Тень деревьев

Жила раз дама, и она

Была добра, мила, ясна,

Всех дам приветливей, умней,

И вот что приключилось с ней:

Был муж ее весьма богат,

Всегда гостям заезжим рад,

По всей стране радушным слыл.

В те дни турнир объявлен был.

Три рыцаря, бредя туда,

Минуя замки, города,

В их замок по пути зашли,

Прием достойный обрели.

Отвагой славился один,

Земель немалых господин.

Другой был также храбр и смел

И много золота имел.

Был третий беден и уныл,

Но храбро в страшный бой спешил.

Все трое между дам и дев,

Ту даму нежную узрев,

Что всех милей и всех ясней,

Любовью воспылали к ней.

И молвил первый: «Свет земной,

Минуту ты побудь со мной!

Я не прошу твоей любви,

Но ты слугой меня зови.

На все готов я для тебя,

О несравненная моя!»

Другие тоже полны чар,

Ей поверяли сердца жар.

Вздыхала дама смущена,

А утром видела она,

Тая великую печаль,

Как всадники умчались вдаль.

Она тогда пажа нашла,

Рубаху белую дала

И молвила: «От всех тайком

Ты на турнир спеши верхом,

Пред рыцарем мой дар сложи, —

И назвала пред кем, — Скажи,

Коль он любовью поражен,

Рубаху пусть наденет он

И выйдет в бой не скрыт ничем,

Оставив панцирь свой и шлем

И сохранив лишь меч и щит,

Мечу противника открыт.

Коль он рубаху ту возьмет

И в ней на черный бой пойдет,

Ко мне назад спеши скорей.

Коль не возьмет, ступай ты с ней

К другому, — назвала к кому. —

И то же повтори ему.

Коль не возьмет, тогда ступай

И третьему ее отдай».

Послушный паж рубаху взял,

Коня усталого он гнал

И первому привез ее.

Он рыцарю промолвил все,

Что приказала госпожа.

И рыцарь выслушал пажа,

Сказал, что выполнит приказ,

Рубаху он надел тотчас.

Чтоб доказать любовь свою,

Готов он пасть в лихом бою.

Но после рыцарь вышел прочь.

Когда же наступила ночь,

Он вспомнил о пажа речах,

И овладел им смертный страх.

К пажу придя, тоской сражен,

Ему вернул рубаху он.

Другому рыцарю отнесть

Спешил гонец тот дар и весть.

Но рыцарь мрачен и суров

Не понимал заветных слов

И, дару страшному не рад,

Рубаху возвратил назад.

Спешил гонец, коня он гнал,

Пред третьим рыцарем предстал.

И рыцарь, выслушав гонца,

Возрадовался без конца.

Сказал: «Рубаха столь нежна,

И крепче панциря она.

О паж, нет злата у меня,

Но ты возьми себе коня,

И даме молви — рыцарь взял

Твой нежный дар и ликовал.

Он завтра выйдет в темный бой,

Хранимый лишь твоей мольбой!»

Уж ночь прошла, герольд трубил,

И рыцарь у окна грустил.

Всю ночь рубаху он держал,

Ее стыдливо целовал.

Во имя дамы, думал он,

Победы крик иль смертный стон.

Но вдруг трубы призывный звук

Родил в нем тягостный испуг.

Он вспомнил меткий взмах меча.

Зачем надел он сгоряча

Рубаху? Он теперь открыт,

Бока и грудь не скроет щит.

Из-за игры погибнет он,

Осмеян всеми, побежден,

О, через час погибнет плоть,

И не простит души господь.

Он, замирая и дрожа,

То вспоминал слова пажа

И очи той, что столь светла,

И что на смерть его вела,

То снова видел блеск клинка,

И овладела им тоска.

Рубаху снял и на позор

Он руку к панцирю простер,

Но увидал в последний миг

Он несравненной дамы лик,

Вскочил на верного коня,

Свой меч подняв и щит клоня.

Ни страх, ни раны — ничего

Не удержало бы его.

Уж рыцарь не свернет назад.

Его противники разят.

Зазубрен меч, повергнут щит,

И кровь из тяжких ран бежит.

Но он не уступает, вновь,

Вздымая меч, стирая кровь,

Не видя рощ, топча луга,

Сражает за врагом врага.

Но ран все больше, меньше сил,

Герольд трубит — он победил.

Рубаха — вся в крови она,

Изорвана, обагрена.

Он что-то шепчет слаб, но рьян.

И багровеют тридцать ран.

Ему награда и почет,

И всяк его к себе ведет.

Он просит лишь пажа беречь

Рубаху рваную да меч.

С турнира паж домой скакал,

Он даме обо всем сказал.

В томленьи, плача и дрожа,

Ему внимала госпожа

О ранах рыцаря того,

Кто, не жалея ничего,

Ей отдал все, что мог отдать.

И начала она вздыхать:

«Коль он умрет — виновна я.

Его любовь — любовь моя.

Но был он выше и смелей

Столь щедрых на слова друзей».

И паж сказал, потупив взгляд:

«Те отдали твой дар назад».

Как только вечер приходил,

Паж даму к рыцарю водил.

И в темной горнице она,

Тоски и сладости полна,

Могла, как ангел или мать,

Больного тело врачевать.

В двух рыцарей вошла тогда

К больному рыцарю вражда

За то, что он был горд и смел

И смелостью их одолел,

За то, что породила кровь

Небоподобную любовь.

Когда закончился турнир,

Муж дамы заготовил пир.

Гостям столь необычным рад,

Решил он восемь дней подряд

Вином густым гостей поить,

Им яства редкие дарить.

Убрал он зал, сказал жене

И девам знатным, чтоб оне

Служили бы гостям во всем

И потчевали их вином.

Так господин жене сказал.

Но рыцарь раненый узнал,

Что дама будет угощать

Гостей и вина им давать.

Пажа позвал, сказал: «Ступай,

Рубаху даме ты отдай,

Скажи, что к празднику она

Надеть рубаху ту должна.

Рубаху рваную, в крови —

Во имя муки и любви!»

Паж молча выслушал приказ

И к даме поспешил тотчас.

И дама приняла любя

Позор и муку на себя.

Ответила: «В крови она,

Но, милой кровью скреплена,

Она всех жемчугов милей», —

Ее надела и ушла.

Шумели гости уж давно,

Им девушки несли вино,

И с каждой чашей светлый зал

Все больший говор наполнял.

Тогда спокойна, но бледна

Вошла печальная жена.

В глазах ее была любовь

И на рубахе рваной кровь.

А муж, ее в дверях узрев

И сдерживая страшный гнев,

Перед гостями тих и нем,

Ее не попрекнул ничем.

Теперь вы слышали рассказ.

Жак де Безье — он просит вас,

Дам, рыцарей и всех пажей,

Отцов и также сыновей,

Судить, чей был страшней удел,

Кто за любовь сильней терпел —

Тот рыцарь, что пошел на бой,

Хранимый лишь одной мольбой,

И страх отверг, и пролил кровь,

Чтоб доказать свою любовь,

Иль дама, что, его любя,

Надеть посмела на себя,

Как знак печали и любви,

Рубаху рваную в крови,

Не убоявшись ничего —

Ни гнева мужа своего,

Ни смеха иль дурных речей

Завистливых и злых гостей.

Рыцари, вас зову на борьбу,

На помощь Иерусалиму!

Господь пред вами начал тяжбу —

Оскорбили его сарацины.

Они разгромили святые места —

Его родовые поместья,

Кто не примет святого креста,

Тот не знает стыда и чести!

Кто с Людовиком пойдет,

Тому не страшен ад,

Душа его покой найдет

Средь ангельских услад!

За вас на кресте страдал господь,

Пронзенный копьем и гвоздями.

За него отдайте бренную плоть,

Помогите ему в лютой брани.

Людовик сбросил парчу и меха,

Поместья свои он покинул.

Будьте как он, побойтесь греха,

Спешите помочь господину.

Кто с Людовиком пойдет,

Тому не страшен ад,

Душа его покой найдет

Средь ангельских услад.

Господь назначил в стране своей

Турнир между раем и адом.

На помощь сзывает своих друзей.

Вассалам откликнуться надо.

Господь теперь взывает к вам,

Он просит вас о защите.

За вас он принял пять смертных ран,

Вы смерть за него примите!

Кто с Людовиком пойдет,

Тому не страшен ад,

Душа его покой найдет

Средь ангельских услад!

Я вам пою, вы долго спали,

Проснитесь от дурного сна!

Господь взывает к вам в печали —

Его земля осквернена.

Господь решил неверным дать

Иерусалим на поруганье,

Чтоб нашу веру испытать.

Примите ж божье испытанье!

Иерусалим скорбит и ждет,

Кто защитить его придет!

Мы гибли, потеряв дорогу.

Господь — он к свету вывел нас.

А тяжкий крест во имя бога

От адова удела спас.

О принцы, графы, властелины,

Средь игр вы жили, средь утех.

Оставьте все, а в час единый

Идите искупить наш грех!

Иерусалим скорбит и ждет,

Кто защитить его придет!

Забыли вы о дивном масле,

За морем ждет давно жених.

Увы! Светильники погасли.

Спешите вы! Зажгите их!

Кто, слову божьему внимая,

Оставит все, на смерть пойдет,

Тот будет удостоен рая

И плоть отдав, свой дух спасет.

Иерусалим скорбит и ждет,

Кто защитить его придет!

Братья, новый день встает,

Жаворонок уж поет

О святом отдохновенья.

Кто тяжелый крест возьмет,

Крест долготерпенья,

Кто познает страдный путь,

Где нельзя передохнуть,

Тот замолит прегрешенья,

Заработает спасенье.

Горе тем, что не пойдут,

Господина предадут

В час последней брани.

Он настанет, страшный суд,

После тяжких испытаний.

Агнец кроткий спросит нас,

Где мы были в этот час,

Нам покажет крест страданий,

Окровавленные длани.

Наша плоть — она темна

И на смерть обречена,

Наша участь шатка.

Кто уверен встать от сна?

Смерть для пас загадка.

Может, завтра мы умрем

И покинем бренный дом.

Так уйдем от жизни краткой

К жизни вечной, к муке сладкой!

Я сложу эту песнь, изнывая,

Чтоб забыть о печалях моих.

Из унылого, дикого края

Не приходит мой милый жених.

Далеко ль он теперь — я не знаю.

Я к заступнице нашей взываю.

Богородица, крепость и щит!

О, когда он «outré» закричит,

Пощади своего пилигрима,

Ибо злы и хитры сарацины.

Не слагаю я радостных песен,

Он в далеком и страшном краю.

Боже, помнят ли он о невесте

И о том, как его я люблю?

Мы друг другу милы — мы не вместе,

Через море не шлет он мне вести.

Богородица, крепость и шит!

О, когда он «outré» закричит,

Пощади своего пилигрима,

Ибо злы и хитры сарацины.

Теплый ветер мне сладостью веет,

Теплый ветер твердит мне о нем.

Боже, сердце трепещет сильнее

Под тяжелым, под серым плащом.

Я на деву святую надеюсь,

Я молюсь, я скорблю перед нею.

Богородица, крепость и щит!

О, когда он «outré» закричит,

Пощади своего пилигрима,

Ибо злы и хитры сарацины!

Ликуйте, радуйтесь отныне,

Чтоб господу вернуть святыни,

Король Людовик поднял крест.

И кто погибнет на чужбине,

И кто падет средь божьих мест,

И кто уснет в морской пучине —

Тот будет жив, и только тот.

Идите все — король зовет!

Король терпел немало мук,

И тяжек был его недуг.

Недвижен, мертвым он казался,

Все громко плакали вокруг.

Все говорили: «Он скончался!»

И мать его объял испуг.

Она сказала при прощаньи:

«О сын, сколь трудно расставанье!»

Так королева Бланш сказала,

И горевали все немало.

Покрыли черным короля.

И горе страшное настало,

И граф Артуа сказал, моля,

С лица откинув покрывало:

«О брат, столь юным умереть!

Коль можешь говорить — ответь!»

Король вздохнул: «О брат, внемли.

Епископа позвать вели.

Хочу принять я крест суровый.

Давно мой дух уже вдали —

За морем, в стороне Христовой,

Среди песков святой земли,

Теперь и плоть пойдет за море,

Коль исцелюсь от этой хвори».

Все ожидавшие с тревогой

Тогда возрадовались много.

Поцеловала сына мать.

Теперь открыта в рай дорога.

Примите крест, чтоб пострадать!

Отдайте кровь и плоть за бога,

В краю, где он страдал за нас,

И где, страдая, нас он спас!

— Дама нежная, скрестивши руки,

Я о снисхожденье вас молю!

Вас любовью крепкой я люблю!

Я сильней всего страшусь разлуки,

Но я принял крест и ухожу.

И на вас в последний раз гляжу.

За Христа хочу принять я муки.

— Нежный друг, не скрою я печали,

Лучше б мне монахинею быть.

Власяницу грубую носить!

Но теперь вы крест тяжелый взяли.

Богородицу прошу, чтоб вас

Оградила в битвы страшный час,

Чтобы вы, страдая, побеждали!

По дороге, по лоррэнской

Шла я в грубых, в деревенских —

Топ-топ-топ, Марго,

В этаких сабо.

Повстречала трех военных

На дороге, на лоррэнской —

Топ-топ-топ, Марго,

В этаких сабо.

Посмеялись три военных

Над простушкой деревенской —

Топ-топ-топ, Марго,

В этаких сабо.

Не такая я простушка,

Не такая я дурнушка —

Топ-топ-топ, Марго,

В этаких сабо.

Не сказала им ни слова,

Что я встретила другого, —

Топ-топ-топ, Марго,

В этаких сабо.

Шла дорогой, шла тропинкой,

Шла и повстречала принца —

Топ-топ-топ, Марго,

В этаких сабо.

Он сказал, что всех я краше,

Он мне дал букет ромашек —

Топ-топ-топ, Марго,

В этаких сабо.

Если расцветут ромашки,

Я принцессой стану завтра —

Топ-топ-топ, Марго,

В этаких сабо.

Если мой букет завянет,

Ничего со мной не станет —

Топ-топ-топ, Марго,

В этаких сабо.

Пернетта слова не скажет,

Она до зари встает,

Тихо сидит над пряжей,

Слезы долгие льет.

Жужжит печальная прялка.

Пернетта молчит и молчит.

Отцу Пернетту жалко,

Пернетте отец говорит:

«Скажи, что с тобою, Пернетта?

