Техника государственного переворота

III

Варшава в те дни выглядела как город, приготовившийся к разгрому и грабежу. Августовская духота приглушала голоса и городской шум; над толпами, наполнявшими улицы, нависло гнетущее молчание. Время от времени бесконечные вереницы трамваев, нагруженных ранеными, медленно рассекали толпу. Раненые высовывались из окон, потрясая кулаками и изрыгая проклятия: в ответ с тротуара на тротуар, с улицы на улицу перекатывался долгий ропот. Под конвоем конных улан понуро плелись пленные большевики в лохмотьях, с красной звездой на груди. Толпа молча расступалась перед ними, пропускала их и снова сдвигалась. Там и тут вспыхивали стычки, но тут же затихали в начавшейся давке. Над этим морем голов порой возвышались деревянные кресты: это шли в религиозной процессии тощие солдаты с лихорадочно горящими глазами; процессии двигались медленно, людской поток посреди улицы то застывал на месте, то тек вспять, то разливался по шумным берегам. У мостов через Вислу крикливая, паническая толпа прислушивалась к далекому грому орудий; густые тучи желтой от солнца пыли закрывали горизонт, гудевший, словно от ударов тарана. Главный вокзал днем и ночью осаждали полчища голодных дезертиров, беженцев, бродяг всех племен и всех сословий. По-видимому, одни лишь евреи оставались дома в эти суматошные дни. В Налевках, варшавском гетто, царило праздничное настроение. Ненависть к полякам, гонителям сынов Израилевых, жажда мести, радость при виде краха надменной католической Польши, проявлялись в дерзких и буйных выходках, каких не бывало прежде среди осторожных обитателей гетто, по обычаю пассивных и безответных. Евреи становились бунтовщиками: дурной знак для поляков.

Рассказы беженцев из оккупированных областей разжигали эти бунтарские настроения: в каждой захваченной деревне, в каждом городе большевики спешно формировали советы, набранные из местных евреев. Из преследуемых евреи становились преследователями. Слишком сладок был запретный плод свободы, мщения и власти, презираемым и униженным обитателям Налевок не терпелось поскорее вонзить в него зубы. Стоявшая в нескольких милях от Варшавы Красная армия имела естественных союзников в многочисленном и все возраставшем населении гетто, чья решимость крепла день ото дня. Я тогда часто задавал себе вопрос: что удерживает от восстания эту огромную массу возбужденных людей, одержимых фанатичной ненавистью и изголодавшихся по свободе? Любая вылазка могла бы окончиться успешно.

Распад государства, агония правительства, разгром армии, оккупация значительной части территории, паника и хаос в осажденной столице: тысячи человек, готовых на все, хватило бы, чтобы овладеть городом без боя. Однако события тех дней ясно показали мне, что, если глава заговорщиков может быть евреем, катилинариев, то есть исполнителей государственного переворота, не следует набирать из сынов Израилевых. В октябре 1917 года в Петрограде Катилиной большевистского восстания стал еврей Троцкий, а не русский Ленин; но исполнителями, катилинариями, были русские – матросы, солдаты, рабочие. В 1927 году, борясь против Сталина, Троцкий на собственном опыте убедился, насколько рискованна попытка государственного переворота, если ее осуществление доверено в основном евреям.

Дипломатический корпус почти ежедневно собирался в резиденции папского нунция, чтобы обсудить создавшееся положение. Часто мне приходилось сопровождать туда посла Томазини, которому, судя по всему, не очень нравилась позиция его коллег, дружно поддержавших сэра Хорэса Рамболда и графа Оберндорфа. Один лишь французский посол, г-н де Панафье, оценивая положение как критическое, считал все же, что отъезд дипломатов в Познань будет воспринят как бегство и вызовет общее возмущение: а потому он соглашался с монсиньором Ратти и итальянским послом, что всем следует до последнего момента оставаться в Варшаве, а срочная эвакуация будет необходима лишь в том случае, если оборона города станет ненадежной из-за внутренних беспорядков.

