Тень Галена

ГЛАВА I Фаросский маяк

Распутывая хитросплетение событий, нередко можно заметить, что самые значительные из них никогда не произошли бы без случайного совпадения, запустившего неумолимый ход дальнейших происшествий. Так произошло и со мной!

Меня зовут Квинт Гельвий Транквилл. Квинт, если короче. И, вероятно, вы никогда не узнали бы о моей судьбе, шепни боги моему отцу назвать сына любым другим именем. Повторюсь — любым!

А зачем мне знать о твоей судьбе, Квинт Гельвий как тебя там? — может возмутиться любой, кто возьмет в руки эти папирусные свитки. И, несомненно, он будет прав! Так что прежде, чем я продолжу, стоит сказать пару слов ему в ответ.

Моя жизнь оказалась столь же долгой, сколь и удивительной. И, если боги будут милосердны — я поживу еще немного. Но каким бы насыщенным ни был мой собственный жизненный путь — в первую очередь я собираюсь писать совсем не о себе. Куда важнее рассказать о тех, кто был со мною рядом. Или, точнее, быть рядом с кем повезло мне самому — вне всяких сомнений, меня окружали Великие!

Волею богов, чьи замыслы неисповедимы, с юности моим учителем стал величайший врач. И я вовсе не хочу преувеличить — это даже не мои слова. Я услышал их лично, из уст величайшего императора!

Много лет минуло, с тех пор как Марк покинул нас и я, среди тысяч других, был рядом, когда орел взлетел с погребального костра и унес его храбрую душу. В тот день Рим, впервые за век, проливал слезы искренне.

Как после солнечного дня случается дождь, а после щедрого урожая — засуха — я также был поблизости, когда всем известным миром начал править худший в истории сумасброд. Я видел расцвет и упадок, перевороты Палатинского[2] дворца и гной ран умирающих легионеров. Слышал речи риторов и софистов[3], от восхищения которыми мурашки бежали по моей спине. И также слышал вой взбешенных варваров и львов, зубами рвущих человеческую плоть, мурашки от которых бежали совершенно также.

Пожалуй, довольно высокопарности. Тому неравнодушному, кто все еще читает эти строки, уместнее будет рассказать обо всем по порядку. И о Минерва[4] — ты покровительствовала мне более полувека! Помоги же и сейчас, стараясь для истории, достойно вспомнить все те годы, что помогла достойно прожить. Хотя о том уж пусть рассудят потомки.

Ну а мы начнем.

Сейчас я удивительно похож на те сморщенные фляги из грубой кожи, в каких вызревает вино в подвале, подальше от солнечной стороны. Но, когда все начиналось, мне шел семнадцатый год и я лишь недавно надел взрослую тогу[5]. Молочно-белую, тонкой работы — предмет гордости и то важное из обихода уважающего себя римского гражданина, на чем не экономил мой отец. Теперь, облачившись в нее по утру, я мог производить самое благоприятное впечатление на любого, ведь первым делом люди оценивают кто перед ними по внешнему облику. И если пятна на дешевой тунике[6] — признак раба, или бедного землепашца, то благородные драпировки новой тоги выдают, по меньшей мере, преуспевающего горожанина, а может даже и всадническое сословие.

Хоть я и пустился в рассуждения об одежде, пусть читатель не увидит в этом мою нескромную склонность к изящным вещам и манерам — упаси Юпитер[7]. Я упоминаю первую тогу лишь потому, что ее самолично сшил мой отец.

Марк Гельвий Транквилл, а именно так его звали, много поколений был квиритом[8] — римским гражданином — моя семья не была избалована деньгами. Когда беспутный и ни в чем не знавший меры прадед — последний член рода Гельвиев, родившийся в Риме, промотал все семейное состояние — в погашение долгов его лишили родового поместья на Эсквилине[9] и изгнали в недавно обретенную провинцию. В назидание другим азартным игрокам и дабы не смущал он гордых граждан в Вечном городе своей несостоятельностью. Три следующих поколения рождались и жили в Александрии. А ведь когда-то, еще при Республике, среди нашей родни был даже сенатор! Так, по крайней мере, рассказывал мне отец.

После позорного переезда, мой дед Тит, тогда еще молодой, но уже смышленый юноша, на оставшиеся от семейного капитала крохи, организовал небольшое предприятие, продавая ткани и занимаясь мелким пошивом. Честным и кропотливым трудом, год за годом он смог кое-что скопить, и теперь семейное дело продолжал мой отец. Иные могут сказать, что это не самое благородное занятие для римлянина. Но в Александрии, снабжающей тканями едва ли не всю империю, такое дело имело несомненные перспективы. Правда, без солидного капитала, с которым можно было бы расшириться и потеснить богатых конкурентов — не быстрые.

Зато я, с ранних лет помогая отцу в лавке, привык к воздержанности, а также собрал любопытнейшую коллекцию костяных и кованных игл. И, конечно же, научился весьма искусно шить. Пусть это считается ремеслом скорее женским, но ведь никогда не знаешь, что пригодится тебе впредь. И именно владение иглой потом не раз выручало меня в той неожиданной профессии, к которой привели боги.

Первым на продолжение семейных занятий стоял мой старший брат. За ним еще один — ну а я был самым младшим, не считая нашей очаровательной сестренки. Так что, желая все-таки пристроить меня к какому-то делу, но не имея для того особых знакомств — мой отец поощрял меня на самостоятельную и кропотливую учебу, с самого детства стараясь привить такие непопулярные в широких кругах добродетели, как любопытство и трудолюбие.

Наверное, он хотел бы, чтобы я сделал карьеру при александрийской администрации, потому как телесная слабость и природная миролюбивость делали меня малопригодным для военной карьеры. Итак, последние несколько лет своей юности я постигал всевозможные премудрости.

Дабы обучить меня тонкостям латыни и греческого, азам этикета, искусству беседы и основам философии — отец нанял для нас со средним братом пару учителей. Не самых востребованных, но умеющих красиво преподнести себя и клявшихся научить самым важным «основам». А главное — довольно недорогих. Пусть отцу нелегко было оплатить и их труд — здесь он постарался дать нам с братом все, что смог. Старшего он учил торговле самолично, ну а хваленые греческие риторы и софисты оказались совершенно не по карману ни для кого из нас.

Как вскоре выяснилось — без эллинских светил я мало что потерял. Ораторские таланты обошли меня стороной, но я полюбил читать и особенный интерес проявил к наукам естественным. А любой, кто бывал в Александрии, конечно же знает, где искать жадных до манускриптов юнцов.

Разумеется, в храме Сераписа — той части александрийской библиотеки, что доступна для входа всем желающим! Хотя, надо заметить, юнцов-то там, как раз, нечасто можно встретить. Тем было лучше для меня.

