Темные силы

13

Вернувшись в прокуратуру, я позвонила в область главному инженеру комбината и спросила его, как выглядел Илья Адольфович Эринберг. Собственно, мне давно надо было об этом спросить, но сбивало с толку то, что известно его имя. Зачем интересоваться внешностью человека, которого мы знаем по имени?

— А внешность — обычная, — растерянно сказал главный инженер. — Ну, я не знаю, как вам сказать… Вы меня озадачили.

— Вы не помните? — удивилась я.

— Я просто видел его мельком, и даже не уверен, что это был Эринберг. Я ведь договор этот чертов не подписывал, может, вам лучше у директора спросить? Он недели через две вернется из Москвы.

Интересно, что он делает в Москве, если комбинат не работает, а сам он себя уже обеспечил до десятого колена, подумала я. Неужели командировка?

— Он оформил командировку за счет завода, —поябедничал главный инженер, — а на самом деле поехал на свадьбу племянницы. Та в Москве живет, замуж выходит за чиновника какого-то.

— То есть искать его сейчас в Москве бесполезно? — нервно уточнила я.

— В общем, да.

Попрощавшись с ним, я позвонила в ЦАБ [1].

— Эринберг, пожалуйста.

— В Санкт-Петербурге и Ленинградской области не зарегистрирован.

— Но ведь был?

— Не был.

Ладно; в договоре займа указан номер паспорта Эринберга и место регистрации. В районе, где паспорт выдавался, работал мой однокурсник. Порывшись в прокурорском справочнике, я набрала его номер.

— Читал, кстати, интервью с тобой, в какой-то криминальной газетенке, — поделился он со мной сразу после приветствий. — Фотография там, правда, дурацкая, или ты так постарела?

Ну даже если это и так, раздраженно подумала я, неужели нельзя держать язык за зубами? Я же при встречах никогда не предлагала ему срочно бежать к стоматологу, потому что у него зубы в елочку! Но поскольку он должен был представить меня паспортной службе, я не стала употреблять резких выражений, даже нашла в себе силы пошутить.

— Я сейчас туда звякну, предупрежу, а ты через пять минут их набери, — сказал мой невоспитанный однокурсник.

Позвонив туда, я узнала, что паспорт с таким номером, старого образца, выдавайся, только не господину Эринбергу, а юной девушке, впервые получавшей этот документ. Причем выдавался уже после подписания исторического договора займа, разорившего комбинат.

Это было, конечно, плохо, но с другой стороны, окончательно укрепило меня во мнении об умышленных действиях директора комбината. Если бы он не состоял в сговоре с Эринбергом, уж наверняка проверил бы досконально человека, в руках которого была судьба огромного предприятия.

Тупик, подумала я, повесив трубку. И пошла к Горчакову.

— Леша, где взять газету «Раздвоенное копыто»?

— А ты думаешь, что она существует? Это не дурацкая шутка? Может, так с Аленой познакомиться хотели?

— Я понимаю, что кроме как о Алене, ты ни о чем думать не можешь. Но ради старой дружбы напрягись, а?

— Маш, ну откуда я знаю? Я вообще впервые услышал про такую газету. Наверное, надо найти убежденного сатаниста и взять у него подшивку.

— Как остроумно! Пока единственный известный нам сатанист — это Паша Иванов. Но у него никакой подшивки не нашли.

— А этот, твой? Злой гений Эринберг?

— А где ж его взять, — уныло сказала я. — Это фантом. Все о нем говорят, но никто его не видел. Или видели, но мельком. Так, что даже внешности не запомнили.

— Видали мы и не такое, — утешил меня Горчаков. — Сколько ты фантомов за свою следственную жизнь обналичила и упрятала в кутузку?

— В каком смысле?

— В таком. Ты приезжаешь на место происшествия, и у тебя — только фантом, больше ничего нет. Некто, совершивший преступление. Полгода расследования, и — хлоп! Обвинительное заключение.

— Да, Леша, но с сатаной я еще дела не имела. Извини, что отвлекаю.

Лешка сочувственно на меня посмотрел, но ничего не сказал.

Я пошла к себе, бездумно посидела некоторое время за столом, тупо глядя на обложку Уголовно-процессуального кодекса, и решила пойти домой.

Заглянув к Зое, я ей так и сказала. Она, прямо совсем как Горчаков, посмотрела на меня с сочувствием, но не промолвила ни слова, только кивнула.

