Тени на стене

Глава первая

Пятнадцатого июля 1943 года немецкие бомбардировщики появились в районе Шираза. Самолетов уже ждали нацистские агенты, заранее извещенные о времени их прибытия, и на земле, в строго установленном порядке, дымно горели костры. Вскоре в небе зашуршал тяжелый шелк парашютов.

Первыми приземлились и погасили купола своих парашютов эсэсовский майор Юлиус–Бертольд Шульце и гестаповский штурмфюрер Мерц. За ними с интервалом в пять–шесть минут спустилось еще шестеро гестаповцев. Все они, разумеется, были не в военной форме, а в гражданской одежде.

Голая земля была в сухих трещинах. Только кое–где она поросла кривым кустарником.

— Герр майор, разрешите вас приветствовать…

— Никаких приветствий. Обстановку доложите позднее, — оборвал говорившего майор Шульце. — Где машины?

— В укрытии.

— Тогда чего же мы ждем?

Машины стояли наготове. Молчаливые горбоносые воины в белом, вооруженные автоматами немецкого производства, заняли свои места, и когда бомбардировщики, совершив прощальный круг над догоравшими кострами, скрылись из виду, автомашины взревели.

На место прибыли часа через два, еще до рассвета. Нацистские агенты заранее позаботились о безопасном убежище для своих ночных гостей. Там же находился и вождь одного из местных племен, молчание и верность которого были щедро оплачены немецким золотом.

Один из воинов услужливо приподнял полог, и майор Шульце вошел в душный шатер вождя, приветствовав его поднятой рукой и коротким «Хайль!». У майора не было привычки церемониться с теми, кто продавал душу за золото.

В шатре запахло бараниной. Но майор поморщился. Ужин? Успеется. Ну да, восточное гостеприимство, традиции и все такое… Но ему, Шульце, плевать. Он человек дела.

Штурмфюрер Мерц усмехнулся.

— Итак… — произнес майор голосом, от которого всем стало не по себе. — Я слушаю…

Парашютисты, так нежданно–негаданно появившиеся в районе Шираза, не были шпионами и диверсантами в обычном смысле этих слов. В простых шпионах и диверсантах у немцев на Среднем и Ближнем Востоке недостатка не было. Шпионская сеть Канариса охватила весь бассейн Средиземного моря, и ее щупальцы дотянулись уже до берегов Персидского залива. Майор Шульце и его люди прибыли со специальным заданием, которым сам Шульце был горд. Оттого майор и вел себя так самоуверенно и нагло. Он был облечен особыми полномочиями.

К тому времени германская разведка уже израсходовала больше миллиона фунтов стерлингов золотом — на Востоке бумажные рейхсмарки не были в чести — на организацию шпионских центров и диверсионных групп. Ей Удалось организовать несколько «пятых колонн»: тут были и «Лига серого волка», и «Урало–Алтайская патриотическая ассоциация», и «Организация арабской обороны»… Это золото разошлось с такой же быстротой, с какой германские агенты разлетелись по Среднему Востоку. Если главным агентом Канариса в Иране был доктор Макс фон Оппенгейм, то в столице Афганистана Кабуле свил себе гнездо доктор Фриц Гробба, чьи агенты организовали восстание кашкайских племен, шейхи которых не столько вникали в политику, сколько интересовались золотом.

Но генералу Шах–Бахти удалось подавить восстание кашкайцев, и тогда в безлюдных пустынях, укрытых за высокими горами, были обнаружены два тайных аэродрома, построенных немцами для своих самолетов. Почти одновременно были пойманы десятки немецких инструкторов, которые обучали двадцать тысяч мятежников. Поэтому немецким диверсантам так и не удалось нарушить коммуникации с берегов Персидского залива в Советский Союз. Они, правда, иногда взрывали мосты, туннели и рельсовый путь трансперсидской железной дороги, по которой беспрерывным потоком шло вооружение, но на большее их не хватило. Так что даже в Берлине на них давно махнули рукой.

Но доктор Макс фон Оппепгейм этого не знал. Он был уверен, что Шульце и Мерц прибыли с инспекционной целью, и ждал разноса. Больше того, он уже приготовился к самому худшему: Берлин никогда не прощал ошибок и провалов. И доктор не без страха смотрел на хмурого эсэсовского майора. Властный голос майора и то раздражение, с которым он обрывал Оппенгейма, ничего хорошего не сулили. Да и штурмфюрер Мерц был хорош: он все время ехидно улыбался, хоть и помалкивал.

— Свяжитесь с Анкарой, — сказал майор Шульце. — Сообщите о нашем прибытии. Пусть передадут в Берлин, что мы приступили к выполнению задания.

— Доложить лично фон Папену? — счел своим долгом осведомиться доктор Оппенгейм.

— Плевать мне на вашего фон Папена. Мы перед ним не отчитываемся, — отрезал Шульце.

Он мог позволить себе даже такое высказывание, которое — он не сомневался в этом — завтра же станет известно фон Папену. Ну и пусть. Специальный курьер, посланный из Берлина, сообщил фон Папену о группе, забрасываемой в Иран. Но это было сделано только для того, чтобы фон Папен в случае необходимости оказал Шульце и Мерцу содействие. Отчитываться же перед послом ни Шульце, ни Мерц не собирались.

— Будет исполнено, — ответил фон Оппенгейм.

— Где у вас рация?

— Поблизости.

— Вы получили приказ подобрать людей?

— Да. Создано шесть групп.

— А базы в самом Тегеране?

— Оборудованы.

— Хорошо, мы к лому вопросу еще вернемся, — сказал майор Шульце. — А теперь мы готовы отдать дань хваленому восточному гостеприимству.

Шейх, сидевший на ковре, во время этого разговора не проронил ни слова. На его темном скуластом лице не дрогнул ни один мускул. Однако майор Шульце готов был поклясться, что шейх отлично понимает немецкий язык.

Хотя уже была середина июля, немцы все еще никак не могли оправиться от поражения под Сталинградом. Они, правда, еще возлагали кое–какие надежды на летнюю кампанию, но главари рейха, авантюристы по самой своей сути, лихорадочно искали способа добиться победы «одним ударом». Гиммлер считал, что это едва ли не последний шанс… Эта мысль мелькнула у него, когда немецкой разведке удалось пронюхать, что очередная встреча «Большой тройки» — руководителей трех союзных держав, должна произойти в ближайшее время где–то на Среднем Востоке.

Фюреру идея понравилась. Мартин Борман и Кальтенбруннер тоже ее одобрили. И тогда подобрать подходящих исполнителей было поручено Вальтеру Буху.

Мало кто знает, что в нацистской Германии был человек, уступавший в жестокости разве что Гиммлеру и пользовавшийся еще большим доверием и благосклонностью фюрера, чем Гиммлер. Этим человеком был верховный судья партии, председатель ее трибунала майор Вальтер Бух.

Это он, Вальтер Бух, на глазах у Гитлера своей рукой застрелил Рема и Гейнеса в спальне отеля «Гансельбауэр» в Висзее в «Ночь длинных ножей». Это он выносил наводившие ужас даже на нацистов приговоры, и это его палачи приводили их в исполнение. Убийства австрийского канцлера доктора Дольфуса, германского дипломата в Париже фон Рата, ставшие предлогом для массовых погромов внутри Германии, смерть главнокомандующего германской армией генерала Фрича, скончавшегося в результате «случайного выстрела в спину» в самом начале польской кампании, и смерть генерала фон Рейхенау, которого нашли мертвым в своей вилле неподалеку от Лейпцига на следующий день после его визита в штаб Гитлера, — были делом рук Вальтера Буха и его подручных.

На тайных сборищах выносились смертные приговоры, и десятки людей исчезали при загадочных обстоятельствах. Не избежал этой участи и глава СА рейхслейтер Виктор Лютце, которого Гитлер назвал «старым бойцом». Рейхслейтер попал в таинственную автомобильную катастрофу, когда возвращался с совещания, которое устроил в Мюнхене никто иной, как Вальтер Бух. А там пришел черед умереть от «разрыва сердца» руководителю спортивных организаций рейха и устроителю пышных олимпийских игр в Берлине Гансу фон Чаммер–Остену. А там от той же «болезни» скоропостижно скончался и рискнувший выступить против Гитлера генерал фон Клейст.

Щупальцы Вальтера Буха протягивались далеко за пределы «третьего рейха». Убийство болгарского царя Бориса во время его возвращения в Софию после аудиенции у Гитлера, катастрофа самолета, на котором через час после взлета с личного аэродрома фюрера погиб венгерский регент Штефан фон Хорти, и многие другие «таинственные» катастрофы были на совести Вальтера Буха. И нет ничего удивительного в том, что именно ему было теперь поручено подобрать подходящих исполнителей для проведения операции «Большой улов».

Выбор последнего пал на майора Шульце, штурмфюрера Мерца и еще шестерых головорезов, на которых он мог положиться.

Глава вторая

А еще через одиннадцать дней, ровно в полдень, Мещеряк уже сидел в тихом кабинете большого дома на одной из людных московских улиц. В Москву он прилетел по вызову всего лишь полтора часа тому назад и прямо с Центрального аэродрома отправился «доложиться» о прибытии. В бюро пропусков он втиснулся в телефонную кабину и, назвав себя, попросил, чтобы полковник заказал ему пропуск. Слышимость была отличная. После этого Мещеряк подошел к окошечку и протянул девушке с золотыми сержантскими лычками на погонах свое удостоверение.

— Как там у вас на Севере?

После того, как Мещеряк добился возвращения на флот, он снова носил морскую форму. Сидела она на нем привычно, мягко, не стесняя движений, и он чувствовал себя помолодевшим. Вот только к погонам, которые были введены сравнительно недавно, он все еще не мог привыкнуть, хотя его друзья, с некоторых пор ставшие гордо называть себя офицерами, даже уверяли, будто бы не понимают, как это они раньше ходили с «голыми» плечами.

Помедлив, он ответил, что работы хватает. Английские транспорты, конвои, немецкие подлодки… Он понимал, что это всего лишь предлог, что его вызвали не для отчета.

— Пора тебе сменить климат.

Против этого он ничего не имел. У них на Севере была даже поговорка о том, что Белое море, дескать, не для белого человека, поскольку белому человеку больше подходит Черное море. Он мечтал о Севастополе, об Одессе… Они еще под немцем? Тем более ему пора вернуться на ЧФ. Почему это другие должны освобождать для него его родную Одессу?..

За окном был июль. Там, на улицах, тяжко пахло пропотевшими гимнастерками и сыромятной кожей. Москва сорок третьего года отличалась от того настороженно–молчаливого прифронтового города, который он помнил по позапрошлогодней зиме с ее железными морозами и нервными лучами прожекторов в небе, но и теперь она жила войной. На улицах Мещеряк невольно всматривался в лица прохожих. Несмотря на то, что в последних сводках с фронта говорилось, что предпринятая гитлеровцами отчаянная попытка остановить наступление Брянского фронта к востоку от Орла провалилась с треском, люди, казалось, все еще чутко прислушивались к далекому эху незатухавшего боя.

Но в кабинете духоты не чувствовалось. С тихим летним жужжанием ворочался на столе полковника пропеллер электрического вентилятора и шевелил шелковую занавеску настенной карты. Мещеряк, сидевший напротив, был немало удивлен тем обстоятельством, что карта эта не имела отношения к военным действиям, происходившим сейчас на фронтах войны. На ней, правда, тоже были разноцветные флажки, но полковник, как еще раньше заметил Мещеряк, интересовался почему–то среднеазиатскими республиками… На карте голубели Каспийское и Аральское моря, по–восточному змеились синие ленты рек… Уж не собирается ли полковник послать Мещеряка на Каспий? Но перспектива отсидеться на Каспийской флотилии его привлекала мало.

Тем не менее он продолжал молчать. Он привык слушать и подчиняться приказам. Зачем торопить события? Чему быть, того, как известно, не миновать…

— Ты когда–нибудь бывал в Туркмении?

У него вытянулось лицо, и полковник это заметил, хотя и не подал виду. Что, Мещеряк не бывал в Туркмении? Тем лучше… Нужен свежий глаз, способный отыскать иголку в стогу сена…

— Ее недаром называют солнечной. Сейчас там около сорока градусов. В тени, разумеется.

Будет жарко, это Мещеряк понял сразу. О Туркмении у него было смутное представление, которое он составил себе по скупым газетным заметкам о сборе хлопка и стрижке овец, да еще, пожалуй, по приключенческой повести в тонком журнальчике, прочитанной давным–давно на ночном дежурстве в одесском угрозыске. В повести этой рассказывалось о высохших колодцах, скорпионах и басмачах — по правде говоря, он уже успел позабыть ее содержание. Но фамилию автора он почему–то запомнил. Какой–то Мих.Зуев–Ордынец…

Сейчас он уже жалел, что был таким невнимательным. И, словно бы отгадав его мысли, полковник спросил:

— А про басмачей ты слыхал?

Пришлось признаться, что он почти ничего не знает о них. Ведь это когда было!.. Еще в гражданскую, когда он под стол пешком ходил…

— Не совсем так. Последние банды удалось ликвидировать лишь в начале тридцатых годов. Одни сложили оружие, другие бежали… Там особенно зверствовал некий Ачил–бек. Сильный, злой, беспощадный… Недаром его Иль–барсом прозвали. Он и впрямь был свиреп, ловок, хитер и кровожаден, как барс… Рассказывали, будто бы он однажды с этим хищником на какой–то горной тропе возле Терсея повстречался и победил. Легенда, конечно, по у нее была подоплека… Так вот, наши конники преследовали его банду до самой границы. Ушел, подлец. Через Пьяндж. А десять лет о нем ни слуху ни духу, представляешь? Были, правда, сведения о том, что он осел в Тегеране и, пустив награбленные ценности в оборот, открыл универсальный магазин… Мы уже и думать о нем забыли, как вдруг он опять объявился. И где?.. В тех самых краях. А он, надо тебе знать, не такой уж дурак, чтобы самому в петлю лезть. Знает, что теперь не двадцатые годы и рассчитывать ему не на что. Но, как видишь, хочет приияться за старое… Стало быть, у него есть веские причины. Теперь у него в банде сабель двадцать, не больше, но поди найди ее в Каракумах!..

— Он собирается поднять восстание?..

— Я ведь тебе говорил, что он не дурак.

Полковник открыл тонкую папку, лежавшую на столе, и придвинул ее к Мещеряку.

— Вот, ознакомься, — сказал он.

В папке хранились жухлые вырезки из старых газет, какие–то мутные любительские фотокарточки и записи, сделанные со слов очевидцев. Действовал Ачил–бек в низовьях Аму–Дарьи. Но разве можно верить очевидцам? По их рассказам, Ачил–бек был великаном с орлиным взором, хотя на самом деле, очевидно, он был просто высок, сухощав и горбонос. Особые приметы? Никаких… То, что Ачил–бек носил бородку и не расставался с кривой саблей в инкрустированных золотом ножнах, можно было не принимать во внимание… За десять лет он мог растолстеть, а саблю сменить на автомат. К тому же в папке не было ни одной его фотографии. Зато в ней не было недостатка в снимках его жертв: обезглавленные трупы, люди с отрезанными носами, со вспоротыми животами…

Мещеряк закрыл папку.

— Что скажешь?

— Он работал на англичан? — спросил Мещеряк.

— Само собой.

— А сейчас?

— На немцев, — ответил полковник. — Он им срочно понадобился. Не исключено, что какой–нибудь немец находится при нем.

— Советник?

— Наставник, так будет вернее… Ну, что скажешь? Меня интересует твое мнение.

— Он все время действовал в одном районе…

— Правильно, — полковник кивнул. — Там, очевидно, остались его люди. Он наверняка постарается использовать старые связи.

— Шпионаж?

— Не думаю… Не для того его наняли. Его цель — диверсии. А может, и террористические акты… Есть предположения, что он будет интересоваться аэродромами и железной дорогой… Надо его обезвредить.

— Когда ехать? — спросил Мещеряк.

— Завтра, голуба моя… — Полковник положил руку ему на плечо. — На самолет мы тебя устроим, договоримся с летчиками. Долетишь с ними до Баку, они туда матрицы центральных газет возят, а там доберешься до Чарджоу… Тебе нужны помощники?