Как-то раз, пережидая самые знойные часы, я укрылся в тени хранилища и, привалившись спиной к ромбовидным полкам, доверху забитым папирусными свитками, лениво читал. Вокруг меня стояли бюсты великих полководцев, царей и ученых древности. Но больше всего украшавших библиотеку скульптур были посвящены героям и богам эллинской мифологии, сквозь народные предания навечно вошедшим в известность.

Было тихо. Пахло свежим деревом, тайнами и пылью мудрости веков. Свет отблесками ложился на мраморные плиты — тут и там по ним сновали любопытствующие.

Либрарии — рабы, изготавливающие кодексы и свитки, сидели здесь же. Вместе с глютинаторами, что занимались склейкой — они переписывали манускрипты, полировали торцы свитков пемзой, а для особо важных документов и свидетельств изготовляли кожаные футляры, дабы вечность раньше срока не забрала их.

В часы, когда читать философские трактаты мне становилось невмоготу, я обращал свое внимание[10] на Аттические ночи Авла Геллия, но порой, признаюсь, опускался и до Сатирикона Петрония[11].

Что именно за трактат шелестел тогда под пальцами — годы не сохранили в памяти. Для пути моего познания никто не нарисовал маршрутной карты, так что я изучал все, что попадалось под руку. Кажется, это было что-то из работ Эпикура[12].

Звуки перебранки и громкое шуршание сандалий двух пар спешащих ног, шагающих по мраморным плитам где-то рядом, вывели меня из дремы. В проеме между рядами полок остановились двое мужчин. Один из них был мне знаком — я увидел смуглого раба Ахмоса, сурового привратника-египтянина. А рядом с ним стоял высокий, очень изящно и дорого одетый молодой человек.

— Вот Квинт — ткнул в меня своим толстым пальцем Ахмос.

Повисла тишина и несколько неловких мгновений мы втроем непонимающе переглядывались.

— Квинт? Ты шутишь? Это Квинт!? — вспылил молодой человек — Я ищу труды Квинта из Рима! Труды! — прикрыв лицо широкой ладонью, он закатил глаза.

— Анатомические — протянул он упавшим голосом. Было видно, как он разочарован. Мне послышался легкий акцент.

— Квинт — он римлянин — невозмутимо пробурчал привратник, не собираясь признавать ошибок. Ни любимцем муз, ни утонченным проводником по литературному наследию Ахмос, конечно, не был. Зато грозно выглядел и мог кулаками постоять за любую коллекцию свитков, если кто-то шумел или приходил в библиотеку с целями далекими от постижения мудрости предков. Так что невозможно было переоценить его прикладную полезность и местный хранитель его по-своему ценил, часто оставляя подежурить и удаляясь для полуденного сна.

Я успел подняться и, поспешно отряхивая тогу, сделал шаг навстречу внезапным гостям.

— Квинт Гельвий Транквилл — может быть смогу помочь чем-то? Последнее время я часто бываю тут, вдруг видел? Анатомия, вы сказали? — несколько сбивчиво представился и уточнил я.

Какое-то время он испытующе смотрел на меня. Тёмные, хорошо уложенные волосы, тонкие черты лица, широкие плечи. Его облик излучал уверенность, быть может даже горделивость, а лицо выдавало человека благородного. В одеждах я приметил дорогой шелк.

Было достаточно, чтобы понять — передо мной молодой патриций. Отпрыск какого-нибудь аристократического рода Александрии, а может и богатый наследник, прибывший из Рима.

— Элий Гален — протянул мне и пожал руку новый знакомый. Он был почти на голову выше меня, немного худощавый, но жилистый и крепкий. Судя по имени, кажется, грек. До меня донесся аромат дорогих благовоний, с нотами сандала и гвоздики.

Гален все также пристально разглядывал меня, и я слегка поежился под столь цепким взглядом. Впрочем, теперь он улыбался и выглядел вполне дружелюбно.

— А с какими медицинскими работами знаком? Надеюсь, ты не методист? — он прищурился.

Я никогда не погружался в медицинские изыскания и понятия не имел, о чем он спрашивает. Но в тот момент мне страстно захотелось щегольнуть и показаться толковее. А заодно, пусть и самую малость, оправдать слова Ахмоса, спутавшего меня с загадочным Квинтом из Рима.

Набравшись смелости я выпалил имя единственного врача, о каком мне доводилось раньше слышать — Гиппократа.

Гален удивленно поднял брови, поджал губы, словно сомневаясь или размышляя о чем-то и, мгновением позже, искренне просиял.

— Гиппократик? — как же мне радостно это слышать, юный друг! — уверяю, ты на истинном пути! Гиппократ, быть может, не объяснил многие вещи, зато он ничего не объяснил неверно!

Имя древнего врача будто бы раскололо незримую стену формальностей, которую, как я уверен, любой не раз ощущал, разговаривая с незнакомцем. И чем выше бывал его социальный статус — тем ощутимее казалась и стена.

Я замялся и хотел признаться, что вовсе не изучаю медицину и готов лишь помочь в поиске нужного свитка, но Гален уже возбужденно ухватил меня под локоть и, пылко разразившись тирадами, повел по коридору на глазах у изумленного Ахмоса и пары случайных зевак.

— Третий год, юный Квинт, представь только, я в Александрии, но какое разочарование! Великий город, мудрость веков, а кругом одни идиоты! Дрянные вода и еда, но все это мелочи, а вот что куда важнее — Гален говорил очень быстро, с заметным греческим акцентом, — они ничего не смыслят в анатомии и убеждены, что она бесполезна в работе практика. Представляешь?

Замешкавшись, я не успевал отвечать ему.

— По сосудам у них течет пневма[13], а мозг и вовсе железа, производящая слизь, чтобы остужать сердце как источник всякой мысли. И это в Александрии, где легендарный Герофил вскрывал тела десятками! В Александрии, где самые сложные процессы и блестящие гипотезы были выдвинуты уже несколько веков назад!

Я растерянно слушал все это, едва поспевая за увлеченным собеседником, который, как казалось, вовсе и не требовал, чтобы я хоть что-то ему отвечал.

— А его описания пульса, нервов и сухожилий? Ты уже успел познакомиться с чем-то из его работ? Я регулярно делаю вскрытия, животных конечно — могу поделиться с тобой парой интересных наблюдений. А в целом…Они не врут, наверное. Быть может, Квинт в самом деле не оставил записей — но знаешь? Я все равно не теряю надежу обрести его рукописи! Однажды…

Сбитый с толку я не мог вставить ни слова — таким плотным оказался водоворот его монолога. А Гален все продолжал и стремительно вел меня по направлению к выходу из библиотеки.

