Тени прошлого

Глава 3

Список, который лежал у меня на подушке, когда я поднялся к себе в спальню, был невелик. Но определенные сюрпризы в нем имелись. Там значилось пять имен, и все эти девушки спали с Дэмианом, видимо, до того, как он стал бесплоден после каникул, проведенных под жарким португальским солнцем. Все они также родили ребенка в пределах указанного времени. Там оказалась и Люси Далтон, что с легкой печалью отметил я. От нее я ожидал большего, ибо она одной из первых разглядела личину Дэмиана. Попадание в этот список Джоанны Лэнгли удивило меня меньше. Я еще тогда знал, что у них роман, и мне казалось, они хорошо друг другу подходят. Я еще удивлялся, почему он ничем не закончился. Наверняка мне предстоит это выяснить. Чего я не ожидал, так это увидеть, что среди зарубок на ложе Дэмиана значилось и имя ее королевского высочества принцессы Моравии Дагмар, а также имя краснолицей, шумной охотницы на мужчин Кандиды Финч, которую я бы никак не счел соответствующей его вкусам. Боже! Погулял он знатно, ничего не скажешь. А вот Терри Витков, напротив, входила во многие списки побед того года, включая мой собственный. Американская авантюристка со Среднего Запада, она владела меньшими деньгами, чем готова была признаться, и приехала в Лондон лишь после того, как исчерпала все возможности высшего общества Цинциннати. Ее сексуальные представления, которые скорее предвосхищали следующее десятилетие, чем восходили к периоду до ее рождения, как у большинства девушек, помогали ей пользоваться неизменной популярностью. По крайней мере, среди мальчиков.

Каждое имя было аккуратно напечатано. Рядом с ним значилась нынешняя фамилия женщины – фамилия по мужу, и там, где необходимо пояснение, – имя мужа. После этого стояло имя, пол и дата рождения ребенка, который нас интересовал, с краткой пометкой об остальных детях в семье. Наконец колонка адресов, иногда по два или даже три, с телефонными номерами и адресами электронной почты, хотя вряд ли большое количество моей работы могло быть проделано по Интернету. Сопроводительная записка наверху: «Насколько мы смогли установить, сведения следующие» – означала, что я не мог быть полностью уверен в этой информации. Некоторые записи содержали больше подробностей, чем остальные, но в целом, судя по виду, всем данным можно было доверять. Ни с кем из этих женщин я больше не встречался, даже случайно, но то немногое, что знал, совпадало с содержанием списка. К листку скрепочкой был приколот конверт. В нем, как обещано, лежала платиновая кредитная карта, выпущенная на мое имя.

Завтракал я в одиночестве. Компанию мне составляли, кажется, все известные в нашем мире газеты, аккуратно сложенные на другом конце длинного стола. Дворецкий спросил меня, может ли он собирать вещи или есть причина, по которой ему следует с этим повременить. Таковой причины не оказалось. Он поклонился, радостный, что я позволил ему оказаться полезным мне, но прежде, чем выйти из комнаты и отправиться выполнять свое дело, проговорил:

– Мистер Бакстер спрашивает, не будет ли у вас времени заглянуть к нему, прежде чем вы уедете на станцию?

Я умею отличать приказ от вопроса.

Спальня Дэмиана располагалась в противоположной части дома. Наверху от лестничной площадки широкая галерея вела к полуоткрытым двустворчатым дверям. Только я поднял руку, чтобы постучать, меня окликнули по имени, и я очутился в светлой комнате с высокими потолками, обшитой панелями цвета «гри-трианон»[16]. Может быть, я ожидал увидеть мрачное логово колдуна, но нет – это было явно то второе место в доме, где, помимо библиотеки, обитал Дэмиан. Большая георгианская кровать красного дерева на ножках стояла у завешанной гобеленами стены, так чтобы лежащий был обращен к резному камину в стиле рококо. Над камином висел один из многочисленных портретов очаровательной леди Гамильтон работы Ромни. Высокие окна выходили в парк, на некий миниатюрный дендрарий, солидное и ухоженное собрание редких деревьев. По всей комнате беспорядочно стояли инкрустированные стулья. Письменный стол и маленькие столики были завалены книгами и уставлены всевозможными ценными предметами. Довольно милая кушетка, которая называется «герцогиня Бри», со сложенным в ногах пледом ждала, когда ей представится возможность принять и уютно устроить своего хозяина. Вся атмосфера была прелестной, утонченной и неожиданно женской – комната, оформленная в более тонком вкусе, чем я ожидал от хозяина.

Дэмиан лежал в постели. Я не сразу увидел в тени полога его размытые очертания. Сгорбившегося и обложенного подушками Дэмиана окружали письма и новые горы газет. Я невольно подумал, что для местных почтальонов наступит черный день, когда Дэмиан «снимет покров земного чувства»[17].

– Ты нашел список, – сказал он.

– Нашел.

– Удивился?

– Про Джоанну я знал. По крайней мере, подозревал.

– У нас все закончилось еще задолго до того. Но я переспал с ней один последний раз в ту ночь, когда она вернулась из Лиссабона. Она тогда заглянула ко мне на квартиру. Видимо, хотела убедиться, что со мной все в порядке.

– Я не удивлен.

– И все продолжилось.

– Но разве к тому времени ты не переболел свинкой?

– Горло у меня заболело только несколько дней спустя. К тому же в организме сохраняется некоторое количество этого самого, не задетое болезнью.

– Слишком много информации.

– Как ты понимаешь, я успел стать величайшим в мире экспертом, – невесело ухмыльнулся он. Удивительно, как крепко он держался, несмотря на все, что с ним происходило. – А как остальные?

– Ну, с Терри спал даже я, и Кандида тоже не слишком меня удивляет, хотя не подумал бы, что тебе такие нравятся. Но про остальных двух я не подозревал.

– Полагаю, ты огорчился, увидев там свою старую подружку Люси.

– Только потому, что мне казалось, она не любит тебя так же сильно, как я.

Эти слова впервые за утро заставили его рассмеяться. Но затраченное усилие отдалось болью, и нам пришлось подождать, пока он придет в себя.

– Ее тянуло только к тем людям, которых она не любила. Всех остальных она делала своими друзьями. Включая тебя.

В какой-то степени это было справедливо, и я не стал перебивать.

– Ты с кем-нибудь из них видишься? – спросил Дэмиан.

Странно было слышать от него такой беззаботный тон, если вспомнить, как все закончилось.

– Почти нет. Сталкиваешься иногда с людьми – как это обычно бывает. Так что, они все вышли замуж?

Мне вдруг показалось странным, что я этого не знаю.

– Да, рядом и в горе и в радости, в некоторых случаях – в очень горьком горе. Кандида – вдова. Муж погиб одиннадцатого сентября. Но я слышал, что до этого они жили очень счастливо.

Моменты, когда друзья из другой жизни внезапно оказываются тесно связанными с нынешним миром, порой потрясают.

– Мне очень жаль. Он был американец?

– Англичанин. Но работал в каком-то банке, нью-йоркский офис которого находился на одном из верхних этажей. По трагической случайности в тот день его вызвали туда на совещание.

– Боже, какой ужас… Дети есть?

– Двое от него. Но он не мог быть отцом ребенка, который меня интересует. Когда они поженились, мальчику было восемь.

– Да, помню, она была матерью-одиночкой. Храбрая!

– Для племянницы пэра в семьдесят первом году? Еще бы не храбрая! Грубовата, но энергична. Этим она мне и нравилась. – Дэмиан замолчал, и легкая улыбка тронула уголки его рта. – Есть ли имена, которые ты рассчитывал увидеть, но не нашел?

Мы переглянулись.

– Нет, но ведь список все равно не полон.

– Что ты имеешь в виду?

– Здесь только девушки, которые родили в определенный период времени.

– Конечно, – кивнул Дэмиан. – Все правильно. Он и во всех остальных отношениях не полон. – Пояснять он не стал, да и мне крайне не хотелось, чтобы он углублялся в эту тему. – Карточку нашел?

– Да. Правда, не думаю, что она мне понадобится.

– Пожалуйста, перестань вести себя как англичанин и глупец, – вздохнул Дэмиан. – У тебя нет денег. У меня денег столько, что если я начну до конца жизни тратить по миллиону фунтов в день, то едва ли оставлю в этой сумме заметную брешь. Пользуйся картой. Отведи душу. Ни в чем себе не отказывай. Воспринимай это как свой гонорар. Или как мою благодарность. Или как мои извинения, если хочешь. Но возьми ее.

– Я бы не сказал, что у меня совсем нет денег, – ответил я. – Просто у меня не столько денег, как у тебя.

Он не дал себе труда подтвердить мои слова, а я не стал дальше протестовать, так что, видимо, можно было считать, что я согласился.

– У тебя есть какие-то предпочтения, с кого мне стоит начать? – спросил я.

– Ни малейших, – покачал головой Дэмиан. – Начинай с кого хочешь. – Он помолчал, чтобы перевести дух. – Но пожалуйста, не откладывай это надолго. – Его голос стал резче и более хриплым, чем накануне вечером. То ли так всегда с ним бывало по утрам, то ли он чувствовал себя хуже. – Торопить я тебя, конечно, не хочу, – прибавил он.

Особенно горько во всем этом, даже для меня, было то, что он пытался говорить с приподнятой любезностью, как в комедии Рэттигана[18]. Таким тоном он мог произнести: «Может, партию в теннис?» Или: «Кого подбросить до Лондона?» Стойкости ему было не занимать.

– Мне кажется, времени на все это должно уйти немало, – сказал я.

– Разумеется. Но прошу тебя, не больше, чем необходимо.

– А если я не найду никаких сведений, ни положительных, ни отрицательных?

– Вычеркни тех, кто точно не подходит. Потом подумаем о тех, кто остался.

В этом была логика, и я кивнул:

– До сих пор не понимаю, почему я за это взялся.

– Потому что если откажешься, то будешь чувствовать себя виноватым, когда я умру.

– Перед ребенком – может быть. Но не перед тобой.

Обычно я не бываю резок и не могу сказать, почему я так говорил с ним в то утро. На злодеяния, которые я ему вменял, к тому времени уже вышел срок давности, они были забыты, а если и не забыты, то теперь не имели никакого значения, даже для меня. Но он тем не менее, кажется, меня понял.

Мои слова растворились в молчании. Потом Дэмиан поднял взгляд и твердо посмотрел на меня:

– За всю жизнь у меня не было друга, который был мне более дорог, чем ты.

– Тогда зачем ты это сделал?

Он плохо меня знал, если считал, что эти любезные, слащавые сантименты сотрут воспоминания о его поведении в тот вечер, который был худшим в моей жизни. И очень надеюсь, худшим не только в моей.

– Даже не знаю… – Дэмиан углубился в свои мысли, уставившись невидящим взглядом на пейзаж за окном. – Мне кажется, я с детства страдал от своего рода клаустрофобии души. – Он улыбнулся. – Просто я всегда терялся, когда дело касалось любви. И больше всего, когда мне приходилось принимать чью-то любовь.

На этом мы и расстались.

Может показаться, что я постоянно думал обо всех этих людях, и прежде всего о Дэмиане, с тех пор как сорок лет назад покинул последнюю в своей жизни танцевальную площадку, но это не так. Как любой человек, за прошедшие годы я пытался разобраться в запутанной алогичности своей жизни и уже давно не задумывался о том, что происходило со мной, да и со всеми нами. Тот мир, в котором мы тогда жили, был другой планетой, с другими чаяниями и надеждами, и, подобно планете, удалился от нас, следуя по собственной орбите. Время от времени на свадьбе или благотворительном собрании я мельком видел тех девушек, теперь покрывшихся морщинами и превратившихся в седеющих матерей семейства. Мы улыбались, говорили об их детях, и почему они уехали из Фулема, и лучше ли оказалось в Сомерсете, но не критиковали изменения, произошедшие в мире вокруг нас. Тот мир я полностью оставил сразу после Португалии и, несмотря на то что все уже забыто, никогда к нему не возвращался. Теперь, когда я задумался о нем, оказалось, что по некоторым из его персонажей я скучаю. Люси Далтон, например, всегда была моим надежным союзником. Ведь именно она окончательно повлияла на мою решимость пройти сезон. Я, правда, недолюбливал ее мужа. Пожалуй, в этом и была причина, по которой мы отдалились. Но сейчас это казалось слишком вздорной причиной, чтобы терять друга, поэтому я решил начать свое расследование с нее. Список подсказал мне, что Люси переехала в Кент и живет где-то неподалеку от Танбридж-Уэллс, так что позвонить и напроситься на обед будет нетрудно, под предлогом того, что я «проезжал мимо».

Говоря о том, что на мою решимость пройти сезон повлияла Люси, я имел в виду то, что по ее приглашению я оказался на Балу королевы Шарлотты, который тогда считался официальным началом балов и главной церемонией среди всех мероприятий. Не присутствовать на нем означало, что ты не считаешься полноправным участником, но я не собирался идти туда, поскольку изначально не нацеливался на полное членство. До бала оставалось совсем немного времени, как вдруг, к своему удивлению, я получил открытку от леди Далтон, которая просила меня составить им компанию. Прежде чем дать ответ, я позвонил ее дочери.