— Есть один парень. Нечаев…

— Хорошо, — полковник кивнул. — Еще что? Зайди к полковнику Куюмджяну, он тебя проинструктирует…

Грузовой «Дуглас» был завален тяжелыми тюками. Вдоль его бортов тянулись узкие железные скамьи, на которых неудобно было сидеть. Захочешь поглядеть в иллюминатор — свернешь себе шею.

«Дуглас» отправился в очередной рейс с того же Центрального аэродрома, на который вчера прилетел Мещеряк. На аэродроме не переставая шумели пропеллеры, и машинный ветер сваливал набок высокую шелковистую траву, росшую по обе стороны взлетной полосы. В зале ожидания, набитом битком, устало дремали пехотные полковники и майоры в брезентовых сапогах, по нему сновали пилоты в летных куртках, подбитых искусственным мехом, в неуклюжих унтах. Только Мещеряк был во флотской форме.

Он нисколько не удивился тому, что встретил на аэродроме знакомых, которые тоже собирались в южные края, было бы куда удивительное, если бы он их там не встретил. Мысль о том, что другим, возможно, поручено то же задание, что и ему, не ранила его самолюбия. Иначе и быть не могло. На месте полковника он поступил бы точно так же.

В самолете было холодно. «Дуглас» шел навстречу солнцу. Посреди самолета стоял стрелок и, сжимая рукоятки пулемета, вглядывался в пустоту неба над головой — оттуда в любую минуту могли появиться немецкие самолеты. Увидев, что Мещеряк сидит, поджав ноги, стрелок посоветовал ему прилечь на тюки и отдохнуть. Лететь им еще долго. А часа через два, когда ребята организуют завтрак, стрелок его разбудит.

— И то дело, — согласился Мещеряк. Он знал радушие летчиков. Да и сам собирался их угостить. В вещмешке у него лежал добрый кусок малосольной лососины — пальчики оближешь.

Стрелок сдержал слово и разбудил Мещеряка, когда «стол» был уже накрыт. Летчики соорудили его из двух ящиков. На газете лежал хлеб и стояли банки заморской тушенки, которые вскрыли острыми ножами с плексигласовыми рукоятками — эти ножи лежали тут же, рядом, и Мещеряк мог оценить их по достоинству. Плексиглас тогда уже вошел в моду. Из него умудрялись делать не только рукоятки ножей, но и мундштуки, и портсигары. В умельцах недостатка не было.

— Присаживайся, морячок, — пригласил Мещеряка командир корабля. — Сном сыт не будешь.

Мещеряк не заставил себя упрашивать. Он был голоден и развязал вещмешок.

— Ого, тебя, как погляжу, тушенкой не удивишь, — снова сказал командир корабля, расстегивая ворот кителя. — Ло–со–син–ка… — он почти пропел это слово. — Вот это да… Давненько я ее не пробовал. Раньше, бывало, в «Метрополе»…

Командир корабля оказался коренным москвичом.

— По такому случаю… — осторожно намекнул стрелок.

— Можно. По маленькой можно… — командир кивнул. — Васек, принеси–ка баклагу… Рыбка, известное дело, плавать любит. Выкажем мосье лососю свое уважение. Он как–никак благородных кровей. Деликатес!..

Потом, поровну разлив спирт — глазомер у командира был что надо, он поднял свой стаканчик для бритья и сказал:

— Ну, со свиданьицем!..

В Баку прибыли днем. Жара была сухой и скрипучей — не верилось, что рядом море. На улицах пахло нефтью.

Простившись с летчиками, Мещеряк отправился в порт и, отыскав военного коменданта, договорился с ним, что тот посадит Мещеряка на первое же судно, отправляющееся в Красноводск. Комендант оказался добряком: «как не порадеть родному человечку?» И потому уже в десятом часу вечера, когда густо и низко стемнело, Мещеряк еще до начала посадки одним из первых поднялся на борт ржавого суденышка под названием «Мангышлак». У него была койка в восьмиместной каюте второго класса. Чего еще желать?

Когда пассажиры–счастливчики, которым достались посадочные талоны, взяли суденышко на абордаж, оно низко осело и, дымя, стало выбираться из порта. Где–то внизу меж ребер судовых шпангоутов трудно работала паровая машина, за обшивкой шумно дышало море, а в иллюминаторы скреблись звезды. В каюте было так душно, что Мещеряк снял китель, а потом и тельняшку.

День, проведенный в Баку, не оставил заметного следа в его сердце. Город оказался пыльным, как старый восточный ковер. Был разгар лета, весенняя полнозвучность южной природы уже притихла и поблекла, спело отяжелев под яростным солнцем, темнолицые люди на улицах в большинстве своем ходили не в пестрых шелковых одеяниях, а в тусклом армейском хаки, и у Мещеряка не возникало такого чувства, будто он попал в Персию, как это случилось когда–то с Есениным. Даже строки Есенина «Шаганэ ты моя, Шаганэ! Потому, что я с севера, что ли, я готов рассказать тебе поле, про волнистую рожь при луне…» вспомнились Мещеряку не в самом Баку, а уже позднее, когда он улегся на койку в утробе парохода «Мангышлак».

И Каспийское море, с которым он близко познакомился утром, тоже не произвело на него впечатления. То было по–восточному медлительное море, изнывавшее от духоты и зноя, с сухими песчаными отмелями и с мертвой от бесплодия каменистой землей, на которой стоял Красноводск. Там не было пресной воды; ее приходилось привозить в цистернах и развозить по улицам в бочках.

Но самое пекло было не в городе, а на Красноводском вокзале. Там на путях стояли черные цистерны с нефтью, похожие на расползшихся жуков. Из тендеров раскаленных паровозов на землю лились струи маслянистого кипятка, шпалы отливали лихорадочным малярийным блеском, а инвалидные рукава водокачек пусто ржавели в неизбывной тоске по влаге. На перроне Красноводского вокзала стоял один–единственный цинковый бачок с остатками теплой, болотного вкуса водицы, и к незаметной лужице, которая темнела под ним, то и дело шустро подбегали, чтобы напиться, маленькие ящерицы.

Красноводск стоял на потрескавшихся от старости камнях. Тут уже чувствовался восток. По улицам ходили чернобородые туркмены в меховых шапках и полосатых ватных халатах, сновали молодые женщины в тюбетейках и с медными серьгами, продетыми в ноздри. У глинобитных дувалов стояли сонные ишаки. А когда застучали колеса зеленого вагона, набитого шумным людом — ранеными из госпиталей, новоиспеченными лейтенантами из пехотных училищ с пустыми кирзовыми кобурами, старыми беззубыми туркменами и эвакуированными, Мещеряку из тамбура открылись пустые дали то и дело вздымавшейся горбами сухой глинистой земли. Не верилось, что за этими безрадостными пустынями, за мертвым маревом могут оказаться какие–то города и реки, да что там города и реки — хотя бы колодцы, арыки, кибитки и деревья… Было такое чувство, словно поезд тащится по самому краю земли.

Вагон трясло и покачивало. В нем пахло бараньей шерстью и луком. Люди ели, спали, пили кипяток, за которым приходилось прыгать с пустыми чайниками, когда поезд, подъезжая к станциям, замедлял ход, разговаривали, бранились, пели песни… В этом вагоне Мещеряк впервые услышал песни про темную ночь и удачливого Костю–морячка, который приводил в родную Одессу шаланды, полные кефали. И от этих слов, напомнивших ему и Французский бульвар, и Молдаванку, и Пересыпь, у Мещеряка сжималось сердце.

Поезд шел и шел по пустыне, ненадолго останавливался в Ашхабаде и Мерве, а потом, ровно через сорок восемь часов, устало подполз к одноэтажному каменному вокзалу города Чарджоу. В то время это был второй по величине город Туркмении, областной центр, насчитывавший около шестидесяти тысяч жителей, но Мещеряк знал о нем только то, что он на весь мир славился своими сахарными дынями.

Однако мысли о том, что теперь ему, возможно, удастся вкусить этой золотистой сладости, у него не возникало. Думал он совсем о другом.

Глава третья

На привокзальной площади стояли крепкие, сильные деревья. К одному из них был привязан ишак, который трубно ревел. В нескольких шагах от него стоял старенький «газик».

Но деревья не давали прохлады. Воздух был недвижим и тверд. А когда возникал ветер, налетавший порывами, Мещеряк чувствовал, как его лицо опаляет зной пустыни.

Этот горячий ветер местные жители называли «афганцем». Он поднимал тучи песку, который слепил глаза, набиваясь в уши и в рот.

Площадь пусто и отрешенно белела под прямым слепящим солнцем. Асфальт был мягок и пружинист. В застойном летнем зное по–детски слабо лопотал арычок. Лопотал что–то неразборчивое, восточное. К ишаку подошел краснобородый туркмен с темной морщинистой шеей, вылезавшей из грязного халата. Отвязав ишака, он взобрался на него, свесив почти до земли босые ноги, произнес «к–хе» и уколол ишака концом короткой палки. И странное дело — ишак замолк, присмирел и протрусил мимо Мещеряка.

Тогда Мещеряк шагнул под пыльную тяжесть листвы белых» акаций, оберегавших арычок от солнца. И тут его окликнули:

— Товарищ!..

Через площадь бежал солдат в мягкой ковбойской шляпе и выгоревшей гимнастерке, стянутой брезентовым поясом.

— Разрешите, товарищ…

Следом за солдатом к Мещеряку свободным быстрым шагом подошел поджарый старший лейтенант с узкими глазами. Что случилось? Проверка документов?.. Старшего лейтенанта, надо думать, удивила морская форма. Но когда старший лейтенант, лихо откозыряв, произнес: «Мы за вами…», Мещеряк сообразил, что красноводский майор, устроивший его на поезд, явно перестарался и дал знать в Чарджоу о том, в каком вагоне он едет. Но на перроне, как водится, была толчея, и старший лейтенант с ним разминулся.

К чему такая торжественная встреча?.. Мещеряк неохотно отдал водителю «газика» свой вещмешок, а потом молча пожал сильную руку старшего лейтенанта, назвавшегося Ризаевым.

— Мне поручено…

— Далеко ехать? — спросил Мещерян.

— Зачем далеко? Всего три квартала…

— Тогда, быть может, пройдемся? — спросил Мещеряк, которому хотелось размять ноги.

— Садыков, отвези вещи… Мы пойдем пешком, — распорядился старший лейтенант и пристроился к спокойному шагу Мещеряка.

Они свернули на главную улицу, которая шла параллельно железнодорожному полотну. Улица была застроена невзрачными кирпичными домами. В одном помещалась фотография, в другом военторговская столовая, в третьем — парикмахерская, вход в которую был занавешен марлей от мух. Крашенные известкой стены домов и глиняные заборы, тянувшиеся вдоль улицы, дышали медленным ленивым жаром летнего полдня. На перекрестках через арычки были переброшены пешеходные мостки.

Воздух был сух и редок. Деревья, истомленные духотой, уже так ослабли, что не производили никакого шума, и тишина, в которой они стояли, была такой неподвижной, что Мещеряку казалось, будто он слышит, как сухо потрескивает, лопаясь от жары, их старая темная кора. Людей на улице не было.

— И всегда у вас так жарко? — спросил Мещеряк. Он чувствовал, как на лице дубеет кожа.

— Зачем всегда? Бывает и жарче, — усмехнулся старший лейтенант.

Слова он произносил раздельно и отчетливо. Он выпускал фразы короткими пулеметными очередями.

— Раньше днем никто не работал. Магазины были закрыты. Конторы были закрыты. Работали утром, работали вечером. А днем дома сидели.

— А дома разве не жарко?

— Дома хорошо. Ставни закрыты. Полы хозяйка водой моет. Приятно.

Мещеряк не стал возражать. После лысого (ни деревца, ни кустика) и морщинистого (вся земля в трещинах) Красноводска, этот Чарджоу или Чарджев, как называв свой город Ризаев, выглядел молодым зеленым щеголем: хоть какие ни есть, а деревья, и растет возле арыков несмелая травка, и даже можно выпить стакан газированной воды с сиропом. Вот и старший лейтенант явно гордится своим городом. Он, надо думать, из местных…

— Из Термеза.

Судя по золотой и красной нашивкам, старший лейтенант уже успел побывать на фронте. Ранен он был, как выяснилось, на Кольском полуострове.

— Здесь жарко, гам холодно, — сказал он. — Страна большая. — И поднял руку. — Нам на ту сторону.

Уже знакомый Мещеряку «газик» с брезентовым верхом стоял возле одноэтажного кирпичного домика с часовым у входа. За рулем «газика» скалил в приветливой улыбке жемчужные зубы Садыков. Ковбойская шляпа с обвисшими полями сидела блином на его стриженой макушке.

Часовой посторонился, и они поднялись на крыльцо. Старший лейтенант провел Мещеряка по коридору в чистенькую комнатку с одним окном, забранным густой железной решеткой. Окно выходило на внутреннюю веранду, и в комнатку не заглядывало солнце. Там было прохладно и тихо.

Первым делом Мещеряк ознакомился с шифровками, поступившими на его имя. В первой говорилось, что Нечаев откомандирован в его распоряжение, и, следовательно, его можно ожидать со дня на день, а во второй Мещеряку рекомендовали обратить внимание на районы Чарджоу–Фараб и Ургенч–Хива, поскольку именно там находятся объекты, которыми не преминет заинтересоваться известное ему лицо.

Фараб, Ургенч, Хива… Эти названия ему ничего не говорили, и Мещеряк подошел к географической карте, занимавшей половину стоны. Он долго вглядывался в светлые кружочки, которыми были помечены на карте эти населенные пункты, но кружочки были пустыми, и он никак не мог представить себе, какими они окажутся в действительности. Он не обладал достаточным воображением для того, чтобы наполнить их жизнью.

За этим занятием и застал его старший лейтенант Ризаев, вернувшийся после недолгого отсутствия.

Оторвавшись от карты, Мещеряк спросил, не найдется ли у Ризаева атласа или хотя бы школьного учебника географии. Это все, что ему сейчас необходимо.

Дочь Ризаева училась в восьмом классе, и он пообещал раздобыть учебник. Потом сказал:

— Товарищ гвардии подполковник только что звонил. Спрашивал, прибыли ли… Он на бюро обкома. Просил его подождать.

Мещеряк кивнул.

— Это ваш кабинет. Я приказал, чтобы сменили бумагу на столе и принесли графин.

Уж не принимают ли его за инспектора? Зачем ему кабинет?.. У Мещеряка было такое чувство, словно его повышают в звании. Он посмотрел на Ризаева. Что еще?..

— Номер в гостинице вам забронирован. У нас одна гостиница. Это тут же, за углом.

Что еще?

— Талоны в обкомовскую столовую сейчас принесут.

Мещеряк продолжал молчать.

— Машина в вашем распоряжении. По указанию гвардии подполковника…

Ого, ему уже оказывают адмиральские почести!.. Мещеряк улыбнулся и спросил:

— Это все?

— Если вам еще что–нибудь нужно… — старший лейтенант Ризаев был начисто лишен чувства юмора. — Мой телефон шесть двадцать один.

— Хорошо, — Мещеряк кивнул. — Спасибо.

— Я могу идти?

Отпустив Ризаева, Мещеряк расстегнул китель и, повесив его на спинку стула, улегся на прохладный клеенчатый диван. Ему хотелось побыть одному.

Окно было открыто. Оно выходило во двор, над которым свежо и прохладно голубело высокое небо. Посреди дворика стоял колодец, и слышно было, как скрипит деревянный ворот и звякает цепь. И еще был слышен тяжелый плеск воды.

В гостинице — вавилонское столпотворение. Содом и Гоморра, как на восточном базаре… Хлопали двери, сипели чайники, переругивались женщины… В коридорах сладко пахло тушеной морковью и пустыми супами военного времени.

Чарджоуская гостиница была плотно заселена разношерстным людом. Были тут и суровые ревизоры «из центра» с неизменными портфелями, и военные, и оркестранты знаменитого джаза, гастролировавшие в городе вот уже вторую неделю, и какие–то почтенные седобородые старцы, которым место в мечетях. И хотя устроиться в гостиницу было не просто, никто не интересовался, каким ветром всех этих людей сорвало с насиженных мест и втиснуло в затхлые номера. Ведь то был ветер войны.

