Техника государственного переворота

XIII

Во время фашистского переворота в октябре 1922 года, во Флоренции, один необычный случай свел меня с Израэлом Зенгвиллом, английским писателем, который и в книгах, и в жизни – даже в те революционные дни – никогда не поступался своими либеральными убеждениями и демократическими предрассудками. Во Флоренции, когда он выходил из здания вокзала, его задержал патруль чернорубашечников за отказ предъявить документы. В Англии Израэл Зенгвилл принадлежал к Union of democratiс control, и был заклятым врагом всякого насилия и беззакония. Вооруженные люди, занимавшие вокзал, не были ни карабинерами, ни солдатами, ни агентами полиции, они были чернорубашечниками, то есть лицами, не имевшими никакого права занимать вокзалы и требовать от него предъявления документов.

Писателя привели в здание фашистского штаба на площади Ментана, у реки, где раньше помещалась ФИОМ – всеитальянская федерация рабочих-металлистов, социалистическая профсоюзная организация, которую фашисты разогнали, – и ввели в кабинет консула Тамбурини, тогдашнего командира чернорубашечников во Флоренции. Тамбурини послал за мной как за переводчиком; к моему большому удивлению, я увидел перед собой Израэла Зенгвилла, блестяще исполнявшего роль члена Union of democratiс control, жертвы революции, которая не была ни английской, ни либеральной, ни демократической.

Он был в ярости и высказывал на очень приличном английском языке совсем неприличные мысли о революциях вообще и о фашизме в частности; лицо у него побагровело от гнева, а взгляд безжалостно испепелял бедного Тамбурини, который не знал английского языка и не понял бы ни слова из этой либеральной и демократической тирады, даже если бы незнакомец изъяснялся по-итальянски. Я постарался как мог передать в учтивых выражениях эту речь, столь нестерпимую для слуха фашиста, чем, думаю, оказал большую услугу Израэлу Зенгвиллу, так как в те дни консул Тамбурини не был ни персонажем Феокрита, ни членом Фабиановского общества: тем более, что он вообще не знал о существовании Израэла Зенгвилла и, похоже, не верил, что встретился с видным английским писателем.

– Я не понимаю ни слова по-английски, – сказал мне консул Тамбурини, – но думаю, что ты неточно перевел его слова: английский язык – контрреволюционный, мне кажется, что у него и синтаксис какой-то либеральный. Так или иначе, забирай этого господина и постарайся, чтобы он забыл о неприятном инциденте.

Я вышел вместе с Зенгвиллом, проводил его до гостиницы и провел с ним несколько часов, беседуя о Муссолини, о политической обстановке в Италии и о начавшейся борьбе за власть.

Это был первый день восстания, и ход событий как будто следовал логике, не совпадавшей с логикой правительства. Израэл Зенгвилл не хотел верить, что попал в самый разгар революции. «В 1789 году в Париже, – говорил он, – революция происходила не только в умах, но и на улицах».

Действительно, Флоренция ничуть не походила на Париж 1789 года: люди на улицах казались спокойными и равнодушными, на всех лицах играла извечная флорентийская улыбка, учтивая и ироническая. Я заметил, что в 1917 году в Петрограде, в тот день, когда Троцкий дал сигнал к восстанию, никто не мог заметить происходящего: театры, кинематографы, рестораны, кафе работали как ни в чем не бывало; в наше время техника государственного переворота достигла больших успехов.

– Муссолини устроил не революцию, а комедию! – восклицал Зенгвилл.

Как многие итальянские либералы и демократы, он подозревал наличие сговора между королем и Муссолини; восстание было лишь «инсценировкой», которой надлежало замаскировать политическую игру монархии. Мнение Зенгвилла, хоть и ошибочное, было в высшей степени респектабельным, как вообще все мнения англичан. Но оно основывалось на убеждении, что все события этих дней были результатом политической игры, главными элементами которой были не насилие и революционный дух, а хитрость и расчет. В глазах Израэла Зенгвилла Муссолини был скорее учеником Макиавелли, чем Катилины: мнение английского писателя разделяли и по сю пору разделяют в Европе очень многие. С начала нашего столетия европейцы привыкли рассматривать поведение людей и события в Италии так, словно они продиктованы логикой и эстетикой минувших эпох.