– Мы должны были взять с собой моего кузена, Хьюго Грекса, но он нас кинул, – без экивоков ответила Люси. – Если не можешь пойти, не страшно, только скажи сейчас, чтобы мы успели найти кого-нибудь другого. Все, кто хотел, уже идут.

Не самое лестное приглашение, но мне было любопытно, и, кроме того, я начинал понимать, что если собираюсь пройти сезон, то нужно делать все как полагается.

– Нет, почему же. Я с удовольствием пойду. Спасибо.

– Напиши маме, а то она подумает, что ты странный. К тому же она скажет, где и когда надо быть. Ты знаешь, что нужен фрак?

– Еще бы!

– Тогда если не увидимся раньше, то до встречи на балу. – И Люси повесила трубку.

Может быть, потому, что изначально я не собирался на бал, когда я в тот же день узнал, что Дэмиан Бакстер уже приглашен, это было для меня откровением. В те дни студентам колледжа Магдалены, как наверняка и многих других колледжей, предоставляли не просто комнатку для сна и занятий. Вместо этого у каждого студента была не только спальня, но и гостиная, что требовало немалого пространства под жилые помещения. В тот год мои комнаты находились в старом перестроенном домике на противоположной от колледжа стороне Магдален-стрит, который в 1950-х годах был поглощен новым университетским двором, появившимся вокруг него. Апартаменты были очаровательные, и я до сих пор вспоминаю о них с любовью, но находились они в различных частях здания. Я немало удивился, когда, сходив в спальню за книгой, вернулся в гостиную и обнаружил там Дэмиана, который стоял у камина и грел ноги перед клокочущим газом.

– Как я понимаю, ты идешь на Бал королевы Шарлотты с Далтонами, – начал он. – Нельзя ли у тебя переночевать? Не хочется после всего сюда тащиться.

– Откуда ты знаешь?

– Люси поведала. Я сказал, что иду с Уоддилавами, и тогда она решила позвонить тебе. Ревную!

В этих словах содержалось очень многое. Даже больше, чем он сам понимал. Но может быть, и нет. Дэмиан явно был полон решимости попасть на бал. Зная о чувствах очарованной им Джорджины и подогревая их, он был уверен, что для него путь на бал лежит в этом направлении. Помимо этого, Дэмиан таким образом сообщал мне, что первым кандидатом Люси на замену отказавшегося кузена был он, а я всего лишь запасной вариант. Дэмиан хотел, чтобы я и это знал.

– Ты не говорил, что идешь.

– А ты и не спрашивал. – Он поморщился. – Джорджина Уоддилав. Фу! – Мы обменялись улыбками, что с моей стороны было постыдным вероломством. – Где ты берешь напрокат фрак?

– У меня свой, – ответил я. – Достался в наследство от кузена. Думаю, еще впору. По крайней мере, налез прошлым Рождеством, когда я ходил на охотничий бал.

Дэмиан кивнул и проворчал:

– Конечно, у тебя есть свой. Я и не подумал. – Настроение Дэмиана слегка изменилось. Он глотнул терпкого белого вина, которое я ему протянул. – Даже не знаю, зачем я туда иду.

– Тогда зачем идешь? – искренне удивился я.

Он на мгновение задумался:

– Потому что могу!

История костюма сама по себе увлекательный предмет, и любопытно, что я наверняка застану смерть по крайней мере одного вида одежды, который в свои лучшие времена играл весьма значимую роль, а именно фрака. С начала XIX века стараниями мистера Браммела и до середины XX фрак был излюбленным мужским костюмом для любого вечера в свете, униформа британской аристократии. Когда в конце 1920-х годов шурин спросил герцога Ратленда, надевает ли тот когда-либо смокинг, герцог ненадолго задумался и ответил: «Когда обедаю с герцогиней в ее спальне».

Некоторых удивило, что фрак пережил войну, так как шесть лет царствования смокингов и мундиров могли бы с ним покончить, но Кристиан Диор, возродив почти эдвардианский стиль одежды, с турнюрами, корсетами, стегаными тканями и подбойками, дал ход моде на пышные вечерние наряды, рядом с которыми скучный короткий смокинг выглядел неуместным. Затем летом 1950 года графиня Лестер давала в Холкеме для своей дочери леди Энн Коук бал, где присутствовали король и королева. Следующее утро ознаменовалось двумя открытиями. Первое, что вечером в фонтан упал официант и утонул. Второе, что фрак бесповоротно вернулся. Но в чем Диор и многие другие не отдавали себе отчета, так это в том, что фрак не просто одежда, а образ жизни, и этот образ жизни уже мертв. Фрак был частью заключенной в незапамятные времена сделки между аристократами и теми, кому повезло меньше, что первые бóльшую часть дня будут проводить в дискомфорте, дабы создавать убедительный и солидный образ сильных мира сего. Все же блеск и роскошь веками были неразрывно связаны с властью, вплоть до сравнительно недавнего появления правительства уныло одетых людей. До Первой мировой войны для высших классов непреложным правилом было, находясь в загородном доме, переодеваться пять-шесть раз в день: для прогулки, для охоты, для завтрака, для обеда, для чая и для ужина. По меньшей мере три костюма в день были необходимы в Лондоне. Знать соблюдала эти утомительные ритуалы переодевания по той простой причине, что понимала: стоит им перестать выглядеть правящим классом, как они вскоре перестанут таковым быть. Наши политики лишь недавно усвоили то, что высшее общество знает уже тысячу лет: внешний вид – это всё.

Но почему же тогда традиция так стремительно отмерла? Потому что аристократы перестали верить в себя. Не только потеря слуги стала фатальной для гардероба. Важнее оказалась потеря присутствия духа, которая охватила правящие круги в 1945 году и продолжила разрушать уверенность в своих силах до тех пор, пока к концу семидесятых для всех них, за редким исключением, роль в жизни нации, а с ней и идея фрака потеряли значение. Мое поколение застало окончание этого процесса. Когда мне было восемнадцать лет, все охотничьи балы еще проводились во фраках, как и майские балы в Кембридже, и выпускные балы в Оксфорде. Несколько балов дебютанток еще пытались требовать фраки, и единственное событие, на которое фраки надевали безоговорочно, – это был Бал королевы Шарлотты. Сегодня, за исключением государственного приема в Букингемском дворце или Виндзоре или какого-то редкого и помпезного события в Коллегии адвокатов, фрак практически исчез. Странно даже подумать, что сорок лет назад мы все еще достаточно часто нацепляли на себя этот пиджак с длинными фалдами, поэтому имело смысл завести себе собственный.

Бал королевы Шарлотты не был закрытым торжеством. Это крупное благотворительное событие, и поэтому оно не следовало обычным правилам. Для начала он назывался обедом с балом, и это означало, что там мы должны были есть, поэтому собирались намного раньше, чем обычно. В те дни, когда еще не изобрели алкотестеры, обед с балом многими считался неформальным, уже не помню, почему так. Возможно, потому, что на них была атмосфера вечера в клубе где-то на задворках империи. Но в тот день нас ждала торжественная церемония, которая и придавала мероприятию такую важность. Наш план был собраться на лондонской квартире Далтонов в Куинсгейте, убедиться, что все на месте, и немедленно выдвинуться в сторону отеля «Гросвенор-Хаус».

Я позвонил во входную дверь, и домофон – у нас тогда они уже были – впустил меня. Квартира находилась на первом этаже, не нужно было настраиваться на долгий подъем по лестнице. Видимо, входная дверь была дверью в столовую, когда этот недавно построенный дом служил жилищем преуспевающей семьи поздних викторианских времен, но к 1960-м годам столовую разделили на прихожую и средних размеров гостиную. Как принято у таких семей, в квартире сохранили несколько ценных предметов, чтобы мы ненароком не ошиблись, определяя ранг обитателей. Со стены над камином, который из-за перепланировки комнаты оказался сдвинутым далеко в сторону, стеклянным взглядом смотрел на нас портрет бабушки Люси в возрасте девятнадцати лет, принадлежащий, кажется, кисти Ласло. Странность пропорций увеличивала бытовавшая тогда мода закрывать каминную решетку большими листами оргалита, а перед ними помещать электрический огонь, как было сделано и здесь. За всю свою жизнь не могу припомнить обычай, который бы до такой степени намертво и гарантированно убивал комнату, чем это закрывание камина, но так делали все. Подобно омерзительной обшивке балюстрады лестницы, которую можно наблюдать почти в каждом доме, разделенном на квартиры, это нововведение было призвано придать пространству современный и рационализированный вид. Но потерпело неудачу.

– Вот и ты! – воскликнула Люси и торопливо поцеловала меня. – Страшно?

В комнате, не считая Люси, было еще четыре девушки, одетые во все белое – пережиток предвоенной традиции надевать белое на первое представление монарху. Конечно, в последние годы существования представления при дворе, которое приняло формы приема в саду, эта традиция не удержалась: девушки стали надевать изящные летние платья и шляпки с широкими полями, но когда эта традиция прекратилась и Бал королевы Шарлотты стал официальным началом сезона, правило белого вернули. Надевали даже длинные белые перчатки, но вместо «перьев Принца Уэльского»[19], украшавших головы как дочек, так и матерей на всех довоенных фотографиях Ван Дика и Ленара, в этот год волосы убирали белыми цветами, а вот диадемы считались для незамужних девушек неподходящим украшением. На леди Далтон, как я с удовольствием отметил, красовалась недурственная диадема, и когда ее владелица подходила ко мне, приветливо улыбаясь, бриллианты отбрасывали огонь по всей комнате.

– Очень любезно, что вы пришли, – сказала она, протягивая руку в перчатке.

– Очень любезно, что вы меня пригласили.

– Бог знает, что бы мы делали, если бы вы отказались! – прибавил грубоватый, солдафонский тип, в котором я безошибочно угадал сэра Мармадьюка. – Не иначе, остановили бы автобус и схватили первого попавшегося.

Позднее приглашение заставляет подозревать, что вами довольствовались за неимением лучшего. Но несколько удручает, когда вам сообщают об этом откровенно.

– Не обращайте внимания, – жестко сказала его жена и повела меня прочь, туда, где стояла остальная молодежь.

На приеме ожидалось большее разнообразие возрастов, чем обычно, поскольку с нами в тот вечер собирались присутствовать большинство матерей и отцов если не всех молодых людей, то хотя бы всех девушек. Я познакомился с парой довольно приятных банкиров и их женами, а также с миловидной итальянкой миссис Уэйкфилд, замужем за кузеном леди Далтон. Она приехала в столицу из Шропшира открывать светскую карьеру своей младшей дочери Карлы. Мы перешли к самим девушкам. Среди них была некрасивая, краснолицая Кандида Финч, с которой я уже был знаком. По правде сказать, мне с ней было тяжело, но в те дни нас программировали вести разговор с любым, кто окажется рядом, и я без особых затруднений пустился в требуемую светскую беседу: перечислил общих знакомых, напомнил ей, что мы оба были на той коктейльной вечеринке и на этой, хотя до сих пор едва ли перекинулись друг с другом парой слов. Кандида кивала и отвечала достаточно учтиво, но, как всегда, слишком громко, слишком напористо, а порой внезапно разражалась громовым хохотом, так что можно было подпрыгнуть от неожиданности. Сейчас, конечно, я понимаю, что она злилась на то, как повернулась ее жизнь, но в юности мы нередко бываем слепы и бессердечны. Я глянул на взрослых, потягивающих коктейли в другом углу комнаты:

– Твоя мама здесь?

Она покачала головой:

– Мама умерла. Когда я была еще ребенком.

К такому я оказался не готов, да и прозвучало это с надрывом. Я пробормотал какие-то неопределенные извинения, заговорил о том, что, видимо, спутал ее с кем-то другим на их общей фотографии в журнале. На этот раз Кандида заговорила намного жестче:

– Ты имеешь в виду мою мачеху. Нет. Ее тут нет. И слава богу!

По интонации было все понятно, а выражением в конце фразы она, видимо, хотела сообщить мне и всем стоящим рядом о своих неладах с мачехой. Удивительно, почему люди порой так стремятся оповестить чужих о не самых гладких отношениях в семье. Должно быть, потому, что зачастую это единственная трибуна, где они имеют власть высказать, что думают о близких, и находят в этом определенное удовлетворение. Так или иначе, я принял это к сведению. В конце концов, ситуация не такая уж уникальная.

