. Это, между прочим, ломало весь кайф.

Затем она закрылась в комнате, чтобы закончить статейку о нео-металле. Хотел я ей высказать, что ни фига она в этом не сечет и потому лучше бы не совалась, а потом плюнул.

Чистенький пол, плюшевые игрушки, пылящиеся наверху стеллажа, книжки карманного формата в ряд по соседству с альбомами «Ташен», комиксы французские, комиксы японские — этот пестрый набор отражал, по мнению Сандры, ее собственные вкусы, однако точно такой же наверняка можно было увидеть у тысяч и тысяч девиц. Разбросанные на полу подушки, тощие, тянущиеся к свету растения напоминали о том, что здесь проживает тусовщица со стажем, не забывшая еще былых времен. На полу стопками, доходящими мне до пояса, сложенные CD — она получала их десятками каждое утро.

Нервозность тоненькой струйкой пролилась во мне от горла до самых кишок. Подступала смурь, хотелось лечь, задернуть занавески, запереться, спрятаться и тихо зализывать раны, как побитая собака. Я представил себе, что в голове существует специальный фильтр, отсеивающий все лишнее, вроде почек, но для души. У меня он, наверное, прохудился и пропускает, что должен задерживать. Потому-то все и причиняет мне такую боль, в меня просачиваются какие-то острые твердые частицы, накапливаются, мешают дышать.

Я открыл сумку, проглотил три урбанила и встал перед окном.

До меня вдруг дошло, что с Катрин все кончено взаправду, дошло впервые с тех пор, как она об этом сказала. Любая вещь в квартире Сандры напоминала мне о моей прежней жизни. Я знал наперед, что еще несколько месяцев буду зациклен на Катрин, буду чувствовать запах ее шампуня и противотабачных свечей, которые она зажигала по вечерам, мне будут мерещиться ее джемпера с вырезом буквой V, заколки для волос, которые она разбрасывала повсюду, недорогая губная помада из «Монопри», которой она не пользовалась… Еще несколько месяцев я буду неотступно перебирать в голове все мелочи, в которых воплощалась для меня Катрин, считать их материализацией женского начала, необходимого мне для счастья. Потом это пройдет. И, как уже бывало раньше, я переключусь на что-нибудь другое.

Для начала я ради интереса нарушил первейшее из правил и пошел к Сандре, хотя она работала. Просунув голову в дверь и взглянув мельком на огромную и очень удобную с виду кровать, я спросил:

— С нео-металлом все в порядке?

Сандра не отвела глаз от монитора. Работала она на крошечном столике в окружении бумаг, горами сваленных на полу. Она изобразила гримасу, обозначающую, вероятно, что я не вовремя:

— Если ты оставишь меня в покое, я через час освобожусь.

Я примирительно поднял руки:

— ОК. Я только хотел предупредить, что собираюсь смотреть «Звездный десант»…

С тем я закрыл за собой дверь. Видимо, в металле все-таки что-то не клеилось.

Не успел я разобраться, какой кнопкой включается DVD, а Сандра, забросив статью, уже сидела возле меня.

На столе перед нами она разложила принадлежности для маникюра. Будучи не дома и тем более только вселившись, я не решился сказать, что не переношу запаха растворителя, равно как и лака. И приготовился, что меня будет мутить в течение всего фильма.

Потом мы долго чертыхались, что нельзя прокрутить начало, когда идут всякие предупреждения о запрете на копирование, на то, другое, третье, да еще заставки студии «Юниверсал», и вас вынуждают все это кушать.

— Это они умеют, они вас и в вашей собственной квартире достанут.

Сандра вопила «фашисты!» и от возмущения подскакивала на диване.

Зазвонил мой мобильник, оказалось, это Алиса, я вышел в коридор выслушать, что ей надо.

Она сказала, что девочка в восторге, только обо мне и говорит и хочет, чтобы мы поужинали у них втроем. Алиса, похоже, была сама не рада, что заварила эту кашу. Она долго листала ежедневник, долго раздумывала, потом наконец соизволила назначить день. Я же не мог удержаться от язвительных замечаний, поскольку не сомневался, что она делает это нарочно, показать желает, как ей, дескать, некогда. Я готов был поклясться, что она выпендривается, однако в дальнейшем убедился, что она и вправду порядком занята.

Когда я вернулся в гостиную, Сандра кивнула на экран:

— Внимание: шедевр киноискусства.

Катрин всему предпочитала скучнейшие, никакие, в сущности, французские комедии голубоватого оттенка. В ней чувствовался душок журнала «Телерама» и всей этой клюквы. Давненько уже я ни с кем на пару не смотрел идиотских американских страшилок. Сандра спросила:

— Все мирно?

— Малышка хочет меня видеть. Поэтому Алиса пригласила меня на ужин.

— Стремно?

— Есть малость. Но не позвони она, я бы тоже огорчился. Так что жаловаться не приходится.

— Хочешь, на картах погадаю?

Я ничего не ответил, только посмотрел на нее. Интуиция подсказывала мне, что ответа и не требовалось. Сандра пожала плечами:

— Я уже погадала. И могу тебе сказать: все сложится удачно.

— Тем лучше.

— Погоди: поплакать тебе все-таки придется, и не раз.

— Спасибо, что предупредила.

— А я думала, ты в это не веришь.

На другой день я решил прогуляться. Самое трудное — сделать первый шаг, преодолеть страх. А там, на воздухе, неуверенность и тревога рассасывались сами собой. Не то что два года назад, когда у меня это только начиналось. В ту пору стоило мне дойти до первого перекрестка, как меня пронизывало ощущение неминуемой опасности, смешанное с сознанием собственной беспомощности, я поворачивал назад, и ничто на свете не могло заставить меня выйти на улицу снова. Это был кошмар в натуре. Теперь он благополучно развеялся, и я, как в былые времена, с наслаждением брел наугад, смотрел, как от квартала к кварталу меняется город, погружался из одной атмосферы в другую.

Более двух часов я в какой-то отключке шатался от Клиши до Оперы и назад через площадь Республики. Мне повстречалась девица с неправдоподобно длинными ногами, затянутыми в блестящие брюки, — ну чисто русалка. Я наткнулся на чуваков, развалившихся на тротуаре возле табличек с надписями, полными орфографических ошибок — они, типа, денег просили. Сплошь да рядом попадались дети, бегущие впереди родителей, и дети, которых родители вели за руку. Что ж, нормально: с тех пор как у меня самого появилась дочь, город заполнился детьми.

Временами голова у меня шла кругом, так как не успевала переварить обуревающие меня эмоции. Я сам не понимал, что я обо всем этом думаю и куда подевались мои пресловутые язвительность и флегма, не говоря уж о цинизме. Все представлялось мне ясным, как после косяка космических размеров.

Я позвонил Катрин: подмывало рассказать ей про Нанси. Мне, разумеется, хотелось, чтобы она разволновалась, чтобы ловила каждое мое слово, ну как Сандра, например. Но она осталась неподдельно холодна, и я не решился откровенничать. Мне было не столько больно, сколько странно, что она не дрогнула. Возможно ли, чтобы я так скучал без малейшей взаимности? Затем смутно начала закипать ярость. Против тех, кто на нее влиял, ничего не зная о нас двоих, против нее самой, не сумевшей защитить наш эфемерный, как мыльный пузырь, мирок, позволившей ему лопнуть под давлением идиотских условностей вроде мнения ее психоаналитички или любимой подружки. А эта сука-психичка — интересно, с кем она засыпает по вечерам? А сучки-подружки — кто гладит их по спинке все воскресные утра напролет, кто так внимателен к ним, что готовит им всякие деликатесы? Она могла меня упрекать в чем угодно, но готовил я хорошо. Только под конец, видать, я ее так заколебал, что ей уже и моя забота поперек горла стала. Отношения осложнились. Она ворчала, что я ее закармливаю тяжелой пищей, чтобы она растолстела и никому не нравилась. Если вспомнить, то уже некоторое время все оборачивалось против меня, она, видать, хотела от меня избавиться. Я думал, это пройдет. Я совершенно искренне воображал, что в одно прекрасное утро встану и примусь за работу, что это случится само собой, я напишу роман одним духом, и она будет радоваться и гордиться, что поверила в меня. Конечно, я бы ей изменил… Зависая целый день перед телевизором, я только о том и думал — даже списки составлял, — как я их всех переимею и в какой последовательности, когда стану знаменитым, как Уэльбек. Но я бы изменял тайно, осторожно, не причиняя ей боли.

Я перезвонил ей и брякнул с ходу:

— Если ты хочешь ребенка, знаешь, я могу тебе его сделать. Меня это больше не пугает.

— А пошел ты знаешь куда!.. Мало ты мне жизнь попортил?

И повесила трубку. Меня это взбесило, я решил в своей книжке смешать ее с дерьмом, рассказать, что в постели она не ахти, описать ее гнусную манеру с самодовольством кассирши безапелляционно судить обо всем на свете.

При разрыве с любимым человеком испытываешь совершенно особенную боль. Очень отчетливое, единственное в своем роде, ни с чем не сравнимое ощущение. Мука, исполненная желчи и страха, пробуждающая в тебе какие-то зоны, о наличии которых ты и не подозревал. Точно так же, когда защемляется нерв в позвоночнике, ты вдруг понимаешь, со сколькими разными движениями связано это место, раньше для тебя как бы и не существовавшее.

У меня ныли ноги от усталости. Поначалу это было даже приятно — подтверждало, что я жив. Но вскоре сделалось мучительным.

В итоге я спустился в метро. Накануне я уже ездил на метро и надеялся, что излечился и от метрофобии тоже. Но позабыл, однако, о неумолимом часе пик.

Толпы людей устремляются по коридорам, норовя растоптать друг друга и едва уворачиваясь от встречного потока. Куртки темно-синие, коричневые, серые, черные, множество бритых черепов. Чудно все-таки оболванивать себя до такой степени без необходимости. Затаенная враждебность. Афиши, цепляющие тебя на протяжении всего пути: пляжи под голубыми небесами, мебель, кинофильмы, первые страницы газет.

Я прошел в конец платформы. Женщина с большущими чемоданами, японки кучкой, клошар, слушающий музыку в наушниках и прячущий корявые руки между колен. Пассажиры, теснящиеся у края платформы.

Резвая мышка шмыгнула у нас под ногами. Два пацана попытались ее раздавить, промахнулись, побежали вдогонку.