Может быть, ты больна,

Может быть, ты, Пернетта,

В кого-нибудь влюблена?»

Отвечает Пернетта тихо:

«Я болезни в себе не найду.

Но бежит за ниткой нитка,

А я все сижу и жду».

«Пернетта, не плачь без причины,

Жениха я тебе найду,

Приведу прекрасного принца,

Барона к тебе приведу».

На дворе уже вечер темный,

Задувает ветер свечу.

«Не хочу я глядеть на барона,

На принца глядеть не хочу.

Я давно полюбила Пьера

И буду верна ему,

Я хочу только друга Пьера,

А его посадили в тюрьму».

«Никогда тебе Пьера не встретить,

Ты скорее забудь про него —

Приказали Пьера повесить,

На рассвете повесят его».

«Пусть тогда нас повесят вместе,

Буду рядом я с ним в петле,

Пусть тогда нас зароют вместе,

Буду рядом я с ним в земле.

Посади на могиле шиповник —

Я об этом прошу тебя,

Пусть прохожий взглянет и вспомнит,

Что я умерла, любя».

У отца зеленая яблоня —

Лети, мое сердце, лети! —

У отца зеленая яблоня,

Золотые на яблоне яблоки,

Только некому потрясти.

Задремали три дочки под яблоней —

Лети, мое сердце, лети! —

Задремали три дочки под яблоней.

Никому я про то не сказала бы,

Никто их не станет будить.

Вскоре младшая вдруг просыпается —

Лети, мое сердце, лети! —

Вскоре младшая вдруг просыпается,

Говорит она: «Ночь уж кончается,

Светает, пора нам идти».

Это только тебе померещилось —

Лети, мое сердце, лети! —

Это только тебе померещилось,

Это только звезда среди вечера,

Звезда нашей тихой любви.

На войне, на войне наши милые —

Лети, мое сердце, лети! —

На войне, на войне наши милые,

И какая беда ни случилась бы,

Не закатится свет любви.

Если милым победа достанется —

Лети, мое сердце, лети! —

Если милым победа достанется,

Никогда, никогда не расстанемся,

Будем наших милых любить.

Проиграют войну или выиграют —

Лети, мое сердце, лети! —

Проиграют войну или выиграют,

Все равно их будем любить.

Ночь была, и было темно,

Когда вернулся с войны Рено.

Пуля ему пробила живот.

Мать его встретила у ворот:

«Радуйся, сын, своей судьбе —

Жена подарила сына тебе».

«Поздно, — ответил он, — поздно, мать.

Сына мне не дано увидать.

Ты мне постель внизу приготовь,

Не огорчу я мою любовь,

Вздох проглоти, слезы утри,

Спросит она — не говори».

Ночь была, и было темно,

Ночью темной умер Рено.

«Скажи мне, матушка, скажи скорей,

Кто это плачет у наших дверей?» —

«Это мальчик упал ничком

И разбил кувшин с молоком». —

«Скажи мне, матушка, скажи скорей,

Кто это стучит у наших дверей?» —

«Это плотник чинит наш дом,

Он стучит своим молотком». —

«Скажи мне, матушка, скажи скорей,

Кто поет это у наших дверей?» —

«Это, дочь моя, крестный ход,

Это певчий поет у ворот». —

«Завтра крестины, скорей мне ответь,

Какое платье мне лучше надеть?» —

«В белом платье идут к венцу,

Серое платье тебе не к лицу,

Выбери черное, вот мой совет,

Черного цвета лучше нет».

Утром к церкви они подошли.

Видит она холмик земли.

«Скажи мне, матушка, правду скажи,

Кто здесь в могиле глубокой лежит?» —

«Дочь, не знаю, с чего начать,

Дочь, не в силах я больше скрывать.

Это Рено — он с войны пришел,

Это Рено — он навек ушел». —

«Матушка, кольца с руки сними,

Кольца продай и сына корми.

Мне не прожить без Рено и дня.

Земля, раскройся, прими меня!»

Земля разверзлась, мольбе вняла,

Земля разверзлась, ее взяла.

Моряк изможденный вернулся с войны,

Глаза его были от горя черны,

Он видел немало далеких краев,

А больше он видел кровавых боев.

«Скажи мне, моряк, из какой ты страны?» —

«Хозяйка, я прямо вернулся с войны.

Судьба моряка — все война да война.

Налей мне стаканчик сухого вина».

Он выпил стаканчик и новый налил.

Он пел, выпивая, и с песнями пил.

Хозяйка взирает на гостя с тоской,

И слезы она утирает рукой.

«Скажите, красотка, в чем гостя вина?

Неужто вам жалко для гостя вина?» —

«Меня ты красоткой, моряк, не зови.

Вина мне не жалко, мне жалко любви.

Был муж у меня, он погиб на войне,

Покойного мужа напомнил ты мне». —

«Я слышал, хозяйка, от здешних людей,

Что муж вам оставил двух малых детей.

А время бежит, будто в склянках песок,

Теперь уже третий, я вижу, сынок». —

«Сказали мне люди, что муж мой убит,

Что он за чужими морями лежит.

Вина мне не жалко, что осень — вино,

А счастья мне жалко, ведь счастье одно».

Моряк свой стаканчик поставил на стол,

И молча он вышел, как молча пришел,

Печально пошел он на борт корабля,

И вскоре в тумане исчезла земля.

У окна сидела принцесса-красавица,

Все по ней вздыхали, никто ей не нравился.

Умели вельможи говорить по-разному,

А принцесса умела только отказывать.

Смеялась принцесса над всеми вельможами,

Досталась принцесса бедному сапожнику.

Он шил для принцессы туфельки атласные,

Примеряя туфельку, сказал он ласково:

«Если хочешь, любимая, счастья досыта,

Снега белее будут белые простыни.

Постель будет шире океана широкого,

Постель будет глубже океана глубокого,

С четырьмя углами, и, поздно ли, рано ли,

На каждом углу расцветать будут ландыши.

Мы будем любить, позабывши о времени,

Любить и любить — до светопреставления».

В садике моем четыре дерева,

Больше мне сажать отцом не велено.

Первое из них — чинара стройная.

Хочется поцеловать, да боязно.

Дерево второе — это вишенка.

Но девчонки не целуются с мальчишками.

Третье дерево — ольха зеленая.

Но мальчишки не целуются с девчонками.

Дерево четвертое — акация.

Под четвертым будем целоваться мы.

— Я видела — лягушка

Дала солдату в зубы.

У зуба на макушке

Росли четыре чуба,

И каждый чуб был выше,

Чем эти вот дома,

И даже выше мыши.

— Не врете ль вы, кума?

— Я видела — два волка

Петрушкой торговали,

Кричали втихомолку

И щуку отпевали,

Король влюблен был в щуку,

От щуки без ума,

Он предложил ей руку.

— Не врете ль вы, кума?

Я видела — улитка

Двух кошек обряжала,

В иглу вдевала нитку,

А нитка танцевала,

Баран был очень весел,

И шум, и кутерьма,

Их чижик всех повесил.

— Не врете ль вы, кума?

Кто ни разу не встречал

Господина Ля Палисса,

Тот, конечно, не видал

Господина Ля Палисса.

Но скрывать тут нет причин,

Мы об этом скажем прямо:

Ля Палисс был господин

И поэтому не дама.

Знал он с самых ранних лет,

Что впадают реки в море,

Что без солнца тени нет

И что счастья нет без горя.

Жизнь была ему ясна,

Говорил он, строг и точен:

«Чтоб проверить вкус вина,

Нужно отхлебнуть глоточек».

Если не было дождя,

Выходил он на прогулку.

Уходил он, уходя,

Булкой называл он булку.

Жизнь прожив холостяком,

Не сумел бы он жениться,

И поэтому в свой дом

Ввел он чинную девицу.

У него был верный друг,

И сказал он сразу другу,

Что, поскольку он — супруг,

У него теперь супруга.

По красе и по уму,

Будь бы он один на свете,

Равных не было б ему

Ни в мечтах, ни на примете.

Был находчив он везде,

Воле господа послушен,

Плавал только по воде

И не плавал он на суше.

Повидал он много мест,

Ездил дальше, ездил ближе,

Но когда он ездил в Брест,

Не было его в Париже.

Чтил порядок и закон,

Никаким не верил бредням.

День, когда скончался он,

Был и днем его последним.

В пятницу он опочил.

Скажем точно, без просчета —

Он на день бы дольше жил,

Если б дожил до субботы.

Между мной и любимым гора крутая.

Мы в гору идем и печально вздыхаем.

Тяжело подыматься, вниз идти легче.

Над горой облака, на руке колечко.

Мне сказал любимый: «Мы намучались оба,

Дай мне, любимая, немного свободы». —

«О какой свободе ты вздыхаешь, милый?

За крутой горой я тебя полюбила.

У меня в саду на чинаре ветвистой

До утра поет соловей голосистый.

На своем языке поет соловьином

Про то, как печально на свете любимым.

Если кто-нибудь сроет гору крутую,

Мы камни притащим, построим другую».

От жажды умираю над ручьем.

Смеюсь сквозь слезы и тружусь играя.

Куда бы ни пошел, везде мой дом,

Чужбина мне страна моя родная.

Я знаю все, я ничего не знаю.

Мне из людей всего понятней тот,

Кто лебедицу вороном зовет.

Я сомневаюсь в явном, верю чуду.

Нагой, как червь, пышней я всех господ.

Я всеми принят, изгнан отовсюду.

Я скуп и расточителен во всем.

Я ищу и ничего не ожидаю.

Я нищ, и я кичусь своим добром.

Трещит мороз — я вижу розы мая,

Долина слез мне радостнее рая.

Зажгут костер — и дрожь меня берет,

Мне сердце отогреет только лед.

Запомню шутку я и вдруг забуду,

Кому презренье, а кому почет.

Я всеми принят, изгнан отовсюду.

Не вижу я, кто бродит под окном,

Но звезды в небе ясно различаю,

Я ночью бодр, а сплю я только днем.

Я по земле с опаскою ступаю,

Не вехам, а туману доверяю.

Глухой меня услышит и поймет.

Я знаю, что полыни горше мед.

Но как понять, где правда, где причуда?

И сколько истин? Потерял им счет.

Я всеми принят, изгнан отовсюду.

Не знаю, что длиннее — час иль год,

Ручей иль море переходят вброд?

Из рая я уйду, в аду побуду.

Отчаянье мне веру придает.

Я всеми принят, изгнан отовсюду.

Я знаю, что вельможа и бродяга,

Святой отец и пьяница поэт,

Безумец и мудрец, познавший благо

И вечной истины спокойный свет,

И щеголь, что, как кукла, разодет,

И дамы — нет красивее, поверьте,

Будь в ценных жемчугах они иль нет,

Никто из них не скроется от смерти.

Будь то Парис иль нежная Елена,

Но каждый, как положено, умрет.

Дыханье ослабеет, вспухнут вены,

И желчь, разлившись, к сердцу потечет,

И выступит невыносимый пот.

Жена уйдет, и брат родимый бросит,

Никто не выручит, никто не отведет

Косы, которая, не глядя, косит.

Скосила — и лежат белее мела,

Нос длинный заострился, как игла,

Распухла шея, и размякло тело.

Красавица, нежна, чиста, светла,

Ты в холе и довольстве век жила,

Скажи, таков ли твой ужасный жребий —

Кормить собой червей, истлеть дотла?

— Да, иль живой уйти, растаять в небе.

Ты много потрудился, Ной,

Лозу нас научил сажать,

При сыновьях лежал хмельной.

А Лот, отведав кружек пять,

Не мог понять, где дочь, где мать.

В раю вам скучно без угара,

Так надо вам похлопотать

За душу стряпчего Котара.

Он пил, и редко по одной,

Ведь этот стряпчий вам под стать,

Он в холод пил, и пил он в зной,

Он пил, чтоб лечь, он пил, чтоб встать,

То в яму скок, то под кровать.

О, только вы ему под пару,

Словечко надо вам сказать

За душу стряпчего Котара.

Вот он стоит передо мной,

И синяков не сосчитать,

У вас за голубой стеной

Одна вода и тишь да гладь,

Так надо стряпчего позвать,

Он вам поддаст немного жару,

Уж постарайтесь постоять

За душу стряпчего Котара.

Его на небо надо взять,

И там по памяти по старой

С ним вместе бочку опростать

За душу стряпчего Котара.

Где крепкие, тугие груди?

Где плеч атлас? Где губ бальзам?

Соседи и чужие люди

За мной бежали по пятам,

Меня искали по следам.

Где глаз манящих поволока?

Где тело, чтимое, как храм,

Куда приходят издалека?

Гляжу в тоске — на что похожа?

Нос, как игла, беззубый рот,

Растрескалась, повисла кожа,

Свисают груди на живот,

Взгляд слезной мутью отдает,

Вот клок волос растет из уха.

Самой смешно — смерть у ворот,

А ты все с зеркалом, старуха.

На корточках усевшись, дуры,

Старухи все, в вечерний час

Мы раскудахчемся, как куры,

Одни, никто не видит нас,

Все хвастаем, в который раз,

Какая и кого прельстила.

А огонек давно погас —

До ночи масла не хватило.

Швея Мари, в твои года

Я тоже обольщала всех.

Куда старухе? Никуда.

А у тебя такой успех.

Тащи ты и хрыча и шкета,

Тащи блондина и брюнета,

Тащи и этого и тех.

Ведь быстро песенка допета,

Ты будешь как пустой орех,

Как эта стертая монета.

Колбасница, ты хоть куда,

Колбасный цех, сапожный цех —

Беги туда, беги сюда,

Чтоб сразу всех и без помех!

Но не зевай, покуда лето,

Никем старуха не согрета,

Ни ласки ей и ни утех,

Она лежит одна, отпета,

Как без вина прокисший мех,

Как эта стертая монета.

Ты, булочница, молода,

Ты говоришь — тебе не спех,

А прозеваешь — и тогда

Уж ни прорух и ни прорех,

И ни подарков, ни букета,

Ни ночи жаркой, ни рассвета,

Ни поцелуев, ни потех,

И ни привета, ни ответа,

А позовешь — так смех и грех,

Как эта стертая монета.

Девчонки, мне теперь не смех,

Старуха даром разодета,

Она как прошлогодний снег,

Как эта стертая монета.

У солдата в медной каске,

У монаха и у вора,

У бродячего танцора,

Что от троицы до пасхи

Всем показывает пляски,

У лихого горлодера,

Что рассказывает сказки,

У любой бесстыжей маски

Шутовского маскарада —

Я у всех прошу пощады.

