Тени былого

Глава 9 ЛЕОН И ЛЕОНИ

Вначале следующей недели Давенант покинул Париж и отправился в Лион. И в тот же день Эйвон, призвав к себе maоtre d'hфtel[46] Уокера, сообщил ему, что завтра отбудет из Франции. Уокер не удивился, давно привыкнув к внезапности решений своего господина. Он был весьма сдержанным человеком с непроницаемым лицом. Он много лет служил у герцога, и тот, убедившись в его скрупулезной честности и преданности, поручил ему свой парижский дом. У его светлости был еще дом в Лондоне на Сент-Джеймской площади, оба дома он держал открытыми, с полным штатом прислуги, так что пост этот был очень важным. Обязанностью Уокера было держать парижский особняк в полном порядке и всегда готовым к приезду герцога или его брата.

Из библиотеки Уокер направился на половину слуг, дабы сообщить Гастону, камердинеру, Мийкину, груму, и Леону, пажу, что они должны приготовиться к отъезду на следующее утро. Леона он обнаружил в комнате домоправительницы, где тот, примостившись на краешке стола, болтал ногами и жевал кусок пирога. Мадам Дюбуа в покойном кресле у огня скорбно следила за ним. Уокера она встретила кокетливой улыбкой, так как была недурна собой, но Леон, покосившись на чопорную фигуру в дверях, ограничился легким кивком и продолжал наслаждаться пирогом.

– Eh, bien, m'sieur?[47] – Мадам разгладила юбки и вновь одарила maоtre d'hфtel сладкой улыбкой.

– Нижайше прошу прощения, мадам, что обеспокоил вас. – Уокер отвесил поклон. – Но я ищу Леона.

– Вот он я, Уокер! – Леон повернулся к нему. Лицо Уокера еле заметно скривилось. Единственный среди прислуги, Леон называл его просто по фамилии.

– Минуту назад меня позвал его светлость и предупредил, что завтра уезжает в Лондон. Я пришел предупредить тебя, Леон, что ты должен быть готов сопровождать его.

– Ба. Он предупредил меня еще утром, – презрительно бросил Леон.

Мадам кивнула.

– Да, и он пришел ко мне съесть пирожка на прощанье, le petit. – Она шумно вздохнула. – Да, у меня на сердце тяжело, что я теряю тебя, Леон, Но ты… ты радуешься, неблагодарный!

– Я ведь никогда не бывал в Англии, понимаете? —извинился Леон. – И так взволнован.

– Ah, c'est cela![48] Так взволнован, что забудешь толстую старую мадам Дюбуа.

– Нет! Клянусь, что нет! Уокер, не хотите пирога мадам?

Уокер выпрямился во весь рост.

– Нет, благодарю.

– Voyons, он оскорбляет ваше искусство, та mere, – засмеялся Леон.

– Уверяю, мадам, ничего подобного. – Уокер отвесил ей поклон и удалился.

– Ну просто верблюд! – заметил паж. И повторил то же герцогу на следующий день, когда они катили в карете по дороге на Кале.

– Верблюд? – засмеялся герцог. – Но почему?

– Ну-у… – Леон наморщил лоб. – Я один раз видел верблюда. Очень давно. И помню, он шел задрав голову и с улыбкой на морде. Ну совсем Уокер. Он был полон такого достоинства, монсеньор. Понимаете?

– Вполне. – Герцог зевнул и откинулся в угол на подушки.

– Вы думаете, мне понравится Англия, монсеньор? – вскоре спросил Леон.

– Будем уповать, что понравится, дитя.

– И вы… вы думаете, что на корабле мне станет плохо?

– Надеюсь, что нет.

– И я надеюсь! – истово сказал Леон. Однако поездка прошла спокойно. Они переночевали, не доезжая Кале, а на следующий день вечером сели на корабль. К большому разочарованию Леона, герцог отослал его в каюту и приказал не покидать ее. Пожалуй, впервые Эйвон переплыл Ла-Манш, оставаясь на палубе. Один раз он спустился в крохотную каюту, увидел, что Леон уснул в кресле, взял его на руки, бережно уложил на койку и укрыл меховым одеялом. Потом поднялся на палубу и прохаживался по ней до утра.

