Темный замысел

24

— Через пару дней после того, как мы вновь обрели свободу, — продолжал свою историю Бартон, — ко мне подошел Казз. Он был сильно возбужден. «Помнишь, я говорил тебе, что вижу знаки? — сказал он. — Ты не понял и не обратил внимания, хотя я пытался объяснить… но тогда я совсем плохо говорил по-английски. Теперь я опять встретил человека, который не имеет на лбу ЭТОГО!»

— И мой друг, мой нак, как он говорит, показал на середину своего лба. Затем Казз продолжал: «Я знаю, ты не видишь ЭТОГО, как не видят ни Пит, ни Монат. А я могу разглядеть знак на лбу каждого, кроме одного человека, о котором как-то пытался тебе сказать. Я видел еще женщину без ЭТОГО, но промолчал. И сегодня я встретил третьего, тоже без знака».

— Я ничего не понял, но Монат объяснил мне: «Казз хочет сказать, что он различает какие-то символы или знаки на лбу каждого из нас. Он может увидеть их только при ярком солнечном свете и под определенным углом. Все встречавшиеся ему люди имели эти метки, кроме троих».

— Фригейт добавил, что, по-видимому, Казз способен видеть в более широком спектральном диапазоне, чем люди позднейших эпох. Очевидно, в ультрафиолете, так как метки голубоватые. Во всяком случае, так он их описывал. Мы, за редкими исключениями, помечены, как скотина. Все это время Казз и его подруга Бест видели их на лбах людей — только при ярком свете, разумеется.

Эти слова вызвали у присутствующих изумление и даже некоторый шок. Бартон переждал, пока утихнут страсти.

— Люди двадцатого столетия, возможно, знают о новом взгляде антропологов на положение неандертальцев в истории человечества. Установлено, что они являются не какими-то особыми существами, а подвидом Гомо Сапиенс. От нас их отличают физическое строение и форма зубов, а также способность видеть в ультрафиолетовом диапазоне спектра.

— Очевидно, наши неведомые благодетели создавшие этот мир и пометившие нас, как скотов, не подозревали об особенностях зрения гомо неандерталис, — Бартон усмехнулся. — Вот вам доказательство, что они не всеведущи. Я спросил, у кого же нет на лбу знака, и Казз ответил: «У Роберта Спрюса!»

— Спрюс жил среди рабов. Он представлялся англичанином, родившимся в 1945 году. Больше о нем ничего не было известно.

— Я сказал, что его нужно допросить, но Фригейт заметил, что сначала его следует поймать; Спрюс сбежал. Казз, по наивности, спросил его насчет метки — Спрюс побледнел и через несколько минут скрылся. Фригейт и Монат разослали поисковые отряды, но его пока не обнаружили.

— Его нашли в холмах через несколько часов и привели к членам Совета этого государства. Спрюс был бледен, весь дрожал, но бесстрашно смотрел нам в глаза.

— Я выложил ему все: что мы подозреваем в нем агента этиков и что применим даже пытку, чтобы узнать правду. Тут я солгал — вряд ли мы стали бы его пытать. Но Спрюс поверил угрозе и сказал: «Если вы начнете мучить меня, то потеряете шанс на вечную жизнь или, как минимум, будете отброшены далеко назад на вашем пути к конечной цели». Я поинтересовался, о какой цели идет речь, но он не ответил, прошептав: «Мы слишком чувствительны и не в силах переносить боль».

— Он перестал отвечать на наши вопросы, и один из членов Совета пригрозил, что его подвесят над костром. Тут вмешался Монат, сказав, что наука его родного мира намного опередила земную, а потому он более подготовлен к анализу и пониманию конечной цели этиков. Кроме того, добавил он, допрос под пыткой не даст никаких результатов — Спрюс может исказить истину. Лучше сделать так: он, Монат, поделится некоторыми соображениями об этиках и их агентах, а дело Спрюса — подтвердить или опровергнуть их. Таким образом, Спрюсу не надо ничего говорить самому, и он не предаст своих хозяев.

— Весьма своеобразное соглашение, — заметил Оуэн.

— Именно так. Монат надеялся выудить какую-нибудь информацию. Повторяю, мы не собирались пытать Спрюса и, скорее, прибегли бы к гипнозу. И Монат, и я довольно опытные гипнотизеры. Однако дело обернулось совсем иначе.

Монат сказал: «Согласно моим предположениям, ваша раса — земного происхождения. Хронологически вы принадлежите к эпохе, наступившей много позже 2008 года, и являетесь потомками тех немногих, кто избежал воздействия деструктора нашего орбитального корабля. Судя по уровню технологии и энергетической мощи, понадобившихся для преобразования поверхности этой планеты в огромную долину Реки, вас отделяет от названного года большой временной промежуток. Мне думается, ваше время — пятидесятый век новой эры». Спрюс ответил, что надо прибавить еще два тысячелетия.