У девиц, что без опаски,

Без оттяжки, без зазора

Под мостом иль у забора

Потупляют сразу глазки,

Раздают прохожим ласки,

У любого живодера,

Что свежует по указке, —

Я у всех прошу пощады.

Но доносчиков не надо,

Не у них прошу пощады.

Их проучат очень скоро —

Без другого разговора

Для показки, для острастки,

Топором, чтоб знали гады,

Чтобы люди были рады,

Топором и без огласки.

Я у всех прошу пощады.

Я душу смутную мою,

Мою тоску, мою тревогу

До завещанию даю

Отныне и навеки богу

И призываю на подмогу

Всех ангелов — они придут,

Сквозь облака найдут дорогу

И душу богу отнесут.

Засим земле, что наша мать,

Что нас кормила и терпела,

Прошу навеки передать

Мое измученное тело,

Оно не слишком раздобрело,

В нем черви жира не найдут,

Но так судьба нам всем велела,

И в землю все с земли придут.

Ответьте горю моему,

Моей тоске, моей тревоге.

Взгляните: я не на дому,

Не в кабаке, не на дороге

И не в гостях, а здесь — в остроге.

Ответьте, баловни побед,

Танцор, искусник и поэт,

Ловкач лихой, фигляр хваленый,

Нарядных дам блестящий цвет,

Оставите ль вы здесь Вийона?

Не спрашивайте, почему,

К нему не будьте слишком строги,

Сума кому, тюрьма кому,

Кому роскошные чертоги.

Он здесь валяется, убогий,

Постится, будто дал обет,

Не бок бараний на обед,

Одна вода да хлеб соленый,

И сена на подстилку нет.

Оставите ль вы здесь Вийона?

Скорей сюда, в его тюрьму!

Он умоляет о подмоге,

Вы неподвластны никому,

Вы господа себе и боги.

Смотрите — вытянул он ноги,

В лохмотья жалкие одет.

Умрет — вздохнете вы в ответ

И вспомните про время оно,

Но здесь, средь нищеты и бед,

Оставите ль вы здесь Вийона?

Живей, друзья минувших лет!

Пусть свиньи вам дадут совет,

Ведь, слыша поросенка стоны,

Они за ним бегут вослед.

Оставите ль вы здесь Вийона?

Мы вкус находим только в сене

И отдыхаем средь забот

Смеемся мы лишь от мучений,

И цену деньгам знает мот.

Кто любит солнце? Только крот.

Лишь праведник глядит лукаво,

Красоткам нравится урод,

И лишь влюбленный мыслит здраво.

Лентяй один не знает лени,

На помощь только враг придет,

И постоянство лишь в измене.

Кто крепко спит, тот стережет,

Дурак нам истину несет,

Труды для нас — одна забава,

Всего на свете горше мед,

И лишь влюбленный мыслит здраво.

— Кто это? — Я. — Не понимаю, кто ты?

— Твоя душа. Я не могла стерпеть.

Подумай над собою, — Неохота.

— Взгляни, подобно псу, — где хлеб, где плеть,

Не можешь ты ни жить, ни умереть.

— А отчего? — Тебя безумье охватило.

— Что хочешь ты? — Найди былые силы.

Опомнись, изменись. — Я изменюсь.

— Когда? — Когда-нибудь. — Коль так, мой милый,

Я промолчу. — А я, я обойдусь.

— Тебе уж тридцать лет. — Мне не до счета.

— А что ты сделал? Будь умнее впредь.

Познай! — Познал я все, и оттого-то

Я ничего не знаю. Ты заметь,

Что нелегко отпетому запеть.

— Душа твоя тебя предупредила.

Но кто тебя спасет? Ответь. — Могила.

Когда умру, пожалуй, примирюсь.

— Поторопись. — Ты зря ко мне спешила.

— Я промолчу. — А я, я обойдусь.

— Мне страшно за тебя. — Оставь свои заботы.

— Ты — господин себе. — Куда себя мне деть?

— Вся жизнь — твоя. — Ни четверти, ни сотой.

Ты в силах изменить. — Есть воск и медь.

— Взлететь ты можешь. — Нет, могу истлеть.

— Ты лучше, чем ты есть. — Оставь кадило.

— Взгляни на небеса. — Зачем? Я отвернусь.

— Ученье есть. — Но ты не научила.

— Я промолчу. — А я, я обойдусь.

— Ты хочешь жить? — Не знаю. Это было.

— Опомнись! — Я не жду, не помню, не боюсь.

— Ты можешь все. — Мне все давно постыло.

— Я промолчу. — А я, я обойдусь.

Того ты упокой навек,

Кому послал ты столько бед,

Кто супа не имел в обед,

Охапки сена на ночлег,

Как репа, гол, разут, раздет —

Того ты упокой навек!

Уж кто его не бил, не сек?

Судьба дала по шее, нет,

Еще дает — так тридцать лет.

Кто жил похуже всех калек —

Того ты упокой навек!

Ты жив, прохожий. Погляди на нас.

Тебя мы ждем не первую неделю.

Гляди — мы выставлены напоказ.

Нас было пятеро. Мы жить хотели.

И нас повесили. Мы почернели.

Мы жили, как и ты. Нас больше нет.

Не вздумай осуждать — безумны люди.

Мы ничего не возразим в ответ.

Взглянул и помолись, а бог рассудит.

Дожди нас били, ветер тряс и тряс,

Нас солнце жгло, белили нас метели.

Летали вороны — у нас нет глаз.

Мы не посмотрим. Мы бы посмотрели.

Ты посмотри — от глаз остались щели.

Развеет ветер нас. Исчезнет след.

Ты осторожней нас живи. Пусть будет

Твой путь другим. Но помни наш совет:

Взглянул и помолись, а бог рассудит.

Господь простит — мы знали много бед.

А ты запомни — слишком много судей.

Ты можешь жить — перед тобою свет,

Взглянул и помолись, а бог рассудит.

Я знаю, кто по-щегольски одет,

Я знаю, весел кто и кто не в духе,

Я знаю тьму кромешную и свет,

Я знаю — у монаха крест на брюхе,

Я знаю, как трезвонят завирухи,

Я знаю, врут они, в трубу трубя,

Я знаю, свахи кто, кто повитухи,

Я знаю все, но только не себя.

Я знаю летопись далеких лет,

Я знаю, сколько крох в сухой краюхе,

Я знаю, что у принца на обед,

Я знаю — богачи в тепле и в сухе,

Я знаю, что они бывают глухи,

Я знаю — нет им дела до тебя,

Я знаю все затрещины, все плюхи,

Я знаю все, но только не себя.

Я знаю, кто работает, кто нет,

Я знаю, как румянятся старухи,

Я знаю много всяческих примет,

Я знаю, как смеются потаскухи,

Я знаю — проведут тебя простухи,

Я знаю — пропадешь с такой, любя,

Я знаю — пропадают с голодухи,

Я знаю все, но только не себя.

Я знаю, как на мед садятся мухи,

Я знаю смерть, что рыщет, все губя,

Я знаю книги, истины и слухи,

Я знаю все, но только не себя.

О юности могу грустить я,

Когда я был еще глупцом,

Кутил я до ее отбытья.

Она оставила мой дом,

Она ушла, но не пешком,

Не на коне, но как — не знаю!

Внезапно скрылась за кустом…

Ищу, грущу и вспоминаю.

Монах-толстяк, позевывая сонно

У очага, на мяконькой постели,

Прижал к себе Лаису из Сидона,

Сурьмленую, изнеженную, в теле.

Я наблюдал сквозь скважины и щели,

Как, тело к телу, оба нагишом

Смеялись, баловались вечерком,

Как ласки их подогревала влага.

Я понял: скорбь развеять лишь вином.

В довольстве жить — вот истинное благо!

Когда бы Фран-Гонтье, а с ним Алена

В потехах проводили дни, не ели

Хлеб с луком, по уставам всем закона,

Так бьющим в нос, что устою я еле!

Что, если бы похлебку в самом деле

Они не приправляли чесноком?

Не придираясь к ним, спрошу я: дом

И мягкий пух не лучше ли оврага?

Уж так ли спать приятно под кустом?

В довольстве жить — вот истинное благо!

Побрезговала б снедью их ворона:

Дуть воду круглый год они умели.

Псе пташки — от сих мест до Вавилона, —

Хоть сладко пели б, ни одной недели

В таком житье я не видал бы цели,

А Фран-Гонтье с Аленой напролом

Резвятся под кустом всю ночь, как днем.

Пусть сладко им, но не по мне их брага.

Хоть хлопотно жить пахарю трудом,

В довольстве жить — вот истинное благо!

Принц, сами посудите вы о том,

Что до меня — вам говорит бродяга.

Я, помню, слышал, будучи юнцом:

В довольстве жить — вот истинное благо!

О нежность, полная жестоких мук,

Вся красота, обманная и злая!

Притворный взгляд, и ласка, и испуг.

Тяжка любовь, и каждый день, пытая,

Меняется и гнет, и нет ей края.

Гордыня! И глазам меня не жаль,

Они смеются, жалости не зная.

Не отягчай, но утоли печаль!

Нет, лучше бы уйти от этих рук.

Не здесь искать мне отдыха и рая.

Неисцелимый взял меня недуг

И сушит, и томит, не упуская.

Большой и малый видят нас: вздыхая,

Я умираю, раненный. Не сталь

Меня сразила, но любовь слепая.

Не отягчай, но утоли печаль!

Придет пора, и ты, мой нежный друг,

Себя увидишь — желтая, сухая.

Прекрасный цвет ланит — завял он вдруг,

И волосы белеют, выпадая.

Скорее пей же эти воды мая!

И приходящего тоской не жаль!

Пока ты свежая и молодая,

Не отягчай, но утоли печаль!

О принц, любовным жалобам внимая,

Ты ясно зришь любови высь и даль,

Тебя прошу — все муки отпуская,

Не отягчай, но утоли печаль!

Закрывается здесь Завещанье,

Замолкает здесь бедный Вийон.

О, придите вы все на прощанье,

Как раздастся торжественный звон.

Приоденьтесь же для похорон.

Ино умер, любови унылой

Он стрелой беспощадной сражен,

Отходя от сей жизни постылой.

Он в отрепьях, изведав изгнанье,

Всеми брошен, везде заклеймен,

Переживши любови страданье,

Горечь ласк и разлуки урон,

Был обманут и был обойден.

Он об этом твердил пред могилой,

Чуя смерти целительный сон,

Отходя от сей жизни постылой.

Сколь любезен ты, принц, и влюблен,

Знай — Вийона любовь охватила,

Залпом горечь вина выпил он,

Отходя от сей жизни постылой.

В сей горнице стрелой ужасной,

Любви стрелой навек сражен,

Покойно спит школяр несчастный

По имени Вийон.

Скажите, где они, в какой стране

Таис и Флоры сладостные тени?

И где приявшая конец в огне

Святая девственница — дщерь Лоррени?

Где нимфа Эхо, чей напев весенний

Порой тревожил речки тихий брег,

Чья красота была всех совершенней?

Но где же он — где прошлогодний снег?

Где Берта и Алиса — где оне?

О них мои томительные песни.

Где дама, плакавшая в тишине,

Что Буридана утопила в Сене?

О где оне, подобны легкой пене?

Где Элоиза, из-за коей век

Окончил Пьер под схимой отречений?

Но где же он — где прошлогодний снег?

Я королеву Бланш узрю ль во сне?

По песням равная былой сирене,

Что запевала на морской волне,

В каком краю она — каких пленений?

Еще спрошу о сладостной Елене.

О, дева дев, кто их расцвет пресек?

И где оне, владычицы видений?

Но где же он — где прошлогодний снег?

Принц, все проходит мимо в быстрой смене,

Но пусть припев сей прозвучит навек

Тщетой припоминаний и томлений:

Но где же он — где прошлогодний снег?

Люблю красотку я, служу ей страстно,

Но не дурак я, не простец смешной.

Она на всякий вкус, для всех прекрасна,

Обут и сыт из-за нее одной.

Приходит гость — беру кувшин большой,

Несу воды, не говоря ни слова,

Им хлеб даю, плоды, вина густого.

Коль платит хорошо — кричу потом:

«Как распалитесь, киньтесь снова[2]

В блудилище, где вместе мы живем».

Но иногда взглянуть на нас опасно,

Как без гроша Марго придет домой.

Я видеть не могу ее! Ужасна![3]

Беру наряды все ее — постой!

Коль так, я все отдам за золотой!

Тут начинается, она средь рева

Кричит, что не отдаст свои обновы.

Я ей даю по морде кулаком

И ставлю на щеке пятак багровый

В блудилище, где вместе мы живем.

……………………

Потом мир заключен, она рукой

Мне ляжку гладит — «ты милашка мой».

……………………

И пьяные мы спим мертвецким сном.

Всю ночь мычит проклятая корова

В блудилище, где вместе мы живем.

Что ветер, снег? Мне хлеб всегда готовый.

Я жулик, а она нашла такого.

Кто лучше? Хороши они вдвоем!

И, верьте, рыбка стоит рыболова

В блудилищо, где вместе мы живем.

Для матери молитва скреплена,

Чтоб прославлять Заступницу отныне,

Бог знает, сколько вынесла она,

Простая женщина, скорбя о сыне.

Нет мне убежища, иной твердыни!

Но плоть мою и душу может ограждать

Средь множества печалей и уныний,

Старуха бедная — и это мать![4]

Небесная царица и земная,

Хранительница преисподних врат

И госпожа заоблачного края,

Прими убогую в твой райский сад,

Где дети славословят и кадят.

Я, грешная, жила не так, как надо,

Я, нерадивая, прошу пощады,

Грехов изведала я злую сеть,

Но ныне к деве обращаю взгляды —

Хочу в сей вере жить и умереть.

Ты сыну своему скажи — темна я,

Чтоб он не оттолкнул меня назад.

Так Магдалину принял он, прощая,

И так монаха, что грешил стократ[5],

Продавши черту душу, выпив яд

Всей дьявольской науки и услады,

Простил он, добрый пастырь злого стада.

Заступница, моли его и впредь,

Ты лилия невидимого сада.

Хочу в сей вере жить и умереть.

Я женщина убогая, простая.

Читать не знаю я. Меня страшат

На монастырских стенах кущи рая,

Где блещут арфы, и под раем ад,

Где черти нечестивцев кипятят.

Сколь радостно в раю, сколь страшно ада

Среди костров, и холода, и глада!