Такой взгляд на историю современной Италии в большой степени объясняется врожденной склонностью итальянцев к высокопарности, красноречию и литературе: не у всех этот недостаток разрастается до болезни, но многие от него так и не излечиваются. Хотя о народе следует судить именно по его недостаткам, а не по достоинствам, сложившееся у иностранцев мнение о современной Италии кажется мне совершенно неоправданным, – даже если высокопарность, красноречие и литература способны исказить события до такой степени, что история делается похожей на комедию, герои – на комедиантов, а народ – на статистов и зрителей.

Чтобы по-настоящему понять состояние дел в современной Италии, надо рассмотреть их объективно, то есть забыв о существовании древних греков, римлян и итальянцев эпохи Возрождения. «И тогда вы увидите, – говорил я Израэлу Зенгвиллу, – что в Муссолини нет ничего античного; это всегда, порой помимо желания, человек современный, его политическая игра непохожа на игру Цезаря Борджиа, его макиавеллизм мало отличается от макиавеллизма Гладстона или Ллойд Джорджа, а его концепция государственного переворота не имеет ничего общего с концепцией Суллы или Юлия Цезаря. В эти дни вы услышите много разговоров о Рубиконе, о Цезаре: но это чистая риторика, которая не помешала Муссолини задумать и применить на деле современнейшую технику восстания, которой правительство не в состоянии противопоставить ничего, кроме полицейских мер».

Израэл Зенгвилл иронически заметил, что граф Оксеншерна в своих знаменитых мемуарах, говоря об этимологии имени «Цезарь», утверждает, будто оно происходит от карфагенского слова «сесар», означающего «слон». «Надеюсь, – добавлял он, – что Муссолини в своей революционной тактике окажется проворнее слона и современнее Цезаря». Ему было бы очень интересно своими глазами увидеть то, что я называл машиной фашистского восстания: он не понимал, как можно совершить революцию без баррикад, без уличных боев, без горы трупов на тротуарах. «Кругом спокойствие и порядок! – восклицал он. – Это комедия, и ничем, кроме комедии, быть не может».

По центральным улицам на большой скорости разъезжали грузовики с чернорубашечниками: на них были стальные каски, в руках – ружья и черные знамена с изображением черепа, вышитым серебром. Зенгвилл не хотел верить, что эти юноши, эти мальчишки и составляли знаменитые штурмовые отряды Муссолини, такие стремительные и такие жестокие в бою. «Чего нельзя простить фашистам, – говорил он, – так это применение насилия». Но революционная армия Муссолини не была Армией спасения, а ножи и ручные гранаты были у чернорубашечников не для того, чтобы заниматься благотворительностью, а для того, чтобы вести гражданскую войну. Люди, отрицающие применение фашистами насилия и желающие выдать их за последователей Руссо и Толстого, – это те же больные высокопарностью, красноречием и литературой люди, которые хотели бы уверить нас, будто Муссолини – древний римлянин, средневековый кондотьер или властитель эпохи Возрождения с белыми холеными руками отравителя и неоплатоника. Последователи Руссо и Толстого под водительством древнего римлянина могут совершить не революцию, а в лучшем случае нечто, смахивающее на комедию; они не могут даже захватить власть в стране с либеральным правительством. «Вы не лицемер, – сказал мне Зенгвилл, – но можете ли вы наглядно доказать мне, что эта революция – не комедия?»

Я предложил ему этим же вечером поехать со мной и увидеть своими глазами то, что я называл фашистской машиной восстания.

Чернорубашечники с налета заняли все стратегические пункты города и области, а именно: узлы технических коммуникаций, газораспределители, электростанции, почтамт, телефон и телеграф, мосты и вокзалы. Политические и военные власти были захвачены врасплох этим внезапным натиском. Полиция после нескольких безуспешных попыток выбить фашистов из зданий вокзала, почтамта, телефонной станции и телеграфа, укрылась во дворце Медичи-Риккарди, где помещалась префектура и где некогда жил Лоренцо Великолепный; здания охраняли подразделения карабинеров и королевской гвардии с двумя броневиками. Оказавшись в осажденной префектуре, префект Периколи не мог связаться ни с правительством, ни с руководителями города и области: телефонные линии были перерезаны, а расположившиеся в соседних домах фашистские пулеметчики держали под прицелом все выходы из дворца. Войска гарнизона, пехотные, артиллерийские, кавалерийские части перешли на казарменное положение: военные власти пока соблюдали благосклонный нейтралитет. Но полагаться на этот нейтралитет нельзя было: если бы положение не прояснилось за двадцать четыре часа, то следовало ожидать, что командующий корпусом князь Гонзага возьмет инициативу в свои руки и восстановит порядок всеми возможными средствами. Столкновение с армией могло бы иметь для революции тяжелейшие последствия. Флоренция, наряду с Пизой и Болоньей, – это ключ к железнодорожному сообщению между севером и югом Италии. Чтобы обеспечить передвижение сил фашистов с севера в район Рима, нужно было любой ценой удержать главный стратегический пункт центральной Италии: а потом отряды чернорубашечников, идущие на столицу, заставят правительство передать власть Муссолини. Было только одно средство удержать Флоренцию: выиграть время.