Только выйдя на улицу, я обнаружила, что уже без двадцати шесть. То есть практически вовремя ушла.

Не успела я завернуть за угол, как меня догнал запыхавшийся Горчаков. В целях обеспечения моей безопасности он собрался доставить меня домой на машине.

— Спохватился, — усмехнулась я. — А если бы я уже уехала?

Горчаков выразил раскаяние.

— Ну дурак, дурак я! Садись в машину, я тебя быстро отвезу и вернусь.

— Не надо.

— Машка, не дуйся! Я же человек, и ничто человеческое… Мог я забыть?

— Конечно! Если бы твоя Аленушка была в такой опасности, уж ты бы точно не забыл! .

— Как она тебе? — самодовольно спросил Горчаков, приосанившись.

— Слишком хороша для тебя.

— Я тоже так думаю, — согласился Горчаков.

— Леша, я не шучу. Ты же знаешь, я в свое время и ключи от своей квартиры тебе давала, чтобы тебе было где с дамами сердца встречаться, и прикрывала тебя всячески, поскольку считаю, что хранить верность жене или мужу — это личное дело каждого, а я все-таки — твоя боевая подружка. Но по-дружески предупреждаю: просто имей в виду, что процесс может выйти из-под контроля.

— На что ты намекаешь?

— На то, что ты у нас парень влюбчивый. Увлечёшься, тебе покажется, что без Алены ты жить не можешь, и что?

— И что?

— Начнешь рваться на части. Это тебе не Зоя, которая твою благосклонность считала подарком судьбы и ни на что не претендовала. А Алена тебя ни за что благодарить не будет, поскольку молода и хороша собой, в отличие от тебя, старого охальника. Это ты будешь считать себя обязанным.

— Ну и что?

— А если она поставит условие, чтобы ты на ней женился?

— Господи, Машка, что у тебя в голове?! Я только сегодня с ней познакомился. Я еще даже не уверен, нравится она мне или нет.

— Нравится. Я же вижу. И ты ей нравишься, иначе она не подхватилась бы так стремительно, по первому свистку, и не потащилась бы к черту на рога слушать твои плоские шутки.

— Да? — он надулся от гордости. Вот и все, что этот болван услышал в моем проникновенном монологе, подумала я с досадой. Все-таки мужики — неисправимые павлины.

— Да. Поэтому учти, что Алена — не Зоя…

— Да что ты заладила, Зоя — не Зоя… Сам знаю.

— Нет, ты не знаешь. Когда у тебя были амуры с нашей секретаршей, это было очень удобно с точки зрения распределения рабочего времени и с точки зрения конспирации. Пришел на работу — сразу как бы и на свидание. Зойка тебе дела подшивала, описи делала, отчеты составляла; и жена не придерется: не можешь же ты, в конце концов, на работу не ходить? Алена тебе дела подшивать не будет, учти.

Горчаков расстроился.

— Вечно ты, Машка, все опошлишь.

— И еще учти: сейчас тебе с работы уйти в неурочное время гораздо проблематичнее, чем раньше. Вечерами ты встречаться не можешь, как-никак человек семейный. Ночевать тоже дома привык. Ну, и как ты будешь свидания устраивать?

— Ну вот, испортила мне настроение!

— И это вместо «спасибо»…

— Ладно, поехали уже, только молча.

Я покорно села в машину и за всю дорогу не проронила ни слова, хотя ему явно очень хотелось еще потрепаться на тему своей новой неземной любви.

Во дворе Горчаков не позволил мне выйти из машины, пока сам не обследовал парадное. Очень кстати во двор зарулили Хрюндик с довольной рожей и сопровождающий его Стеценко.

Поскольку переехать в безопасное место нам вчера не удалось, с утра я убедила их обоих, что Сашка должен встретить моего сыночка из школы и отконвоировать домой. Хрюндик бесновался, выкидывая из-под короткого банного халата худые волосатые ноги, и басом доказывал, что он уже взрослый человек, что не позволит дискредитировать себя в глазах школьной общественности, что ничего с ним не случится, если он придет домой один, без конвоя, что плевать он хотел на всяких маньяков, в которых он, кстати, с детства не верил…

Мы с Сашкой терпеливо ждали, пока он устанет, и в паузе начинали объяснять, что все это, безусловно, правильно, но встретить его из школы необходимо для моего душевного спокойствия.

