Телохранитель

23

Полицейские, охранявшие вход в блок интенсивной терапии, были незнакомыми. Два юнца, сущие молокососы. Должно быть, вчерашние болваны отдыхают после смены, но и эти юнцы выглядели не лучше. Они сидели и глазели на меня; их пистолеты лежали в кобурах и стояли на предохранителях. Я подошел к ним почти вплотную. Только тогда один из них встал.

— Вход запрещен! — От недосыпа у него были красные глаза.

— Моя фамилия есть в списке.

— Кто вы?

— Леммер.

Он вынул из нагрудного кармана мятый лист бумаги и разгладил его.

— Мартин Фитцрой?

Черт бы побрал этого Патуди!

— Да.

— Подождите.

Вязаные шлемы убрали бы таких охранничков секунды за четыре.

Я ждал. В четверть восьмого из палаты Эммы вышла доктор Элинор Тальярд. Вид у нее был усталый. Интересно, подумал я, когда она последний раз спала. Она сказала, что наблюдаются «положительные признаки».

— Она до сих пор в коме, но лучше реагирует на внешние раздражители. Сейчас ее состояние по шкале Глазго оценивается в восемь баллов.

— Насколько это улучшает ее шансы?

— Задайте мне тот же вопрос вечером, после того как мы сделаем компьютерную томографию.

— Так ей лучше или хуже?

— Леммер, к чему гадать?

— А все-таки…

— Ну, скажем, больше пятидесяти процентов.

— Вчера было тридцать четыре. Прогресс!

— Да. Только давайте не будем радоваться раньше времени. Нам еще предстоит много работы. Кстати, вы можете помочь.

— В самом деле?

— Леммер, ей нужны положительные эмоции. Ваш голос — единственный знакомый голос для нее. Я хочу, чтобы вы поговорили с ней.

— Чтобы я поговорил с ней?

— Да. — Элинор вздохнула и терпеливо продолжала: — Посидите рядом с ней на стуле и поговорите с ней.

— Сколько времени?

— Как можно дольше. Хоть целый день.

— Целый день!

— Конечно, когда захотите, можете отлучиться, чтобы поесть и попить, но, чем больше времени вы проведете за разговором с ней, тем лучше.

— Что мне говорить?

— Что хотите. Только не очень громко. Лишь бы она вас слышала. Главное — говорите.

Жизнь — несправедливая штука.

Элинор видела, что я рвусь в бой, но толком ничего не понимала.

— Вперед, Леммер. Потом она даже не вспомнит, что́ вы ей говорили. Можете почитать ей вслух. Или расскажите сказку, или перескажите содержание фильма, который вы видели. Все, что угодно. Вы нужны ей.

С бритой головой Эмма Леру выглядела особенно безжизненной и хрупкой, бледной и заброшенной. Голова и грудь у нее были в бинтах, к ней были присоединены трубки капельниц. Вся палата была утыкана мониторами и какой-то аппаратурой непонятного назначения. Мониторы тихо гудели. Левая рука Эммы лежала поверх простыни. Мне захотелось ее погладить.

Я присел к ней на кровать. Смотреть на нее было страшно. Я покосился на стеклянную перегородку. За ней стояла Элинор Тальярд и наблюдала за мной. Она кивнула мне. Я кивнул в ответ. Потом посмотрел на Эмму.

— Извини, — произнес я, но так тихо, что она никак не смогла бы меня расслышать. Я откашлялся. — Эмма… Извини!

Ответом мне было только тихое гудение приборов.

Что мне ей сказать?

— Я… то есть врач говорит, что ты в состоянии меня слышать.

Целый день? Невозможно! Откуда я возьму книгу? Или журнал? Наверное, надо раздобыть какой-нибудь женский журнал.

— Говорят, сегодня тебе уже получше. Говорят, ты, скорее всего, поправишься. Ты должна держаться, vasbyt…

Держаться… Какое глупое слово! Как можно сказать человеку в коме «держись»? Я идиот.

— Эмма, они сказали, что я должен поговорить с тобой, потому что мой голос тебе знаком.

Скажи ей все, что тебе нужно сказать!

— Эмма, это я во всем виноват. Я должен был тебе верить. Я был не прав. Мне так жаль… Я считал себя самым умным. Думал, что знаю людей, думал, что знаю тебя. Я ошибался.

Она молча лежала на кровати.

— Я все исправлю. Обещаю, я все исправлю!

Как? Как мне все исправить?!

— Пока не знаю как, но исправлю.

Потом я выпрямился и замолчал.

Я поднял глаза на стеклянную перегородку. Доктор Тальярд ушла. Мы с Эммой остались одни. Я видел, как медленно поднимается и опускается ее грудь, как она дышит.

Я медленно и осторожно собрался с мыслями и сказал:

— Мне нельзя прекращать говорить. Знаешь, не очень-то я силен в таких делах. Дело в том, что я не знаю, что еще тебе сказать. Мне не дали времени подумать. Надеюсь, ты понимаешь. Сейчас схожу, куплю какой-нибудь журнал. Интересно, что ты читаешь? В наши дни их выходит столько… Утром опять шел дождь. Не гроза, как позавчера, довольно мелкий дождик. Я только что был на улице. Впервые с тех пор, как мы… Сейчас не так жарко.

Можно ли мне выйти и купить журнал?

— Доктор Элинор Тальярд, кажется, отличный специалист. Ей около пятидесяти. Ее муж тоже врач, работает здесь. Его зовут Кос. Интересная они парочка. Он ниже ее на целую голову. Но они вроде бы неплохо ладят.

Говори что-нибудь!

— Я попрошу Жанетт вернуть тебе деньги.

Не говори о травме.

Что любят женщины?

— Помнишь, когда мы были у Волхутера, я сказал, что я — строитель? Конечно, я пытался схитрить, но, в общем, не совсем соврал. Сейчас я сам перестраиваю свой дом. В Локстоне.

Говорить стало легче. Я правильно выбрал тему.

— Дом старый. Никто толком не знает, когда его построили. По-моему, лет девяносто или даже все сто назад. Это последний дом слева, если ехать по направлению к городской плотине. Предыдущим владельцем был один мусульманин. Он год или два проработал в городке электриком. Местные назвали дом штабом Аль-Каиды. Ну, понимаешь, в шутку. Но много работы у него там не было, и он уехал. Может, без своих одноплеменников чувствовал себя неуютно. Теперь мой дом называют домом Леммера. Тоже вроде как насмешка, потому что это мой первый дом. Раньше у меня была квартира в Си-Пойнте. А еще раньше я жил только на съемных квартирах, потому что, когда я охранял министра, мы полгода проводили в Претории, а полгода в Кейптауне.

В общем, сейчас я переделываю свой дом. Он достался мне в неплохом состоянии. Несколько трещин в стенах и сад запущен, потому что к тому времени, как я въехал, мусульманина там не было уже два года. Но планировка очень необычная. В Локстоне во всех домах кухня и ванная расположены рядом, с задней стороны. Если хочешь принять ванну, надо выйти из спальни, пройти по коридору — и попадаешь в ванную из кухни. А душей тогда вообще не строили. Не знаю почему, ведь в Кару очень мало воды. Но в прежние времена строили только ванные.

Перед тем как я решил сломать стенку между ванной и кухней, я превратил в ванную одну из меньших спален. Работка была та еще — пришлось передвигать все трубы и покупать всю сантехнику. На это ушел почти год, ведь мне еще приходилось время от времени выполнять задания Жанетт. По-моему, сейчас новая ванная выглядит совсем неплохо. На пол я положил кафель, встроил большой душ, а унитаз поставил за перегородкой, которую возвел сам.

В тюрь… В общем, раньше я освоил профессию каменщика. Может, мне стоит рассказать…

Нет, лучше потом. В общем, я перекладывал стену трижды, прежде чем она стала такой, какой надо.

Когда новая ванная была готова, я приступил к стене между кухней и старой ванной. Мне хочется сделать просторную кухню-столовую, где будет и маленькое спальное место. Такая открытая зона. Не сказать, что я люблю готовить… Или развлекаться. Но в Локстоне люди другие. Они стучат к тебе в дверь и говорят: «Мы пришли выпить кофе». И поболтать.

На кухне есть старая плита фирмы «Ага». Зимой там тепло и уютно. Когда я закончу разбирать стены, там будет просторно. А плита окажется посередине.

Одна цветная женщина учит меня готовить. Ее зовут Агата. Она уверена, что плиту «Ага» назвали в ее честь. Она приходит ко мне два раза в неделю — убирается, стирает, гладит, а потом учит меня запекать баранью ногу или свиные ребра в духовке. Мясо, которое у нее получается, буквально тает во рту, и тогда по дому плавают восхитительные ароматы. Иногда она приводит с собой внука. Ему три года. Его зовут Рейно. Она говорит, что его назвали в честь героя сериала «Седьмая улица» на африкаансе. Ты его знаешь? Я начал смотреть сериал вместе с Агатой. Она принимает все события, которые там происходят, близко к сердцу.

Наверное, я ужасно тебе надоел…

Когда я был на госслужбе, у меня не было времени смотреть телевизор. Сейчас у меня есть спутниковая тарелка. Сначала я собирался смотреть только регби. Но ты ведь знаешь, как скучно смотреть регби…

В Локстоне жить скучно. Но именно этого я и хочу. Вот почему я туда переехал. Но это уже другая история.

В общем, сейчас я сплю в бывшей парадной гостиной, к которой я пристроил новую ванную. В доме есть открытая веранда, которая выходит на улицу. На другой стороне улицы домов нет. Только выпас. Кару. Саванна. Выпас занимает десять тысяч гектаров. Представляешь? Некоторые соседи и сейчас пасут там овец. Дядюшка Ю ван Вейк советует и мне завести овец. Сказал, если я боюсь их потом резать, можно не беспокоиться. В городе впервые за семь лет опять есть мясник. И ресторан, и кофейня… она называется «Гранат». Эмма, вот бы тебе попробовать инжирный ликер, которые делает тетушка Нита — он вкуснее всякого вина.

Я работаю и в саду. В Локстоне древний водоотвод; вода течет по желобам. На мой участок воду подают по четвергам, в три часа. Когда меня нет дома, мой участок поливают Агата или Антьи Барнард. В саду есть старая груша. Я хорошо ее обрезал, и теперь она отлично плодоносит. Я обсадил свой участок по краям лебедой, посадил три персиковых дерева и один абрикос. Агата советует мне посадить инжир, потому что он прекрасно приспособлен к климату Кару. Тогда она будет варить варенье. Я посадил четыре инжира под окнами кухни. Остальное место занимает газон и несколько цветочных клумб. Мне нравится садоводство.

Я посмотрел на часы. Без четверти восемь утра.

Весь день!

Я посмотрел на ее руку. Очертания тонкого запястья и пальцев.

— Эмма, не знаю, что еще тебе сказать.

За стеклянной перегородкой прошла медсестра.

— Мне хочется выращивать у себя на участке лекарственные травы. И огород разбить. Там хорошая почва. У дядюшки Вессела ван дер Вальта огороды на обоих его участках, а участки в Локстоне большие, по тысяче квадратных метров, не меньше. Дядюшка Вессел еще давно купил два участка. Когда вышел на пенсию, то на одном построил дом. У нас в Локстоне много пенсионеров. И становится все больше. Они переселяются из Кейптауна или Йоханнесбурга. Стремятся прочь из больших городов. Новенькие уже открыли в городке гостиницу и ресторан. Есть одна семейная пара; они журналисты, пишут для разных журналов. А еще один парень — веб-дизайнер. И есть несколько домов, куда приезжают отдохнуть на выходные.

Дверь открылась. Вошла медсестра, молодая чернокожая женщина. Она улыбнулась мне.

— Доброе утро! — Она подошла к кровати.

— Доброе утро, — ответил я.

Она сняла показания приборов и вписала их в историю болезни.

— Не обращайте на меня внимания, — сказала она мне. — Я скоро закончу.

— Как по-вашему, она понимает, что я ей говорю?

— Нет.

— Как вы думаете, она что-нибудь запомнит?

— Нет. — Медсестра лукаво улыбнулась и добавила: — Так что, если хотите сказать ей что-то важное, придется вам подождать, пока она проснется.

Интересно, что наплел персоналу доктор Кос!

— Можно мне выйти и купить журнал? Чтобы почитать ей вслух.

— Конечно, но вы знаете, какой купить?

— Нет. Принесу какие-нибудь женские журналы.

— Но какой именно?

— Какой-нибудь на африкаансе.

— Какой именно журнал на африкаансе?

— Какое это имеет значение?

Медсестра посерьезнела.

— Конечно, это имеет большое значение!

— Почему?

— Позор. — Она покачала головой. — Ведь у вас немного опыта в общении с женщинами, верно?

24

— Я расскажу тебе, почему уехал жить в Локстон. Придется рассказать тебе все с самого начала. С самого начала…

Когда она проснется и Патуди с ней побеседует, она так или иначе узнает подробности моей биографии.

Сейчас она меня не слышит, а потом ничего не вспомнит.

Рассказать ей все!

— Эмма, я сидел в тюрьме.

Она лежала на кровати.

— Я просидел четыре года.

Я откинулся на спинку стула и закрыл глаза.

— Когда я вышел, мне не хотелось оставаться в городе. Большой город превратился в такое место, которое пробуждает в людях самое худшее. У меня была возможность выбора, но я всякий раз выбирал не то, что надо. Но человек должен знать свои недостатки, чтобы уметь им противостоять. Я стал искать такое место, где чувствовал бы себя в безопасности. Я много поездил по стране. Специально выбирал проселочные дороги. Проехал много мест — от Кейптауна до Цереры. Потом добрался до Сазерленда, Мервевилля, Фрейзербурга и Локстона.

Ты знала, что в Кару есть горные перевалы? Ты знала, что там есть такие места, откуда вид открывается на сто километров? Есть гравийные дороги, в которых течет вода круглый год. В Кару, представляешь?

Раньше я ничего подобного не подозревал.

В Локстоне я заправлял машину; ко мне подошел дядюшка ван Вейк и заговорил со мной. Бензоколонки там находятся сзади; чтобы заправиться, надо въехать в ворота. Я вылез размять ноги, а он подошел ко мне. Протянул руку, сказал, что его зовут Ю ван Вейк. Он спросил, много ли километров проехала моя машина, потому что он всегда ездил только на «исудзу»; его последний пикап прослужил семь лет и проехал четыреста тысяч километров. Теперь фермой занимаются дети, а они с женой живут в городке, но он все равно по-прежнему ездит на «исудзу», только модели «фронтир», потому что нужно место для внуков. Потом он спросил, кто я такой и откуда приехал.

Вот как все должно быть! Позавчера ты говорила о том, что люди не слышат друг друга. Я хотел сказать, что я не такой, хотел сказать, что я не хочу, чтобы меня слышали, я хочу, чтобы меня оставили в покое. Я согласен с Жан-Полем Сартром в том, что ад — это другие. Но не стану лгать. На самом деле я в это не верю.

Мне бы надо было сказать другое: по-моему, ты ошибаешься. Эмма, я не хочу, чтобы меня слышали, я не хочу, чтобы меня видели. С одной стороны, когда я на виду, мне страшно. С другой стороны, именно этого мне хочется больше всего. Потому что я никогда по-настоящему не был на виду. Большой город — только одна причина. В большом городе люди не видят, не замечают друг друга. В Локстоне меня заметили. Но не потому я переехал туда жить. Вернее, не только потому. Мне хотелось жить там, где я чувствовал бы себя в безопасности.

Я вспыльчив. Вот в чем моя проблема, Эмма. Мне с трудом удается держать себя в руках. Мне нужно было найти такое место, где меня бы никто не смог спровоцировать.

Но были и другие причины.

Мне кажется, у каждого человека должно быть место, где он бы чувствовал себя дома. По-моему, это у нас в крови.

В тюрьме я пытался учиться. Получить высшее образование. Много раз начинал и бросал. Наверное, я самый старый студент в истории Университета Южной Африки, где самое большое дистанционное отделение в мире. Я изучил одиннадцать предметов, но все на разном уровне. Бывало, записывался на какой-то курс, а через год-другой меня тянуло к чему-то другому. В тюрьме я много читал, пытаясь разобраться в себе и в своей жизни. Ничего не помогало. Ты — тот, кто ты есть. В книгах не найти готовых ответов. Ответы в тебе самом.

Но в книгах было такое, что заставило меня думать. Например, я понял, что не хочу быть один. Хотя и понимал, что мое желание несбыточно. Говорят, в древние времена мы жили племенными группами. Позже — племенами. Все люди были родственниками. В одной книге я прочел, что, если в лесу Новой Гвинеи встречаются двое, они могут часами обсуждать свою генеалогию, чтобы установить степень родства. Иначе им придется убить друг друга. Так уж мы устроены. Если мы родственники, если мы принадлежим к одному племени, если у нас есть что-то общее, все хорошо. Тогда воцаряются мир и порядок. Но в большом городе мы друг другу никто. Там каждый за себя.

Когда я был маленький и жил в Си-Пойнте, там тоже были племена. Евреи, греки, итальянцы. Каждый принадлежал к определенному племени. Кроме меня.

Мой отец был африканером из Си-Пойнта. Его звали Герхардус Лодевикус Леммер. Герт, Герт-механик. Он работал на заводе Форда на Главной улице. Там он познакомился с моей матерью. Она была англичанка. Биверли Энн Симмонс из отдела запчастей.

Она была стройная, хорошенькая.

Ее отца звали Мартин Фитцрой Симмонс. Мой английский дедушка. Я его никогда не видел, хотя меня назвали в его честь.

Ты рассказала мне историю своих родителей. Как твой отец всего добился сам. Мой отец был не такой. Тринадцать лет мать твердила ему, что он должен открыть собственное дело, но он не хотел.

«Ты хороший механик, — говорила она. — Ты можешь сколотить целое состояние!» Отец отвечал, что зато он отработал смену — и свободен, а англичанин, владелец фирмы, не знает ни одной спокойной минутки. Если у тебя свое дело, все трудности и заботы ложатся на твои плечи. Отцу не хотелось лишних забот. Потом мать называла его жалким буром, белой африканерской голытьбой. Говорила, что она не для того вышла за него замуж, чтобы до конца дней своих ютиться в крошечной двухкомнатной квартирке в Си-Пойнте.

Должно быть, они любили друг друга. Во всяком случае, сначала. Я знаю, он ее любил. Это было заметно.

Эмма, я рассказываю о своих родителях всего лишь второй раз в жизни. Мне тяжело, говорить не хочется. Временами мне даже не хочется думать о них. Каждый был так же плох, как и другой. Оба на свой лад. Мать была ловкой манипуляторшей и шлюхой, а отец — вспыльчивым и жестоким трусом. Что делать, если у тебя такие родители? Что делать, когда другие сплетничают о твоих родителях, а ты сидишь, и внутри у тебя все кипит? Ты начинаешь их ненавидеть. Из-за того, как они портили друг другу жизнь. И тебе тоже. Они были как две разные химические субстанции, которые сами по себе безвредны, но вместе становятся взрывчатой смесью.

Они ссорились и дрались, кричали и ругали друг друга по-английски. Они всегда говорили друг с другом по-английски. Мать отказывалась говорить на африкаансе. «Ужасно вульгарный язык», — говорила она, и тогда отец из принципа обращался ко мне только на африкаансе, и она ругала его за это. В общем, они ссорились по любому поводу. Из-за денег, из-за работы, его пьянства, ее измен. Мать презирала отца за отсутствие честолюбия, а он ее — за желание подняться по общественной лестнице. Он орал, что она плохая хозяйка и не умеет готовить. И транжира. Она осуждала его за скупость. В общем, они ссорились практически из-за всего.