Когда утром там появился Леон, он пришел в ужас, что его господин всю ночь провел на ногах, и прямо высказал свои чувства по этому поводу. Герцог подергал его за кудрявую прядь и, уже позавтракав, спустился в каюту, где и проспал до самого Дувра. Там он проснулся и с надлежащей томной небрежностью сошел на берег в сопровождении Леона. Гастон высадился одним из первых, и к тому времени, когда герцог вошел в гостиницу на набережной, хозяин был весь к услугам его светлости. В отдельной комнате их ждал на столе второй завтрак.

Леон оглядел кушанья с заметным неодобрением и немалым удивлением. На одном конце стола красовался большой кусок английского ростбифа в соседстве с ветчиной и тремя каплунами. Другой конец занимала жирная утка, пудинги и всякое печенье. Между всем этим стоял графин с бургундским и кувшин пенящегося зля.

– Ну-с, мой Леон?

Леон обернулся. В комнату вошел герцог и, остановившись у него за спиной, изящно обмахивался веером. Леон сурово посмотрел на веер, и, прочитав осуждение в его глазах, его светлость улыбнулся.

– Веер не снискал твоего одобрения, дитя?

– Он мне совсем не нравится, монсеньор.

– Ты ввергаешь меня в уныние. А что ты думаешь о нашей английской еде?

Леон покачал головой.

– Ужасная, монсеньор! Она… она barbare![49] Герцог засмеялся и сел за стол. Леон тотчас подошел к нему, намереваясь встать за его стулом.

– Дитя, заметь, что стол накрыт на два прибора. Садись. – Он развернул свою салфетку и взял нож и вилку для разрезания жаркого. – Не попробуешь ли утку?

Леон робко сел.

– Да, пожалуйста, монсеньор.

Герцог положил кусок на его тарелку, и он принялся за еду – стеснительно, но изящно, как увидел Эйвон.

– Значит… значит, это Дувр, – вскоре сказал Леон вежливо-светским тоном.

– Ты прав, дитя, – ответил герцог. – Это Дувр. Так ты изволишь его одобрить?

– Да, монсеньор. Как-то странно видеть, что все вокруг английское, но мне нравится. Хотя, конечно, не понравилось бы, не будь здесь вас.

Эйвон налил себе в рюмку бургундского.

– Боюсь, ты льстец, – сказал он укоризненно, Леон улыбнулся.

– Нет, монсеньор. А вы заметили хозяина?

– Я хорошо его знаю. И что же?

– Он такой маленький, такой толстый, с таким красным-красным носом! Когда он вам кланялся, я подумал, что он вот-вот лопнет! Так забавно! – Его глаза заискрились смехом.

– Гнусная мысль, дитя мое. Видимо, чувство юмора у тебя довольно черное.

Леон радостно хихикнул.

– А знаете, монсеньор, – сказал он, борясь с неподатливым суставом. – Я в первый раз увидел море только вчера! Оно просто чудесное, только сначала оно у меня внутри все взбалтывало. Вот так! – Он изобразил рукой волнистое движение.

– Мой дорогой Леон! Право, это не тема для обсуждения за едой. Ты вызываешь у меня дурноту.

– Вот и оно вызвало у меня дурноту, монсеньор. Но меня не стошнило. Я очень крепко сжал губы…

Эйвон взял веер и звонко щелкнул Леона по пальцам.

– И продолжай их сжимать, дитя, прошу тебя! Леон потер руку, глядя на герцога с обиженным удивлением.

– Да, монсеньор, но…

– И не возражай.

– Да, монсеньор. Я и не хотел возражать, я только…

– Мой милый Леон, ты уже возражаешь. Ты меня утомляешь.

– Я просто хотел объяснить, монсеньор, – с достоинством ответил Леон.

– В таком случае, пожалуйста, воздержись. Сосредоточь свои силы на утке.

– Да, монсеньор. – Примерно три минуты Леон ел молча, но потом опять посмотрел на герцога. – А когда мы начнем ехать в Лондон, монсеньор?

– Какое оригинальное выражение! – заметил герцог. – Ехать мы начнем примерно через час.

– Значит, когда я кончу мой dйjeuner[50], мне можно будет пойти погулять?

– Я крайне огорчен, что вынужден отказать тебе в моем разрешении. Я хочу поговорить с тобой.

– Поговорить со мной? – повторил Леон.

– Безумие, по-твоему? Я должен сказать тебе нечто важное… Ну, что еще?

Леон разглядывал кровяную колбасу, и на лице у него было написано отвращение.

– Монсеньор, это… – брезгливо ткнул он пальцем. – Этого люди не едят! Фу!