По сути, мнение г-на де Панафье было гораздо ближе к позиции английского и немецкого послов, чем к мнению нунция и посла Италии; монсиньор Ратти и Томазини, явно решившие остаться в Варшаве даже во время большевистской оккупации, высказывали оптимизм как по поводу положения на фронте, так и по поводу положения в городе, и утверждали, что дипломатическому корпусу ничто не угрожает, даже если эвакуация в Познань будет отложена до последнего момента. А французский посол оценивал оптимистически лишь положение на фронте. Иначе он повредил бы репутации генерала Вегана. Поскольку оборона города была доверена французскому генералу, посол Франции мог открыто поддержать Рамболда и Оберндорфа лишь в том, что касалось внутренней опасности. Английский и немецкий послы больше всего боялись захвата Варшавы большевиками, в то время как г-н де Панафье не имел права бояться чего-либо, кроме восстания евреев и коммунистов. «Я боюсь, – говорил французский посол, – что Пилсудскому и Вегану вонзят нож в спину».

Как уверял монсиньор Пеллегринетти, секретарь нунция, монсиньор Ратти не верил в возможность государственного переворота. «Нунций, – с улыбкой говорил генерал Картон де Уайет из английской военной миссии, – не может даже представить себе, что жалкий сброд из гетто и предместий осмелится посягнуть на власть. Но Польша – не католическая Церковь, где перевороты совершают только папы и кардиналы».

Вовсе не считая, что правительство, военные и правящий класс, – словом, ответственные лица, – делают все возможное для защиты от новых и еще более грозных опасностей, монсиньор Ратти тем не менее был убежден: любая попытка восстания будет неудачной. Однако доводы французского посла были слишком весомыми, чтобы в конце концов не заронить сомнение в душу папского нунция. Поэтому неудивительно, что однажды утром монсиньор Пеллегринетти явился к послу Томазини с просьбой удостовериться, приняло ли польское правительство все необходимые меры на случай попытки восстания. Томазини тут же послал за консулом Паоло Бренна, рассказал ему об опасениях нунция и в присутствии монсиньора Пеллегринетти попросил выяснить, каково положение в городе и какие меры принимаются правительством для предупреждения беспорядков и подавления возможного мятежа. Незадолго до этого военный атташе генерал Ромеи сообщил послу о новых успехах наступающей большевистской армии, и у него уже не оставалось сомнений, что Варшава обречена. Это происходило 12 августа: накануне ночью армия Троцкого заняла позиции в двадцати километрах от города. «Если польская армия продержится еще несколько дней, – добавил посол, – операция генерала Вегана может окончиться успешно. Но не стоит питать излишние иллюзии». Посол посоветовал консулу побывать в рабочих предместьях и в Налевках, где ожидались беспорядки, чтобы определить, действительно ли там пахнет порохом, осмотреть самые уязвимые места Варшавы и своими глазами убедиться в том, что для защиты Вегана и Пилсудского от внутреннего врага, для защиты правительства от попытки переворота сделано все возможное. «Только не надо ехать туда одному», – сказал он, и посоветовал консулу взять с собой атташе французской миссии капитана Роллена и меня.

Капитан Роллен, кавалерийский офицер, наряду с майором Шарлем де Голлем был одним из самых дельных и образованных сотрудников г-на де Панафье и военного атташе генерала Анри. Он постоянно бывал в итальянском посольстве, а с послом Томазини его связывали самые теплые, дружеские отношения. Впоследствии, в 1921 и 1922 годах, во время фашистской революции, он был атташе посольства Франции в Риме, которое помещалось в Палаццо Фарнезе; тогда мы с ним встретились снова, и он, помнится, восхищался тактикой Муссолини в борьбе за власть. С тех пор, как большевики подошли к Варшаве, мы с Ролленом почти каждый день выезжали на польские аванпосты, наблюдать за боевыми действиями. По если не считать красных казаков, грозных всадников, достойных сражаться под более славными знаменами, большевистские солдаты не казались такими уж опасными: мы видели, как они медленно, поодиночке, робко подходили к кострам. С виду это были оборванные, истощенные люди, которых гонят вперед голод и страх. Я с моим немалым военным опытом, нажитым на французском и итальянском фронтах, не мог понять, почему поляки проигрывают сражения таким солдатам.