Коридорная вручила Мещеряку тяжелый черный ключ с простой прямоугольной бородкой, и Мещеряк, повернув его дважды, очутился в сравнительно большой комнате, в которой, однако, стояла всего лишь одна железная кровать с тумбочкой. Спинку второй кровати, которую, очевидно, разобрали и вынесли из его номера совсем недавно, Мещеряк заметил еще в коридоре.

Первым делом Мещеряк распихал содержимое своего вещмешка по отделениям тумбочки, а потом, зашвырнув пустой мешок под кровать, присел на подоконник. Стульев в номере не было. Не потому ли, что на востоке привыкли обходиться без них?

Окно выходило во двор.

С тех пор, как он сошел с поезда, прошло уже более пяти часов. И все это время его не покидало чувство, что за ним кто–то наблюдает. Если бы за ним кто–нибудь шел по пятам, Мещеряк наверняка заметил бы это. И все же… И на улице, и даже здесь, в пустом номере гостиницы, он чувствовал себя так, словно кто–то не сводит с него глаз… Впрочем, мало ли что может примерещиться в такую жару. В пустыне, говорят, даже миражи бывают. Выходит, он ошибается? Дай то бог…

Соскочив с подоконника, он принялся вышагивать из угла в угол своего временного жилища. Ему хотелось трезво и спокойно разобраться во всем. Но сосредоточиться ему не удавалось. Чем вызвано ощущение тревоги и близкой опасности?.. Уж не тем ли, что гвардии подполковник, с которым он только что беседовал, как бы невзначай про цитировал несколько изречений из какой–то древней книги под названием «Кабус–наме»? Что и говорить, в древнем фолианте содержались мудрые советы. Хотя бы этот… «Если не хочешь, чтобы враг узнал твою тайну, не открывай ее даже другу». Просто и мудро. Но что подполковник хотел этим сказать?.. Уж не то ли, что не полагается даже на своих людей? На старшего лейтенанта Ризаева, на Садыкова… Его слова служили предостережением. Но ведь нельзя подозревать всех и вся. Недоверие и подозрительность плохие союзники. Если видишь вокруг себя одно только зло, то невольно опускаешь руки…

Ему вспомнился хмурый и желчный майор Петрухин, с которым его однажды свела судьба в далеком тыловом городке. Хотелось бы знать, как он там, этот майор. Наверняка благоденствует. Что ему сделается? Сомнения ему неведомы, угрызения совести — тоже. Такие не тонут. Но гвардии подполковник не был похож на Петрухина. Опытный контрразведчик, фронтовик… Он был старше Мещеряка, много лет прожил в Средней Азии, и его советами не следовало пренебрегать.

Одутловатое лицо Петрухина расплылось у него перед глазами. Бог с ним, с этим майором… Сейчас куда важнее было думать об Ачил–беке. Что он знает о нем?

Ачил–беку, очевидно, было уже под шестьдесят. В таком возрасте люди становятся осторожными, расчетливыми. Это в молодости, когда он был сказочно богат и удачлив, Ачил–бек мог верить в свою счастливую звезду и проявлять беспечность. Еще бы, он был тогда одним из приближенных бухарского эмира Алим–хана!.. Он служил ему верой и правдой. И когда в сентябре двадцатого эмира прогнали, Ачил–бек не сложил оружия. Еще добрый десяток лет его головорезы наводили ужас на жителей кишлаков и кочевников в низовьях Аму–Дарьи. Всюду у него были свои люди. Доносчики, осведомители… Он резал скот, жег и убивал, травил колодцы. Вокруг него не раз сжималось кольцо, но он ускользал., Уходил в Персию, в Афганистан. И опять возвращался. В последний раз его видели весной тридцать первого… Потом он канул в бурные воды Пьянджа.

Но ведь есть еще, наверное, люди, которые его хорошо помнят! Не может быть, чтобы не было таких людей. Здесь, в самом Чарджоу, или в его окрестностях. Колхозники, бывшие красноармейцы… А может, и бывшие басмачи, ставшие честными людьми. Найти бы их!.. Вот с этого, пожалуй, и следует начинать. С розысков…

Подумав об этом, Мещеряк надел фуражку. В номере ему делать нечего. Соседи? С ними он уже познакомился. К его ключу была привязана картонка с цифрой «17», а в пятнадцатом номере жили две танцовщицы и певица, которой, проходя по коридору, он отдал коробок спичек, а в девятнадцатом вот уже который месяц обитала семья председателя уполнаркомзага, переведенного в Чарджоу из города Керки. Этих соседей не надо было остерегаться. Окно? Но оно выходило во двор. И Мещеряк оставил его открытым.

В последний раз окинув взглядом комнату, он вышел и запер за собой дверь. Бородка ключа снова повернулась дважды до упора.

Через полчаса он уже сидел в редакции областной газеты «Чарджоуская правда» и листал подшивки за последние месяцы. Газета выходила на двух языках, на русском и туркменском. Редактор вот–вот должен был вернуться из типографии.

Газетные страницы шелестели сухо и пахли пылью.

Одна заметка привлекла его внимание. В ней говорилось о двадцать пятой годовщине вооруженного выступления рабочих Чарджуйского паровозного депо — в ту далекую пору город еще назывался Чарджуем, и подписана она была каким–то Шарифиддиновым У., человеком, который если и не был историком, то по крайней мере интересовался этой наукой. Вторая заметка того же автора была посвящена Хорезмскому оазису.

«Юго–восточнее Хозараспа, — прочел Мещеряк, — где река Аму–Дарья, прорывая каменную гряду, образует огромную Питнекскую излучину и через Тюямуюнскую теснину рвется к Аральскому морю, на ее левом берегу стоит благодатный Хорезмский оазис, похожий на зеленую жемчужину, покоящуюся в золоте Кызылкумов и Каракумов.

Многие десятилетия Хорезм раздирали феодальные распри и междоусобицы. Из века в век повторялись нашествия иноземных завоевателей. В результате ко времени присоединения к России Хорезм оказался одним из самых отсталых захолустных уголков Туркестана.

Но вскоре все изменилось. Теперь это благословенный край.

Правда, несмотря на значительную густоту населения, больших городов и кишлаков в оазисе все еще мало. Самый крупный из них город Ургенч расположен на левом берегу Аму–Дарьи. Возникновение его относят к середине XVII века, когда хан Абдулгази повелел жителям обезлюдевшего к тому времени древнего, основанного еще в первом веке нашей эры, города Куня–Ургенч (Древний Ургенч) переселиться на новое место. Тогда–то Куня–Ургенч, эта древняя столица богатого и могущественного Хорезмского государства, окончательно захирела. Поэтому развалины Куня–Ургенча с отдельными, хорошо сохранившимися мавзолеями, дворцами и медресе можно и теперь увидеть в Сарыкамышской дельте Аму–Дарьи…»

Он не успел дочитать заметку до конца. В комнату вошла женщина с изможденным русским лицом и сказала, что редактор, вернувшийся из типографии, просит его зайти. Она сразу же, как о том просил Мещеряк, доложила о нем редактору.

В кабинете редактора тихо горела настольная электрическая лампа под зеленым абажуром. У человека, сидевшего за столом, было плохо выбритое лицо пожилого колхозника. От его старомодной толстовки разило типографией, из которой он только что вернулся, — горячим гартом и жирной краской. Редактор уже подписал очередной номер к печати — газета печаталась на плоской машине.

— Людей нет, — пожаловался редактор. — Одни инвалиды и женщины остались, вот и приходится все самому… И за редактора, и за корректора… Все в армии. Впрочем, вам это неинтересно. Вы, наверно, своих родных разыскиваете. К нам многие обращаются.

— Я тут перелистал ваши подшивки, — ответил Мещеряк. — и меня заинтересовал один ваш рабкор, Шарифиддинов…

— Шарифиддинов?

— Он вам писал о Хорезме. А еще раньше вы поместили его заметку о вооруженном восстании рабочих депо.

— Как же… Только он не Шарифиддинов, а Усманов. Шарифиддин Усманов. А Шарифиддинов — это его псевдоним. Кто–то из наших ему придумал.

— Зачем?

— Видите ли… — редактор замялся. — Он, надо вам знать, школьный учитель, историю преподает. Интереснейший человек, но в прошлом… Давно это было. Словом, некоторое время он был даже басмачом. Заблуждался, сам–то он из бедняков. У нас очень сильны были религиозные предрассудки… С тех пор, правда, за ним ничего такого не замечалось. Я бы даже сказал, что он полностью искупил свою вину. Кроме того, он трех сыновей отправил в армию. И все–таки… Придумали мы ему псевдоним. Как говорят у вас: перекрестили…

— А он… не обиделся? — спросил Мещеряк.

— Не знаю… Думаю, что нет. Продолжает нам писать. Про Хорезм я ему сам заказал. Дело в том, что все эвакуированные оседают в нашем городе. Боятся дальше ехать — туда ведь только пароходы ходят. А у нас с жильем совсем плохо. И с продуктами. И до войны мы жили на привозном картофеле. А в низовьях полным–полно продуктов. На пристанях Чалыш, Турткуль, Ходжейли, поверите, до сих пор в магазинах продают папиросы. Настоящие, довоенные, мне их самому привозят, — он протянул Мещеряку пачку «Беломора». — Вот… А про маш и рис я уже не говорю. Там его сколько угодно, тогда как у нас на рынке за килограмм рису просят сто рублей… Поэтому–то я и попросил старика написать. Для нас это очень важно.

— Я хотел бы с ним встретиться. Он в какой школе работает? — спросил Мещеряк.

— У них там госпиталь… Да и каникулы еще не кончились, — ответил редактор. — Вы лучше к нему домой зайдите. Адрес? Мы вам его дадим. Старик близко живет, за переездом.

— Вот уж не думал, что когда–нибудь увижу живого басмача… — задумчиво произнес Мещеряк.

— Бывшего басмача, — поправил его редактор. — Он порвал с Ачил–беком еще до того, как тот ушел за границу. Сам явился. С повинной. Я наводил справки, за ним ничего не числится.

Мещеряк закусил губу. Как же так? За человеком «ничего не числится», он работает, отправляет сыновей на фронт, а его настоящую фамилию все еще не рискуют произвести…

И это в общем–то добрые, благожелательные люди, которые отлично помнят изречение великого Саади, писавшего, что «из всех даров мира остается только доброе имя, и несчастен тот, кто не оставит даже этого». Перелистывая подшивки, Мещеряк натыкался на это изречение несколько раз.

Между тем редактор поднялся из–за стола и, оставив Мещеряка в кабинете, вышел в смежную комнату. Вернулся он уже с бумажкой, на которой был записан адрес. Шарифиддин Усманов. Марийская, 12.

Мещеряк поблагодарил. Потом, прощаясь, спросил:

— А что же этот Ачил–бек? Не появлялся больше?..

— Недавно прошел слух, будто бы его снова видели, — ответил редактор, хлопая себя по карманам толстовки в поисках папирос. — А вот и они… — Обнаружив пачку на столе, он явно обрадовался. — Но я лично этим слухам не верю. На наших базарах и не такое услышишь.

«Было бы странно, если бы ты поверил», — подумал Мещеряк. Он знал, что люди, проявляющие чрезмерную осторожность, не отличаются особой проницательностью и проявляют беспечность куда чаще, чем люди, не страдающие излишней подозрительностью.

Теперь на улице было не так душно. Горели фонари. Люди гуляли, спешили по своим делам, толпились у входа в городской парк, на открытой эстраде которого джазисты, задрав серебряные трубы к звездам, исполняли знаменитый «Караван», и Мещеряк, пройдясь по главной улице до здания обкома партии (там ему столоваться с завтрашнего дня), решил вернуться в гостиницу.

Открыв дверь, он зажег свет и разделся. Было около одиннадцати — часы он положил на тумбочку у изголовья. Потом, выдвинув верхний ящик, чтобы достать из него табак и наполнить отощавший кисет, он отдернул руку…

Во время его отсутствия в его вещах кто–то успел покопаться. Бритва лежала не так, как он ее положил. И помазок тоже был не на месте. Коридорная? Но с какой стати она станет рыться в его вещах? Искала чем поживиться? Если бы!.. И консервы, и хлеб, и табак были на месте. Тогда… Он посмотрел на окно, выходившее во двор. В него ничего не стоило залезть. Погасив свет, он прокрался к окну и прислушался. Тихо… Только где–то снова кричал ишак. Тогда, закрыв окно, он вытащил из кобуры пистолет и положил его под подушку.

Только через месяц с небольшим он узнал, что в ту минуту, когда решил закрыть окно, он тем самым дал своим противникам понять, что знает, что за ним наблюдают. Так он совершил первую ошибку. Но в ту минуту он, разумеется, об этом не догадывался.

А ишак во дворе продолжал кричать противным голосом.

Глава четвертая

И еще одну ошибку Мещеряк совершил утром, когда решил снять китель и выйти из гостиницы в белой рубашке с расстегнутым воротом. Это тоже, как потом выяснилось, не осталось незамеченным теми, кто пристально следил за каждым его шагом с того самого момента, как он, сойдя с поезда, ступил на эту сухую, выжженную землю.

Ночь прошла спокойно. В гостинице было тихо: оркестранты, певицы, командированные и дети еще спали, когда Мещеряк, заперев свой номер, вышел на улицу.

В слепящем зное четко зеленели тутовые деревья. Утренняя вода в арыках была веселой. Из «газика», стоявшего на мостовой, Мещеряку молодо улыбался Садыков.

— Здравия желаю… Куда едем?

— Никуда… — ответил Мещеряк.

Улыбка сошла с лица Садыкова. Парень обиделся, напомнив Мещеряку сержанта Егоркина. Тот тоже обижался, когда «игнорировали» его машину. Видать, шоферы такой народ…

— Подожди меня здесь, — сказал Мещеряк.

Он купил в киоске газету и быстро, на ходу, пробежал глазами последние сообщения Совинформбюро. Войска Воронежского и Степного фронтов, перейдя в наступление, наносили противнику мощные удары с севера и северо–востока, и немецко–фашистские войска вынуждены были отойти на заранее приготовленные рубежи белгородско–харьковского плацдарма. Этому плацдарму ненецкий генштаб придавал особое значение. То был бастион, который должен преградить путь советской армии. Но немцам не удалось на нем задержаться. Белгород был нами уже взят. И теперь на очереди были Богодухов и Харьков…

Сложив газету вчетверо, Мещеряк сунул его в карман. Прошли две молодые туркменки в просторных пестрых платьях. На арбе, поджав ноги, дремал какой–то старик в чалме. Протрусил на ишаке краснобородый туркмен. И почему это ему на глаза попадается столько краснобородых?.. Мещеряк перешел на другую сторону улицы.

Позавтракал он в обкомовской столовой. Волоокая официантка принесла ему на подносе прохладное мацони, лепешки и кислое повидло на донышке блюдца. Не густо, но жить можно… Тем более, что официантка позаботилась л о чае — через минуту перед Мещеряком уже стояли пузатый фарфоровый чайник и пиала. За другими столиками торопливо завтракали обкомовские работники. Но Мещеряку спешить было некуда.

Он пил чай и думал о вчерашних визитерах. Что им было нужно? В первую очередь, разумеется, их интересовали его бумаги. Но кроме школьного учебника географии, принесенного Ризаевым из дому, в его планшете ничего не было. То–то, наверное, у визитеров вытянулись лица… Но почему он говорит о них во множественном числе? Наверняка к нему в номер проник только один человек. Ему хотелось узнать о намерениях Мещеряка, хотелось выяснить, с какой целью он прпбыл в Чарджоу и что собирается делать. И все это из–за того, что красноводский майор решил ему услужить. Стало быть, подполковник прав, когда говорил ему, что надо помалкивать. Не случайно же вчера кто–то пытался выяснить, что Мещеряк собирается делать. Но ведь последнего, говоря по совести, он сам еще не знал. Не может же он дать объявление в газету, что ищет Ачил–бека.

От этой мысли ему стало и смешно, и грустно.

К школьному учителю Усманову он отправился вместе со старшим лейтенантом Ризаевым и Садыковым. И это было еще одной ошибкой, которую он допустил. Ошибкой, имевшей, как пишут в авантюрных романах, роковые последствия.