Я думал, что так и должно быть. Не знал, что у других бывает иначе. Пять дней в неделю они ругались, а каждую ночь дрались. Каждую ночь они швыряли друг в друга посудой, пока кто-нибудь не попадал в другого, и тогда они начинали ругаться из-за этого, злобно пререкаться, кто прав, кто начал первым…

Не помню, сколько мне было лет, когда я начал убегать из дому. Наверное, лет семь. Когда они должны были возвращаться домой, я бродил по улицам или ходил к морю. Но когда я возвращался, мать спрашивала: «Где ты шлялся?» — а отец говорил: «Оставь моего сына в покое!» Тогда я становился новым предметом скандала.

Когда я бродил по Си-Пойнту, я видел других людей — племена и племенные группы. Они сидели в уличных кафе, в садиках, на балконах, смеялись и болтали. Я смотрел на них, как голодный нищий ребенок, который глазеет на витрину кондитерской.

Отец впервые ударил меня, когда мне было девять лет. И после этого как будто прорвало плотину.

Он никогда не доверял ей, всегда подозревал, что она ему изменяет. Намекал на это, обвинял ее, но доказать ничего не мог. Она была слишком хитра. Но в тот вечер она проявила беспечность. А он был пьян. Он стоял у окна и видел, как ее ссаживает с мотоцикла один из братьев Балдини, который держал кафе-мороженое на Главной улице. Он видел, как она целует его на прощание, как он игриво шлепает ее по мягкому месту. Как она смотрит вслед уезжающему итальянцу и смеется. Тогда мой отец понял, что она сделала, и, когда мать вошла, он спросил: «Ты, значит, теперь трахаешься с итальяшками?» А она ответила: «Они, по крайней мере, умеют трахаться!» Тогда он назвал ее шлюхой, а она швырнула в него пепельницей, которая разбилась о стену. И он захотел ее ударить. Он подошел к ней, замахнулся, и она закричала: «Не смей!» И вдруг отец развернулся ко мне и ударил меня по голове, и она закричала: «Что ты делаешь, сволочь?» А он ответил: «Еще так будешь?» И она сказала: «Черт тебя побери, что ты делаешь?!» Тогда он снова ударил меня и заорал на нее: «Это не я. Это ты! Это ты!»

Я замолчал, потому что не знал, с чего вдруг меня понесло.

— Извини, Эмма…

Я заерзал на стуле. Наклонился вперед. Интересно, можно ли взять ее за руку?

— Я не хотел, чтобы так продолжалось и дальше…

Мне показалось, что ее кожа сделалась прозрачной. Под ней проступили синие прожилки вен.

— Но я такой, какой есть.

Гудела аппаратура, помогая ее сердцу качать кровь. Врачи до сих пор не знают, сильно ли поврежден ее мозг.

— Мне кажется, сейчас я лучше все понимаю. Просто так сошлось. Начиная с того дня отец стал регулярно избивать меня. Насилие порождает еще больше насилия. В людях, в обществе, в стране. Как будто выпускаешь джинна из бутылки; назад его уже не загонишь. Но, когда сидишь на скамье подсудимых, без толку говорить судье, что таким тебя сделал отец.

Я откинул край больничной простыни. Простыня оказалась мягче, чем я думал.

— Чего я никогда не мог понять, так это почему он не бил Балдини. Почему он не пошел в кафе-мороженое, не выволок хозяина и не избил его? А ответ заключался в том, что мой отец — трус. И я поклялся, что уж трусом-то я никогда не буду.

Некоторое время тактика отца срабатывала. Он сказал: если мать не хочет, чтобы он меня бил, она перестанет задирать подол. Она вела себя пристойно два или три месяца, но, по-моему, она просто не могла жить без внимания других мужчин.

Я все понял до конца, только когда стал взрослым. Я собрал все ее фотографии — детские и позже, с отцом. Помню, она говорила, разглядывая свои детские фото: «Папа меня любил, папа меня обожал». Она рассказывала о своем отце, англичанине среднего класса из Роузбанка. Он служил клерком в провинциальной администрации. Она была хорошеньким ребенком. Маленькая, со светлыми волосами и большими глазами. На всех снимках она радостно улыбается в камеру — всегда уверена в себе. И элегантна.

Они познакомились в гараже. Отцу было двадцать; у него была каштановая челка и задумчивый взгляд. У него была подружка в Пэроу, у них были серьезные отношения; поговаривали о помолвке. По-моему, с этого все и началось. Матери хотелось быть центром внимания всех мужчин, и вдруг она встретила такого, который увлекался не ею, а другой. И она старалась до тех пор, пока не получила его.

К тому времени, как мне исполнилось пять лет, она больше не была ни молодой, ни прелестной. Не знаю почему — может, из-за беременности, а может, просто с возрастом. А может, из-за неудачного замужества. В тридцать лет она выглядела какой-то усталой и помятой; прошедшие годы начали сказываться на лице и фигуре. Мать все прекрасно понимала. Она пыталась вернуть внимание мужчин с помощью косметики, краски для волос и облегающих платьев. Они были свечой, а она — мотыльком. Она действовала инстинктивно, у нее был такой рефлекс — как колено дергается, если ударить по нему.

Все развивалось по спирали. Она бывала верной, разумной и спокойной. Потом они с отцом начинали ссориться, и она уходила из дому. Потом очередной кавалер домогался ее, и она уступала. Она приводила их даже домой. Однажды я рано вернулся из школы — не помню почему, наверное, заболел. У меня был ключ; я отпер дверь и услышал странные звуки. Заглянул в спальню и увидел на кровати мать с Филом Робинсоном, богатым англичанином, владельцем отеля на набережной. В его отеле было сто номеров, но им понадобилось заниматься этим у нас в квартире.

Когда она увидела меня, то завопила: «Господи боже, Марти, уходи, уходи!» — а я стоял на месте, как болван, и пялился на них. Наконец, она соскочила с кровати и захлопнула дверь спальни. Позже, когда Робинсон ушел, она умоляла меня ничего не говорить отцу. «А то он снова тебя побьет».

Вот такая у меня биография, Эмма.

Я белая африканерская голытьба. Как и сказала моя мать.

Мой отец любил вино. Вот какие ассоциации вызывает у меня винный букет. Запах перегара, когда отец напивался и избивал меня, злясь на мать, которая опять где-то шлялась.

Когда мне было тринадцать, она сбежала. Потом отец бил меня потому, что ее не было рядом. И еще потому, что он хотел сделать меня «крутым, чтобы я умел брать жизнь за рога».

Ему это удалось.

Я много думал над тем, что он со мной сделал. Самое главное, он выбил из меня страх. Страх боли. И страх причинить боль. Вот что важно. Со временем боль притупляется. К ней привыкаешь. Но причинять боль — все равно что выпускать джинна из бутылки.

В Си-Пойнте была секция карате; занятия проходили в здании англиканской церкви. Отец записал меня туда. Я никак не мог научиться сдерживаться. Никак не мог понять, почему нам надо сдерживаться, почему не разрешалось бить своего спарринг-партнера.

Я нарывался на неприятности. В школе и на улице. И получал удовольствие. Мне нравилось бить. Впервые боль причиняли не мне; впервые я сам причинял кому-то боль. Пускал кровь. Ломал носы. Как будто это был не я, а кто-то другой. Или я вселялся в кого-то другого, перемещался в другой мир, в другое состояние. Время останавливается. Все исчезает, ты ничего не слышишь и ничего не видишь, кроме красно-серой пелены перед глазами. А за пеленой колышется какой-то предмет, который ты хочешь уничтожить всеми силами.

Когда я учился в выпускном классе, я впервые избил отца. После этого все стало чуточку лучше.

Тогда мне больше всего хотелось убраться подальше. И от него, и от Си-Пойнта. Мой сэнсэй — наставник по карате — был полицейским. Он предложил мне записаться в полицейскую команду по карате. Я записался в полицию, потому что для этого надо было ехать в Преторию. Достаточно далеко. Там меня заметили и отобрали в телохранители. Я прослужил телохранителем десять лет. Один год охранял министра транспорта. После того как он вышел на пенсию, я восемь лет охранял белого министра сельского хозяйства. Последний год проработал с чернокожим министром образования.

Первый год… Министр транспорта был невероятным человеком. Он видел меня насквозь. Он всех видел насквозь. По-моему, он видел слишком много — и слишком остро чувствовал. Наверное, именно поэтому он и застрелился. Но тогда я часто думал: почему моим отцом не мог стать человек вроде него?

25

Я разговаривал с Эммой Леру четыре часа, а потом вошла доктор Элинор Тальярд и велела мне пойти поесть.

Я не рассказал Эмме о Моне.

Мне очень хотелось. Слова готовы были сорваться у меня с губ.

Как странно — освобождать чудовищ, запертых в мозгу. Это как лавина, как пересохшее русло после дождя. Сначала льется тонкая струйка, потом вода льется потоком, потом хлещет мощная струя, которая все смывает на своем пути.

Но, когда я дошел до Моны, силы вдруг иссякли, облака пересохли. Мона из Претории. Мона из Мукленёка. Полная женщина на четыре сантиметра выше меня. Я сидел рядом с Эммой и вспоминал «Хроники Моны». Я познакомился с ней летом 1987 года, через год после того, как стал телохранителем. Она работала в салоне-парикмахерской в Саннисайде, а мне нужно было подстричься. Она спросила:

— Почему бы вам немного не отрастить волосы?

— Не поможет, — ответил я.

Я сел в кресло, и она приложила расческу к ножницам и стала молча стричь меня. Я наблюдал за тем, как она работает. У нее были густые каштановые волосы и хорошенькое личико с румяными щеками. Кожа у нее была гладкая, здоровая. И фигура. Просторный халатик не скрывал роскошной груди и бедер. На безымянном пальце не было кольца.

Она отошла от моего кресла за феном. Ее сотрудница что-то сказала — я не слышал слов. Мона рассмеялась. Чудесный звук, музыкальный, ясный, неподдельный, он зарождался где-то в глубине ее души, и она постепенно сдавалась, уступала смеху. Я следил за ней и видел, как веселье постепенно завладевает ее телом, и потом она полностью отдается ему.

Когда она закончила стрижку, обмахнула меня и смыла волоски, я спросил, как ее зовут, и она ответила:

— Мона.

— Мона, можно в пятницу угостить вас пиццей?

— Кто вы такой?

— Меня зовут Леммер.

Она смотрела на меня две доли секунды, а потом сказала:

— Можно.

Я заехал за ней на ее квартиру на Бери-стрит, и мы поели на Эсселен-стрит. Ни я, ни она не были говорунами, но мы приятно провели время, знакомясь друг с другом. Мы оба были детьми большого города, единственными детьми в семье, которые так и не выросли.

Помню, она спросила:

— Ты так много ешь, почему же ты такой худой?

— Занимаюсь спортом.

— Каким?

— По утрам пятьдесят раз подтягиваюсь, делаю по пятьдесят отжиманий от пола и упражнений для брюшного пресса. То же самое по вечерам. И пробегаю пятьдесят километров в неделю.

— Зачем?

— Нужно для работы.

Она медленно покачала головой:

— Слава богу, что я парикмахерша!

Мне хотелось снова услышать, как она смеется. И более того: мне хотелось выжать из нее смех, хотелось стать причиной ее мелодии, потому что ее смех напоминал о счастье, довольстве, обо всем, что в мире хорошо и правильно.

В тот вечер я подвез ее домой, она пригласила меня зайти, и я остался — на целых девять лет. Мне пришлось потрудиться, чтобы заставить ее смеяться. Пришлось порыться в себе в поисках чувства юмора, оставить место для человека, который мог быть безрассудным, легкомысленным, готовым пошутить, подразнить, потому что смех Моны невозможно было запрограммировать. Он был неуловимым и непредсказуемым, как выигрышные номера в государственной лотерее. Но, когда я выигрывал, награда — видеть ее охваченной радостью — была велика.

Мона изменила меня, сама того не подозревая. Оказалось, во мне спрятано много всего. Если хочешь стать веселым и легкомысленным, приходится выкинуть за борт злобу и гневливость. И тогда ты путешествуешь налегке. И тебе легко.

Я научился у нее и другому. Мона бодро и смиренно принимала собственные слабости. Она учила меня, что слезами горю не поможешь, что мы такие, какие есть, и что нет смысла это скрывать. Но усвоить ее уроки я сумел лишь много позже. Наши с ней отношения были легкими. Она ничего не требовала, жила одним днем. Если я предупреждал, что три-четыре дня буду в отъезде с министром, она совершенно искренне отвечала:

— Я буду по тебе скучать.

Когда я возвращался, она непритворно улыбалась мне, протягивала руки и весело смеялась, когда я не без усилий нес ее в массивную двуспальную кровать. Потом я раздевал ее и ласкал каждый сантиметр ее роскошного тела, до тех пор пока в ней не вспыхивало желание — как будто медведица выходила из берлоги после долгой спячки. Ее пробивала крупная дрожь, и она открывалась передо мной, словно дверь в волшебную страну. Когда я входил в нее, на ее лице отображались только удовольствие, только радость, без тени стыда. Я стал зависимым от ее радости — как и от ее смеха.

С Моной все было необычно.

Когда мне нужно было на целых полгода уехать с министром в Кейптаун, она сказала:

— Я должна кое о чем тебя предупредить.

— Что?

— В Кейптауне можешь делать что хочешь.

— О чем ты?

Мона отвела взгляд в сторону:

— Леммер, я не смогу…

— Чего не сможешь?

— Не смогу прожить без секса полгода.

— Я буду приезжать к тебе.

Она возразила: это не то. Если я с кем-нибудь познакомлюсь в Кейптауне, все нормально. Только она ничего не хочет знать. Через полгода я вернулся и приехал к ней. Она не возражала против продолжения отношений. Когда я уезжал, она не закатывала сцен. Но и не обещала хранить мне верность. Тем более когда я так далеко.

— Почему?

— Есть мужчины, против которых я не могу устоять.

— Что за мужчины?

— Похожие на тебя.

— У тебя кто-то есть?

Она не ответила.

— Поехали со мной в Кейптаун!

— Мой дом здесь. Вот здесь.

В течение девяти лет она была моей походно-полевой женой. Моей тихой гаванью в Претории. Мы никогда не ссорились. Никогда не говорили о тех шести месяцах, когда мы не виделись. Потом я получил большое выходное пособие и понял, что должен вернуться в Кейптаун, в Си-Пойнт. Я должен был вернуться туда и разобраться в самом себе.

Я снова попросил Мону:

— Поехали со мной!

Она снова отказалась.

Через три года после того, как я ее бросил, она мне позвонила. Тогда обо мне трубили все газеты. На следующий день мне должны были вынести приговор. Она сказала:

— Теперь ты знаешь.

— Что я теперь знаю?

— Какой тип мужчин я имела в виду.

Я рассказал Эмме, почему ушел с государственной службы.

— В 1998 году начальство объявило о намерении «устранить расовый перекос», то есть увеличить численность чернокожих телохранителей. Нам предложили выбирать: солидное выходное пособие или перевод неизвестно куда. Я предпочел уйти.

Купил себе квартиру в многоквартирном доме в Си-Пойнте, между Форт-стрит и Марин-стрит, всего в километре от того квартала, где я вырос.

Я искал отца, но так и не нашел его. Никто не знал, куда он уехал. Мастерская «Форда» по-прежнему была на месте, под той же вывеской. Но владельцы были новые. Вообще в Си-Пойнте появилось много новых людей. Итальянцы уехали, как и греки. Из евреев остались одни старухи — они сидели на набережной поодиночке или группками и ждали, когда к ним в гости приедут дети. Теперь в Си-Пойнте жили нигерийцы и сомалийцы, русские и румыны, боснийцы, китайцы, иракцы. Новые племена, в которые я не входил.

Я устроился инструктором по карате в клубе здоровья в Гринпойнте. По утрам учил самозащите англичанок и женщин-африканеров; днем занимался по правилам Японской ассоциации карате с детьми, южноафриканцами и представителями всех прочих племен Си-Пойнта. Так я прожил почти два года. У меня была работа. В зале ученицы-женщины называли меня Леммер, а детишки — сэнсэй. Я не был счастлив, но не был и несчастен. Постепенно я начал кое-что замечать. У меня появились новые цели в жизни. Впервые за тринадцать лет я принадлежал сам себе. Стал обычным человеком. Таким, как все.

Я видел нуворишей. Отмечал растущую тягу людей к потребительству. Стремление купить ту или иную вещь не просто потому, что она модная, но и «потому, что я могу себе это позволить». Я наблюдал одинаковые черты у всех — белых, черных, коричневых. Что крылось за их желанием окружить себя стеной новых вещей — стремление отгородиться от прошлого или от настоящего?

Но больше всего потряс меня настоящий взрыв насилия в большом городе, стремление «брать, что хочется» и вызов: «Не стой у меня на пути». Сначала я заметил, что ездить стало намного опаснее. Я видел совершенно безбашенных водителей. Поражался отсутствию вежливости, милосердия, духа коллективизма. И всплеску беззакония. Как будто правила вдруг отменили. Или, скорее, будто правила писаны не для всех. Многие проезжают перекресток на красный свет. Еле тащатся в крайнем правом ряду или, наоборот, обгоняют слева.[7] Разговор по мобильнику без гарнитуры на скоростных трассах — и вызывающие взгляды: «Попробуй скажи мне хоть что-нибудь!» Как будто наша страна превратилась в такое место, где можно делать все, что хочешь, и брать все, что только можно, прежде, чем все покатится в тартарары. Или прежде, чем все приберет к рукам кто-то другой.

И еще постоянные стоны, и жалобы, и скрежет зубовный. Все несчастны, независимо от цвета кожи, расы и вероисповедания. Все недовольны правительством, друг другом, самими собой. Все тычут пальцами в других, обвиняют, жалуются.

Я просто диву давался. Русские, румыны и боснийцы, забирая детей вечером после занятий карате, восхищенно восклицали: «Какая чудесная страна! Настоящая земля обетованная, где реки текут молоком и медом!»

А южноафриканцы были всем недовольны, несмотря на то что ездили на дорогих машинах, жили в больших домах, любовались красивейшими видами, питались в ресторанах, покупали большие плоские телевизоры и одежду от ведущих кутюрье. Я не встретил ни одного человека, довольного жизнью. Все поголовно были несчастны, причем всегда в их несчастьях были виноваты другие.

Белые были недовольны политикой ликвидации последствий расовой дискриминации и коррупцией, но они забыли, что целых пятьдесят или шестьдесят лет процветали именно благодаря им. Черные во всем обвиняли апартеид. Но ведь прошло уже шесть лет с тех пор, как апартеид пал.

И еще на меня очень давило одиночество. По вечерам я гулял по коридорам своего многоквартирного дома, видел, как разносчик пиццы доставлял разноцветные коробки одиноким толстым женщинам. Они опасливо приоткрывали двери, а потом поедали пиццу в одиночестве, наслаждаясь обществом друзей из телевизора. Или Интернета. Утром какая-нибудь ученица иногда угощала меня кофе и рассказывала, как она несчастна в браке. Иногда мое одиночество становилось таким невыносимым, что я шел им навстречу и удовлетворял их нужды. Но после этого они переставали ходить на занятия. Тогда я сформулировал для себя закон Леммера о матерях-одиночках.

Я знал: что-то неизбежно случится. Понимал не рассудком, просто смутно предчувствовал. Большой город систематически высасывает тебя, меняет, мнет и полирует, и ты становишься таким же, как все. Одиноким, агрессивным эгоистом. Кроме того, начинаешь сознавать, что внутри тебя запрятано много темного и злого. Просто зло дремало внутри тебя много лет, потому что ты сознательно подавлял недостатки. Я не занимался самоанализом, просто чувствовал постоянно давящее на меня напряжение, ощущал растущее беспокойство. Можно сказать, я заранее предчувствовал беду.