Хрюндик, в условиях утреннего дефицита времени, успел высказать нам, по-моему, все претензии, накопившиеся за последние пять лет. Помянул и гиперопеку, из-за которой, как он читал в одном журнале, дети утрачивают способность принимать самостоятельные решения, что впоследствии ломает им жизнь; и то, что я насилую его личность требованиями убраться в комнате, хотя обстановка и микроклимат комнаты отражают внутренний мир человека, там обитающего, и вмешательство и принудительное изменение этого микроклимата влекут нежелательные изменения личности…

Я слушала и диву давалась, как подкован этот балбес в педагогике и психоанализе. Гораздо сильнее, чем в математике и физике. Поначалу эти глубокомысленные пассажи выбили меня из колеи, но поминание ребенком гиперопеки меня неожиданно успокоило. Я-то переживала из-за того, что мало времени уделяю ребенку, а он, оказывается, считает, что я его гиперопекаю…

В общем, распотрошив мне нервную систему до основания, мужики неожиданно вполне мирно договорились, что Сашка встретит Хрюндика у метро и доставит до дому, не подвергая ущемлению его репутацию.

И вот они явились, оба довольные, от обоих пахло блинами из уличного киоска. Я с трудом удержалась от сентенции о вреде уличной еды, вовремя вспомнив, что когда я, девочка из хорошей семьи, — училась в младших классах школы, для меня не было лакомей деликатеса, чем продававшиеся на близлежащем вокзале жареные пирожки с мясом. Я старательно копила мелкие денежки, и когда набиралась вожделенная сумма — одиннадцать копеек, я, как крыса из Гаммельна, шла на запах несвежего мяса в резиновом на вкус кукише из пресного теста, поджаренного на машинном масле, покупала это райское наслаждение и смаковала, смаковала. А потом дома нехотя жевала какие-нибудь кнели из индейки и давилась осетровой ухой. И тут же начинала копить на новый пирожок…

Потом, когда я уже работала в прокуратуре, мне поручили дело о хищениях в общепите, и я узнала достоверно, из чего, а главное — как делались эти страшные продукты. Разумному человеку лучше этого не знать, но, несмотря на это, воспоминания детства до сих пор греют мою душу. Психология человеческая устроена так, что те вонючие пирожки, за производство которых с недовложениями и грубыми нарушениями технологии я привлекла к ответственности руководителей общепита, не имели ничего общего с любимой едой моего детства.

От проблемы уличной еды меня отвлек внешний вид ребенка. Утром я как-то не уловила, в чем он ушел, а сейчас могла наблюдать прикид во всей красе.

Я, конечно, много раз слышала от ребенка, что он официальный стиль в одежде не приемлет, костюмов носить не хочет, галстуки — это вообще отстой, и ботинки тоже надо выкинуть на свалку истории, поскольку их вполне заменяет спортивная обувь, а мои попытки объяснить, что спортивная обувь хороша к спортивной одежде, а к школьному костюму лучше бы ботинки, оценивались как мракобесие. В школе им разрешали свободную форму одежды, но то, что я увидела, по существу являлось не свободной формой одежды, а каким-то хеппенингом, прости Господи! Мне даже захотелось это ваять.

На моем пупсике, долговязом, с пушком на подбородке и длинными волосьями, забранными в хвостик, была надета ярко-зеленая футболка, поверх которой — желто-коричневая «кенгуруха» с капюшоном. На «кенгуруху» напялен был старый синий пиджак, тесный в подмышках; капюшон был кокетливо выпущен наружу. Джинсы, висящие на самой критической точке филейной части, лохматились внизу и ничуть не скрывали огромные раздолбанные опорки — я никак не могу правильно запомнить, как называется это безобразие, кеды или кроссовки. Но главное — все это великолепие венчала коричневая вязаная шапочка, посаженная на самую макушку. Как бы в пандан к «кенгурушному» капюшончику кофейного оттенка. Мрак! Моя бабушка сказала бы: «пан Стрюцкий».

Вечером мне, конечно, позвонила классная руководительница, переполненная впечатлениями, и я ее понимала.

— Вы видели, как ваш ребенок пришел сегодня на занятия? — нервно осведомилась она. — Я за ним по всей школе гонялась, пыталась шапочку эту уродскую сорвать. Не дался. Так и сидел на уроках в шапочке. Вы уж последите, чтобы он впредь прилично выглядел.

Я целиком и полностью разделила ее негодование, но сказала, что драться с этим дылдой не в состоянии.