На Марийскую Мещеряк и Ризаев пошли пешком, велев Садыкову туда приехать после того, как он сменит передний скат. При этом Мещеряк успокоил парня: пусть не переживает, им не к спеху. Свернув возле почты в переулок, они зашагали по рельсовым путям, блестевшим, как застывшие арычки, и вскоре очутились на пустынной улице, по обе стороны которой тянулись унылые глиняные дувалы.

У Мещеряка было такое чувство, словно он попал в лабиринт, из которого нет выхода, но Ризаев уверенно подвел его к деревянной калитке с намалеванным на ней синим номером «12».

В тихом дворике рос ветвистый карагач. Под сенью виноградных лоз хозяева, как полагается, устроили сури — соорудили небольшую деревянную площадку на сваях, на которую вела лесенка. На таком помосте хорошо отдохнуть вечерком или принять гостей.

Навстречу Ризаеву и Мещеряку из дома вышла пожилая узбечка в мягких неслышных сапогах и в белой шали. Ризаев что–то сказал ей, она кивнула и поклонилась. Хозяин был дома.

Он появился в полосатом халате. Треугольные кончики его яркого пояса задорно торчали в разные стороны. Приложив обе руки к животу, он поклонился гостям.

— Шарифиддин–ака, мы к вам по важному делу, — сказал Ризаев по–русски, чтобы Мещеряк понял.

Старик снова наклонил голову в черной сатиновой тюбетейке и пригласил гостей подняться на помост, на котором был разостлан вытертый ковер. Под помостом урчала медленная вода.

Они уселись на ковре, скрестив ноги. Первым делом Ризаев осведомился о сыновьях старика. Пишут ля? Живы ли, здоровы?..

— Придет день, и вернутся наши сыновья, и наши женщины по старинному обычаю станут осыпать их головы сладостями и пригоршнями монет, — ответил старик по–узбекски, и Ризаев тут же поревел его ответ Мещеряку.

Перед Мещеряком сидел темнолицый ширококостный человек. Из–под прищуренных век его лукаво смотрели детские глаза. А лет ему было, наверное, уже под шестьдесят. Ударив в ладоши, он дал знать жене, что можно подавать угощение.

Мещеряк счел своим долгом спросить, как старикам живется.

— Хорошо, — ответил хозяин по–русски. В его глуховатом голосе были и почтительность, и усмешка. Но тут же он снова перешел на свой родной язык.

Между тем хозяйка, неслышно ступая, подавала шавлу и манты, принесла чай. Шавле, очевидно, полагалось быть жирной, но время было трудное, и вместо мяса в рисовой каше темнели кусочки моркови.

Ели медленно. Старик шамкал беззубым ртом. Потом, когда дошло до зеленого кок–чая, отменно утолявшего жажду, Мещеряк рискнул сказать, что Шарифиддин–ака, на его взгляд, отлично говорит по–русски. Уж не приходилось ли ему бывать в России?

— В древности был философ. Имам Газали. Не слышали? — старик погладил жидкую бороденку. — Так вот, спросили у него однажды, как он преуспел в знаниях. А знаете, что он ответил? «Я не стыдился спрашивать». А я мог бы добавить, что не стыдился слушать. Но мне легче говорить по–узбекски, по–туркменски, по–тюркски, и если уважаемый гость желает…

Ни одного из этих языков Мещеряк, к сожалению, не знал. Признавшись в этом, он приложил руку к сердцу. Шарифиддин–ака может говорить на любом языке. Мещеряк благодарен ему за то, что он уделяет ему столько времени. Он пришел за советом. Он не знает, с чего начать…

Видя, что Мещеряк колеблется, Шарифиддин–ака опустил пиалу и сказал:

— Один человек, доверив другому тайну, спросил: «Запомнил?» — «Нет, забыл», — ответил друг.

Ризаев тут же перевел его слова, и Мещеряк кивнул.

— Шарифиддин–ака, — произнес он медленно. — Один большой человек как–то заметил, что история всегда повторяется дважды. Только один раз в виде трагедии, а второй — в виде фарса.

— Это был мудрый человек, — кивнул старик.

— Так вот, что бы вы сказали, если бы вдруг в этих местах снова объявился какой–нибудь Алим–хан или Ачил–бек?

— Который переметнулся от англичан к немцам? — не утерпев, спросил Ризаев.

— Вот именно, — подтвердил Мещеряк.

— Что ж, в мире нет такого коня, который бы не продавался, как говорил когда–то Ходжа Насреддин, — уклончиво ответил старик.

— Но вы допускаете такую возможность?

— Это небо, — старик поднял руки, — видело и не такое.

— Что он, по–вашему, должен был бы делать?

— Человек не может обойтись без других людей, а Шакал ищет себе подобных, — ответил старик.

— Понимаю… Вы хотели этим сказать, что шакал не может стать человеком, так?..

— У великого Саади сказано: «Что б ни делал, злой Человек не способен на благие чувства. Что б ни делал волк, ему вовек не постичь скорняжного искусства».

— У нас есть пословица: «Сказал бы словечко, да волк недалечко», — произнес Мещеряк.

Шарифиддин–ака кивнул, давая понять, что целиком одобряет сказанное. До него, очевидно, уже дошли слухи о том, что Ачил–бек снова объявился в этих местах.

— Есть и другая пословица: «Сколько волка ни корми, он в лес смотрит».

— Верно, — старик снова кивнул. — Это и к людям относится. — И снова чуть нараспев процитировал Саади: — «Добру учить глупца и подлеца напрасное старанье. Свечой светить над головой слепца — напрасное старанье!..»

Ризаев перевел.

На легкой веранде, подпертой тоненькими точеными колонками (позднее Мещеряк узнал, что такие веранды называются айванами) появилась хозяйка дома. Спустившись во двор, она захлопотала возле мангала, на котором стоял чайник, подбрасывая в огонь ветки саксаула. Под окнами блестела листва райхона. Ветви карагача были сильными, узловатыми.

Шарифиддин–ака сидел с полузакрытыми глазами и, как показалось Мещеряку, раскачивался в такт своим мыслям.

Помнит ли он Ачил–бека?.. Шарифиддин–ака вместо ответа отвернул рукав своего халата, под которым темнел рубец. Чувствовалось, что ему не хочется вспоминать прошлое.

— Его надо искать там, откуда он родом, — сказал он.

Мещеряку хотелось спросить, нет ли у Ачил–бека каких–нибудь особых примет. Но прежде, чем он отважился задать вопрос, старик сам сказал:

— Плохой человек, волк. И глаза у него волчьи, и повадки… Он очень страдал из–за того, что ростом не вышел. Карлики ненавидят великанов. И джигиты отвечали ему тем же. Но боялись его. Лучше повстречаться с тигром, чем с Ачил–беком. На базарах о нем разное говорят.

На базарах?.. Мещеряк посмотрел на Ризаева и подумал, что тому, пожалуй, придется походить по базарам, потолкаться среди людей. Сам он, к сожалению, был лишен этой возможности. Что толку от базара, если не знаешь языка? Видать, напрасно поручили ему это дело. Надо было поручить его кому–нибудь из местных…

Но вслух он произнес другое.

— У нас еще говорят: «Не так страшен черт, как его малюют». Я хочу сказать, что умный человек всегда может заставить глупца бесплатно тащить мешки с тыквами. Я вычитал это из книги о Ходже Насреддине. В поезде. Одолжил у случайного попутчика.

— О, в таком случае вы уже постигли одну из главных премудростей Востока, — оживился старик, и глаза его стали хитрыми.

— Ту, которая включает в себя весь коран?..

— Вместе с шариатом, книгой тариката и всеми другими книгами, — подхватил старик.

И они оба улыбнулись как школьники, изъясняющиеся на условном языке, непонятном для посторонних. Только в стране Детства понимают значение таких искусственных слов, как «эне», «бене», «раба», и только люди, не утратившие с годами молодого удивления и восторга перед святым таинством языка, так хорошо понимают друг друга.

На ковре пусто белели пиалы. Старик явно устал — его глаза отяжелели. И Мещеряк подумал, что пора уходить. Он посмотрел на Ризаева и поднялся.

— Спасибо вам, Шарифиддин–ака…

Что пожелать гостю? Разумеется, удачи. Старик прочел стихи султана Бабура:

Желанной цели должен ты добиться, человек.

Иль ничего пускай тебе не снится, человек…

Потом он сказал, что если Мещеряк интересуется историей, то он может дать ему одну редкостную книгу, и повел гостей в дом.

В большой прохладной комнате без мебели, устланной коврами, было несколько глубоких ниш, украшенных белыми лепными решетками. В этих нишах стояли книги.

Достав одну из них, старик бережно перелистал ее и, захлопнув, протянул Мещеряку. То была русская книга, изданная еще в прошлом веке.

«Газик» стоял у калитки. Садыков их уже заждался и сладко посапывал за рулем. Его ковбойская шляпа лежала рядом, на переднем сидении. Она была полна персиков.

— Почем кило? — не удержавшись, спросил Мещеряк, и старший лейтенант Ризаев машинально перевел его вопрос на узбекский: — Ничь пуль бир кило? — Сам он, начисто лишенный юмора, никогда не задал бы такого вопроса.

Садыков вздрогнул.

«Газик» заскакал по булыжнику и, прежде чем Мещеряк успел опомниться, остановился возле кирпичного дома с часовым у входа. Тут Мещеряк решил отпустить Садыкова: сегодня машина ему уже не понадобится.

Остаток дня он провел в отведенном ему кабинете, вчитываясь в старинный фолиант. В нем, кроме всего прочего, содержались выдержки из рассказа о путешествии в далекие страны некоего Ахмеда Ибн–Фадлана–ибн–ал–Аббаса–ибн–Рашида–ибн–Хаммада, совершенного им самим чуть ли не тысячу лет тому назад.

Ибн–Фадлан так рассказывал о своем посещении Хорезма:

«И мы увидели такую страну, что думали: не иначе как врата Замхарира[7] открылись из нее для нас. Снег в ней падает не иначе как с порывистым сильным ветром…

Базар и улицы, право же, пустеют до такой степени, что человек обходит большую часть улиц и базаров и не находит никого, и не встречается ему ни один человек. Не раз выходил я из бани и когда входил в дом, то смотрел на свою бороду, а она — сплошной кусок снега, так что я, бывало, оттаивал ее у огня».

Был месяц сильных ветров, лица сек песок пополам со снегом, когда путешественники покинули Хорезм. Было это 4 марта 922 года. Ибн–Фадлан и его спутники отправились в страну древних огузов — предков нынешних туркмен. Наблюдательный араб увидел среди них таких, которые «владели десятью тысячами лошадей и ста тысячами голов овец», и других, которые выпрашивали на дорогах лепешки хлеба. «Если заболеет из их числа человек, у которого есть рабыни и рабы, то они служат ему», а «если же он был рабом или бедняком, то они бросают его в дикой местности и отъезжают от него».

Огузы были кочевниками. Ибн–Фадлан свидетельствовал, что «дома у них из шерсти, они то останавливаются табором, то отъезжают. То видишь их дома в одном месте, то те же самые в другом месте, в соответствии с образом жизни кочевников и с их передвижением».

Книга так заинтересовала Мещеряка, что он просидел над ней до вечера. Но история историей, а ему надо было думать о сегодняшнем дне. Его не покидало чувство неудовлетворенности. Старик чего–то недоговаривал… Боялся Ачил–бека? Не рисковал открыть душу первому встречному? А может, Мещеряк совершил ошибку, что пошел к нему вместе с Ризаевым?.. Однако ни на один из этих вопросов он не находил ответа.

Он подошел к окну. В этот час небо было прозрачно–зеленым, с желтоватым отливом на западе. Чуждое, непонятное небо, пустынное и голое, притягивало к себе… Оно было вечным и заставляло думать о бренности бытия. Не потому ли Восток дал миру великих философов и поэтов?..

Вглядываясь в это небо, он думал о Шарифиддине Усманове, о его детских глазах и медлительных движениях. У старика был тихий голос мудреца. Что Мещеряк знал до этого? Восточную пословицу о том, что если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе? И только…

Подумав об этом, он вздрогнул. Нет, день не прожиг напрасно. Очевидно, ему необходимо было повидать этого старика и полдня просидеть над его книгой для того, чтобы вспомнить эту пословицу. Всему есть причина. И у каждой причины свои следствия.

Теперь он знал, что ему делать. Книгу он бережно завернул в утреннюю газету (надо ее вернуть старику!), а потом, насвистывая про себя «Темную ночь» — вот уж который день он не мог отделаться от этого мотива! — решил пройтись по городу. В гостиницу с ее затхлым провинциальным уютом его не тянуло. Там его никто не ждал.

Поэтому он вернулся к себе в номер только в десятом часу. На тумбочке лежала пыль, кровать не была перестелена — коридорная сегодня не убирала. Когда утром Мещеряк попросил ее у него ничего не трогать, она только обрадовалась. И все его вещи лежали так, как он их оставил.

Шавла военного времени не была такой калорийной, чтобы он не чувствовал голода до самого вечера. Табак?.. Он уже тоже не помогал. Было десять часов. Актрисы из соседнего номера еще не вернулись, за стеной было тихо, и Мещеряк решил постучать к уполнаркомзагу. Не разживется ли он у них кипяточком?

Жена уполномоченного, неряшливая растрепанная женщина из тех, что с утра и до ночи разгуливают в засаленных домашних халатах и войлочных шлепанцах на босу ногу, в ответ проворчала что–то невразумительное, но все же, смилостивившись над соседом, принесла ему чайник и пиалу. Больше ему ничего не надо? Сахару у нее нет, детишкам и то не хватает, но урюк…

Мещеряк поблагодарил.

Поставив чайник на тумбочку, он присел на кровать. Заморские консервы пришлось открыть ножом.

Тушенка оказалась жирной, волокнистой и соленой, Хорошо, что у него нашлись галеты. Без них есть тушенку было бы просто невозможно. Это вам не север!..

В соседних номерах захлопали двери — вернулись белорусские джазисты! Коридор полнился голосами. Поужинав, Мещеряк отнес соседке чайник. Чем бы ее отблагодарить? Он сунул в карман килограммовую банку консервированной американской колбасы. Детишкам…

— Что вы!.. — женщина всплеснула руками. Чудо!.. Таких золотых банок она еще никогда не видела. Но Мещеряку самому пригодится.

— Детям колбаса полезнее, — ответил Мещеряк.

Они обменялись улыбками, и Мещеряк, с трудом подавляя зевоту, вернулся к себе. Он разделся и лег. Простыня была горячей. Репродуктора в номере не было. А жаль!.. Он послушал бы последние известия… Но тут же он подумал, что в Москве нет еще и девяти. Он забыл о разнице во времени. Кстати, неизвестно, сколько ему придется пробыть в этих местах. Поэтому лучше перевести часы…

С мыслью об этом он впал в душный, тяжелый сон, в котором смешались события прожитого им дня.

Разбудил его резкий требовательный стук. Мещеряк вскочил и босиком прошлепал к двери.

На пороге стоял Садыков в ковбойке с обвисшими полями.

— Я вас не разбудил?

— Пустое. Что стряслось?

— Я за вами. Гвардии подполковник послал. Ночью совершено нападение…

— На… Усманова?

Садыков кивнул.

— Жив? — Мещеряк сдавил ему плечо.

— Не знаю. Отвезли в госпиталь.

Глава пятая

Это он накликал беду на старого учителя, он сам… Мещеряк корил себя за опрометчивость и легкомыслие. Мог бы догадаться, что с него не спускают глаз. Даже посещение непрошеного гостя, который рылся в его вещах, и то не заставило его призадуматься и принять меры предосторожности. Днем, на виду у всех, отправиться к Шарифиддину Усманову. И надо же!.. Снял китель и вообразил, будто ему удастся всех провести за нос. А они, не будь дураки, только посмеялись над его наивным маскарадом.

Хоть бы Шарифиддин–ака остался жив! Иначе он, Мещеряк, никогда не простит себе этого.

По злой иронии судьбы старого учителя привезли в военный госпиталь, разместившийся в здании школы, в которой Шарифиддин Усманов проработал больше десяти лет. Туда–то и доставил Мещеряка Садыков на своем запыленном «газике».

Они въехали прямо во двор. Там стояли армейские машины с красными крестами на бортах, бегали медицинские сестры и врачихи в белых халатах и таких же косынках, и прыжками, словно кенгуру, передвигались на костылях легкораненные. Эти были в каких–то застиранных синих зипунах из дешевой фланели и в тапочках. Из–под зипунов виднелись армейские кальсоны.