Капитан Роллен считал, что польскому правительству неизвестны даже элементарные основы защиты современного государства. То же самое, хотя и в другом смысле, он говорил и о Пилсудском. Польские солдаты славятся отвагой в бою. По отвага солдат бесполезна, если их вождям невдомек, что искусство самозащиты заключается в знании собственных слабых мест. Меры, принятые польским правительством для предотвращения возможного восстания, были лучшим доказательством того, что правительство не имеет понятия, каковы уязвимые места современного государства. Со времен Суллы техника захвата власти сделала большой шаг вперед: ясно, что Керенский, защищая Россию от Ленина, должен был действовать совсем не так, как действовал Цицерон, защищая римскую республику от Катилины. Если когда-то весь вопрос был в своевременных и правильных полицейских мерах, то теперь все сводится к технике. В Берлине, в марте 1921 года, во время капповского путча, жизнь показала, как велико различие между полицейским и техническим подходами к проблеме.

Польское правительство действовало как Керенский: по примеру Цицерона. Но за прошедшие века искусство захвата и защиты государства изменялось по мере того, как изменялась сама природа государства. Полицейские меры, которых оказалось достаточно для разгрома Катилины, были бессильны против Ленина. Ошибка Керенского была в том, что он хотел защитить уязвимые точки современного города, с электростанциями, банками, железнодорожными вокзалами, телефоном, телеграфом и типографиями, теми же методами, какими Цицерон защищал Рим, где уязвимыми местами были Форум и Субура.

В марте двадцать первого года Капп упустил из виду, что в Берлине, помимо рейхстага и министерств на Вильгельмштрассе, есть еще электростанции, вокзалы, радиопередатчики, телеграф и типографии. Коммунисты воспользовались его просчетом, чтобы парализовать жизнь в городе и принудить к сдаче временное правительство, захватившее власть по методам военной полиции. В ночь на 2 декабря Луи Наполеон начал государственный переворот с захвата типографий и колоколен. Но в Польше никто не желает учиться на собственном опыте, не говоря уж о чужом. Поляки уверены, что им первым принадлежит честь многих исторических свершений, и никакое значительное событие их национальной истории не имеет прецедентов в других странах.

Меры предосторожности, принятые премьером Витошем, сводились к обычным полицейским мерам. Охрана важнейших мостов через Вислу, железнодорожного и Пражского, состояла лишь из двух пар часовых, по паре у каждого въезда на мост. Электростанцию вообще никто не охранял, мы не обнаружили там ничего похожего на службу безопасности. По словам начальника, несколько часов назад ему позвонили из комендатуры и сказали, что ответственность за любой акт саботажа и любой перерыв в подаче тока будет возложена на него лично. В варшавской цитадели, находившейся на самой окраине, за Налевками, было полно улан и лошадей: мы беспрепятственно вошли в нее и так же вышли, часовые и не подумали требовать у нас пропуск. Заметим, что в цитадели были еще оружейный и пороховой склады. На железнодорожном вокзале царил невообразимый хаос: группы беженцев штурмовали поезда, на платформах и на рельсах металась возбужденная, орущая толпа, тут и там прямо на земле спали пьяные солдаты. «Somno vinoque sepulti»[2], сказал по-латыни капитан Роллен. Тут хватило бы десяти человек, вооруженных ручными гранатами. Здание Генерального штаба на главной площади Варшавы, под сенью теперь уже не существующей русской церкви, охраняли, как в обычное время, двое часовых. В дверях и в вестибюле сновали офицеры и фельдъегери, с головы до пят покрытые пылью. Среди всей этой неразберихи мы спокойно вошли, поднялись по лестнице, прошли по коридору в комнату, увешанную картами, где в углу сидел за столом офицер: он поднял голову и кивнул нам со скучающим видом. Пройдя другим коридором, мы очутились в приемной: там у приоткрытой двери стояли в ожидании серые от пыли офицеры. Затем мы спустились в вестибюль. Когда мы выходили на улицу мимо двух часовых, капитан Роллен с улыбкой взглянул на меня. Главный почтамт охранял пикет солдат под началом лейтенанта. Лейтенант сказал нам, что ему приказано в случае беспорядков преградить толпе доступ к почтамту. Я высказал соображение, что выстроенный перед входом пикет солдат сумеет, конечно, оттеснить взбунтовавшуюся толпу, но будет бессилен против десятка вооруженных, решительно настроенных людей. Лейтенант улыбнулся и, показав на спокойно входивших и выходивших посетителей почтамта, заметил, что эти десять человек могли уже войти по одному, или, быть может, входят сейчас на наших глазах. «Я поставлен здесь, чтобы подавить бунт, – сказал он в заключение, – а не давать отпор вооруженному нападению». Перед министерствами стояли взводы солдат, которые с любопытством разглядывали входящих и выходящих чиновников и посетителей. Сейм был окружен жандармами и конными уланами: оттуда группками выходили депутаты, что-то негромко обсуждая. В вестибюле мы натолкнулись на маршала сейма Тромпшинского, грузного, встревоженного человека, который приветствовал нас с рассеянным видом: вокруг него стояли депутаты из Познанского воеводства и слушали его холодно и внимательно. Тромпшинский, уроженец Познани, придерживавшийся правых убеждений, был открытым противником политики Пилсудского; в эти дни много говорилось о закулисных ходах, с помощью которых он хотел свергнуть правительство Витоша. Тем же вечером в Охотничьем клубе маршал сейма говорил секретарю английского посольства Кавендишу Бентинку: «Пилсудский не умеет защищать Польшу, а Витош не умеет защищать республику». Говоря «республика», Тромпшинский имел в виду сейм. Как всякий толстяк, он никогда не чувствовал себя достаточно защищенным.