— Здорово, Квинт, что ты с юности и не от нищеты выбрал медицину. Это искусство в наши грубые времена не оценено по достоинству, но ведь еще Гомер[14] говорил, что самое главное это… Помнишь, как в Илиаде[15]?

Шагов через тридцать Гален остановился и на миг о чем-то задумался, а потом резко взглянул на меня.

— Может быть, все-таки хочешь посмотреть? Я еще сделал отличные копии работ Маринуса, многое дополнил! А с Эразистратом ты знаком? Он работал примерно в то же время, что и Герофил…

Да, мой читатель. Если ты не тот редкий энтузиаст, что на глубину веков погружался в историю греческих медицинских школ, то ты, как и я в тот день, ничего не понял из этих сумбурных представлений. Но я был вынужден признать, что в столь увлеченных натурах, готовых факелом вспыхнуть, едва завидев единомышленника, есть нечто притягательное. Был только один досадный нюанс. Единомышленником я не был! И, как бы я ни опасался показаться новому знакомому невежливым, пришло время это наконец прояснить.

— Постой, Гален — я со всей возможной деликатностью высвободился. — Безмерно рад нашему знакомству, но, прошу тебя, я вовсе не врач! Боюсь отнять твое время зря.

Я сделал полшага назад и теперь мы смотрели друг другу в глаза. Тень задумчивости пролегла на лице молодого человека, пробежала меж бровей и исчезла в уложенных волосах.

— Да-да, прошу прощения. Я, кажется, увлёкся, может поспешил — тихо пробормотал Гален. Сегодня была такая интересная операция… Ну а что же ты изучаешь?

За время предыдущей сумбурной беседы, если так это можно назвать, мы успели покинуть своды библиотеки при храме Сераписа и теперь стояли на улице. Прошло часов восемь после рассвета и, в эту фазу дня, ядовитое египетское солнце особенно жгло. Несколько минут и одежда начнет пропитываться потом — нужно было срочно укрыться в тени. Спиной я уже чувствовал давящий жар.

— Всего понемногу, пожалуй. Сейчас вот, недавно, приступил к философии — после некоторой паузы пробормотал я.

Гален улыбнулся и мечтательно посмотрел куда-то сквозь меня, словно вспоминая нечто приятное.

— Философия, мой юный друг, — задумчиво протянул он, — столько течений, столько взглядов…А сколько противоречий! Стоицизм? — он строго взглянул на меня. — Нет-нет, это едва ли… может быть, изучаешь эпикурейство?

Я рассеянно кивнул.

— Предпочитаю Аристотеля! Вот универсальный ум и метод — строго парировал Гален. И, конечно, Платона[16] — в его Тимее идеи причинности затмят любые политические рассуждения. А эти отсылки к Атлантиде, которую боги утопили в морских пучинах за алчность, роскошь и гордыню? Не попахивает ли антиримскими настроениями? Ты же не против императора, Квинт? — на последних словах Гален заговорщицки понизил голос и подмигнул мне.

Я испугался и ничего не ответил. Только умоляюще посмотрел на навязчивого собеседника, который вздумал теперь еще и устраивать политические провокации. Вокруг сновало множество людей. Нас, стоящих на солнцепеке уже успели заприметить и удивленно рассматривали пара обосновавшихся при храме торговцев.

Гален громко рассмеялся, закинув голову и обнажив ряд белоснежных зубов.

— Не бойся, мой юный друг — поверь, здесь никому нет дела до наших мнений. Да и Рим, вроде, не у самого моря раскинулся, не так ли? Я, впрочем, там пока не был, — с улыбкой добавил он.

— А откуда ты? Из Афин? — я набрался смелости проверить свою догадку о греческом происхождении нового знакомого. Заодно хотелось попытаться увести его от научных тем, чтобы не садиться в лужу при упоминании каждого второго трактата. Совсем начистоту — еще лучше было бы нам уйти хоть куда-то с проклятой жары или, по крайней мере, мне спрятаться от нее самому.

— Афины прекрасный город, но даже там нет такой роскошной библиотеки, как у нас в Пергаме, — задумчиво начал Гален, — Пусть она и поменьше вашей Александрийской, но разрази меня Зевс[17], если и пергамские привратники столь же непроходимо тупы! Хотя я, впрочем, рад новым знакомствам — добродушно рассмеявшись заключил он.

— Ну а тебя, Квинт, какими ветрами занесло в Александрию? Или ты вырос здесь? Если так, то прости — из уважения к юному римскому гражданину я буду вынужден взять свои слова о бесчисленных недостатках египетской жемчужины назад. Хотя…

Он рассмеялся.

Удивительно болтливый. Дерзко-ироничный. Горячо увлечённый и уверенный в своей всеохватной правоте — таким был Элий Гален в день нашей первой встречи. Он был старше меня на доброе десятилетие. Мне многое предстояло узнать об этом удивительном человеке в дальнейшем. Многим восхищаться, а многое и возненавидеть. Еще большему — научиться у него.

Но тогда, полвека назад, растерянный, юный и смущенный напором его обращения, я разрывался между интригой необычного знакомства и желанием поскорее отыскать уместный предлог, чтобы сбежать.

Но куда там — разразившись очередным потоком речей, ловко увязывая медицину, философию, политику и цитаты десятков древних авторов воедино, Гален тащил меня за собой, словно течение мощной реки.

— У меня идея, а не выпить ли нам прохладного вина? Египетское, правда, жидковато, да и пованивает — сущая дрянь! Но ведь день такой жаркий…

Мы шли по великолепно прочерченным улицам Александрии, удачную планировку которых отмечал еще Диодор Сицилийский, двести лет назад записав, что благодаря искусному расположению улиц город открыт ветрам, что дуют с моря и приносят с собой прохладу, делая климат умеренным и здоровым.

Главная улица города, на которую мы вышли, двигаясь в сторону гавани, была Канопским проспектом, пересекающим город с запада на восток. Начинаясь на востоке Воротами Солнца, она оканчивалась на западе Воротами Луны. Прорезая огромный город почти посередине, вся она была застроена роскошными зданиями и храмами. Роскошные арки, колонны, но, главным образом, лавки возле них, служили местом притяжения любопытствующей толпы.

Здесь можно было встретить изящно одетых женщин, оставляющих за собой шлейф тонкого аромата духов, важных магистратов[18], некоторые из которых гордо шагали в окружении ликторов, или даже восседали на паланкинах. Много было здесь и торговцев всем, что вообще можно найти в Империи — в воздухе витали запахи мяса, свежих булок, пряных специй, кожи и дыма — неподалеку топились термы[19]. Любой прохожий обнаружил бы вокруг себя множество снующих по делам своих господ рабов. Вся эта пестрая масса разноцветных туник и тог двигалась, шумела, прорезала город, заполняя улицы, словно разноцветная вода хитрую систему каналов.