Эмма, ты, наверное, думаешь, что я пытаюсь все обосновать логически. Нет, я не пытаюсь оправдаться. Что сделано, то сделано; я убил человека, и от этого никуда не деться. Я сидел перед своим адвокатом, рослым здоровяком по имени Густав Кемп, и пытался объяснить, что я ни в чем не виноват. Он возмутился:

— Черт побери, приятель! Играй теми картами, которые сдала тебе жизнь, и прими наказание, как мужчина!

Он дал мне день на размышления и добавил: если и через день я по-прежнему буду считать, что ни в чем не виноват, он попросит назначить мне другого адвоката.

Кемп остался моим защитником.

Итак, то, что случилось, неизбежно должно было случиться. Рано или поздно. В тюрьме я много размышлял о том дне. Мне бы надо было предвидеть, что так случится, ведь все признаки были налицо. Во мне. В глазах других людей, когда они нарочно пихаются локтями на улице или показывают тебе оскорбительные жесты из окна своей машины.

Но после драки всегда проще всего махать кулаками. В общем, я повел себя как та лягушка в постепенно нагревающейся воде.

В тот вечер…

Мне надо было успеть в Бельвиль на выпускной вечер учеников, поэтому после тренировки я спешил. Принял душ, переоделся и побежал вниз по лестнице к машине. Потом я увидел четверых парней; они обступили Деметру Никулеску, одного из моих учеников, прыщавого, с мягкой челкой. Им было от двадцати двух до двадцати пяти — такой поганый возраст, когда ты еще никто, зато все знаешь. Четверо белых с накачанными в тренажерном зале мускулами и бандитским сознанием. Они издевались над несчастным Никулеску.

— А ну, покажи нам приемчики, малыш карате!

— Смотри-ка, какие у него прыщи! Растишь их в темноте, как грибы?

Когда Деметру открывал рот, они начинали издеваться над его акцентом.

— Из какой дыры ты приехал?

— Из Си-Пойнта.

— Дерьмово, парень! Ты кто по национальности?

— Южноафриканец.

— Твой папаша небось в русской мафии?

Мне было достаточно.

— Оставьте мальчишку в покое, — велел я.

— Ух ты, явился сам мастер карате! Ой, как страшно!

— Деметру, иди домой.

Он вздохнул с облегчением и ушел.

Самый рослый уловил мой выговор.

— Эй, немчура, может, покажешь нам приемчики?

Я отступил. Он шел за мной.

— Я к тебе обращаюсь, немчура!

Остальные завопили:

— Струсил? Не бойся, китаеза, мы тебе больно не сделаем!

Я услышал за спиной шаги молодого здоровяка и понял: если он до меня хоть пальцем дотронется, быть беде. Он догнал меня у самой автостоянки. Как только он положил руку мне на плечо, я развернулся и посмотрел на него в упор. Он был выше и крупнее меня. Но я был уже готов, совсем готов.

Я сказал ему:

— Я тебя убью, — и знал, что так и будет. Он тоже все понял.

Что-то мелькнуло у него в глазах — от меня не укрылась искорка страха. Вот что меня тогда остановило. Я не ожидал, что он струсит. Но потом ему, наверное, стало стыдно, потому что он на миг потерял лицо. Потому-то он и погнался за мной.

Я повернулся, сел в машину и отъехал от стоянки. И ни разу не оглянулся.

Чтобы сэкономить время, я решил проехать через Береговую линию, Ватерфронт. На перекрестке с круговым движением было много машин.

Я почувствовал удар сзади. Несильный. Просто толчок. И тогда я увидел их в зеркало — все четверо ехали в «фольксвагене-гольф». Они орали и непристойно жестикулировали. Я вышел. Эмма, мне не нужно было выходить. Надо было продолжать ехать.

Они тоже вышли.

— Мы к тебе обращаемся, придурок!

— Ты кем себя вообразил?

— Паучара волосатый!

Самый здоровый сидел за рулем «гольфа». Винсент Майкл Келли. Винс. Двадцать четыре года, клерк-стажер в крупной аудиторской компании КПМГ. Рост метр девяносто, вес девяносто пять килограммов. Все эти подробности я узнал только на суде.

Я осмотрел задний бампер моей машины. Повреждений не было.

— Эй, он к тебе обращается!

Четверка окружила меня. Винс подошел вплотную.

— Ты что, глухой, немчура? — Он пихнул меня в грудь. Теперь у него в глазах не было страха — только бравада.

Адвокат что-то говорил о действии стероидов, но нам ничего не удалось доказать. По-моему, они напали на меня только потому, что их было четверо, потому что они были молодые и сильные. Я был ниже и тщедушнее их. Создал, так сказать, ложное впечатление. А еще… Наверное, в тренажерном зале Винс временно перерождался. И ему нравилось ощущать себя сверхчеловеком, он стремился продлить это чувство.

Он снова толкнул меня, и тогда я его ударил. Несильно, я только хотел привести его в чувство. Но не привел. Тогда вмешались остальные. Я старался, Эмма! Какая-то часть меня знала, заранее знала, что́ будет, если я дам себе волю. Я старался сдерживаться. Но мы такие, какие есть. Вот что я четко понял в тот вечер. И не важно, что там утверждает наука. Как бы ни старались тюремные психологи, нас не изменишь.

Вот почему я переехал в Локстон, Эмма. Вот почему отправился искать свое племя. Я больше не могу себе позволить попадать в подобные ситуации. Я обязан избегать неприятностей, не попадать в них. Если бы я снова оказался на той улице, а они снова подошли ко мне, я бы поступил точно так же, оказался бы там же, в другом мире.

Если бы на меня напал только один парень, ничего бы не случилось. Даже тогда. Но, если на тебя нападают двое, трое, четверо, ты как будто переходишь на другой уровень, получаешь право на другой ответ. Отключаются все тормоза. Конечно, тогда свою роль сыграли и досада, и огорчение, и тринадцать лет вынужденного подавления своих инстинктов.

Я дал себе волю.

Тот здоровяк, Винсент, он…

Хотя она не слышала, хотя ничего потом не вспомнит, я осторожно подбирал слова.

— Он умер, — сказал я. — Меня признали виновным в убийстве. С отягчающими обстоятельствами. И дали шесть лет. Я отсидел четыре.

Я долго сидел у ее кровати и молчал. Десять, а может, и двадцать минут.

Я прекрасно помнил то, о чем не сказал вслух.

Я помнил, как Винс упал и ударился головой о дверцу «гольфа». В свой удар я вложил всю силу и злость. Я ударил его три, четыре, пять раз. Он плашмя упал назад, ударившись затылком. Я до сих пор слышу тот звук — громкий, звонкий удар.

Четыре дня он пролежал в коме. Повреждение головного мозга. Кемп очень неодобрительно употреблял такие слова, как «теменная кость» и «эпидуральное кровоизлияние». А потом Винс умер.

И еще было другое, о чем я не рассказывал ни адвокату Кемпу, ни судье, вообще никому.

Как это было сладко.

В те секунды, в те минуты, когда я дал себе волю, когда мог пустить в ход руки и ноги, мог причинять боль, разбивать носы, крушить — я жил по-настоящему. Когда я вырубил Винса, а остальных молотил до тех пор, пока они не взмолились о пощаде, все в моем мире было совершенно правильно. Я остался один против всех, я чувствовал себя цельной личностью, и все шло хорошо и правильно. Ужасно. Это чувство опьяняет. Одурманивает.

Но… как мне было сладко!

26

В начале первого в палату вошла доктор Элинор Тальярд; вид у нее был отдохнувший и очень профессиональный.

— У меня здесь есть дела, а сейчас время обеда. Кос ждет вас в ресторане. Мэгги оставила вам записку. Она в вашей комнате. Возвращайтесь к двум.

— Хорошо, Элинор.

— Вы неплохо поработали.

Неужели?

Ресторан был полон.

— Воскресенье, — объяснил доктор Кос Тальярд. — День посещений. Родственники навещают больных. — Склонившись над тарелкой безвкусного куриного шницеля под сырным соусом, он рассказал, что они прожили в Нелспрёйте уже шестнадцать лет — сначала работали в центральной больнице, потом в клинике системы Саусмед. — И за все эти годы к нам ни разу не попадала пациентка, которая упала с поезда из-за пулевого ранения.

Я молча посмотрел на него и продолжал жевать.

— Что случилось? — спросил он.

— Кто-то сильно рассердился на нас.

— Но за что? За что можно так сердиться?

— Не знаю.

Он недоверчиво покачал головой.

— Я говорю правду, — сказал я.

— Обычно люди реагируют не так, — заметил доктор Кос.

— Знаю.

Он ведь хотел выяснить, кто на нас напал и почему.

В номере я увидел еще одно красиво отпечатанное послание от Мэгги Т. Падаячи. И ключи от машины.

Я позвонил Жанетт.

— Спасибо за машину!

— На здоровье. Говорят, ей уже лучше.

— Да, они так говорят.

— А ты? Как ты себя сегодня чувствуешь?

— Нормально.

— Леммер, на ближайшие рейсы мест нет. Вся страна сорвалась с места и куда-то летит на Новый год. Мы сможем прилететь только завтра.

— «Мы»?

— Я беру с собой Фиктера и Миннара.

— Вот как!

Обычно она сама никуда не ездит. Она услышала удивленные нотки в моем голосе.

— Ты ведь знаешь, каково в Кейптауне сейчас, в период отпусков. Полно иногородних и иностранцев. А я уже давно не была в Лоувельде.

— Когда вы прилетаете?

— Будем к обеду. Я привезу тебе рождественский подарок. Надеюсь, это то, что ты хотел.

— Спасибо!

— Вот самое меньшее, что я могу сделать.

Я подумал: странно она выражается.

— Ее состояние достаточно стабильно, и сегодня мы сможем сделать ей компьютерную томографию, — заявила Элинор Тальярд, когда я к двум часам вернулся в блок интенсивной терапии. — Ваша смена заканчивается в четыре.

Я сел. Эмма, накрытая простыней, была такой же бледной и бесплотной.

— Здравствуй, Эмма.

Ей поменяли капельницу. Над кроватью висел пухлый пакет с каким-то прозрачным раствором.

— Я ходил обедать. Здешние куриные шницели — совсем не то, чем нас кормили в «Мололобе». Потом я позвонил Жанетт Лау. Завтра она привезет сюда двоих телохранителей. Эмма, они присмотрят за тобой. До тех пор, пока я не покончу с делами.

Покончу. С чем покончу? Я понятия не имел, с чего мне начать. Я сидел рядом с едва знакомой мне женщиной, и у меня руки чесались разбить кому-то башку, только я пока не знал кому.

Мне хотелось пойти к себе, лечь на кровать, закрыть глаза и еще раз вспомнить, где побывали мы с Эммой, вспомнить все до мельчайших подробностей. Я не верил ей тогда, когда следовало. Не слушал, не смотрел, не обращал внимания. А теперь в голове крутятся только обрывки мыслей, довольно глупых, надо сказать, и я не могу их поймать. Они все время ускользают, когда я пытаюсь схватить их. Как мыло в ванне. Я должен подумать. В том, что произошло, нет никакой логики. Этого недостаточно для того, чтобы убить Эмму Леру. Что она натворила такого, что кто-то хочет ее убить? Какого джинна она выпустила из бутылки? В какое осиное гнездо сунулась?

Перчатки — летом? В Лоувельде? На тех двоих были перчатки и вязаные шлемы, а на снайпере не было ни того ни другого. В Кейптауне к ней в дом вломились трое, но тогда лица были скрыты у всех троих. Интересно, на них тоже были перчатки? Перчатки в Кейптауне — еще понятно, они не хотели оставлять отпечатки пальцев. Но в вельде?

Почему они напали на нас только вчера? Чего они ждали? Может, им сначала надо было прилететь сюда из Кейптауна? Я попытался расположить события в хронологическом порядке. Эмма увидела в выпуске новостей репортаж про Коби де Виллирса. Это случилось за два дня до того, как на нее напали. За три дня до Рождества. Двадцать второго. В субботу, двадцать второго декабря.

Два дня. Почему такой разрыв между ее звонком инспектору Патуди и нападением в Кейптауне? Что это значило?

Мы прилетели сюда двадцать шестого декабря. За один, два, три… четыре дня до засады. Ну и что? Какая тут связь?

Я должен поговорить с Эммой. Я не могу просто сидеть и болтать. Она должна слышать мой голос.

С чего все началось? С Жанетт. Кстати, она скоро будет здесь.

— Жанетт… — сказал я. — Я пробыл в Локстоне два месяца, когда зазвонил телефон. Жанетт Лау спросила, не нужна ли мне работа. Тогда мой банковский счет почти обнулился. Квартиру в Си-Пойнте я продал с большой выгодой, но почти все деньги съели платы и дом Аль-Каиды. Я спросил, что за работа, и она объяснила. Я спросил, что ей обо мне известно, и она сказала:

— Один или два ваших прежних сослуживца хорошо отзываются о вас.

— Я только что вышел из тюрьмы.

— Я не собираюсь за вас замуж, я намерена предложить вам работу. — Потом она объяснила, как у нее все устроено, сколько она платит, и добавила: — Вам следует знать, что я лесбиянка и не потерплю никаких оскорблений. Если я вас вызываю, вы приезжаете немедленно. Почувствую, что финтите, — надеру вам задницу. Причем сразу же. Но своих я не бросаю. Ну как, нравится?

Я согласился. Потому что я оглядел свой дом и понял, что мне еще многое предстоит сделать. Я тогда даже еще не начинал ломать стены и перестраивать свое жилище. Дом был пустой. Из мебели у меня были кровать, стол и кухня с двумя стульями. Стол я купил на аукционе, а два стула мне подарила Антьи Барнард.

Антьи… Ну и личность! При знакомстве я назвал ее танни, то есть тетушка на африкаансе, чтобы выказать уважение к ее почтенному возрасту, а она пригрозила отлупить меня палкой.

Это совершенно другая история. Антьи Барнард постучала ко мне в дверь в четыре часа дня. На ней были толстые туристские ботинки и широкополая шляпа. Она сказала:

— Я Антьи Барнард и хочу знать, кто вы такой.

Тогда ей было шестьдесят семь лет; по ней видно было, что в молодости она была хорошенькой, может быть, даже красивой. Зеленые глаза необычной формы и очень яркие — как океан у Южного полюса. Она протянула руку, я пожал ее и представился:

— Леммер. Рад познакомиться с вами, тетушка.

— Тетушка? Какая я вам тетушка? Я что, замужем за вашим дядюшкой? — Она замахнулась палкой, словно собиралась меня ударить. — Меня зовут Антьи.

— Антьи.

— Вот так-то. А как мне к вам обращаться?

— Леммер.

— Ну ладно, Леммер, отойди с дороги и впусти меня наконец в дом. Надеюсь, кофе у тебя найдется.

Я сказал:

— У меня нет стульев.

— Значит, посидим на полу.

Так мы и сделали — сидели на полу, а чашки держали в руках. Она вытащила пачку длинных сигарет, предложила мне одну и спросила:

— Что такой человек, как ты, делает в Локстоне?

— Спасибо, не курю.

— Надеюсь, ты хотя бы пьешь, — заметила она и щелкнула маленькой зажигалкой.

— Вообще-то нет.

— Что значит «вообще-то нет»?

— Честно говоря, я вообще не пью.

— А секс?

— Секс я люблю.

— Слава богу! У человека должен быть хотя бы один грех. Я не о серьезных грехах, Леммер. О хороших. Иначе ты не живешь. Жизнь слишком коротка.

— А какие грехи хорошие?

— Сплетни. Еда. Курение. Питье. Секс. Куда мне стряхивать пепел?

Я пошел за блюдцем. Когда я вернулся, она спросила:

— В Локстон тебя привел хороший грех?

— Нет.

— Там была замешана женщина? Дети?

— Нет.

— Тогда не страшно. У всех у нас есть свои тайны, и это нормально.

Интересно, подумал я, какая тайна есть у нее.

Через две недели она снова зашла ко мне, на сей раз вечером во вторник.

— Подгони свой пикап, у меня есть стулья для твоего стола.

Мы поехали к ней, в идеально отреставрированный викторианский домик с белыми стенами и зеленой крышей. Внутри была со вкусом подобранная антикварная мебель. В прихожей на стенах были развешаны фотографии Антьи Барнард — вся ее жизнь. Я разглядывал снимки, а она сказала:

— Я была виолончелисткой. — Она явно преуменьшала, поскольку, судя по снимкам, она имела международный успех.

В тот же день мы обновили стулья у меня на кухне. Мы сидели и пили кофе, а она курила.

— А пепельница откуда, Леммер? Неужели ты закурил?

— Нет.

— Купил для меня!

— Да.

— В этом моя проблема.

— В чем?

— В мужчинах. Никак не могут от меня отцепиться.

Я рассмеялся. Потом понял, что она говорит серьезно.

Антьи посмотрела на меня ясными проницательными глазами и сказала:

— Леммер, ты умеешь хранить тайну?

— Да.

Она снова смерила меня взглядом:

— Знаешь, из-за чего я оказалась здесь, в Локстоне?

— Нет.

— Из-за секса.

— Именно здесь?

— Нет, идиот! Не здесь!

Потом она рассказала, что выросла в Вифлееме, в Свободном государстве, в типичной консервативной старобурской семье, как ее талант к музыке быстро перерос возможности маленького городка. Ее послали учиться в Блумфонтейн; там она могла брать уроки игры на виолончели в консерватории. В семнадцать лет она победила в конкурсе, получила международную стипендию и поехала учиться в Вену. В двадцать вышла замуж за австрийца, в двадцать восемь — за итальянца, в тридцать шесть — за немца, но постоянные гастроли и концертные туры не слишком положительно сказывались на ее семейной жизни.

— Мужчины очень любили меня, а я очень любила мужчин.

В пятьдесят пять у нее было все, чего только можно пожелать. Деньги, воспоминания, чужие города, гостиничные номера и друзья, которые хороши, только когда все хорошо. Поэтому она вернулась в Свободное государство и купила себе дом в Розендале, недалеко от Вифлеема.

— Там я познакомилась с Виллемом Вондеркопом. Он был шестидесятилетним женатым фермером, и притом мужчиной с большой буквы «М». Мы не могли оторваться друг от друга! Однажды, в среду вечером, он сказал жене, что ему надо на церковное собрание, а сам пришел ко мне, и мы занимались любовью, как двадцатилетние. Мы упали с кровати, я сломала руку, а он ногу. Голые и виноватые, мы лежали на полу.

Что было делать? Я не могла его поднять, а он сам не мог встать. Пришлось звать на помощь. Надо было выбирать между священником и двумя геями, владельцами кофейни. В любом случае нам была крышка, потому что никто так не любит сплетничать, как геи и священники. Я отдала предпочтение геям, чтобы сохранить для него место в церковном совете.

Когда мне сняли гипс, я села в машину и поехала искать такое место, где жители не слышали нашу историю. Вот как я оказалась в Локстоне.

— Она никогда не расспрашивала меня о моем прошлом. Я упомянул, что служил телохранителем и работал с членами правительства. Когда мне надо было отлучиться на две-три недели, я говорил ей, где меня можно найти. Конечно, тогда уже весь городок был в курсе. Никто ничего не говорил вслух, но все гордились тем, что житель Локстона охраняет важных и знаменитых людей от всех напастей на свете.

Но они пока не считают меня совсем своим. Хотя надежда есть. В этом году на Пасху я пил чай с дядюшкой Ю, в кругу его многочисленных детей и внуков. И вдруг вошла Антьи. Дядюшка Ю представил ее своим детям так: «А это наша Антьи Барнард».

Может быть, через четыре года или пять лет, если никто не докопается, что я сидел, про меня тоже будут говорить: «Наш Леммер».

27

В начале пятого, когда Эмму увезли делать компьютерную томографию, я взял ключи от «ауди» и пошел искать машину.