Насилие не исключает обмана. По приказу квадрумвира Бальбо, неожиданно прибывшего во Флоренцию, отряд фашистов направился в редакцию «Национе», самой значительной ежедневной газеты Тосканы. Войдя в кабинет главного редактора Альдо Борелли (теперь он главный редактор «Коррьере делла Сера»), они приказали ему немедленно напечатать экстренный выпуск с сообщением о том, что адъютант короля генерал Читтадини приехал в Милан для переговоров с Муссолини, и что в результате этого демарша Муссолини согласился сформировать правительство. Сообщение было фальшивкой, но очень походило на правду: было известно, что король в то время находился в своей резиденции Сан Россоре близ Пизы, но читатели еще не знали, что как раз этим вечером он уехал в Рим, сопровождаемый генералом Читтадини. Два часа спустя сотни фашистских грузовиков уже развозили по всей Тоскане экстренные выпуски «Национе», их раздавали на улицах Флоренции и в провинциальном захолустье, солдаты и карабинеры братались с чернорубашечниками, радуясь, что найдено решение, которое свидетельствовало как об осмотрительности и патриотизме короля, так и об осмотрительности и патриотизме революционеров. Князь Гонзага лично отправился в фашистский штаб за подтверждением радостного известия, которое могло положить конец его душевному разладу и снимало с него тяжелую ответственность. Он связался с Римом по радио и просил подтвердить факт соглашения между королем и Муссолини, но, как он сказал, военный министр не захотел внести ясность и ответил, что не надо впутывать имя короля во всякие межпартийные дрязги, и что известие, по всей видимости, преждевременное. «А я по опыту знаю, – с улыбкой сказал князь, – что для военного министра достоверные известия – всегда преждевременные».

Вечером генерал Бальбо уехал на автомобиле в Перуджу, где находился генеральный штаб революции, а консул Тамбурини со своим легионом погрузился в поезд, чтобы в окрестностях Рима соединиться с другими фашистскими отрядами. Флоренция, казалось, спала. Около полуночи я отправился в гостиницу «Порта Росса», где меня ждал Израэл Зенгвилл, дабы продемонстрировать ему нечто такое, что доказывало бы: фашистская революция – не комедия.

Израэл Зенгвилл встретил меня с очень довольным вид ем: в руках у него был экстренный выпуск «Национе». «Ну, теперь вы убедились, что король был заодно с Муссолини? – сказал он мне. – Убедились, что конституционная революция не может быть ничем иным, кроме инсценировки?» Я рассказал ему историю фальшивки, чем, по-видимому, поверг его в сильное замешательство. «А как же свобода печати?» – воскликнул он. Разумеется, конституционный монарх не стал бы сговариваться с революционерами об упразднении свободы печати: комедия принимает серьезный оборот. Но свобода печати никогда не мешала газетчикам печатать фальшивки: на это ему возразить было нечего, он заметил только, что в свободной стране, как, например, Англия, свобода печати не означает права печатать фальшивки.