За беседой, пытаясь перекричать толпу и, временами, прокладывая себе путь локтями, мы прошли мимо гимнасия, палестры, храма Кроноса, дворца Правосудия, храма Исиды[20] и множества других величественных творений.

При входе в гавань, слева мы увидели внутренние царские дворцы, а за ними еще несколько построек, включая и храм Посейдона. Не останавливаясь, Гален вел меня в сторону товарных складов и верфей, где мы, достигнув цели, вскоре расположились на постоялом дворе, раскинувшемся под импровизированной крышей из нескольких натянутых на деревянные столбы старых парусов, один над другим. В прохладе их тени было намного лучше. Вдобавок — ветерок с моря приятно ласкал разогретую кожу.

Местный раб обслужил нас, принеся охлажденное, насколько позволяло подземное хранилище, вино. Мы добавили в него специй и теперь неспеша потягивали, беседуя и любуясь морским пейзажем.

Спокойствие прибрежной атмосферы нарушали грубые крики матросов и рабов, в спешке и перебранке загружавших римское судно зерном, амфорами[21] с маслом и прочим товаром. Жара-жарой, но Александрия уже не первый век являлась житницей имперской столицы, так что работа в порту не прекращалась ни днем, ни ночью. А Рим, словно огромное, ненасытное чудище, выкачивал из Египта все, что щедро создавала удивительно плодородная долина Нила.

За соседним столом, с кривыми ножками, грубо выточенным из старых палубных досок, компания подвыпивших мужчин резалась в кости. То ли матросы, то ли вольноотпущенники, а судя по лицам — временами не чуравшиеся и разбоя. Вот с кем не хотелось бы вести бесед, ведь даже не искушенному наблюдателю стало бы быстро понятно, что философские диспуты здесь не приветствуют.

— Собачье очко! — гневно ударил по столу один из мужчин и смачно сплюнул себе под ноги.

Его товарищи загоготали и игральные кости приготовился кидать следующий. Пару мгновений кости катились, прежде чем замереть. Раздался еще более громкий хохот.

— Очко Венеееры![22] — обрадовался худой и смуглый игрок, характерно обрисовав руками в воздухе силуэт женских ягодиц и мерзко подрыгав вытянутым языком.

Видимо, цифры выпали самые большие, суля пару ассов выигрыша. У победителя не хватало нескольких передних зубов и, кажется, была стигма на шее. Все-таки, скорее бывший раб — ведь ни один человек более высокого статуса не обезобразит себя несмываемыми рисунками.

— Прости за безобразную атмосферу, Квинт. Выбор места прошу не засчитывать за отсутствие у меня вкуса. Просто мне нужно тут встретиться с одним капитаном, — Гален хлопнул меня по плечу, — сегодня он пришвартуется на несколько часов и должен привезти кое-что ценное.

— Для меня — очень ценное — Гален понизил голос.

— Вот только я не знаю, когда именно. Так что, если тебе не слишком в тягость, мы посидим здесь какое-то время. Конечно же, я угощаю! И клянусь тебе, мой юный друг, я научу тебя основам любой философской школы лучше любого ритора. Тем более этих твоих, никудышных, откуда ты говорил они?

Лишь наблюдая за движением солнца, можно было заметить, как прошло еще несколько часов — так увлекательно рассказывал Гален о своей жизни. Тени стали длиннее и теперь я знал, что он прибыл в Александрию после посещения Смирны и Коринфа. Греческих городов, как я помнил, с солидным культурным наследием.

На протяжении нескольких лет он брал там уроки у лучших мастеров медицины, философии и анатомии. А изучать врачебное искусство начал еще в Пергаме, почти десять лет назад. Подчеркиваю — именно искусство — потому как назвав медицину иначе — например, ремеслом — можно было вызвать у моего нового друга пугающие взрывы искреннего негодования.

После смерти отца, на Галена, которому едва стукнуло девятнадцать, свалились свобода, вседозволенность и солидное состояние. Сколь велика армия тех, кого сгубило такое сочетание, особенно доставшись в юные годы? Но не таким оказался мой новый знакомый.

— Когда я начал изучать медицину, я отказался от всех удовольствий, — рассказывал Гален. — Я проводил все свое время, изучая практику и размышляя о наследии, оставленном прошлыми мудрецами. Мой отец учил, что для увлеченного человека не может быть преград на пути к своей цели. А достойная цель — поиск истины. И даже ночами я нередко, вооружившись чадящей масляной лампой, разбирал закорючки букв на ветхих папирусных свитках, пытаясь приблизить свое понимание трактатов Гиппократа через творчество его современников. Подумай, Квинт, ведь прошло почти полтысячелетия! Мало ли что значили в то время те слова, что сейчас лишь кажутся нам знакомыми и которые Гиппократ использует в своих работах? Как нам быть уверенными, что мы понимаем их верно?

Я пожал плечами, не имея понятия как решать такие сложные, чуждые мне проблемы.

— А вот я и придумал как! И посвятил сотни часов, буква за буквой сопоставляя каждое выражение, каждое слово, чья трактовка могла бы быть неоднозначной, с такими же словами и выражениями, но в «Новой комедии» Менандра[23].

— Ты, кстати, читал ее? Наверняка старик Менандр подбирал слова, понятные любому зрителю — так я решил. На них и надо равняться, чтобы уразуметь и рассуждения тех, кто жил в то же время. А ты что думаешь, Квинт?

Я не успел ответить и, буду честен, ничего толкового на сей счет не думал. К нашему столику подошел крепкий мужчина в тунике, стянутой на талии расшитым золотыми нитями поясом. Он смотрел серьезно, из-под насупленных бровей. Мощный торс, бронзовый загар мышц. На запястьях красовались инкрустированные камнями браслеты — незнакомец не привык скрывать ни силу, ни богатство.

— Антиох — как я рад тебя видеть, старый озорник — Гален встал ему навстречу и раскинул руки для приветственного объятия.

Антиох не двинулся с места и, казалось, даже не смягчил взора. Пару неловких мгновений он смотрел то на Галена, то на меня, словно пытаясь понять, как мы связаны и знаком ли он со мной. А потом вдруг рассмеялся, обнял и даже приподнял молодого врача, основательно похлопав того по спине.

— В этот раз было не так легко, докторишка! — он шутливо погрозил пальцем, — Твои писульки от той смазливой вдовы — да Аид[24] с ними, я их достал! Но эти травки…Тысячелистник, фенхель, лакрица, горечавка, что ты там еще писал? Ты за кого меня принимаешь!? Прыгать по холмам в поисках того, что не всякая овца жрать бы стала?

Гален невинно улыбнулся и развел руками.

— Антиох из Эфеса, старый наварх[25] — любит сестерции[26]. Ну а Гален из Пергама — травки да писульки. Так и скажи мне, разве мы не созданы друг для друга?