Как я впоследствии узнал, история Кандиды была печальна. Ее мать приходилась сестрой матери Серены Грешэм, леди Клермонт, так что девушки были двоюродными сестрами. Но миссис Финч умерла в тридцать с небольшим лет – я так и не знаю от чего, – и овдовевший муж, которого в семье и так уже не слишком жаловали, едва осушив слезы, заключил брак с бывшей агентшей по недвижимости из Годалминга. Все сошлись на том, что он женился неудачно. Кандиде была навязана равнодушная мачеха, которую девочка к тому же возненавидела, а Клермонты обрели нежеланную родственницу. В довершение, когда Кандида была подростком, ее отец, мистер Финч, тоже умер – и в этом случае известно, что от инфаркта, – бросив дочь на милость своей вдовы, коей перешли остатки его состояния до последнего пенни, а также обязанность исполнять роль опекунши. В этот момент вмешалась тетя Кандиды, леди Клермонт, и попыталась перехватить бразды правления. Но миссис Финч из Годалминга на кривой кобыле не объедешь! Она оставалась глуха ко всем советам по обучению падчерицы, и лишь с большими трудностями добились ее разрешения, чтобы Кандида участвовала в сезоне, расходы по которому, надо думать, леди Клермонт взяла на себя. Все понимали, что девушка очутилась в незавидном положении, и ему сочувствовали бы больше, если бы оно не отражалось в ее шумных и несуразных манерах. Не способствовала успеху и внешность Кандиды. Темные волосы, вьющиеся и непослушные, каким-то образом лишь подчеркивали цвет лица, более подходящий чернорабочему. Кроме прочего, у нее были веснушки и нос как у Пиноккио. При рождении Кандиде Финч выпала очень непростая карта.

– Ну ладно. Пора идти! – хлопнула в ладоши леди Далтон. – Как поедем? У кого есть машина?

Отцы допили двойной мартини и подняли руки вверх.

Есть одна важная характеристика другого мира, в котором я некогда обитал, – ее нечасто упоминают, но она затрагивала каждую минуту каждого дня, – это дорожное движение. То есть его отсутствие. Или, по крайней мере, такой его объем, что не сравним с сегодняшним. Количество машин, выезжающих сегодня на улицы Лондона в начале обычного рабочего дня, можно было увидеть разве что в шесть часов вечера в пятницу в конце декабря, когда люди отправлялись из города на Рождество. Тема невозможности припарковаться просто еще не родилась. Время, которое отводилось на дорогу, было реальным временем. Лондон – по крайней мере, тот город, где обитало большинство из нас, – оставался невелик, и редко когда кто-нибудь выходил больше чем за десять минут до встречи. Если говорить о напряженности жизни, разница невероятна.

Еще один контраст с днем сегодняшним представлял район, где мы жили. Начнем с того, что в Лондоне верхняя часть среднего класса и высший класс еще не вышли за пределы своих традиционных мест обитания: Белгравии, Мейфэра и Кенсингтона – или Челси, если они отличались некоторой экстравагантностью. Помню, мать везла меня мимо очаровательных георгианских домов на Фулем-роуд, по дороге на футбольное поле. Я восхитился ими, и мама кивнула: «Они очаровательны. Жаль, что жить здесь нельзя».

И если уж Фулем не принимался к рассмотрению, то Клэпхем или, того хуже, Уондсуорт вообще никак не были связаны с их жизнью и не входили в их понятийное пространство – разве что как место, где живет приходящая прислуга или где можно вырезать стекло, отремонтировать ковер или найти аукционный зал подешевле. Вскоре этой ситуации суждено было измениться: когда мое поколение начало вступать в брак и началась «джентрификация» южного берега Темзы. Но в конце 1960-х этого еще окончательно не произошло. Хорошо помню, как я ехал с родителями на обед к их обедневшим друзьям, которые на заре новой эры, за отсутствием других возможностей, купили дом в Баттерси. Когда мать зачитала вслух сидящему за рулем отцу, как надо ехать, и расположение конечной точки нашего пути прояснилось, она подняла глаза от листка бумаги и спросила: «Они что, с ума сошли?»

Нужно помнить, что по крайней мере до середины 1960-х сравнительно дешевое жилье можно было найти в любой части города, так что острой необходимости переселяться в другой район не было. Можно было обосноваться отнюдь не во дворце, но это не значит, что не нашлось бы местечка поблизости от дворца. Одно время мы жили на углу Херефорд-сквер, и рядом с западной ее стороной, хотите верьте, хотите нет, находилось небольшое поле, где кто-то держал пони. На углу поля стоял домик, возможно когда-то входивший в комплекс конюшен, и в моем детстве, пришедшемся на середину пятидесятых, его занимали не слишком удачливый актер и его жена, художник-керамист. Замечательные люди, мы часто с ними виделись, но бедны они были как церковные крысы. Но тем не менее жили в домике рядом с модной площадью. В следующий раз я вошел в этот дом тридцать лет спустя. Его арендовал звездный голливудский режиссер, снимавший фильм на студии «Пайнвуд». Недавно этот домик продали за семь миллионов. Результатом строительного бума стало не только расселение людей с родных мест, но и конец «разномастности» лондонского населения. Художники, едва сводящие концы с концами, писатели без гроша в кармане больше не обитали в небольших, тесно прижавшихся друг к другу домиках в Найтсбридже или за Уилтон-Кресент, где некогда они ходили в одни магазинчики и на одну почту с графинями и миллионерами. Учителя, поэты, профессора, ученые, портнихи, оппозиционные политики были изгнаны. На их место явились банкиры. И мы от этого только потеряли.

Большой зал «Гросвенор-Хаус» был подходящим местом для официального старта сезона. Он сиял такой узнаваемой сегодня и типичной для шестидесятых напыщенной роскошью, которую Стивен Полякофф[20] окрестил еврошиком. Через вестибюль отеля надо было пройти к галерее, откуда широкая лестница с алюминиевой балюстрадой вела вниз, к залу со сверкающим полом. Мне вдруг стало радостно, что я пришел. Стояло начало июня, вечер был теплый, слишком теплый для юношей, поскольку тогда наши фраки делались из шерсти, но есть что-то многообещающее в приеме, который проводится теплым летним вечером. Обычно он обещает больше, чем приносит.

Несколько лет спустя, когда традиция уже исчезала, сезон должен был учитывать интересы выпускников и не забывать о деловых девушках, сдававших в это время экзамены на аттестат о среднем образовании, но тогда такого еще не было. Если бы кто-нибудь изложил подобные соображения в 1968-м, его сочли бы странным, эксцентричным и мелкобуржуазным. Вспоминая те дни, я понимаю, что едва ли нашлись бы родители, которые считали, что будущее их дочерей может быть каким-то иным, нежели точным повторением их настоящего. Как они могли быть столь уверены в своих ожиданиях? Неужели им не приходило в голову, что случаются перемены? Ведь их же поколение пережило достаточно событий, перевернувших мир!

Я постоял, прислонившись к балюстраде. Есть нечто притягательное в том, чтобы смотреть сверху на бальный зал, который заполняют украшенные цветами лебеди. Признаюсь, в то мгновение, когда мы с Люси вместе спустились, улыбаясь и кивая, как полагается, при всех плюсах и минусах этого ритуала, я был счастлив оказаться его частью. Издалека мне махнула Серена, и меня это воодушевило.

– За каким столиком она сидит? – спросил я.

Люси проследила за моим взглядом. Мне не нужно было уточнять ей, о ком мы говорим.

– С матерью. Она в голубом. Беседующая пара в конце стола, похоже, Мальборо, а эта толстая, рядом с лордом Клермонтом, наверняка принцесса Дании. Насколько я помню, одна из крестных Серены.

Я решил туда не ходить.

Люси остановилась.

– А вон твой друг. Кует железо, пока горячо.

В нескольких ярдах от нас Дэмиан весело перешучивался с Джоанной Лэнгли.

Я не собирался спускать этого Люси.

– И твой друг тоже, насколько я понимаю, – язвительно произнес я, за что заслужил извиняющийся взгляд.

За сплетничающей парой с кислым видом наблюдала трагическая фигура Джорджины Уоддилав. Несчастная Джорджина! Стиль, который шел всем без исключения, подавал ее в невыгодном свете. Она напоминала огромное белое бланманже. Цветы, прикрепленные к целой горе накладных локонов, походили на клочки бумаги, застрявшие в ветвях дерева. Я подошел к Дэмиану:

– Вещи у тебя с собой?

– Все в гардеробе, – кивнул Дэмиан и улыбнулся Джоанне. – Я сегодня у него ночую.

– Разве у твоих родителей нет местечка в Лондоне?

Подобными вопросами Джоанна время от времени выдавала себя. По крайней мере, показывала, что не входит в число столпов этого мироустройства. Даже глядя из дня сегодняшнего, я уверен, что у нее не было злого умысла – вовсе нет, но она не научилась щадить чужие чувства, избегая темы, которая могла оказаться деликатной. Отчасти так случалось, потому что, невзирая на большие планы, Джоанна не слишком интересовалась деньгами. Если бы выяснилось, что у родителей Дэмиана нет дома в Лондоне, поскольку это им не по карману, она не стала бы хуже о них думать. И значит, она обладала гораздо большей щедростью души, чем большинство из нас. Дэмиан, как обычно, остался невозмутим.

– Нет, местечка нет, – сказал он, не пускаясь в дальнейшие объяснения.

Тогда я еще этого не заметил, но Дэмиан никогда не сообщал о себе ничего лишнего, если ему не задавали прямой вопрос. И даже тогда информация выдавалась строго дозированно.

– Давайте лучше сядем. – Джорджине наконец надоело, что Дэмиана, как она выражалась, оккупировала мисс Лэнгли.

Я улыбнулся ее недовольству.

– Ты в этой группе? – спросил я Джоанну.

– С моей матерью? Конечно нет! – Джоанна тряхнула головой и засмеялась.

И я поймал себя на том, что слежу за движениями ее губ. Ее красота казалась мне гипнотически совершенной, словно я стоял рядом с кинематографическим идолом, проецирующимся на невидимом экране.

– Думаешь, она бы упустила шанс набрать себе собственных гостей? – Джоанна кивнула в сторону, и я увидел маленькую женщину, энергичную и деятельную, с большим количеством драгоценностей, которая тревожно смотрела в нашу сторону. – Надо идти, – сказала Джоанна и побрела прочь.

– Ты, наверное, тоже уходишь? – спросил Дэмиан. – Обо мне подумай!

Последние слова были прибавлены раздосадованным полушепотом, достаточно громким, чтобы их уловила Джорджина, хотя не уверен, что она услышала.

– У тебя была возможность оказаться в другой группе. Мог бы быть на моем месте, если бы принял первое предложение.

Я не предпринял попытки скрыть эти слова от слуха Люси и не собирался, так что Дэмиан мог адресовать свой ответ ей.

– Цитируя мадам Греффюль, «Que j’ai jamais su», – произнес он.

Люси засмеялась. Но тут люди уже окончательно начали рассаживаться, и мы отправились в обратный путь к столику ее матери.

– Кто эта мадам, как ее там? – спросил я.

– Марсель Пруст захаживал на ее приемы, когда был молод. Много лет спустя ее спросили, что она чувствовала, принимая у себя в салоне такого гения, и она ответила: «Que j’ai jamais su!»

– «Если бы я только знала».

– Именно так.

Я молчал, размышляя о том, откуда Дэмиану известны такие тонкости. Как он догадался, что их поймет Люси? Позже я узнал, что это один из его талантов. Точно белка, он выискивал любые ненужные с виду крохи информации, например сейчас: поразительный факт, что Люси Далтон читала Пруста, – и приберегал их до поры до времени, когда они пригодятся, чтобы создать мимолетную магическую связь, которая отсечет всех остальных присутствующих и объединит его с объектом притязаний в их общий уютный клуб для двоих. Я видел подобный трюк в исполнении других, но редко с такими потрясающими результатами. Дэмиан всегда выбирал правильный момент.

– Пожалуйста, не говори мне, что ты удивлен, – улыбнулась Люси.

– Немного. – Я окинул взглядом толпу в сияющих белых одеждах, которая пододвигала себе стулья, болтая и смеясь. – Сомневаюсь, что многие тут читали Пруста.

– Если и читали, то не скажут. Присутствующие мужчины будут преувеличивать свои знания. Женщины – скрывать.

Надеюсь, что сейчас эти слова оказались бы неправдой, но тогда, боюсь, они были справедливы.

Люси наслаждалась моим озадаченным молчанием, пока я не прервал его.

– Я думал, тебе он не нравится, – проговорил я, как могло показаться, невпопад, но на самом деле вполне логично.

– Не слишком, – пожала плечами она. – Кто тебе сказал, что первым я пригласила его?

– Он сам и сказал. А что? Это секрет?

– Нет. – Она посмотрела на меня. – Прости. Я должна была пригласить тебя раньше его. Наверное, я просто подумала, что ты и так уже идешь.

– Все правильно, – беззлобно кивнул я. – Не извиняйся. Почему тебе не просить его первым? Он намного красивее меня.

Это ее позлило, как я и рассчитывал, но возможность для ответного выпада была упущена. Мы уже подошли к их группе, и леди Далтон указала нам наши стулья. Меня посадили между Карлой Уэйкфилд и Кандидой.

Во время первой перемены блюд я разговаривал с Карлой о том, кого мы оба знаем там, где она и я учились, о наших планах на лето и о том, какие виды спорта нам нравятся, пока не унесли недоеденный лосось и не принесли неизменную курицу. Тут я повернулся ко второй соседке и сразу понял, что продолжать в том же духе не выйдет.

– У тебя хорошо получается, – заметила она, хотя сказано это было не то чтобы враждебно, но и не особо дружелюбно.

– Благодарю, – ответил я.

Кандида, конечно же, не собиралась меня хвалить, но, ответив на ее слова как на комплимент, я не оставил ей возможностей для маневра. Она сердито уставилась себе в тарелку.