Первый поезд я пропустил — народу много. Другие ожидавшие постарались втиснуться любой ценой. Я за ними наблюдал. Только я да бомж не стали забиваться в переполненный вагон. Я видел, как они стоят впритирочку с постными лицами, того гляди заснут, покорные, со всем смирившиеся. Не замечая никого вокруг, каждый порывался ухватиться за свободный участок общего поручня. Не знаю, можно ли считать психическим сдвигом мое нежелание оказаться в этом вагоне.

Я пропустил второй поезд, менее набитый, но все-таки. Я сидел себе спокойненько на красном стуле и вдруг отчетливо вспомнил, как однажды мой поезд застрял в тоннеле: что-то произошло с электричеством, тогда-то у меня и случился впервые приступ стремопатии. Ты заперт под землей, закупорен в металлической камере, затравлен взглядами, сделать ничего не можешь, остается только терпеть и ждать. Сейчас начнем задыхаться, страшные картины наезжают одна на другую. Убивает беспомощность, невозможность бежать. Так вот все и началось, с панического страха в метро. Потом я несся как очумелый, пока не выбрался на воздух. Я сам не понимал, что это было. А потом потихоньку пошло-поехало, депресня и полный облом. Я потерял два года жизни.

Некоторое время я сидел на платформе. Клошар заснул под треск своих наушников. Я смотрел, как люди ждут, садятся в поезд, выходят, направляются на улицу. Нет, мне с ними не по пути.

Перед тем как идти на ужин, я промаялся целый день. Мои единственные кроссовки омерзительно скрипели, рубашки и джемпера были либо в пятнах, либо прожжены сигаретами, либо просто рвань. Я смурнел и возбухал. Сандра словно бы и не слышала, как я бухчу, чертыхаюсь, швыряю обувь через всю прихожую, хлопаю дверцами шкафа и распинаю себя перед зеркалом: «Чтоб тебе провалиться, старый хрен, с твоей дерьмовой рожей». Она невозмутимо сидела на диване с пультом от телевизора в руках. Готовила статью о фильмах Расса Мейера[10]. Мне бы этим воспользоваться, сесть с ней рядышком, пересмотреть милые старые ленты. За этим приятным занятием провести день. Но я решил его испоганить. Меня раздражало, что она не принимает во мне никакого участия, не пытается меня успокоить, ободрить; пусть бы обругала, но хоть как-то отреагировала. В конце концов я встал перед ней, уткнувшись носом в оконное стекло, и, заложив руки за спину, произнес:

— К черту, я никуда не иду.

— Кончай страдать фигней, нечего тут спектакли устраивать. Напоминаю тебе: ты работаешь.

— He в этом дело… У меня все-таки есть самолюбие. Я похож на старого оборванца.

— Надеюсь, ты не рассчитываешь, что я одолжу тебе бабок на покупку одежды?

В глубине души именно на это я и рассчитывал. Но она уже погнала волну.

— Я тебе не мамочка, так и запомни. Тринадцать лет не тебе, а ей, и заботиться надо о ней, а тебе уже тридцать, и ты мне осточертел. Что у тебя на уме? Хочешь трахнуть ее мать, да? Говоришь себе: девчонка еще недостаточно нахлебалась, надо бы еще матери вставить? А ты не видишь, что я занята? Тебя это раздражает, да? Ты тут вселился, тебя устраивает, что за жилье плачу я, так дай же мне спокойно работать. Что ты вообще своей башкой думаешь?

Ее гнев, повышенный тон подействовали на меня успокаивающе. Я оделся во все черное, заклеил подметку на кроссовках и решил, что выгляжу вполне сносно.

На ужин я отправился пешком. По дороге мне встретился пацан на роликах с розовыми мигающими колесами. В стиле диско. А еще негр на велосипеде, в огромной шляпе и с каким-то диковинным инструментом за спиной; поравнявшись со мной, он спросил, как добраться до Восточного вокзала. Я объяснил. К ботинкам его были аккуратно привязаны веревочками картонные подметки, он говорил мелодичным, хорошо поставленным голосом. Выслушав меня, он поблагодарил и, стоя на педалях, отправился в направлении, противоположном указанному.

Холодок на улице был даже приятен — бодрил.

Оказавшись в семнадцатом округе, я стиснул зубы. Не любил я его.

Ближе к их дому стали попадаться проститутки. Вдоль всего тротуара. Юные, красивые, нарядные. Они стояли всего в нескольких метрах друг от друга, но между собой не разговаривали. В этом чувствовался какой-то сюр. Обычно, видя проституток, я проклинаю свою застенчивость и бедность, так как не могу пригласить их со мной пройтись. А тут — ничего подобного. Они стояли манящие, соблазнительные и все такое, но что-то в них было не то — мутантки какие-то, они не столько вызывали желание, сколько леденили кровь. Пройдя еще несколько метров, я понял, в чем дело: размалеванные или вовсе без макияжа, разные, все они были приблизительно одних лет с Нанси.

Меня удручило неожиданное вторжение морали в мою сексуальную жизнь. Неужели оттого, что у меня появилась дочь, я теперь превращусь в тухлого засупоненного старичка, убивающего радость вокруг себя?

Я сделал над собой усилие, присмотрелся к их ногам, улыбкам, позам, подумал, что они такие доступные и стоят здесь специально для «этого». Но ни фига: кроме раздражения, что они такие юные, я ничего не ощутил.

Правда, было там все-таки две-три, с которыми, если очень постараться, я бы, наверное, смог.

Просторный подъезд весь в зеркалах, чтобы добропорядочные люди могли оглядеть себя с головы до пят, прежде чем показаться обществу. Мне это дико не понравилось. «Да кем она вообще себя воображает, что живет в таком хаусе?» Каморка консьержки, никаких почтовых ящиков, лифт по последней моде. Каждая кафелинка на полу кричала мне о моем ничтожестве.

Дальше, в квартире то есть, мне еще похужело. Меня раздражало здесь все. От прихожей до гостиной, от низенького столика до любой побрякушки, от самого запаха этой квартиры до печеньиц к аперитиву. Каждая вещь неприкрыто заявляла о своей цене — бешеной, шокирующей, подавляющей. Алиса вела себя как все снобки — будто ничего особенного не происходит, будто не сомневалась, что типы вроде меня чувствуют себя среди роскоши как рыба в воде. Ее бы в полночь на улицу Мира; хотел бы я видеть, как она там покупает сигареты; а я б стоял и смотрел на нее таким же взглядом, как у нее сейчас: «Тебя что-то смущает? Не понимаю, это же так… естественно».

Нанси вышла из своей комнаты уже в пижаме: голубой плюш делал ее похожей на какого-то крезанутого медвежонка. Показала мне свои рисунки — кошек. Если честно, я понятия не имел, как тут реагировать; ну, промямлил что-то. Потом она уселась перед телевизором. Я испугался, что разочаровал ее, что она сочла меня старым занудой. Но позже понял: ей было важно только одно — что я пришел. И десяти дней не прошло, как я узнал о ее существовании, и вот я уже тут. Она была счастлива, она была бесконечно благодарна мне и больше ничего не требовала. А скажу я что-нибудь про рисунок или нет — ей по барабану.

Я присел на краешек дивана: не приведи бог уронить на него пепел или там капнуть чем-нибудь. Я с усилием сглатывал слюну, до того у меня горло сдавило. От злости, презрения и тоски.

Потом заглянул в детскую — феерическую, иначе не скажешь. Единственная нормальная комната в квартире, хотя и оклеенная всякими диснеевскими фишками. Все остальное — тухлая ботва, прущая наружу мания величия, фасад, скрывающий пустоту и посредственность. Чтоб так обставить фатеру, надо точно королевой себя возомнить.

Нанси пожелала станцевать нам под Бритни Спирс. Когда она полезла за диском, я смолчал. Мне совсем не хотелось ее одергивать. Такое происходило со мной впервые за очень много лет, приблизительно с ее возраста. Всех остальных людей, которых я встречал, меня всегда подмывало отвести в сторонку и объяснить им в открытую, что они занимаются фигней и только притворяются, будто этого не замечают, и что лучше бы они перестали пудрить мозги себе и другим.

Когда она начала танцевать, у меня перехватило дыхание. Я ожидал чего-нибудь вроде номера из летнего лагеря для детей, когда их выряжают маргаритками, Робин Гудами или дьяволятами. Я, разумеется, не помню в точности, что там исполнялось, но общее впечатление осталось. Я думал, Нанси будет кружиться на пальчиках и подпрыгивать, взмахивая руками. Она же вдруг превратилась в маленькую опытную шлюху, и Алиса равнодушно за этим наблюдала. Девочка крутила попой, посылала воздушные поцелуи, опускалась, вихляя бедрами, и томно выпрямлялась. Я остолбенел. Когда она закончила, мать ей вяло поаплодировала. Мамаша, судя по всему, демонический аспект этой сцены попросту не словила. По мне, наверное, было заметно, как я шокирован, потому что Нанси залилась счастливым смехом:

— Кажется, папе мои танцы не по вкусу!

Она минуточку постояла, оценила эффект, произведенный словом «папа», порадовалась про себя, что вовремя догадалась его вставить, и удалилась слушать Бритни Спирс в свою комнату, откуда донесся чудовищный грохот. Видимо, она отрабатывала новые па. Алиса флегматично прокомментировала:

— У нее неплохо получается, скажи?

Я протянул:

— А она не маловата для таких танцев?

Алиса усмехнулась мне в лицо:

— Ты, оказывается, изменился. Я и не знала, что ты такой ревнитель нравственности. Если «папе» вздумается и впредь видеться со своей дочуркой, придется ему спуститься на землю, потому что девочка чертовски продвинута и развязна…

Я собрался с духом, решил повернуться лицом к молодежи, ее сегодняшним нравам, осовремениться:

— Ты хочешь сказать, что она уже…

— Ну нет, до этого еще не дошло.

— Тогда я правильно сказал: она еще мала для таких танцев.

— Она подражает тому, что видит по телевизору.

— Надеюсь, у вас нет эротических каналов?

— Я забыла, что ты чудак.

Алиса забрала волосы в пучок и закрепила их на затылке шариковой ручкой. Она действовала мне на нервы, в ее тоне слышались жалость и снисходительность, будто я какой-нибудь дебил-садовник, а она из милости готова меня нанять. Я спросил:

— Чего-то я запамятовал: я тебя в зад трахал?

Вместо того чтобы ответить «я тоже не помню» и закрыть тему, Алиса изобразила суперобиду. Поразительно: она от меня дочь тринадцать лет скрывала, а я, видите ли, даже пошутить не имею права.