— Сегодня без меди, но тебе так, может быть, и лучше будет — уже серьезным голосом сказал Гален, сунув руку и разыскивая что-то под тогой.

Миг и в его длинных пальцах сверкнула перетянутая тонким швом стопка из пяти ауреев[27], которую он, не раздумывая, протянул Антиоху.

Капитан присвистнул и под цепкими взглядами прочей портовой публики, которую стоило бы опасаться после захода солнца, спрятал вознаграждение.

— Следуй за мной.

— Хорошо! Кстати, знакомься — это Квинт — возможно, мой новый ученик. Ты не возражаешь, если юноша составит нам компанию? Уверяю — он не болтлив.

От этого сомнительного в наших обстоятельствах комплимента я почувствовал укол совести. Действительно, мне редко удавалось отвечать Галену на его тирады что-то вразумительное. Антиох пробурчал что-то неразборчиво, но было ясно, что ему совершенно все равно. Итак, я отправился за ними к судну, покачивающемуся у пристани шагах в трехстах от места, где мы провели последние несколько часов.

Пять ауреев! Да это пять сотен сестерциев! — размышлял тогда я. Сумма, которую мой отец с трудом зарабатывал бы пару месяцев! — много вопросов крутилось у меня в голове. Что же это за товар? И насколько богат мой новый знакомый? Задать их вслух, конечно, было бы немыслимо.

Поднявшись на судно под пристальными взглядами смуглой, просоленной морскими ветрами команды, мы спустились в трюм. Ступени были залиты какой-то дурно пахнущей жижей, похожей на гарум — любимый римлянами соус из перебродившей рыбы, столь же дорогой, сколь и вонючий.

Темнота быстро сгустилась — залитый египетским солнцем день остался снаружи. Антиох зажег лампу и огонь лениво разорвал черноту корабельного нутра.

Кругом все было завалено какими-то мешками и кусками замысловатых деревянных конструкций. У мачты я увидел привязанную к ней статую, но было невозможно разглядеть, чью именно. Возможно, Афина, — подумал я, — сочетание женской груди и военного шлема было хорошей подсказкой. Видимо, скульптуру привязали, чтобы даже в самый лютый шторм она не смогла упасть и расколоться на просмоленных досках трюма. Даже сделанная из гипса, божественная пленница все равно выглядела жутко.

В нескольких шагах за спиной, в глубине трюма, я расслышал звуки, будто кто-то двигался. В тусклом прыгающем свете лампы Антиоха я присмотрелся и увидел клетку. Еще через пару мгновений стало ясно — там сидел человек. Костлявый, голый, его глаза безумно блестели, а рот открывался в беззвучном крике.

Я поежился и отшатнулся, едва не налетев на что-то в темноте. Стало страшно.

Антиох сделал несколько шагов вперед и зашуршал, разрезая ножом холщовый мешок, в котором обнаружился небольшой сундучок. В темноте было бы трудно разобрать, но рукой мастера на нем были вырезаны какие-то сцены. Сбоку шел орнамент, кажется из листьев, но не помню наверняка. Вручив сундук Галену и, парой мгновений позже, набросив ему на плечо набитый чем-то мягким и шуршащим мешок — Антиох махнул рукой в направлении лестницы.

Едва мы шагнули обратно — человек в клетке резко прыгнул к прутьям и громко замычал. Слюна капала из его рта, где не хватало по меньшей мере половины зубов. Его мычание, напоминающее жалобный скулеж избитого пса, было отвратительным и пугающим.

Антиох подошел к клетке и мощно стукнул ногой. Клетка заскрипела и перевернулась. Человек внутри кувыркнулся, приложившись головой к железным прутьям и стал гулить еще громче.

— Нет пощады предателям, пояснил Антиох, — этот ублюдок всю дорогу подстрекал команду вздернуть меня на рее. И представь только — на моем же собственном корабле! Мы неудачно сбыли товар в Смирне, вся эта дрянь протухла, пока мы потеряли ветер и шли на веслах. Я задолжал команде какую-то ерунду — может, пару сотен денариев[28]. А тут кое-кто из новеньких и не обтертых уже решил, что это повод для попытки переворота — он презрительно сплюнул в сторону клетки.

— Команда сама сдала его мне. Верные парни, с которыми мы прошли через все те пикантные отверстия Посейдона, что и поминать всуе не стоит. Ну а теперь вот он на редкость молчалив, ведь язык болтуна пришлось укоротить, самую малость. Заодно и рыбам радость, — он рассеянно улыбнулся. Наверное, они предпочли бы его целиком, но у меня другие планы…

Тусклый огонек масляной лампы плясал на его лице, и я почувствовал, что убить человека не составит для капитана никакого труда.

Мы с Галеном кивнули и ничего не ответили. Хотелось подняться обратно.

Корабль покачивало на волнах, ступени были скользкими и я, поскользнувшись, чувствительно приложился бровью о лестницу. Весь день сохраняя самообладание и напускную благообразность, я впервые грязно выругался, невольно разрушив созданный образ. Поднимаясь сразу надо мной, Гален звонко рассмеялся.

На пристани я смог внимательнее рассмотреть, что именно передал капитан. В руках Галена был небольшой, тонкой работы сундучок из благородной породы дерева, не подверженной гниению. А мешок оказался набитым травами которые, в свою очередь, были рассованы в мешочки поменьше. Кто-то даже позаботился и нашил восковые таблички, подписав названия трав внутри. В воздухе повис их душистый запах с примесью легкой горчинки.

— Ты был прав — она решила, что я безумен, раз выкладываю такие суммы за беспорядочные письмена ее почившего муженька. Она ничего в них не смыслила, да и никогда его не любила — поведал Антиох.

— Ну что, как договаривались?

— Да-да, конечно — Гален снова сунул руку под расшитую тогу и вытащил вторую стопку золотых монет, вдвое больше прежней, протянув их Антиоху.

Капитан довольно крякнул, подкинул тяжелые ауреи на ладони и быстро сунул за пазуху, где уже покоился задаток. Выходило пятнадцать ауреев — стало быть, триста семьдесят пять денариев, или полторы тысячи сестерциев. Больше, чем годовое жалование рядового легионера, готового проливать за них кровь. И свою, и чужую.

Но что же такого ценного, может быть, в этих письменах? — думал я.

— Сегодня мою постель согреет самая роскошная шлюха во всей Александрии, — осклабился Антиох, — да и команда не останется внакладе. Я ценю преданность парней, но хорошо знаю, что и она кое-чего стоит, — он похлопал себя по тунике, изнутри которой был нашит карман.

— Заходи смело, наварх, если в лупанарии[29] Эрос наградит тебя чем-то еще, помимо удовольствий — Гален заговорщицки подмигнул капитану.