— Дальше Монат предположил, что воскрешению подверглось не все человечество. Для этого даже здесь не хватило бы места. Известно, что в долине нет детей, умерших до пяти лет, нет слабоумных и сумасшедших. Нет и тех, кто жил на Земле после двадцатого века. Так где же все эти люди?

— Спрюс ответил, что они где-то в другом месте, и это все, что он может сказать.

— Монат стал его расспрашивать, каким образом производилась запись каждого человеческого существа на Земле, что за устройства, с помощью которых этики сканируют тела и разумы. Спрюс заявил, что в них нет ничего сверхъестественного; для нашего воскрешения применялись лишь научные методы — все обитатели Земли от каменного века до 2008 года были подвергнуты наблюдению, структура каждой клетки человеческих тел сканировалась, данные накапливались — с тем, чтобы позднее использовать их при воссоздании каждого индивидуума.

— По мнению Моната, эти записи помещали в энергопреобразующие конвертеры, способные воспроизвести по ним новое тело, но — в улучшенном варианте. При материализации исчезали следы старых ран и болезней, восстанавливались утраченные конечности и другие органы. Когда я был в предвоскресительной камере, то сам наблюдал этот регенерационный процесс.

— Монат предположил, что грейлстоуны являются терминалами огромной системы, использующей энергию расплавленного ядра планеты. Вот почему мы появились рядом с ними — в тот великий день, когда произошло первое Воскрешение. Но больше всего его занимал вопрос — зачем все это нужно? Спрюс ответил: «Если в вашей власти даровать людям новую жизнь, разве вы не сочтете это своим этическим долгом?» Монат заметил, что он воскресил бы лишь достойных.

— И тут Спрюс взорвался. Он закричал, что Монат готов поставить себя вровень с Богом. Они, этики, считают, что всем людям, независимо от их качеств — жестокости, глупости, эгоизма — надо предоставить второй шанс на спасение. Однако нельзя ничего решать за них; каждый, в процессе духовного самосовершенствования, должен подавить животное начало, очиститься и возвыситься.

— Монат прервал его, спросив, как долго продлится этот процесс: тысячу лет? две тысячи? миллион? И Спрюс воскликнул: «Вы будете здесь столько времени, сколько необходимо для излечения! И только затем… — он помолчал, с ненавистью глядя на нас, затем прошептал: — Даже самые стойкие из нас деградируют после общения с вами… Потом нас самих надо лечить… Я чувствую себя покрытым грязью».

— Один из советников опять пригрозил ему пыткой огнем, чтобы вытянуть правду. Спрюс закричал: «Нет, нет, вам это не удастся! Мне давно следовало так поступить… Но кто знает, возможно, что…»

Бартон сделал эффектную паузу.

— И тут Спрюс упал замертво!

Раздались возгласы изумления, и чей-то голос произнес; «Майн готт!»

— Да, вот так! Но это еще не конец истории. Тело Спрюса отдали врачу; нам казалось, что вряд ли он умер от сердечного приступа, причина в чем-то другом. Пока шло вскрытие, мы обсуждали произошедшее. В одном мы были единодушны: в этом мире существовали агенты этиков или сами этики, которые не были отмечены метками, но теперь нам не удастся их обнаружить даже с помощью Казза. Спрюс воскреснет и расскажет все, что мы знаем, и они, без сомнения, поставят знаки на лбах своих агентов.

— Но для этого требовалось определенное время, а пока, возможно, Казз сумел бы распознать их. Но так не вышло. Ни он, ни Бест больше никогда не встречали людей без меток на лбу. Впрочем, это уже не имело значения.

— Три часа спустя хирург доложил о результатах вскрытия. Оказалось, что тело Спрюса ничем не отличалось от любого другого представителя рода Гомо Сапиенс…

И вновь Бартон выдержал паузу.

— Кроме одного крошечного устройства! Это был черный блестящий шарик — врач обнаружил его в поверхностных тканях лобной доли мозга. Он был подсоединен к нервным окончаниям тончайшими проволочками. Чтобы умереть, Спрюсу достаточно было подумать о смерти. Каким-то образом этот шарик выполнял мысленную команду. Возможно, он выделил мгновенно действующий яд, который врач не сумел распознать без необходимых для анализа химикалий и инструментов. Во всяком случае, в теле Спрюса он не нашел никакой патологии. Вероятно, остановилось сердце — но почему? Никаких очевидных свидетельств подобной кончины не было.

— Но, может быть, и среди нас есть такие люди? — спросила какая-то женщина. — Здесь и сейчас!