К тебе должны бежать и восхотеть

Твоих молений и твоей ограды.

Хочу в сей вере жить и умереть[6].

Ты, Матерь Божия, — печаль и страда!

Твой сын оставил ангелов усладу,

За нас он принял крест, и бич, и плеть.

Таков он и в такого верить рада,

Хочу в сей вере жить и умереть.

Я Франсуа — чему не рад! —

Увы, ждет смерть злодея,

И сколько весит этот зад,

Узнает скоро шея.

Старухой после медленного дня,

Над пряжей, позабывши о работе,

Вы нараспев стихи мои прочтете;

Ронсар в дни юности любил меня.

Служанка, голову от сна клоня

И думая лишь о своей заботе,

На миг очнется. Именем моим вспугнете

Вы двух старух у зимнего огня.

Окликнете — ответить не сумею;

Я буду мертвым, под землей истлею.

И, старая, вы скажете, грустя:

«Зачем его любовь я отвергала?»

Вот роза расцветает, час спустя

Ее не будет — доцвела, опала.

Голубка над кипящими валами

Надежду обреченным принесла —

Оливы ветвь. Та ветвь была светла,

Как весть о мире с тихими садами.

Трубач трубит. Несет знаменщик знамя.

Кругом деревни сожжены дотла.

Война у друга друга отняла.

Повсюду распри и пылает пламя.

О мире кто теперь не говорит?

Слова красивы, и посулы лживы.

Но я гляжу на эту ветвь оливы:

Моя надежда, мой зеленый щит,

Раскинь задумчивые ветви шире

И обреченным ты скажи о мире!

Уж ночь на небо выгоняла стадо

Своих блуждающих косматых звезд,

И ночи конь, вздымая черный хвост,

Уж несся вниз, в подземную прохладу.

Уж в Индии встревожены и рады,

Перекликались сонмы сонных звезд.

Все розовело. Трав был слышен рост.

Туманов плотных дрогнула ограда.

Тогда вся в жемчуге, светясь, горя,

Вдруг показалась новая заря.

И день, пристыжен смутным ожиданьем,

Далекой Индии большой Восток

И пыль анжуйских голубых дорог

Залил своим как бы двойным сияньем.

Увидев Рим с холмами неживыми,

Безмолвствует в смятеньи пилигрим:

Нагромождение камней пред ним.

Напрасно Рим найти он тщится в Риме.

Был пышен Рим и был непобедим,

Он миром правил. В серо-синем дыме —

Обломки славы, щебень. Где же Рим?

Уж Рима нет, осталось только имя.

Он побеждал чужие города,

Себя он победил — судьба солдата.

И лишь несется, как неслась когда-то,

Большого Тибра желтая вода.

Что вечным мнилось, рухнуло, распалось.

Струя поспешная одна осталась.

Повсюду славен, повсеместно чтим,

С поверженными, праздными богами,

С убогим мусором в разбитом храме,

Нам открывается великий Рим.

Был блеск его уму непостижим,

Беседовали башни с небесами,

И вот, расщеплен, он лежит пред нами,

Он нас томит ничтожеством своим.

Где слава цезарей, рабов работа,

Побед кровавых пышные ворота,

Героев рой, бессмертия ключи?

Все унесли века. Страшней нет власти.

Я говорю себе: коль эти страсти

Испепелило время, промолчи.

Пришельца потрясает запустенье:

Те арки, что страшили небеса,

И дерзкий мост, и мрамора леса —

Пожарище, камней нагроможденье.

Но этот прах — источник вдохновенья;

Еще звучат былого голоса,

И зодчий, открывая чудеса,

Возносит к небу дивные строенья.

Не мните вы, что все окрест мертво,

Колонны рухнули, не мастерство.

Обманчивому облику не верьте.

Вот он — веками истребленный Рим,

Он воскресает, он неистребим,

Рожденный страстью, он сильнее

смерти.

Я не берусь проникнуть в суть

природы,

Уму пытливому подать совет,

Исследовать кружение планет,

Архитектуру мира, неба своды.

Не говорю про битвы, про походы.

В моих стихах высоких истин нет,

В них только сердца несколько примет,

Рассказ про радости и про невзгоды.

Не привожу ни доводов, ни дат.

Потомкам не твержу, как жили предки.

Негромок я, цветами небогат.

Мои стихи — случайные заметки.

Но не украшу, не приглажу их —

В них слишком много горестей моих.

Льстецы покажут нам искусство лести,

Влюбленные раскроют сердца страсть,

Хвастун свой подвиг приукрасит всласть,

Вздохнет пройдоха о доходном месте.

Ревнивец будет жаждать мести,

Ханжа докажет, что от бога власть,

Подлиза скажет, как к стопам припасть,

Вояка бравый помянет о чести,

Хитрец откроет мудрость дурака,

Дурак его похвалит свысока,

Моряк расскажет, как он плавал в море,

Злословить будут злые языки,

Шутить не перестанут шутники.

Я в горе вырос и прославлю горе.

В лесу ягненок блеет — знать,

Овцу зовет. Меня вскормила

Ты, Франция. Кого мне звать?

Ты колыбель и ты могила.

Меня ты нянчила, учила.

Меняют стих, меняют стать.

Но как найти другую мать?

Кому ты место уступила?

Зову, кричу, а толка нет:

Лишь эхо слышу я в ответ.

Другим тепло, другим отрада,

А мне зима, а мне сума,

И волчий вой сведет с ума.

Я — тот, что отстает от стада.

Служу — я правды от тебя не прячу, —

Хожу к банкирам, слушаю купцов.

Дивишься ты, на что я годы трачу,

Как петь могу, где время для стихов.

Поверь, я не пою, в стихах я плачу,

Но сам заворожен звучаньем слов,

Я до утра слагать стихи готов,

В слезах пою и не могу иначе.

Так за работою поет кузнец,

Иль, веслами ворочая, гребец,

Иль путник, вдруг припомнив дом

родимый,

Так жнец поет, когда невмочь ему,

Иль юноша, подумав о любимой,

Иль каторжник, кляня свою тюрьму.

Счастлив, кто, уподобясь Одиссею,

Исколесит полсвета, а потом,

В чужих порядках сведущ, зрел умом,

Ла землю ступит, что зовет своею.

Когда же наконец увидеть я сумею

Мою Луару, мой убогий дом

И дым над крышей в небе голубом?

Я не хочу величья Колизея.

Не мил мне мрамор. Как ни пышен Рим,

Он не сравнится с домиком моим.

На что бы ни глядел и ни был где бы,

Передо мной не боги на горе,

Не быстрый Тибр, а милая Лире

И Франции единственное небо.

Хочу я верить, а кругом неверье.

Свободу я люблю, но я служу.

Слова чужие нехотя твержу,

Который год ряжусь в чужие перья.

Льстецы трусливо шепчутся за дверью,

Вельможа лжет вельможе, паж — пажу.

Не слышу правды, правды не скажу,

Хожу, твержу уроки лицемерья.

Ищу покоя, а покоя нет.

Я из одной страны спешу в другую

И тотчас о покинутой тоскую.

Люблю стихи, а мне звучит в ответ

Все та же речь, фальшивая, пустая —

Святоши ложь, признанья краснобая.

Зачем глаза им? Ведь посмотрит кто-то,

Доложит. Уши им зачем? Для сна?

Они не видят горя, им видна

Доспехов и трофеев позолота.

Кто плачет там? Им воевать охота.

Страна измучена, разорена,

Но между ними и страной стена.

Еще поцарствовать — вот их забота.

Страна кричит. У них свои игрушки:

Знамена, барабаны, трубы, пушки.

Приказ готов. Оседлан быстрый конь.

Так на холме король троянский стоя

Глядел, как перед ним горела Троя,

И, обезумев, прославлял огонь.

Голодных дней не считать,

С жизнью больше не спорить,

Это ты, Жан-нищета,

Свалился пьяный от горя.

Да, да, да.

Это не кончится никогда!

Валит мокрый холодный снег,

Лохмотья мои покрывает.

Значит, это ты — мой конец,

Парижская мостовая.

Да, да, да.

Это не кончится никогда!

Я водил иглой для чужих именин,

Рубашка моя вся в клочьях,

Я — Жан-нищета, я просто один,

Один из многих рабочих.

Да, да, да.

Это не кончится никогда!

У меня был сын Жан,

У меня была дочка Жанна.

Жана убил улан.

Ласкают Жанну уланы.

Да, да, да.

Это не кончится никогда!

Был день, и сердце мое

Забилось жизни под пару:

Я в руки взял ружье

Парижского коммунара.

Да, да, да.

Это не кончится никогда!

Поставили нас к стене

Гвардейцы и драгуны.

Я крикнул драгуну: «Нет!

Да здравствует Коммуна!»

Да, да, да.

Это не кончится никогда!

На каторге землю я рыл,

Могилу себе я вырыл,

А они средь знамен и кадил

По-прежнему правят миром.

Да, да, да.

Это не кончится никогда!

О нимфы, я хочу продлить их…

Заревое

Их тело нежное дрожит в глубоком зное,

Средь чаши снов.

Любил я нимфу или сон?

Не знаю, все как ночь старинная, и я смущен,

Средь веток хрупких. Наяву я вижу ясно

Лишь этот лес. Увы, мне кажется, напрасно,

Один, без нимф, я, засыпая, восхотел

Дать торжество загадке их далеких тел.

Подумай!

Может быть, те женщины лишь тени

Твоих несбыточных и древних вожделений.

О фавн, твой сон, как слез играющий родник,

Из хладных синих глаз стыдящейся возник.

Но погляди, как летний ветерок, вздыхая,

Несходная трепещет пред тобой, иная.

Когда в истоме утро хочет обороть

Жару и освежить томящуюся плоть,

Оно лепечет только брызгами свирели

Моей, что на кусты росой созвучий сели.

Единый ветр из дудки вылететь готов,

Чтоб звук сухим дождем рассеять вдоль лесов,

И к небесам, которых не колеблют тучи,

Доходит важный вздох, искусный и певучий.

О сицилийского болота тихий брег,

Как солнце, гордость сушит твой унылый век.

Под лепестками ярких искр тверди за мною:

«Что здесь, тростник срезая, приручал

его я,

Когда средь золота зеленого лугов,

Средь пышных лоз и влагу сеющих ручьев,

Как будто зверя белизну, узрел я, в лени,

Тех нимф и негу плавную движений.

И при начальном звуке дудки взвился ряд

Пугливых лебедей, не лебедей — наяд».

Я опаленный и недвижный, в полдень гнева,

Не зная, отчего свирели сладкие напевы,

Которые звучат в жестокой тишине,

Рассеивают их, давно желанных мне,

Один, и надо мной лишь солнца блеск

старинный,

Встаю, подобный, лилия, тебе, невинной.

И грудь моя показывает тайный след

Какого-то укуса, но не ласки, нет,

Не беглый знак витающего поцелуя,

Богини зуб его мне подарил, тоскуя,

Но тайна, вот она — воздушна и легка

Из уст идет играющего тростника.

Он думает, что мы увлечены напрасно

Своей игрой, которую зовем прекрасной,

Украсив, для забавы, таинством любовь,

Глаза закрыв, и в темноте рыдая вновь

Над сновиденьем бедер и над спин загадкой,

Мы эти сны, пришедшие к душе украдкой,

Зачем-то воплотим в один протяжный звук,

Что скучно и бесцельно зазвучит вокруг.

Коварный Сиринкс, бегства знак, таи свой шорох

И жди меня, вновь зацветая на озерах.

Я вызову, срывая пояс с их теней,

Богинь. Так, чтоб не знать укоров прежних дней.

Я, виноград срывая, пьяный негой сока,

Пустую гроздь, насмешник, подымал высоко,

И в кожицы я дул, чтоб, жадный и хмельной,

Глядеть сквозь них на вечер, гасший надо мной.

О нимфы, дуйте в разные воспоминанья!

«Мой жадный глаз, камыш сверля, тая желанья.

Движенье нимф, купавших сладостный ожог,

В воде кричавших бешено, заметить мог.

Но вот восторг исчез внезапно, тела чудо,

Средь дрожи блеска вашего, о изумруды!

Бегу и вижу спящих дев, упоены

Истомой вместе быть, их руки сплетены,

Несу, не размыкая рук их, прочь от света,

В густую тень, где розы, солнцем разогреты,

Благоухают, игры дев храня,

Их делая подобными светилу дня».

Люблю тебя я, девственницы гнев, и белый,

Священный груз враждебного и злого тела,

Которое скользит от раскаленных губ,

От жажды их. Как затаенный страх мне люб,

От диких игр неистовой до сердца слабой,

Которая невинность потерять могла бы,

От плача влажная, иль, может быть, одна,

Иным туманом радости окружена.

«Их первый страх преодолеть, рукой дрожащей

Распутать их волос нетронутые чащи,

Разнять упорные уста для близких нег —

Я это совершил, и свой багровый смех

Я спрятал на груди одной из них, другая

Лежала рядом и, ее рукой лаская,

Я жаждал, чтоб сестры растущий быстро пыл

Ее б невинность ярким блеском озарил,

Но маленькая девственница не краснела.

Они ушли, когда я, слабый, онемелый,

Бросал, всегда неблагодарным, легкий стон,

Которым был еще как будто опьянен».

Пускай! Другие мне дадут изведать счастье,

Обвивши косы вкруг рогов моих, и страстью

Созревшей полон я, пурпуровый гранат,

Вкруг пчелы, рея, сок сбирают и звенят.

И кровь моя течет для всякого, кто, жаром рея,

Склонится, отягчен желаньями, над нею.

Окрашен золотом и пеплом рощ покров,

Проходят празднества средь гаснущих листов,

То Этна пред тобой. Венера посетила

Тебя (гремел раскат протяжный и унылый),

На лаве оставляя ног невинных след.

О ты, богиня!

Кара страшная!

Но нет,

Душа, свободная от слов, с усталым телом,

Под зноем полдня, на песка покрове белом,

Измученного жаждой, вы, средь белизны,

Забывши богохульство ваше, спать должны.

Уста подставлю я небесному светилу…

Прощайте, нимфы! Я вас вижу тенью милой!

По небу струились закатные чары,

И ветер, слабея, качал ненюфары,

Большие цветы на уснувших прудах

Печально белели в густых тростниках.

Я шел одинокий и думал тоскливо,

Меня провожали плакучие ивы.

Туман безнадежный над темной водой

Свивался, как призрак, усталый, больной.

Сливаясь с туманом, с моими слезами,

Пугливые птицы звенели крылами.