Мещеряк выскочил из «газика» и взбежал по широкой школьной лестнице на второй этаж в застойный запах карболки, несвежих бинтов, валерьянки и еще чего–то приторно–сладкого, вызывающего тошноту. Все окна и двери стояли настежь, но тяжкий госпитальный дух был недвижим и густ. В самом конце коридора перед закрытой дверью прохаживался старший лейтенант Ризаев.

— Туда нельзя… — Ризаев кивнул на дверь. — Операция еще не кончилась. Второй час идет… Главный хирург лично… — и замолчал, уставившись на сестру, которая появилась из операционной.

— Еще ничего… Он спит…

— Какое ранение? — спросил Мещеряк. — Пулевое?

— Проломлен череп, — ответил Ризаев. Он посторонился, чтобы пропустить сестру, и та прошла мимо с надменно поджатыми губами. Ее руки были в резиновых перчатках.

Мещеряку смертельно захотелось курить. Он вытащил кисет, но, вспомнив, где находится, тут же спрятал его. Пролом черепа… Следовательно, Усманов мог видеть того, который… Эх, если бы Мещеряку разрешили задать старику хоть один вопрос… Как этот человек проник к нему в дом? Перелез через дувал? Спокойно вошел в калитку? Если старик сам впустил его, то, естественно, они были знакомы…

— Это случилось утром, — сказал Ризаев. — Рана была совсем свежая. Его ударили камнем.

— Произошла ссора?

— Очевидно.

— Старик ничего не успел сказать?

— Когда мы прибыли, он был без сознания. Но его жена…

Мещеряк, глядевший в окно, круто повернулся на каблуках.

— Она не хочет говорить. Боится. Но своей сестре она рассказала, что знает этого человека.

— Это был… он? — Мещеряк подался вперед.

— Сам он не стал бы рисковать, — ответил Ризаев. — Он послал одного из своих… Это Хатамов, Кара Хатамов, конюх колхоза «Кзыл юлдуз». Он был одним из джигитов Ачил–бека, но его простили. А в прошлом году, когда его призвали, он дезертировал… Старуха рассказала, что они долго спорили. Хатамов настаивал, требовал, но Шарифиддин–ака не соглашался. Вот он его и ударил. Решил убрать. Очевидно, старик оставался единственным свидетелем… Он мог бы опознать Ачил–бека…

Мимо них снова прошла сестра. Халат на ее спине был темен от пота. На Мещеряка и Ризаева она даже не взглянула.

— Хатамов интересовался вами, — сказал Ризаев, понизив голос до шепота. — Старуха сказала, что он все время расспрашивал о вчерашних гостях. Кто такие, зачем приходили… Допытывался. Зачем, мол, приехал большой начальник?..

У Мещеряка заныло сердце.

— А старик оказался молодцом, — сказал Ризаев. — Ответил, что большой начальник интересуется историей. Старик ему даже книгу дал. Только, думаю, Хатамов не поверил…

«Еще не все потеряно, — подумал Мещеряк. — Ачил–бек должен проверить… Он пошлет кого–нибудь, чтобы тот еще разок порылся в моих вещах. Еще не все потеряно».

Он дождался появления главного хирурга и, узнав, что операция прошла успешно, растормошил Садыкова, который был горазд поспать. Поехали!.. Куда? Разумеется, в гостиницу.

Коридорная только–только еще приступала к уборке. Она была ленивой и нерасторопной. К Мещеряку она еще не заходила — вас много, а она одна. С медленно бьющимся сердцем Мещеряк открыл дверь. В номере все было таким, каким он его оставил: незастеленная кровать, открытая банка тушенки на тумбочке, вафельное полотенце на спинке кровати… Неужели он ошибся? Мещеряк тщательно осмотрел каждую вещь. А вот и то, что он искал!..

Как ни торопился Мещеряк, уходя вместе с Садыковым (кровать и то не застелил!), а все же успел оставить несколько «зарубок». Так, книгу, которую дал ему Шарифиддин Усманов, и школьный учебник дочери старшего лейтенанта Ризаева он перед уходом положил рядышком, позаботясь о том, чтобы их названия вытянулись в одну строку. Сейчас же учебник географии был чуточку сдвинут, и названия обеих книг уже не совпадали. Да и вторая книга лежала чуть–чуть левее… Покамест Мещеряк отсутствовал, кто–то к ним прикасался. Осторожно, чтобы не оставить следов… Кто–то хотел убедиться в том, что старик сказал правду. Кому–то нужны были доказательства этого. Что ж, в таком случае он получил их.

Тут он вспомнил, что басмач назвал его «большим начальником». Следовательно, Ачил–бек не догадывался о Цели его появления в Чарджоу. И на том спасибо. Что же ввело Ачил–бека в заблуждение? Надо разобраться. В самом деле, в городе неожиданно появляется какой–то военный. Его встречают, ему тут же выделяют отдельный кабинет с зарешеченным окном, предоставляют номер в Гостинице, набитой до отказа. Его прикрепляют к обкомовсксш столовой. Наконец, к нему прикрепляют легковую машину, которых в самом городе — раз, два и обчелся. По, чему? С какой стати?.. А потому, что этот военный моряк, надо думать, какая–то важная персона. Иначе с ним бы так не нянчились. К такому выводу должен был бы прийти каждый, кто умеет сопоставлять факты и логически мыслить. Ну а звание… Звание в данном случае не имело большого значения.

Своих противников Мещеряк никогда не считал дураками. И теперь всем этим надо было воспользоваться. Даже теми ошибками, которые сам он умудрился совершить. Их еще можно было обратить в свою пользу. Каким образом? Над этим стоило поразмыслить.

Он не выпускал изо рта папиросы, прикуривая одну от другой. Вокруг него клубился дым. А за окном чирикали воробьи. Он же сидел на кровати, машинально тасуя пачки папирос «Беломор», которые купил в обкомовской столовой, как тасуют игральные карты. Однако пасьянс из «Беломора» не выходил.

Мещеряк отдавал себе отчет в том, что за эти дни ни на шаг не продвинулся к цели. Ачил–бек был где–то рядом, совсем близко, но они словно бы поменялись ролями: не он шел по следу Ачил–бека, а тот наблюдал за ним.

Положение усугублялось тем, что до сих пор запеленговать рацию Ачил–бека не удалось. Больше того, за последние две недели тот ни разу не выходил в эфир. А раньше он регулярно по средам и пятницам вел передачи на частоте 9876 килогерц — каждая последующая цифра на единицу меньше предыдущей, легко запомнить. В распоряжении Ачил–бека был отличный радиопередатчик. Мещеряку приходилось такие видеть. Шедевр науки и техники, а не передатчик. Аппарат помещался в двух небольших сумках из черной кожи, которые с первого взгляда можно было принять за противогазы. В большей сумке находились три 90–вольтовых и одна 45–вольтовая батареи и аппарат Морзе, а во второй — коротковолновый передатчик и две складывающиеся серийные мачты с изоляторами на каждом конце и протянутой между ними проволокой. Эта установка обладала большой мощностью и позволяли вести связь на значительном расстоянии: Ачил–беку ничего не стоило поддерживать связь со станциями, расположенными не только на территории Ирана, но и соседней с ним Турции.

Если бы удалось узнать, где расположены базы Ачил–бека и где он скрывается!.. Была бы хоть одна ниточка… Но где об этом узнать? Не на базаре ли? А что, может, и там… Послать Ризаева? Не имеет смысла. У старшего лейтенанта каждый третий встречный если не дальний родственник, то свояк. Попросить, чтобы Ризаев отрядил верных людей? Пусть потолкаются среди народа, прислушаются к разговорам… А что толку? Шансов на удачу дочти никаких. И не в его привычке сидеть сложа руки и уповать на случай. Питаться базарными слухами? Этого еще не хватало…

Сам он на восточных базарах никогда не бывал. Не приходилось, и все тут. Он знал о них только с чужих слов. Поэтому он мог лишь представить себе огромную площадь, которая гудит и колышется, затопленная из конца в конец разноплеменной, разноязычной и многоцветной толпой. Халаты, чалмы, тюбетейки, попоны, покрывала… Потные лица. Блестящие глаза. Кричат и продавцы, и покупатели. И блеют овцы. И орут ишаки. Гончары выбивают палочками звонкую дробь на своих горшках, уговаривая всех плениться чистотою их звона. Продавцы дынь, изюма и тыкв хватают прохожих за полы халатов… В одном ряду торгуют зеленью, в другом мясом (теперь и верблюжатина в цене), а в третьем сидят чеканщики… Мещеряк не представлял себе, что теперь и восточные базары стали другими. Война… На базарах появились эвакуированные, которые торговали застиранными простынями, скатертями, старыми пиджаками и туфлями, чтобы на вырученные за них деньги купить хоть немного хлопкового масла или сушеного урюка. И тут же, опираясь на костыли, ходили выздоравливающие в госпитальных халатах, на которых позвякивали боевые медали. Эти не только искали среди эвакуированных земляков, но и меняли пайковый табак на виноградное вино.

Нет, нельзя было рассчитывать на то, что в этой пестрой толпе удастся что–нибудь услышать об Ачил–беке, Куда вероятнее было другое. В этой толпе наверняка расхаживали его люди. А раз так, то не следовало ли ему, Мещеряку, этим воспользоваться? Попробовать во всяком случае стоило.

Он подумал, что эта мысль не так уж плоха. Кто ловит слухи, а кто их сам распускает…

Ему хотелось начать действовать. Начать действовать — значило перехватить у противника инициативу. В этом он отдавал себе полный отчет.

Все лучше, чем гоняться за Ачил–беком по пескам, сказал он себе. Искать его в Каракумах? Да легче найти иголку в стогу сена. Любой одессит сказал бы: нема дурных!.. А он ведь тоже одессит…

Когда к нему постучала коридорная, Мещеряк потушил окурок. Он крикнул: «Да!..» Голос его был снова веселым. А все потому, что он уже принял решение.

В тот же день Мещеряк отправил в Москву радиограмму, текст которой был зашифрован дважды. Даже опытный дешифровщик, знакомый с итальянским «чифрарио таскабиле» (карманным шифром), применявшимся в первую мировую войну, после многочасовой работы обнаружил бы лишь безобидный текст. Для того, чтобы вникнуть в его скрытый смысл, этот дешифровщик должен был бы знать еще и то, что, кроме Мещеряка, знал только тот, кому была адресована радиограмма.

Мещеряк применил так называемый «прыгающий код», когда у одного из зашифрованных алфавитов каждый раз извлекается пять, семь или девять сокращающих знаков, которые затем переносятся на другой алфавит. Он сообщал адресату, что у него появилась возможность достать но сходной цене каракулевые шкурки для четырех офицерских шапок и одной генеральской папахи. По его просьбе местный скорняк подберет шкурки, а шапошник — выполнит заказ в течение трех–четырех дней. Мещеряк просил санкционировать это мероприятие и выслать деньги. При этом, хотя сам Мещеряк был моряком и ему полагалось носить зимнюю шапку из черного каракуля, он почему–то настоятельно рекомендовал своему другу, которому была адресована радиограмма, серый.

Кроме того, в шифровке говорилось о каких–то крылышках. В переводе на общепринятый язык это означало, что Мещеряк уже разработал план операции и срочно просит направить в его распоряжение четырех офицеров и одного генерала, которые должны прибыть в Чарджоу в летной форме при всех регалиях. Генерал, разумеется, мог быть не настоящим, а произведенным в это высокой звание лишь на время.

А поскольку в радиограмме говорилось, что «шайки» будут отосланы в Ташкент «общему другу», то это значило, что дело не терпит отлагательства и люди в помощь Мещеряку должны быть выделены из разведотдела штаба Среднеазиатского военного округа, находившегося в Ташкенте. Прибыть им следовало как можно скорее, не позже, чем через три–четыре дня.

К вечеру пришел ответ. Был он предельно лаконичен и состоял из двух слов: «Ждем шапок». Казалось, два приятеля злоупотребляют своим служебным положением и пользуются радиостанциями и кодом в личных целях. Но из ответа следовало, что план Мещеряка одобрен и офицеры прибудут вовремя. Уже по одному тому, что ему ни к чем нет отказа, Мещеряк мог заключить, что Москва придает операции особое значение. Видимо, речь шла не просто о ликвидации какой–то банды, состоящей из двух–трех десятков человек. Но об этом Мещеряку пришлось узнать лишь позднее, в конце ноября, и, как это ни удивительно, из… газеты.

Он еще держал в руках московскую радиограмму, когда в дверь постучали. Вошел старший лейтенант Ризаев и доложил, что только что вернулся из госпиталя. Усманов? Еще не пришел в себя, находится между жизнью и смертью, но врачи не теряют надежды… Есть обнадеживающие симптомы. Он, Ризаев, говорил с начальником госпиталя.

— Охрану обеспечили?

— Поставил двух автоматчиков. Одного возле двери, а второго во дворе, под окнами. Ни одна змея не проползет, — заверил Ризаев.

— Охрану нести круглосуточно.

— Ясно.

— У вас все?

Ризаев замялся.

— Старуха сидит у ворот. Причитает. Ее не пускают…

— Пустить. Разрешить ей ухаживать за стариком. За ее жизнь мы тоже несем ответственность. Договоритесь с начальником госпиталя.

— Будет исполнено.

— И вот еще что, — Мещеряк поднялся. — На днях приедет еще несколько товарищей. Быть может, даже генерал… Надо позаботиться о гостинице.

— Других распоряжений не будет? — спросил Ризаев.

— Нет, можете идти.

— Простите, я забыл… Один товарищ уже прибыл. Моряк. Говорит, что из какой–то… мамы…

— Моряк? Что ж ты сразу не сказал? Давай его сюда! — Мещеряк ринулся к двери.

В коридорчике на табурете сидел Нечаев. Выглядел он отлично: фуражка с «нахимовским» козырьком, золотые мичманские погоны на плечах, черные ботинки со скрипом… В таком виде хоть сейчас на Приморский бульвар!..

Они обнялись. Мещеряк любовно похлопал Нечаева по спине. Молодчина!.. Потом спросил:

— Почему не дал знать?

— Я ведь на попутных, — ответил Нечаев. — Пока уломаешь пилотов. До последней минуты не знаешь, удастся ли полететь. А в Баку я сам задержался. На сутки. Побывал у своих.

— Живы–здоровы?

— Мама в госпитале работает, а сестренка в институт сдала экзамены. Хотела на фронт, в зенитчицы, с трудом удержали… Нельзя маму оставить. Я не опоздал?

— Прибыл в самый раз. А что это у тебя? Никак на полюс собрался?

На чемоданчике, с которым приехал Нечаев, лежала его альпаговая куртка–штормовка на искусственном меху.

— Откуда мне было знать, куда отправляют? Приказано было собраться за пять минут. А у нас там по утрам заморозки.

— Ничего, отогреешься, — пообещал Мещеряк. — Пошли ко мне.

Потом, кивнув в сторону Ризаева, тихо сказал:

— Ты с ним полегче, обидчив. Не понимает шуток.

Пришло время действовать.

Вечером, когда Ризаев вернулся из госпиталя и сообщил, что старику вроде бы полегчало, Мещеряк усадил его за свой стол рядом с Нечаевым. Надо потолковать. Нечаева он в общих чертах уже ввел в курс дела, и теперь им следует договориться о деталях.

Ачил–бек, ясное дело, неспроста снова объявился в этих местах. Есть данные, что он интересуется какими–то важными оборонными объектами. Какими именно? Быть может, железнодорожным мостом через Аму–Дарью, по которому идут на фронт эшелоны бакинской нефти. Мост этот соединяет Чарджоу и пристань Фараб на той стороне, так?..

Ризаев кивнул.

Охрану моста придется поэтому усилить. Нечаев останется в Чарджоу. А они с Ризаевым, дождавшись приезда товарищей, о которых Мещеряк уже говорил, отправятся вниз по реке… В районе Хивы вот–вот начнутся работы по реконструкции аэродрома.

Ризаев слушал молча.