Тот громко рассмеялся и в шутку погрозил пальцем. Испуганные птицы, задремавшие в тени под навесом, вспорхнули, хлопая крыльями.

— Бывай, Элий Гален — с тобой приятно иметь дело! — с улыбкой ответил капитан.

Они обменялись крепкими рукопожатиями и тут Антиох перевел взгляд на меня.

— Ну а ты? Ты что, тоже собрался стать врачишкой? — ухмыльнулся он.

Я промолчал и рассеянно пожал плечами.

— Ты прав — твой парень и впрямь не болтлив. Может хоть это уравновесит ту прорву слов, что ты способен выдать за те мгновения, что и Зевс не успел бы облегчиться? — Антиох бросил взгляд на Галена, и они оба рассмеялись.

— В любом случае, малый, если решишь быть лекарем — держись его, — он хлопнул Галена по плечу. — Этот пятый сын Асклепия[30] свернет горы! Никаких сомнений. Ну, если прежде не свернет себе шею, конечно — иронично добавил он.

— Быть может, я как-нибудь расскажу тебе, из какой Харибды он вытащил меня. А сейчас мне пора заскочить по одному весьма деликатному вопросу, — он многозначительно повел бровями.

— Бывайте!

Антиох развернулся и, позвякивая то ли своими браслетами, то ли горстью полученных золотых монет, зашагал в сторону города.

Следующие полгода были полны событий непредсказуемых, беспорядочных и целиком перевернули мою жизнь.

Гален, обещавший заняться моим обучением, если я проявлю интерес к медицине — сдержал слово. Сирийцы были отосланы и отец, первое время беспокоившийся, не попал ли я под влияние дурной компании, вздохнул спокойнее. Провидение пристроило сына к изучению наук, пусть даже на время, и он старался поменьше раздражать Фортуну[31] своими сомнениями.

Гален выполнял роль учителя весьма своеобразно, не позволяя слишком покуситься на его собственные учебные изыскания и эксперименты. Иногда я не видел его по нескольку дней. Сам он напряженно изучал все мыслимые хирургические приемы и анатомические трактаты, какие только можно было сыскать и освоить в Александрии.

Мой новый друг также познакомил меня с компанией молодых людей из местных знатных семейств, которые тоже обучались основам философии и риторики. Ради дальнейшей карьеры и, конечно, удовлетворения честолюбия своих отцов, для которых учеба их отпрысков при Мусейоне[32] была символом статуса и изысканного вкуса. А также, конечно, демонстрировала окружающим возможности их внушительных кошельков.

К тому же, тут можно было обзавестись знакомыми, которые могли изрядно пригодиться в будущей жизни, особенно на торговой или политической стезе.

Загадочным для меня образом, Гален оказался фигурой весьма влиятельной и, поговорив с парой нужных людей, он вручил мне пропуск в Мусейон — храм муз и обитель самых мудрых мужей восточной части империи. А может, и всего римского государства вообще — но с этим последним, безусловно, нашлось бы кому поспорить. Ведь снобы в Риме никогда не снизойдут до признания превосходства какой-то из своих многочисленных провинций. Исключения редко делались даже для более чем культурных греческих провинций.

Конечно, я не сразу принял столь щедрый подарок, опасаясь, что Гален может оказаться человеком непостоянным. В этом прискорбном сценарии, выставленный счет смог бы едва ли не разорить моего отца. Но, разгадав мои тревоги, Гален посмеялся и заверил, что это не стоило ему ни денария, потому как совсем недавно он излечил брата одного из жрецов, мучимого болями, от которых его не спасали ни жертвы Исиде, ни щедрые приношения Хеку, богу египетских лекарей.

— И что же ты думаешь мне в этом помогло, юный Квинт? Рецепты из того сундучка, которому ты был свидетелем! Муж одной матроны, теперь уже вдовы, о котором бросил тогда пару слов Антиох, собирал их немалую часть своей жизни. А он объездил едва ли не всю империю! Как врач он был, признаюсь, так себе — но в травах разбирался сносно. Кое-что нашлось как раз на нужный редкий случай.

Я с пониманием улыбнулся. Мучавшие меня опасения начинали потихоньку отступать.

— Пусть заслуга верного лечения и принадлежит всецело мне, но ведь и ты в какой-то мере поучаствовал? — подмигнул мне Гален. — Занимайся!

Так я и стал учеником в одном из величайших оплотов мудрости и преемственности знаний от Аристотеля и Александра до наших дней. Но довольно напыщенных слов — в Мусейоне мне повезло стать свидетелем множества удивительных вещей, лекций и споров. О некоторых из них, несомненно, стоит написать несколько строчек.

Медицинские изыскания в ту пору уже не были широко представлены. Они не оплачивались из имперской казны, хотя при предыдущем императоре Адриане Мусейон получил изрядные деньги.

Император Адриан вообще славился любовью ко всему эллинскому, пустил моду на бороды и не покладая рук вкладывался в возрождение греческого наследия во всех мыслимых уголках необъятной империи. Что, впрочем, многих против него и настроило.

Римляне, особенно в Сенате, бывают бесконечно консервативны. Нередко и вовсе сенаторы демонстрировали слепой патриотизм и презрение ко всему чужому. Хороший тому пример Плиний Старший[33] — автор «Естественной истории», где он местами швыряет в греков обвинения в развратности, шарлатанстве и едва ли не говорит о такой глубине их порочности, что способна обрушить весь Рим. До греков, вероятно, пребывавший истинным оплотом нравственности и благообразия.

Вскрытия людей, когда-то проводимые в Александрии целой плеядой ученых, давным-давно были под строжайшим запретом, а те немногие, кто продолжал попытки приоткрыть завесу тайн об устройстве плоти, как и мой друг Гален, вынуждены были удовлетворять свое любопытство вскрывая животных.

Еще одной доступной всякому радостью являлось изучение скелетов. Не раз Гален с восторгом показывал мне свои зарисовки костей, которые ему доводилось встречать за городскими воротами у случайного, обглоданного птицами разбойника, гнившего в канаве. Или в хорошо сохранившейся могиле, которую, может быть, такой же разбойник и разграбил.

Этих безымянных могил, то тут, то там среди древних захоронений египтян, было предостаточно. История Египта уходила в такую тьму веков, что мурашки пробегали по коже, представляя, как мы ходим по бесчисленным костям тех, кто жил до нас.

Не хотелось также думать и о том, в облаке каких миазмов мой друг делал свои папирусные эскизы, присев возле разложившегося на жаре трупа. По всей видимости, интерес к таинствам перевешивал в глазах Галена даже самые немыслимые эстетические неудобства — вот характер истинного исследователя!