Я шел одинокий с печалью моей,

И ивы клонили верхушки ветвей.

Вечерние тени сбегали безмолвно

На черное небо, на блеклые волны.

Одни ненюфары в густых тростниках

Печально белели на тихих прудах.

В покинутом парке, печальном, пустом,

Две скорбные тени проходят вдвоем.

Глаза их погасли, уста побледнели,

Их тихие речи звучат еле-еле.

В покинутом парке, печальном, пустом,

Две тени, встречаясь, грустят о былом.

— Скажи мне, ты помнишь ли счастья былое?

— Зачем вы хотите, чтобы помнил его я?..

— Душа моя снится тебе, и тогда,

Скажи мне, ты плачешь во сне? — Никогда.

— О, прошлая радость тебя не тревожит

И первых признаний восторги? — Быть может…

— И синее небо и вера в сердцах?

— Но вера исчезла в ночных небесах…

Так тихо проходят две скорбные тени,

И ночь только слышит их речи сомнений.

Сегодня ночью ветер тягостный и хмурый

В аллее самой темной и пустой,

Блуждая, сбросил с пьедестала хитрого

Амура,

Коварного Амура с тоненькой стрелой.

Вчера мы целый день о той стреле мечтали,

А ветер сбросил статую. Едва-едва

В тени дерев на опустевшем пьедестале

Мы разбираем стертые почти слова.

О мысли грустные, одна другой грустнее…

Себя я вижу одиноким и пустым,

Как этот пьедестал в заброшенной аллее,

Перед которым мы сейчас вдвоем стоим.

О грустно это! Даже ты грустить готова,

Почти растроганная… Но исподтишка

Ты весело глядишь на ярко-золотого,

Играющего над цветами мотылька.

Свет луны туманной

Серебрит леса.

И стихают странно,

Где-то замирая,

Птичьи голоса.

Нежная, родная!

И под ветром мрачным

Тихо и лениво

Над прудом прозрачным

Скорбною листвою

Наклонилась ива.

Погрусти со мною!

Помечтаем вместе,

С высоты небесной

К нам доходят вести

Мира и прощенья.

Это миг чудесный,

Это миг забвенья!

Тень деревьев, склоненных над ручьем

неживым,

Умирает, как призрак, как дым.

А в кустах, наклонившись над зеркалом вод,

Соловей, засыпая, поет.

Расскажи мне, прохожий, этот вечер, скорбя,

Заставляет скорбить и тебя;

И как жалобно плачут средь ночной тишины

И твои безнадежные сны?

Рука печальная ласкает пианино,

И звуки льются медленной волной

И в пахнущей ее духами маленькой гостиной

Летают тихо надо мной.

Каков напев знакомый, но забытый

Так ласково баюкает меня?

Окно в уснувший сад полуоткрыто.

И звуки, тихо плача и звеня,

Как будто умирают на закате дня…

Сердце тихо плачет,

Точно дождик мелкий,

Что же это значит,

Если сердце плачет?

Падая на крыши,

Плачет мелкий дождик,

Плачет тише, тише,

Падая на крыши.

И дождю внимая,

Сердце тихо плачет.

Отчего — не зная,

Лишь дождю внимая.

И ни зла, ни боли!

Все же плачет сердце,

Плачет оттого ли,

Что ни зла ни боли?

Бедные добрые помыслы, снова я вижу вас, снова

Крепкая вера и грусть о растраченной силе былого,

Разум суровый с печальной и нежно покорной душой,

Строгая бдительность эта и сердцу внушенный покой.

Все вы! Покуда идете вы медленно, робко и вяло,

Шли бы вы бодро, но теплая ночь ваши очи застлала.

Все вы идете за самой неловкой, и светом луны,

Белым и сладостным светом, вы, бедные, все смущены.

Все вы как овцы, что только что вышли из хлева на

волю:

Тихо одна за другой, опустив свои головы, в поле,

Жмутся они и ступают, пугливо взирая кругом,

Тихо проходят, не зная куда, за своим вожаком.

Он остановится — все они тотчас, не зная причины,

Кротко застынут, сложив свои морды друг другу на

спины

Бедные овцы, ваш пастырь не я, я не вижу пути,

Это Иной и Достойный — Он знает, куда вас вести.

Он вас держал взаперти, но настанет минута, и стадо

Выпустит Он и своею рукой поведет куда надо.

Овцы, идите за Ним, и под блеянье ваших сердец

Буду я псом пастуха моих бедных и добрых овец.

Зимой уедем мы в вагоне розовом и скромном

Среди подушек голубых,

Нам будет хорошо, и в каждом уголке укромном

Гнездо для наших ласк шальных.

Ты глаз закроешь, чтоб не видеть в этот час

вечерний

За окнами больших теней,

Чудовищных кривляний их и всей противной черни,

Больших и маленьких чертей.

Ты станешь, может быть, еще смущенней и краснее,

Когда, твою щеку ужалив, побежит по шее

Мой поцелуй, как паучок.

Ты скажешь: «Поищи его», — склонив свою головку,

И мы начнем искать того, кто так умно и ловко

Ужалил лучшую из щек.

Когда ребенок, полный красной муки,

Оплакивает сказок белый дым,

Две старшие сестры, закинув руки,

К кровати маленькой идут за ним.

Ведут к окну, раскрытому широко,

Где листья моет вечер голубой,

И с нежностью, особенно жестокой,

Скользят в кудрях, обрызганных росой.

Он слушает, как сестры дышат ровно,

В дыханьи их сокрыт цветочный мед.

И иногда одна из них любовно

Его тем ароматом обдает.

И в тишине трепещут их ресницы,

Исходит свист из их прилежных уст.

Когда ж их взор добычей насладится,

Под острыми ногтями слышен хруст.

Он чувствует вино сладчайшей лени,

Под ласками сестер не плачет он,

Овеян негой медленных движений

И словно погружаясь в тихий сон.

Вчера, блуждая по редеющему лесу,

Я встретил трех сатиров за кустом.

Один, как будто подражая Геркулесу,

Махал большим оливковым стволом,

Другой тащил свой козий мех. Сгущались тени,

И вечер гас в прозрачной вышине,

А третий, сидя на замшенном пне,

Дул нежно в дудочку, и в тишине осенней

Протяжный звук дрожал едва-едва,

И два сатира, прыгая, вкруг пня плясали,

Шуршала под копытами трава,

И листья мертвые испуганно взлетали.

Когда тебя гнетет судьба земная,

Над ней смеешься ты,

На лире ты играешь, сам не зная,

К чему твои мечты.

Осудит, может быть, старик ученый

Твой бесполезный дар,

Не верь ему — у муз и Аполлона

Так много дивных чар.

Оставь людей! Растут и крепнут дети,

Сменяют стариков,

Но для тебя их жизнь, как все на свете,

Лишь средство для стихов.

Когда, рыдая, точно над могилой,

В златые листья облачен

Промчался над долинами унылый

Печальный Аквилон,

Что рассказал он ветке, сохранившей

Последний жалкий цвет,

Заре ноябрьской и душе, таившей

Еще былого след?

О море, когда я приду к тебе снова

И сяду один над тобой,

Чтоб скучные жалобы сердца земного

Покрыл твой растущий прибой,

Не только кидай в меня пеной соленой,

Хлестни меня острой волной,

Чтоб в горечи спал я, навек утоленный

Твоей золотой глубиной.

Мне внемлют только мертвецы, и я живу

в могилах,

Я ненавижу сам свою игру,

Кидаю горстью семена для воронов унылых,

И пышной жатвы я не соберу.

Я не ропщу на жизнь… Что сердцу буйства

Аквилона,

И клевета, и боль, и горечь дней,

Когда касаюсь я тебя, о лира Аполлона,

И ты звучишь все чище и сильней?

Внезапно прорывая муть небес тяжелых,

На воды, на сады и на печаль мою

Сквозь ветки праздные каштанов полуголых

Ты, солнце осени, льешь теплую струю.

Но для чего? Оставь осенней непогоды

И холод злой, и ветер, и ночей печаль,

Которые срывают листья, мутят воды

И душу делают упорной, точно сталь.

Они сказали мне: «Молись, нисходит мрак полночный.

Пора! Ты слышишь ли зимы растущий шаг,

Назавтра — смерть, Ему молись, и в час урочный

Сойдет огонь в твой гаснущий очаг».

Я видел, на глазах бродяги слезы бешенства застыли,

Как волк, он брел по голубой долине,

Собаки встречных сел уныло выли…

Приди! Покой без снов и радость без уныний,

Я вижу, ныне на рябинах белый иней.

Я чист от злобы, и душа моя закрыта для надежды;

Кидал я случаю минутные мечты…

И вот я вижу жизнь мою, раскрыв широко вежды.

Бесцельный миг, теперь приходишь ты!

Как пастырь перед ночью на лугу высоком

Сбирает и считает зябнущих овец,

Я вижу путь пройденный вещим оком

И в одиночестве приемлю свой конец

И все, что было позади, и все, что впереди…

О смерть, от сердца моего и от тебя самой меня

освободи!

Восторг пред ним замолк вокруг,

Но я его величье возрождаю.

Пусть тело бренное переживет нетленный дух.

О смерть, владычица слепая,

Ведешь ты страшную игру,

Ты свежий пепел сеешь, стоя на ветру.

Но ныне я хочу с тобой сразиться,

Я, для его Творений торговавшая собой,

Тебя зову на этот бой,

Незрелых нив бессмысленная Жница!

Я бронзой отолью его былое вдохновенье,

У ног холодных сяду я,

И пусть сольется с статуи спокойной тенью

И тень печальная моя.

Моя душа, инфанта в пышном облаченьи,

Ее унынье отражается устало,

В пустынных пыльных зеркалах Эскуриала,

Как в тихой гавани галера без движенья.

Она сидит, у ног охотничья собака,

Которая в густых лесах очарованья

Охотится за странной и волшебной ланью,

Послушная инфанты роковому знаку.

Ея любимого пажа зовут Былое.

Он ей вполголоса стихи читает,

Их тайне умирающей она внимает

С тюльпаном золотым в молчаньи и в покое.

Она обречена, она покорна, зная,

Что больше удивляться ничему не надо,

Когда обманчиво встает пред ней Армада,

Она становится еще грустней, рыдая.

Она рыдает, темной гордостью объята,

Когда на темном золоте стены рядами

Вандиковы портреты с тонкими руками

Глядят в последний миг багрового заката.

И иногда мираж поблекший и старинный,

Какой-то тусклый отблеск пышного былого,

Ее как будто к жизни пробуждает снова,

И зажигает скрытой гордости рубины.

Но, быстро отстраняя этот пыл случайный,

Она покою предается вскоре,

И жизнь доходит к ней издалека, как море,

И на уста ея ложится глубже тайна.

Вода ее очей как будто неживая,

Стоячая, подобная пустым каналам,

Она идет по темным и заглохшим залам,

Себя волшебными словами усыпляя.

Звенит вода дворцов задумчивым фонтаном,

В былого зеркала роняя отраженье.

Она мечтает грустно, с золотым тюльпаном,

Как в тихой гавани галера без движенья.

Моя душа — инфанта в пышном облаченьи.

Бледнеет небо, точно золотое море.

Равнина думает о чем-то не дыша…

В таком огромном, темном и пустом просторе

Восходит ночи величавая душа.

Последний луч еще блуждает, слаб и тонок,

И на ночлег бредут послушные быки.

Усевшись на пороге маленьких избенок,

Прохладу вечера вдыхают старики.

Земля под легкий звон колоколов

Проста, как на картинах старых мастеров,

Где Добрый Пастырь на лугу пасет ягненка.

Уж звезды сыплют белый снег, а ночь тиха,

И только где-то вдалеке у ивы тонкой

Чернеет силуэт печальный пастуха.

О Версаль, в это время осенних томлений

Отчего твое прошлое давит меня?

Приближаясь, ложатся печальные тени,

И далеко дыханье горячего дня.

Красоту твою чище и лучше храня,

Нежит золотом вечер больной и осенний,

Рыжий лист, под ногами уныло звеня,

Улетает на пруд, на пустые ступени.

Вот бассейны твои, острова, и дельфины,

И сады, где теперь не гуляют дофины,

И былое величье плюмажей больших.

Ты, как лилия, горд, умирая безмолвно

И средь ночи фонтанов замшенных

твоих

Только плачут последние слабые волны.

Вечера апреля! Неба свод лазурный.

Ангел с наклонившейся случайно урной.

О, какой восторг в сердцах встает опять

И кладет на женщин томную печать.

Гаснут золотые розовые зори,

Город в этот миг вдали поет, как море.

Приоткрыта кем-то дверь в весенний сад,

И в пыли зеленой тополя дрожат.

Из ворот идут толпой мастеровые,

И звенят о камень каблуки большие…

Кажется, святая Вероника ждет,

Чтобы снять с их лиц усталых гарь и пот.

Кончена работа, завтра — завтра пасха,

Колокол поет с какой-то грустной лаской,

Пробуждая в сердце все, что спит в пыли,

Все, что мы из детской веры сберегли.

Но уж ночь языческая тихо встала,

Скрыв улыбку строгой складкой покрывала.

И омытый ночи голубой водой,

Ясно выступает месяц молодой.

Чьи-то женские невидимые руки

Опускаются, рассеивая звуки.

Гаснут краски, кротко тонут голоса,

И синеют голубые небеса.

Миг, когда душа толпы, одним объята,

Умирает вместе с заревом заката.

Вечера апреля! Шепоты вокруг,

Томность губ и потаенный трепет рук.

И Амур рукой невинной, но умелой

Из колчана золотого вынул стрелы.

Сходит медленно весенней ночи мгла,

И в руке его жестокая стрела…

Симон, покорный, мы пойдем с тобою,

Навстречу крестьянам, идущим с серпами.

Я калитку пред тобой открою,

И собака поглядит на нас грустными глазами.

Пока ты будешь молиться, я помечтаю о трудной ноше

Строивших эти стены, колокольню с крестами,

О сводах, похожих на ломовую лошадь,

Нагруженную нашими смертными грехами.

Я буду мечтать о людях, которые мощи святого Рока

В тысяча двести двенадцатом году закопали,

О тех, что звонили с башни высокой,

О тех, что покрывала церковные ткали.

О людях, точивших камень терпеливо,

О тех, что колокол украсили резьбою тонкой,

Нарисовали на стеклах королей благочестивых

И спящего в маленьких яслях ребенка.