Мы ели какую-то лабуду, доставленную по заказу, мне редко встречался кто-нибудь зануднее Алиски. Чтоб такое самомнение, чтоб так кичиться факанным комфортом, и не только материальным: она всю себя упаковала в броню из идиотских предрассудков. Голова у нее была забита всякой хренью: биржа, недвижимость, зеленые растения, мебельные магазины, фирменные тряпки, роскошные отели, знаменитые рестораны… Борясь со сном, я попросил ее показать фотографии Нанси, она прошлась туда-сюда по квартире, не переставая душить меня всякой чушью, а потом уселась на место и сказала, что фотографий не нашла. Нанси ела перед телевизором под кассету Мадонны, прокручивая каждый клип по пятнадцать раз. Периодически она вставала и танцевала перед экраном на свой лад. Когда я видел, как она двигается, мной всякий раз овладевало беспокойство. С одной стороны, я испытывал облегчение: она танцевала хорошо и не выставляла себя на посмешище, с другой стороны, именно это меня и угнетало — что она танцует слишком хорошо. Я желал всей душой, чтобы это у нее поскорей прошло, до того как она повзрослеет. Воспоминание о девчонках на улице преследовало меня.

Мамаша семьсот пятьдесят раз на семьсот пятьдесят ладов сказала ей, чтобы она шла спать, после чего Нанси встала и перед уходом поцеловала меня, навалившись всем корпусом. Я не очень понимал, как ее обнимать, у нее были габариты взрослой женщины и места, которых не следовало касаться. Мне показалось, она, может, даже и нарочно, чтоб меня смутить, пихала мне в руки свое пышное тело. Я вообразил себя отцом юной извращенки. Представил себе, как однажды, придя из школы, она заявит, что я ее изнасиловал, тогда как я ни о чем подобном и не помышлял. И вот сижу я в тюрьме, без вины виноватый, презираемый сокамерниками, и жизнь моя разбита. Зато в тюрьме я точно начну писать, утешил я себя.

Родители остались наедине. Я ожидал, что мы будем говорить о серьезных вещах, что Алиса расскажет мне о девочке поподробней, объяснит, чего ждет от меня. Или, может, бросится мне на шею, истерзанная тринадцатью годами желания. Но напрасно я рассчитывал на конструктивную беседу, она пригласила меня только потому, что так представляла себе протокол о приличиях в начале третьего тысячелетия: она находит отца своей дочери, зовет его перекусить. Конкретного сказала только одно: она не против, чтобы я заменял няньку по средам во второй половине дня.

На протяжении всего вечера Алиса не спускала глаз с мобильника, нервно теребила сигарету, крутила ее туда-сюда в пепельнице.

— Она хорошо учится? У нее много подруг? Занимается спортом?

Мамаша слушала мою болтовню с тоской во взгляде, но безо всякой растерянности; подперев подбородок рукой и вздернув выщипанные брови, она ждала, что я и сам пойму неуместность своих вопросов.

Она словно бы и не сомневалась, что мое увлечение девочкой скоро пройдет, что та не заслуживает длительного внимания.

— Она спрашивала про меня? Что ты отвечала?

На моем лице, должно быть, читалось волнение, я понял это по откровенно насмешливому выражению в глазах Алисы. Непробиваемая баба: все, что выпирало, выходило за рамки, не укладывалось в определенные понятия, подлежало осмеянию. Она замуровала себя в скорлупку и, в силу воспитания, принимала свое убожество за сословный лоск. В ее семье еще не так давно поднимались на эшафот с заранее заготовленной остротой на устах.

— Во сколько лет она заговорила? А газеты она читает?

О чем бы я ни спрашивал, Алиса сама себе противоречила, путалась, неловко уходила от ответа, если и отвечала, то кратко и уклончиво, а потом переключалась на себя. Я получал три слова о дочери и нескончаемую повесть о матери.

— Чем она интересуется?

— С этого года — мальчиками. Ей надо спуститься на землю, перестать витать в облаках и строить иллюзии.

— Мне как мужчине не слишком-то приятно представлять себе дочь с парнями ее возраста. Но, разумеется, она имеет полное право ими интересоваться…

— Ага! Только они ею не интересуются, в этом вся беда!

— Откуда ты знаешь?

— Ты ее видел?

У нее это вырвалось непроизвольно, но она нисколько не смутилась. Пошла заварила себе еще тимьяну в японском чайничке, стоившем уж никак не меньше минимального пособия.

Тут зазвонил ее мобильник, она примчалась из кухни бегом, схватила его, изменила голос и даже облик, превратившись вдруг в совсем юную девочку, какую я когда-то знал. Чистая фантастика, провал во времени. Прежняя Алиса, ласковая, игривая, глуповатая и порочная, материализовалась у меня на глазах; даже повесив трубку, она еще осталась девчонкой.

— Это мой друг. Он сейчас приедет. Ужин, на котором он был, затянулся.

Как это часто случается с женщинами, она принялась оправдываться, хотя я ни о чем ее не спрашивал:

— Он очень много работает, иногда у него не хватает на меня времени. Понимаешь, он очень независимый человек.

Я взял сигареты и зажигалку и собрался уходить. Она меня удержала:

— Нет-нет, подожди, он непременно хочет с тобой познакомиться.

Мы уставились в телевизор; Алиса каждые пять минут смотрела на мобильник — на случай, если он звонил, а мы не обратили внимания…

Через час примерно я ушел, так и не дождавшись ее дружка. В дверях Алиса бормотала:

— Не знаю, где он застрял…

«Групповуха у него затянулась, а не ужин», — чуть не брякнул я, но осекся: слишком походило на правду, чтоб быть смешным. А, ладно, мне ее все равно не рассмешить.

Двери лифта захлопнулись. Насчет Алисы я правильно подметил с самого начала: в определенном смысле возраст ее не испортил. Что касается, например, желания затеряться у нее между ног, тут, пожалуй, рейтинг ее даже повысился. В ней появилось что-то трагическое, надломленное, делавшее ее хрупкой и желанной. Внизу мне повстречался невысокого роста мужчина, подъехавший на джипе. Я догадался, что это он. Костюмчик безупречный, сам из себя ничего, если кому нравится, чтоб с гнильцой. Он тоже понял, кто я, и мы друг другу слегка улыбнулись. Ничего физиономия, приветливая. Но уж больно тачка здорова, и ботиночки бешеных бабок стоят — от этого меня опять повело.

Я прошел пешком до станции «Абесс», хотелось домой, к Катрин, было больно, что она не звонит. Я жалел, что уехал от нее, лучше б я приковал себя к оконной решетке. Пришлось бы тогда вызывать спасателей, чтобы они меня освободили и потом забрали, а я бы отбивался и орал не своим голосом. Ей бы это надолго запомнилось. А так получилось слишком просто для нее и слишком несправедливо по отношению ко мне.

Вставляя ключ в замок, я думал: хорошо бы Сандра уже легла — хотелось побыть одному. Ничего подобного, она болтала по мобильнику и при моем появлении шмыгнула к себе в комнату. Я успел заметить, что она недовольна и пытается закруглить беседу, говоря в нос: «Я правда совершенно больна, созвонимся в другой раз». Но собеседник не отставал, и она провисела на телефоне еще по меньшей мере четверть часа.

Я скрутил большой косяк без всякой, впрочем, уверенности, что он мне поможет.

Вошла Сандра: лицо напряженное, на виске бьется жилка. Я ее такой никогда не видел. Она улыбнулась через силу, села со мной рядом и стала как полоумная переключать программы. Мне хотелось наорать на нее, напомнить, что меня, между прочим, бросила женщина и что я вернулся с малоприятного свидания, а потому не обязательно срывать на мне свое дурное настроение. Она сглатывала слюну так, будто вот-вот подавится, я протянул ей свой джойнт, придал голосу жизнерадостности:

— Кто-то портит тебе кровь?

Из глаз у нее неожиданно хлынули слезы, слезы холодной ярости.

— Это был один тип с телевидения. Понимаешь, я работаю над серией передач, мне очень хочется их сделать, и платят хорошо… Мечта, короче. А этот гад там главный.

— Ну?

— Он разговаривает со мной как со шлюхой. Я не знаю даже, что ему отвечать, чувствую себя запутавшейся девчонкой. Я ненавижу себя за то, что хочу сделать эту работу, за то, что не послала его подальше, за то, что он ко мне клеится, что позволяет себе звонить мне в такое время и говорить, какие у меня красивые глаза и как в коротенькой рубашке я могу простудиться, я ненавижу себя, черт возьми, потому что я такое дерьмо…

— Ничего страшного не случилось, Сандра, ну подумаешь, не нашлась что ответить…

Но ее уже развезло. Я ее такой не знал. Я тогда впервые понял девиц, которые страдают от собственной доброты. Раньше я над этим смеялся, но теперь, поглядев на нее, просек, что тут и вправду мрак. Невозможно было ее утешить, отвлечь, объяснить, что ничего особенного не произошло. Она ревела не переставая, а разрядка не наступала. Она расковыривала рану и норовила, чтобы до кости.

— Ага, а если я ему отвечу, он сочтет меня дурой недотраханной, типа, юмора не понимаю… как будто я должна визжать от счастья, когда трехсоткилограммовая туша со свинячьим рылом называет меня «моя милая». Разве мужики готовы подставлять ему свою задницу? И если он скажет: «Ах, какая у тебя попочка!», они что, улыбаться будут? А когда он наконец въедет, что я под него не лягу, тогда как? Я же все наперед знаю: начнет рассказывать направо и налево, что я работаю непрофессионально, что мне того-то не хватает и то-то я не понимаю, в итоге меня выпрут, и я вынуждена буду помалкивать, потому что таковы правила игры, я должна все это кушать из-за того, что у меня есть сиськи… А я хочу сделать эту гребаную работу, потому что мне надо платить за то, се, пятое, десятое и мне все надоело…

Она зачем-то резко встала, стукнулась со всего маху ногой о стол, взвыла и плюхнулась обратно на диван вне себя от ярости:

— Я чувствую себя, блин, по уши в дерьме, я чувствую себя загнанной в угол… Кругом одна мерзость, я сама себе противна.

Ей было так плохо, реально, что я ощутил прилив симпатии к ней, она сделалась мне вроде как ближе, человечней, что ли. Оттого, что жизнь и ей тоже давалась нелегко, сбивала ее с толку и травила душу. Я начал догадываться, что Сандра, строившая из себя преуспевающую даму, внутри чувствовала себя не больно-то уверенно. А если так, то мы и в самом деле могли стать друзьями на равных, мне не нужно было искать, как принизить ее до моего уровня, как сорвать с нее маску, найти больное место и воткнуть туда нож. Я потер ей спину, как маленькой девочке, которая ушиблась:

— Сказала бы ему, что у тебя дружок — боксер, причем очень ревнивый.