Город словно вымер. На перекрестках дежурили фашистские патрули, неподвижно стоявшие под дождем, в черных фесках, надетых набекрень. На вия деи Пекори перед телефонной станцией стоял грузовик – один из тех обитых внутри сталью и вооруженных пулеметами грузовиков, которые фашисты называли «танками». Телефонная станция была захвачена штурмовым отрядом «Красная лилия», их бойцы носили этот цветок на груди: «Красная лилия», как и «Отчаянные», была одной из самых грозных боевых организаций флорентийских легионов. Недалеко от вокзала на Марсовом поле мы встретили пять грузовиков с ружьями и пулеметами, которые фашистские ячейки казармы Сан-Джорджо (на заводах, в воинских частях, в банках, в государственных учреждениях – всюду имелись фашистские ячейки, образовывавшие тайную сеть революционной организации) сдали Верховному командованию легионов. Эти ружья и пулеметы предназначались отряду чернорубашечников из Романьи, вооруженному лишь ножами и револьверами: их приезд из Фаэнцы ожидался с минуты на минуту.

– Похоже на то, – сказал мне военный комендант вокзала, – что в Болонье и в Кремоне были столкновения с карабинерами, и фашисты понесли серьезные потери. – Чернорубашечники атаковали казармы карабинеров, которые оказали ожесточенное сопротивление. Из Пизы, Лукки, Ливорно, Сиены, Ареццо, Гроссето приходили более утешительные вести: вся техническая структура городов и областей была в руках фашистов. «Убитых много?» – спросил Израэл Зенгвилл. И очень удивился, узнав, что нигде в Тоскане не было кровопролитных боев. «Очевидно, в Болонье и в Кремоне фашистская революция более серьезна, чем здесь», – заметил он. Но большевистское восстание 1917 года в Петрограде осуществилось почти без потерь: жертвы были только через несколько дней после переворота, когда красногвардейцам Троцкого пришлось подавить выступления юнкеров и оттеснить наступавших казаков Керенского и генерала Краснова. «Кровавые столкновения в Болонье и в Кремоне, – сказал я, – доказывают только, что там в организации фашистской революции был какой-то изъян. Когда машина восстания функционирует безукоризненно, как здесь, в Тоскане, неприятности случаются крайне редко.

Израэл Зенгвилл не смог скрыть иронической улыбки:

– Ваш король очень умелый механик: это благодаря ему ваша машина работает без сбоев.

В эту минуту на вокзал прибыл поезд, окруженный облаком пара, гремящий песнями и барабанным боем. «Прибыли фашисты из Романьи», – сообщил проходивший мимо железнодорожник с винтовкой за спиной. Вскоре мы очутились в толпе чернорубашечников, живописного и несколько устрашающего вида, с вышитыми на груди черепами, выкрашенными в красный цвет стальными касками и ножами, заткнутыми за широкие кожаные пояса. У них были грубоватые черты лица, типичные для крестьян Романьи; усы и остроконечная бородка придавали этим опаленным солнцем лицам плутоватый, дерзкий и угрожающий вид. Англичанин весь сжался; любезно улыбаясь, он старался побыстрее выбраться из шумливой толпы, прокладывал себе дорогу учтивыми жестами, которые привлекали к нему удивленные взгляды этих людей с ножами за поясом. «Не очень-то приветливый у них вид», – жаловался он мне приглушенным голосом.

– Надеюсь, вы не станете требовать, чтобы революции совершались приветливыми людьми. В политической борьбе, которую Муссолини ведет уже четыре года, он действует не лестью и обманом, а насилием, самым жестоким, самым беспощадным, самым научно обоснованным насилием, какое только бывает.

Поистине необыкновенное приключение случилось с Израэлом Зенгвиллом, арестованным патрулем якобинцев в черных рубашках, освобожденным ими, а затем бродившим ночью по городу среди оголтелых толп, чтобы своими глазами увидеть все и убедиться, что фашистская революция – не комедия. «Надеюсь, я не похож на Кандида, попавшего к иезуитам», – с улыбкой говорил он. Это верно, он был похож скорее на Кандида, попавшего в военный лагерь: но может ли существовать английский Кандид по имени Израэл? Эти деревенские Геркулесы с беспощадными глазами, квадратными челюстями и тяжелыми кулаками мерили его презрительными взглядами, удивляясь и недоумевая, почему у них путается под ногами какой-то господин в твердом воротничке, робкий и церемонный, непохожий ни на агента полиции, ни на депутата-либерала.