Я буду мечтать о тех, что ковали крест старинный,

Петуха, зверей и двери с замками,

О тех, что из дерева выточили святую Екатерину,

Которая покоится со сложенными на груди руками.

О тех, что служили длинные литургии,

О руках, которые другие руки благословляли,

Я буду мечтать о кольцах, о свечах, об агонии,

О слезах женщин, об их печали.

Я буду мечтать о кладбище, где лежит, отдыхая,

Столько ушедших, далеких, забытых,

От которых осталась лишь трава густая

Да имена на старых замшенных плитах.

Когда мы выйдем, будет темно на дороге,

Мы будем как белые призраки во мраке,

Мы вспомним о жизни, о смерти, о Боге.

Об оставленной дома собаке.

Да будут руки грешные твои благословенны

За скрытые грехи, за потаенные измены.

Большие лилии твоих ногтей, рождая страх,

Напоминают о похищенных Святых Дарах.

И умирающий в кольце твоем опал —

Последний вздох Того, Кто на кресте страдал.

Да будут груди богохульные благословенны,

Цветок, для взоров обнаженный откровенно,

Собравший жатву всех ласкавших рук и уст,

Рукам прохожего доступный придорожный куст.

На нем печальный гиацинт, мечтая, задремал —

Последняя любовь Того, Кто на кресте страдал.

Да будут сладострастные уста благословенны,

Таящие какой-то вкус весенних роз и тлена,

Впитавшие сладчайший сок таинственных цветов,

Их нежный лепет, точно робкий трепет тростников.

Рубин холодный уст жесток, уныл и ал —

Последняя из ран Того, Кто на кресте страдал.

Да будет извращенная душа благословенна,

На шумной улице забытый изумруд надменный.

Он, гордый, грязью уличной придавлен и обвит,

И камень мостовой его, как Крестный Путь томит.

В грязи ликующей ногой я растоптал

Последний сон Того, Кто на кресте страдал.

Симон, какая тайна

В лесах твоих волос?

Ты пахнешь розой чайной

Среди звенящих ос.

Ты пахнешь тмином, мятой,

Ты пахнешь рожью сжатой,

Орехом, мягким мхом

И вьющимся плющом.

Ты пахнешь воском, хлебом,

Когда его пекут,

Ты пахнешь знойным небом

И так, как пахнет пруд.

Ты пахнешь липой, ивой,

Когда она цветет.

Ты пахнешь спелой сливой

И медом сладких сот.

Ты пахнешь белой кашкой

И вереском сухим,

Анисом и ромашкой

И молоком парным.

Ты пахнешь жизнью, сном,

Любовью и огнем

И радостью случайной

Необычайных грез.

Симон, какая тайна

В лесах твоих волос?

Симон, печальный снег в саду лежит, белея,

Симон, как снег, белы твои плечо и шея.

Твоя рука холодная, как снег, застыла.

Твоя душа холодная, как снег, застыла.

Снег тает только от горячего лобзанья,

Твоя душа от поцелуя расставанья.

Печален снег на ветках елей, легкий, белый,

Как под каштановыми волосами тело.

Симон, гляди, белеет снег равнины дальней,

Симон, ты — снег, ты — снег холодный и печальный.

Девушки Багдада уезжают в море

На корабле с веслами белыми.

Грустные странники плачут горько

Над кустами с розами белыми.

«За то, что мы дали грустным странникам

Заглянуть в наши очи черные,

Мы, девы и вдовы печальные,

Уплываем в дали черные».

Девушки, вы приходили весело

К фонтану сладкому,

При тихой улыбке вечера,

При свете золотого факела.

«Издалека пришедшие странники,

Заглянувшие в наши черные очи,

Скажут: «Девы нежные и неверные

Нас покидают для черной ночи».

Корабль украсят белыми розами

И весла украсят на корабле,

Черные негры будут матросами,

И самый мудрый

Поведет корабль к белой земле.

Усталый корабль без руля и без весел

Уйдет и утонет где-то далеко,

И странники не узнают, куда нас забросил

Быстрый ветер черного Рока».

Что мне, если она любила больше музыканта с флейтой,

Или певца с гитарой,

Или игравшего на цимбалах во время бала,

Что мне, если она любила музыканта с флейтой

Или певца с гитарой?

Я упал на перекрестке

Под саблей верной и острой,

Чьей — музыканта с флейтой или певца?

Не знаю, ночь такая длинная, и долго до конца…

Пастушка, небо над рекой пустынной

Бесцельно плачет беспричинно.

Сегодня воскресенье, и сегодня

Реке без лодок легче и свободней.

Над городом к вечерне прозвонили,

И берега пустынны без идиллий.

Проходят институтки. Мех на шее,

И в муфте зябнущим рукам теплее.

Но у одной нет муфты; ежась хмуро,

Она идет. Печальная фигура!

Она внезапно выбилась из ряда,

Бежит… О господи, чего ей надо?

Она кидается с разбега в воду.

И нет ни лодочки, ни парохода…

Уж сумерки… В порту и у парома

Зажгли огни. (Эффект давно знакомый!)

А небо плачет над рекой пустынной,

Бесцельно плачет, плачет беспричинно.

Милостивые государи и милостивые государыни,

Ваша мать умерла теперь,

Добрый могильщик пальцами старыми

Скребет вашу дверь.

Покойники?

Бог с тобой!

Они спят спокойно

Под своей землей.

Вы курите, за кружкой пива

Мечтаете полегоньку,

Где-то прокричал петух шаловливый…

Покойники спят в сторонке.

Дедушка что-то вспоминает,

Скоро спать ляжет;

Мать над столом лампу оправляет,

Сестра вяжет.

Покойники

Нуждаются в отдыхе.

Они спят спокойно

На свежем воздухе.

Вы справляете ваши дела за конторками,

Потом обедаете плотно.

Бедные младенцы мертвые

Молчат охотно.

Звените одинаковым почерком

В приходно-расходной книге,

Меж балами и расходами прочими

Похороны и две панихиды.

Маленькая песенка,

Ничуть не унылая:

Жить так весело,

Моя милая!

Милостивые государи и милостивые государыни,

Ваша сестра умерла теперь.

Пустите могильщика старого,

Он стучит в вашу дверь.

Не будьте упрямыми!

Он захочет —

И вас вытащит за ноги

Лунной ночью.

О ветер беспокойный,

Буйный, бешеный!

Покойники?

Но они путешествуют…

О эта рояль, милая, дорогая,

Она плачет и плачет, не зная стыда,

Над моей головой упрямо рыдая,

Она не кончит рыдать никогда.

Это несколько вальсов, очень старых,

Упражнений деликатный рой,

Нежные романы для швейцаров,

И «Молитва девы молодой».

Убежать… Но куда — неизвестно.

(Прочитанные книги на столе!)

Нечего делать на улице воскресной,

Нечего делать на этой земле!

Воскресное небо тупо застыло,

Что мне сделать из длинного дня?

Каждый хрип шарманки унылой

Теребит и тревожит меня.

Слушайте, девушка за роялью!

Нет, не могу я высказать вам,

Как растут мои воскресные печали

Под жалобы ваших гамм.

Я схожу с ума от сомнений,

Будь у меня жена, я бы раздавил

Ее милый рот и, став на колени,

Ей бы с подлой улыбкой твердил:

«У тебя только плоть — это так убого,

Ах, мое сердце, мое сердце важнее всего,

Ты, конечно, поймешь, что немного

Должна пострадать для него!..»

О господи, как Ты хитер, любя,

Ты просишь сдаться нас, и сердце радо,

Но, радуясь, уходит от Тебя.

Ища овец, отбившихся от стада,

И розыскам не ведая конца,

Ты настигаешь нас у двери ада.

Ты любишь богомольные сердца,

Но к грешникам любовь Твоя безмерней,

И отдохнет Заблудшая Овца.

Как в Эммаусе, в тишине вечерней,

Мы страстно припадехм к груди Твоей

Челом, увенчанным следами терний.

Сердца усталые вздохнут светлей,

И, не погибшие в ночи без следа,

Мы, свергнув иго смерти и страстей,

Дадим Тебе последнюю победу.

И Сена перед ним уныло закачала

Огни, исколотые криком небеса.

Он чует, как звучат в душе пустой и вялой

Тоски и нищеты глухие голоса.

Он сдастся ль сам, прельщенный искушеньем,

Забыв Того, Кому душа обречена.

Отдастся ль жалким и ничтожным наслажденьям

Левит, возжаждавший не этого вина?

Он станет ли шутом людского балагана,

Спеша на гул толпы, на рампы яркий свет

Молиться красоте — земному истукану,

Искусству, возомнившему, что Бога нет?

Унылый, он бредет по улице пустынной,

И только церкви ночью нравятся ему,

Он просит окон аметисты и рубины

Старинным отблеском на миг рассеять тьму.

И голос, отвечая на признанья эти,

По-старому звуча, в глубокой тишине

Твердит жрецу, еще сокрытому в поэте:

«Тебя отметил Я, и ты придешь ко Мне!..»

Осеняя миром и глубокой тенью

Виллы, скрытые застенчивой сиренью,

Виллы, где в садах белеют, как когда-то,

Несколько разбитых и замшенных статуй,

И бросая знак печали и покоя

На поля, на нивы, буйные от зноя,

Возвышаясь, как монахи, над холмами

И беседуя с какими-то тенями,

Сторожа высокие тосканской дали

Со стволами, полными печали,

Одиноки, погребальны и унылы,

Вы струите ночь на важные могилы.

С подругами дама работает в башне,

Веселая прялка стучит и поет,

Поет о сеньорах бесстрашных,

Уехавших в дальний поход.

Веселые прялки смеются над снегом,

Веселые прялки прядут и стучат:

«Сеньоры одержат победу

И скоро вернутся назад!»

О дамы, напрасно, напрасно вы пели,

Глядите, проходят унылые дни.

За днями проходят недели,

Назад не вернутся они!

Уж дама дрожит одинокая в зале,

Подруги ея на кладбище давно,

Ей волосы саван соткали,

И в зале пустынной темно.

Послушай, послушай, как ветер заплакал,

Над башней твоей он опять закричал,

Задул на лету этот факел

И, точно больное дитя, застонал…

О ветер! Он стонет, он гасит огни,

В крестовом походе погибли они!

Ветра голоса послушай!

Вздохом грозным он склоняет травы ниц,

Вздохом плавным он перегоняет птиц,

Вздохом дряхлым убаюкивает душу,

Вздохом юным гонит прочь печаль

И зовет куда-то вдаль,

Ветра голоса послушай!

В октябре он, пьяный молодым вином,

Обагренный виноградным соком,

С мельницами пляшет на лугу пустом

И хохочет на холму высоком.

В декабре он злобен и отважен,

Дует из замочных скважин,

По его приказу пляшут флюгера,

Ставни щелкают, как кастаньеты; ветер злится,

Чтобы проникнуть в дом, срывает черепицы,

Покрывает реки слоем серебра,

На поля холодные, блестящие и синие

Он наносит снега и густого инея.

А в апреле нежный и весенний,

Он играет ветками сирени.

Под его дыханьем речки еле-еле

Рябью покрываются в апреле.

И когда он тополь на лету зацепит,

Раздается веток тихий лепет.

Он в июле тяжело над нивами ползет,

Пахнет пылью и грозой, сбирает облака,

И когда крестьяне едут с полевых работ,

Ветер сушит лошадей вспотевшие бока.

В нем радость, в нем жизнь, в нем движенье,

От ветра становится чище

Тяжелое тленье

Кладбища.

Нежные вечера завяли, как цветы осенние…

Что мы скажем иве, лодке, рощам юным?

Душа моя полна тишины и забвенья.

Что мы скажем дюнам?

Ветер набегает шаловливый,

Я чую на щеке его свежий поцелуй.

Ночь утешает и шепчет, как мать, стыдливо:

«Милый, спи, не тоскуй!»

Что мы скажем ивам?

Вы были моим королем,

И давно ли?

Мы смеялись, не зная о том,

Что играем старые роли?

Знала ли я, знали ли вы об этом?

Не зная печали,

С нашим нежным и лживым смехом

Что мы знали?

Вы, наверно, о старой поэме,

А я о сказке доброго счастья:

— Ты любишь? — Люблю. — Я тоже…

О боже,

Неужели мы стали стариками

И ныне в нашей власти

Смеяться над всеми,

Даже над своими снами?

Что мы скажем дюнам,

Иве, лодке и рощам юным?

Тихо выходит луна, и мы знаем оба,

Что сейчас сердце умрет, без жалоб, без злобы…

Сказочный вечер был с нами,

Лучшего из твоих годов

Вечер нежных благоуханий,

Встающих с лиловых лугов.

Ты сказала, эхо моей души,

Под шелков печальный лепет,

Мерно звучавший в тиши:

«Отчего так грустна наша радость,

Какой траур лежит на свете

И делает грустной каждую радость?»

И я тебе ответил

В этот вечер ласковый и смутный:

«Ты слышишь запах лета, он тяжел и светел,

И в нем минута за минутой

Осыпается лучший из твоих годов,

Траур любви лежит на свете,

Траур пробивших вдали часов».

Подлая, как дождь или холод,

Как ветер, жестокая и глухая,

Лживая, как небосвод тяжелый,

Осень плачет, блуждая.

Я слышу — ее посох в окно стучит.

Гляди! Она здесь стоит.

Открой дверь! Пристыди ее!

Она за собой плащ унылый тащит.

Ее ноги в грязи и в горечи!

Кидай камнями в нее!

Не бойся, когда она плачет,

Не верь ей — она притворщица.

Я знаю, она приходит с нежным взглядом,

С свежими улыбками, с темным виноградом.

Шепчет милые слова

О теплом летнем воздухе,

О ветре, что листья колышет едва-едва,

И о желанном отдыхе

Я ее знаю давно,

Она как-то ужинала с нами,

Пила молодое вино

И осталась в хлеву на ночь.

Она спала с коровой и кобылой.

Ты ей, хитрой, не верь —

На утро изморозь рощу покрыла,

Закрой дверь!

Пусть она идет дальше своим путем,

Пусть она клянчит под чужим окном,

Пусть ее пустят в чужой дом!

С волосами, в которых треплются листья завялые,

С взглядом нежным и пустым,

С голосом хитрым и жалобным

Пусть идет к другим!

Ты растопи камин; придвинувшись к нему,

Я буду ждать суровую и честную зиму.

На заре солнце под лучами колкими

Истекает кровью в серую амфору облака.

Скажи мне, сон его теплый и бражный —

Утолит ли он нашу жажду?

На закате солнце сыплет золото.