— А почему я должна врать?

— Потому что ты работаешь в куче дерьма, Сандра. Дело не в том, хочет он тебя трахнуть или нет. Не он, так кто-нибудь еще унизил бы тебя каким-нибудь другим способом, не сомневайся. Ты работаешь в клоаке — естественно, ты облеплена дерьмом. А как иначе? Все мы по жизни вынуждены тащить на себе чужое дерьмо. Чего ради ты себе душу растравляешь, прокручиваешь это все по второму разу? Повесила трубку — и забей…

— Извини, конечно, но от тебя это особенно интересно слышать…

Она пощипывала себе мочку уха и чуть-чуть улыбалась, и, хотя она продолжала корчить кислую мину, я видел, что настроение у нее переменилось.

— Ну а у тебя что?

— Алиска идиотка. Соблазнительна, но идиотка.

— Одно другому не мешает.

— Наоборот даже. Я теперь по средам буду пасти малышку.

— Мамаша с девочкой ласкова?

— М-м… Знаешь, она из серии «я мать, но это не мешает мне быть женщиной». Дочь ей совершенно очевидно мешает. Конечно же, ее оправдывает то, что она очень молода.

— Матери бывают стервозны с дочерьми. Очень даже часто.

— Это ты в журналах вычитала?

— Они хотят мальчишек. Девочки им не так интересны. Ты не замечал? Женщины гордятся, что произвели на свет сына, как будто у них самих от этого маленький член вырастает. Сын — это их пропуск в мир действия, в запретную для них область… А дочка вроде как ничего тебе не добавляет, кроме того, что начинаешь чувствовать себя старухой, когда та подрастает и становится привлекательней тебя.

— Это все общие слова.

Между тем я прекрасно понимал, о чем она говорит. Знал, как матери восхищаются сыночками, когда те метелят друг друга, в мамашах от этого гордость пробуждается: «парень что надо!», сами науськивают отпрысков на грубость, счастливы, что такое породили, расправляют плечи, говоря об их половых гормонах, радуются, что дитятко их не слушается, — типа, это доказывает, что они настоящего мужика произвели. Каким тоном они произносят «мой сын», лопаясь от самодовольства! «Мы с сыном» — вот совершенный союз. Сыновья никогда не выступают против них, не бросают их, не пеняют, что матери стареют. Я во множестве семей наблюдал такую задвинутую любовь матери к сыну и тем яснее видел, что моей матери было начхать, девочка я, мальчик или щенок, все один черт: я мешал ей жить, и баста. Мальчишкой я любил подраться, но никто не замечал, что я с особым удовольствием лупил тех, кого мамочки прибегали забирать из школы, к кому мы ходили полдничать, у кого мамаши, кажется, только тем и занимались, что в ожидании драгоценного чада пекли ему пироги и зашивали курточки. Маменькиных сыночков я узнавал и во взрослых мужиках, чуял их и дожидался своего часа, чтобы накостылять им как следует, по стенке размазать. Они имели нечто, чего я был лишен, и от этого у меня развивался комплекс неполноценности. Мне хотелось, чтобы они исчезли. Но со временем список тех, кому надлежало исчезнуть, дабы я почувствовал себя лучше, разросся до такой степени, что осталось мне только смурнеть в одиночку.

Явившись к ним в среду утром, я держался настороже. Понимал, что надо сохранять дистанцию, потому что моя роль папочки из шляпы фокусника могла накрыться в любую минуту.

Я прибыл туда в девять ноль-ноль, чтобы забрать Нанси на весь день. Алиску явно разочаровало, что я пришел вовремя, бодренький и в хорошем настроении. У нее в голове сложился иной образ: бродяга, безмазовый, ненадежный, трудновоспитуемый. Она основывалась на старых воспоминаниях и на расхожих представлениях о «злых мальчиках». Ах ты кукла буржуйская: разочарована, видите ли, что я оказался недостаточно опустившимся. У самой зубы в порядке, волосы блестят, кожа ухоженная, но для понта недурно еще прихвастнуть, что, мол, водишься с одним панком. Перед нашей встречей она, должно быть, долго обсасывала прошлые дела. Я тогда любил пиво, драки, сорокапятки «ЛʼИнфантри Соваж» и постоянно вляпывался в какие-нибудь истории. А теперь я ее, понимаете ли, разочаровал. Она хотела иметь своего Абеля Феррару[11] по выходным, большого уличного дикаря — подружкам на зависть.

В роли просто нормального парня я выпадал из придуманного ею сценария. Одновременно я, типа, показывал ей, как она была неправа, что ничего не сказала мне раньше. Ради этого, собственно, я и явился минута в минуту.

Перед уходом она засыпала меня советами, запретами, наставлениями, требованиями… в которых звучало не столько беспокойство, сколько отношение ко мне как к несовершеннолетнему и желание напомнить, что мне как лицу безответственному следует вести себя осмотрительней.

Затем я остался с Нанси. Для начала я несколько раз глубоко вздохнул. Я, понятно, немного трусил, не знал, что с ней делать, но оно получилось само собой: надо было просто все время говорить «нет». «Можно я сама себе волосы подстригу?», «Давай я тебе сделаю прическу?», «Я не хочу никуда идти, давай смотреть клипы по телику?» «Давай ты купишь мне диск Эминема, а маме мы ничего не скажем?» «А можно я войду в Интернет?» «А можно я сразу оденусь, а умываться не буду?» «А что, если я пойду в майке?», «Говорят, Джой Старр живет у заставы Клиньянкур, поедем найдем его дом?»

Заметив, что я сочувствую ей в минуты хандры, Сандра подло этим воспользовалась и потребовала, чтобы я сопровождал ее на вечеринку. Давила на меня жестко. Я на таких тусовках не был уже сто лет, забил на них еще до всякой стремопатии. Она пустила в ход все средства, чтобы меня вытащить.

— Увидишь, там будет полно знакомых.

Это-то меня и беспокоило. И на этот раз реальность оказалась пострашней моих худших опасений.

Шум мы услышали еще со двора, квартирка маленькая, набита битком. Вид у всех кретинский. И что самое скверное — все моего возраста.

У меня от этого кишки сводило: морды убитые, опухшие. Поведение неадекватное — слишком много лет беспрерывно торчат; эти люди не въезжали, что вышли уже из того благодатного возраста, когда кайф делает тебя блистательно интересным. Их изнуренные лица выглядели трагично. Печальная картинка, но все они были слишком обдолбанными, чтобы это понимать. Шуточки с бородой, выдохшиеся, как и остряки, их произносящие. Фальшивые слова, заученные жесты, повторяемые по инерции. Жесты времен тусовки и бурной молодости. Но молодость прошла, и меня от них тошнило.

Девки с подреставрированными сиськами, только подчеркивающими их возраст. Меня вообще бесило повальное распространение неохватных грудей. Это убивало всякое очарование.

Мозаика разговоров, группка тут, группка там. Кретины с бокалами в руках брызгали слюной, путая свое умственное истощение с разочарованностью бывалого денди.

Не нравились они мне. Я постоял в одной комнате, в другой, послушал их, посмотрел. Нет, не нравились. Меня начинало от них вести.

Возле музыкального центра собралась кучка помоложе, попродвинутей, одеты все как при Помпиду: облегающий джемпер и брюки в обтяжку.

Я не выпил ни грамма — боялся размякнуть, не хотелось общаться с этими людьми, не хотелось, упившись в нуль, разговориться с ними, забыв, что я о них думаю.

Перед сортиром оказалась очередь, это меня тоже разозлило, потому что я рассчитывал уединиться там, прийти в себя.

Потом меня отыскала Сандра:

— Взбодримся?

Я пошел за ней в дальнюю комнату. Из заднего кармана камуфляжных штанов она достала транспортную карточку в обложке, где было упаковано все необходимое. Крохотный свернутый пакетик, засунутый под билет, кусочек соломки из Макдоналдса, которую она примяла большим и указательным пальцами, сплющив с одного конца.

Движения ее были неторопливы: церемониал здесь не менее важен, чем все остальное.

Я словно перенесся на годы назад, мы тогда с ней часто пыхали вместе. Помнится, я бывал счастлив в эти минуты, как будто бы это не я, а персонаж какого-то фильма. Мрак развеивался, я жаждал разговоров и душевного общения. Из кайфа рождался другой я, более удачливый.

Присев на корточки возле ночного столика, Сандра насыпала две дорожки, потом поднялась и галантно пропустила меня вперед.

Я опустился на колени, наклонился, вставил трубочку в ноздрю и вдохнул.

Знакомое едкое и приятное ощущение на нёбе. Я встал и засмеялся:

— Сколько сразу всего вспоминается!

Сандра кивнула в знак того, что хорошо меня понимает, втянула свою порцию, распрямилась:

— Мы хорошо жили в юности. И этого у нас никто не отнимет.

— В какой момент все обломалось? Что мы сделали не так?

— Не мы сделали, Брюно, нет… Я давно хотела тебе сказать: не нужно корить себя и думать, что ты в чем-то лажанулся. Дело не в нас, Брюно, в этом мире никто не счастлив. Никто. Сам посуди. Разве что очень маленькие дети.

— Так было всегда.

Она потерла себе нос перед зеркалом, смачно втянула воздух, чтобы все пошло куда надо. Потом призадумалась, снова развернула крошечный бумажный пакетик и насыпала немного порошка на столик.

— Вторая всегда лучше идет.

Внезапно я почувствовал себя жутко в нее влюбленным. Мне захотелось обнять ее, приласкать, обладать ею. При этом реально, физически я бы не перенес даже прикосновения.

Короче, я не двинулся с места.

Когда мы вышли из комнаты, мне было как-то не по кайфу, я ощущал странную подавленность. Я не достиг того, к чему стремился, не знаю, чего именно. В общем, привычная неудовлетворенность. Зато теперь я уже не скучал, и время полетело с дикой скоростью.

Сначала я направил свое внимание на блондиночку, которую заприметил на кухне. Она стояла, прислонившись к холодильнику, и сочиняла целый роман из эсэмэсок. Дешевая маникюрша, светло-каштановые волосы забраны в пучок, губы по контуру обведены коричневым карандашом. На подбородке и на лбу полно прыщей, кое-как замазанных тоном. Розовый джемпер, оканчивающийся выше пупка, расклешенные брюки, здоровенные бутсы на толстой подметке. В целом вид какой-то замызганный, но трогательный. Влекущий. Чем-то она меня привлекала: свежестью, добропорядочностью, что ли. Может, грустью. Хотелось быть с ней, приголубить, защитить. Вместе с тем толика вульгарности обещала, что в постели она будет хороша. Архетип девушки доступной, но достаточно закомплексованной, чтобы это демонстрировать. Я подошел к ней, преисполненный доверия, и сказал в простоте:

— Ты мне нравишься. Думаю, ни один парень не видел тебя такой, какой вижу я. Мне хочется в тебя влюбиться.