— Смотри Квинт — поскольку и форма тела приспосабливается к костям, и природа других частей следует за ними, я считаю правильным, чтобы ты прежде всего приобрел точное знание именно о человеческих костях! Не рассматривай их лишь поверхностно и не ограничивайся чтением книг, которые одни называют «Остологиями», иные — «Скелетами» или, как мое сочинение, «О костях». Каково, по моему убеждению, по ясности фактов, и точности превосходит все сочинения моих предшественников!

Да, мой друг крайне редко позволял украшать себя такой добродетели, как скромность. Скажем прямо — он вообще не считал ее добродетелью и смеялся в лицо всем скромникам, обещая, что они никогда не докажут окружающим своей правоты и не утвердят своих взглядов, даже будучи трижды правы. На а если так, то зачем тогда все прочее?

— Как бы ни был хорош мой труд — не ограничивайся рисунками и стремись собственными глазами осмотреть каждую кость, повертев и пощупав ее руками, — продолжал Гален, — это вполне доступно в Александрии. И пусть местные врачи — скорее анатомы, писаки, способные лишь зарисовывать и копировать, но не мыслить о причинах и следствиях каждой болезни и путях ее излечения — хотя бы и ради костей в Александрии побывать стоит. Ну а, кроме того, все мои пергамские учителя, Руф Эфесский, Соран, да и многие иные учлись именно тут. Наверное, это чего-то да стоит?

Почитая Гиппократа, Гален удивлял презрению к менее великим авторитетам, часто без смущения противопоставляя себя им.

— Не знаю, впрочем. Когда-то здесь сносно трактовали работы Гиппократа, но сейчас все это, увы, забыто… И лишь я один… могу вдохнуть в труды древних новую жизнь.

Вручив мне еще один трактат, конечно же собственного сочинения, Гален пожал плечами, выразительно подмигнул и похлопал меня по спине, после чего развернулся и зашагал по своим делам.

Я остался наедине с папирусными страницами, стилом и теми высохшими на жарком солнце костями безвестного, давно покинувшего этот бренный мир человека, что мне предстояло в мельчайших подробностях зарисовать.

Не раз я был свидетелем, как Гален горячо спорит с окружающими, некоторые из которых были вдвое старше него, а одному старцу, поговаривали, даже было под сотню.

Он слыл прославленным комментатором многих литературных шедевров, особенно трагедий Эсхила. Гален схлестнулся с ним в риторическом поединке, поражая размахом своих познаний, угрожая всему пантеону признанных авторитетов и тем более отвергая роль старшинства.

— Чтобы долго прожить, нужно всего лишь подольше не умирать, а есть ли в чем еще твои заслуги!? — в бешенстве кричал молодой врач на надменного вида старца, вздумавшего относиться к его мнению пренебрежительно и взывать к вере на слово.

— Но ведь иные признали бы и это непростым ремеслом, не так ли? — примирительно заметил другой ученый, стараясь уладить назревающий конфликт.

В иной день возле библиотеки можно было услышать и не такое.

— Гимнасий для борьбы дальше и направо, неопределённо махал рукой старший служитель библиотеки, обращаясь к двум мужчинам, что гулко рычали, сцепившись возле колонны, не в силах поделить деревянную тубу со сложенным внутри объемным пергаментным свитком. Возможно, одно из редких изданий чего-то научного или философского, посвященного размышлениям перипатетиков[34]. Но это вряд ли!

Куда вероятнее, это был бы «Золотой осел» Луция Апулея[35]. В подарочном издании. Этот ироничный, а местами и откровенно развратный романчик получил такой спрос, что никакое число писцов не успевало выпускать все новые и новые копии на потеху жадной публике. Многие ли предпочтут мудрость возможности от души посмеяться?

Такие произведения, как у Апулея, быть может, стыдно было бы обсуждать ученым мужам в Мусейоне, но я решительно уверен — в Риме, да и любом местечке империи, они еще долго будут невероятно популярны.

И в том можно увидеть хороший урок каждому, кто готов спутать книги и серьёзность, ведь одно вовсе не тождественно другому!

Ах Мусейон. Какие только имена здесь только не звучали! Эхо бесчисленного множества ученых бесед веками отражались от мраморных его сводов. Платон, Еврипид, Пифагор, Аристотель, Гомер, Эзоп, Гиппократ, Гераклит, Митридат, отец и сын Андромахи — перед страждущими мудрости здесь раскрывала свои врата поистине безграничная вселенная.

Семь сотен тысяч свитков! Все это бесчисленное богатство человечества покоилось в чертогах александрийской библиотеки. Десятки и сотни талантливых людей, всякий день искали здесь истину.

Они верили и отвергали. Они признавали и отрицали. Они спорили, и соглашались. Размышляли, любили и ненавидели.

Полные ярких идей и свежих взглядов — они жили! Посреди искусных мраморных сводов, портиков и колонн — накал идей, казалось, можно было сравнить лишь с раскаленным жаром высокого, александрийского солнца. И посреди больших имен, течений и идей, спор за спором, схватка за схваткой — в бурных риторических поединках мощно билось сердце Мусейона.

То была великая эпоха!

Вскоре я узнал, что интересы Галена раскинулись куда шире, чем медицина и философия.

В один из дней, освободившись от собственных трудов раньше обычного, он показал мне настоящие чудеса, создателем которых был умерший менее века назад, но уже при жизни ставший легендой Герон Александрийский. Один из величайших инженеров, каких знало за свою историю человечество, он успел поработать и на интересы граждан и на римскую армию, создавая для непобедимых легионов[36] чудовищные машины.

Сложно было бы переоценить, насколько идеи таких великих людей помогли Риму неудержимым катком пройтись по всему известному миру, беспредельно расширив границы Империи, первый правитель которой — Август — заповедовал границ не иметь вовсе.

Я никогда не считал себя юношей впечатлительным, или лишенным красок фантазии, но вы только представьте себе удивление, какое может охватить человека, узревшего как тяжелые каменные двери, с надсадным скрипом могут расходиться в стороны, сами по себе, словно по велению входящего? Я все пытался заглянуть внутрь щелей, ожидая, возможно, увидеть мускулистых рабов, спрятавшихся под землей и приводящих в движение весь хитрый механизм. Но тщетно! Чудовищно тяжёлые врата действительно открывались сами по себе, вызывая изумление публики. Я стоял, открыв рот и пытаясь хоть что-то придумать в объяснение этому чуду, а Гален от души хохотал над моими потугами.

Я ничего не понимал в механике.

Здесь был и волшебный ящик, способный выдавать освещенную воду, если бросить в него монетку. Я слышал, что множество таких расставили в храмах и, экономя на оплате мелких торговцев, жрецы сколотили немалые состояния, пользуясь умом и находчивостью Герона. Хотя сам способ оказался весьма прост — брошенная монетка падала на небольшую платформу и тяжестью своей на время открывала заслонку, просунув руку в которую уже не трудно было взять оплаченный мгновением раньше товар.