— Но я вам, собственно, не за этим звоню, — продолжила классная. — У нас проблема, знаете, какая? Историк у Гоши не принимает реферат…

— Почему? — испугалась я. Вроде бы Гошка сидел вечерами за компьютером, отпечатал толстый реферат, красиво сложил его в скоросшиватель…

— Нет, реферат в порядке, — подтвердила учительница. — Там принципиальный конфликт. Гоша еще в первой четверти был удален с урока, историк потребовал объяснительную, а ваш сын ее так и не написал. В общем, без объяснительной он реферат не примет. Вы уж напишите с ним вместе эту объяснительную, а? Без реверансов, пусть просто напишет, что больше не будет.

Мы распрощались, и я пошла выяснять отношения.

Ребенок, повизгивая басом, категорически отказывался писать эту чертову объяснительную, заявляя, что ни в чем не виноват.

— Я не спрашиваю, виноват или нет, — взывала я к нему, — ты мне расскажи, что произошло, а я сама решу, виноват ты или нет.

Мы препирались минут тридцать. Сашка благоразумно не вмешивался, краем уха прислушиваясь к нашей баталии, делая вид, что смотрит телевизор.

— Ты можешь мне сказать, что там у тебя произошло с историком? — допрашивала я Гошку, мрачно думая о том, что расколоть матерого киллера-одиночку по последнему делу мне было гораздо проще, чем родного сына.

— Да ничего не произошло, — отбивался Гошка, — ровным счетом ничего.

— Так не бывает. Если тебя выгнали с урока, значит, что-то произошло?

— Ничего не произошло. Он ко мне придрался.

— Слушай, я сама решу, придрался он к тебе или нет, ты просто скажи, что там у вас было.

— Да ничего не было! Ну правда, ничего!

— Ну из-за чего-то ведь тебя выгнали? — пошла я по второму кругу.

— Да я сам не понимаю, из-за чего.

— А что ты делал на уроке? — Да ничего не делал!

— А за что тебя выгнали?

— Да придрались!

Я придвинулась ближе к ребенку, обняла его, погладила по голове, отчего он дернулся, всем своим видом показывая, что уже не маленький. Ест за троих, а почему такой костлявый, думала я, гладя его по плечу; кожа да кости. Он стоически терпел это издевательство. Сашка только хмыкал в кулак.

В общем, немало воды утекло, пока балбес не признался, что же за леденящая душу история произошла в первой четверти на уроке истории.

— Мам, ну я тебе точно говорю, что ничего не произошло. Я сидел себе спокойно на уроке истории и слушал плеер, а потом у меня зазвонил телефон…

Я откинулась на диване и выдохнула. Момент истины!

— Короче, Склифософский! — сказала я, стараясь не засмеяться в голос. — Вот бумага, напиши, что больше не будешь, и я от тебя отстану. А ты правда считаешь, что можно слушать плеер, пока дяденька учитель перед тобой распинается?

— Но я же никому не мешал, — дипломатично ответил сыночек, — в том числе и ему, историку… Когда ребенок уже отбыл в свой свинарник, закрыл дверь и залег в постель с каким-то рокерским журналом, я на кухне, при плотно закрытой двери жаловалась Сашке: — Ну что с ним делать? Как мозги вправить?

— По-моему, ты преувеличиваешь масштаб бедствия, — как всегда, утешал меня муж. — Нормальный парень, я сам таким был.

— А я такой не была! Я в десятом классе уже знала, чего я хочу в жизни. А этот? «Ничего не делал, слушал плеер, а потом зазвонил телефон»! Смехотура!

— У них у всех теперь замедленное развитие, — увещевал Сашка. — Главное, что он не дурак, не пьет, не колется, не нюхает, ночует Дома, тебя любит… Видишь, сплошные достоинства.

— Что это за достоинства с частицей «не»? — буркнула я. Но в глубине души я была согласна с Сашкой: грех жаловаться. Не идеал, конечно, но и нечего бога гневить. Только все-таки я не удержалась:

— А меня он ни в грош не ставит.

— Ничего подобного! — Сашка меня обнял и прижал к себе. — Помнишь, как он тебя омлетом кормил?

Конечно, я помнила. Такое не забывается, и воспоминания об этом грели меня в трудные минуты, В прошлом году мы с Хрюшей погавкались, уж не помню, из-за чего, скорее всего —из-за какой-то ерунды, и я вылетела из дому, чтобы хоть как-то успокоиться. Когда я вернулась, ребенок стоял в прихожей, напряженно глядя на входную дверь, словно боялся пропустить мое появление.