Должно быть, мне не хватило убедительности, или темперамента, или еще чего-нибудь. Она взглянула на меня растерянно и потрясенно. И поспешно вышла из кухни.

Тогда я прибился к какой-то рыжей телке, фантастически тупой, но бесподобной внешне. Я ее хорошенько разглядел, пока с ней говорил: у нее все было натуральное. Она такой отпадной родилась. Глупа в высшей степени, так, что это даже становилось поэтическим и волнующим. Одна мысль, что она брошена в этот мир со своими куриными мозгами и обалденными сиськами, делала ее возбуждающей. Опасности подстерегали ее со всех сторон, ей необходим был мужчина рядом. Она ловила каждое мое слово, от души смеялась любой отстойной шутке, я было даже подумал, что она принимает меня за кого-то другого. Уже убедил себя, что ничего тут не выгорит, буду охмурять ее до утра, а потом она меня отошьет, окажется, что у нее нет квартиры, а у меня — денег на гостиницу, или еще какая дурацкая отговорка. В общем, я уже намеревался на нее плюнуть, но она за меня уцепилась и попросила ее проводить.

Я ушел с ней под руку, вполне довольный собой. Перед уходом нашел Сандру, предупредил; она оживленно беседовала с каким-то долговязым татуированным придурком. Слушая его, она крутила дурь в ладошке и элегантно втягивала. Я ощутил своего рода гордость от того, что знаком с ней. К тому же мне приятно было показать татуированному кретину, с какой телкой я ухожу, полагая, что его это заденет.

Она жила в комнате для горничной, звали ее Стефани. Удивительная девушка. Проще и скромнее, чем можно было ожидать при ее внешности. Мы с ней курили огромные косяки, слушая Бьорк, Бека Хэнсона и «Дафт Панк». Я уже настолько забалдел, что даже и эта музыка катила. Ночь пролетела как во сне. Только я не кончил. Впрочем, ничего удивительного: вот уже несколько дней, когда я рукоблудствовал, мне удавалось кончить лишь с большим трудом, доведя себя до боли. Стефани отнесла это на свой счет и была очень трогательна. Ее старания не увенчались успехом, но все-таки приятно.

На другое утро у меня болело в носу. Когда я проснулся рядом с ней, меня накрыло чудовищно. Она была мила, весела, как девочка, соблазнительна и в постели не притвора. Короче, всем хороша. Кроме одного — не Катрин. И потому, когда это восхитительное создание прижималось ко мне, я лишь с большей остротой вспоминал, что потерял женщину, с которой хотел быть вместе.

Мы стали видеться с Нанси каждую среду. Шатались по городу: ничего лучшего я не придумал, но ей, похоже, нравилось. Всякий раз, когда я предлагал ей сходить в кино, она отвечала: «Я это уже смотрела». По большей части врала. Она вообще кучу всякой бредятины сочиняла. Поминутно играла какую-то роль. К реальности это имело смутное отношение. Предпочитала небылицы. Меня, в отличие от ее матери, это не раздражало и не беспокоило. У нее вообще-то здорово получалось, она выдумывала множество разных персонажей, изображала их, описывала. Все это лишь свидетельствовало о ее богатом воображении, и я говорил себе, что оно ей в дальнейшей жизни пригодится.

Мы всякий раз обследовали какой-нибудь новый квартал. Я помнил их с того времени, когда мальчишкой шлялся по улицам без гроша в кармане. Торчалово научило меня городской жизни. Оказалось, я знаю уйму уголков, внутренних дворов, диковинных скульптур, закоулков, садиков. Иногда мы шли, задрав носы, и выискивали, где квартиры пошикарней.

Еще мы посмеивались над прохожими, Нанси рассказывала мне эпизоды из «Баффи» и про то, как изгонять вампиров. Я показывал ей, что Нотр-Дам похож на гигантский космический корабль, который вот-вот взлетит, она кивала, чтобы меня не огорчать.

Она любила, заслышав знакомую мелодию, влететь в магазин и начать танцевать между рядов. Она и меня пыталась втянуть, раздувала щеки, выделывала потешные па. Я уже привык, что она вертит задом, как сучонка; вообще-то выглядело прикольно.

— Как ты думаешь, мы будем когда-нибудь потом жить вместе?

— Я думаю, потом у тебя будут занятия поинтересней, чем жить со старым отцом.

Она меня боготворила, и это было приятно. Она непременно желала идти со мной под руку, что меня несколько выводило из равновесия. Я боялся, что прохожие станут на нас коситься, заподозрят во мне отвязного педофила. Но ничего такого не случалось.

Я был ее героем и очень старался не ударить в грязь лицом. Но ее любовь была настолько цельной, безоговорочной, прочной, всеобъемлющей, что мне нечего было особенно опасаться. Ее привязанность не требовала доказательств, не зависела от того, что я сделаю или скажу.

— Так что, ты книгу закончил?

— Почти. Скоро дам тебе почитать.

Я действительно хотел написать эту книгу, не начинал, правда, еще, но был тверд в своих намерениях как никогда.

Мне хотелось написать ее для Нанси. С другими не получилось. Мать говорила, что ей это скучно. Подруги — что я их утомляю. Зато тут я собирался взять реванш.

В одну из сред шел дождь, и мы поехали на метро до станции «Ле-Алль». Спускаясь в тоннель, она заметно нервничала, хотя старалась не подавать виду:

— Я вообще-то уже ездила на метро, и не раз.

Она очень трогательно храбрилась. Я взгрустнул, что в столь юном возрасте ее уже мучают страхи, и это избавило меня от моих собственных. Постепенно я начинал понимать, что ее отделяет от реального мира целая пропасть. Ее приучили бояться самых обычных вещей, опасаться всего, что может случиться мыслимого и немыслимого, ее представления замыкались каким-то обрубком жизни. Взяв ее за руку, я совершенно безбоязненно спустился в метро.

С ней я становился другим человеком, она придавала смысл моим поступкам, моему возрасту. Я чувствовал, что выполняю определенную миссию, что-то делаю наконец и в кои-то веки у меня это получается. Я знал, как ее ободрить, умел ее рассмешить, да и кое-что объяснить. Мы гуляли, развлекались, оттягивались. Впервые в жизни я ощущал, что поступаю хорошо, без жульничества и обмана. Что имею право на эту роль и что она мне нравится.

Если панк-рок был катастрофически непригоден для подготовки к реальной жизни, поскольку не учил ни послушанию, ни состязательности, ни покорности, ни подавлению собственных чувств, то он оказался подходящей школой общения с юной девицей. Во всяком случае, я не пытался подрезать ей крылья, чтобы потом втиснуть ее в соответствующую ячейку общества. Я не хотел ее ломать, не заставлял молчать, но умел заткнуть, если это реально требовалось. В целом я справлялся неплохо.

Меня, конечно, пугал ее возраст, я боялся, что она вдруг отвяжется. Как будто она сидит в поезде, поезд должен вот-вот тронуться, а я в окно наспех пичкаю ее советами, которые могли бы пригодиться в дороге. Я желал ей проскочить между струями дождя, овладеть золотым ключиком, найти потаенные сокровища, желал ей сориентироваться в этой жизни лучше, чем я и ее мать.

В каком мире будут жить сегодняшние дети, когда повзрослеют?

— Пойдем в японский ресторан?

— Нет, там слишком дорого. Найдем пиццерию.

Подобные ограничения ее поражали, казались экзотическими и привлекательными.

Среды с Нанси стоили мне уйму денег. Каждый вторник Сандра собирала пачку CD, и я шел их продавать.

Я был шокирован ценами на всякую фигню для детей: шмотки, игры, книги, DVD, плееры, кроссовки, сумки, любая мелочь стоили целое состояние. Почему не делают витрин с тонированными стеклами и не пишут крупно над входом: «Только для богатых»? По крайней мере дети не презирали бы нас за то, что мы не имеем средств приобрести фишки, которые сует им под нос реклама на улице и по телевизору. А так приходится объяснять, что не можешь купить самую, казалось бы, элементарную вещь.

Нанси рвалась в магазины «Колетт», «Анжелина» и даже в бутики «Прада». Я дергал ее за рукав:

— Ты что, спятила? Я в такие места ни ногой, там от жлобья не продохнуть.

Она косилась на меня озадаченно и с интересом. Мои слова западали ей в голову, и в следующую среду она брякала на всю кондитерскую, указывая на довольно суровую с виду даму:

— Видал, папа, как это старое жлобье пытается пролезть впереди нас?

Любая мелочь осмысливалась ею и где-то там оседала, она поглощала информацию с удвоенной скоростью и, переработав ее на свой лад, тут же пускала в обращение. Подобно тому как маленькие дети быстро осваивают новые слова и запоминают их раз и навсегда, подростки вроде Нанси жадно впитывают новые идеи, и эти идеи налагают на них неизгладимый отпечаток.

В этом возрасте все видится в увеличенном масштабе, фильмы кажутся потрясающими, диски — апокалиптическими, книги меняют жизнь.

Я нашел безотказный способ заставить ее читать, что я хочу:

— Только не говори маме, что я купил тебе эту книгу. Обещаешь?

Время от времени у меня в телефоне раздавался раздраженный голос Алисы:

— Нанси сказала, что ты позволишь ей проколоть брови. Брюно, ты НЕ ВПРАВЕ решать такие вопросы.

Она артикулировала чуть ли не по слогам, а я смеялся в душе, что она попалась на удочку:

— Алиса, только не делай вид, что ты этому поверила.

Раздосадованная своей ошибкой, она продолжала с ходу:

— Она должна перестать врать.

— Она пользуется ситуацией, это нормально в ее возрасте.

— Откуда тебе знать, что нормально?

Алиса злилась, что я, едва появившись, легко поладил с Нанси. Уже через две недели девочка стала получать приличные отметки; таким способом она показывала миру, что ей хорошо.

Еще Алису бесило, что я не работаю. Что я свободен по средам, разгуливаю руки в карманах и без мобильника. Что у меня есть время смотреть кино, читать книги, фланировать. Она не представляла, насколько это для меня мучительно, унизительно, несносно. Ей казалось все так клево: никакой ответственности, свобода, вечное безделье, защищенность от неприятностей взрослой жизни.