Я попробовал более прямолинейный подход:

– Если тебе здесь не нравится, почему ты сюда пришла?

Кандида зыркнула на меня:

– Потому что тетя все сама устроила, не предоставив мне выбора. Она единственный мой родственник, кому небезразлично, жива я или умерла. И главное, потому что я не знаю, чем еще заняться. – Как обычно, обсуждая свою семью, она говорила с плохо скрываемым гневом. – Я под опекой мачехи с четырнадцати лет, и теперь из-за ее вывернутых представлений о том, чему должна учиться девушка, я осталась без образования, без профессии и совершенно не готова ни к какой работе. А теперь от меня ждут, чтобы я сама строила свою жизнь. Не знаю, что они имеют в виду. Моя кузина Серена говорит, что все наладится, если я буду знать в Лондоне больше людей. С этим я не спорю. Только тут не такие люди, которых я хотела бы узнать. – Презрительно фыркнув, она показала рукой на зал.

Тяжело потерять к восемнадцати годам обоих родителей, даже если Оскар Уайльд считал это небрежностью[21].

– В какую школу ты ходила?

– Каллингфорд-Грэндж.

Едва ли я про такую слышал.

– Это в Хартфордшире?

Кандида кивнула:

– Такое место, где они беспокоятся, если ты слишком много читаешь, вместо того чтобы гулять на свежем воздухе. – Она закатила глаза, давая понять, что думает о странности выбора, сделанного мачехой. – Правила хоккея – ночью разбуди, расскажу. А литературе, математике, истории, искусству, политике или жизни там не учили.

Я верил ей, потому что описание было мне очень знакомо.

Мне кажется – дай бог не ошибиться, – что я происхожу из последнего поколения привилегированного класса, не занимавшегося образованием своих дочерей. Даже в 1968 году в Кембридже и Оксфорде существовали женские колледжи, но они, как правило, заполнялись дочерьми буржуазной интеллигенции. Девушки высшего света были там в диковинку, и единственная студентка, которую я помню из своего курса, после первого семестра вышла замуж за владельца замка в Кенте. Случались исключения, но эти девушки, как правило, происходили из семей, известных эксцентричной традицией давать своим женщинам образование, а не из обычных землевладельцев. Что до остальных, то родители экономили на всем, чтобы отправить мальчиков в Итон, Винчестер или Хэрроу, а их сестер препоручали какой-нибудь спившейся бельгийской графине, выдавая той единственное распоряжение: не беспокоить родителей.

Окончив школу, девушка могла провести год в пансионе, где совершенствовалась в языках и катании на лыжах. Еще год она выезжала в свет, после чего получала должность – украшала цветами кабинет правления компании, готовила обеды для директоров или работала у своего отца, – до тех пор, пока не обнаруживала мистера То Что Надо, который, если повезет, оказывался наследником лорда То Что Надо. Вот, собственно, и всё. При удачном стечении обстоятельств достопочтенный Джон То Что Надо оказывался то что надо и для мамочки с папочкой, поскольку они, как и их родители, собирались одобрить выбор. В тридцатые-сороковые годы нашим матерям если и не навязывали мужа, то, по крайней мере, препятствовали браку, не одобренному родителями. У всех нас имеются истории о тетях и двоюродных бабушках, которых отсылали изучать живопись во Флоренцию, или погостить у родственницы в Шотландии, или учить французский в швейцарском горном шато, лишь бы отвадить их от злосчастной сердечной привязанности. И чтобы поклонники Барбары Картленд не обольщались, это, как правило, срабатывало.

Вовсе не хочу сказать, что все девушки, шедшие этой дорогой, страдали. Многие из них были абсолютно счастливы. Первые годы замужества они проводили в некой части Лондона, которую их матери считали сомнительной, потом, если девушка сделала хороший выбор, она могла переселиться в большой дом в поместье свекра. «Нам с Физзи столько места не надо, мы и решили, что пора детям начать свою жизнь». У некоторых свекор оказывался несговорчивым и не желал съезжать, а у большинства не было дома, который они могли бы получить в наследство, поэтому молодая пара обычно покупала коттедж или сельский дом, а если дела в Сити шли отменно, то особняк в стиле королевы Анны в Глостершире, Оксфордшире или Саффолке. После этого свекор ходил на охоту и ругал политику, они вдвоем катались на лыжах и тревожились за детей, а свекровь занималась благотворительностью, принимала гостей, а если дела в Сити шли хуже, продавала искусственные драгоценности друзьям, которым было неудобно отказаться от покупки. И так пока не вырастали дети и пора было сперва переезжать в дом поменьше, а там уже и умирать. Но прежде чем пожалеть о них, стоит подумать, что вести такое существование не в пример приятнее, чем с трудом добывать себе пропитание в грязи степей Узбекистана.

Но что оставалось делать таким, как Кандида Финч? Она была явно умна, но ее внешность и манеры, мягко скажем, не могли возместить недостатка образования. И вряд ли стоило ожидать, что вот-вот появится какой-нибудь муж. Или много денег. Какие возможности оставались ей?

– Ты знаешь, чем бы ты хотела заниматься? – спросил я.

Она снова в раздражении закатила глаза:

– А что я могу?

– Я спросил, чего бы тебе хотелось.

Этого хватило, чтобы Кандида немного смягчилась. Как-никак это был искренний, заинтересованный вопрос.

– Пожалуй, я бы хотела попробовать себя в писательстве, но я не училась в университете. И не предлагай мне пойти учиться сейчас, мы оба знаем, что этого не будет. Сейчас уже слишком поздно, я все упустила. Можно было бы выпросить пару фунтов у крестных и попробовать опубликоваться за свой счет, но они должны быть готовы, что потеряют эти деньги, и все ради того, чтобы купить мне право говорить на приемах о моих книгах. Это самое большее, чего я могу достичь.

– Смотри, чтобы ты не поставила себе целью ничего не добиться, чтобы досадить мачехе. Насколько я понял из твоего рассказа, ей будет все равно, выиграешь ты или проиграешь.

Я побоялся, что зря сказал это, ибо наше короткое знакомство не давало мне на это никакого права, но она рассмеялась.

– Это ты прав! – Голос ее стал теплее. – Ты хорошо смыслишь в таких вопросах.

Когда ужин закончился, по какому-то заранее условленному сигналу белоснежные дебютантки упорхнули, оставив за столами только родителей, молодых людей и случайно затесавшихся девушек-недебютанток, пестрых и угрюмых. Наступило время церемонии, ради которой мы пришли, и хотя не стану лукавить, что разделял восторги и ликующее ожидание собравшихся в зале матерей, нам, остальным, все же было любопытно. Сперва в центр бального зала выкатили невероятных размеров торт, футов шести-семи высотой, не иначе. Затем со своего места сурово и торжественно поднялась патронесса бала, подошла к торту и встала рядом. Мне помнится, что эту должность всегда занимала леди Ховард де Уолден, но могу ошибаться. Возможно, они по очереди выполняли свои обязанности с герцогиней Какой-То. Во всяком случае, это была крупная фигура на весах, измеряющих значимость в обществе. Иначе все теряло бы смысл. Ибо ее строгая, безупречная осанка, уверенность и достоинство коронованного монарха, которыми многие из этих женщин обладали от природы, в отличие от многих из дочерей, придавали действию солидность. Оркестр грянул, и все посмотрели наверх лестницы, где выстроились парами девушки этого года, ожидая сигнала. И вот они в медленном и размеренном ритме начали двигаться вниз, суровые, словно прислуживают на похоронах папы римского.

Они спускались, и огни играли на белых цветах в блестящих локонах, на длинных белых перчатках, на белых кружевах и шелке платьев, на светящихся, гордых, полных надежды лицах. Как только девушки доходили до подножия лестницы, каждая пара шествовала к тому месту, где стояла патронесса, приседала в глубоком придворном реверансе и продолжала путь дальше. Не все они выглядели в самом выгодном для себя свете. Джорджина, пока неуклюже ковыляла до твердой почвы, напоминала Годзиллу в саване. Но у большинства девушек в их одинаковости виделось нечто неземное. Шестьдесят обликов ангелов Монса[22], спустившихся облегчить скорбь тех, кто собрался внизу.

Не исключено, что к этим выводам я пришел уже сейчас, оглядываясь на все прошедшее, но именно в тот момент я осознал, что событию, свидетелями которого мы стали, жить остается недолго. Всего нескольким поколениям еще суждено принять участие в этом действе и ему подобных. Мечта наших родителей любыми силами сберечь для своих детей частичку старого, довоенного мира была химерой, а я наблюдаю лишь начало конца. Забавно – и вы, возможно, мне даже не поверите, – но это было потрясающее зрелище. Как и все четкие, синхронные процессии, эта завораживала своим видом. Девушки подходили и подходили, пара за парой скользя по лестнице, опускались в низком реверансе и двигались дальше. И все происходило перед гигантским тортом. Может быть, в рассказе это звучит нелепо. Абсурдно. Даже смешно. Но на самом деле вовсе не казалось таковым. Могу лишь добавить, что я там был и все это не вызывало смеха.

Проход завершился. Девушки прошли обряд посвящения, их статус дебютанток этого года утвержден, и пора было начинать танцы. В противоположность своей недавней торжественности оркестр заиграл мелодию, стоявшую в те дни на вершине хит-парада, «Simple Simon Says», одну из тех утомительных песен, которые содержат множество назойливых указаний для слушателя: «Вместе руки поднять, а теперь помахать» – и так далее, но, будучи безнадежно пошлой, она прекрасно разряжала обстановку. Люси уже танцевала с другим мужчиной из нашей группы, и я пригласил Кандиду. Мы вышли на середину зала.

– Что за человек, с которым ты разговаривал перед обедом? – спросила она.

Мне не было нужды следить за направлением ее взгляда.

– Дэмиан Бакстер, – ответил я. – Он остановился у меня в Кембридже.

– Ты должен нас представить.

Тогда-то я впервые столкнулся с самой пугающей частью репертуара Кандиды. Каждый раз, едва она находила кого-то привлекательным, с ее стороны следовал дикий, вроде маорийского приветственного танца, ритуал, который она считала кокетливым. Кандида закатывала глаза, фыркала, раскачивалась вперед-назад, сопровождая это оглушительным хохотом, больше приличествующим пьяному рабочему, а не выходящей в свет молодой девушке. Будем откровенны, достаточно часто это поведение приводило к желаемым целям, поскольку в сути предлагаемого не оставалось никаких сомнений, а выбором в те дни мы не были избалованы. Но вряд ли такая манера помогала установить серьезные связи, и к исходу сезона Кандида заработала репутацию доступной девушки. На меня непосредственно это шоу никогда обращено не было, так как я Кандиду совершенно не интересовал, но даже для наблюдателя из зрительного зала оно выглядело пугающе.

Следуя за ее голодным взглядом, я оглянулся и увидел Дэмиана, стоящего в центре небольшого, но восторженного скопления. Там была и смеющаяся Серена Грешэм с Карлой Уэйкфилд и еще парой девушек, которых я не знал. Джорджина держалась с краю, на своем обычном месте обиженного свидетеля чужого веселья. Потом я заметил, что там же стоит Эндрю Саммерсби и миссис Уоддилав настойчиво, но безрезультатно пытается втянуть его в разговор или, точнее, пытается вовлечь его в разговор с дочерью. Но ни тот ни другая не поддавались, видимо, за отсутствием интереса с обеих сторон. Один мой приятель из Атланты называет подобного рода светское времяпрепровождение перекачиванием грязи буровым насосом. С другой стороны стола за ними наблюдала женщина постарше, вероятно из числа гостей миссис Уоддилав, но я ее не узнал. Необычный персонаж даже в той компании. У нее было капризное лицо деревянной куклы. А из-за странного сочетания неестественно темных волос, больше свойственных уроженцам Бенидорма, чем старой доброй Англии, и пронизывающих бледно-голубых глаз, испещренных зелеными и желтыми пятнышками, облик ее был несколько безумен: что-то от Лиззи Борден[23], что-то от хищного горностая. Она сидела не шелохнувшись и слушала вялый разговор, но неподвижность ее таила скрытую опасность: зверь, застывший, но готовый к прыжку.

– Кто это стоит напротив миссис Уоддилав и Эндрю Саммерсби?

Кандида оторвала жадный взгляд от Дэмиана и посмотрела в указанную сторону:

– Леди Белтон, мать Эндрю.

Я кивнул. Мог бы и догадаться, судя по тому, что его сестра Аннабелла Уоррен тоже стояла среди девушек в группе Уоддилавов. Я оглянулся на Madame Mère[24], которая проводила смотр войскам. О леди Белтон мне доводилось слышать, но до этого вечера я не видел ее. Одного взгляда было достаточно, чтобы убедиться в справедливости ее репутации.