Скажи мне, поздно вечером

Соберем ли мы его руками тяжелыми,

Чтоб украсить деву беспечную?

Весна изумруды разбросала сегодня,

Отыщу ли я камни будущим маем,

И всегда ли зима приходит,

Темная, злая?

Люблю тебя, осень, твой пышный венец.

И золото листьев, и их багрянец —

Апрель развернул их в сияющий день,

И август под ними искал себе тень,

В осенние полдни, ноябрь, это ты

То медью, то золотом кроешь листы.

Идешь ты по комьям изрытой земли,

И шаг твой стихает то здесь, то вдали.

Средь скучных туманов, тревог и забот

В тебе неостывшее лето живет.

Под дымкой осенней твоей тишины

Я чую уснувшее сердце весны.

Часы жизни поют и проходят

Одинокие или парами,

Часы радости или горя,

Юные или старые.

Их руки сплетаются

В вереницу дней.

Иногда один из них, улыбаясь или рыдая,

К губам подносит

Цветок экстаза или цветок каприза,

Который вянет после.

И все они поют и проходят…

Это часы жизни.

Часы прошлого думают о чем-то,

Всеми брошенные,

На них платья из тяжелого шелка,

Они сидят в тени,

Они держат тусклое зеркало,

И глядят в него подолгу,

И не могут себя найти.

Иногда они говорят, и тогда их слова

Шуршат глухо, как мертвая листва.

У них ключи, которыми не открыть ни одной двери,

Ни один из них больше ни во что не верит.

Холодно им и страшно,

И самый старый дрожащей губой

Пьет из треснувшей чаши,

Тонкой и светлой,

Воду слез и пепла.

Часы любви прекрасны и молоды,

Вот они.

Поглядите!

Что им солнце над рекой или блеск холода,

Звездное небо или дождь сердитый,

Розы прошлого или шипов уколы,

Что им зеркало, ключ от двери, или вечер в тени,

Или платье из шелка тяжелого?

Вот они!

Вот они дремлют лежа,

Неподвижные, слепые, покорные,

Но Любовь стоит над их ложем.

Иногда раздаются легкие шорохи

Ее таинственных крыльев.

Обнаженная, она поет над ними,

И они слушают,

Как Любовь говорит с их слепыми душами.

Унылый день закончился луною желтой,

Которая встает меж тонких тополей.

И в воздухе струится аромат тяжелый

Пруда, уснувшего меж мокрых камышей.

Когда под солнцем раскаленным, горько плача,

Мы в топкой глине замедляли слабый шаг,

Когда вы оставляли на песке горячем

Своих израненных ступней кровавый знак,

Когда огонь любви пылал, жесток и светел,

И после, в блеске погасавшего огня,

Не знали мы, что сердцу будет сладок пепел,

Что на закате нашего большого дня

К нам донесется запах сладкий и тяжелый

Пруда, уснувшего меж мокрых камышей.

Что долгий день окончится луною желтой,

Которая растет меж тонких тополей.

Я не хочу, чтоб кто-нибудь приник к моей печали.

Уйди, сегодня мне не надо никого.

И ни шагов, которые б знакомо зазвучали,

Ни взгляда, дорогого взгляда твоего.

Оставь меня, и дверь мою плотней прикрой сегодня.

И ветру свежему не открывай окна.

Сегодня как-то все скучней и безысходней

Душе, которая уныла и темна.

Моя печаль ко мне издалека проникнуть хочет,

Ее не знаю я. Но к каждому из нас,

Кто весело поет, кто плачет иль хохочет,

Она приходит тихо в свой урочный час.

Тогда встает в душе так много жалоб и сомнений

И что-то плачет, а она издалека

Твердит — и голос тот уныл, — что жизни цвет весенний

Дает плоды, в которых пепел и тоска.

Печаль — вино, но терпкий вкус его томит и ранит.

Душа, которая была сильна,

Его изведав, слишком хрупкой станет

И не захочет сладкого вина.

Моя душа — она познала яд печали слишком рано,

И ныне только от него

Еще дрожат, как незалеченные раны,

Останки сердца моего.

Старуха та похожа на столбы дорог,

Согбенная средь белой, теплой пыли.

Гроши прохожих пляшут у застывших ног,

И четки на морщинистых руках застыли.

Ее глаза подобны трепету лампад

Над серым камнем брошенной давно гробницы,

И губы мертвые испуганно дрожат,

Как будто шорох мертвых листьев в них таится.

Я иногда усталый на закате дня,

Свой шаг пред городом немного замедляя,

На перекресток прихожу, где ждет меня

Под тоненьким крестом она, слепая.

Я думаю — вот зеркало моей души,

И ей, старухе, тихо говорю: «Послушай,

Прими ты и мои несчастные гроши

И помяни, молясь, мою слепую душу!»

На дороге, опоясанной рядами скал,

Я Бродягу-Горе увидал.

Он, унылый, захотел войти в мой тихий дом,

Знаки делал мне сухим листом.

Но, покоен, я смеялся в горнице моей

Над игрой его сухих костей.

А тогда он крикнул мне, и голосом таким,

Что я пал покорно перед ним.

Он вошел ко мне, и, робко подойдя к нему,

Взял я посох и его суму.

Я хотел бежать тогда, но приподнять не мог

Злую тяжесть ослабевших ног.

Я почуял, что теперь нельзя уйти назад,

Что органы дальние гремят.

Он мне руку подал, и я сам себе сказал:

«Твой последний, смертный час настал».

Колокол рыдал вдали, и серый херувим

Пролетал над вереском сухим.

Но уныл и бледен, точно призрачная ночь,

Страшный гость ушел куда-то прочь.

И остался я один, а вдалеке, играя и горя,

Жемчугами капала заря.

Солнце умирает, точно огненный циклон,

Точно желтых труб широкий и протяжный стон.

Поезд с грустным свистом пробежал куда-то мимо

И обвеял наши души легкой тенью дыма.

За собой влача благоуханье жарких стран,

Солнце медленно уходит, и встает туман.

В кабаке хрипит шарманка, этот голос кроткий —

Голос вечной нищеты, нужды и горькой водки.

Люди тянутся домой, болтают у дверей.

Раздается чей-то смех, но неизвестно чей.

И за миром красных стекол тихо и устало

Тени, неуверенно скользя, проносят в залы

Лампочки, похожие на алый цвет гвоздик.

Все сливается и тонет в этот беглый миг.

Странное слиянье смерти и забот о жизни…

Очертанья дальние дрожат еще капризней.

Вдалеке маячит на пригорке часовой.

И я думаю один о радости былой…

Я гляжу сквозь свод листвы, засохшей и унылой,

На последний слабый отблеск пышного светила,

Если б, как оно, уйти легко и просто прочь

И не знать тоски, что дико гонит в мглу и в ночь.

Что делать в этом мире?

Я иду, все глухо и тревожно,

Я кричу, но уши внимающих мне

Еще трусливей, еще грубей, еще презреннее,

Чем руки нищих, от которых я убегаю.

О Музей, о тихое чудовище,

Открой твое молчание, твой сумрак

Моим безнадежным шагам.

И вы, картины, статуи, геммы,

Дайте мир моей душе,

Вы счастливые,

Никому не причиняющие зла.

«Дитя, дитя, — они отвечают, —

Смотри лучше, подойди ближе.

Вот наша правда:

Полотно, доски, винты,

Масло и пыль,

Старое железо и камни,

Неподвижные, серые, мертвые…»

Земля легкая, рыхлая и свежая,

Я видел тебя,

Когда ехал из моей страны соли и железа,

Где река отравлена селитрой,

Сжата камнями, грязная и жалкая,

Меж серых пыльных ив.

Я видел твои тополя и вязы,

Я плыл по твоей реке,

На ее берегах я варил свой суп бродяги,

Я спал на лесистых островах.

Теперь я думаю только о тебе, Земля,

И ты меня тянешь к себе.

Довольно блужданий! Я остаюсь здесь,

Я хочу понять твои поместья,

Очертанья лесов

И скрытую гордость твоих темных вод;

Я не хочу больше, как прохожий,

Облокотившись, любоваться минуту и дальше идти.

Я хочу быть твоим хозяином и говорить о деревьях,

О плодах и о корнях, о семенах и о травах

И даже о тонкой паутине,

Что блестит под тяжестью утра:

«Это мое!»

Но тысячи голосов раздаются в ответ:

«Погляди на эти пугливые дома, столпившиеся, как стадо,

На согбенные плечи этих покорных людей.

Можешь ли ты мне служить, как они?

Хочешь ли ты думать о том, как проводить межи,

Ставить изгороди и трамбовать дороги?

Хочешь ли ты, чтоб разделить свои мелкие заботы,

Взять жадную жену, которая будет жить надеждой

Раздвинуть шире крышу твоего дома?

Хочешь ли ты сыновей, мечтающих об урожае соседа,

Слуг, которых ты презираешь и которые тебя ненавидят,

Гостей, приживалок и родных?

Я люблю прикреплять людей,

Но мне страшно упреков твоей бродячей души.

Иди! Блуждай, греби и пой!

Погляди другие поля, другие сады и другие страны,

Уходи скорее от той, что полюбишь,

И блуждай, и блуждай… пока,

Одним вечером ты не умрешь в гостинице,

Не оплаканный даже для виду

Ни хозяйкой, ни доброй служанкой!»

О прелестная страна,

Поглотившая столько народов,

Неужели ты хочешь поглотить меня?

Твой язык — он меняет мою душу;

Ты делаешь мои мысли ясными.

Ты слагаешь уста в улыбку.

И твои выхоленные поля,

И оберегаемые леса,

Леса, в которых больше никому не страшно,

И нежность твоих очертаний,

И плавные реки, и дома, и виноградники…

Я уже почти твой!..

Полюблю ли я скоро твой словесные бои,

Безделушки и ленты,

Кафе и маленькие театры,

Изысканные салоны?

Стану ли я размеренным, как твои огороды?

Томным и расслабленным,

Как стриженые дубы твоих изгородей?

Приникну ли я к земле,

Как твои послушные яблони?

Начну ли я слагать рифмованные стишки

Для милых дам, покрытых кружевами?

Вежливость, ты и меня хочешь сделать пресным!

Шутка, ты хочешь и мою душу сделать удобной!

О скорбь, о гнев, о безумье,

Чем я буду без вас?

Придите, спасите меня

От рассудка этой счастливой страны!

Много погибло прекрасных грез

Это над ними плачут ивы

Сладкий Пан любовь и Христос

Умерли Кошки мяучат тоскливо

И я не в силах сдержать своих слез

Я знающий лэ для шателен

И рабов страшные гимны

Для огромных мурен

И злые хвалы для любимой

И романсы для грустных сирен

Я верен как хозяину собака

Как побеги плюща стволам

Как верны запорожские казаки

Набожные в грабеже и в драке

Вере родной и степям

Султан им писал «придите

Склонитесь скорей предо мной

О казаки я ваш повелитель

И мой полумесяц златой

Вы как иго на шее влачите

Станьте моими верными слугами

Покоритесь приказу моему»

Они встретили смехом посланье

И ответили тотчас ему

При огарка тусклом мерцаньи

Долина осенью красива но страшна и ядовита

И медленно бредя по ней коровы

Вбирают темный и тягучий яд

Долины от цветущих крокусов лиловой

Как этот маленький цветок лилов твой взгляд

И в жизнь мою из глаз твоих струится

Такой же медленный и страшный яд[7]

Шумя проходят школьники

В передниках играя на гармонике

Срывают крокусы играющие дети

Срывают крокусы похожие по цвету на твои большие веки

Которые дрожат под ветром злым

Пастух поет тихонько и покинутые им

Ступая медленно бросают навсегда коровы

Долину зло расцвеченную осенью лиловой

Я смело взглянул назад

На трупы моих дней

Они обозначали пройденную мной дорогу

Одни из них сгнили средь флорентийских церквей

Или в лимонных рощах

Которые во всякое время года

Цветут и дают плоды

Другие дни плакали в тавернах умирая

Где дрожали яркими лепестками

Большие зрачки мулатки

И электрические розы еще раскрываются

В садах моих воспоминаний

Я вспоминаю девочку, маленькую и хрупкую, —

Это было в Люксембурге, в тихое утро мая,

Я сидел один и курил свою трубку,

Маленькая девочка глядела на меня, играя.

С большого каштана снег слетал.

Маленькая девочка играла послушно,

Ей хотелось, чтобы я что-нибудь сказал,

Она видела, что мне грустно, но не знала причины

И не знала, что ей сказать чужому господину.

Маленькая девочка, вы одна угадали

Тяжесть мою и мои печали,

Но нет, вы их понять не могли,

Идите дальше играть, за вами сестры пришли.

Никто не утешит, и никто не поможет!..

Маленькая девочка, вы это скоро поймете,

Когда в одно утро, такое близкое, вы тоже

Грустить в этот сад придете.

Мелкий, мелкий дождик падает,

И стучит он нежно, каплями слабыми…

Говорили об октябрьском утре отъезда,

Когда город нас снова зовет для занятий.

О холодном утре детства,

(Когда бодро встаешь с кровати.

Но это утро, когда дождь будит, стучится

И больше спать не дает,

Когда прошлое читаешь страница за страницей,

Вот оно прошлое, вот!..

В уголке маленькие воспоминанья,

Которые днем и ночью молчат.

И только утром в желтом тумане

Молчать не хотят.

И, просыпаясь, чувствуешь во рту горечь

Не то от вина вчерашнего,

Не то от прошлого, темного и страшного

…………………

Острый, острый дождик падает,

И стучит он тихо каплями слабыми…

Я жду, пока пробьет двенадцать

И надо будет встать с постели

И одеваться,

Чтоб начать этот день тяжелый,

Пустой и бесцельный.

В моей душе семь замков,

Ветер свищет из всех углов.

Нет у меня прекрасной дамы —

Выгнать из замка сов.

В моей душе семь мельниц,

Не вертятся крылья давно,

Нет у меня осла и телеги —

Привезти былое зерно.

В моей душе семь башен

Для пленных врагов моих,

Нет у меня палачей страшных —

Мучить утонченно их.

В' моей душе семь часовен,

Один капеллан поет,

Нет у меня огня золотого —

Прожечь каменный свод.

Корректный и немного жалкий, он в толпе блуждает одиноко,

О боже мой, как на других людей похож поэт,

Как все, одет,

И котелок приказчика на голове пророка.

Он дымом трубки небесам кадит,

Как в храме некогда левит.