В тот день мы изъездили город вдоль и поперек, вплоть до самых дальних окраин. Когда в десять часов вечера мы проезжали мимо отеля «Савой», кто-то окликнул Роллена по имени. В дверях отеля стоял генерал Булах-Балахович и знаком приглашал нас зайти: сторонник Пилсудского, но в том смысле, какой придается этому слову в России и в Польше, этот русский генерал командовал знаменитыми черными казаками, сражавшимися на стороне Польши против красных казаков Буденного. Генерал с наружностью бандита, храбрый солдат, искушенный во всех хитростях партизанской войны, дерзкий и лишенный предрассудков, Булах-Балахович был пешкой в руках Пилсудского, который использовал его и атамана Петлюру, чтобы поддерживать в Белоруссии и на Украине восстание против большевиков и против Деникина. Он со своим штабом разместился в отеле «Савой», откуда время от времени ненадолго отлучался, чтобы между двумя стычками понаблюдать политическую ситуацию: падение правительства Витоша не осталось бы для него без последствий, могло бы принести ему либо вред, либо пользу. За событиями внутри страны он следил с большим вниманием, чем за наступлением буденновской конницы. Поляки не доверяли ему, и сам Пилсудский обращался с ним крайне осторожно, как с опасным союзником.

Балахович сразу заговорил о политике, откровенно выразив мнение, что только государственный переворот, совершенный правыми, может спасти столицу от неприятеля, а всю страну от гибели. «Витош не в силах повлиять на ход событий и защитить армию Пилсудского с тыла, – сказал он. – Бели никто не решится взять власть в свои руки, чтобы положить конец хаосу, организовать всенародное сопротивление и защитить республику от грозящих ей опасностей, то через день-два мы станем свидетелями коммунистического переворота». Капитан Роллен полагал, что предотвратить коммунистический мятеж уже невозможно, а среди правых нет людей, способных взять на себя такую тяжелую ответственность. Если взглянуть на положение в Польше, возражал Балахович, ответственность за переворот покажется не такой уж тяжелой, ведь речь идет о спасении республики; что же касается трудности самого предприятия, то захватить власть смог бы любой идиот. «Но Халлер на фронте, у Сапеги нет серьезной поддержки, а Тромпшинский боится», – прибавил он. Тут я заметил, что среди левых, очевидно, также нет людей, которым эта задача была бы по плечу: что мешает коммунистам предпринять попытку переворота? «Вы правы, – согласился Балахович, – на их месте я бы так долго не тянул. Не будь я русским, чужим в этой стране, которая дала мне приют и за которую я сражаюсь, я уже успел бы совершить переворот». Роллен улыбнулся: «Будь вы поляком, – сказал он, – вы ничего бы еще не успели: в Польше всегда слишком рано что-либо делать до тех пор, пока не станет слишком поздно».