Графиню Белтон не любили, потому что человеком она была неприятным. Глупа, чванлива до безумия и беспредельно высокомерна. Ее нельзя было назвать ни тщеславной, ни экстравагантной, но в своей невзрачности она доходила до такой крайности, что это уже переставало быть добродетелью. В тот вечер графиня была одета словно с витрины благотворительного магазина Сью Райдер в Уэст-Хартлпуле. Впоследствии я узнал ее лучше и возненавидел, но сейчас уже не могу объяснить почему. Возможно, ее решительное нежелание подчиняться нынешним временам придавало ей ощущение внутренней правоты. В моей памяти леди Белтон резко выделяется среди матерей того года, хотя тогда я еще не познакомился с ее многострадальным мужем, который всегда находил отговорку, чтобы не вмешиваться. И еще я перекинулся парой слов, не более того, с лордом Саммерсби, их скучным и бестолковым старшим сыном и наследником. Но и не зная ничего этого, я сразу увидел, что мать Джорджины ведет себя слишком откровенно, а избранные ею цели безнадежны.

Глядя, как она вспыхивает улыбками в адрес каждого и пытается завладеть интересом своей дочери, Кандида произнесла вслух то, что я подумал:

– Мечтайте дальше, миссис Уоддилав!

Кандида была права. Безнадежная фантазия. Самому непредвзятому наблюдателю было очевидно, что предубеждения леди Белтон никогда не позволят ей одобрить союз с такими, как Уоддилавы, хотя при этом она преспокойно могла есть и пить в тот вечер за их счет. У леди Белтон и в мыслях не было породниться с ними, даже если бы девушка блистала красотой. Разве что в деле будет фигурировать сумма, примерно эквивалентная совокупному национальному долгу стран Африки. А юноша, похоже, был неспособен к самостоятельному мышлению, и в этом я оказался прав. К несчастью, Джорджина была не из того типа женщин, что пробуждают безрассудную любовь.

Мы потанцевали еще. Как хорошо воспитанный мальчик, я пригласил на танец свою хозяйку леди Далтон – традиция, повсеместно соблюдавшаяся в те дни, но теперь почти забытая. Для меня в этой практике всегда было нечто комичное: ты ведешь женщину средних лет, она жалеет, что это не фокстрот, а ты не дождешься, когда это все закончится, рука невесомо лежит на жестком корсете, который обычно чувствуется под тканью вечернего платья, но, как ни забавно мне было, я жалею, что ушла традиция танцевать с родителями друзей. В нашем все более и более разобщенном обществе она выстраивала между поколениями мостик, а ни одним из уцелевших мостиков пренебрегать не стоит.

– Вы знаете, что будете делать, когда окончите университет? – спросила меня леди Далтон, пока мы равномерно переминались на паркете.

– Не особо, – покачал я головой. – Нет еще.

– Значит, у вас нет какого-то заранее предопределенного примера?

И вновь я ответил отрицательно.

– Нет поместья, которое достанется мне в наследство, как нет и семейного бизнеса, который бы меня поглотил.

– Чем занимается ваш отец?

В те времена, в конце шестидесятых, этот вопрос звучал на грани неприличия, поскольку английские аристократы еще продолжали делать вид, что профессиональная деятельность человека представляет небольшой и только личный интерес. Но понятно, что леди Далтон в тот момент вела активные поиски.

– Он дипломат. Но даже если я захочу пойти по его стопам, министерству иностранных дел больше не нужны такие, как я.

Это было отчасти правдой. Если бы я был каким-то исключительным кандидатом, могло бы сложиться по-другому, но что касается регулярного набора, министерство, всегда бывшее королевством в британском королевстве, в шестидесятые годы решило, что эпоха посла – благородного джентльмена закончилась и поэтому необходимо набирать на дипломатические должности более низкие сословия, видимо, чтобы к ним серьезнее относилась послевоенная интеллигенция. Или это был способ сменить политическую ориентацию. Получившиеся сорок лет спустя результаты такой политики вышли противоречивыми еще и потому, что ее не поддержали на материке. Сегодня на британского посла в мировых столицах смотрят как на чудака и зарубежные коллеги, и высшее общество города, в котором он оказывается. Можно было бы подумать, что эта политика пагубно сказалась на возможностях нашего закулисного влияния. Но может быть, на то и был расчет.

Леди Далтон кивнула:

– Как интересно будет увидеть, что с вами со всеми станет!

Тут музыка закончилась, и я проводил леди Далтон обратно к столику. Она была славной женщиной, и дружеские отношения связали нас сразу, как наши дороги пересеклись, но с того момента она полностью потеряла ко мне интерес.

Около часа ночи руководитель оркестра, подойдя к микрофону, велел нам выбрать себе партнеров для галопа, и мы поняли, что вечер подходит к концу. Когда я наблюдаю за современным поколением, мне кажется совершенно невероятным, что мы, принимавшие активное участие в жизни в «бушующих шестидесятых», немало балов заканчивали этой старинной пляской. В отличие от шотландских рилов, которые тоже составляли часть программы большинства вечеров, галоп всегда шел последним танцем и на самом деле был всего лишь поводом показать, насколько вы пьяны. Надо было схватить самую невзрачную девушку и промчать ее по залу, натыкаясь на всех, едва попадая в ритм громкой незатейливой музыки, падая, что-то выкрикивая и всячески демонстрируя, какой вы славный малый. Излишне напоминать, что уровень подобного танца оставлял желать лучшего, и порой тоска брала от вида визжащих провинциальных девочек, с распрямившимися локонами, часто с порванными платьями и тающей под румянцем и пóтом косметикой. Но как бы то ни было, мы, те, кто от души веселился в шестьдесят восьмом, протанцевали галоп, и Бал королевы Шарлотты закончился до будущего года.

Квартира моих родителей находилась на первом этаже высокого дома в Уэзерби-Гарденс на улочке, идущей от Саут-Кенсингтона до Эрлс-Корта. В те дни это было примерно как от рая до ада, и моей матери казалось немаловажным, что квартира находилась существенно ближе к первому, чем ко второму. Сейчас оба конца улочки ценятся на вес золота. И так же, как в лондонском доме Далтонов, бывшую столовую викторианской семьи, для которой был построен дом, разделили на гостиную, прихожую и, в нашем случае, на кухню. Комната, бывшая некогда, скорее всего, библиотекой, превратилась в маленькое темное и довольно тесное помещение, где мы завтракали, обедали и ужинали. А из очаровательной утренней комнаты, выходящей на принадлежащий квартире садик и начинающийся за ним огромный общественный парк, общий для всего квартала, сделали две спальни, разделив шаткой стеной так, чтобы каждой спальне досталось по половинке двустворчатой двери и по солидному куску окна. Мои родители, как и многие другие представители их поколения, отличались удивительной нетребовательностью к жилью. Когда позже, в семидесятых-восьмидесятых, мы все принялись сносить стены, переносить ванные и благоустраивать чердаки, родители, особенно отец, взирали на все это с удивлением и чуть ли не ужасом, считая, что если бы Бог хотел видеть эту полочку на другом месте, Он бы устроил, чтобы так было, и кто такой мой отец, чтобы вмешиваться в планы Провидения? Довольно странно, если вспомнить, как их предки в XVIII и XIX веке без колебаний сносили древние фамильные дома, чтобы построить на их месте нечто более модное. Может быть, виновата привычка военного времени экономить на всем и обходиться тем, что есть.

Я уже лег и заснул, когда меня вытащил обратно на грань реальности настойчивый звонок в дверь. На мгновение этот звук принял форму звона церковного колокола, в который по какой-то странной причине звонил Уильям Эварт Гладстон, но затем я проснулся, а звон не прекратился.

Вид у Дэмиана был крайне виноватый.

– Прости, пожалуйста. Надо было попросить у тебя ключ. Но я подумал, что ты, может быть, захочешь идти с нами продолжать?

– Куда?

– Да мало ли. – Он беспечно пожал плечами. – Мы заглянули в «Гаррисон» выпить, потом съели по сэндвичу с кофе в домике на той стороне Челси-бридж.

Так повелось, что в течение года мы проделывали это довольно часто. Юноши и девушки в вечерних нарядах на рассвете стояли вместе с байкерами в очереди за сэндвичами с беконом, которые продавали в маленькой деревянной будке под громадной электростанцией. Славные были ребята эти мотоциклисты, обычно дружелюбные. Наш ухоженный внешний вид их больше веселил, чем задевал. Пусть у них все будет хорошо.

– На этом все закончилось?

– Не совсем, – улыбнулся Дэмиан. – Завершилось в доме Клермонтов.

– На Миле миллионеров.

– Рядом с Кенсингтонским дворцом.

– Да, это там, – кивнул я.

Каким же шикарным и подтянутым выглядел Дэмиан. Можно было подумать, что он собирается выходить, а не возвращается после, скажем так, долгой ночи.

– Вы много успели. Как вам все удалось?

– Серена предложила, – снова пожал плечами Дэмиан, – и я решил, почему бы и нет.

– Вы разбудили ее родителей?

– Маму – нет. А отец спустился и попросил нас поменьше шуметь. – Дэмиан незаметно окинул взглядом гостиную.

– Хочешь выпить? – предложил я.

– Ну, может, один бокальчик. Если ты ко мне присоединишься.

Я налил два бокала виски с водой.

– Льда положить?

– Мне – нет.

Он быстро учился.

– Куда делась Джорджина? Она была с тобой?

Дэмиан едва смог сдержать смешок:

– Нет, слава богу! Даже врать не пришлось. Они отвозили домой леди Белтон и Эндрю, и миссис Уоддилав не дала Джорджине потихоньку ускользнуть.

Что-то в этом всем было очень неправильное.

– Бедняжка Джорджина! Боюсь, она в тебя чуть-чуть влюблена.

На этот раз он все-таки рассмеялся:

– Многим приходится нести эту ношу.

Мне подумалось, что в том возрасте, в котором мы тогда находились, иметь подобную уверенность в себе – это блаженство. Дэмиан принял зависть в моих глазах за оттенок неодобрения и тут же принялся меня убеждать:

– Ну перестань. Я выманил ее на Бал королевы Шарлотты. При всех будущих встречах я буду с ней дружелюбен. Ты же не можешь требовать от меня жениться на ней, потому что она первой позвала меня в свою группу.

Этого я, разумеется, требовать не мог.

– Просто не обижай ее, – предупредил я и провел его по коридору к тесной комнатке, которая обычно служила мне спальней. Но родители были за городом, и я решил спать у них в комнате. – Ты этого ожидал? – спросил я, когда мы уже закрывали двери. – Или осуждаешь?

– Не знаю, чего я ожидал, – задумавшись, ответил Дэмиан. – И я не вправе осуждать… Есть один момент… я постоянно замечаю его и, наверное, завидую. – (Я ждал.) – Вы все принадлежите к некоему сообществу, пусть даже трудно его описать. Вопреки мифу, вы не всегда знаете друг друга, да и не всегда любите. Но у вас есть некое чувство общности, которого нет у меня.

– Может, еще появится.

– Нет, – покачал он головой. – Пожалуй, мне этого и не хочется. Разве что ненадолго. У меня есть подозрение, что еще до конца сезона принадлежать некой общности буду я. А ты – не будешь.

Именно так и произошло.

Глава 4

Не могу с определенностью сказать, рассмеялся я или заплакал, услышав, что Люси Далтон выходит замуж за Филипа Ронсли-Прайса. Это было в конце семидесятых. Помню только, что для меня это оказалось потрясением. Удивительно нелеп он был не только из-за своих грубых и неуклюжих ухаживаний за Люси или за любой другой девушкой, которая соглашалась его выслушивать. Он уже родился нелепым. У него было плоское лицо, словно карнавальную маску уронили на дорогу и по ней проехался тяжелый грузовик. Землистая кожа была почти оливковой, но, как ни странно, не придавала его облику экзотичности. Он напоминал захворавшего средиземноморского лифтера, с круглыми влажными глазками, потонувшими в волнах морщин, – два яйца, жарящихся в жире. Очень скоро после помолвки я был приглашен на свадьбу и принял приглашение, но проходила церемония как-то натянуто и скомканно. Утратившая свою обычную жизнерадостность леди Далтон целовала гостей, вереницей проходивших мимо нее. Все традиции были соблюдены: старинная сельская церковь, шатер на лужайке, блюда малоаппетитных закусок, довольно неплохое шампанское, – но все как-то без особого оживления. Даже речи произносились формально. Единственное, что запомнилось, – это когда престарелый дядюшка Люси забыл, где находится, и обратился к нам как к соратникам по общему делу, хотя какое дело, по его мнению, нас объединяло, так и осталось тайной.

Все стало понятно, когда в самом начале следующего года Люси разрешилась девочкой. Некоторое время я потом виделся с этой семьей на неформальных ужинах, где собирались девушки вроде нее и юноши вроде меня, но задолго до того, как «Настольная книга Слоун-Рейнджера»[25] дала этому племени имя и характеристику. В мои дни их называли девушками в жемчугах, а нас – великосветскими оболтусами. Но я всегда был невысокого мнения о Филипе, даже когда балы отошли в прошлое и все мы начали немного взрослеть. Он был из таких людей, кто умудряется сочетать полную никчемность с невероятным высокомерием, и в конце концов жизнь понемногу нас развела. Кроме того, они с восторгом приняли шестидесятые, бóльшая часть которых, как мы знаем, проходила в семидесятых. Как и многим другим, им пришлось искать способы справиться с разочарованием, настигшим их, как только стало ясно, что Эра Водолея так и не наступит. Они уехали из Лондона, а Филип перепробовал несколько профессий, или, как он это называл, «начинал карьеру в разных областях». Недавно я узнал, что последним его делом стал какой-то фермерский магазин, который они с Люси открыли в Кенте. К тому моменту они уже попытали счастья в обслуживании банкетов, оказании услуг по приему гостей, продаже спортивной одежды и еще, кажется, во всевозможных вариантах строительных проектов, так что питать больших надежд в отношении Филипа и Люси не приходилось. Когда я позвонил ей в первый раз за тридцать лет, то даже сомневался, действителен ли еще указанный в списке телефонный номер. Но Люси ответила, и после того как мы перебросились несколькими дежурными шутками, я сказал, что на следующей неделе окажусь неподалеку от ее мест и мог бы заглянуть, возобновить знакомство. Мое предложение вызвало легкое замешательство. Затем Люси произнесла:

– Конечно. Это замечательно. В какой день ты хотел зайти?