Парковка была забита до отказа, но я не заметил на себе ничьих внимательных взглядов. Машину я нашел у входа, как и обещала Мэгги. Седан с механической коробкой передач, серебристый, с системой спутниковой навигации. Жанетт не скупая. Я сел в машину и поехал в Клазери.

Я выбирал проселочные дороги, неожиданно разворачивался, прибавлял скорость, запоминал все машины впереди и сзади, но за мной никто не следил.

Рядом с поворотом на R40 БМВ не было. Только глубокие колеи в высокой траве, раскисшие после дождя. Я запер «ауди» и прогулялся назад, до перекрестка. Все тело болело. От знака «Стоп» я прошел на запад до эстакады, где шоссе R351 проходит над железнодорожными путями. Если бы мне надо было кого-то подстеречь, где бы я устроил засаду?

Два гудронированных шоссе и железнодорожная линия образовывали треугольник. В самом его центре стоял утес, каменистый и поросший деревьями. Вот где я расположил бы снайпера, потому что оттуда хорошо просматривается весь перекресток. Я перелез проволочное ограждение, прошел по траве и взобрался на утес.

Откуда они знали, что мы поедем этой дорогой?

Откуда они знали, что мы поедем в «Мололобе», а не, допустим, в Худспрёйт? Может, все дело в том, что мы ездили таким путем каждый день? Потому, что западная дорога на Худспрёйт находилась примерно на таком же расстоянии? Или они устроили засаду и здесь и там?

Я стоял на утесе и смотрел вниз. Отличный обзор. Видны все машины, едущие по R351, в двух километрах отсюда. Плюс участок не менее километра на дороге R41 в северном направлении. Двести пятьдесят метров до перекрестка, одинаковое расстояние до обеих дорог. Вполне приемлемое расстояние для снайпера, ветер большой роли не играет, отклонение составит всего градусов двадцать.

Тем не менее снайпер должен был быть профессионалом. Покрышка быстро едущей машины — не самая удобная мишень.

Загвоздка в том, что здесь таких сотни. У нас много мужчин, которые умеют стрелять, могут уложить бегущую антилопу с трехсот метров с помощью телескопического прицела. Они убивают дичь ради трофеев везде, где только можно. Но откуда они знали, что на перекрестке мы повернем налево, к северу? Откуда они знали, что мы едем в «Мололобе», а не в Нелспрёйт? Если бы я тогда повернул направо, он бы не попал в цель со второго и третьего раза.

Слишком много вопросов. Слишком много переменных. А информации недостаточно.

Где он мог бы лежать в засаде? Я походил между деревьями и камнями, выбирая лучшее место — там, где можно растянуться на животе, там, где ничто не закрывает обзор, там, где можно водить ружьем в пределах девяноста градусов. Там, где есть достаточное укрытие.

За секунду до того, как он выстрелил, я увидел какой-то отблеск. Я мысленно провел линию от того места, где мы тогда находились на дороге, и стал искать место, где он мог бы лежать.

Там! Я спрыгнул со скалы в ложбинку, которую он тогда мог занимать. Следов нет, об этом позаботился дождь. Трава примята, несколько пучков вырвано. Я лег, сжимая в руках воображаемую винтовку. Да, место неплохое, отсюда можно стрелять, следить за объектом. Отсюда видно, движется он или остановился, можно наблюдать за ним в прицел, выждать, пока БМВ выровняется, выстрелить еще раз, еще — до тех пор, пока БМВ не съехал с шоссе. Как только мы вышли из машины, он уже не мог стрелять в нас, потому что обзор ему закрывали деревья и высокая трава. Ему пришлось время от времени вставать и смотреть, куда мы бежим. Если у него была рация, сообщники могли передавать ему, где мы, но стрелять он все равно не мог. Для этого ему пришлось бы встать, потому что иначе утес слева закрывал ему обзор. Он встал и следил за нами невооруженным взглядом. Увидел, что мы бежим; увидел, как Эмма упала; увидел, как другие двое приближаются к нам. Ему бы тоже надо было бежать. С рацией в одной руке и винтовкой в другой?

Когда я его увидел, в руках у него была только винтовка.

А гильзы? Он их подобрал? У него было время?

Стреляные гильзы должны были упасть вправо. Вон туда. В камни и траву. Ему надо было найти их быстро. Три покрышки. Но выстрелов было не три, а больше. Один попал в дверцу машины. Значит, он выстрелил не менее четырех раз. А может, и больше? Значит, ему надо было найти четыре гильзы, но он спешил, ему важно было не упустить нас из виду, он должен был убить нас, такое ему дали задание.

Я разделил предполагаемые пять квадратных метров на квадраты и сантиметр за сантиметром обшарил траву. Я искал между ржаво-коричневыми камнями, начав с наиболее вероятного участка. Ничего. Во втором и третьем квадратах тоже ничего.

Последний квадрат, справа и чуть позади снайпера. Ничего.

И тут я увидел гильзу — она лежала практически на нарисованной мной воображаемой линии. Она лежала в расщелине между двумя камнями, почти незаметная в высокой траве.

Я отломил прутик с дерева и сунул его в расщелину. Вытащил гильзу, продев прутик в отверстие.

Новенькая гильза калибра 7,62, натовский стандарт, в нашей стране налажено массовое производство.

Я повернул прутик, и гильза скатилась ко мне в карман рубашки.

Что там было не так с винтовкой?

Я видел ее всего секунду, в тот ужасный миг, когда стоял за Эммой. Снайпер, здоровяк в бейсболке, лежал на животе с винтовкой на сошках и с телескопическим прицелом.

Винтовка была небольшая. Может быть, меня именно это поразило? Снайперская винтовка уменьшенного размера.

Возможно. Но было и что-то еще. Только вот что — никак не удается вспомнить. Он был слишком далеко. Судя по сошкам, у него было не охотничье ружье.

Недавно кто-то забрал оружие из сейфа, который открыл Донни Бранка. Есть ли связь?

Придется все выяснить.

Я спустился по склону туда, где в траве остановился БМВ. Ограда по-прежнему была порвана. Мимо по обеим дорогам ехали машины. Солнце спускалось за склоны Марипскопа. Моя тень вытянулась по изумрудно-зеленой траве.

Я старался вспомнить, как именно бежали мы с Эммой. Нашел нору трубкозуба, о которую она споткнулась. Потом мы повернули и побежали вдоль железнодорожных путей. Я взглядом обшаривал траву в поисках своего мобильного телефона. Шансов найти его практически не было.

Вот здесь я помог ей перелезть через ограду у железнодорожной насыпи. Остановился, оглянулся, увидел два вязаных шлема, которые размахивали руками, и снайпера. Он упал на землю. Чтобы лучше целиться? В такой высокой траве? Невозможно.

Почему он упал ничком? Может быть, споткнулся? Нет, не похоже, он упал нарочно. Зачем?

На сей раз я перелез через ограду. Мы бежали на юг за поездом. Должно быть, сумочка Эммы упала здесь. Да вот же она!

Сумочка лежала в траве, не очень заметная, но ее легко можно было разглядеть. Если бы здесь побывали люди Патуди, они бы ее нашли. Значит, они не дошли до железной дороги.

Я поднял сумочку и открыл ее.

Она пахла Эммой.

Вроде бы все ее вещи на месте. И сотовый телефон тоже.

Я закрыл сумочку и побрел назад, к «ауди».

— Кажется, кровоизлияния нет, — сказала доктор Элинор Тальярд у себя в кабинете. — Как нет и никаких признаков того, что осколок кости повредил мозговую ткань. Я оптимистка.

Я не мог скрыть облегчения.

— Но опасность еще не миновала, Леммер, вам следует это понимать.

— Я понимаю.

Ей хотелось сказать что-то еще. Я видел, что она мнется в нерешительности.

— В чем дело, Элинор?

— Леммер, нужно смотреть на вещи реально. Когда речь идет о пациентах в коме, мы всегда боремся за их жизнь, а ее прогноз кажется благоприятным.

— Но?.. — Я всегда заранее предчувствовал плохое.

— Да. Всегда есть но. Она, возможно, и выживет, но останется в коматозном состоянии на неопределенный период. Может быть, пролежит так несколько месяцев. Может быть, несколько лет. А может быть, она проснется завтра, и…

— И что?

— Возможно, она никогда уже не будет такой, как прежде.

— Вот как…

— Не хочу внушать вам ложные надежды.

— Понимаю.

— Вечером можете снова поговорить с ней. Если хотите.

— Поговорю.

Я пошел в мой номер для особо важных персон, сел на кровать и открыл сумочку Эммы. Мне нужны были ее записи, которые она время от времени делала с тех пор, как мы приехали.

Я расстегнул «молнию» на сумочке. Вдохнул аромат Эммы Леру. Возможно, она никогда не проснется. Или никогда не будет такой, как прежде. Я вспомнил, как нес ее в номер — она была такая теплая, живая. «В другую комнату», — прошептала она. И улыбка, когда я ее уложил, которая как будто говорила: «Смотрите, что я заставила сделать молчаливого, туповатого Леммера».

Прошло десять месяцев с тех пор, как я в последний раз обнимал женщину.

Надо сосредоточиться на сумочке.

Я заглянул внутрь, но не сразу нашел лист бумаги. Придется все оттуда вытряхнуть. Сумочка была небольшая, но внутри было много всего напихано.

Один сотовый телефон. Я положил его на кровать.

Один снимок Якобуса Леру.

Одна книжка на африкаанс, «Экватория» Тома Дрейера.

Одно письмо неизвестного происхождения — точнее, записка, переданная Эмме привратником «Мололобе».

Одна черная косметичка на «молнии». Я расстегнул «молнию». Косметика. Я снова застегнул косметичку.

Один зарядник для сотового телефона.

Один кошелек. Несколько сотен наличными. Кредитные карты. Визитные карточки Эммы.

Один лист бумаги, распечатка с Интернета — карта проезда к «Мололобе». На обороте сделанные рукой Эммы записи. Я отложил лист в сторону.

Найдется ли в недрах сумочки что-то еще, способное мне помочь?

В женских сумочках рыться нельзя, но что, если…

Один очешник с темными очками.

Одна картонная коробочка с тампонами.

Одна маленькая черная записная книжка, какие-то страницы заложены, списки фамилий, номера телефонов, адреса, дни рождения; записи сделаны давно.

Одна пачка бумажных салфеток — «Клинекс, трехслойные».

Два банковских чека. На них я смотреть не стал. Не мое дело.

Два старых списка покупок, кратких и полных сокращений. Она покупала продукты.

Девять визитных карточек. Одна из них — Жанетт Лау. Остальные — незнакомые мне фамилии менеджеров по рекламе и маркетингу.

Семь слипов — она расплачивалась кредиткой. Один из продовольственного отдела «Вулворта», один из магазина «Дизель», два из супермаркета «Пик энд Пэй», один — из гостиницы в Калицдорпе. На обороте напечатан рецепт калицдорптского яблочного пирога.

Одна записка от управляющего курортом Бадплас с номерами телефонов Мелани Постхумус.

Одна гарнитура Bluetooth для мобильного телефона.

Одна упаковка противозачаточных таблеток.

Одна невскрытая упаковка аспирина в виде жевательных пастилок.

Одна круглая коробочка. Бальзам для губ.

Один круглый речной голыш.

Одна черная ручка «Монблан».

Одна шариковая ручка «Бик».

Упаковка спичек из отеля «Сандтон Холидей Инн».

Один наполовину исписанный карандаш.

Три разномастные скрепки.

Вот и все. Я покидал обратно все, кроме записок, фотографии и мобильного телефона. Нажал кнопку телефона. Дисплей осветился. «У вас четыре непринятых вызова». Я начал нажимать кнопки. «Пропущенные вызовы». Три от Карела. Один — с неизвестного номера.

«У ВАС ОДНО ГОЛОСОВОЕ СООБЩЕНИЕ. НАБЕРИТЕ 121».

Я набрал.

«Эмма, это Карел. Просто хотел узнать, как дела. Перезвони, когда сможешь».

Я сохранил сообщение, выключил телефон и положил его назад, в сумку.

Звонить ли Карелу? Сказать ему, что случилось?

Я догадывался, какой будет его реакция. «Разве вы не должны были защищать ее?»

Нет. Пусть Карелом займется Жанетт.

Я взял лист бумаги, испещренный записями. Их оказалось меньше, чем я ожидал. Лишь отдельные фразы, написанные мелким, аккуратным почерком Эммы.

Через пять дней после того, как исчез Коби де Виллирс, родители Якобуса Леру погибли в автокатастрофе.

Через пять дней.

Совпадение? Возможно. Но Эмма так не считала. Она подчеркнула фразу двойной чертой. Моя вера в совпадения за последние два дня была серьезно поколеблена.

Но, если это не было совпадением, какое отношение к несчастному случаю имеет исчезновение Коби?

Куда он направлялся, когда покинул «Хёнингклип»? Что тогда сказала Мелани Постхумус? «Прежде чем мы поженимся, ему надо было кое-что сделать. Он сказал, что его не будет две недели, а потом он привезет мне обручальное кольцо». Что-то в этом роде. Когда она спросила, что именно он собирается сделать, он уклонился от ответа. Только заверил, что дело у него правое и что когда-нибудь он все ей расскажет.

Правое дело.

Что бы все это значило? И к каким выводам пришла Эмма?

Не хватает сведений. Их слишком мало для того, чтобы выдвигать какие-либо версии. Впрочем, один план у меня все же был. Я нашел в сумочке Эммы ручку, взял лист бумаги и составил таблицу из всех дат и происшествий, какие только смог вспомнить.

Восемь лет разделяют исчезновение Якобуса Леру и появление Коби де Виллирса в «Хёнингклипе». Допустим, Якобус и Коби — один и тот же человек. Несмотря на то что все — и Патуди, и Волхутер, и Моллер, и Мелани — в один голос твердят, что Якобус на фото не похож на Коби. Может ли человек так сильно перемениться за восемь лет? Я снова посмотрел на снимок. Якобус был скорее мальчик, чем мужчина. Можно ли так сильно измениться между девятнадцатью и двадцатью семью годами? Трудно поверить. И все же Эмма углядела сходство.

Через восемь лет после того, как он пропал без вести после перестрелки с браконьерами в парке Крюгера, он появляется вновь. И всего в двухстах километрах от того места, где тогда исчез. Он сказал Мелани, что вырос в Свазиленде. Парк Крюгера находится недалеко от Свазиленда. Меньше чем в ста километрах. Имеет ли это какое-нибудь значение?

Восемь лет.

Почему восемь лет? Почему он вернулся именно в 1994 году? Год новой Южной Африки. Он работает на Моллера в течение трех лет, а затем снова уходит. Пропадает неизвестно где еще года три, а потом объявляется в «Могале». Почему? Почему не в Намибии, не в Дурбане, не в Занзибаре? Если Якобус и Коби — одно и то же лицо и у него есть причины для того, чтобы исчезать, почему он все время возвращается в эти края? Что его здесь удерживает?

Он проработал шесть лет в реабилитационном центре, а потом произошел инцидент со стервятниками. Важны ли временны́е пробелы? Три года в «Хёнингклипе», три года отсутствия, шесть лет в «Могале». Совпадение?

Браконьеры. Дважды он исчезает потому, что стрелял в браконьеров. В 1986 году он стреляет в охотников за слоновой костью, в 2006-м, как подозревают, он застрелил тех, кто отравил редких птиц. Между двумя происшествиями прошло двадцать лет, но сходство остается.

И что, скажите на милость, все это значит?!

Я понятия не имел.

Я вынул из сумки Эммы книгу и понес к ней в палату, чтобы почитать ей вслух.

Повязки у нее на голове и на плече были свежими и не такими пухлыми, как предыдущие. И все равно выглядела она такой же хрупкой.

— Здравствуй, Эмма! Я нашел твою сумочку. Все твои вещи целы. И твой телефон, и кошелек. Я заглянул в твои записи. Мне кажется, теперь я лучше все понимаю. Но все равно как-то… Все как-то бессмысленно. Но больше всего меня беспокоит то, почему он так по-разному выглядит. Из-за чего его лицо так сильно изменилось между восемьдесят шестым и девяносто четвертым годами? Именно поэтому я до сих пор сомневаюсь, один ли и тот же это человек. Я знал, что ты считаешь по-другому. Ты верила. Может быть, из-за того странного телефонного звонка. А потом ты поняла: он покинул «Хёнингклип» незадолго до того, как погибли ваши родители. Может, было и что-то другое, о чем ты мне не говоришь.

Женщина, чье обнаженное тело я видел два дня назад, лежала под простыней. Тогда она отражалась в стекле картины — она была такая совершенная, такая живая.

Я посмотрел на книгу, которую держал в руках. У нее была зеленая обложка, увеличенный снимок листа. В книге лежала закладка; я открыл ее на заложенной странице.

— Эмма, я решил почитать тебе вслух. Надеюсь, тебе понравится.

И я начал читать. Я читал описание охоты на единорога. Когда преследователь становится преследуемым.

28

Большую часть своей взрослой жизни Жанетт Лау провела в военной форме. Подозреваю, что она не смогла бы без нее обойтись. Она придумала для себя нечто вроде формы и сейчас, став главой «Бронежилета». Форма состояла из костюмов мужского покроя, купленных в дорогих бутиках на Ватерфронте. Кроме того, она носила блузки скромных расцветок и пестрые галстуки. В рабочее время пышные высветленные волосы были собраны в пучок и скреплены чем-нибудь в тон галстуку.

Я увидел ее в окно. Сегодня костюм был черный, рубашка кремовая, а галстук — желтый в синий горошек. Между пальцами у нее был зажат окурок «Голуаз»; подходя к зданию больницы, она швырнула его в кусты, и окурок исчез, испустив фонтанчик искр. В нескольких шагах позади следовали Би-Джей Фиктер и Барри Миннар, мрачные, худощавые мужчины, неприметные, как им и положено по роду занятий. Каждый тащил черную спортивную сумку.

Я спустился им навстречу.

— С тобой ничего страшного, — заявила Жанетт, обливаясь потом.

— Тебе стоит взглянуть на мои раны, когда я разденусь.

— Боже сохрани! Как она?

— Состояние стабильное.

Я пожал руки Фиктеру и Миннару.

— Где можно поговорить?

— В моем номере для особо важных гостей.

— Теперь это наш номер, — заявил Би-Джей.

— Но вы — не особо важные гости, как я.

— Конечно нет. ОВГ можно расшифровать не только как «особо важный гость», но и «особо выпендрежный гость».

— Особо выпендрежный гусь, — поправил его Барри Миннар.

— Вы мне завидуете, — сказал я. — Зависть — страшное чувство.

Би-Джей все не мог остановиться.

— Особо выпендрежный говнюк…

— Хватит! — прикрикнула на нас Жанетт Лау и покачала головой. — Уж эти мужчины!

И мы вошли в здание больницы.

Я рассказал им все. Когда я закончил рассказ, Жанетт спросила:

— Как мы сумеем ее защитить?

— Я возьму на себя ночные смены, — сказал Би-Джей Фиктер. — А Барри пусть работает днем.

— Оружие у вас есть? — спросил я.

Они кивнули.

— У ее палаты по-прежнему полицейский пост? — спросила Жанетт.

— Да. Скорее всего, им не понравится наше присутствие.

— Да пошли они, — отозвалась Жанетт. — Она наша клиентка, у нас контракт.

— Хороший довод.

Жанетт посмотрела на Фиктера и Миннара:

— Звоните, если у вас будут неприятности.

Еще один кивок.

— А ты сама где будешь? — осведомился я.

— Я возвращаюсь в Кейптаун. Здесь слишком жарко и влажно. — Жанетт встала. — Леммер, пошли со мной. У меня для тебя подарок.