– С ней что-нибудь не так? – осведомился герцог.

– Все не так! – категорично заявил Леон. – Сначала корабль сделал так, что меня затошнило, а теперь меня снова тошнит от… Вот от этого! Монсеньор, не ешьте этого, не то ва…

– Прошу, не описывай мои предполагаемые симптомы вдобавок к своим, дитя. О, бесспорно, тебя подвергли мучениям, но постарайся забыть! Съешь что-нибудь сладкое.

Леон выбрал пирожное и откусил кусочек.

– Вы всегда едите в Англии такое, монсеньор? – спросил он, указывая на ростбиф и пудинги.

– Всегда, дитя мое.

– Мне кажется, будет лучше, если мы тут не станем задерживаться, – заявил Леон. – Я уже сыт.

– Ну, так иди сюда. – Его светлость уже перешел к камину и сел на дубовую скамью.

Леон послушно сел рядом с ним.

– Да, монсеньор?

Эйвон поигрывал веером, у его рта залегли мрачные складки, он хмурился, и Леон ломал себе голову над тем, почему его господин вдруг рассердился на него. Внезапно Эйвон взял руку Леона и сжал ее прохладными сильными пальцами.

– Дитя мое, мне приходится положить конец маленькой комедии, которую мы с тобой разыгрывали. – Он помолчал, наблюдая, как большие глаза становятся все испуганнее. – Я очень привязан к Леону, дитя мое, но ему пора превратиться в Леони.

Маленькая рука в его пальцах задрожала.

– Мон… сеньор!

– Да, дитя мое. Видишь-ли, я знал это с первой минуты.

Леони замерла, глядя ему в глаза с выражением раненого зверька. Свободной рукой Эйвон потрепал ее по побелевшей щеке.

– Такого большого значения это все-таки не имеет, дитя мое, – сказал он ласково.

– Вы… вы не отошлете меня?

– Нет. Ведь я же тебя купил!

– Я… я смогу остаться вашим пажом?

– Пажом – нет, дитя мое. Я очень сожалею, но это невозможно.

Окостенение оставило тоненькую фигурку. С громким рыданием Леони уткнулась в обшлаг его рукава.

– Пожалуйста! Ну, пожалуйста!

– Дитя, сядь прямо! Я не желаю, чтобы мой кафтан был испорчен. Ты ведь не дослушал.

– И не буду, не буду! – донесся приглушенный голос. – Позвольте мне остаться Леоном! Пожалуйста, пусть я буду Леоном!

Его светлость приподнял ее голову.

– Ты будешь не моим пажом, а моей опекаемой, моей дочерью. Неужели это так ужасно?

– Я не хочу быть девушкой! Пожалуйста, монсеньор, пожалуйста! – Леони соскользнула со скамьи на пол и встала на колени, сжимая его руку. – Скажите «да», монсеньор, скажите «да»!

– Нет, моя малютка. Утри слезы и выслушай меня. Только не говори, что потеряла носовой платок!

Леони вытащила платок из кармана и вытерла глаза.

– Я не х-хочу быть девушкой!

– Вздор, дорогая моя. Быть моей воспитанницей куда приятнее, чем быть моим пажом.

– Нет!

– Ты забываешься, – сурово произнес герцог. – Я не терплю возражений.

Леони подавила новое рыдание.

– П-прошу… прошу прощения, монсеньор.

– Отлично. Едва мы приедем в Лондон, я отвезу тебя к моей сестре… нет, помолчи!.. леди Фанни Марлинг. Видишь ли, дитя, ты не можешь жить со мной, пока я не подыщу даму, которая… э… будет играть роль дуэньи.

– Не хочу! Не хочу!

– Ты сделаешь то, что я скажу, мое доброе дитя. Моя сестра оденет тебя в соответствии с твоим новым положением, научит тебя быть… девушкой. Ты научишься всему этому…

– Нет, никогда, никогда!

– …потому что я так велю. А затем, когда ты будешь готова, ты вернешься ко мне, и я представлю тебя высшему обществу.

Леони подергала герцога за руку.

– Я не поеду к вашей сестре! Я останусь просто Леоном. Вы не можете, монсеньор, заставить меня сделать по-вашему. Я не хочу!

Его светлость взглянул на нее с некоторым раздражением.

– Будь ты по-прежнему моим пажом, я бы знал, что с тобой делать!