Пока мы шагали по безлюдным улицам, я говорил Израэлу Зенгвиллу: «Ваше презрение к фашистской революции, которую вы считаете комедией, не вяжется с вашей ненавистью к чернорубашечникам, которым английская печать все время ставит в вину то, что они прибегают к насилию. Если революционеры все время прибегают к насилию, то как же их революция может быть комедией? А ведь чернорубашечники не просто склонны к насилию, они безжалостны. Правда, фашисты на страницах своих газет иногда опровергают обвинения в насилии, предъявляемые им противниками: но это лицемерие, достойное мелких буржуа. Впрочем, и сам Муссолини ведь не вегетарианец, не приверженец «христианской науки» и не социал-демократ. Его марксистская подготовка не позволяет ему погружаться в толстовские нравственные сомнения: он не обучался хорошим политическим манерам в Оксфорде, а чтение Ницше привило ему стойкое отвращение к романтизму и благотворительности. Если бы Муссолини был мелким буржуа с прозрачными глазами и бесцветным голосом, то его сторонники, несомненно, отвернулись бы от него и стали искать себе другого лидера. Так чуть было не случилось в прошлом году, когда он хотел заключить перемирие с социалистами: это вызвало острое недовольство и даже отпор среди фашистов, которые единодушно высказывались за продолжение гражданской войны. Не надо забывать, что чернорубашечники, как правило, либо раньше состояли в крайне левых партиях, либо прошли через войну, и четыре года, проведенные в окопах, ожесточили их сердца, либо еще совсем молоды и полны великодушных порывов. Не надо также забывать, что Бог людей вооруженных может быть лишь Богом насилия.

– Этого я никогда не забуду, – кратко ответил Израэл Зенгвилл.

На рассвете, когда мы вернулись в город, Израэл Зенгвилл успел повидать своими глазами то, что происходило в те дни по всей Италии: я провез его на машине по окрестностям Флоренции, от Эмполи до Муджелло, от Пистойи до Сан-Джованни Вальдарно. Мосты, вокзалы, перекрестки, виадуки, шлюзы на каналах, зернохранилища, оружейные склады, газораспределители, электростанции, – все стратегические пункты были заняты отрядами фашистов. Из тьмы внезапно выныривали патрули: «Куда едете?» Вдоль железнодорожных путей через каждые двести метров стоял чернорубашечник. На вокзалах в Пистойе, Эмполи, Сан-Джованни Вальдарно бригады железнодорожников-фашистов держали наготове инструменты, чтобы в случае крайней необходимости разобрать пути. Были приняты все меры для того, чтобы можно было обеспечить движение поездов, или же, наоборот, прервать его. Опасались, что подкрепления карабинеров и солдат попытаются прорваться в Умбрию и Лацио, чтобы ударить в тыл колоннам чернорубашечников, идущим на Рим. Эшелон с карабинерами из Болоньи был остановлен в нескольких метрах от знаменитого моста Вайони: после недолгой перестрелки поезд двинулся обратно, так и не осмелившись въехать на мост. В Серравалле, на дороге в Лукку, тоже произошли стычки: грузовики с солдатами королевской гвардии были обстреляны пулеметчиками, защищавшими въезд на Пистойскую равнину.

– Вы, конечно, читали «Жизнь Каструччо Кастракани» Макиавелли, где описывается битва при Серравалле? – спросил я у моего спутника.

– Я Макиавелли не читаю, – ответил Израэл Зенгвилл.

Было уже совсем светло, когда мы проехали через Прато – маленький городок близ Флоренции и крупный центр текстильной промышленности, где на двухстах фабриках работают в общей сложности двадцать пять тысяч рабочих. Его называют тосканским Манчестером: тут родился Франческо ди Марко Датини, которого считают изобретателем «разменного письма», или банковского чека. С точки зрения политика у Прато плохая репутация: это город рабочих бунтов и забастовок, и еще родина Гаэтано Бреши, убившего в 1900 году короля Умберто. Его жители добры сердцем, но скоры на Руку.

Улицы Прато были заполнены рабочими, которые шли на фабрики. Шли они молча, с равнодушным видом, даже не удостаивая взглядом воззвания квадрумвирата, расклеенные за ночь на стенах.

– Быть может, вам интересно будет узнать, – сказал я, – что Габриэле Д'Аннунцио изучал античных авторов именно здесь, в Прато, в знаменитом колледже Чиконьини.

– Сейчас, – ответил Израэл Зенгвилл, – мне интересно знать, на чьей стороне в этой революции будут рабочие. Главная опасность для фашистов – это не правительство: главная опасность – это всеобщая забастовка.