Она попрощалась с Фиктером и Миннаром, и мы по больничным коридорам зашагали наружу, туда, где стояла ее машина. Жара была такой же, как в тот день, когда мы с Эммой сюда попали, то есть невыносимая. Я обшарил глазами парковку: правая сторона, выезд, левая сторона. Сегодня, во второй половине дня в понедельник, стоянка была заполнена лишь наполовину. Тихий день. Где-то пели птицы.

— Ну и жара, — сказала Жанетт, вытирая лоб.

— Не для неженок из Кейптауна!

— Локстон тоже находится на Полуострове!

— В северной части, — поспешно возразил я. Вдруг я заметил «джип-гранд-чероки», стоявший через шесть рядов от въезда. Впереди сидели двое. «Джип» стоял метрах в двухстах к северу от нас. Два человека, подумал я. Почему они торчат в машине?

— Конец света! — Внезапно Жанетт посерьезнела. — Леммер! Признайся, как ты себя чувствуешь?

— Несколько царапин. День-другой, и я снова буду клоном Брэда Питта, как раньше, и ты в меня влюбишься.

Она даже не улыбнулась.

— Ты уверен?

— Да.

— А твоя голова? В субботу ты был просто невменяемым.

Двое в «джипе» просто сидели и молчали. Возможно, ничего страшного. Просто двое людей кого-то ждут. Или не ждут. Казалось, они следят за нами.

— У меня был трудный день. Но сейчас я в порядке.

— Ну, тогда ладно…

— Не смотри налево. По-моему, у нас гости…

Жанетт не нужно было повторять дважды. Она уставилась на меня в упор:

— И как ты намерен справиться?

— Возможно, это ничего не значит, но я хочу убедиться. Где твоя машина?

— Вон там. — Она кивнула в правую сторону, на северо-запад.

— Хорошо. Ты привезла мне пушку?

— Да.

Мы неспешно брели к машине — расслабленно, болтая на ходу.

— Что тебя насторожило?

Я нарочно посмотрел в противоположную от «джипа» сторону.

— Черный «джип-гранд-чероки», не самой последней модели, предыдущей. Чуть левее, стоит лицом к нам метрах в ста, может, чуть дальше. Двое на передних сиденьях. Отсюда больше ничего не видно.

— Полицейские на «джипах» не ездят.

— Ты отлично соображаешь для дамы…

— Пистолет у меня в сумке на заднем сиденье. «Глок-37». В магазине патроны сорок пятого калибра. Вчера я стреляла из него с двадцати пяти метров — кучность попадания два сантиметра. С пятнадцати метров кучность попадания составляет меньше сантиметра. Отдача очень слабая; высокая скорострельность. Я захватила два магазина и сто патронов. Если хочешь воспользоваться игрушкой сейчас, надо вставить магазин.

— Угу.

— Что мне делать?

— Вставь магазин, но так, чтобы они ничего не видели, и передай «глок» мне. Потом садись в машину. Заведи мотор и жди меня.

— Отлично! — Она была холодна как лед. Не упрекала меня во внезапном красноречии.

Мы дошли до арендованной машины — белого «Мерседеса С-180». Она нажала кнопку на пульте, машина пикнула и сверкнула огнями.

— Гражданские, — сказала Жанетт, кивая в сторону старика и старухи, садящихся в «тойоту-короллу», стоящую между «джипом» и нами.

— Вижу.

Она открыла багажник «мерседеса» и начала открывать чемодан.

— Номера у «глока» спилены, но ты освобожден условно-досрочно.

— Знаю.

— Я положу его за чемодан.

Она отошла от машины. Я нагнулся и взял «глок». Заслонив пистолет от «джипа» своим телом, я вытащил рубашку из брюк и затолкал пистолет за пояс, под рубашку.

— Пока. — Я развернулся и зашагал к «джипу» — не очень быстро, не очень медленно. Я озирался по сторонам — пусть думают, что я ищу свою машину. Конечно, лучше было бы держать «глок» сзади — оттуда его легче выхватить.

Семьдесят пять метров. Я покосился на «джип». Пока еще слишком большое расстояние, но двое по-прежнему там.

Старик позади меня завел свою «короллу».

Шестьдесят метров.

Я услышал, как взревел мотор «джипа». Бензиновый двигатель, восемь цилиндров. Я задрал рубашку, положил руку на рукоятку «глока» и побежал.

«Джип» промчался по проходу и вильнул влево. Они хотели успеть к выезду. Я побежал, чтобы перерезать им путь, но не мог выхватить «глок» из-за стариков в «королле». Еще не хватало, чтобы свидетели вызвали полицию. Посмотрел на «джип». Им придется проехать пятьдесят метров мне навстречу, прежде чем они смогут повернуть к выезду. Возможно, у меня получится. Я прибавил скорость. Колено возражало, а ребрам такая мысль вообще не понравилась.

«Джип» набирал скорость, ближе из них ко мне был водитель. Многого было не разглядеть, но мне показалось, что водитель — белый. Так. Что с пассажиром? Где он? Пассажир прятался, сидел опустив голову. Мне оставалось до них двадцать метров, когда они резко свернули влево, к выезду. Не догоню — слишком далеко. Я сосредоточился на водителе, хорошенько рассмотрел его, потом рассмотрел номерные знаки. TWS 519 GP. Я повернул кругом и бросился назад, к Жанетт. «Королла» приближалась ко мне. Старик никуда не спешил. Они смотрели, как я ношусь по парковке, и на их лицах появилось озабоченное выражение — они не понимали, что происходит.

Я увидел, что Жанетт едет ко мне. Я огляделся; «джип» был почти у выезда. Скорее, Жанетт, скорее! Потом вдруг дорогу ей перерезала «королла», она попыталась обойти старика, но тот ее подрезал у самого выезда. Жанетт нажала на тормоз, включилась система ABS. Она едва не врезалась в них. Я добежал до «мерседеса», рывком распахнул дверцу и сел.

— Бабуля с дедулей, так их и растак, — сказала Жанетт, вдавливая педаль газа в пол и сильно затягиваясь.

Она объехала «короллу» и помчалась к воротам. Старики от изумления выкатили глаза. «Джип» уехал.

— Ты видел, куда они повернули?

— Нет. Я смотрел, как ты тормозишь, чтобы не врезаться в дедулю. Но я запомнил номера.

— Хорошо хоть это запомнил!

Она остановилась у ворот. Отсюда можно было ехать налево или направо.

Никаких признаков «джипа».

— Мать твою, — сказала Жанетт.

— Только не при детях, — укорил ее я.

Старик позади нас нажал на клаксон. Жанетт на секунду напряглась. Потом она расхохоталась — отрывисто и коротко — и покачала головой.

— Оказывается, теперь дедуля спешит! Что будем делать?

— Мы ничего не можем. И потом, я узнал что хотел: запомнил его рожу и номер. Поехали назад.

Дедуля снова гуднул — коротко и раздраженно. Жанетт сдала чуть назад, развернулась и въехала на стоянку.

— Ничто так не украшает день, как капля адреналина, — заметила она. — Ты его узнал?

— Нет, но теперь я его запомню. И вот что интересно: почему их не было здесь вчера?

— Возможно, вчера они еще не знали, что вы здесь.

— А может, они выжидали, хотели посмотреть, выживет ли Эмма.

— Обязательно опиши его Би-Джею и Барри.

— Обязательно.

Она остановилась. Я вытащил конверт из-под какого-то письма Мэгги Т.

— Здесь стреляная гильза. У тебя нет эксперта, который бы взглянул на нее? Меня интересует абсолютно все. Отпечатки пальцев, тип оружия…

— Возможно, такой эксперт найдется. На всякий случай скажи-ка и номера «джипа». — Она вытащила из кармана пиджака ручку.

Я повторил номер, и она записала цифры и буквы на конверте. Потом она вышла. Я тоже. Я очень внимательно огляделся по сторонам. Ничего. Жанетт обошла машину и открыла багажник, порылась среди вещей и подошла ко мне с бело-синим целлофановым пакетом.

— Запасной магазин, сто патронов, наплечная кобура. Насколько я поняла, ты свой сотовый так и не нашел?

— Нет.

— Там есть новый. Я хочу быть в курсе. На счете четыреста рандов. И еще в пакете деньги. Десять тысяч рандов сторандовыми купюрами. Леммер, десять тысяч — деньги немаленькие. Потом отчитаешься.

— Сделаю что смогу.

Она торжественно вручила мне пакет.

— Спасибо, Жанетт.

— Не за что. А теперь слушай. Возьми их, чего бы это ни стоило. Но не попадай в неприятности с полицией. Если на тебе найдут «глок», ты вернешься на нары. Ты это знаешь.

— Да, матушка.

— Леммер, я серьезно!

— Знаю.

— Ладно, — сказала она и отвернулась.

— Жанетт…

Она раздраженно остановилась и вытерла пот со лба.

— Что?

— Если она так богата, почему выбрала самый дешевый вариант?

— Кто? Эмма?

— Да.

— По-твоему, ты — самый дешевый вариант?

— Я не думаю, я знаю.

Жанетт покачала головой:

— Ты ничего не знаешь. Она пришла и заявила, что ей нужен самый лучший. Деньги не проблема.

Я ждал, что она засмеется, скажет, что она шутит. Но она ничего не сказала.

— Леммер, я серьезно, — заявила Жанетт, заметив мое смущение.

— И ты поручила задание мне?

— И я поручила задание тебе.

— Издеваешься!

— На такой жаре?

Она постояла еще секунду и открыла дверцу «мерседеса».

— Пока, Леммер. С Новым годом!

— Обниматься-целоваться не будем?

— Пошел ты, Леммер! — Она села в машину, но не смогла скрыть улыбку. Потом она уехала, ни разу не оглянувшись.

Я подошел к стойке администратора больницы и спросил, какой у них номер телефона. Этот номер я забил в память своего нового мобильника. Потом я направился в блок интенсивной терапии, где напротив двух полицейских уже сидел Барри Миннар.

— Уже тоскуешь от одиночества? — спросил он, увидев меня.

Я кивнул в сторону представителей закона:

— Представители ЮАПС что-нибудь тебе сказали?

— Много чего. Уже наябедничали начальству.

— Патуди?

— Ему самому.

— Он будет рвать и метать, но ничего не сделает.

Барри достал из кармана рубашки сложенный лист бумаги:

— Вот копия контракта с Леру. Пусть Патуди рвет и мечет, если захочет.

— На парковке мы встретили кое-каких друзей. Черный «джип-гранд-чероки», TWS 519 GP. Водитель белый, волосы темно-каштановые, короткие. Пассажир прятал лицо.

— Ты попрощался с ними?

— У них не было времени. По-моему, дружбе конец.

— Хорошо, что ты сказал о них мне.

— Барри, — я вытащил мобильник, — скажи свой номер.

Он назвал свой номер. Потом я забрал свои вещи из номера для особо важных гостей.

29

В будке у ворот «Мололобе» сидел незнакомый человек. На его бедже значилось: «Сидни. Начальник охраны». Я спросил, когда будет смена Эдвина.

— Эдвин ушел.

— Ушел?

— Да, сэр.

— Что значит «ушел»?

— Никто не знает, где он.

Я въехал на территорию и направился к домику администрации. По пути пришлось ждать полчаса, пока я пропускал стадо слонов, переходивших дорогу. Четверо самцов, восемь самок и четыре слоненка. Они не торопились. С выражением крайнего презрения они взирали на «ауди» сверху вниз — подумаешь, чудо техники!

Сьюзен-Сусан была на боевом посту. Помогала паре американцев среднего возраста разобраться со счетом. Она привычным жестом отбрасывала назад густую прядь светлых волос, улыбалась безупречными зубами и говорила:

— Конечно, мистер Брэдли, большое вам спасибо, мистер Брэдли.

Когда американец отошел, она подняла голову и увидела меня. Улыбка сменилась озабоченным выражением.

— Господин Леммер! — К моему изумлению, она обратилась ко мне на африкаансе и даже вышла из-за стойки.

— Здравствуйте, Сьюзен.

— Мы все были потрясены, когда узнали о мисс Леру… — Она подошла ко мне вплотную.

— Вот как… Интересно, кто вам рассказал?

— Здесь побывал инспектор Патуди.

— Естественно.

— Как она?

— Ей немного лучше.

— Она поправится?

— Пока рано судить.

Сьюзен положила руку мне на плечо.

— А вы, мистер Леммер? Как вы себя чувствуете? — заботливо осведомилась она.

Надо было признать, держалась она великолепно.

— Я в порядке.

— Мы даже не знаем, что случилось!

— На нас напали. Хотели угнать машину.

Она убрала руку с моего плеча и приложила ее ко рту.

— Угнать машину! Надо же! Здесь…

— Сьюзен, я ищу Эдвина, привратника.

Она помолчала, а потом чуть суше заявила:

— О нем вам лучше поговорить с Грегом.

— Где мне его найти?

Она проводила меня к Грегу, «Начальнику службы гостеприимства», толстяку с редеющими светлыми волосами и румяными щеками.

— Он у себя, — заявила Сьюзен. — Мы еще увидимся?

— Спасибо, Сьюзен!

Она ушла. В брючках цвета хаки ее попка смотрелась очень аппетитно. И она это прекрасно знала.

Грег не очень мне обрадовался. Он нервничал, а руки постоянно перебирали предметы на столе. Сначала он выразил мне сочувствие по поводу «несчастного случая», но я видел, что он говорит неискренне. Ничего удивительного, что его оставили в кабинете. Я спросил, где мне найти Эдвина. Он еще сосредоточеннее принялся рыться в бумагах.

— Полицейские тоже его ищут, но он пропал.

— Куда пропал?

— Никто не знает. Вчера он не вышел на работу, и я послал за ним, но дома его тоже не оказалось. Может быть, дело просто в том, что сейчас Новый год. Иногда служащие пропадают именно тогда, когда они больше всего нужны.

— Где Эдвин живет?

— Извините, таких сведений я вам дать не могу. Наша компания не разглашает адреса сотрудников.

— Может быть, мне удастся его найти.

— Извините, но не могу.

— Ладно, — сказал я и повернулся кругом.

— Мистер Леммер…

— Что?

— Мне действительно жаль, но как быть со счетом мисс Леру?

— Она его оплатит, как только поправится.

— Понятно. Но, при всем нашем уважении, мы слышали, что ее состояние очень серьезно…

— Так и есть.

— Что же мне делать?

— Уверен, компания покроет все издержки, Грег. С Новым годом! — сказал я и вышел.

В коридоре никого не было. Я постоял за дверью. Я слышал, как он выругался: «Черт!» — а потом снял телефонную трубку и набрал какой-то номер.

— Будьте добры инспектора Патуди.

Слушать его отчет мне не хотелось.

На гравийной дороге, на обратном пути к воротам, за «ауди» тянулось такое густое облако пыли, что я понял, что за мной что-то движется, лишь после того, как водитель другого транспортного средства резко нажал на клаксон. Я посмотрел в зеркало заднего вида. Сквозь облако пыли я смутно различил свет фар. Я остановился и вышел; «глок» был заткнут за пояс у меня на спине. За мной остановился «лендровер» с укороченной базой. Из машины вышел Дик, старший егерь, клон Орландо Блума. Он подошел ко мне, расплываясь в улыбке.

Я сунул «глок» за пояс.

— Здорово, приятель! — Он протянул руку, как будто мы с ним были старыми друзьями.

— Здравствуй, Дик.

Мы обменялись рукопожатиями.

— Как делишки?

— Нормально. Сам-то как?

— Может, сядем в машину? — Он неопределенно махнул рукой. — Здесь ведь львы бродят.

Я сомневался в том, чтобы старший егерь боялся львов, однако сказал:

— Конечно.

Мы сели в «ауди». Он не заметил, как я вытащил «глок» из-за пояса и сунул его между сиденьем и дверцей.

Дик снял шляпу, положил ее на колени и затеребил пальцами тулью.

— Приятель, я слышал о том, что случилось. С ума сойти! Как Эмма?

— Говорят, состояние стабильное. — Неужели он гнался за мной только ради того, чтобы спросить об Эмме?

— Ужас, приятель. Страшное дело. А сейчас Сьюзен сказала, у вас хотели угнать машину?

— Да.

— Жуть.

— Дик, ты ведь не для того ехал за мной, чтобы спросить, как Эмма?

— Ну, вроде того…

— Я могу тебе чем-то помочь?

Он ухмыльнулся:

— Ну да… Она классная птичка, Эмма…

— Да.

— А ты что, типа на нее работаешь?

— Да.

— Кем?

— Телохранителем.

Он посмотрел на меня так, словно увидел впервые.

— С ума сойти, приятель. — И помолчав: — Я только хотел убедиться, что вы с ней… ну, понимаешь… что вы не вместе.

— Мы не вместе.

— А у нее есть кто-нибудь?

— Насколько мне известно — нет.

— Как думаешь, можно мне ее навестить в больнице?

— Дик, она сейчас в коме.

— Знаю. Я имею в виду — когда ей станет лучше.

Дик. Старший егерь. Сделал стойку на Эмму Леру.

— Уверен, она это оценит.

— Ты в курсе, что Сьюзен на тебя запала?

Я с трудом подавил смех — у меня до сих пор очень болели ребра. Дик, оказывается, все продумал. Он и Эмма, я и Сьюзен. Две счастливые парочки.

— Славная девушка.

— Приятель, она клевая штучка.

А ему об этом известно не понаслышке?

— Да, конечно.

Старший егерь меня уже не слушал; он снова думал об Эмме. Он рассеянно оглядывал вельд и заросли мопани.

— Забавно, знаешь, насчет Эммы… Как я подумал, что вы с ней… ну, парочка…

— Вот как?

— Она — первый сорт, настоящая красотка. Понимаешь? И потом, ты меня поймешь, она — то, что надо. Есть много девочек, которые просто симпатичные, а Эмма… Она… — Вдруг ему в голову стукнуло что-то еще. — Кстати, а зачем ей вдруг понадобился телохранитель? Она что, знаменитость какая-нибудь?

Мне показалось, он забеспокоился, как бы ее статус не понизил его шансы.

— Нет. Она просто из осторожности. Ты знаешь, Дик, зачем она сюда приезжала?

— Нет.

— Она ищет своего брата.

— С ума сойти, приятель. Нашла она его?

— Нет, но я хочу попробовать. Может, ты мне поможешь?

— Ты только скажи, братан, сделаю все, что надо.

Меня, значит, повысили. Я уже не «приятель», а «братан».

— Ты знаешь Эдвина, охранника, который стоит у ворот?

— Знаю.

— Знаешь, где он живет?

— Конечно. Метров пятьсот от железнодорожной станции Акорнхук. Отсюда километров двадцать. Езжай по дороге на Нелспрёйт до знака. Я бы тебе показал, да я на работе. В общем, не пропустишь. Как доедешь до станции, сворачивай налево и подъедешь к его дому. Перед домом такая низкая бетонная стенка, а на ней нарисован фургон, ну, как были у первопроходцев, и все раскрашено в розовый цвет. С ума сойти, братан.

— Я найду. Кстати, ты не знаешь, как его фамилия?

Дик задумался.

— Нет. Вроде как знал, но забыл.

— Ладно, не важно. И еще. Есть вероятность, что брат Эммы работает в «Могале». В реабилитационном центре. Мне нужны любые сведения об этом заведении.

Он покачал головой:

— Там у них настоящая психушка, братан.

— Правда?

— Они там все сплошные психи, поверь мне.

— А ты расскажи.

— С ума сойти, приятель. Просто с ума сойти!

С ума сойти — как про розовую бетонную стену? Или про красоту Эммы?

— В каком смысле, Дик?

— Ну, совсем ку-ку, понимаешь?

Я не понял. Дик говорил на языке, который нуждался в расшифровке.

— А поконкретнее ты не можешь?

— Братан, учти: никаких доказательств у меня нету. Но про них ходят всякие слухи.

— Какие слухи?

— Да всякие… уж ты мне поверь.