На самом деле так и было; завидев меня, он помчался на кухню и чем-то там загремел. Когда я заглянула на кухню, увиденная картина поразила меня в самое сердце: стол был сервирован по всем правилам хорошего тона, с вилкой слева от тарелки, с ножом справа, с хрустальным стаканом под минеральную воду, а сам Хрюндик стоял наготове с салфеткой, перекинутой через руку, как в лучших домах, поглядывая на плиту. Я вошла, и он сразу кинулся перекладывать мне на тарелку со сковородки собственноручно приготовленный им омлет с помидорами (когда я заезжала к маме, она часто делала мне это любимое с детства блюдо, и Гошка про это знал).

Конечно, сердце мое не выдержало, я чуть не расплакалась от умиления. Как это по-детски и одновременно по-мужски: не прощения просить, а встретить меня сервированным столом и любимым блюдом, сделанным своими руками! От моей обиды и следа не осталось; усаживаясь перед тарелкой, на которую сыночек выскребал со сковородки последние омлетные крошки, я ласково спросила:

— А что же ты? Ты не будешь омлет?

— А я такую гадость не ем, — был ответ.

Эта история уже давно перешла в разряд семейных легенд, но вспоминать ее всегда приятно.

— А насчёт «не пьет» ты погорячился, — заметила я мужу. — Мне вот нужен был его паспорт, а он где-то болтался. Я ему на трубку позвонила и спросила, где паспортина, получила разрешение покопаться в секретере. Паспорта не нашла, зато нашла пустую бутылку из-под красного вина.,.

— Хорошего хоть вина, или бормотухи? — уточнил Сашка.

— Нет, какого-то приличного. Я уж его спрашивать не стала, он сам пришел и спохватился, наверное, что я могла наткнуться на плохо спрятанную тару. Говорит мне: забыл тебе сказать, что мы с Васей в субботу купили бутылку вина и выпили. Спрашиваю, по какому поводу? Говорит, отмечали день рождения Джимми Хендрикса. А чем, говорю, закусывали? Отвечает, сыром.

— Ну вот видишь, — обрадовался Сашка. — Прямо как английские лорды, не в подворотне из горла, занюхав рукавом, как, между прочим, я в его возрасте делал, а дома, из бокалов, да еще сыром закусывали. Я им горжусь.

Обсудив молодое поколение, и признав, что не все так плохо, мы перешли к обсуждению наших скорбных взрослых дел.

— Неужели нельзя возбудить дело в связи с .тем, что кто-то в Библии кровью пишет? — возмущался Сашка.

— Нельзя. А по какой статье ты возбудишь? Может, кто-то своей кровью писал. А это не преступление.

— Хорошо. А подпись кровью на договоре? Кровь, между прочим, женская, а договор подписан мужчинами. И чьей же кровью они его скрепляли?

— Саша, пойми, это все еще не указывает на преступление. Может, кто-то добровольно им свою кровь пожертвовал.

— Что за бред! Дурацкие ваши законы!

— Возможно. Но пока не будет бесспорных признаков преступления…

— Ладно, я понял, что с вами, крючкотворами, каши не сваришь, — махнул рукой муж. —Ты мне лучше скажи, мы переезжать будем?

— Наверное, нет.

— А маньяк как же? Мы его уже не боимся?

— Маньяк под контролем.

— И кто его контролирует, позвольте узнать?

— Синцов. Вопросы есть?

— Я, конечно, Андрюхе доверяю, но все же он уже у вас из-под носа удрал.

— Надеюсь, что Андрей это тоже помнит.

— Слушай, а неужели никак нельзя разговорить родственников пропавших женщин? Ты же не думаешь, что они все, как одна, беглянки? С ними явно случилось что-то нехорошее…

— Саша, зачем ты мне на ночь глядя настроение испортил? — сказала я с досадой. — Я стараюсь об этом не думать, а ты тут опять.

— Это смешно, — заявил Стеценко. — Ты не можешь об этом не думать, поскольку это ключевой вопрос всей истории. Если вы поймете, куда они делись, вы все остальное поймете.

— Возможно. И что мы будем делать с нашими знаниями? Вопросы задавать нам некому. Паше Иванову — бесполезно, а главный черт с рогами — вне пределов досягаемости.