Бартон кивнул головой, и все заговорили одновременно. Гомон продолжался минут пятнадцать. Наконец, он встал и знаком приказал своей команде отправляться на судно. По дороге Казз отвел его в сторону.

— Бартон-нак, ты сказал, что вы с Монатом можете гипнотизировать. Я вот что подумал… может в этом нет ничего странного, однако…

— В чем дело?

— Да так, ничего особенного. Когда я сказал Спрюсу, что у него нет знаков на лбу, он исчез через несколько минут, но я учуял запах пота от страха. За завтраком были Таргоф, доктор Штейнберг, Монат, Пит и другие. Таргоф предложил собрать Совет, хотя Спрюса уже не было. Монат и Пит согласились. И тут они сказали, что хотят меня немного еще порасспросить. Как выглядят эти знаки? Они разные или одинаковые? Я ответил — разные. Многие из них… как это сказать? — похожие, да, так. Но каждый… черт, не могу объяснить, какие они. Лучше нарисовать картинку.

Неандерталец присел и начал чертить пальцем по песку. Бартон смотрел.

— Некоторые напоминают китайские иероглифы, — сказал он, — но вообще эти символы ни на что не похожи. По-моему, это обозначения числовой системы.

— Да, может быть. Но не в том главное. Понимаешь, Монат и Пит увели меня в сторону еще до того, как мы пришли тебе рассказать, что случилось. Сначала мы направились в хижину Моната.

Казз замолчал. Бартон нетерпеливо кинул:

— Ну и?..

— Я очень стараюсь вспомнить, но не могу. Я вошел в хижину и… и все.

— Что значит — все?

— Бартон-нак, это значит — все. Я ничего не помню после тот, как туда вошел. Вошел в дверь. А затем — мы уже идем с Питом и Монатом и другими советниками в твою хижину.

Бартон испытал легкий шок, все еще не сознавая до конца серьезности рассказанного Каззом.

— Ты имеешь в виду, что ничего не помнишь с того момента, как перешагнул порог хижины и до выхода из нее?

— Я даже не помню, как вышел. Я очнулся в ста шагах от дома Моната.

Бартон нахмурился. Алиса и Бест уже стояли на палубе. Они обернулись, удивляясь, почему отстали мужчины.

— Это весьма странно, Казз. Почему ты мне раньше не рассказал? Ведь прошло много лет… Разве ты об этом никогда не думал?

— Нет, никогда. Странно, да? Ни одной мысли. Я бы и про хижину не вспомнил, но мне потом сказала Логу. Она видела, как я туда входил. За завтраком ее не было, и она не знала, что произошло. Логу сидела у дверей хижины… их с Питом. Пит, Монат и я направились туда, потом они ее увидели и пошли к Монату. Она сказала мне об этом на следующий день. Спрашивала, почему мы не захотели разговаривать при ней. Она же любопытная, как все женщины. Мужчины, те…

— У женщин любопытство кошки, — усмехнулся Бартон, — а у мужчин — обезьяны.

— Да? Как это?

— Звучит глубокомысленно, верно? Потом объясню. Ну, так что же? Логу заставила тебя вспомнить все, что было до и после входа в дом Моната?

— Не совсем так, Бартон-нак. Я удивился, когда она мне сказала. Я напряг голову… мозг едва не лопнул. В конце концов, я смутно вспомнил, что мы подошли к дому Пита и там была Логу. Тогда Монат велел идти в его хижину. А потом… я с трудом припоминаю, что мы двинулись к ней.

У Казза был низкий лоб, и за тридцать лет он, определенно, не стал мыслителем, однако факты лежали на поверхности.

— Ты думаешь, что они — обманщики?

— Не знаю, — медленно ответил Бартон. — Мне ненавистна даже мысль об этом. Ведь многие годы… мы были друзьями. И, наконец…

— А я думаю не так, — возразил Казз; чувствовалось, как трудно дались ему эти слова.

— А как?

— Я не знаю, но мне кажется, что здесь есть что-то плохое.

— Не знаю, — повторил Бартон. — Я пытаюсь найти какое-нибудь здравое объяснение, но… Ладно, как бы то ни было, об этом — никому ни слова.

— Я не скажу. Только… послушай. Эти двое имеют знаки на голове, и они у них были всегда, я видел. Значит, если у агентов когда-то знаков не было, то Пит и Монат не могут быть агентами.

Бартон улыбнулся. Так думал и он, но следовало разобраться в странном клубке. Как же это сделать, не возбудив подозрений?

— Да, я знаю. И не забудь, что Бест тоже может разглядеть символы. Значит, у нас имеется двойное подтверждение. Но пока об этом ни слова!

Они направились к «Снарку». Казз не мог успокоиться.

— Не знаю почему, но у меня дурное предчувствие. Рот свой я закрою, хотя считаю, что Логу должна узнать об этом.