Со своей стороны, я очень скоро перестал воображать, что она чего-то там достигла. Она усаживала свою тощую задницу в тридцатитысячные кресла, отоваривалась в «Фошоне», а не в «Ашане», лопала устрицы, как я сандвичи. Но чувствовала она себя все равно голимо, это было ясно как день.

В сущности, жизнь у нее была хуже, чем у кассирши. Дерьмовая жизнь, адское расписание, всегда у телефона, всегда поблекшее под слоем косметики лицо, вечно без сил от усталости, вечно на нервах, душевная пустота вокруг.

В прежние времена люди из состоятельных семей, вроде нее, вели красивую жизнь и ничем другим не занимались. Женщины не жертвовали своим очарованием и не горбатили, как прислуга. Алиса получила воспитание, ни в коей мере не сообразное с тем, с чем ей предстояло столкнуться в реальной действительности, она выросла в иллюзии, что мир все такой же, как прежде. Ее ни к чему не подготовили.

Класс, к которому она принадлежала, оправдывал свое существование — оправдание сомнительное, отвратительное, жестокое, но все-таки оправдание — наслаждением. Демонстрацией хорошего вкуса, утонченности, умения жить… Эта махонькая привилегированная прослойка была фицджеральдовской «точкой схождения» изнуряющего труда людей всей планеты. Весь мир вкалывал ради того, чтобы несколько человек проводили время красиво, со вкусом, стильно. И, разумеется, не гнули спину.

А теперь даже эти люди, собственно они-то в первую очередь, ишачили, как рабы, тянули лямку без всяких гарантий, не имея времени ни на что. Эксплуатация стала жестче, но уже не служила ничьему счастью.

Вот за что Алиса на меня злилась. Она воображала, что я оказался хитрее. Алиса, делавшая все как положено — слушавшаяся родителей и католическую церковь, запрещавшую аборты, работавшая не жалея сил, верившая в материальные ценности, исполнявшая все, что требовалось для того, чтобы иметь все, что нужно, — чувствовала себя обманутой. И вымещала обиду на мне, что, понятно, глупо.

Я же не показывал ей, что мне не сладко без дома, без кредитки, без каких-либо доходов, без перспектив. Делал вид, что мне все ха-тьфу, — из удовольствия ее побесить.

Среди пустопорожней болтовни Нанси регулярно раскладывала бомбочки, владела этим искусством в совершенстве:

— Но ты все-таки любил мою мать?

Я искренне отвечал «да», рассказывал, что Алиса была милой, трогательной, о других же ее качествах умалчивал. Говорил, что любил, но недолго, а потом все забылось.

— Вы расстались из-за переезда?

— Ну да, ты была еще червячком, присосавшимся к материнскому чреву.

— Получается, как Ромео и Джульетта.

— Приблизительно, только мы не умерли.

Просыпаясь по утрам, я каждый день принимал целую серию радикальных решений. Если честно, в глубине души я все еще надеялся поразить Катрин, когда она позвонит и захочет со мной увидеться. Весело насвистывая, провести по модным ресторанам, дать ей читать мою книгу, написанную с радостью и вдохновением, познакомить ее с дочерью, с которой у нас установятся близкие дружеские отношения, предложить, как бы между прочим, пойти в субботу после обеда за покупками с моей кредитной картой… И тогда она пожалела бы, что бросила такого мужика.

Пока я потягивался на разложенном диване, мне казалось, что выкарабкаться наверх проще простого: надо только найти издателя, который даст мне переводы, параллельно поискать других заработков, заняться спортом, выбрать приличный бассейн, где можно плавать ни на что не натыкаясь, стрельнуть у кого-нибудь денег, чтобы в следующую среду сводить Нанси в кино. В самое ближайшее время обзавестись маленькой квартиркой и, само собой, начать книгу… Я радовался, что так хорошо все спланировал. И главное, верил в реальность своих планов.

Но, встав с постели, я готов был рыдать как мальчишка, поскольку совершенно не понимал, с чего конкретно начать.

Тогда я забивал косяк. Потом начинал метаться по дому, что-то искать, меня обуревали какие-то неясные мысли, от которых через пять минут не оставалось и следа. Сандра дала мне телефон знакомого издателя. У меня ушло трое суток на то, чтобы ему позвонить. Утром в день встречи мне свело шею. Но Сандра упорно долбила мне, что идти все равно необходимо, и в итоге я сдался, замышляя про себя, что пересижу это время в баре, никуда не пойду и не позвоню. Потом, правда, сам осознал дикость такого поведения.

И потащился на встречу, проклиная Сандру: «Я не мутант, не приспособленец, у меня, прошу прощения, есть чувства, а также остались еще некоторые левые идеи». Я прождал этого парня полчаса в стреме, что он вообще не явится и придется мне платить за чай самому. Я вовсе не жаждал знать, сколько стоит горячая вода в заведении такого рода.

Позади меня какой-то мэн излагал жалостливым тоном:

— Он, я знаю, начинает смекать, что я вступаю в когорту Великих. Я на верном пути. Мне все об этом говорят.

Ему отвечала дама с хриплым голосом, его, типа, ободряла, выказывала участие чуть ли не материнское, но высокомерия ей это не убавляло:

— Ты писатель. Настоящий.

— Это все начинают понимать… Я живу, так сказать, по-спартански, но, знаешь, я уже на пределе… Ты должна прочитать мою книгу.

— В выходные.

— Увидишь, читается запросто. С легкой душой.

При последних словах я обернулся и глянул на психа, их произнесшего. Возраст определить невозможно, одет простачком, детская улыбка, пухлые щеки, светлые глаза — возненавидеть такого трудно, он не вызывал ничего, кроме легкого презрения.

Потом пришли американцы. Чувак, писавший книги с легкой душой, оказался журналистом, он держал микрофон, пока шизанутая напарница задавала вопросы. Ну точно как в дурной комедии:

— Кстати о «Данон»… Профсоюзы, а также компартия объяснили сотрудникам, что те лишились мест из-за биржевых спекуляций. В подтексте — пенсионные фонды.

Какой-то парень быстро-быстро шепотом это перевел, а интервьюируемый ответил решительно, но беззлобно:

— This is a lie[12].

Дамочка выслушала его с одобрением, шея у нее была дрябловатая, очки сидели на самом кончике носа, время от времени она заинтересованно гмыкала.

Американца прорвало:

— Выступать против глобализации глупо. Это все равно что говорить: «Я против того, чтобы наступало утро» или «Я против солнца».

Все засмеялись, испуганные и немного удивленные: оказывается, где-то еще существуют люди настолько наивные, что борются с очевидностью… Испуганные и восхищенные, что сами они такие добропорядочные, всепонимающие и покорные.

Если смотреть на мир из квартала, в котором мы находились, а в особенности из этого бара, какой и в самом деле смешной казалась ретроградская настороженность по отношению к совсем не такой уж скверной системе… Разве плохо мы тут сидим, разве не ограждены от неприятностей, не защищены надежно в нашем пятом округе!

Тип, с которым у меня была назначена встреча, возник передо мной совершенно неожиданно, извиняясь, что не смог принять меня в офисе: у них как раз ремонт…

Я сказал:

— Напротив, здесь очень мило.

При этом мне хотелось повеситься или, лучше, лопнуть прямо тут на месте, чтоб их наконец хоть чем-нибудь да забрызгало.

Не знаю уж, от простуды или от торчалова, только говорил этот парень очень тихо и очень быстро, вынуждая наклоняться к нему через стол и напрягать слух. Кроме того, я отродясь не слышал, чтобы люди изъяснялись таким слогом — я как будто включил радио на волне «Франс культюр». А «Франс культюр» я не слушаю. То, что он там нашептывал, мне приходилось переводить про себя на обычный французский. Сдавалось мне, что все это фуфло, но окончательно я еще не разобрался.

Самое неприятное в общении с такими вот клиентами из пятого округа — хорошо одетыми, с хорошей зарплатой, хорошего роду и воспитания, образованными, на хорошей работе и прочее — то, что они убивают всякую веру в человечество. Когда чушь несет какой-нибудь ступ за стойкой парижского тотализатора, я могу вообразить, что, если бы им слегка заняться, он стал бы мыслить более четко. А эти из пятого округа подписывали моим иллюзиям смертный приговор. Они имели все возможности, но остались дубаками из дубаков.

Мы сидели в шикарном баре, где звуки приглушены, а незаметные официанты не оставляют вас своим вниманием и окурки в пепельнице не задерживаются более двух минут. Разительный контраст с Барбесом. Здесь каждая мелочь целенаправленно внушала вам: а вокруг — хоть потоп. Мы принадлежим той части мира, где все прочно стоит на своих местах. Той части мира, которая извлекает прибыль из хаоса.

В юности я и представить себе не мог, что буду когда-нибудь сидеть в подобном заведении, курить и помалкивать. Я верил железно, что пройду между струями дождя не замочившись, никогда ничего не попрошу и сотрудничать мне не понадобится. Но что-то дождь зарядил очень частый, и приходится лавировать, не то тебя вовсе смоет.

Мне особо выступать не пришлось, все время говорил он. Возможно, я был одним из немногих, перед кем он мог произнести спич. Держался он со мной мило. Но был туповат. Это сказывалось даже в одежде: когда тратишь столько денег на шмотки, отчего бы не выбрать что-нибудь классное, он же имел жалкий вид. Он виновато объяснял, что и в самом деле ищет переводчиков, но условия рынка таковы, что издательство не может платить много, ему самому это неприятно, но поделать он ничего не может.

Может и еще как может, только вместе с коллегами он с таким усердием угождает начальству, что забывает думать. На все готов ради хозяйской похвалы… Приводным механизмом работы служит угроза увольнения, страх оказаться непригодным, выброшенным на улицу. Угроза изгнания — это такая неисчерпаемая жила: изгнание из шикарных кварталов, из центра города, из благополучной жизни, изгнание с территории, с предприятия, из квартиры, из банков, клиник, престижных школ, из гражданства, из молодости. Презрение к отторженным возникает не с бухты-барахты, оно инстинктивно поддерживается обществом и подсознательно нацелено на то, чтобы сделать оставшихся более послушными. Люди так боятся попасть в отщепенцы, что с отчаянным усердием предупреждают все желания хозяина. За ними уже не нужно следить, не нужно ими руководить, стимулировать их…

Домой я вернулся пешком в довольно-таки подавленном состоянии. Всякий раз, когда я начинал искать работу, на меня нападала тоска. И я сам до конца не понимал, то ли вправду существовали причины для раздражения, то ли я реально лоботряс и меня колбасит при одной мысли, что придется вкалывать.