— Ты этого имеешь в виду, который кровью пишет? — задумчиво спросил Сашка.

— Его, а кого же еще?

— Но его-то, насколько я понял, ты хоть арестовать можешь? По этому делу о мошенничестве?

— Ну, в общем, да, — нехотя признала я, — Правда, я не уверена, что суд даст санкцию на его арест. Доказательства там довольно хлипкие.

— Да ты что! Ты же уверена, что там афера прокручена с комбинатом!

— Вот именно. Там все на внутреннем убеждении, а это не доказательство.

— Да, жалко, что у нас нет еще банка генетических данных, — сказал Сашка. — Представляешь, как было бы удобно: у нас есть кровь, которую мы исследуем методом генной дактилоскопии, и на тебе — фамилия, имя, отчество и домашний адрес того, от кого кровь произошла. Американцы уже вовсю это внедряют. Берут кровь у граждан, составляют формулу, заносят в компьютер, а если возникает нужда, например, труп какой неопознанный, или от насильника выделения на месте происшествия, р-раз — сверили и уже знают, кого искать.

— Да, было бы неплохо. А вдруг он действительно писал кровью пропавших женщин…

— Слушай, Маша, — вдруг хлопнул себя по лбу Стеценко, — а почему бы тебе действительно не провести генетическую экспертизу? У нас есть кровь из надписей, так?

— Ну, так. Ты хочешь сказать, надо взять какие-нибудь образцы для сравнения у родственников пропавших?

— Ну да. Может, локоны какие-нибудь хранятся, или зубы. У одной дамы, насколько я помню, дочка есть, можно у нее кровь взять. У девочки этой, Юли, есть оба родителя, они могут сдать кровь, этого будет достаточно для решения вопроса, не их ли дочери принадлежит кровь в надписях. Конечно, это было заманчиво. Если бы удалось доказать, что в Библии и на договоре писали кровью пропавших людей, тогда возбудить дело было бы полегче, даже без заявлений родственников. И работать по возбужденному делу — это совсем не то, что украдкой опрашивать людей, которые имеют полное право не пустить тебя на порог.

— Не дадут они никаких образцов, — покачала я головой. — Ты же видишь, они все ничего не хотят.

— Но это же очень подозрительно! — воскликнул Сашка. — В каких бы они ни были отношениях, ведь пропали без следа их близкие. Не может быть, чтобы они не волновались.

— Наверное, ты прав, — сказала я вяло.

— Маша, — Сашка вскочил и потряс меня за плечо, а потом забегал вокруг, расширяя круги, насколько позволяли размеры нашей кухни. — На них как-то влияют, чтобы они в милицию не заявляли! Ну, подумай сама!

— А как? Они ведь все разные люди, и женщины эти разные, ничего между ними общего. Одна — мать семейства, вторая — бизнес-леди. Третья — студентка-хиппи, четвертая, — модель… — я осеклась, не решившись добавить, что пятая — следователь прокуратуры. Но Сашка понял и сжал мою руку.

— Спокойно. Ты никуда не пропала, а здесь, со мной. Поняла? — он заглянул мне в глаза.

Я кивнула, но не удержалась:

— Саша, меня успокаивает мысль, что если я пропаду, ты-то молчать не будешь? Напиши заявление, а?

Сашка дал мне легкий подзатыльник. — Ну что ты за дурочка, а?

Да, конечно, я все понимала. Я была дома, с Сашкой, в относительной безопасности, мои друзья делали все, чтобы меня защитить… Но даже в теплой постельке, прижавшись к любимому мужу, я ощущала черную тоску. Липкий; омерзительный страх сжимал мое сердчишко, не давая расслабиться ни на минуту. И когда я наконец заснула (Сашка-то уже давно спал, похрапывая, а я почти до утра лежала с открытыми глазами, разглядывая видневшуюся в окно блеклую луну, всю в пятнах, словно в фингалах, полученных в пьяной драке), мне приснился Илья Адольфович Эринберг в сутане, в шляпе, надвинутой на лицо, с Черной Библией в руках. И хоть я не видела его лица, я знала, что это он, мой злой гений. Во сне мне стало еще страшнее, чем наяву.

— Хочешь поговорить со мной? — спросил он меня глухим голосом; я почему-то знала, что он при этом не шевелит губами. — Жди.

И исчез в неверном свете побитой луны. Утром Сашка сказал, что во сне я кричала и мычала. И налил мне валокордина.