— Желательно, чтобы об этом строительстве стало широко известно. — Мещеряк снова взглянул на Ризаева и увидел, что тот не понимает. — Очень важно, чтобы об этом узнали, — мягко повторил Мещеряк. — Пусть на базарах заговорят о том, что приехали какие–то военные во главе с генералом, что они отправляются не то в Ходжейли, не то в Турткуль, а может, и в другое место, что там начнется какое–то важное строительство и нужны будут люди, что рабочим будут хорошо платить, что их обеспечат пайками и что все это, наконец, держится в секрете. Понятно?

Теперь и Ризаев понял.

— Подходящие люди найдутся? — спросил Мещеряк.

Ризаев кивнул.

— Вот и отлично. Разрешаю вам поведать об этом жене. Да так, чтобы и теща, и соседи услышали… Надо, чтобы эта новость обошла всех. Пусть о ней заговорят и в Хиве, и в Бухаре.

— А генерал… — Ризаев запнулся.

— Будет и генерал. Какая свадьба без генерала? — улыбнулся Мещеряк. — А тебе, Нечаев, придется после моего отъезда организовать похороны Усманова.

— Похороны? — Брови Ризаева полезли вверх. — Но ведь ему уже лучше. Я докладывал.

— Фальшивые похороны, — объяснил Мещеряк, теряя терпение. — Надеюсь, что Шарифиддин–ака проживет до ста лет. Он нам очень нужен.

Глава шестая

Слухи, пущенные опытными людьми, обычно описывают полный круг и бумерангами возвращаются к тем, кто запустил их. Мещеряк снова убедился в этом, когда старший лейтенант Ризаев, поджав губы, сказал ему, что не дольше как сегодня утром ему на секрету сообщили о приезде какого–то большого начальства… Слух исходил от парикмахера, узнавшего об этом будто бы от сведущего человека. Он, Ризаев, всегда стрижется у одного и того же мастера в той парикмахерской, что напротив почты, в которую часто заглядывают и обкомовские работники, и офицеры из облвоенкомата. Эта новость обрадовала Мещеряка. И это его, который по роду своей деятельности должен был бороться но только с явными врагами, но и с паникерами, болтунами и распространителями всяческих слухов. Чего не случается в жизни!..

— Я его не стал разубеждать, — сказал Ризаев. — Дал понять, что мне тоже кое–что известно, но мне полагается держать язык за зубами.

— Правильно, — кивнул Мещеряк. — Люди охотнее всего делятся сведениями, которые не подлежат оглашению… Многим хочется показать, что они посвящены в дела государственной важности. Этим они набивают себе цену. Но одного болтуна нам мало, очень мало…

— Я послал людей, они не подведут, — сказал Ризаев. — Скоро об этом заговорит весь город.

Гимнастерка плотно облегала его плечи. Ризаев душисто благоухал цветочным одеколоном «Ландыш». Его хромовые сапоги с короткими голенищами блестели. Мещеряк предупредил его, что они поедут на вокзал встречать начальство, и старший лейтенант явился в новеньком обмундировании, не забыв посетить парикмахерскую.

— Машины ждут, — доложил он.

— У нас есть еще время… — Мещеряк посмотрел на часы и надел фуражку.

Ташкентский поезд прибывал в одиннадцать часов с минутами. Получив сообщение о том, что группа офицеров во главе с генералом выехала, Мещеряк принял меры, чтобы устроить им подобающую встречу. Хотя от вокзала до гостиницы было рукой подать, Мещеряк заявил, что начальству негоже ходить пешком, что генералам следует воздавать генеральские почести, и выпросил на несколько часов «эмочку» у облвоенкома. Одна машина — просто «газик», а две машины — почетный эскорт.

На вокзал он поехал с Ризаевым. У Нечаева, который должен был остаться в Чарджоу, дел было невпроворот.

Так случилось, что люди, которым в тот день довелось очутиться на Чарджоуском вокзале, стали случайными свидетелями события, о котором потом рассказывали всем знакомым. Не было разве что почетного караула и духового оркестра. Когда ташкентский поезд торжественно подошел к перрону (даже машинисту, казалось, передалась важность этого момента), его встретила группа военных, включая военного коменданта и начальника станции. Они рассчитали точно и стояли там, где остановился мягкий вагон, из которого вышел молодой генерал–майор.

Генерал был при всех орденах, с голубыми лампасами. Его сопровождали два подполковника, майор и младший лейтенант в летной форме. То был первый генерал, которого видели в Чарджоу.

— Здравия желаю! — отчеканил Мещеряк.

Генерал и подполковники, по всему видать, были «ряженые», Мещеряк определил это с первого взгляда. Однако даже Ризаев к явному удовольствию Мещеряка не заметил этого. Мало ли молодых генералов — да еще в авиации!.. Ризаев, казалось, не дышал. Бедняга пожал руку генерала так бережно, словно тот был хрустальным.

Генерала и подполковников Мещеряк усадил в открытый «газик», приказав Садыкову ехать как можно медленнее, а сам вместе с Ризаевым, майором и младшим лейтенантом забрался в облвоенкомовскую «эмочку». Все складывалось как нельзя лучше.

К счастью, накануне закончились в местном клубе водников гастроли белорусского джаз–оркестра, и в гостинице освободилось несколько номеров. Поэтому не только генерал, но и сопровождавшие его офицеры получили отдельные номера. Перед тем номером, который отвели генералу, выставили часового.

Если бы Мещеряк даже не принял мер к тому, чтобы так пышно обставить прибытие генерала и его свиты, об этом все равно через час–другой узнал бы весь город. Стоило генералу появиться на улице, как за ним увязались пацаны. А есть ли лучшие разносчики новостей, чем босоногие озорники? Однако генерала, очевидно, нисколько не смущала их назойливость. Вечером того же дня он появился даже в городском парке.

А на следующий день каждый, кто заинтересовался бы генералом, мог увидеть его входящим в управление Амударьинского пароходства, в котором он провел больше часа. Затем в сопровождении Мещеряка и начальника ВОСО бассейна генерал и его свита поехали в затон, в котором стоял на котлоочистке буксирный пароход «Максим Горький», и поднялись на его борт. Осмотрев судно, они, судя по всему, остались довольны и простились с капитаном, который заверил, что к десяти часам утра пароход будет готов к отплытию.

— Учтите, это очень ответственный рейс, — напоследок предупредил капитана парохода начальник ВОСО. — Можете считать, что ваша команда получила боевое задание.

Он сказал это так громко, что его слышали и матросы, красившие надстройку шаровой краской, и члены нижней команды, орудовавшие гаечными ключами в гребных колесах, и вскоре об этом рейсе заговорили не только в затоне судоремонтного завода, но и на расположенной на противоположном берегу пристани Фараб. Шутка ли, до фронта тысячи километров, а команда «Максима Горького» получает боевое задание!..

«Максим Горький» был двухсотсильным буксиром, построенным незадолго до начала войны. Несмотря на это, он уже имел довольно обшарпанный вид. И виной тому была бешеная, своенравная Аму–Дарья.

Пароход боролся с нею изо всех сил, в его топках жирным пламенем горел мазут, а над трубою постоянно висел черный дым, но с рекою совладать ему было трудно.

Мутные воды стремительно неслись в рыхлых, легко размываемых берегах, подмывали их, обрушивали, то тут, то там буравили глубокие вымоины, затягивали длинными отмелями вчерашнее русло. Оттого судовой ход был извилист и постоянно петлял. Тогда земляные дамбы, намываемые путейцами, лопались, как перегнившие уздечки, и река совсем выходила из повиновения. Вот и приходилось прибегать к толовым шашкам и поднимать взрывами многотонные фонтаны воды, чтобы пароход мог пройти перекат.

В красноватой толще амударьинской воды не отражались ни пустынные берега, ни кучевые облака, неподвижно висевшие над ними. В ней не было обычной речной голубизны и прозрачности. Ее мутные воды неслись стремительно, но с утомительным однообразием. Недаром в учебнике географии говорилось, что по мутности Аму–Дарья не уступает даже Тигру.

Садыковский «газик» пришлось поставить на корме парохода под буксирными арками, а над передней палубой натянуть брезент. Капитан хотел уступить пассажирам свою каюту и каюту механика, но Мещеряк отказался. На палубе им будет не так жарко. Особенно если капитан распорядится поливать брезент водой.

У капитана буксира было такое же скуластое тонкогубое лицо с узким монгольским прищуром раскосых глаз, как у старика Усманова. Но капитан был значительно моложе. Преисполненный важности от сознания, что он выполняет боевое задание, капитан почти не сходил с мостика.

Сидя под брезентом, влажно хлопавшим над головой, Мещеряк вглядывался в незнакомые берега. Пустыня!.. Что ждет его впереди? Со спутниками о всем было уже переговорено и Мещеряк не мог не думать о будущем. Неужели окажется, что все напрасно? Затеять такую грандиозную операцию и остаться с носом? А тем временем Ачил–бек… Нет, и в этом случае на пути Ачил–бека должен был оказаться Нечаев.

Мещеряк вспомнил, как старик Усманов как бы невзначай процитировал древнего мудреца Насира Хосрова, поучавшего: «Уж лучше ты не занимайся делом, коль в нем себя считаешь неумелым», и подумал, что Шарифиддин–ака неспроста привел именно эти слова. Хотел вселить в него уверенность? Что ж, тогда Мещеряк признателен ему за это.

Старик Усманов виделся ему в «чустской» тюбетейке из черного сатина с белой вышивкой «гаджак бадами», а не в госпитальных бинтах… Так уж была устроена его память. Добрых людей она являла ему в добром здравии. Оттого и друзей, погибших на войне, он всегда вспоминал только живыми, веселыми, а не такими, какими они были, когда им воздавали последние воинские почести.

А пароход тем временем продолжал шлепать плицами гребных колес, под которыми вскипала вода, и яростно сияло над ним солнце. «Максим Горький» шел порожнем, без груженых барж, и Мещеряку подумалось, что как ни ходко он идет, а людская молва должна его опередить. Разумеется, если они с Ризаевым не ошиблись в своих расчетах.

Пески, простиравшиеся до самого горизонта с обеих сторон, напоминали Мещеряку море. То же однообразие и бескрайность пространства, те же волны, только как бы застывшие на века. И вдруг на третий день пути за этим серым песчаным пространством возник зеленым видением Хорезмский оазис.

За пристанью Турткуль потянулись тугаи, эти среднеазиатские джунгли, переплетенные лианами. Облитый полуденным светом, взблескивал частокол тростника. Опираясь на поручни, Мещеряк перевел взгляд на Аму, широкую и быструю. Над нею дрожал, радужно переливаясь, сильно нагретый воздух, и очертания берегов все время менялись в нем, и все, что было на этих берегах, тоже хрупко ломалось — холмы и туранги (местные тополя), и отары каракульских овец, сошедшие к реке на водопой, и будки бакенщиков… А по самой реке навстречу пароходу медленно двигался под прямоугольным черным пиратским парусом какой–то груженый каюк.

Через несколько часов «Максим Горький» прибыл в Ургенч.

Город Ургенч с его узкими кривыми улочками и тупиками, с низкими, темными и сырыми глинобитными постройками, продолжал оставаться почти таким, каким он был во времена баев и мулл. Город пересекал широкий оросительный канал Шават, на котором хозяйничали горбоносые дарги, ловко управлявшие своими черными, густо просмоленными лодками. Хлопкоочистительный и маслобойный заводы, равно как и все административные здания, располагались на его правом берегу.

Матросы, руководимые Садыковым, по сходням спустили «газик» на берег, и Садыков уселся за баранку. Он был прирожденным шофером, привыкшим к движению, и вынужденная неподвижность тяготила его весь рейс. Парню не терпелось показать «самому генералу», на что он способен. В песках он покажет класс!..

Но Мещеряк не торопился покидать Ургенч Здесь ему надо было уладить кое–какие дела.

— Обратимся за помощью к местным властям, — сказал он генералу. — Они нам помогут.

Над каналом стояли деревья. Сомкнули кроны и таловые деревца, и вечно молодые, как бы лишенные возраста чинары, листва которых постоянно свежа. Некоторые из них были в два и в три обхвата. А под ними, в тени, над медленной водой арыка хозяйничал на деревянном помосте, накрытом коврами, толстый чайханщик, который сосредоточенно раздувал жаровню. Дальше возле глинобитного мазара рос кустарник, увешанный тряпочками: молящиеся обрывали кусочки своих халатов, как и должно поступать мусульманам возле святого места, и оставляли их здесь. На улице в теплой пыли играли дети.

Садыков остановил свой «газик» возле двухэтажного здания. Старые узбеки в чалмах и туркмены в бараньих шапках, сидевшие в ближайшей чайхане, обратили свои взоры на генерала, вышедшего из машины, и Мещеряк остался этим доволен.

— Старый городишко, — сказал Мещеряк Ризаеву.

— Хива лучше, — ответил старший лейтенант. — На востоке говорят: «Дам два мешка золота, чтобы хоть одним глазом взглянуть на Хиву».

— Охотно верю, — сказал Мещеряк. — Надо разузнать, есть ли председатель…

Тот оказался на месте. И хотя в кабинете у него сидел приехавший накануне заместитель председателя Совнаркома республики, он, узнав о визите генерала, отложил все свои дела.

— Председатель вас просит, — сказала девушка в тюбетейке, дежурившая в приемной.

Генерал, Мещеряк и Ризаев вошли в кабинет. Вот так встреча!.. Мещеряк сразу узнал зампреда, возглавлявшего когда–то делегацию трудящихся Узбекистана, которая привозила им подарки на фронт.

— Товарищ Юлдашев? Салям алейкум…

Махмуд Абдулаевич Юлдашев в свою очередь тоже узнал Мещеряка, хотя на том была сейчас морская форма. Широко улыбаясь, он принялся вспоминать свою поездку на фронт. Зима, Подмосковье, землянки… Разве такое забудешь? Потом он спросил, что привело Мещеряка в их края.

— Разрешите, товарищ генерал… — Мещеряк скосил глаза. Надо было соблюдать субординацию. Только заручившись согласием генерала, он приступил к делу. Они направляются в Хиву. Возле Хивы, как известно, расположен небольшой аэродром. Так вот, его предстоит реконструировать, подготовить к приему тяжелых военных самолетов. Работа должна вестись в строжайшей тайне. Но им нужны люди…

Переглянувшись с хозяином кабинета, зампред Совнаркома почесал за ухом и сказал:

— Пожалуй, людей мы вам сможем дать. Человек сорок. Хивинцев. Снимем рабочих хлопкоочистительного завода, они все равно не полностью загружены, а до поступления нового урожая еще далеко. Это вас устроит?

— Хотя бы человек пятьдесят, — попросил Мещеряк. — Для начала. Остальных мы сами наберем.

— Якши. Дадим пятьдесят.

— Нам нужны также материалы. Лес, проволока…

— Ну, леса у меня нет, — зампред развел руками. — Сами получаем по чайной ложечке… А зачем вам проволока?

— Оградить территорию.

— У нас строят дувалы. Быстро и дешево.

— Согласен, — Мещеряк кивнул. — Но вы не ответили… Вы нам разрешаете произвести дополнительный набор рабочей силы?

— Пожалуйста.

Он даже не надеялся, что так быстро решит все вопросы. Инструмент, спецодежда, питание… Но все уладилось меньше чем за тридцать минут. Мещеряк закрыл блокнот. Все, список исчерпан…

Тогда хозяин кабинета хлопнул в ладоши и кивком головы дал понять девушке, появившейся на пороге, что можно внести плов и сладости. В такую жару разве можно без чая? Он пригласил гостей к низкому столику.

Отказаться было неудобно. К тому же Мещеряку хотелось спросить еще о многом… Но эти вопросы лучше всего было задать за дружеским столом. Заговорили о положении на фронтах, о видах на урожай, о кочевниках, строящих на свои сбережения самолеты и танки… По примеру колхозника Ферапонта Головатого. Один из кочевников сдал в фонд обороны пять верблюдов!

Мещеряк и его спутники слушали почтительно.

И только когда чайники опустели, Мещеряк рискнул пробормотать, что в Чарджоу ему прожужжали уши о банде какого–то Ачил–бека… Не помешает ли она им? Со временем может понадобиться охрана…

— У страха глаза на выкате. Так, кажется, у вас говорят, — сказал зампред Совнаркома. — Ачил–бек действительно появлялся в этих местах. Но потом подался в пески. Не столько мы его, сколько он нас боится. Времена изменились. Во всяком случае я не слышал, чтобы он напал на какой–нибудь караван или кишлак… Нет у него поддержки в народе.