И на него — по службе — женщины кокетливо глядят,

Он отвечает им послушно

И, выполняя сотни мелких дел легко и равнодушно,

Приходит к Notre Dame, глядит на каменный фасад,

Захлопнувшись за ним, зевает дверь,

И лишь теперь

Он с грустью вспоминает теплую кровать,

Где, одеяло натянув до подбородка,

Он мог бы долго спать,

Пока часы, как рой цикад,

Срезают металлические розы правильно и четко,

И срезанные розы к потолку летят…

Без удивленья смотрит он на пылкие витражи —

Он знает, что в его глазах горят порой такие же миражи.

Любовь к далеким небесам! Иное царство!

Большая чаша сладкого эфира,

Которую он должен выпить залпом, как лекарство,

Исхода нет и нет душе унылой мира!

Самоубийство, но оставим это доброму эстету…

И после пустоты бесцельных дней

Как он тяжел, господень храм, поэту,

Поэту, невзлюбившему земли, прикованному к ней.

Рембо, бродяга и поэт, был странен твой удел,

Ты на бесцельных празднествах, какой-то гость усталый.

Вкусить плодов, тебя прельстивших, захотел,

Плодов, которых не твоя рука срывала.

В унылом кабаке, при бледном свете газа,

Над детскими тетрадками склонившись, сразу

Ты, маленький кудесник, на листке средь злых карикатур

Царапал страшные сонеты и подписывал: «Артюр».

Ты был проклятым отроком из Шарлевиля,

И матери тебя на улицах «антихристом» клеймили,

Не ведая, какой огонь горел в глуби жестоких вежд,

Не заставляя сыновей лобзать края твоих одежд.

Ты был далеким братом тех баварских королей,

Что вечером, когда студенты пили возле бочек пиво,

Давали поглотить себя воде прозрачной и пугливой,

Познавши душу лилий и печальных лебедей.

То утро ясным было. Под сосной огромной,

Тебя почти касавшейся иглой зеленых рук,

Бродяга, как всегда, усталый и бездомный,

Пресыщенный дорогой вечной и тоской вокзала,

Искавший цели, ты ее почуял вдруг.

И под сосной огромной, начиная жизнь сначала,

Ты сжег свои стихи, и пламя книгу весело лизало.

Какой-то император в каске с перьями тебя дарил любовью —

Ты продавал в Европу кофе, перец, кость слоновыо;

Когда же кто-нибудь, оттуда приезжая, спрашивал тебя:

«Вы много ль пишете стихов?» — ты, усмехаясь про себя,

Сводил свои счета и только хмурил бровью.

Потом вернулся ты, чтоб умереть в Марселе,

Запрятав золото за пояс и больной ногой

Влача по знойной и жестокой мостовой.

Но тяжесть золота и раны одолели…

Тебя назвали верным сыном церкви, о бродяга неустанный,

За то, что ты шептал им, умирая, о Земле Обетованной.

Часы, как капли, падают подряд

В тишине соборов забытых;

Девушки с кадильницами тихо грустят

На серых плитах,

И часы мрачно

Плачут.

Девушки с кадильницами молятся устало,

Молятся, перебирая четки,

One расходятся без жалоб

И кротко.

Распяли солнце

Стеклами темными, как монах мрачный,

Как часы черные,

Которые плачут.

Солнце разорвано

Тенями святых,

Длинных, худых.

Солнце распяли,

)1 его золото сочится на плиты,

Орган не зазвучит молитвами веселыми.

У него нет прежнего голоса,

Он рыдает псалом забытый,

Протяжный, как часы, которые плачут,

И как монах мрачный.

Девушки думают —

Богу, наверное, очень грустно,

Оттого-то ему нужен этот темный храм,

Эти стекла угрюмые,

Это мрачное пенье,

Чтобы выразить к земным делам

Свое презренье.

Часы, как капли, падают подряд,

В тишине соборов забытых,

И девушки с кадильницами грустят,

Плачут, полные печали,

На серых плитах.

Солнце распяли!..

Простые вещи кругом меня

Первого теплого дня.

В стакане стеблями перепутаны

Лесные фиалки и лютики

И дремлют на пузатом комоде

Рядом с деревянным Христом,

Который сегодня

Еще печальней глядит кругом.

Двенадцать бьет, и кружат голуби белые.

Меня зовут к обеду, стол накрыт.

Блистает он тарелками.

Блюдо дымит.

Собака дергает цепочку,

Напоминая, что она здесь

И что она хочет есть.

Я наливаю супу в миску.

Служанка входит с улицы и несет за собой

Запах весны, пряный, густой.

Тихо кругом.

И солнце сквозь тонкие ветки каштана

Скользит по окну и потом

Христа раскрытые раны

Целует тонким лучом.

Они сели за один столик, чтобы выпить,

Они облокотились на него локтями,

Они ласково глядят друг на друга

И пьют вместе,

Пьют и рассказывают друг другу

Милые, забавные вещи.

Они в эту минуту довольны всем,

Им кажется, что они друг друга любят,

А между тем…

А между тем

Они завтра встретятся у одной двери

И будут стоять оба,

Не желая уступить,

Будут глядеть злобно

С морщиной страшной на лбу.

Как собаки, которые хрипло лают и дерутся

Из-за какой-нибудь кости,

Они сойдутся завтра или сегодня вечером,

Забывши о прошлой встрече.

Да, это верно, и это всем знакомо,

Но не надо так говорить.

Надо сказать по-иному —

Эти два человека улыбаются,

Но они могут поссориться без повода,

Они могут найти тысячи поводов,

Которые позволят им поссориться.

И этих поводов много, они ждут,

Какой из них выберут, какой возьмут.

Но нет,

К глубине их дряхлых сердец

Скрыта тайная жажда близости,

И когда жизнь — Мегера —

На минуту уходит из их дряхлых сердец,

Они глядят друг на друга с детской верой,

За одним столиком пьют вместе

И рассказывают друг другу

Милые, забавные вещи.

Смерть их в кроватях находит;

Они умирают перед рассветом,

Когда полночь проходит,

И никто не думает об этом.

Женщины и мужчины,

Вы умрете на рассвете,

Я вижу беспокойные толпы ваших рук бессильных,

Из которых кровь уходит навеки.

Белые, измученные, вы боретесь долго,

В этот смутный час…

Заря вас заставит замолкнуть,

Глядите, я слушаю вас.

Сколько вас умирает сегодня.

Как люди могут спать спокойно

Средь ваших стонов?

Вот стук раздался в доме.

Я не один вас слушаю.

Кто-то прошел по соседней комнате,

Кто-то встал, чтоб следить за вашими бедными душами,

Но нет! Доносится сквозь стену

Маленькая песенка… Если кто-нибудь по комнате ходит —

Это чтоб укачать младенца,

Который родился сегодня.

Ломовик домой едет,

Под тяжелый стук своей телеги.

В ста верстах от него помещик богатый

Бродит одиноко по парку.

И я знаю в городе лавочника,

Который дремлет в своей грустной лавочке.

Сейчас, пользуясь тем, что они одни,

Что стемнело, что еще не зажглись огни,

Они плачут, и каждый из них думает

О своем ребенке, который недавно умер.

На освещенной ярко улице,

Встречая прохожих,

Ломовик прячет свое лицо

Под широкую шляпу.

Помещик, избегая лужаек,

Где еще светло,

Ищет самых темных аллей.

И лавочник все еще медлит

Осветить окна лавочки и свои глаза.

Если бы сейчас пришли сюда эти три человека,

Никогда не носившие похожей одежды,

Никогда не сидевшие за похожим столом,

Не знавшие ни похожих жилищ,

Ни похожих женщин.

Если б они пришли сюда

И сели б на эту скамейку позади тебя,

И ты бы им спела

Одну песенку, ты знаешь какую, о простом человеке,

Который идет по колено в воде, через речку,

Идет, не зная дороги,

Слабый, убогий,

Но который баюкает, ступая,

Свою маленькую девочку,

И та засыпает,

Грубым плащем согретая.

Если б ты пела так, не поворачиваясь,

Стыдясь своих глаз, стыдясь своего голоса.

Ты б услыхала, быть может,

Один стон, протяжный, тяжелый…

Я понял — одиночества и гнета

Вечерних снов не одолеть,

И это час покоя и работы,

Когда томит разуверений сеть

И тщетно жаждешь их окинуть, одолеть;

На небо вечная луна выходит,

Мечтатель, он, по ней вздыхая, бродит.

И лунный свет течет на плечи крыш.

Ты, вечер, узнаю тебя, ты смотришь и молчишь,

Один я под луной враждебной,

А город тянет эликсир целебный

И засыпает, исцеленный тишиной,

Бормочет вдалеке, и чей-то свет в окошке, моему подобный,

Еще, беседуя таинственно с луной,

С луной насмешливой и злобной

Трепещет темный и больной,

Неясный остров, средь пучин людских клочки истертой суши,

Изгнанью преданные, одиночеством насыщенные души.

Тебя я вижу, брат далекий и знакомый,

Ты видишь этот свет, дарованный ночами мне,

Как вижу я недремлющий огонь в твоем окне,

Работай ты, и города тупая дрема

Под нашими ногами не сомкнет твоих неутомимых глаз.

И я, как ты, при лампе за столом

Работаю — короткий благосклонный час

Нас одарил невидимым ключом.

Воспоминанья вечером дрожат, как мошки.

Ты помнишь девочку в забавной красной кофте,

Которая одна на маленьком лугу

Пасла стада свиней, больших и черных,

И пела — песни я припомнить не могу, —

Но знаю, слушая ее, мы думали покорно,

Что свиньи прошлого, унылы и темны,

Сейчас свирепо пожирают наши сны.

Моя надежда ясная,

Как жук, упала на спину.

Ты показалась вдалеке

С забавным зонтиком в руке;

Ты жука коснулась кончиком

Тоненького зонтика.

Зажужжав внезапно, жук

Тихо закружил вокруг.

Моя надежда ясная,

Как жук, упала на спину.

Ветер, две ивы качая,

Тихонько баюкает нас;

Хотя ты молчишь — я знаю,

Что это в последний раз.

Стемнело. Луна над домом,

Листья шуршат на крыльце,

Все кругом так знакомо

И звезда, как точка в конце.

Ты смеешься горько и тихо,

Я страшного слова жду,

И в сердце темные липы

Пахнут, как в старом саду.

Я устал, не свершив дороги…

Моя душа застыла, замлели ноги,

Как у путешественника после ночи в вагоне.

Но я не слышал, как поезд в поле стонет,

Но я не видел за окнами,

За серыми потными стеклами,

Ни деревень, летящих мимо,

Ни скользящего дыма

Несущегося локомотива,

Что прорезывает с грохотом

Поля и нивы,

Где синеют ласковые крокусы.

Я не знал радости приехать вечером

На новое место,

В город большой и неизвестный,

Исколотый огнями желтыми

И перерезанный широкой рекой,

Что качает отраженья

Своими тихими волнами.

Я не говорил себе с надеждой и с тоской:

«Что за стенами черными?

Как я буду жить здесь, в этом странном городе?»

Я не знал внезапного пробужденья

Где-то на юге, где рассвет весенний

Заливает отблеском алым

Большие белые стены вокзала.

Я этого не испытал,

А между тем я так устал,

Как будто я это все испытал.

Я сижу на скамье и гляжу

На тех, что приезжают и уезжают, не зная отдыха;

И свистит поезд мрачный,

Виснут рыданья в сером воздухе.

Я остаюсь, я сижу

С теми, что плачут.

Ах, дайте мне силы сесть на этот поезд черный,

И я оставлю на платформе

Отчаянье, и слабость, и жалобы эти

Моей души усталой;

Я оставлю их на скамейке,

Как забытый чемодан.

Только б уехать далеко от этого дымного вокзала,

От жизни бедной

К солнцу иных стран.

Да, я хочу быть усталым, но после — когда я приеду!..

Грязный туман деревья лижет,

Сирены кричат безысходней,

Осени лицо склоняется ниже,

И октябрь приходит.

Дождик течет по мутной раме,

Школьники грустят над белыми листами.

Октябрь, октябрь,

Ты убил солнечные каникулы,

А на школьном дворе ветер жадный

Играет листьями сухими, забытыми.

Октябрь туманный,

Пора тоски и всего тяжелого,

Жалоб шарманки

С охрипшим голосом.

Октябрь, о грустный месяц

Простуды, похоронных процессий,

Октябрь, ты жестче и грубее сентября,

И у тебя нет уюта декабря,

Его вечеров у камина.

О октябрь. Дождливый, сырой и длинный,

Я люблю тебя за то, что под твоим знаком

Молодые девушки начинают грезить грустней

О далеких озерах, о печали заката

И о белых стаях новых лебедей;

И за то, что на их красные щеки ложатся осенние тени

И лица бледнеют и тают под скукой твоих воскресений.

…Блаженны погибшие в великих боях.

За четыре угла родной земли

Они к богу лицом легли…

Они познали смертную дрожь —

Созревший колос, дожатая рожь…

Они разрушают дома. Мы будем строить дома.

Дом разрушен — дом построен.

Мы вечно будем строить бренные дома.

Но есть один дом, его они не разрушат никогда.

Но есть один дом, не наш — Отца!

Я так мечтал о тебе,

Я столько шел, столько говорил,

Я так любил твою тень,

Что у меня ничего не осталось от тебя,

Я теперь тень,

Тень среди теней,

Во сто крат больше

Тень всех теней,

Только тень,

Тень будет ходить,

Тень будет приходить

В твой солнечный день…

Улица Сен-Мартен у меня была,

Улица Сен-Мартен мне теперь не мила.

Улица Сен-Мартен даже днем темна,

Не хочу от нее и глотка вина.

У меня был друг Платар Андре,

Платара Андре увезли на заре.

Крышу и хлеб мы делили года.

Увезли на заре, кто знает куда.

Улица Сен-Мартен, много крыш и стен.

Но Платар Андре не на Сен-Мартен…

Взгляни — у бездны на краю трава,

Послушай песнь — она тебе знакома,

Ее ты пела на пороге дома,

Взгляни на розу. Ты еще жива.

Прохожий, ты пройдешь. Умрут слова,

Глава уйдет разрозненного тома.

Ни голоса, ни жатв, ни водоема.

Не жди возврата. Ты блеснешь едва.

Падучая звезда, ты не вернешься,

Подобно всем, исчезнешь, распадешься,

Забудешь, что звала собой себя.

Материя в тебе себя познала.

И все ушло, и эхо замолчало,

Что повторяло: «Я люблю тебя».