30

Дик рассказал, что два года назад, всего через два месяца после того, как он устроился на работу в «Мололобе», ему принесли записку от человека по имени Доминго Бранка. Записка была написана в неофициальном тоне, по-дружески: не хочет ли он познакомиться с коллегами? Пусть приходит в субботу вечером выпить в паб «Бородавочник», местный водопой у аэродрома за дорогой на Гернси.

Их было четверо. Донни Бранка и Коби де Виллирс из «Могале», Давид Баумбергер из частного заповедника «Моломахлапи» и Бути Стрейдом из заказника «Макутсви». Сначала все шло легко и непринужденно. Его поприветствовали в Лоувельде, расспросили о жизни, посплетничали о начальстве, поделились историями о многочисленных романах с туристками, рассказали о самых странных местах и обстоятельствах, в которых они предоставляли туристкам сексуальные услуги. Потом поговорили о регби.

Типичный разговор между молодыми холостяками.

Лидером всей группы был Бранка; это было очевидно с самого начала. Баумбергер играл роль клоуна, Стрейдом — опытного местного уроженца, а де Виллирс практически ничего не говорил.

Прошло несколько часов; было выпито еще немало пива. И тут Бранка повел разговор в другом направлении. Только через год, когда Дик услышал другие истории, он понял, как искусно Бранка все подстроил. От сплетен, секса и регби разговор плавно перетек к рассказам о животных, об охране природы. Они выражали беспокойство по поводу потенциальной застройки, увеличения числа заказников и частных заповедников, конкуренции, плохого управления национальными парками, земельных исков, растущей угрозы экосистеме. Все очень осторожно, без радикальных заявлений. Никаких прямых обвинений или политически невыдержанных замечаний. Вежливая проба воды; проверка отношения Дика ко всем этим вопросам.

На самом деле Дику было все равно. Он был всего-навсего бывшим серфером из Порт-Элизабет, который нашел себе профессию по душе и работу, которая прекрасно ему подходила — как перчатка к руке. Целыми днями на свежем воздухе, на природе — «это круто». И еще ему нравилось, как туристы и особенно туристки ловят каждое его слово, когда он делится с ними сведениями, которых нахватался по крупицам.

— В следующие выходные я снова пришел в тот паб, но их там не было. А позже до меня дошло — как будто я провалил экзамен, ну, понимаешь? Больше они меня не приглашали.

Через несколько месяцев после того случая до него начали доходить слухи. Ничего конкретного, одно здесь, другое там, из разных источников, в разных местах. Сначала анонимные письма в адрес фермеров, обществ и фирм по поводу того, какой вред они наносят окружающей среде. Потом письма стали угрожающими. Они всегда были подписаны латинскими буквами «H.B.». «Аш-Бэ».

Потом стали приходить не только письма.

В дирекцию парка Крюгера доставили снимки чернокожих егерей, ночью жарящих на костре антилопу. В Га-Секороро, между Национальным парком «Лагаламетси» и заповедником «Макутси», кто-то отравил всех собак. Однажды ночью возле деревни, жители которой подали земельный иск против знаменитого заповедника, слышалась стрельба.

Никто не знал, кто стоит за этими действиями. Как всегда, выдвигались разные версии, обвинялись разные люди, звучали опровержения. В основном все размышляли о том, кто такой «Аш-Бэ». Гендрик Бестер, владелец банановой плантации, так перепугался, что продал свою землю и уехал куда подальше. Все гадали, на каком языке аббревиатура — на латыни, африкаансе, сепеди или венда. Участились странные несчастные случаи. Двое предполагаемых браконьеров получили серьезные увечья, свалившись в яму — ловушку на леопарда. Они охотились на угодьях, принадлежащих племени тлхавекиза возле заповедника «Маньелети». В окрестностях Граскопа сгорела лесопилка. Она загрязняла низины. В заповеднике «Саби Сэндз» двух браконьеров из Дамфриса жестоко избили и привязали к трупу убитой ими антилопы. В вельде отстреливали охотничьих собак. Совершено нападение на мужчину и женщину, которые специализировались на убийствах животных в традиционных медицинских целях. Как и браконьеры, которых привязали к убитой антилопе, они рассказывали о том, что на них напали ночью. Как им было страшно! Нападающие были в масках и молчали, поэтому жертвы не могли сказать, какого цвета была у них кожа и на каком языке они говорили. Нападений было не так много, чтобы породить панику или истерику. Они происходили нечасто и нерегулярно, с интервалами в месяц и больше, на территории двух провинций. Их разделяло расстояние в несколько тысяч километров. За это время истории обрастали слухами и самыми нелепыми домыслами.

Единственной ниточкой была аббревиатура: «H.B.». «Аш-Бэ».

Согласно самым упорным слухам, данная аббревиатура расшифровывалась как honey badger, то есть барсук медоед или барсуки медоеды, поскольку нападавших было несколько. Неясно, кто первый выдвинул эту версию.

Ходило столько слухов о том, кто скрывается за буквами «H.B.», что о «Могале» и его служащих как-то забылось. Но иногда они все же оказывались в центре общественного внимания. Может быть, потому, что не скрывали своего отношения к растущему числу курортов и туристических комплексов, заявляя, что они наносят непоправимый урон окружающей среде. Кроме того, они активно выступали против браконьеров. Сотрудники «Могале» не осуждали вслух деятельность «H.B.». И потом, их любимец — ручной барсук медоед — был самым знаменитым во всей провинции. Но с тех пор как Коби де Виллирс на глазах нескольких свидетелей убил трех отравителей хищных птиц и колдуна-сангома, подозрения сместились в сторону «Могале». Смерть Франка Волхутера породила новую волну слухов. Говорили, что Франк был «мозговым центром» таинственного «Аш-Бэ», но испугался и был убит своими же сторонниками. Что его прикончили местные жители, которым надоело, что экологи вмешиваются в их жизнь. Что к его гибели имеют непосредственное отношение разведслужбы.

— Полная чушь, братан, рассказывают столько всякой дряни!

— Почему же эта дрянь никогда не попадала в газеты?

— В местные попадала, да только, похоже, никто ни хрена не понимает, что у нас творится.

— Почему барсук медоед?

— Не знаю, братан. Сам можешь гадать. Может, потому, что барсук медоед — очень, очень крутая зверюшка, никому не дает спуску. Живет сам по себе, такой невидимка, охотится в зарослях, питается змеями — гадами ползучими. И умеет выживать. Вообще-то символично, тебе не кажется?

— Символично, — согласился я. Интересно, что бы сказал Дик, узнав о том, что барсук медоед — любимое животное Коби де Виллирса. — Но ты сказал, что в ту ночь в пабе были и другие люди, а не только деятели из «Могале».

— Братан, по-моему, у них тут целая сеть. Вроде тайного общества. Но его возглавляет «Могале». Нет, никаких доказательств у меня нет. Но их Коби — настоящий псих, чокнутый.

— Вот как?

— Парень в основном молчит, но стоит взглянуть ему в глаза, и сразу становится ясно: он чокнутый. Полный псих.

— Значит, ты их совсем не поддерживаешь?

— Какого хрена, братан! Я что хочу сказать: ты оглянись по сторонам. Совсем рядом с нами — самый большой заповедник на всей планете. Тридцать пять тысяч квадратных километров! Вся провинция Лимпопо. Территория больше Голландии! Сто сорок семь видов млекопитающих и пятьсот семь видов птиц. Неужели нам надо еще и людей отстреливать?

— Я тебя понял. Но вопрос в следующем: почему эти «Аш-Бэ» принимают все так близко к сердцу?

— Не обижайся, братан, но они чем-то похожи на тебя.

— На меня?!

— Вы, буры, вообще все чем-то похожи. Обожаете создавать всякие тайные общества. Знаешь, сколько их здесь? У вас, братан, типа предрасположенность к этому. Слыхал о придурках, которые называют себя «Избранными» или «Дочерьми Сиона»? — Его произношение оставляло желать лучшего.

— Нет.

— Братан, их здесь уймища. У них собственный пророк, парень, который вроде как видел будущее. Они без конца цитируют святого Павла и считают себя избранными. У вас просто тяга какая-то к тайным обществам, вот что я тебе скажу.

— Может быть, ты и прав.

— Ты слыхал о бурской мафии в Нелспрёйте?

— Нет.

— Они там всем заправляют. Нельзя вспахать ни одного гектара земли, если не отрезать им долю.

— А я думал, что в городском совете Нелспрёйта заправляет АНК.

— Братан, деньги крутят землю! За деньги можно купить все.

Одно по-прежнему оставалось непонятным.

— Дик, но, если за всем стоят африканеры, почему они используют английское название?

— Не понял, братан…

— «H.B.» — это сокращение от honey badger, то есть барсук медоед.

Дик изумленно покрутил головой.

— С ума сойти, приятель. С ума сойти!

Мне нечем было ответить на его реплику.

По пути я размышлял о том, что люди часто оказываются не такими, какими ты их себе представлял.

Взять, к примеру, Жанетт Лау. Всю жизнь в армии, бой-баба, никогда ничего не спускает обидчикам, требует принимать ее такой, какая она есть. Если ругается, то по-мужски. От нее не дождешься слов утешения. Но стоило попросить ее о помощи, она прислала мне дорогую «Ауди A4», хотя вполне могла арендовать скромные «ниссан-алмеру» или «тойоту-короллу». Я попросил оружие, и она достала для меня на черном рынке «глок» со спиленными номерами. Более того, она сама испытала пистолет и привезла его лично, хотя могла бы передать подарок с Би-Джеем или Барри. «Вид у тебя нормальный», — сказала она, когда увидела меня. Но на автостоянке она, как всегда категорично, осведомилась: «Леммер, как ты себя чувствуешь?» И в глазах ее светилась почти материнская забота.

Жанетт сказала: «Она вошла и заявила, что ей нужен самый лучший. Деньги не проблема. И я поручила задание тебе».

Я по-прежнему склонен был считать, что она меня разыгрывала.

А теперь вот Дик. Старший егерь. Сначала он показался мне обычным надменным англичашкой. И вот он поехал за мной потому, что сделал стойку на Эмму и хотел выяснить, не перебегает ли он мне дорогу. Он показал свою истинную натуру: безобидный и… мне показалось, что лучше всего к нему подойдет определение «наивный».

Его влечение к Эмме меня не удивило. Он был в ее вкусе; должно быть, он такие вещи чувствует инстинктивно. Он явно выказывал к ней интерес с самой первой встречи. Но я никак не ожидал, что он ради нее пойдет на такие жертвы. Он даже не поленился выяснить у Сьюзен, не займет ли она меня, пока он будет подбивать клинья к Эмме. Неужели в этой глуши у красотки блондинки настолько нет никаких перспектив, что она согласна заняться Леммером из Локстона?

Как странно! Когда Дик рассуждал о прелестях Сьюзен, я мог думать лишь о черной мамбе ревности, которая свилась кольцами у меня в груди. Мне хотелось схватить его за воротник зеленой рубашки и велеть держать его шаловливые ручонки подальше от Эммы.

Да. Бывает, люди тебя удивляют.

Вот Донни Бранка, который стоит на сцене и пылко, со знанием дела рассуждает о битве за выживание, какую ведут африканские стервятники. Вполне возможно, он — самый настоящий экотеррорист, который ночами лежит в засаде и подкарауливает браконьеров, спрятав руки и лицо под маской, чтобы его не опознали. Может ли он оказаться одним из тех, кто гнался за поездом? Не потому ли на тех были перчатки и вязаные шлемы? Они тоже стремились скрыть свою этническую принадлежность…

Все возможно.

Нет, Бранка — не из них. Я внимательно его рассмотрел. Я помню его походку, осанку, движения. Он атлетически сложен, крепок, силен. Оба же мужчины в вязаных шлемах были ниже ростом, и движения у них были не такие уверенные. Они не были неуклюжими, но сразу становилось понятно, что вельд — не их стихия, не их естественная среда обитания.

Возможно, Бранка их послал. Возможно, они — тоже члены тайного общества, на которое намекал Дик.

Почему Эмма Леру представляет для них угрозу? Почему «H.B.» посылает в Кейптаун трех убийц в масках после того, как одна миниатюрная молодая женщина звонит инспектору Джеку Патуди? Как они вообще узнали о ее звонке? Что они хотели с ней сделать? И почему?

Любой вариант ответа ввергал меня в ступор. Нападение в Кейптауне и нападение на поезд могли совершить две различные группировки. Или одна и та же группа. И та и другая версия порождали массу вопросов и были равно неприятны. Замешан ли во всем происходящем Джек Патуди? Или он замешан в чем-то другом? Коби де Виллирс и Якобус Леру — одно и то же лицо. А может, нет. На «джипе» были регистрационные номера Гаутенга. Возможно, они фальшивые. А может, нет.

Все как-то бессмысленно. Дорожный знак «Акорнхук» отвлек меня от дальнейших размышлений на эту тему.

Следуя указаниям Дика, от вокзала я повернул налево и вдруг увидел повсюду патрульные машины. Пыльная улочка была такой тесной, что развернуться оказалось невозможно.

На улице было припарковано пять пикапов с опознавательными знаками ЮАПС. Повсюду стояли группки полицейских в синей форме. «Ауди» на таком фоне была похожа на монашку, забредшую в магазин «Интим». Они подозрительно смотрели на меня. Я сразу заметил розовую бетонную стену. Она была яркая и приметная, как маяк. На пороге скромного кирпичного домика стоял Джек Патуди. Он закричал, замахал руками, и перед машиной возник констебль в форме и повелительно поднял руку. Стоять!

Я сдал назад и вышел из машины. Жара была удушающая — и ни одного деревца поблизости, в чьей тени можно было бы спрятаться. Патуди приблизился ко мне размеренным шагом. Он вышел в узкую калитку в бетонной стене.

— Мартин, — крайне неприязненно произнес он.

— Джек!

— Что ты здесь делаешь? — крайне агрессивно поинтересовался он.

— Я искал тебя.

— Меня?

— Хотел кое-что у тебя спросить.

— Кто сказал тебе, что я здесь?

— Я позвонил тебе на работу, — солгал я. — Что здесь происходит?

— Эдвин Дибакване мертв.

— Привратник?

— Да, привратник.

— Что случилось?

— А ты не знаешь?

— Джек, откуда мне знать? Я только что из «Мололобе».

— А там ты что делал?

— Наш счет остался неоплаченным. Так что случилось с Эдвином?

— Сам знаешь.

— Нет, не знаю.

— Нет, знаешь, Мартин! Ведь именно он передал вам ту записку. — Патуди подошел ближе ко мне. — Что случилось? Он так и не сказал, кто дал ему письмо! — Теперь Патуди подошел ко мне вплотную. Он буквально излучал гнев. Или, может, ненависть? — Ты вырвал ему ногти, потому что он ничего тебе не сказал! Ты пытал его, а потом застрелил и подбросил труп на плантацию в Грин-Вэлли!

Чернокожие констебли подходили все ближе; они подозрительно косились на меня.

— Кто-то вырвал ему ногти?!

— Нравится, Мартин?

Я приказал себе: «Спокойствие, только спокойствие». Полицейских тут была целая армия.

— Джек, прежде чем обвинять, может, сначала позвонишь в больницу и проверишь мое алиби?

Патуди поднял руки; мне показалось, он сейчас меня ударит. Я был готов. Но он просто огорченно всплеснул руками.

— Чего ради? Нарываться на неприятности? Ты — сплошная неприятность. Ты и та женщина. С тех самых пор как вы сюда приехали, одна беда идет за другой. Волхутер мертв, Эмма Леру в больнице. А теперь еще и привратник. Ты привез нам сплошные неприятности.

— «Нам», Джек? — Спокойно, нельзя злиться. Я сделал глубокий вдох. — Расскажи-ка, почему ты не просветил Эмму насчет людей в масках, которые стреляют охотничьих собак и привязывают браконьеров к трупу убитой импалы? Почему позавчера ты ни словом не обмолвился о барсуках медоедах, когда я рассказал, что на людях, которые напали на Эмму, были вязаные шлемы? Только не говори мне, Джек, что между этими событиями нет никакой связи. Твои неприятности начались задолго до нашего приезда!

Если я и думал, что успокою его своей речью, я ошибался. Он запыхтел и начал раздуваться, как жаба. От злости он едва мог говорить.

— Это… пустяки. Пустяки! А Эдвин Дибакване… у него дети! Он… Ты… Кто мог совершить такое зверство? Кто способен сотворить такое с человеком? И ведь он ничего не сделал, просто передал тебе письмо!

Вариантов у меня было не так много. Я ощущал враждебность обступивших меня полицейских. Слова Патуди о том, что мы с Эммой повинны в смерти Эдвина, не совсем беспочвенны. Я прикусил язык.

В его взгляде сквозило крайнее отвращение.

— Ты… — повторил он, но осекся и покачал головой. Согнул мощные руки. Повернулся и зашагал назад, к домику. Потом остановился и, смерив меня взглядом, ткнул в меня пальцем, подбоченился и посмотрел на дорогу, ведущую к станции. С горечью произнес две или три фразы на своем родном языке и направился ко мне. — Порядок, — сказал он. — Вот моя работа. Поддерживать порядок. Бороться с хаосом. Но в нашей стране… — Он снова уставился на меня. — Я ведь тебе говорил. Ты не представляешь, что здесь творится! У нас неприятности. Крупные неприятности. Здесь, в наших краях. Они похожи на пожар в вельде. Повсюду загорается трава. Мы сбиваем пламя. Бегаем от одного источника пожара к другому и сбиваем пламя. А потом объявляетесь вы и снова раздуваете огонь. Говорю тебе, Мартин, если мы не остановим пожар, он вспыхнет с такой силой и так быстро, что все сгорит. Все и вся. Никто не сумеет его потушить!

Некоторые полицейские согласно закивали. Я почти готов был с ним согласиться. Но потом он перешел на личности.

— Ты и твоя клиентка… вы должны уехать, — с отвращением произнес он, словно выплюнул. С ненавистью. Я твердил себе, что должен сохранять спокойствие. — Вы привезли с собой одни неприятности! — Он нацелил в меня указательный палец, словно ружейный ствол. — Нам лишние проблемы ни к чему. Забирайте их с собой и уезжайте!

Я слышал, как мой собственный голос звенит от гнева:

— На нее обрушились ваши проблемы! Она ничего подобного не хотела. А ваши проблемы явились незвано и напали на нее!

— Напали? Она сама увидела снимок по телевизору!

— Она позвонила тебе, а через два дня к ней в дом вломились трое неизвестных в вязаных шлемах. Джек, что ей было делать?

Он шагнул ко мне:

— Она звонила мне?

— В тот же вечер, как увидела новости по телевизору, она позвонила тебе и спросила, не может ли человек, чье фото только что показывали, быть Якобусом Леру. Помнишь?

— Мне каждый день звонит много народу. Уйма!

— Но только на нее напали из-за того, что она позвонила!

— Я тебе не верю, — надменно произнес Патуди. Держался он вызывающе. Он намеренно провоцировал меня. Хотел, чтобы я вышел из себя, потерял контроль над собой.

Я вытащил из кармана новый мобильник и протянул ему.

— Позвони своим коллегам в Кейптаун, Джек. Спроси их, заведено ли дело. Понедельник, двадцать четвертое декабря. Нападение на дом Эммы Леру в десять утра. Позвони!

Телефон он проигнорировал.

— Ну, давай, Джек. Возьми телефон и позвони!

Лоб Патуди снова прорезала глубокая складка.

— Почему она ничего мне не сказала?

— Не считала нужным. Она думала, что разумной просьбы о помощи будет достаточно.

— Она спрашивала только о снимках.

— А еще она спросила об убийцах стервятников.

— Это не подлежало разглашению в интересах следствия.

— Почему не подлежало? Ты пытался спасти свою задницу?

— Что? — Он придвинулся ко мне еще на шаг.