Именно это Мещеряку и хотелось услышать. Он знал, что Ачил–бек не для того рискнул перейти границу, чтобы попытаться отомстить своим старым врагам, как это могло показаться со стороны. У Ачил–бека была другая цель. Не станет он размениваться…

После полудня Садыков с генералом, обоими подполковниками и лейтенантом, который должен был о них позаботиться, укатили в Хиву, тогда как майор, Мещеряк и старший лейтенант Ризаев остались в Ургенче. Майор был из интендантов и сам вызвался Мещеряку помочь. Наряды на рабочую силу, продовольствие, горючее и прочее?.. Пустяки. На гражданке он был снабженцем и в два счета раздобудет все необходимое. Армию у нас любят, армии никогда не откажут… Тем более, что у них на руках бумага, на которой стоит подпись зампреда Совнаркома всего Узбекистана…

Майор, не мешкая, отправился в поход по разным конторам, а Мещеряк в сопровождении Ризаева пошел искать типографию. С чего обычно начинается строительство? С того, что площадку ограждают забором… Памятуя об этом, Мещеряк решил первым делом заказать пропуска. Коль скоро речь идет о работах на секретном объекте особой важности, то без пропусков не обойтись.

Глуховатый и подслеповатый метранпаж в замасленной спецовке поправил дужку очков, заключенных в железную оправу, и исподлобья взглянув на Мещеряка, потребовал, чтобы ему дали образец… Откуда он знает, что заказчику требуется? Ведь пропуска бывают разные, постоянные и временные, разовые с корешками и личные, с фотокарточками.

— Нам с фотокарточками, — сказал Мещеряк, хотя брови Ризаева, прислушивавшегося к их разговору, снова полезли вверх.

Вооружившись карандашом и медной типографской линейкой, Мещеряк присел к столу. Художником он был никудышным, и ему пришлось изрядно попотеть. Но как бы там ни было, а в конце концов из–под его карандаша все же вышло подобие образца. Сверху большими буквами было написано: «Пропуск №…», ниже, вслед за буквами Ф.И.О., шли три пунктирные линии, а правее места для фотографии, обведенного тонкой рамочкой, стояла подпись: «Зам. начальника оборонного объекта № 1 подполковник Сидоров». Такова была фамилия одного из подполковников, сопровождавших генерала.

— К утру они должны быть готовы, — предупредил Мещеряк. — Успеете?..

— Двести штук?.. Да мы их на «американке» за полчаса отстукаем, — ответил метранпаж. — Не извольте беспокоиться.

Теперь с делами было покончено. Ризаев, которому не раз приходилось бывать в Ургенче, предложил Мещеряку пройтись по городу.

День был на исходе, и глинобитные стены отбрасывали слабые тени. Изразцовые минареты мечетей ввинчивались в высокое зеленоватое небо. Была пятница, и муэдзины гортанно призывали правоверных приступить к вечерней молитве. Людей на улицах было мало.

Когда Мещеряк притомился, Ризаев повел его в ближайшую чайхану.

Там щекотно пахло сладким луком и бараниной. Над огнем чернел огромный казан, в котором млел плов, и отблески пламени озаряли потные лица старых узбеков и туркмен, перед которыми на вытертом ковре стояли пузатые фарфоровые чайники. Отяжелев от дневной жары и обильной еды, старики смаковали ароматный чай.

Среди седобородых и чернобородых посетителей чайханы Мещеряк увидел и одного краснобородого, лицо которого показалось ему знакомым. Но он рассудил, что, как известно, не одна рыжая корова на свете, и равнодушно отвернулся от него. За те несколько дней, что он прожил в Средней Азии, он уже успел пристраститься к чаю, как замоскворецкая купчиха,

От канала Шават, протекавшего поблизости, тянуло вечерней прохладой. Над помостом поднимался сытный пар. У людей, сидевших на помосте, были благостные лица. Они отдыхали, наслаждаясь тишиной и покоем. Только старики знают цену мирской суете.

В этой тихой чайхане Мещеряк с Ризаевым скоротали весь вечор. Ночевать они отправились на пароход, все еще стоявший у пристани. Но прежде, чем подняться на судно, на котором их ждал майор, Мещеряк решил заглянуть в диспетчерскую. Кто знает, авось на его имя уже поступила какая–нибудь радиограмма.

— Кому, Мещеряку?.. — девушка–диспетчер заколебалась. — Тут есть одна, но адресована она начальнику пристани. В ней упоминается ваша фамилия, но я не имею права…

Тогда в разговор вмешался Ризаев. Он что–то сердито сказал девушке по–узбекски, и та, вспыхнув, сразу присмирела.

— Пожалуйста, можете ознакомиться, — произнесла она, потупив глаза.

«Лрек Богданову, — прочел Мещеряк. — Из Чарджоу. 20. 07. Передайте Мещеряку что сообщению Нечаева учитель Усманов вчера похоронен чарджоуском кладбище. Чрек Дьяконов».

— Чрек — это начальник пароходства, а лрек — начальник пристани, — объяснила девушка, не поднимая глаз.

— Все в порядке, — Мещеряк повернулся к Ризаеву.

И они вышли из диспетчерской, провожаемые удивленным взглядом девушки, которая не могла понять, чему Мещеряк обрадовался. Ведь в радиограмме говорилось о смерти и похоронах.

Глава седьмая

Ночью прошел быстрый дождь, и утром, когда они выехали из Ургенча, «газик» быстро попал в унылое однообразие сумеречного неба и бурых от влаги барханов, убегавших в обе стороны от горизонта. Машина шла по широкому гладкому плато, похожему на Дно обмелевшего озера. Приторный запах бензина и тряска вгоняли в безразличие, в сон. Земля была розовой, окрашенной выходами солей, но вдалеке она теряла свой цвет и сливалась с мглистым небом.

Над барханами стоял теплый туман. Небо долго оставалось скучным, без солнца, но в нем и теперь угадывалась далекая и незримая еще голубизна. Ризаев заявил, что к полудню небо очистится и снова станет жарко. И точно, вскоре день повеселел.

И жизнь в пустыне с приходом солнца сразу оживилась. Испуганные шумом мотора, повыскакивали из своих норок песчанки и суслики. На песке замелькали искорки ящериц. Когда же повстречался грузовик — старый, помятый и серый от пыли, громыхавший на ходу всеми своими цепями и разболтанными бортами, — оба водителя, и Садыков, и тот, другой, — затормозили, чтобы перекинуться по обычаю пустыни, словом.

У Мещеряка, сидевшего рядом с Садыковым, было такое чувство, словно вот–вот на гребне одного из барханов появится всадник. Тот будет прямо сидеть в седле на тонконогом жеребце и к его седлу будет приторочен корук — длинный шест с волосяным арканом. Когда всадник настигнет врага, он ловко набросит корук ему на шею, стащит с седла и с позором поволочит его по земле. Ведь именно так всегда поступали басмачи.

Но тут же Мещеряк подумал о том, что времена изменились, и люди Ачил–бека вряд ли станут пользоваться таким устаревшим оружием. У них теперь наверняка были и немецкие «шмайсеры», и парабеллумы, которые куда лучше маузеров времен гражданской войны, и что вместо того, чтобы с гиком, свистом и криками «Алла!..» скакать по пустыне, они постараются действовать исподтишка. А если нет, то он, Мещеряк, ни черта не понимает в этом деле и ему надобно срочно менять профессию…

Вместо всадника Мещеряк увидел на гребне бархана одинокого верблюда. Тот стоял, расставив ноги треугольником. Потом Мещеряк увидел еще одного, второго, третьего…

Пески неожиданно кончились, — впереди расстилался слепящий такыр.

Стала видна и кибитка, черневшая у кромки песков. Вокруг нее тоже стояли в задумчивом оцепенении одногорбые верблюды. Были они все облезлые, с вылинявшей шерстью, и казались старыми, немощными, напоминая городскому жителю пыльные, выброшенные на чердак кушетки, из которых торчат пружины и клочья серой паты. Но верблюды были живыми, они двигались.

В тени возле кибитки лежали две здоровенные местные овчарки с грязно–белой курчавой шерстью. Их бока тяжело ходили от жары, из разинутых пастей вываливались влажные, арбузно–малиновые языки. А в самой кибитке пахло бараньей шерстью, дымом и кислым молоком. Туда сквозь прорехи в крыше проникали лучи солнца.

На кошме стояли пустые миски. Людей в кибитке но было.

— Ты что, сбился с пути? — напрямик спросил Мещеряк Садыкова.

— Нет, хотел набрать воды, чтобы залить в радиатор, — ответил Садыков.

— Тогда поехали, — Мещеряк уселся на переднее сидение «газика».

И машина снова понеслась по такыру на предельной скорости. Жаркий ветер, завихряясь, врывался в нее, кидал в лицо душную солоноватую пыль. Небо слепило глаза; даль, воспаленная зноем, дрожала, и над краем земли плавал слабый миражик — какие–то кустики, деревья, светлая полоска воды…

Но вскоре выяснилось, что это не мираж. Впереди была Хива.

Хотя от аэродрома до города было каких–нибудь пять–шесть километров, Мещеряк попал в Хиву лишь на четвертый день после приезда. В то время ему было не до памятников старины — пусть и таких, за одну возможность поглазеть на которые люди были когда–то готовы отдать мешки золота.

Аэродром, на который привез Мещеряка Садыков, был таким, каким Мещеряк и представлял его себе. Несколько домиков, «колбаса» на мачте, поле в выбоинах… Возле одного из домиков, в котором помещались мастерские, стоял Двухместный самолет У–2.

Иногда, правда, на этом аэродроме садились и транспортные «Дугласы», прилетавшие из Ташкента, но это случалось не так уж часто.

Все разместились в одном домике, по четыре человека в комнате.

Первые дни ушли на подготовку к основным работам. Расторопный майор привез сотню лопат и кетменей, раздобыл где–то полевую армейскую кухню. Вскоре на аэродром потянулись полуторки с ящиками вермишели и макарон. Один из подполковников оказался военным инженером по специальности и взял на себя руководство земляными работами, а второй — охрану «объекта». Ризаеву же предстояло быть и прорабом, и переводчиком одновременно.

Рабочие с хлопкоочистительного завода должны были вот–вот прибыть. Директор скрепя сердце выделил в распоряжение Мещеряка тридцать семь человек. Получив список, Мещеряк послал Ризаева в Хиву договориться с местным фотографом об изготовлении фотокарточек для пропусков, и Ризаев привез из города базарного фотографа с красным деревянным ящиком на треноге, специалиста по пятиминутным «моментальным» снимкам. То был одноногий старикашка с жесткими седыми усами.

После этого Мещеряк решил отправиться на рекогносцировку, побывать в соседних кишлаках. С какой стороны им может грозить опасность?.. Аэродром был как на ладони, и Мещеряк все время ловил себя на том, что ждет неожиданного удара. Рассуждая логично, им ничто не угрожало. Но разум, как известно, не всегда управляет нашими чувствами.

Именно по этой причине Мещеряк решил посмотреть, что же делается вокруг.

— Мне с вами поехать? — спросил Ризаев. — Все–таки…

Мещеряк понимал, что старший лейтенант прав. И тем не менее, пересилив себя, он ответил, что поедет сам. Согласиться с Ризаевым — значило признать, что вся их затея никуда не годится и заранее обречена на провал. Но этого не могло быть. Он, Мещеряк, был для басмачей слишком незначительной добычей.

— Возьмите хоть автомат, — сказал Ризаев.

— Ладно, — Мещеряк положил автомат на заднее сидение «газика». Вряд ли он ему пригодится.

Садыков рванул с места.

Перед ними лежало ровное плато. Тусклая и однообразная равнина, поросшая редкой невысокой растительностью. Блеклость травы и кустарников наводила уныние. Под колесами машины покорно умирали выгоревшие травинки карабаша.

Потом «газик» долго шел по голым барханам. Теперь он двигался тяжело, его колеса буксовали на подъемах, прокручиваясь с длинным свистом. Все, сели!.. Садыков дал задний ход и попробовал взять бархан с разгона. Не вышло!.. После четвертой попытки, признав свое поражение, парень выключил мотор, бесшумно съехал вниз, вылез из машины и стал откручивать привязанные сзади узкие деревянные бревна, так называемые «шалманы». Без таких «шалманов» ни один здешний шофер не отправится в путь.

В пустыне, как обычно, было ветрено. Там, где пески едва зеленели, паслись отары. Мещеряк глядел на застывшую наветренную рябь, покрывавшую склоны барханов, и думал о том, что опи похожи на огромные раковины.

Кишлаки, в которые они заезжали, были тихими и сонными. Мужчин в них почти не было, одни женщины, старики и дети. Садыков, разговаривавший с ними и расспрашивавший у них дорогу, сказал Мещеряку, что чужаков здесь не было. Иногда появлялись казахи–кочевники — и только.

А ведь Ачил–бек со своими головорезами был где–то рядом.

Прошел еще час, другой… На этот раз «газик» остановился возле двух низеньких глинобитных домиков с плоскими крышами. Колодец!.. Вокруг него было голо, вся растительность выбита скотом, который пригоняли сюда на водопой. В таком домике всегда найдется постель, топливо и один–два скорпиончика, прилепившиеся к притолоке. Но Мещеряк приказал ехать дальше.

К вечеру жара стала спадать. Только в зените небо все еще оставалось ясным и голубым. На востоке оно потускнело и подернулось дымкой. На ровной и твердой, как асфальт, поверхности сухого такыра почти незаметной была автомобильная колея.

И вдруг начало быстро темнеть. На западе померкла светлая полоса, и в синем густеющем небе заблистали первые звезды. Теперь, когда стемнело, Садыков часто нагибался, то и дело останавливал машину и отыскивал след. Когда он нагибался, то казалось, будто он обнюхивает землю.

— Останови, — приказал Мещеряк. — Заночуем.

Они разожгли костер. Сухой саксаульник быстро, торопливо взялся огнем. Пламя вспыхнуло, взметнулось, запахло едким дымом.

Садыков, сидя на корточках, деловито подкладывал в костер узловатые сучья саксаула и сухие стебли джейраньей травы. Теперь он еще больше был похож на мексиканского ковбоя. Он действовал умело, споро, и кос rep сразу расцвел, зеленое, лиловое, алое пламя костра нежно одевало чайник, а Мещеряк и Садыков ждали, чтобы он закипел. Потом, когда они поужинали, костер, оставленный без присмотра, начал вздрагивать, опадать, и стало казаться, будто ночь вокруг тоже тихо вздрагивает.

Проснулся Мещеряк от конского ржания и схватился за автомат. Из песков доносился гул. Но оказалось, что это было слитное живое дыхание табуна.

Подполковник инженерно–авиационной службы оказался человеком дела. Дали людей — стало быть, надо их использовать на все сто. Летное поле в плачевном состоянии, и если они его приведут в порядок, им за это только спасибо скажут. Было бы неразумно, даже преступно в такое время, когда идет война, не воспользоваться предоставившейся им возможностью. Этот аэродром, помянете его слово, может еще пригодиться. Есть ли поблизости другие? То–то и оно…

Но Мещеряк настоял, чтобы первым делом обнесли высоким дувалом все постройки и выставили у ворот часового. Так надо!.. Поэтому, когда прибыли первые рабочие, Ризаев, исполнявший обязанности прораба, распорядился приступить к постройке забора. Все понятно? Не ему их учить, как надо месить глину.

Люди, присланные директором хлопкоочистительного завода, не были богатырями. Но месить глину они умели. Дувал?.. Для них это было привычным делом. Отчего не поработать, если будут хорошо платить? Тем более, что начальник обещает выдать талоны на мануфактуру…

Ситец, сатин и бязь, которых объединяло это понятие, были тогда в дефиците.

Соорудив из фанеры и жердей небольшой навес, Ризаев уселся за письменный стол. Попросил подходить по одному. Фамилия? Имя?.. Он сверялся со списком и выдавал талоны. А потом попросил всех сфотографироваться. Для пропусков. Старичок–фотограф со своим волшебным красным ящиком стоял тут же.