Я перешагивал через бомжей, натыкался на женщин, сидящих на тротуаре с протянутой рукой и что-то гундосящих себе под нос, а потом на женщин, стоящих на тротуаре в ожидании клиентов.

Всю дорогу меня преследовала реклама, за сорок пять минут я нахлебался ее больше, нежели по телевизору: на улице программы не попереключаешь. Роскошная волнующая реклама Диора: женщина в рамке выставила зад, ждет, чтобы ее взяли, изнасиловали, затрахали. Для пропаганды они используют собственных дочерей. Корректным считается именно это: всегда быть готовым к тому, чтобы тебя поимели.

Пройдясь по богатым кварталам, нетрудно убедиться: окружающее дерьмо уже никому не приносит пользы. Женщины закомплексованы, они стыдятся собственного тела, всегда недостаточно изящного, недостаточно молодого, недостаточно хорошо одетого. Угодливые газеты обеспокоены: дескать, эмансипация женщин сделала мужчин более изнеженными, менее мужественными. Ни намека, однако, на то, что мужчин кастрирует работа к ничьей уже выгоде.

Старый мир давно дал течь, они знают, что им суждено исчезнуть, и, коли так, желают исполнить это с размахом фараонов: чтоб все подчиненные сгинули вместе с ними. Они переписали историю, но из памяти у них не изгладились давние счеты к трудовому классу, столько раз едва не выбивавшему почву у них из-под ног. Теперь, когда их старый порядок уже не держится на плаву, они стремятся прихватить с собой на дно все, что могут, и ничего не оставить после себя.

У Сандры повсюду были включены радиоприемники и все на разных частотах. В гостиной я слышал, как пацаны базарят насчет хип-хопа, на кухне звучал Лоран Вульзи[13], в ванной какие-то интеллектуалы умничали по поводу дерьмовой книжонки.

По вечерам Сандра промывала мне мозги. Она по складу чисто медсестра.

Мы с ней по-прежнему не спали. По иным ее прикидам я догадывался, что она не против. Но у меня как раз прошла охота. Может, оттого, что она не скрывала своей. Или, может, я боялся, как бы она не обнаружила, что я не кончаю. То-то бы она заинтересовалась. Достала бы свои гадальные карты, маятники, «И-цзин»[14], книги по психологии, засыпала бы вопросами — словом, замучила бы.

Я ждал, что у меня все само пройдет. Мне казалось, что, пока я об этом не говорю, все еще может поправиться.

Кроме того, в глубине души я думал, что так даже и неплохо: Алискин фокус не повторится.

Сандра была истинной дочерью Евы: она всегда доискивалась причин, вытягивала секреты, хотела все разузнать. Полагала, что откровенным разговором можно излечить человека от страха, слабостей, неуверенности, надо только вникнуть. Я не слишком этому верил, но мне было приятно, что она регулярно копается в моей душе.

— Значит, твой отец ушел, когда тебе было двенадцать лет? Чертовски интересно! Понимаешь, получается, что теперь, с Нанси, ты можешь как бы прожить этот этап заново, что-то в себе разблокировать, снять отрицательные последствия.

Я не очень внимательно слушал, что она болтала. Просто приятно, когда тобой интересуются. И потом, мы выкуривали столько дряни, что на другой день я все равно не помнил, о чем говорилось накануне.

— Почему ты не пишешь? Психологический барьер?

— Никакого барьера. Это нормально, многие авторы годами созревали.

— Но надо же что-то делать. Не пишется — займись чем-нибудь еще. Если честно, мне с тобой ништяк, я рада, что ты здесь… Но нельзя же прожить всю жизнь на содержании у девиц!

— Пока есть желающие…

— А когда не будет?

— Черт, что ты привязалась? Не видишь разве, что вгоняешь меня в трабл?

С Сандрой оживало что-то давно забытое. Она была в чистом виде продуктом панковской аристократии: из простой семьи, всегда без гроша, всегда в погоне за работой, квартиры в поганых кварталах, однако ее ломало обратиться к человеку, который ей не нравился. А таких, которые ей не нравились, было полно. Подчиняясь суровому протоколу, она лопалась от злости, когда приходилось приспосабливаться ради поганых бабок. Она была наделена здоровым пофигизмом и достоинством старого пирата, прямоту считала делом чести. Слово держала, ходила с высоко поднятой головой, сохраняла верность в дружбе. Сбалансированное сочетание японской мужественности и викингской утонченности; во всяком деловом предложении она сразу видела его изнанку и непременно отпускала какую-нибудь остроту.

Мы часто спорили о том, когда именно все покатилось под откос: после падения Стены, после появления CD, смерти Курта Кобейна или после Второй мировой войны… Наши мнения об истоках великого бардака не совпадали.

Однажды Алиса попросила меня взять Нанси на неделю, на время пасхальных каникул. Я ответил «без проблем» и поспешил домой предупредить Сандру.

Та аж подпрыгнула от восторга, поскольку давным-давно мечтала повидать малышку. Я же разволновался. С Нанси я привык общаться один на один, я боялся что-нибудь нарушить в наших отношениях, боялся оказаться не на высоте.

Я обошел квартиру, посмотрел на нее новым взглядом — скептическим: фигурка Восставшего из ада[15] на электрическом стуле, фотография Ричарда Керна[16] в рамке и еще какой-то связанной девицы, на полке книги Слокомба[17], Анни Спринкл[18], подборка видеокассет «каннибалов»[19], стопка японских комиксов, на стенке — сцена из «Человека со шрамом»[20], когда его убивают… Все, что еще вчера казалось мне нормальным, теперь выглядело подозрительным.

Сандра угадала мои мысли и принялась запихивать весь этот хлам в шкаф. Потом решила прибраться и, как это часто бывает с женщинами, дошла до полного безумия… Терла кафель над раковиной зубной щеткой, обмакнутой в жавелевую воду, чтобы шовчики побелели, ушными палочками чистила стиральную машину… Я наблюдал за ней с недоумением. Потом взялась за дверные ручки и выключатели — в жизни не подумал бы, что их тоже моют.

Нанси была в восторге, когда я утром явился забрать ее на неделю «к себе». На станции «Барбес» она собрала все рекламки, которые там раздают, — в отличие от прочих граждан, она нисколько не чуралась контактов с арабами. Потом вступила в беседу с каким-то долговязым психом. Я в панике оттащил ее за руку. Я чувствовал себя так, словно волочу за собой атомную мини-бомбу, готовую взорваться на любом перекрестке. Вообразить Нанси одну в городе было сущей пыткой. А долго ли можно будет водить ее за ручку?

Район ей жутко понравился. На ходу она бросала беспокойные взгляды некоторым пацанам, и я стискивал зубы, видя, что пацаны отвечают ей такими же взглядами, я прекрасно понимал, о чем они думают и что бы с удовольствием сделали.

Я принялся мечтать о мире, где живут одни эфебы, тихие ласковые юноши, интересующиеся только поэзией. Там бы мою девочку оставили в покое.

— Я хочу носить юбку, но у меня нет подходящей обуви. Купи мне сапоги, а?

— И не подумаю, ты и так хороша.

Она обошла квартиру, осталась довольна. Слишком быстро, на мой взгляд, нашла общий язык с Сандрой. Они уединились в комнате, как две кумушки. Потом Нанси вышла в туфлях на высоких каблуках, накрашенная, в очень короткой юбке и облегающем топе… Я сжал челюсти и едва сдержался, чтобы не влепить Сандре пощечину. Выражение моего лица ее насмешило.

— Что это с тобой?

А затем шепнула мне, пока Нанси вертелась перед зеркалом:

— Она напоминает тебе девочек, с которыми ты в свое время вел себя не так джентльменски, как тебе хотелось бы сегодня?

— Зачем ты это поощряешь?

— Ничего я не поощряю… она девочка, девочка. Понимаешь?

Чтобы окончательно отбить у меня аппетит, Нанси достала из сумки «Мулен Руж» и принялась танцевать.

Танцевала она обалденно. Это мне совершенно не нравилось.

«Хотите провести эту ночь со мной?»

Она кружилась и сияла. А я грустил, что не знал ее маленькой.

За всю неделю она больше ни разу не пыталась изображать перед нами дамочку. Словно бы испугавшись того, что открыла в себе в этот вечер, она спряталась в образ маленькой девочки. Это было ее прощание с детством. Последняя неделя детства.

Проснувшись чуть свет, она бежала в гостиную и ставила «Баффи». Когда я, проходя мимо, видел какой-нибудь отрывок, меня всякий раз чуть не выворачивало: рыжуха, затянутая в черный винил, попирала коленями закованного в цепи чувака и наносила ему ожоги спичками; кретин-панк пил «Jack Da», напевая мелодии Сида Вишеса; жуткие чудовища терроризировали героиню — двусмысленность сюжета сомнений не вызывала. Я с любопытством поглядывал на Нанси: что она из этого понимает? И уводил ее гулять.

По вечерам мы с Сандрой приходили в нервозное состояние: мы решили не курить травку при девочке, и ближе к ночи нас ломало по-страшному. Мы начинали ее донимать: «Ты правда не устала?» или «Поздновато уже, пора тебе спать».

Я стремался Алискиной реакции, воображал, как она врывается к нам и устраивает скандал. Что в скандалах она сильна, я не сомневался.

И потом, если чего и не следовало делать на глазах у Нанси, так это торчать. Логично, в общем: в тринадцать лет я бы с ума сошел, если бы увидел, как мать курит косяк, а потом глупо смеется, развалившись перед телевизором. Я бы сгорел со стыда, меня бы стошнило от отвращения.

Общаясь с Нанси, я все пытался возродить в себе бывшего мальчишку.

Мне его чертовски не хватало. Не хватало его горячности, непосредственности, смешливости… Что-то тогдашнее угасло — я даже не знаю в точности когда; я оказался по другую сторону. Пропало воодушевление, душевный подъем, который я думал пронести через всю жизнь.

В четверг мы пошли все вместе к друзьям Сандры — предполагалось, там будет много детей.

Большой дом, очень милая публика, хотя и какая-то невыразительная. И кругом ребятня. Нанси отправилась к детям, а мы остались скучать со взрослыми. Когда мимо нас с воплями проносился ребенок, один из его родителей начинал орать, другой же знаками его успокаивал. Я с облегчением отметил, что старики теряются перед детьми так же, как и я. Выходило, дело не только в том, что я узнал ее слишком поздно.