— Осторожнее, Джек, здесь есть свидетели. Двадцать второго декабря Эмма Леру смотрит выпуск новостей. Потом звонит тебе. Ты говоришь, что Коби де Виллирс никак не может быть Якобусом Леру, потому что все его знают и он прожил здесь всю жизнь. Ей вполне достаточно твоих слов. Она оставляет мысль найти брата. Она никому не рассказывает о происшествии. Но двадцать четвертого декабря к ней в дом вламываются неизвестные, и лишь по чистой случайности ей удается спастись. В тот же день в ее доме раздается странный телефонный звонок. Кто-то произносит имя Якобус. Связь плохая; она почти ничего не слышит. Она нанимает телохранителя и приезжает сюда. О том, что случилось здесь, ты знаешь.

— Ну и что?

— А то, что единственное звено, которое связывает ее с нападениями, — это ты, Джек. Все произошло после того, как она позвонила тебе.

— Masepa.

— Что?

— Чушь.

— Почему чушь?

— Мартин, я даже не помню, чтобы она мне звонила. — Однако он из нападения перешел в оборону.

— Кто был с тобой в кабинете в тот день?

— Никого.

— Звонки записываются на пленку?

— У нас полиция, а не секретная служба.

— Ты рассказывал кому-нибудь о ее звонке?

— Говорю тебе, я вообще не помню, чтобы она мне звонила. В тот день… было звонков пятьдесят или шестьдесят! И почти все глупые.

— Почему позавчера, в «Могале», ты не рассказал ей о барсуках медоедах?

— А зачем?

— Почему бы и не рассказать?

— Что ты говоришь, Мартин? Пытаешься взвалить ответственность за все случившееся на меня?

— Да, Джек. Просто пока я не знаю, в чем тут дело, но ты замешан во всей заварухе, и я обязательно все выясню. И тогда я приду и возьму тебя за жабры!

— Ты? Да ты — бывший заключенный! И не смей так со мной разговаривать!

Он подошел ко мне вплотную; наверное, со стороны мы с ним в тот миг напоминали двух бойцовских петухов. У меня руки чесались как следует врезать ему, выбить из него душу. Мне хотелось выместить на нем терзавшие меня досаду и гнев. Не терпелось очутиться в том параллельном мире, где меня окутывала красно-серая пелена. Дверь в параллельный мир была широко распахнута и так и манила зайти. Потом я буду долго удивляться и думать, что же меня остановило. Может, обилие полицейских? К счастью, идиотом я не был. А может, меня многому научило пребывание на нарах: тебе придется вынырнуть с другой стороны, вернуться в реальность, где ты дорого заплатил за миг удовольствия. И я понимал, что расплата мне не по карману. А может, я просто вспомнил женщину, которая стояла под дождем, подняв руки и подставив лицо под струи воды?

Я отошел от края пропасти — и от Патуди. Я шагал нарочито мелкими шажками и нехотя. А потом я развернулся.

31

Пока я брел к «ауди», я слышал смех подчиненных Патуди.

Сев в машину, я увидел, что инспектор так и раздувается от гордости, а на лице у него появилась самодовольная улыбка.

Я завел мотор и поехал прочь.

Проехав станцию, я дал себе волю: утопил педаль газа в пол. Мотор взревел; я несся на скорости сто шестьдесят километров в час. Впереди показался перекресток. Пришлось тормозить; машина завибрировала. На миг мне показалось, что мне не удастся затормозить. Удалось. Я остановился в облаке пыли. Костяшки пальцев, которыми я сжимал руль, побелели от напряжения.

Я открыл дверцу и вышел. Мимо по дороге прогрохотали грузовик и трейлер, доверху груженные большими бревнами. Я закричал — громкий, бессмысленный крик.

Навстречу ехало такси-микроавтобус. На меня уставились черные лица: какой-то чокнутый белый стоит посреди дороги и орет во всю глотку.

Я не знал, куда ехать. Вот в чем была моя проблема. Вот что было главным источником моего раздражения и гнева.

Патуди нарочно оскорблял, дразнил и злил меня, но с ним я справился. Я дождусь нужного часа и нужного места. Но вот то, что я зашел в тупик, лишало меня сил.

По пути к дому за розовой бетонной стеной у меня было три ниточки. Эдвин Дибакване и письмо. Джек Патуди и телефонный звонок. Донни Бранка и «Могале». А сейчас не осталось ничего. Эдвин Дибакване мертв. Кто-то пытал его, а потом застрелил и бросил труп на какой-то плантации. Связь между письмом и его автором уже не установить. Первую версию вычеркиваем. Ну, не совсем. Дибакване мог сказать тем, кто вырывал у него ногти, от кого он получил письмо. Кому-то все известно. Но не мне. Сведения, полученные от Эдвина Дибакване, бесполезны для меня.

Патуди говорил правду. Несмотря ни на что, его удивление, когда он узнал о нападении на Эмму после ее звонка к нему, было неподдельным. Вторую версию вычеркиваем.

Остается реабилитационный центр «Могале».

Мной завладело непреодолимое желание поехать туда и избивать Донни Бранку до тех пор, пока он не расскажет мне, что происходит. Мне хотелось кого-то наказать — за Эмму.

Хотелось размозжить кому-то череп о стену, о камень или о бетонный пол — бить снова и снова, чтобы вытек мозг, чтобы был удар и контрудар, черт их побери, пока череп не превратится в кашу! А дальше… Хотелось выкручивать руки двум замаскированным чучелам, которые напали на поезд, до тех пор, пока не вывихну им суставы, пока не услышу треска разрываемых связок и хруста костей. Мне хотелось отобрать винтовку у снайпера, сунуть ствол ему между зубов, а потом положить палец на спусковой крючок, посмотреть засранцу в глаза, сказать: «Прощай, сволочь!» — и вышибить ему мозги.

Но кто они? И где мне их искать?

Бранка оставался моей последней надеждой. Что мне делать, если он откажется отвечать? Что толку, если я его изобью, а он все равно не заговорит? Он ведь не идиот и понимает, что дело зашло слишком далеко — Эмма Леру в коме, привратник замучен и убит, Франка Волхутера заперли в вольере со львом. Психопат Коби де Виллирс не может один отвечать за все. Одно дело рассылать угрожающие письма фермерам, стрелять охотничьих собак и жечь лесопилки, и совсем другое — убийство.

Вычеркиваем третью версию.

Я побрел по обочине прочь от «ауди», а потом обратно. Я по-прежнему понятия не имел, что делать.

Я открыл дверцу и сел в машину. Завел мотор. Повернул направо по асфальтированной дороге, ведшей на Худспрёйт, в сторону «Могале» и «Мололобе».

Я ехал вперед. Больше мне ничего не оставалось делать.

После поворота к Национальному парку Крюгера, на дороге R351, я увидел указатель, намалеванный от руки: «Паб „Бородавочник“. Холодное пиво!!! Кондиционер!!! Открыто!» Впервые что-то получило смысл. Я размышлял примерно с километр, а потом сбросил скорость и остановился. Пропустил встречную машину и развернулся.

Время подумать. Остыть. Поеду посмотрю на место, где пытались завербовать красавчика Дика.

Паб явно не предназначался для иностранных туристов. Одно главное здание, окруженное шестью или семью домиками в зарослях мопани. Пыль. Оштукатуренные стены, посеревшая от старости соломенная крыша, которую давно не мешает подлатать. Рядом стоят три сильно подержанных «лендкрузера», старая однодверная полноприводная «тойота», два больших старомодных седана «мерседес», новый длиннобазовый «ниссан» и «лендровер-дефендер» неопределенного возраста. На трех машинах номерные знаки провинции Мпумаланга, остальные зарегистрированы в провинции Лимпопо.

Местный водопой.

От большого здания отлетала плитка. Целую вечность назад какой-то местный художник, явно не Рембрандт, намалевал на потемневшем дереве слово «Бородавочник» и нарисовал соответствующую картинку. Внизу была привинчена стилизованная под регистрационную табличку вывеска: «Паб». Ниже к стене был прислонен белый щит с многообещающей красной надписью: «Закуски! Комплексные обеды! Ассорти из экзотических животных на гриле! Гамбургеры с мясом бородавочника!»

В окошке за большой деревянной дверью висело выцветшее объявление, прилепленное к стеклу еще и клейкой лентой: «Сдаются домики». Я открыл дверь. Кондиционер работал. Вдоль противоположной стены тянулась длинная барная стойка во всю длину зала. Остальное пространство занимали деревянные скамьи и столы. С балок свисало серебристое полотнище: «С Новым годом!!!» Да, владельцы явно испытывали слабость к восклицательному знаку.

Выцветшую стену испещряли разнообразные надписи: «Здесь были Джейми и Сьюзен». «Эдди из Германии». «Морган и компания». «Олофф Йоханссен». «Спасем китов, загарпуним жирную курочку». «Освободите Манделу — покупайте рисовые хлопья!» «Семпер Фи».[8] «Наас Бота был здесь». «Seker omdat Morné nie kom nie». «Занимайтесь любовью, a не войной = Steek, Maar Nie Met 'n Mes Nie». Рисунки, непристойные надписи. За пятью столиками сидели группки посетителей, человек по восемь и больше. Судя по обрывкам разговоров, долетавших до меня, они уже начали праздновать Новый год. Барменша вынимала стаканы из пластмассового ящика. Когда я присел за длинную стойку, она подошла ко мне:

— Чего желаете?

— Лимонад со льдом, пожалуйста.

— Это в канун-то Нового года? — Лицо ее сморщилось от сдерживаемого смеха. Ей было лет сорок пять, не меньше — что называется, уже не девочка. Длинные кудрявые волосы каштановыми локонами падали на плечи. Серьги в форме полумесяца и со звездочками. Выцветшая оранжевая футболка без рукавов обтягивала полную грудь. Джинсы с широким поясом и массивной пряжкой. На шее африканские бусы, на запястьях браслеты с колокольчиками. Холеные пальцы унизаны кольцами. Длинные ногти выкрашены в зеленый цвет.

— Да, спасибо.

Она подошла к холодильнику с раздвижными дверями. В джинсах она смотрелась неплохо. Сзади у нее на плече была татуировка — какой-то восточный иероглиф или рисунок. Она вытащила баночку с газировкой — маленькую.

— Если у вас такие, я выпью две.

Она достала еще одну банку, поставила их рядом, взяла пивной бокал и наполнила его льдом. Потом придвинула все ко мне.

— Подставку хотите?

— Да, пожалуйста.

Она ловко вскрыла банки. Я увидел сотни визитных карточек, прикрепленных к полкам с бутылками длинными рядами. Под потолком висели бейсболки с эмблемами машиностроительных и тракторостроительных компаний. Или клубов регби, участников чемпионата. Обычный деревенский паб в поисках своего образа.

— Терция. — Барменша протянула мне руку в кольцах. Имя ей не подходило.

— Леммер, — сказал я.

Мы пожали друг другу руки. Ее рука была холодной после банок; в глазах светилось любопытство.

— Вы не похожи на типичного туриста.

— А как выглядят типичные туристы?

— Зависит от многого. Иностранцы носят костюмы сафари. Городские, из Йоханнесбурга и Претории, привозят с собой жен и детей. Сначала они кладут на стойку мобильник, рядом с ним — толстый бумажник. Хотят повыпендриваться, но боятся пропустить важный звонок.

Я налил себе поверх льда лимонад.

Она прислонилась к буфету, стоящему у нее за спиной, и скрестила руки на пышной груди.

— Вы и не коммивояжер, и не фермер, и не житель Свободного государства!

— Это точно, — кивнул я, делая большой глоток.

— Для Дурбана волосы у вас слишком короткие, а одеваетесь вы не так, как кейптаунец. Как-то… слишком определенно, что ли.

— Определенно?

— Кейптаунцы напяливают на себя что попало, не думая. А вы одеты продуманно, вот только не знаю пока, куда вас определить.

— Вам не нравится мой наряд?

— Ваша одежда меня не касается. Я вас не сужу, просто высказываю свои мысли.

— Вы наблюдательная.

— Вы тоже.

— Откуда вы знаете?

Она наклонилась, демонстрируя мне свою грудь, достала пачку сигарет «Картье» и белую одноразовую зажигалку. Она прекрасно видела, какое впечатление производят на меня ее стати.

— Я видела, как вы вошли. — Барменша подцепила сигарету зелеными ногтями. — Большинство посетителей входят очень самоуверенно. А вы вошли просто уверенно. — Она ткнула в меня сигаретой. — Я бы угостила вас, да вы не курите. — Она прикурила и глубоко затянулась.

— У вас настоящий талант. Можете этим деньги зарабатывать.

Она прикрыла глаза и выпустила дым.

— Спорим на сто рандов, я смогу определить вашу профессию.

— А если не угадаете?

— Тогда лимонад за счет заведения.

— Ну, давайте.

— Какой у вас знак зодиака?

— Овен.

— М-м-м… Покажите-ка руки!

Я отпил еще лимонада, поставил бокал и перевернул руки ладонями вверх. Она облокотилась о стойку, чтобы ей было лучше видно мою ладонь, а мне — ее грудь в вырезе футболки.

Снова затянулась. Тускло блеснул огонек.

— Ясно. Не женат. Не занят физическим трудом. Ну-ка, переверните руки! — Осмотрев мои костяшки, она отступила на шаг. — Леммер, вы много дрались. Плохой мальчик!

Я молчал.

— Плечи, шея… Крепко сложены, но на солнце не работаете. Вам сорок два — сорок три года. Может быть, вы полицейский? Нет, у них не такая стрижка, и вообще… Точно не полицейский. Не пьете. И еще вы слишком… целеустремленный. Сейчас подумаю. Лет десять назад я бы вас записала в военные. Что-то в вас есть такое армейское. Может, вы когда-то и служили в армии, но не сейчас. Охрана, служба безопасности, что-то вроде того… Нет, вы работаете на себя. Может, летчик? Нет, тогда вы бы носили темные очки-«авиаторы». Зачем вы приехали в Лоувельд? Рядом Мозамбик и Зимбабве. Вы тут не в отпуске. На работе. Приехали сюда не без причины. Кого-то ждете? Возможно, судя по тому, как вы все время озираетесь. — Потом она посмотрела мне в глаза. — Наемник!

Я прекрасно понимал, что она ждет от меня ответного сигнала. Кивка, прищура, поворота головы. Я оставался невозмутимым.

— Консультант. Военный советник.

Я молчал.

— Контрабандист! — Барменша поняла, что я не поддамся, и снова затянулась сигаретой. — Сдаюсь, — нехотя заявила она. — Лимонад за счет заведения!

— Неплохо, — сказал я, допивая газировку.

— Я хоть чуть-чуть угадала?

— Тепло.

— Вам кажется, что у вас получится лучше, вот в чем дело!

— Можно еще? — Я придвинул к ней бокал.

— Да ладно, раскалывайтесь. — Она смяла окурок в пепельнице, оттолкнулась от буфета и достала из холодильника еще две банки.

— У вас есть билтон? Или орешки, или еще что-нибудь?

— Возможно. — Она поставила банки передо мной. — Если вы меня перещеголяете.

— Терш! — окликнули ее от столиков. — Еще вина!

Комнату заполнили аналогичные просьбы.

— Иду! — откликнулась она и, понизив голос, доверительно объяснила: — Сегодня ночь будет долгой.

Она пошла разносить посетителям вино. Я снова налил себе лимонада. Полюбовался ее отточенными движениями. У Терции была великолепная фигура, которая могла бы принадлежать и более молодой женщине, и она это знала.

В дверь вошла еще одна группа посетителей, двенадцать белых. Шесть мужчин и шесть женщин. Возраст их колебался от тридцати семи — тридцати восьми до пятидесяти с небольшим. Они громко обменивались приветствиями со знакомыми. В воздухе царила атмосфера ожидания праздника.

Терция схватила меню и подошла к столу, за которым расположилась компания новоприбывших. Она смеялась вместе с ними, то хлопая по плечу мужчин, то беря за руку женщин. Они были хорошими знакомыми, но Терция держалась чуточку отчужденно, словно желая подчеркнуть, что «она на самом деле не из них». Мелани Постхумус назвала бы ее иностранкой.

Я задумался о том, в какую игру играет Терция. Интересно, много ли сторандовых купюр она выиграла у заезжих коммивояжеров. Угадать профессию легко, если у тебя имеется какой-никакой жизненный опыт, если ты умеешь задавать нужные вопросы и обладаешь достаточной наблюдательностью. У меня получится лучше, потому что мой опыт богаче. Я встречал многих таких женщин, как она, в Кейптауне, когда проходили заседания парламента и я слонялся по Лонг-стрит, Сент-Джордж-Молл и Гринмаркет-сквер. Биографии у всех женщин типа Терции похожи. Я даже сформулировал закон, закон Леммера о женщинах якобы художественного склада. С ними можно проводить не более одной ночи. Стоит задержаться — и ты попался, увяз, как муха в паутине.

Имелась одна причина, по которой я не мог играть в эту игру с Терцией. У меня было перед ней преимущество. И еще одна причина: ей, скорее всего, не понравится то, что я скажу. Потому что некоторые моменты ее биографии весьма болезненны.

Она родом из глубинки — скорее всего, выросла в деревне или городке не далее двухсот километров отсюда. Из бурской семьи, чье благосостояние находилось на нижней границе среднего класса. Умная. В школе слыла бунтаркой. Отец ее наверняка обожал дочку. Она старшая из троих или более детей. Мать всегда была слишком занятой и слишком усталой и не уделяла дочери много внимания. Училась средне. С переходного возраста ее фигура привлекает к себе повышенное внимание. В восьмом классе — неудачная любовь. Разочарование. Из всех предметов больше всего ей нравилось рисование, ее единственный талант. Но талант недостаточно большой.

После школы она с чувством эйфории уехала в какой-нибудь большой город. Например, сбежала из родного городка в Преторию, еще не зная, что ее родина осталась у нее в душе. Жила в крошечной однокомнатной квартирке в центре города, работала машинисткой или клерком в какой-нибудь крупной компании, но только временно, потому что постоянно тешила себя смутными надеждами на то, что станет заниматься живописью. Пристрастилась к астрологии и книгам по восточной философии. Начала выяснять у мужчин, с которыми встречалась, кто они по знаку зодиака.

Как-то в одной богемной кофейне она познакомилась с красавцем бородачом, который играл там на гитаре. Ей показалось, будто она нашла свою вторую половинку. Через месяц гитарист переехал жить к ней. Она два года кормила и поила его, поддерживала деньгами и надеялась на лучшее будущее. Ее возлюбленный искренне верил в то, что однажды запишет гениальный диск, разбогатеет и сумеет содержать их обоих. Ночи напролет они толковали об эзотерике и метафизике. Он обучал ее всем премудростям в науке любви; они увлекались тантрическим сексом и часто экспериментировали в постели. Однажды он попросил у нее разрешения привести третью — девицу из числа его поклонниц в кофейне. Через какое-то время она согласилась, но, увидев, что девица и пьяная, и некрасивая, она отказалась от участия в опыте. Вскоре после того их любовь угасла — тем более что и его интерес к ней увял. Он все больше пил и все меньше пел. Она выгнала его.

Она начала жизнь сначала; каждое воскресенье покупала приложение «Работа», мечтая найти более понимающее начальство. Теперешнее руководство не способно оценить ее таланты! Однако поиски работы заканчивались неудачей — потому что у нее не было должной квалификации. Она записалась на дистанционное обучение в университет, на факультет изящных искусств. Или на литературный. Учеба оказалась труднее, чем она думала; через четыре месяца она бросила занятия. На работе завела интрижку с женатым мужчиной, чья жена его не понимала. Связь тоже закончилась ничем.