Балахович и в самом деле способен был сместить Витоша за считанные часы. Тысячи его казаков было бы достаточно, чтобы внезапно взять под контроль все нервные узлы города и обеспечить порядок на некоторое время. А потом? Балахович и его солдаты были русскими, и вдобавок еще казаками. Переворот, конечно, удался бы без особых трудностей; в этих обстоятельствах трудности наступили бы позже. Захватив власть, Балахович без промедления передал бы ее правым: но ни один польский патриот не принял бы власть из рук чужеземца. Создавшаяся таким образом ситуация принесла бы выгоду одним лишь коммунистам. «В конце концов, – сказал в заключение Балахович, – это был бы хороший урок для правых».

Вечером того же дня в Охотничьем клубе вокруг Сапеги и Тромпшинского собрались некоторые наиболее влиятельные фигуры из дворянско-помещичьей оппозиции. Из иностранных дипломатов присутствовали лишь граф Оберндорф, английский генерал Картон де Уайет и секретарь французской миссии. Все казались спокойными, за исключением Сапеги и Оберндорфа. Сапега делал вид, будто не слышит разговоров, которые велись вокруг него, и время от времени оборачивался, чтобы обменяться несколькими словами с генералом Картоном де Уайетом, обсуждавшим с графом Потоцким положение на фронте. За минувший день большевики ощутимо продвинулись в направлении Радзимина, деревни километрах в двадцати от Варшавы. «Будем сражаться до утра», – с улыбкой сказал англичанин. Граф Потоцкий всего несколько дней назад прибыл из Парижа и собирался вернуться во Францию сразу же, как только фортуна улыбнется Польше. «Вы, поляки, – заметил Картон де Уайет, – все похожи на вашего знаменитого Домбровского, который при Наполеоне командовал польскими легионами в Италии. Я всегда готов умереть за мое отечество, говорил Домбровский, – но жить в нем не готово.

Таковы были люди, собравшиеся в клубе, таковы были их разговоры. Вдали слышался гром орудий. Утром, перед тем, как расстаться, посол Томазини просил вечером ждать его в Охотничьем клубе. Было уже поздно, и я хотел уйти, как вдруг вошел Томазини. К нашим сообщениям о непредусмотрительности правительства Витоша он отнесся серьезно, однако для него это не было новостью. Несколькими часами раньше сам Витош жаловался ему, что не чувствует себя в безопасности. И все же Томазини был уверен, что среди противников Пилсудского и Витоша нет людей, способных решиться на государственный переворот. Единственными, кто вызывал у него беспокойство, были коммунисты; но боязнь все испортить каким-нибудь неосторожным демаршем мешала им ввязаться в пусть и не слишком опасную, но бесполезную авантюру. Было ясно, что они уже считают себя победителями и намерены спокойно дожидаться Троцкого. «Вот и монсиньор Ратти, – сказал Томазини капитану Роллену, – решил соблюдать уговор, принятый нами ранее. Нунций и я останемся в Варшаве до последнего момента, что бы здесь ни случилось». Позже Роллен не без иронии заметил: «Как будет жаль, если ничего не случится!»

Вечером следующего дня, когда стало известно, что большевистская армия захватила Радзимин и начала штурмовать один из мостов на окраине Варшавы, дипломатический корпус спешно эвакуировался в Познань. В столице остались только папский нунций, посол Италии, а также временные поверенные в делах Соединенных Штатов Америки и Дании.

Ночью в городе царила паника. На следующий день, 15 августа, в праздник Успения, варшавяне шли в процессии за статуей Богоматери, громко взывая к ней о помощи, моля спасти Польшу от вражеского нашествия. Но когда уже казалось, что все потеряно, что с минуты на минуту из-за угла улицы навстречу процессии выедут красные казаки, город молниеносно облетела весть о первых победах генерала Вегана. Армия Троцкого отступала по всему фронту. Троцкому не хватило одного необходимого союзника: Катилины.