– Как скажешь. Я подстроюсь под тебя.

Это было не совсем честно, но я подозревал, что если назову конкретную дату, это, как на грех, окажется тот единственный день, когда она занята. А при таком предложении не было иного выхода, как благородно сдаться.

– Только не рассчитывай на разносолы. На кухне я управляюсь не лучше, чем во времена последней нашей встречи.

– Я просто хотел взглянуть, как ты живешь.

– Польщена!

Судя по ее голосу, не слишком. Но тем не менее в следующий четверг я катил по узким дорогам Кента в сторону Пекхэм-Буша.

Я следовал по указанному маршруту: через центр, потом выехать из города и наконец по ухабистой дорожке свернуть в промежуток между двумя высокими изгородями на бывший двор фермы. Крупные вывески указали мне на ярко освещенный магазин и провели на парковку, где было предостаточно свободных мест, но старый фермерский дом с красной черепичной крышей стоял чуть позади этого деревенского торгового комплекса, и я остановился не на парковке, а перед домом. Из машины я вышел, только когда появилась Люси.

– Ну здравствуй! – сказала она.

Итак, мы не виделись много лет. Только при таких долгих перерывах можно заметить, насколько беспощадно время, и почувствовать разочарование, как я в тот момент.

Ее жизнь не всегда была такой. Я видел перед собой лишь усеченную версию ее образа времен нашей молодости. Люси была любимицей средств массовой информации, одной из первых светских львиц – предвестниц культуры поклонения знаменитостям, которая вскоре захлестнула наше общество. Но главное, что в отличие от большинства девушек она в полной мере восприняла дух бушующих шестидесятых, пусть и не настолько безоглядно, чтобы пугать матерей своих сверстниц. Она носила мини-юбки чуть короче, чем все, подводила глаза чуть темнее и изрекала фразы, которые заставляли журналистов смеяться. То одобряла этих славных грабителей поездов, то вдруг объявляла Че Гевару самым сексуальным в мире мучеником. Однажды ее попросили рассказать о радостном мгновении в ее жизни, и она ответила, что это было, когда на Пи Джей Проби[26] лопнули джинсы, – ее слова стали заголовком в «Ивнинг стандард». Это был тихий бунт, подрыв принципов общества светских гостиных, одобрение ценностей, которым суждено было уничтожить ее мир, но сопровождавшееся лукавой усмешкой. Это производило фурор и укрепляло репутацию Люси, и во время сезона в «Татлере»[27] появлялись ее фотографии в рубриках, которые сегодня читаются как послания из «Земли, забытой временем»[28]: «Дебютантки этого года», «Взгляните на моды», «Молодые законодатели традиций». Лорд Личфилд[29] попросил разрешения сфотографировать ее и получил его. Помню, как после этого какая-то ныне забытая телевизионная личность – понятие настолько новое, что звучало забавно, – пригласила ее на свое шоу. Разумеется, по настоянию матери Люси приглашение отклонила, но сама просьба подняла ее популярность.

От всего этого озорства и веселья на представшем передо мной печальном, усталом лице не осталось и следа. Она по-прежнему носила волосы до плеч, но упругость их пропала, они стали жидкими, редкими и начали седеть. Одежда, прежде броская, сейчас выглядела поношенной: старые джинсы и рубашка, обшарпанные туфли. Прикрыть наготу, не более того. Даже косметика лишь равнодушно обозначала принадлежность к женскому полу.

– Входи, – кивнула в сторону дома Люси.

После такого начала я с некоторым облегчением убедился, что время не обратило ее к домовитости. Можно было подумать, что в прихожей террористы только что взорвали бомбу, которая разнесла все семейные пожитки на новые и необъяснимые места. Бывает такой беспорядок в доме, который нельзя объяснить одной леностью его обитателей. В создание этого хаоса вносят лепту своего рода гнев, протест против ценностей мира, и за него я был готов сделать Люси комплимент. Судя по виду, внутри дом был отделан в худший период семидесятых, с гнетуще яркими стенами, коричневыми с оранжевым, на них висели рамки с постерами незаслуженно разрекламированных фильмов, с массой тростниковой мебели и индийских тканей. Кухня, как и следовало ожидать, была обита сосновыми панелями, а горизонтальные поверхности выложены керамическими плитками, стыки между которыми почернели от копоти. По стенам было развешано множество полочек, где беспорядочно скопились разрозненные кружки, фотографии детей, украшения, выигранные на каких-то допотопных ярмарках, страницы из журналов, уже неизвестно зачем вырванные. И грязь. Люси огляделась, воспринимая все свежим взглядом, как бывает, когда в дом приходит чужой человек.

– Ох! Прости, у нас сейчас с деньгами туго. Давай я тебе чего-нибудь налью, и пойдем отсюда.

Она порылась в большом холодильнике, нашла огромную полупустую бутылку «Пино гриджо» и, прихватив из шкафчика под раковиной два сомнительных мутных бокала, повела меня в комнату, которая когда-то, видимо, была опрятной гостиной жены фермера, жившего здесь раньше – до того, как мир перевернулся с ног на голову.

В гостиной грязь и запустение угнетали еще больше, чем в остальных комнатах, через которые мы прошли. Впечатления добавляли потертые вязаные коврики, разбросанные по громоздким разрозненным креслам и диванам, и кирпичная книжная полка, обшитая деревом. Над камином криво висел довольно симпатичный портрет молодой женщины 1890-х годов как неправдоподобное свидетельство былого статуса, пришедшее из иного времени и иного места. За выщербленную раму были заткнуты два приглашения и счет. Люси увидела, куда я смотрю.

– Это мне мама подарила. Она считает, что с портретом вид в комнате будет поприличнее, – пояснила она и поправила картину.

– Кто это?

– Кажется, прабабушка. Точно не знаю.

На мгновение мне представилась та далекая леди Далтон, возвращающаяся после верховой прогулки, переодевающаяся к обеду, обрезающая розовые кусты. Как бы она отнеслась к своей роли в этой мусорной корзине?

– Где Филип?

– Боюсь, что в магазине. Филипу его не оставить. Я покормлю тебя, потом вместе туда сходим, – ответила Люси и глотнула вина.

– Как идет торговля? – шутливо осведомился я, поймав себя на том, что стараюсь говорить с задором. Хотя трудно сказать, кого я хотел подбодрить, ее или себя.

– Да нормально, – вяло улыбнулась она. – Мне так кажется.

Очевидно, еще один прожект Филипа был готов накрыться.

– Только вот магазин очень привязывает, – продолжила Люси. – Когда мы только собирались его открывать, я думала, друзья будут заходить поболтать, будем печь пироги и пить чай, а вышло иначе. Приходится стоять там часами, разговаривать с незнакомыми людьми, которые сами никогда не знают, чего им нужно. А когда заплатишь за все, ну, там, за товар, помощникам и так далее, остаются каких-то три пенса.

«Три пенса» она произнесла на старый манер: «трипнс». На секунду я почувствовал прилив ностальгии.

– Что вы будете делать, если придется закрыться?

– Даже не знаю, – пожала плечами Люси. – У Филипа есть идея сдавать людям в аренду картины.

– Какие картины? Каким людям?

– Знаю, знаю. – Люси разбила мои попытки скрыть недоумение. – Мне тоже не понять. Он считает, что на этом можно неплохо заработать, но я не вижу как. Макароны будешь?

Я последовал за ней обратно в кишащую микробами кухню. Люси принялась доставать из холодильника мисочки с оставшейся от прошлого обеда потемневшей едой, двигать тарелки и с грохотом составлять вместе сковородки.

– Как мама? – спросил я.

– Нормально. Хорошо, – задумчиво кивнула Люси, словно этот вопрос уже почему-то ее долго занимал. – Ты знаешь, что они продали Херствуд?

– Нет, не знал. Сочувствую.

– Ни к чему! – Она решительно помотала головой. – Лучшее, что могло произойти. – Отчеканив это сурово, как указ русского царя, чтобы всем стало ясно, что никаких сожалений здесь быть не может, она позволила себе расслабиться и пояснить: – Это было года четыре назад, и в тот момент, конечно, все рыдали в три ручья, но других вариантов не было. Папа все подсчитал. И плюс еще в том, что теперь они совершенно свободны, впервые в жизни. Джонни унаследовать поместье никогда не стремился, так что… – Она задумалась, пытаясь найти еще не называвшееся слово, которое бы удачно подкрепило ее аргументы. Но не смогла. – Все хорошо.

Меня всегда удивляло, что пострадавшие от революции стараются продемонстрировать свою поддержку и одобрение перемен, которые их уничтожили. Видимо, это разновидность стокгольмского синдрома, при котором жертвы начинают защищать своих похитителей. За последние несколько десятилетий мы такого видели и слышали немало, особенно от аристократов, решительно желающих показать, что они не отстали от остальных. «Нельзя цепляться за прошлое! – жизнерадостно восклицают они. – Надо двигаться в ногу со временем!» Но на самом деле оставшееся для них направление движения, после того как были опорочены и уничтожены их ценности, – это вниз.

– Где они живут? – спросил я.

– Неподалеку от Чейни-Уок. У них квартира в многоэтажке.

– А Джонни с Дианой? Что стало с ними?

За тот сезон я познакомился с братом и сестрой Люси, не слишком близко, но достаточно, чтобы улыбаться и целоваться при встрече.

– У Джонни ресторан. В Фулеме. По крайней мере, был. Когда я последний раз с ним разговаривала, мне показалось, что дела пошли как-то криво. Но он справится. У него всегда масса идей.

– Он женат?

– Разведен. Два мальчика, но они живут с его бывшей недалеко от Колчестера, и это ужасно. Поначалу мама всячески старалась поддерживать отношения. Но ты же понимаешь, что такое для детей несколько часов в поезде. Все, чего мальчики хотели, когда добирались до нее, – это вернуться домой. Сейчас она уже меньше настаивает, но говорит, что станет легче, когда ребята подрастут.

Люси принесла неаппетитные тарелки с желто-серыми макаронами и какой-то жижей сверху – кажется, кроличьи потроха – и торжественно поставила мою порцию передо мной. Все та же видавшая виды бутылка «Пино гриджо» снова вернулась в игру.

– Что за человек была его жена? – спросил я, без энтузиазма взявшись за вилку.

– Герда? Скучновата, если честно, но не слишком. Скажем так, ничего особенного собой не представляла. Шведка. Они познакомились в Гластонбери. На самом деле она мне, в общем-то, нравилась, и весь разрыв прошел очень цивилизованно. У них просто не было ничего общего. Сейчас она замужем за нейрохирургом, и это, пожалуй, расклад получше.

– А Диана?

Я всегда считал, что старшая сестра красивее Люси. Она была похожа на молодую Дебору Керр и в отличие от своей неистовой сестры обладала неким душевным спокойствием, необычным для человека ее возраста. Мы все считали, что она удачно выйдет замуж, и, к неподдельному восторгу своей матери, у нее, когда мы общались, были серьезные отношения с наследником графства на юге Шотландии. Правда, с тех пор я слышал, что в конце концов ничего из этого не вышло. Я заметил, этот вопрос проделал брешь в броне Люси, и понял, еще до того, как мне рассказали, что и здесь тоже не все в порядке. Похоже, со всеми Далтонами время обошлось сурово.

– Боюсь, у Дианы сейчас дела неважные. Она тоже развелась, но у нее все прошло довольно жестко.

– Я знаю, что она не вышла замуж за Питера Бервика.

– Да. К несчастью. Хотя я никогда не думала, что это скажу. Он всегда был такой чванливый и утомительный, когда они вместе выходили в свет, но сейчас, оглядываясь на эту пропасть времени, я думаю о нем как о потерянном рае. Муж Дианы был американцем. Его ты вряд ли знаешь. Я бы тоже с удовольствием не знала, если бы это было возможно. Они познакомились в Лос-Анджелесе, и он все время обещает вернуться туда, но до сих пор так и не вернулся. К сожалению.

Внезапно мне в красках вспомнилось, как Диана Далтон засмеялась над шуткой, которую я рассказал ей. Мы сидели рядом в обеденном зале Херствуда, готовясь ехать на бал, проходивший где-то неподалеку. Она в этот момент пила и от смеха выплюнула все прямо на колени ни в чем не повинного лорда-лейтенанта, сидевшего по другую руку от нее.