Потом дети забились в кабинет и засели перед Интернетом. Время от времени они возникали, обычно по двое, приходили жаловаться к нашему столу. Не могли договориться, что именно делать в Интернете. Потом исчезали, появлялись другие, тоже оскорбленные, стояли возле нас минуту-другую, уходили.

У Нанси, видать, было все в порядке, мы ее часа два не видели. И вдруг послышались вопли, конкретные. Из кабинета, держась за голову, вылетел раскрасневшийся, зареванный пацан. За ним, повесив нос, шла Нанси, огорченная и готовая к тому, что ей сейчас влетит.

Она ему врезала. Не знаю уж почему. Он что-то сказал, ей не понравилось, и она его стукнула. Присутствующие уставились на меня, я сгорал со стыда; меня не удивляло, что у моей дочери трудный характер, но вот роль папаши, отправляющего правосудие, была мне в новинку.

Кто-то сокрушенно произнес «а еще девочка». Вместо того чтобы обрушиться на дочь, я обернулся, отыскал глазами говорившего и отыгрался на нем:

— Ну и что, что девочка? А если бы это сделал твой сын, лучше было бы, что ли?

Сандра меня поддержала:

— Да что вообще такое? Почему девочка должна сносить оскорбления, не реагировать?

Короче, мы в таком трогательном согласии испоганили им вечер. И сразу после этой сцены смылись.

В такси я старался изобразить строгость и неодобрение. Однако на моем лице, да и на лице Сандры, прочитывалось другое: прикольно все-таки, что она отколотила гадкого мальчишку. Он нам сразу не понравился. В итоге я произнес:

— Ну ты даешь, здорово ты ему вмазала… то есть вообще-то это плохо, понимаешь, ну нехорошо… но все равно ты здорово ему вмазала…

Я не мог скрыть, что целиком на ее стороне. Что разделяю ее гнев, понимаю чувство внутреннего дискомфорта, когда ты никого не устраиваешь.

Нанси долго донимала таксиста и заставила-таки его поставить скай-рок; мы возвратились в хорошем настроении: эдакая беспутная семейка.

Вечером, когда Нанси ушла спать, мы замастырили огромный джойнт, дабы компенсировать все недополученное за день, и Сандра, не отрывая глаз от телевизора, положила голову мне на плечо:

— Знаешь, из тебя клевый отец получается, просто потрясный.

Комплимент мне понравился. Впервые я, выслушав похвалу, не испытал ощущения, что всех надул. Роль отца мне удавалась. Возможно, у меня к этому талант.

Мне надо было в тот вечер обнять Сандру и поцеловать. Надо было следовать за ходом вещей. Но я воздержался. Как будто у меня вся жизнь впереди.

В конце недели Нанси убрала всех кукол и свои детские диски и подсела на металл. Мы не очень поняли, что происходит. От старшего брата одной подруги она услышала про «Уотч» и отыскала у Сандры диск. «Это хорошо?» — спросила она. «Дерьмо», — ответили мы, и она запала на него, еще не успев послушать.

Она позвонила подруге:

— Слушай, спроси у брата, он знает «Плеймо»?

В ожидании ответа она придерживала трубку плечом и болтала с нами о том о сем, потом неожиданно прерывалась:

— Знает? Скажи, что у меня есть… Вау! Это отпад.

При этом она смотрела на себя в зеркало и принимала соблазнительные позы, отчего мне хотелось лечь и умереть.

Нанси слушала «Уотч» и «Плеймо» поочередно, подряд, беспрерывно и на полную громкость, как это теперь принято, и скакала по всей квартире, будто зацикленная мажоретка.

Как и многие ветераны, мы с Сандрой болезненно относились к музыке, которой увлекалась нынешняя молодежь. Мы обвиняли их в том же, в чем наши предшественники обвиняли нас: что у них извращенное восприятие, что все они кретины, что не знают главного, не присутствовали при самом важном. А оно, понятно, происходило тогда, когда нам было двадцать.

Металл раздражал нас еще больше, чем Бритни. Сандра не выдержала:

— Ты нас достала своим прыганьем с утра до ночи… Придется сводить тебя на «Кикбэк».

Я вздрогнул и уставился на Сандру с негодованием, она меня успокоила:

— Это прослушивание, в «Черном шаре».

Что ж, если там соберутся только журналисты да избранная публика, будет обстановка как на джазовом концерте, чуть побольше шума. Это еще куда ни шло. Хорошо бы оно и впрямь выглядело пристойно, потому что Нанси уже было не остановить: при мысли о концерте она реально лезла на стенку от восторга.

— Ты никогда не была на концерте?

— В детстве я видела Элен, а еще «Спайс Гёлз», Дженет Джексон и МС Солара.

— ОК. Пойдем на «Кикбэк».

Едва я взглянул на очередь перед входом, мне сделалось суперстремно, а Нанси принялась повторять:

— Это самый прекрасный день в моей жизни. Я вам буду вечно благодарна.

При этом она таращила восхищенные глаза и была похожа на белку в экстазе… Вокруг стояли двухметровые детины сплошь в татуировках и пирсинге, все в бесформенных джинсах, едва державшихся на ягодицах. Я злобно сдавил Сандре руку:

— Это ты называешь прослушиванием?

— Прямо не знаю, что сказать… Может, журналисты от металла бешеней других?

Я боялся, что Нанси улизнет и пойдет болтать с первым встречным. Но она спокойно стояла рядом, только глазища пялила. Нетрудно было догадаться, что она уже мысленно сочиняет версию, которую расскажет в школе, и высматривает детали для придания рассказу достоверности.

Начался концерт. Я напрягся, как всякий раз, когда попадаю на сейшн с гитарами. Я выискивал недостатки и недоверчиво косился на веселящихся. Однако знал по опыту, что правда всегда на стороне тех, кто отрывается.

Я усадил Нанси на стойку в глубине зала. Выпрямив спину, положив руки на колени, она сияла, завороженная обилием шума.

Я сделал ей знак, чтобы она ни с места, подумал, что Сандра все-таки рядом с ней, и пошел вперед, посмотреть, что там на подиуме. С намерением, понятно, поехидничать и позлословить.

Однако, подойдя ближе, я вынужден был признать, что оно катило. Что-то еще живо, порадовался я и ощутил боль, так как мне там не осталось места.

Зачем жизнь представляется нам такой захватывающей и волнующей, если потом все должно поблекнуть, скукожиться, утратить вкус?

На авансцене метались светящиеся парни, вмазывали кулаками по воздуху или по соседу и ногами то в пустоту, а то и по башке; яростная разрядка, лица перекошенные, сосредоточенные и счастливые.

Я держался в стороне и, прислонившись к стенке, наблюдал за происходящим с грустной улыбкой.

И вдруг увидел Нанси посреди этого мордобоя. Несколько секунд ушло на то, чтобы узнать ее и отреагировать. Еще несколько — чтобы добраться до нее сквозь махаловку. Я схватил ее, и тут только парни на сцене въехали, что она девочка и к тому же совсем еще маленькая. Они помогли мне оттащить ее в сторону. Детский сад им тут был не нужен.

Когда мы вылезли из пекла, Нанси бросила на меня счастливый взгляд, притянула к себе, чтобы я наклонился и лучше ее слышал, и проорала:

— Я вся потная!

А то я не заметил: пот лил с нее градом, волосы слиплись. Еще она крикнула:

— Это самый прекрасный день в моей жизни!

И запрыгала на месте, подражая танцу, от которого я ее отвлек.

Запрещать ей трясти головой я не стал. Я отвернулся на тридцать секунд взглянуть на музыкантов — она снова исчезла и снова оказалась там. Я увидел, как она беснуется вместе с парнями, и на мгновение замер. На первый взгляд она ничем не выделялась и даже прекрасно вписывалась в их компанию, потому они и не привели ее сразу ко мне. Она лупила кулаками изо всех сил, исходила яростью, лицо ее непроизвольно перекашивалось. Она была моей крови. Я и не знал, что предрасположенность к озлоблению передается по наследству, как цвет глаз.

Я уволок ее в дальний угол зала. Мы нашли Сандру, она пила пиво и что-то орала долговязому татуированному кретину, с которым я ее видел на вечеринке.

Мы вышли на улицу. Нанси ликовала. Я объяснил ей:

— Ты не должна лезть вперед на таких концертах. Там рубка.

— Мне никто не сделал больно, и мне ни чуточки не страшно. Не забывай, я как Баффи. Там круто!

Взгляд ее витал где-то далеко, она воображала, что расскажет в школе, как будет кидать понты, и от этого приходила в экстаз.

Я уперся и продолжал выговаривать:

— Нет, вперед выходить очень опасно. Ты не должна этого делать, даже если будешь без нас. Слышишь?

Она не воспринимала мои слова всерьез, в тот вечер она открыла для себя что-то очень важное, и мне следовало понять, что ей необходимо прийти сюда еще раз.

— Потому что я еще мала? — спросила она со смехом.

— Потому что ты баба, черт побери. И нечего тебе там делать.

Мои слова произвели эффект пощечины. Она остановилась и уставилась на меня, потрясенная. Я сделал вид, что не заметил убийственного взгляда Сандры. Нанси выглядела совершенно несчастной. Я вздохнул:

— Все равно в следующий раз меня здесь с тобой не будет.

Откуда мне знать, как надо разговаривать с девочками.

Возвращая Нанси домой в конце недели, я несколько смягчился в отношении ее матери: каникулы прошли потрясно, да, но девчонка в доме — это атас. Я начал понимать, что Алиса не всегда справляется с ситуацией, а иногда и чувствует себя совершенно беспомощной. Она делала, что могла, вот и все.

После каникул она выглядела измученной. Я впервые был с ней искренне любезен:

— Если тебе что-нибудь нужно в другие дни, скажи, не стесняйся…

Она к такому не привыкла и послала меня подальше:

— Не бери в голову.

Так все и продолжалось до лета… Среды я проводил с Нанси. Она крепко запала на металл, Алиса винила в этом меня: «Это она чтоб тебе понравиться», а я усматривал тут прекрасный повод начать слушать хорошие диски.

К моей радости, Нанси перестала одеваться как чучело.

Я сдал в срок два перевода, принес Сандре немного денег…

Понемногу начал забывать о Катрин, лишь иногда воспоминание выстреливало пронзительной болью.

Переспал с булочницей, кончить опять не смог, зато она проявила чудеса изобретательности, желая мне помочь. Я пришел к выводу, что так оно даже совсем неплохо…

Словом, до лета все складывалось тип-топ. А вот после пошел наворот.