Мещеряк наблюдал за этим издали, не вмешиваясь. Видел, как фотограф усаживает своих клиентов на колченогий стул, поставленный возле стены мазанки, как ныряет под черное покрывало, а потом плавным движением базарного фокусника закрывает объектив черной нашлепкой. Готово! Следующий… Мокрые снимки он лепил на лист белой жести, и они тут же высыхали на солнце. После этого оставался сущий пустяк: наклеить фотографии на пропуска и прихлопнуть их треугольной печатью.

Среди рабочих, присланных директором хлопкоочистительного завода, Ачил–бека и его людей, разумеется, быть не могло. Тем не менее Мещеряк распорядился изготовить снимки в трех экземплярах. Дескать, по две фотографии должно храниться у каждого в его личном деле. Во всем должен быть образцовый порядок.

На оформление документации и раздачу инструмента ушел целый день. Ризаев был дотошен и медлителен. Но зато на другой день, придя на работу, люди сразу же смогли заняться делом. За три десятка шагов от мазанок, там, где в будущем должны были быть ворота, их встречал Садыков, вооруженный автоматом, и проверял пропуска.

Казалось, все идет как надо. Время от времени перед работающими появлялся генерал, и они могли лицезреть его в полном блеске, сновали офицеры с озабоченными лицами, тарахтел «газик» и приезжали, нещадно пыля, груженые полуторки. Но Мещеряк тревожился. Слухи… У него не было уверенности, что они сделают свое дело. Объявления о том, что строительству «Объекта № 1» срочно требуется рабочая сила, были расклеены по городу, но и на них Мещеряк не возлагал больших надежд. Он знал, что противник и хитер, и осторожен.

Однако Мещеряк напрасно нервничал. Если не объявления и слухи, то талоны на мануфактуру возымели действие. Люди потянулись за город, к аэродрому.

На третий день от желающих получить мануфактуру уже отбоя не было. Приходили женщины в каких–то обносках, инвалиды на костылях, несовершеннолетние юнцы, старики… С каждым надо было поговорить. Кого принять, кого обнадежить, а кого и отправить с миром. Только поспевай!.. Видя, что Ризаеву одному не управиться. Мещеряк вызвался ему помочь.

— Фамилия?

— Чарыев…

— Имя, фамилия?..

— Курбан Клыч…

Акмаев, Ниязов, Атамурадов, Умар Ганиев… Татары, узбеки, туркмены, русские… Но краснобородого, которого надеялся увидеть Мещеряк, среди них не было.

До конца недели они приняли на работу еще человек сорок. Неужто напрасно?..

Пятница была на исходе, и Мещеряк послал Садыкова в Ургенч. Нет ли известий от Нечаева? Вот уже который день он ничего не знал о нем. А в Чарджоу был железнодорожный мост. И Ачил–бек мог интересоваться именно им…

Заодно Садыков должен был отправить в Чарджоу пакет, в котором лежало около ста фотографий — авось Шарифиддин Усманов опознает Ачил–бека… Но уверенности в этом у Мещеряка, говоря по совести, не было.

Из Ургенча Садыков вернулся поздно вечером. Есть радиограмма, есть… Мещеряк схватил ее и прочитал трижды. Мещеряка ставили в известность, что в среду Ачил–бек снова вышел в эфир на частоте 9876 килогерц. Запеленговать его, однако, опять не удалось. Но его рация работала из района Хивы. И передала всего лишь два слова: «Пришел, увидел…»

«Надеешься вскоре передать: «И победил», — подумал Мещеряк. — Ну нет, не выйдет!..»

Ризаев смотрел на него с удивлением.

— Теперь ты можешь показать нам свою Хиву, — сказал ему Мещеряк.

Был нерабочий день. Выехали вчетвером: генерал, которому не мешало показаться на глаза горожанам, Мещеряк, Ризаев и подполковник инженерно–авиационной службы, оказавшийся любителем старины. За баранкой «газика» невозмутимо сидел Садыков.

Со времен средневековья Хива была разделена на две части. Серо–желтой громадой лежала Ичан–Кала — наиболее древняя часть Хивы. Она была обнесена старинными мощными стенами двухкилометровой длины. Хазараспские ворота, перекрытые шестью куполами, открывались в сторону многоводного канала Паван.

Когда–то в Ичан–Кале жили хан и его приближенные. Оттого здесь располагались многочисленные мечети и дворцы, гарем и монетный двор. Но сейчас эта часть города была мертва. Здесь обитали ящерицы и еще, быть может, призраки.

Но светило солнце и о призраках не хотелось думать. Со времени начала войны Мещеряк еще никогда не чувствовал себя в такой безопасности. Он был даже без оружия.

В пустынном небе гордо торчал минарет Калтаминор, покрытый зелеными изразцами. Но минарет Ислачходжа оказался еще выше. Ризаев повел их в «Таш–хаули» — «Каменный двор», комнаты которого были отделаны хорезмским орнаментом, и они очутились среди бесчисленного множества резных деревянных колонн, стоявших на мраморных основаниях. В каменных двориках дворца было даже прохладно.

Точно так же тихо и сумрачно было в заброшенном медресе. Не оторвать удивленных глаз от бесконечных узоров растительного орнамента, писанных белыми и розовыми красками, сохранившими свою свежесть до сих пор, от резных деревянных решеток и дверей. Мещеряк не чувствовал над головой тяжести камня. Он смотрел, любовался и думал о том, что лучшего места для передатчика, чем в этом мертвом городе, трудно, пожалуй, найти.

Он чувствовал близость Ачил–бека.

Пробродив несколько часов по мертвому городу, они подошли к мавзолею Пехлевана Махмуда, построенному мастером, который за свое удивительное искусство по лучил у современников прозвище Джин. То была святыня хивинцев, Мещеряк уже знал это.

— Зайдем, — предложил подполковник.

— Только снимите сапоги, — предупредил Ризаев. — Оставим их у входа. Нельзя оскорблять чувства верующих.

Войдя в мавзолей, они остановились. Меж изразцов на стенах внимание подполковника сразу же привлекли два пояса орнаментов. Каменная арабская вязь бежала справа налево. То были, очевидно, изречения из корана.

Пехлеван Махмуд был самым сильным борцом своего времени. Семь веков тому назад на его выступления стекались многотысячные толпы. По преданию, однажды враждовавшие войска прервали битву и установили временное перемирие только для того, чтобы вместе присутствовать на поединке силача Махмуда.

— Он был также выдающимся музыкантом, — тихо сказал Ризаев, — И сам писал стихи. Это его стихотворения… Они написаны не по–арабски, а на фарси… Вслушайтесь в музыку этих рубайи…

Ризаев прочел стихи, а потом их перевод:

Зимой костер — прекрасной нежпых роз,

Кусок кошмы — прекрасней шелка кос.

Пирьяр–Вали вам говорит: прекрасней

Клеветника — цыганский драный пес…

— Мудро, — сказал подполковник.

— А над решеткой надгробья начертано другое, — сказал Ризаев. — Послушайте…

Сто гор кавказских истолочь пестом,

Сто лет в тюрьме томиться под замком,

Окрасить кровью сердца небо — легче,

Чем провести мгновение с глупцом…

Он замолчал и быстро оглянулся. Мимо прошаркал старый узбек в драном халате. Его глаза сверкнули и погасли.

— Он был святым? — спросил Мещеряк, заинтересовавшийся Пехлеваном Махмудом.

— Он был грешным. Святым стал после смерти. Он ушел от людей непобедимым. Весь Хорезм гордился своим богатырем. После смерти хивинцы нарекли его именем канал. Пехлеван–Яб…

Позади опять что–то зашелестело. Теперь уже Мещеряк оглянулся. Нет, показалось… То была, очевидно, ящерица.

— А в центре Хивы вот уже сколько столетий сияет голубой купол этого мавзолея, — закончил Ризаев.

Ответ не заставил себя ждать. Из Чарджоу пришла радиограмма: «Осторожно семьдесят третий». Старый джигит Усманов опознал на одной из фотографий Ачил–бека.

Под семьдесят третьим номером в списке рабочих числился некий Курбан Клыч.

Думал был уже готов. Высокий, надежный. Теперь люди работали на летном поле, и когда Ризаев протяжно ударил по обрубку рельса, все побросали лопаты и потянулись через ворота к полевой кухне, чтобы, подставив глиняную миску под поварской уполовник, получить свою порцию горячей каши. То было зеленоватое варено из маша, похожего на горох.

Который же из них Курбан Клыч?

Получив радиограмму, Мещеряк не выказал телячьей радости. Магомет пришел к горе?.. Что ж, на это и был расчет. Мещеряк чувствовал скорее усталость, чем удовлетворение. То, что он в последние дни жил в постоянном напряжении, дало себя знать именно теперь. Курбан Клыч… Было очевидно, что он проник сюда не один, что он н его люди вооружены и застать их врасплох будет не просто.

Но где же тот, который направляет Ачил–бека? Этого Мещеряк не знал. Он мог лишь предположить, что немецкий офицер, перешедший границу вместе с Ачил–беком полтора месяца тому назад, находится где–то поблизости. Вероятнее всего, немец отсиживался где–нибудь в мертвом городе, там же, где находилась рация. До поры до времени он не рисковал покинуть логово. Он ждал своего часа.

Зато он, Мещеряк, своего часа уже дождался. Если он возьмет Ачил–бека, немец сям вылезет из своей норы. Как миленький. Ведь без Ачил–бека и его люден этот немец как без рук. Даже если при нем кто–нибудь и находится.

Надо брать!.. И не дольше как завтра. Тихо, без шума… Решено и подписано, как говорили когда–то у них в Одессе.

Он не удержался от соблазна и приблизился к Ачил–беку, чтобы на него хоть мельком взглянуть. Тот сидел на корточках и молча жевал. Был он худ и темнолиц. Верно говорил Усманов: Ачил–бек не вышел ростом. Вот тебе и богатырь!..

Возле Ачил–бека, привалясь к стене мазанки, отдыхало в холодке еще человек десять. И это все его люди? Маловато… Впрочем, те семеро, которые расположились напротив, тоже наверняка были из его своры. Итого, выходит, человек шестнадцать, семнадцать… А в распоряжении Мещеряка, включая работников аэродрома, на которых он мог положиться, было человек десять. Но зато на его стороне была внезапность.

Вечером, когда Садыков, выпустив рабочих, закрыл ворота, Мещеряк собрал своих людей. Попросил всех проверить оружие. Именно потому, что предстояла решающая схватка с врагом, Мещеряк был оживлен. План?.. У него есть кое–какие соображения. Каждый, как говорится, должен знать свой маневр… Но надо все обсудить. Сообща…

Спал он тревожно. Видел душные, сумеречные сны: по пустыне мягкой войлочной поступью шел караван, и Мещеряк вместе с верблюдами прислушивался к звону солнца, к шороху песка… Поэтому утром он встал с тяжелой головой.

Снова плавился под солнцем песок, а в низине лежал тяжелый знойный воздух. Но чувство тревоги не проходило. Мещеряк не мог от него отделаться. Тревога была не только в нем самом, но и вокруг, в разреженном воздухе, которым он сухо обжигался, как обжигаются кипятком.

С трудом он дождался двенадцати часов. Зной давил тяжело, а горьковатый запах пустыни был густ. Наконец он услышал протяжный звон рельса и увидел, как люди, работавшие на летном поле, потянулись к воротам, черневшим в дувале.

У ворот, как обычно, стоял с автоматом Садыков.

Едва заметно кивнув ему, Мещеряк последним вошел во двор. Люди уже обедали, усевшись на землю и уставясь в свои миски. Курбан Клыч со своей компанией сидел там же, где и вчера. Жирно пахло пловом.

Прошло еще несколько медленных минут. Один из рабочих хлопкоочистительного завода, агитатор, поднялся и попросил своих людей подсесть поближе, он им почитает газету. А Курбан Клыч? Тот, как и предполагал Мещеряк, остался на месте, чтобы быть поближе к генералу, который в эту минуту вышел из домика, окруженный своей свитой. Видно было, что Курбан Клыч не прочь послушать, о чем это они так оживленно говорят.

Мещеряк оглянулся. Ризаев стоял возле «газика». Интендантский майор разговаривал с шофером полуторки, стоявшей посреди двора (он ее нарочно поставил так, чтобы отсечь людей Курбан Клыча от рабочих хлопкоочистительного завода). Все были на местах, все ждали его сигнала, и Мещеряк медленно поднял руку с платком…

И в это же мгновение перед его глазами лопнул огненный шар. Лопнул с такой силой, что Мещеряка швырнуло на землю. Но, падая, он еще успел услышать короткую автоматную очередь и чей–то истошный крик. А потом — сразу! — весь мир стал черен.

Глава восьмая

Был конец ноября 1943 года. Поздней ночью по пустынной заснеженной Москве мчали четыре автомашины. Миновав Киевский вокзал, понеслись по Можайскому шоссе. Уже кончились высокие дома. Тут и там в снегу чернели пятистенные избы. Но затем и они остались позади. За Кунцевом машины свернули налево, потом направо. Остановились возле оцепленной воинской платформы. Там на путях уже стоял темный поезд.

Отошел он бесшумно, без гудков, и уже утром проследовал Мичуринск.

Обстановка, которая к тому времени сложилась на фронтах, была не из легких. Войска 2–го и 1–го Прибалтийских фронтов вели бои в районе Витебска и Городка. Войска Белорусского фронта под командованием К.К.Рокоссовского вели бои за Гомель. После того, как войска 1–го Украинского фронта освободили столицу Украины Киев и вышли на рубежи Малин–Житомир–Фастов, противник успел перегруппировать свои силы и перешел в контрнаступление. 19 ноября ему удалось снова овладеть Житомиром, а к 25 окружить Коростень. Трудные упорные бои шли и на других фронтах.

Между тем поезд, о котором говорилось выше, ми–повал Сталинград. Потом пронеслись вокзалы Кизляра и Махачкалы. К вечеру поезд прибыл в Баку.

Здесь немногочисленные пассажиры этого поезда, который шел вне расписания, снова сели в машины и отправились на аэродром, на котором их уже ждали самолеты СИ–47. Когда они поднялись в воздух, следом за ними взмыли девятки истребителей. Еще через три часа внизу показался город. То был Тегеран.

Советская правительственная делегация прибыла к месту проведения исторических переговоров глав трех союзных держав. К самолету, в котором летел советский Верховный главнокомандующий, подкатил автомобиль.

Советское посольство в Тегеране размещалось в нескольких зданиях, расположенных в тенистом парке за надежной оградой. Здание английской миссии, охранявшейся смешанной бригадой англо–индийских войск, располагалось неподалеку. Но до американского посольства было далеко. Поэтому Сталин попросил Рузвельта переселиться на территорию советского посольства.

28 ноября уже на закате солнца открылась конференция руководителей трех великих держав. Она проходила о отдельном здании на территории советского посольства. Охрану нес международный караул: на каждом из постои стояли три часовых. Сменяли их три разводящих.

29 ноября Черчилль вручил Сталину почетный меч, присланный королем в дар Сталинграду. В тот день Черчиллю исполнилось 69 лет и в английской миссии был дан обед.

На конференции были окончательно определены сроки открытия второго фронта (план «Оверлорд»), но ее историческое значение этим далеко не ограничивалось. Американский генерал О.Бредли в своей книге «Записки солдата» признает, что «после двух лет дискуссий, неразберихи, уверток и проведения второстепенных операций вторжение через Ла–Манш стало основным стержнем стратегии союзников в войне в Европе».

Однако все ото стало известно значительно позднее, уже поело того, как война закончилась. А тогда, в начале декабря 1943 года, прочтя в газете о состоявшейся в Тегеране конференции, Мещеряк понял лишь то, что был одним из тех людей, которые обеспечивали безопасность руководителей трех великих держав.

Газета попала к нему в руки, когда он лежал в палате военно–морского госпиталя в Сочи. За окном штормило море, и был слышен его рокот. Мещеряк уже понемногу выздоравливал. В этот госпиталь он попал после того, как полтора месяца провалялся в Чарджоу, где из него извлекли пули, выпущенные почти в упор: Ачил–бек, заподозривший неладное, успел выстрелить первым, еще до того как Мещеряк выхватил свой пистолет. Но Ачил–беку это но помогло. Он и его люди были схвачены. А спустя несколько дней Нечаеву удалось довершить дело, захватив в развалинах мертвого города обер–лейтенанта Отто Мейера вместе с его рацией.

Сообщил об этом Мещеряку сам Нечаев, не отходивший от него после операции пи на шаг.