– Дети у нее были?

– Двое. Но сейчас они, конечно, уже взрослые. Один в Австралии, второй работает в кибуце под Тель-Авивом. Это неприятно, потому что с тех пор, как она попала в Прайори[30], все заботы легли на меня и маму.

Еще одна фраза – и я бы закричал. Бедная леди Далтон! Бедный сэр Мармадьюк! Чем они заслужили эту месть фурий? Когда мы в последний раз с ними виделись, они были идеальными представителями класса, который правил империей. Они управляли поместьями, играли важную роль в жизни графства, шокировали деревню, но в целом исполняли свой долг. И я прекрасно знал, что для своих детей они мечтали примерно о таком же будущем. Их мечты ничем не походили на то, что произошло с ними в реальности. Мне вспомнилось, как на Балу королевы Шарлотты леди Далтон осторожно допытывалась о моих видах на будущее. Какие прекрасные браки она распланировала для двух своих дочерей, хорошеньких, веселых и родовитых! Неужели от Вселенной убыло бы, сбудься хотя бы одно из ее желаний? Но вместо этого через сорок лет все здание семейства Далтон – если представить все века их истории в виде крепости – рухнуло. Деньги закончились, а то немногое, что осталось, скоро приберут нерадивый сын и безрассудный зять. Это если последние остатки не уйдут на оплату больничных счетов. И каковы же их преступления, раз они заслужили подобное наказание? Родители не поняли, как справиться с изменениями, которые несли с собой годы, а дети, все трое, верили в песню сирен из шестидесятых и вложили все в дивный новый мир, который им коварно пообещали.

У дверей послышался шум.

– Мам! Ты купила?

Я поднял глаза. Там стояла девушка лет двадцати. Она была высокая и могла бы показаться красивой, если бы ее не окутывала завеса гнева, не уродовали досада и нетерпение, словно мы беспричинно заставили ее ждать. Не в первый раз меня поразил еще один побочный продукт социальной революции последних четырех десятилетий: в наши дни родители нередко принадлежат к совершенно другому общественному классу, чем их дети. Это явно была дочь Люси, но говорила она с южнолондонским акцентом, резким и неблагозвучным, а косички и грубая одежда могли бы заставить стороннего наблюдателя решить, что девушка ведет тяжелую борьбу за выживание в неблагополучном районе, а не проводит выходные с дедушкой-баронетом. Поскольку я познакомился с Люси, когда она была примерно в этом возрасте, могу свидетельствовать, что они обе словно родились в разных галактиках. Почему родители мирятся с этим? Или просто не замечают? Не есть ли желание привить подрастающему поколению привычки и традиции своего племени одним из основных императивов в животном мире? И это явление затрагивает не только высшее общество. Повсюду в современной Британии родители воспитывают кукушат, пришельцев из чужих краев.

На меня вновь прибывшая не обращала никакого внимания. Она была озабочена единственно получением ответа на свой вопрос.

– Ты купила, мам? – Слова пронзительно звенели в воздухе.

– Купила, – кивнула Люси. – Но у них были только синие.

– Ну вообще!..

Я пишу «ну вообще», хотя на самом деле это было, скорее, «ну-вы-ще». Она говорила, как Элиза Дулитл, до того как ее взял в обучение Хиггинс.

– Я розовую просила! Я тебе сказала, что хочу розовую!

Вернее, «хчу ро-о-зы-ва-ю».

Ровный, терпеливый голос Люси даже не дрогнул.

– Розовых у них не осталось, поэтому я решила, что синяя лучше, чем ничего.

– Вот и не надо было! – Девушка резко развернулась и пошла наверх, кряхтя и громко топая.

– У тебя есть дети? – повернулась ко мне Люси.

– Так и не женился, – покачал я головой.

– Сейчас одно с другим не всегда связано! – рассмеялась она.

– В общем, да.

– Они порой с ума сводят. Но без них, конечно, никак.

Мне подумалось, что без только что состоявшегося выступления я бы обошелся с легкостью.

– Сколько у тебя?

– Трое. Маргарет старшая. Ей тридцать семь, и она замужем за фермером. Потом Ричард, ему тридцать, пытается пробиться в музыкальном бизнесе. И вот эта, Китти. Неожиданно получилась.

Нетрудно догадаться, что старшая представляла для меня особый интерес.

– А у Маргарет брак удачный?

– По-моему, да, – кивнула Люси. – Муж у нее, по правде сказать, не подарок, но никто не совершенен, а он, по крайней мере… надежный. Ей, кажется, именно это и важно.

«Ну хоть так», – подумал я.

– У них четверо детей, и она продолжает вести бизнес. Не представляю, как справляется, но у нее раз в шестьдесят больше энергии, чем у любого из нас.

Над столом замаячил призрак Дэмиана.

– Значит, у тебя были большие перерывы. Я про детей.

– Да. Это безумие! Только подумаешь, что больше не придется греть бутылочки и возить за собой детские кроватки, как все начинается сначала. Двадцать лет каждый раз, как мы загружали машину, чтобы уехать на выходные, мы напоминали беженцев, пытающихся выбраться из Праги, пока не нагрянули русские! – засмеялась она, вспомнив себя. – Я, конечно, не собиралась так рано начинать, но когда Маргарет… – Она оборвала себя на полуслове, и ее смех превратился в неловкое хихиканье.

– Когда Маргарет – что?

Люси бросила на меня стыдливый взгляд:

– В наши дни люди не обращают внимания на такие дела, но, когда мы поженились, она уже была на подходе.

– Не хочу тебя расстраивать, но большинство из нас еще тогда прикинули, что здоровые дети редко рождаются пятимесячными.

– Конечно, – кивнула она. – Просто тогда о таком не говорили. А потом все забылось. – Люси помолчала, затем подняла на меня взгляд. – Ты с кем-нибудь видишься из наших тогдашних общих знакомых? Откуда вдруг возник такой интерес?

– Не знаю. – Я постарался как можно невозмутимее пожать плечами. – Взглянул на карту и увидел, что проезжаю как раз мимо твоего дома.

– Но с кем ты продолжаешь поддерживать связь?

– Сейчас я совсем в другой среде, – покачал я головой. – Я писатель. Меня приглашают на приемы издателей, на викторины ПЕН-клуба и на вручение премии за самый плохой секс в беллетристике. Дни светских бесед с графинями из Камберленда для меня остались в прошлом.

– Так ведь и для всех они остались в прошлом?

– Иногда хожу на охоту. Когда пригласят. Если какой-нибудь раскрасневшийся майор нетвердой походкой подойдет ко мне через весь зал и скажет: «Мы, кажется, учились с вами в одной школе?» или «Вы ведь приходили на бал к моей сестре?» – то отвертеться не удается. Меня всегда до потери дара речи потрясает, что я принадлежу к одному поколению с этим скучным надравшимся стариканом. – (Люси молчала, чувствуя, что я увиливаю от темы.) – Но на некоторые знакомые лица иногда натыкаешься. Недавно видел на благотворительном балу Серену.

Кажется, я смог подтвердить невысказанные подозрения.

– Да, я так и думала, что ты, наверное, видишься с Сереной.

– На самом деле не вижусь. Практически нет.

Люси удивленно подняла брови, и я, чтобы сдвинуться с мертвой точки, отважился произнести:

– Кстати, совсем недавно видел Дэмиана Бакстера. Помнишь его?

Последний вопрос можно было и не задавать.

– Конечно помню! – Она переменилась в лице. – Я же там была, ты помнишь.

– Была, – подтвердил я.

– Да и все равно никто не забудет этого сердцееда года! – На сей раз в ее смехе прозвучала легкая горчинка. – Наверное, он сейчас ужасно богат.

– Ужасно богат и ужасно болен.

– О господи! – С Люси в момент слетела вся веселость. – Он поправится?

– Не думаю.

– Ох… – Эта новость загнала всю обиду обратно, и Люси стала рассуждать философски: – Когда-то я смеялась, вспоминая, как наши матери уводили нас от него подальше. Если бы они тогда знали, что он чуть ли не единственный из всех наших партнеров по танцам смог бы удержать этот корабль на плаву! Он женился?

– Да, но женат был недолго, и его жену ты не знаешь.

Люси помолчала, осознавая услышанное:

– Он мне страшно нравился.

Мне начало надоедать собственное напускное неведение.

– Откуда тебе было знать, что так обернется, – сказал я.

– Все потому, что к тому моменту ты уже начинал его ненавидеть. Мне не хватало смелости сказать тебе. Я тебя расстроила?

– Немного. Ты всегда делала вид, что тебе он неприятен так же, как мне. Даже до того случая. Еще когда мы с ним были друзьями.

Через это возражение Люси с легкостью перешагнула.

– Это было давно. – Из философского ее тон стал меланхоличным. И тут же, словно устыдившись мимолетной слабости, она собралась с духом. – Я бы вышла за него замуж, если бы он сделал мне предложение.

– Что бы на это сказала твоя мать?

– А мне все равно. На самом деле был момент, когда мне, может быть, пришлось бы заставить его силой. – Она негодующе хмыкнула вслед этим словам. Я ожидал продолжения. – Когда я забеременела Маргарет, то точно не знала, от кого она, – усмехнулась Люси.

Я чуть не ахнул. Неужели мне удалось забить гол с первого же удара? Лишь огромным усилием я заставил себя молчать и дать ей закончить рассказ.

– На тот момент мы с Дэмианом уже почти не встречались. Но потом был один эпизод, однажды днем в Эшториле… – смущенно хихикнула она. – Вы все были на террасе, а я тайком сбежала и… – Видимо, вид у меня был неодобрительный, потому что Люси иронично фыркнула. – Это были шестидесятые! Мы уже говорили тогда «дитя природы»? Этот термин уже изобрели? Не помню. В общем, это про меня. Очень забавно, потому что Маргарет – самая правильная из моих детей. Нет, даже единственная правильная.

Ситуация была мне знакома.

– Наши родители часто говорили, что в любой семье есть проблемный ребенок, – ответил я. – Теперь, похоже, норма – когда есть один непроблемный. Если повезет.

– Ну вот, в нашем доме – это Маргарет! – рассмеялась Люси. – И это даже странно, потому что в детстве она нас очень напугала.

– Чем?

– Сердце. Так несправедливо, когда это случается с ребенком, правда? У нее началась такая штука, которая называется «семейная гиперхолестеринемия».

– Как-как?

– Я сама с месяц училась это произносить.

– Сейчас у тебя просто с языка слетает.

– Так оно всегда. Поначалу даже выговорить не можешь, а потом так поднатореешь, что хоть клинику открывай. – Люси на несколько секунд растворилась в воспоминании о том ужасном эпизоде своей жизни, который с тех пор не забылся. – Забавно. Сейчас я даже посмеяться об этом могу, но тогда все казалось таким жутким. Это значит, что организм вырабатывает слишком много холестерина, отчего в конце концов случается сердечный приступ, который человека убивает. Это сегодня слово «холестерин» – в каждой бочке затычка, но тогда оно звучало по-иностранному и пугающе. И раньше эта болезнь была стопроцентно неизлечимой. Первый доктор, который поставил Маргарет этот диагноз, в одной больнице в Стоке, считал, что и сейчас неизлечим. Так что можешь себе представить, что нам пришлось пережить.

– Что ты делала в Стоке?

– Сейчас уже не помню. А, кажется, у Филипа появилась идея возродить фарфоровую фабрику. Долго она не протянула.

Только что мне приоткрылась еще одна страница долгой и запутанной истории несостоявшейся карьеры Филипа.

– В общем, приехала моя мама, схватила нас в охапку и увезла к одному специалисту на Харли-стрит, и новости стали порадостнее.

– То есть к тому моменту, как Маргарет заболела, болезнь уже научились лечить?

– Вполне, слава богу! – кивнула Люси, заново переживая испытанное когда-то облегчение. – Но совсем недавно, буквально года за четыре до нашего визита. Мы долго не могли оправиться от шока. Несколько месяцев жили в страхе. Помню, однажды ночью я проснулась и вижу, что Филип склонился над ее кроваткой и плачет. Сейчас мы об этом не заговариваем, но каждый раз когда я на него сержусь, то вспоминаю ту минуту и прощаю его. – Люси замялась, борясь с голосом совести. – По крайней мере, стараюсь простить, – прибавила она.

Я кивнул. Легко было понять, почему она прощает его. Филип, рыдающий по своему невинному ребенку в полутемной детской, был не только намного благороднее, но и в тысячу раз содержательнее, чем бальный фанфарон, которого я знал.

– Но что мы никак не могли понять, – продолжала Люси, – это почему нам все говорили, что это только наследственное, но ни он, ни я не знали, чтобы в наших семьях встречалось такое заболевание. Расспросили родителей, поузнавали – никаких следов. Но так или иначе, мама нашла нам чудесного доктора, и как только мы начали лечиться, все прошло. – Люси помолчала. Видимо, на эту территорию она отваживалась заходить нечасто. – Я порой думаю, что, может быть, страсть Маргарет к простой, обычной жизни возникла оттого, что ей грозило так рано эту жизнь потерять. Ты не согласен со мной?

Вся эта речь имела непосредственное отношение к делу, которое привело меня в Кент, но не успел я произнести и слова, как почувствовал, что у двери кто-то есть.