Еще одна большая переоценка ценностей. Уволилась с работы, запихала вещи в свой «фольксваген-жук» и одна уехала в Кейптаун. Поселилась в коммуне в Обсе или Хут-Бэй; лепила горшки, делала аляповатые украшения или рисовала картинки, которые пыталась продавать на Гринмаркет-сквер, носила свободные платья, сандалиии цветные банданы. Называла себя Ольгой, Наташей или Александрой. Покуривала травку, спала со всеми без разбора. Но удовлетворения от жизни не ощущала.

Переехала в Грейтон, работала в небольшом отеле, полюбила кататься на велосипеде по бездорожью, стала увлекаться теориями о природе и Матери-Земле Гее. Отклонила два предложения о совместной жизни, исходившие от лесбиянок среднего возраста. Считала любовь непременным условием секса. Впрочем, секс в ее жизни случался все реже и реже. Через месяц она стала называть местных жителей «мы», а приезжих — «они». Когда городок «захлестнула волна коммерции», она переехала в следующее новое модное местечко, Дарлинг на Западном побережье, или Кларенс в Свободном государстве, или куда-нибудь в Натал. Все эти годы она говорила только по-английски в последней попытке преобразиться. И вот, наконец, перешагнув сорокалетний рубеж, разочарованная и опустошенная, она совершила «паломничество к истокам» и вернулась в Лоувельд. Такие, как она, всегда возвращаются на родину для последнего рывка, в последней отчаянной попытке наверстать утраченные годы, вдохнуть в старые мечты новую жизнь. Может быть, когда все началось, все эти годы ее ждал здесь уклончивый спутник жизни.

Пройдет еще несколько лет, она несколько снизит свои требования и скажет «да» низкорослому пожилому бизнесмену или владельцу банановой фермы с пивным животиком, который так давно и так вежливо домогается ее руки. Все, что угодно, лишь бы не пришлось стареть в одиночестве.

32

Терция не просила меня рассказать о ней, потому что ресторан наполнялся народом и заказы сыпались со всех сторон. Кто-то включил проигрыватель. В зале гремела поп-музыка семидесятых. Проходя мимо, она поставила рядом со мной на стойку миску с орешками, подмигнула и крикнула:

— Попробуем еще завтра вечером!

Через десять минут ей на помощь подоспела вторая барменша. По виду она была лет на десять моложе Терции, хотя, как я подозревал, их биографии различались не сильно. Рыжие волосы, веснушки, грудь на пару размеров поменьше. Однако данное обстоятельство уравновешивалось тем, что вторая барменша не носила лифчика. Серьги у нее были покрупнее. Они отлично сработались — не толкались и не мешали друг другу.

Я пересел в уголок, чтобы не сидеть на дороге, и стал наблюдать за местными завсегдатаями. От меня не укрылись целеустремленность, с какой они напивались, и отчаянная жажда удовольствий. Я никогда не понимал такой преданности Новому году, но, возможно, все потому, что я чаще всего встречал Новый год один или с Моной. А может, я просто не мог понять, чему все так радуются. Прошел еще один год. Ушел навсегда, канул в прошлое. Ему на смену пришел другой.

Мне захотелось на воздух. Здесь я не мог думать.

Я понял, что мне негде жить.

Терция, хотя я ни о чем ее не просил, принесла мне закуску. Я поблагодарил ее и спросил, могу ли нанять домик на ночь. Она меня не слышала. Пришлось ей приложить ухо к моим губам. Я повторил вопрос. Кожа у нее блестела; от нее пахло потом и табаком. Она одновременно нахмурилась и рассмеялась.

— В канун-то Нового года?

Потом она пошла отнести четыре кружки пива.

Я ел жареную баранину, картофельный салат, салат из трех видов фасоли, сырную булочку и виноградный джем. В зале становилось все шумнее. В очередной раз пробегая мимо, Терция плюхнула передо мной связку ключей. Брелок был в виде серебристого дельфинчика с бусиной вместо глаза. Она склонилась над стойкой и приложила губы к моему уху.

— Иди прямо мимо гаражей. Последний дом слева, синяя дверь. Бери комнату с одной кроватью.

Потом она ушла.

Я отпер синюю дверь. В руках у меня была черная спортивная сумка.

В углу мерцала лампа из вулканического стекла; гостиную заливал теплый оранжевый свет. Сказать, что комнатка была заставлена, — значит ничего не сказать. Потолок был обит материей — сине-зеленой, с индийским узором. Стены сплошь увешаны картинами маслом, гравюрами и рисунками. На них — вымышленные или мифологические фигуры, единороги, гномы. Принцессы с невероятно длинными волосами. Каждая картина была подписана большими округлыми буквами: «Саша».

Значит, насчет гончарного или ювелирного дела я ошибался. Все-таки она художница — конечно, не блестящая, но и не самая плохая. Так, серединка на половинку.

Тяжелые шторы были задернуты. На полу лежал мохнатый ковер. У противоположной стены — стеллаж с книгами. Диван и два кресла, кофейный столик, на столике пепельница, три книги и плетеная корзинка. В корзинке лежали такие же, как у меня, брелки в виде дельфинчиков с глазами-бусинами.

В комнате пахло благовониями.

Слева находились две спальни, справа — кухонька и ванная.

Спальня с односпальной кроватью была обставлена более по-спартански. Одеяло сшито из больших кусочков, на стене всего одна картина. Сцена при луне: длинноволосая принцесса стоит спиной к наблюдателю и протягивает руку к детенышу единорога. Я поставил сумку на кровать, расстегнул «молнию», достал «глок» и сунул его в прикроватную тумбочку. Сбросил туфли и носки, нашел пакет с умывальными принадлежностями и выложил его на кровать. Взял мобильник и позвонил в больницу. Прошло несколько минут, прежде чем к телефону подошла медсестра из блока интенсивной терапии. Она сказала, что состояние Эммы без изменений.

— Но мы живем надеждой, мистер Леммер!

Я позвонил Би-Джею, поскольку в ночь дежурил он.

— Все тихо, — сообщил он.

Жанетт Лау ответила после второго гудка.

— Зюйд-ост нас просто сдувает, — заявила она.

Даже издалека я слышал завывания ветра. На заднем плане слышались голоса и слабый шум морского прибоя. Интересно, где и с кем она празднует канун Нового года?

— Номерные знаки на твоем «джипе» фальшивые. Ты где?

— Вряд ли тебе будет интересно.

— Успехи есть?

— Нет. Но я стараюсь.

— Не спеши, — заявила она.

Я взял пакет с полотенцем и пошел мыться. Когда я включил свет, оказалось, что вся ванная выполнена в синей гамме. Все белые кафельные плитки были расписаны вручную узорами, рыбками, дельфинами, ракушками и водорослями. На туалетном столике стояло четырнадцать свечей. Здесь была только ванна, душа не было. На краю ванны у стены в ряд стояли бутылочки: масла, кремы, шампуни и соли для ванны с травами.

Я открыл краны и разделся. Сначала подумал, не поэкспериментировать ли с солью для ванны.

Засмеялся над самим собой.

Вошел в ванну и лег в горячую воду.

Издалека доносились громкая музыка и радостные крики. Я глянул на часы. До полуночи целых два часа.

Я закрыл глаза и приготовился думать.

Забудь об огорчении! Забудь о том, что тебя окружает. Вспомни все, что было. Объективно. Отстраненно. Я медленно и тщательно раскладывал все факты в ряд, как костяшки домино. Из-за чего все началось? Что породило всю цепь событий? Как бы я ни вертел костяшками, все сводилось к одному: звонок Эммы инспектору Патуди.

Осторожно, шаг за шагом, я двинулся от отправной точки. Нападение на Эмму. Убийство Волхутера. Нападение на нас. Убийство Эдвина Дибакване.

Мысли мои потекли в новом направлении. Вначале загадочные экотеррористы, скрывающиеся за латинскими буквами «H.B.», не нарушали закон. Их действия были относительно безобидными. Постепенно они перешли к поджогам и нападениям на людей. И вот дошли до убийств. Первым сорвался Коби де Виллирс. Началось с покушения на Эмму, вскоре после этого последовали смерти Волхутера и Дибакване.

В чем дело? Что послужило катализатором? Почему так внезапно?

Я не знал, да и не это меня волновало.

Почему костяшки домино начали рушиться? Сначала был телефонный звонок. Потом второй. Я выпрямился в ванне и прижал ладони к вискам. Думай! Третий звонок? Четвертый? Нет, телефонного звонка не было. Или был? Как прошел тот день, когда Эмма стояла под дождем?

Мы пили кофе на веранде. Волосы у нее растрепались, на губах играла насмешливая улыбка. Она тогда позвонила в «Могале». Ей перезвонил Бранка. Два звонка. Но тогда мы еще не знали о записке, переданной привратнику. Приходил Дик, флиртовал с ней, приходила Сьюзен — рассказать о записке. Мы пообщались с привратником Эдвином, мощным, как скала. Потом мы поехали в «Могале». Вместе с Бранка осмотрели комнату Коби, увидели кровавый отпечаток на дверце сейфа и уехали. На обратном пути на нас напали.

Что я упускаю из виду?

Как они узнали об Эдвине и записке? Как они узнали, куда мы поедем и где лучше устроить засаду?

Я снова принялся вспоминать то утро. Мы получаем записку из рук Эдвина. Эмма расспрашивает его. Дает ему деньги.

Мог ли кто-то видеть нас, пока мы беседовали с Эдвином у ворот «Мололобе»? Следили ли за нами и заметили ли, что Эмме была передана записка?

Территория «Мололобе» окружена высоким забором; по обе стороны от дороги — высокие заросли. У ворот я не заметил ни одной машины. Вдали тоже. Но даже если где-то прятался шпион с биноклем, они все равно не сумели бы разобрать, что написано в записке.

Мы уезжаем. Эмма пристально смотрит на записку. Перечитывает ее снова и снова. Размышляет над стилем письма и выражениями.

Потом звонит ее сотовый.

Ей позвонил Богатенький Карел. Она рассказала ему все. Абсолютно все. И о письме тоже… И вдруг у меня в голове как будто зажегся яркий свет. Я хлопнул кулаком по поверхности воды; вода забрызгала рыбок и водоросли. Дельфин ухмыльнулся мне, а я ухмыльнулся в ответ, потому что я все понял. Они нас подслушивали! Эти сволочи ухитрились прослушивать все телефоны — и стационарные, и мобильные. Как? Этого я пока не знал, как и не знал, кто они, но точно знал, что они в курсе всех наших переговоров.

Телефон Эммы. Каким-то образом им удавалось и слушать разговоры, и перехватывать текстовые сообщения. А может, они прослушивали и телефон Патуди? Возможно. Но насчет Эммы я был совершенно уверен.

Как много вопросов. Откуда они узнали, что нужно прослушивать ее разговоры? Долго ли они этим занимаются? Может, им просто повезло? Что нужно для того, чтобы поставить на прослушку мобильный телефон? Есть ли у лоувельдских любителей зверюшек в хаки доступ к таким высоким технологиям? А может, они являются частью некоей более крупной и более могущественной организации?

Я твердил: не морочь себе голову тем, чего не понимаешь. Сосредоточься на том, что тебе делать. Я твердо уверен в том, что они нас подслушивают. После того как я это понял, у меня появилось перед ними преимущество.

Но как им воспользоваться?

Я поискал глазами мыло. Обычной мыльницы на бортике ванны не было. Осмотрел фигурные бутылочки. В двух оказалось жидкое мыло. Я выдавил немного на ладонь и намылился.

Как воспользоваться тем, что я только что понял?

Как мне до них добраться? Как их найти?

Один способ есть. Но нужно все рассчитать верно. Если я не сваляю дурака и буду действовать осторожно, может быть, все и получится. Первым делом нужно заполучить мобильник Эммы. Он у нее в сумочке, в больничном отсеке для особо важных гостей.

Не надо их искать.

Пусть сами придут ко мне.

Я натянул шорты и прилег на односпальную кровать, закинув руки за голову. Думал я сорок минут, и наконец у меня созрел план.

Потом я встал, потому что понял, что уснуть все равно не смогу. Голова гудела от обилия мыслей. Я вышел в гостиную. Дверь в спальню Терции была приоткрыта. А может, когда она дома, ее надо называть Сашей? Я прислонился к дверному косяку и заглянул внутрь. Посередине стояла большая, как в кино, кровать под балдахином — снова море ткани с индийским узором и груда подушек. Столбики кровати были расписаны серебристыми летящими птичками. На стене было еще больше картин, чем в гостиной, в углу лежали палитра и кисти. Плотные, тяжелые шторы. На туалетном столике много всяких бутылочек и флаконов. Прикроватная тумбочка с книгами, тренажер — один из тех, что рекламируют по телевизору под девизом «Пять минут в день для сохранения молодости».

Интересно, как выглядит спальня Эммы Леру? Каков ее дом изнутри?

Я сел под лампой из вулканического стекла.

Наверняка дом Эммы отличается от дома Терции-Саши. Там все со вкусом. Больше простора, чище, светлее. Обои и обивка в белых и кремовых тонах, мебель из орегонской сосны; совсем немного стекла и хрома. Занавески у нее широко раздернуты и пропускают солнечный свет. А лампы по вечерам светят ярко.

Какие все люди разные.

Как нас отличает то, что делает нас — нами.

Я встал и подошел к Сашиному стеллажу. От края до края — бумажные переплеты, дешевые издания. Потертые оттого, что их постоянно перечитывают, или просто куплены в букинистическом магазине? «Четыре договора: практический путь к личной свободе». «Просите, и дастся вам: учимся выражать свои желания». «Власть настоящего: путь к духовному просветлению».

В поисках Саши.

«Ваша бессмертная сущность: как нарушить цикл рождения-смерти?» «Земные ангелы: карманный справочник воплощенных ангелов, детей эфира, звезд, пришельцев и волшебников».

Неужели она правда верит во всю эту белиберду? А может, это для нее нечто вроде игры, бегства от действительности, своего рода мечта?

«Сокровища единорога: сказки, стихи, предания о единорогах». «Драконы и единороги: естественная история». «Человек, мифы и магия: иллюстрированная энциклопедия мифологии, религии и непознанного».

И конечно: «Линда Гудмен. Знаки любви: новый путь к человеческому сердцу». И еще: «Сексуальная астрология: чувственная совместимость».

Я вынул последнюю книгу и раскрыл ее. Кто Эмма по гороскопу? Она говорила, что ее день рождения совпадает с прежним, старым днем Южной Африки. Шестое апреля. Она Овен, как и я. Я просмотрел указатель и нашел нужный раздел.

Полная чушь!

Я посмотрел, что написано в книжке о женщинах-Овнах:

Я захлопнул книгу и отошел от стеллажа. Потом сходил в туалет и вернулся в свою спальню с односпальной кроватью. Закрыл дверь, открыл окно в надежде, что ночной воздух уже остыл. Потом выключил свет. Мне надо поспать. Завтра будет интересный день.

В полночь меня разбудил страшный шум. Потом я снова заснул, но неглубоко. Беспокойно.

Потом за окном послышались пьяные голоса; кто-то возился с замком соседнего домика.

В половине второго синяя дверь со скрипом открылась. Потом я услышал, как в ванной открывают воду. Не знаю, долго ли я так проворочался — между сном и явью. До меня донесся сладковатый запах марихуаны, я услышал, как она ходит по гостиной. Последняя самокрутка на ночь. В честь Нового года.

Потом я услышал, как дверь в мою комнату тихо открывается.

И тишина. Я чуть приоткрыл глаза.

На пороге, прислонившись к дверному косяку и уперев руку в пышное бедро, стояла Терция-Саша. В тусклом свете ее нагота была видна лишь смутно. То был не оранжевый свет из гостиной. Что-то еще. Ах вот оно что! Свечи! Она смотрела на меня, но лицо ее было в тени, и я не видел, какое на нем выражение.

— Леммер! — тихо, почти неслышно позвала она.

Мне не нравится моя фамилия. Похоже на лемминга. Но она все же лучше, чем Мартин, Фитц или Фитцрой.

Я задышал ровно и ритмично. Совсем недавно я тоже притворялся спящим, но тогда побудительные мотивы были другие. Я полностью закрыл глаза.

Она долго стояла в дверях. Снова позвала: «Леммер», но, услышав, что я не проснулся, щелкнула языком. Потом я услышал шорох удаляющихся шагов.

Скрипнула ее кровать.

В поисках Саши.

Неделю назад я бы с благодарностью принял ее приглашение.

Вот ирония судьбы! Мне стало смешно. Я смеялся про себя — над собой. И над другими. Над жизнью. Несколько дней назад я был так напуган, что боялся прикоснуться к Эмме пальцем. Я очень боялся отторжения, боялся, что она отпрянет и возмущенно спросит: «Что вы делаете, Леммер?!» Я слишком хорошо знал свое место, знал, что нас с ней разделяет пропасть, и понимал все последствия своего неправильного поведения.

Эмма тогда стояла совсем рядом со мной. Почему она подошла к моей кровати? Потому ли, что была чуточку пьяна? Помнила ли она, как я обнимал ее, утешая? А может, ей просто было одиноко, и она хотела, чтобы ее снова кто-то обнял, а я случайно ей подвернулся? Или она задумалась, а у моей кровати остановилась случайно? Я не в ее вкусе. Ни в смысле происхождения, биографии, ни в смысле внешности. Я знал, что тот миг навсегда останется в моей голове. Я буду переживать его снова и снова, лежа дома, в локстонской глуши. В своей односпальной кровати.

Из спальни Терции донесся слабый шум — как будто приглушенные шаги.

Когда она стояла у меня на пороге, у меня не возникло ни сомнений, ни вопросов. Нас с ней не разделяла пропасть. Я не боялся. Просто был недоступен.

Ирония судьбы!

Я не сразу понял, что означает ритмичное поскрипывание, доносившееся из ее комнаты. Медленное, тихое поскрипывание. Оно не поддавалось логическому объяснению.

Я навострил уши. Может, она упражняется на тренажере? Нет. Звуки тише, мягче, вкрадчивее.

И вдруг догадка молнией вспыхнула в моей голове. Это скрипят пружины в ее матрасе.

Вот, опять…

Сначала она не торопилась. Действовала не спеша. Потом бессознательно задвигалась быстрее…

К поскрипыванию присоединились звуки. Пока она не кричала, просто с силой выдыхала через рот; звуки становились громче, перемежаясь негромкими стонами.

Мое тело откликнулось на призыв.

Быстрее!

В комнате было очень жарко.

Господи!

Стоны дополнялись моим воображением.

Я лежал и слушал, не в силах оторваться. Она действовала хитроумно. Очень хитроумно!

Мне хотелось заткнуть уши руками. Или захрапеть, чтобы она поняла, что я сплю крепко. Но я ничего не сделал. Продолжал лежать и слушать с замиранием сердца.

Я представлял себе ее роскошное тело. Долго ли я так лежал, не знаю. Четыре минуты? Восемь? Десять?

Наконец, она заработала на полную мощность — быстро, неистово.

Я представлял, что будет, если я сейчас войду. Она наверняка обрадуется, будет стонать и кричать, предлагать мне себя в самых экзотических позах. Потом она сядет сверху… Она наверняка умеет продлить, растянуть удовольствие на долгие часы — в такие часы она не одинока.

Как все бессмысленно…

Рассудок твердил: дело того не стоит. Когда все кончится, моя совесть произнесет имя Эммы, но Терции-Саше захочется понежиться в моих объятиях, покурить и помечтать о будущем.

Я вскочил на ноги. В четыре шага я оказался у ее двери. Я увидел ее на кровати. На тумбочке горела свеча. Она лежала на спине, разведя колени, и умело двигала унизанным кольцами пальцем. Мерцающий огонек свечи освещал ее дрожащее тело, покрытое испариной.

Она увидела меня и постаралась скрыть торжество: ее усилия увенчались успехом! Только глаза выдали ее. На лице блуждала похотливая, довольная улыбка.

Она убрала палец за секунду до того, как я яростно ворвался в нее.

— Да, — сказала она. — Трахни меня!