– Да! Да! Побейте меня, если хотите, и позвольте мне остаться вашим пажом! Ну, пожалуйста, монсеньор.

– К несчастью, это невозможно. Вспомни, дитя мое, что ты принадлежишь мне и должна делать то, что я говорю.

Леони тут же скорчилась у лавки и разрыдалась, не выпуская его руки. Эйвон позволил ей плакать минуты три, а тогда отнял руку.

– Ты хочешь, чтобы я отослал тебя насовсем?

– Ax! – Леони подняла голову. – Монсеньор, вы этого не сделаете! Вы… нет, нет!

– В таком случае ты будешь неукоснительно меня слушаться. Так?

Наступило долгое молчание. Леони безнадежно всматривалась в карие холодные глаза. Губы у нее задрожали, по щеке сползла большая слеза.

– Да, монсеньор, – прошептала она и опустила кудрявую голову.

Эйвон нагнулся, обвил рукой тоненькую фигурку и привлек ее к себе.

– Такое разумное дитя! – сказал он шутливым тоном. – Ты научишься быть девушкой, чтобы порадовать меня, Леони.

Она прильнула к нему, пряди ее волос защекотали ему подбородок.

– А это… это обрадует вас, монсеньор?

– Больше всего на свете, дитя.

–Ну, тогда… я попытаюсь, – пробормотала Леони с надрывающим сердце вздохом. – Вы ос-оставите м-меня у в-вадгей сестры н-не-надолго?

– Только пока не найду тебе компаньонку. А тогда ты отправишься с ней в мое поместье и научишься делать реверансы, кокетничать веером, сюсюкать, хлопаться в обморок…

– Я… ни за что!

– Надеюсь, – сказал его светлость с легкой улыбкой. – Мое милое дитя, нет никаких причин так страдать!

– Я был Леоном столько… столько времени, И''мне будет очень трудно.

– Я тоже так думаю, – сказал Эйвон и забрал у нее смятый платок. – Но ты постараешься научиться всему, чему тебя будут учить, чтобы я мог гордиться своей воспитанницей.

– Гордиться, монсеньор?.. Мной?

– Это вполне возможно, дитя.

– Мне бы этого хотелось! – объявила Леони почти весело. – Я буду очень хорошей. Тонкие губы герцога дрогнули.

– Чтобы стать достойной меня? Жаль, что Хью этого не слышит.

– А он… он знает?

– Выяснилось, дитя мое, что он всегда это знал, Разреши мне заметить, что тебе следует встать с колен. Вот так. А теперь сядь.

Леони вновь села на скамью и испустила горестный вздох.

– Я должна буду носить юбки, и не говорить скверные слова, и все время проводить с какой-то женщиной. Это очень тяжело, монсеньор. Я не люблю женщин и хочу быть с вами.

– А я гадаю, что скажет о тебе Фанни? – заметил его светлость. – Моя сестра – женщина до кончика ногтей, Леони.

– Она похожа на вас? – спросила Леони.

– Как мне следует это понять? – осведомился герцог. – Она не похожа на меня, дитя. У нее золотые волосы и голубые глаза. Прошу прощения.

– Я сказала: ба!

– Ты как будто пристрастна к этому восклицанию. Благовоспитанной барышне оно совсем не к лицу. Ты будешь слушаться леди Фанни и не будешь ей дерзить и презирать ее из-за ее золотых волос.

– Конечно, не буду, – ответила Леони. – Она же ваша сестра, монсеньор. А я ей понравлюсь, как по-вашему? – Она тревожно поглядела на него.

– А почему бы и нет? – небрежно ответил герцог.

По лицу Леони скользнула улыбка.

– О… я не знаю, монсеньор.

– Она будет добра к тебе ради меня.

– Благодарю вас, – кротко произнесла Леони, опустив глаза.

Эйвон ничего не ответил, она посмотрела на него из-под ресниц, и на щеке заиграла ямочка. Тут Эйвон потрепал ее по кудрям, словно она все еще оставалась мальчиком.

– В тебе есть освежающая непосредственность, – сказал он. – Фанни попытается уподобить тебя образцовым благовоспитанным девицам. Этого, мне кажется, я не хотел бы.

– Нет, монсеньор. Я останусь сама собой. – Она поцеловала ему руку, и губы у нее задрожали. Она справилась с ними и улыбнулась сквозь слезы. – Вы забрали у меня платок, монсеньор.