– Здравствуй, незнакомец!

Там стоял помятый, обрюзгший мужчина, лишь отдаленно напоминающий юношу, которого я знал как Филипа Ронсли-Прайса. В дни нашей зеленой молодости Филип походил на молодого и гораздо более симпатичного и бойкого актера Бэрри Эванса, известного тогда по фильму «Here we go round the mulberry bush»[31], где он изображал одного из нас, человека, который хотел быть современным, но не знал как. Таких людей много в любое время, что и обеспечило Эвансу популярность. К сожалению, его звездная карьера продлилась недолго. Бывший актер был найден мертвым в компании пустой бутылки виски в возрасте пятидесяти двух лет, последние три из которых он водил такси в Лестере. Припоминаю, что от полиции требовали расследования обстоятельств смерти Эванса, анализа улик, среди которых числились обрезанные телефонные провода и прочие странные детали, что не на шутку тревожило его родственников, но полиции было наплевать. Полагаю, их решение было бы иным, если бы несчастный мистер Эванс погиб в зените славы.

Глядя на Филипа, стоящего в дверном проеме, трудно было избавиться от мысли, что выпавшая ему судьба обошлась с ним почти так же жестоко. На нем были древние, все в пятнах, плисовые брюки, потертые мокасины и клетчатая рубашка с обтрепанным воротником. Очевидно, старая одежда была отличительным знаком этой семьи. Как и я, он набрал вес и начал лысеть. В отличие от меня Филип приобрел рябое, покрасневшее лицо пьющего человека. Больше всего его выдавал потухший, усталый взгляд глаз, напоминавших яичницу-глазунью, – весьма характерный для людей, родившихся в благородном семействе, но опустившихся. Он протянул мне руку с усмешкой, которая, видимо, казалась ему лукавой:

– Рад тебя видеть, старик! Что занесло тебя в нашу дыру?

Он взял мою ладонь и пожал ее тем безжалостным, заставляющим собеседника морщиться рукопожатием, которым пользуются такие люди, как он, в тщетной попытке убедить, что от них еще многое зависит. Люси, только что так романтично распространявшаяся о муже, теперь негодовала, что ей не дали договорить.

– Что ты тут делаешь? Мы бы сейчас пообедали и пришли. Кто в магазине?

– Гвен.

– Одна?! – Тон стал резким и назидательным. И предназначался не только Филипу, но и мне.

Явным намерением Люси было показать мне, что ее муж – ни в чем не разбирающийся болван. Всего минуту назад ее захлестнул трогательный пафос облика заливающегося слезами отца, но сейчас ей важно было продемонстрировать, что их жизнь пошла наперекосяк вовсе не по ее вине. На первый взгляд такое поведение нелогично и противоречиво, но встречается нередко. Их брак дошел до той стадии, когда жена, а возможно, и муж могли проявлять снисхождение и благородство по отношению к другому в его отсутствие, но при физическом присутствии своей второй половины начинали срываться. Этот эмоциональный парадокс нередко встречается в культурах, где развод до сих пор считается проявлением слабости. Даже сегодня высший класс и верхи среднего класса находят, что страдать от несчастной личной жизни, по крайней мере признаваться в этом, – банально и пошло, поэтому на публике, да и с близкими друзьями говорить необходимо так, будто все связанное с семьей у них блестяще. Для большинства из них самое предпочтительное – поддерживать легенду при условии, что рядом нет никого, чье присутствие может испортить спектакль. Обычно все придерживаются этой линии поведения, вплоть до критического момента. Он может оказаться для окружающих весьма неожиданным, так как среди них часто вращаются множество пар, с виду вполне довольных жизнью, и вдруг внезапный телефонный звонок или приписанная на рождественской открытке строчка внезапно оповестит окружающих о разводе.

– Справится! – кивнул Филип в ответ на ее строгий вопрос. – Больше часа никого не было.

В этом незатейливом отчете о состоянии его бизнеса звучало смирение и безнадежность. Необходимое в этой сфере деятельности лицедейство отняло у Филипа всю энергию. Он был в состоянии стоять за прилавком, но с восторгами расписывать свою каторгу было выше его сил. Он взял с буфета ложку и полез в кастрюлю с макаронами.

– Люси говорит, ты теперь писатель? Я что-нибудь мог из твоего читать?

Это был особый способ обороны – через попытку умалить меня и мои занятия, но не верю, что сделано было по злому умыслу. Филип подозревал, и подозревал справедливо, что я не одобряю его, и показывал, что сохраняет за собой право не одобрять меня. Всякому человеку моего круга и моего поколения, решившему зарабатывать на жизнь искусством, это отношение знакомо. В юности наш выбор профессии все, и родители, и друзья, считали полнейшим безумием, но пока мы пробиваемся, наши более трезвомыслящие современники рады подбадривать нас, и сочувствовать нашим начинаниям, и даже подкармливать. Беда приходила, когда мы, работники цеха искусств, достигали успеха. Сама мысль о том, что мы можем зарабатывать деньги или, хуже того, зарабатывать больше денег, чем наши взрослые и благоразумные знакомые, была сродни дерзости. Они-то избрали скучную дорогу, чтобы обеспечить себе стабильность. Но обеспечить стабильность, по пути наслаждаясь радостями жизни, – это безответственность, заслуживающая порицания.

– Вряд ли, – улыбнулся я. – Потому что если бы ты что-нибудь читал, то наверняка запомнил бы, кто автор.

Филип поднял брови, глядя на жену, словно шутливо намекая, что я капризный артист, которому надо потакать.

– Люси читала кое-какие твои книги. Насколько я понимаю, она очень высокого о них мнения.

– Я рад. – Мне неудобно было комментировать, что его замечание делает предыдущий его вопрос неуместным.

Мои слова утонули в молчании. Вокруг словно все остановилось, и мы трое это чувствовали. Такое часто случается, когда старые друзья собираются вместе после многолетнего перерыва. Перед встречей они представляют себе, как произойдет нечто взрывное и увлекательное, но потом оказывается, что перед ними унылая группа людей старше средних лет, у которых уже нет ничего общего. Семейство Ронсли-Прайс проделало большой совместный путь, я прошел свой, и сейчас мы были всего лишь трое незнакомых людей на очень грязной кухне. Кроме того, я должен был получить нужную информацию, прежде чем считать свое путешествие оконченным, а получить ее, пока Филип с нами, я не мог. Группу пора было разбивать.

– Покажете мне магазин? – спросил я.

Последовала пауза, в воздухе повисло нечто невысказанное. Полагаю, это было всего лишь мужское стремление Филипа представить себя как равного мне в достижении жизненного успеха, что даже при моих достаточно скромных достижениях могло оказаться непростой задачей, когда я увижу его бизнес своими глазами. Или, может быть, это Люси внезапно поняла, что после совместно проведенного дня я увезу с собой впечатление, будто у них не все идет гладко. Большинство из нас питает затаенное желание, чтобы сверстники видели нас преуспевающими, но сейчас эти желания Люси оказались под угрозой.

– Конечно, – помолчав, все же кивнул Филип.

Меня не удивило, что магазин оказался бестолковым. Знаменательно, что его разместили в бывшем загоне для скота, переделанном на скорую руку и без должных вложений. Непременные деревянные прилавки и полки навевали бодрый, хотя и натужный оптимизм. Яркие разноцветные объявления над ними неестественно крупными красными надписями от руки объявляли о дух захватывающем разнообразии товара: «Свежие овощи! – кричали они. – Домашние джемы и конфитюры!» Но в этом навевающем зевоту пустом помещении они приобретали гнетущий и жалкий вид, как у человека, который одиноко сидит за обеденным столом в бумажном колпаке. Пол был дешевый, потолок плохо покрашен. Как я и предвидел, весь магазин был забит предметами, которые никто в здравом уме не захочет купить. Помимо консервированных паштетов из дикого кабана или гусиных крылышек, там были устройства, не дающие вину в холодильнике потерять аромат, и шерстяные стельки для рыбалки. Подарки для рождественских чулок, которые мог купить и подарить только тот, кто ничего не знает об этой традиции. Мясной прилавок выглядел особенно непривлекательно, даже для такого плотоядного существа, как я, и начисто отбивал охоту исследовать его подробнее. Единственный покупатель расплачивался за цветную капусту. Если не считать его, в магазине было пусто. Мы молча озирались.

– Вся беда от этих «моллов»! – Филип растянул последнее слово, неуклюже изображая американский акцент в попытке обратить свою тоску в шутку. – Понастроили их. Не угнаться за ценами, только в трубу вылетишь.

Я задумался, говорить или нет, что в трубу они, похоже, вылетят в любом случае.

– Везде говорят, что люди сейчас беспокоятся об экологии, им важно, где выращены продукты, но… – Он вздохнул.

Вместо задуманного ироничного пожатия плечами у Филипа бессильно сгорбилась спина. Искренне признаюсь, что в тот момент мне было его невероятно жаль. Не важно, что раньше я его недолюбливал. В конце концов, мы ведь были знакомы очень долго, и я не желал ему зла.

Известно, что суровые периоды истории характеризует не структура рынка, не амбиции, которыми движим новый владелец фабрики или новая хозяйка гостиницы, не новый прорыв на театральных подмостках и не новый триумф на политической сцене. Все это не меняется от эпохи к эпохе. Иным становится уровень инерции жизни, протекающей за ярким и строгим фасадом. В более мягкие времена, как те, на которые пришлась моя молодость, во всех социальных классах, на каждом уровне общества люди скромных способностей могут легко плыть по течению. Для них найдется работа. Им устроят жилье. Чей-то дядюшка похлопочет. Чья-то матушка замолвит словечко. Но когда обстоятельства становятся жестче, то, как сейчас, выигрыши крупнее, но путь тяжелее. Слабаков выталкивают локтями, пока они не упадут и не соскользнут в пропасть. И неквалифицированных рабочих, и нерасторопных землевладельцев одинаково сминает система. Они не могут с ней совладать и оказываются сброшенными с дороги. Одним из тех, кто оказался на обочине, был Филип Ронсли-Прайс. Подсознательно он считал, что бравада поможет ему удержаться, что у него есть шарм и связи и все получится, как бы он ни решил прожить жизнь. Увы, связи оказались ненужными, шарм – фикцией. Сейчас ему под шестьдесят, и никого не осталось в живых, кому было бы дело до того, пошел он ко дну или еще держится на плаву.

Я никогда не симпатизировал Филипу в молодости, но сейчас я пожалел его. Его раздавили наши «интересные времена», и подняться ему было уже не суждено. Впереди его ждали попытки хоть как-то свести концы с концами, коттедж в наследство от кузины и попытки сдавать его, надежда, что его упомянут в завещании, когда последняя тетушка прикажет долго жить, беспокойство о том, смогут ли дети выделять ему какую-то сумму регулярно. Только на это оставалось рассчитывать, и можно было лишь гадать, согласится ли Люси до конца все это с ним разделить. Зависело от того, какие еще ей представятся возможности. Мы оба все понимали, когда неловко пожимали друг другу руки на улице.

– Приезжай еще в гости, – сказал Филип, зная, что я больше не появлюсь.

– Приеду, – солгал я.

– Не жди следующего раза так долго. – И он ушел к своим просторным прилавкам и пустой кассе.

Люси проводила меня до машины. Я остановился:

– Ты добралась до исходной причины состояния Маргарет? – (Она озадаченно глянула на меня.) – Ты сказала, что заболевание наследственное, но ни с твоей стороны, ни со стороны Филипа не нашлось никаких следов.

– Именно. Конечно, меня одолевали самые мучительные подозрения. Я все время думала, что надо было тщательно изучить медицинскую карту Дэмиана.

– Но ты этого не сделала.

– Нет. Я уже была готова во всем признаться и скрепя сердце предложить посмотреть его карту, но тут мы узнали, что от той же болезни в детстве умерла тетя Филипа, старшая сестра его матери. А его мать даже об этом не знала. И другие ее дети тоже не знали. Теперь ты можешь себе представить, каково нам было в те дни. Им всем просто сказали, что Отец небесный забрал к себе их сестру, потому что любил ее. И всё. – Она поморщилась.

– Как вы узнали?

– Просто повезло. Моя свекровь разговаривала со своей матерью, которой тогда уже, наверное, был миллион лет, и по какой-то причине свекровь рассказала ей о Маргарет. До того мы ничего не говорили бабушке о болезни, потому что не хотели ее волновать. Но на этот раз она наконец узнала правду, и у нее сразу полились слезы, как из пожарного крана, и она, плача, все и выдала.

– Бедная женщина!

– Да, бедная старая женщина. Конечно, она винила себя, и отчасти это ее и доконало. Мы все убеждали бабушку, что ее вины нет, что эта болезнь больше не убивает и так далее, но мне кажется, ей было уже все равно, – печально улыбнулась Люси. – Так загадка и разрешилась. Трагедия в том, что тетю легко могли спасти, правильно подобрав лекарства, но это происходило в двадцатых годах, когда все лечение сводилось к горячему питью и холодным компрессам, да еще выдирали гланды прямо за кухонным столом. Но главное, что Маргарет с тех пор больше не болеет.