Одной из самых запомнившихся мне диковинок явился также огромный бронзовый шар, быстро вращаемый силой струй водяного пара, которые валили из двух отходящих из его корпуса трубок. Ни я, ни даже Гален не знали, для чего это нужно, но выглядело очень впечатляюще. Наверное, только потомкам суждено будет придумать, где это подвижное чудовище из металла могло бы пригодиться и как послужить людям.

Гален же предпочитал более прикладные тематики — куда более его интересовала астрономия и он, как сам рассказывал, утомил не одного бывалого капитана своими бесчисленными расспросами о звездах и созвездиях, а также нередко зарисовывал их и сам.

— Лучше всего звезды видны в пустыне — бесконечное небесное полотно, усеянное огнями — мечтательно вспоминал он. — Главное, Квинт, не смей путать астрономию с астрологией! Нет большего оскорбления! Египтяне обожают эту блудную дочь настоящей науки, да и вообще редкий званый вечер проходит без гаданий и прочей чепухи. И никого, Квинт, решительно никого не смущает, что предсказания совпадают с результатами, быть может, даже реже, чем просто случайно! О чем они только думают? Где их тяга к рассудительности? — возмущался Гален.

— Давай-ка я лучше познакомлю тебя с Клавдием Птолемеем — этот знаток музыки, оптики и математики объяснит тебе любые, самые удивительные механизмы Герона. Но сразу следом запутает собственными теоремами — хохотнул Гален.

— Я слышал также, что у него есть карта, где нарисован мир во всей его полноте. Представляешь? Уверен, есть страны, Квинт, о которых ты даже и не слышал! Рекомендую и настоятельно, невежество всякого рода необходимо жестоко устранять учением!

— А еще обязательно познакомься с трудами Аристарха Самосского! Этот блестящий муж убедительно показал, что и Земля наша и другие планеты, какие мы видим на небосводе, вращаются вокруг Солнца. Даже пытался вычислить их размеры и расстояние от нас, но в том пока немало трудностей.

Геодезия, оптика и математика не давались мне совсем, а мой учитель напротив, проявлял в них настолько впечатляющие успехи, что окружающие ученые никак не могли понять, отчего бы ему не сделаться исследователям здесь, в точных науках. А не на зыбкой почве медицины, которую иные вообще путают с магией и не признают за достойное благородного человека занятие.

На это мой учитель лишь смеялся им в ответ и уверенно заявлял, что в скором будущем, именно благодаря ему и его универсальному, как он подчеркивал, уму, пытающемуся синтезировать точное с приблизительным, а наблюдение с размышлением — медицина навсегда преобразится и станет научной системой. Безошибочной и верной. Подчиненной строгим доказательствам, как и те математические теоремы, о которых они ему толкуют.

А вот сами математика и оптика прекрасно обойдутся и без его, Галена, великого напряжения сил.

Тут уж в ответ ему громко и безудержно смеялись все ученые мужи Мусейона до единого. Что, впрочем, совершенно не задевало Галена и он, помахав им с видом, словно говорил «ну-ну, смейтесь, идиоты», невозмутимо продолжал свою работу.

Память может подводить меня, но сердце — никогда. Последним в тот день мы посмотрели, а вернее будет сказать послушали, чарующие звуки гидравлоса[37] — водяного органа, ставшего, как я потом узнал, весьма популярным по всей империи. Иметь его стало признаком благородства манер и увлечений при дворах состоятельной публики.

Очередное творение Герона, гидравлос словно был гением создателя материализован из того царства идей, о котором писал в своих трудах Платон. Волшебные звуки его возносили душу в чертоги абстрактных идеалов.

Впрочем, мое сравнение и упоминание Платона Галену совершенно не понравились, он нашел их лишенными изящества и смысла, попросив до поры оставить рассуждения и не посягать на платонизм, в котором я прямо сейчас решительно ничего не смыслю.

Я не обиделся на моего горячего друга и не стал спорить. О чем совершенно с тех пор не жалею, ведь именно благодаря скромному благоразумию моей сдержанности мы насладились бесподобной музыкой. А ее универсальный язык споров не вызвал и был признан прекрасным единогласно.

Как-то раз я застал Галена фильтрующим воду через хитрую систему небольших, аккуратно сшитых ситечек. Он увидел меня и кивнул, задумчивый, напряженный и непривычно молчаливый.

Какое-то время я наблюдал за его странными, похожими на загадочный ритуал действиями. Он перекладывал ткани так и эдак, проливая через них воду, журчащую о дно глиняных горшков. Вокруг бегала пара старых плешивых псов, привлечённых оставленной кем-то свиной костью.

— В Александрии я видел, как некоторые египетские крестьяне фильтруют и охлаждают свою воду — неспешно начал Гален, не прерывая своих упражнений. — Грязную, нильскую воду. Предварительно нагрев, они переливают ее в глиняные сосуды сквозь тонкое ситечко, как я сейчас, чтобы вся грязь и личинки остались сверху. Даже столь маленькие, что наш глаз совсем не может различить их — как ни щурься. Потом эти горшки привязывают к воротам или чему-то подобному, чтобы вывесить против ветра на ночь. Так вода остынет. А утром, еще до восхода солнца, крестьяне ставят их на прохладную землю и обкладывают весь кувшин листьями латука, или винограда, чтобы сохранить этот холод.

Гален снова надолго замолчал. Вода булькала, переливаясь между горшками.

— А сейчас, Квинт, прости — мне бросили вызов гвинейские черви. Хотя этот болван и, похоже, вся Александрия думают, что его прокляли боги и сделать уже ничего нельзя. Ну а я? Я хочу доказать им обратное!

С последними словами, произнесенными несколько напыщенно, Гален отвернулся от меня и продолжил свои таинственные действия. Время от времени он хмыкал, покусывал стило и что-то записывал на лежащем рядом папирусном свитке.

Как-то раз, на утренних занятиях, Гален подошел ко мне и пригласил вечером, когда солнце начнет опускаться к морю, встретиться с ним у Фаросского маяка. На все мои расспросы о том как мы попадем туда, куда допускают лишь специальную группу рабов, день и ночь таскающих на вершину дрова — он лишь таинственно улыбался и хранил необычное для себя молчание.

По окончании занятий в Мусейоне, я вышел в сторону маяка — путь предстоял не близкий. По дороге мне хотелось зайти перекусить в одной из многочисленных таверн на Канопском проспекте.

Маяк — огромный, величественный — один из главных символов Александрии, а кто-то поговаривал, что и одно из чудес Света — виднелся впереди. Его массивная фигура делилась на три части, раскинувшиеся на необъятной, уходящей далеко в море каменной платформе.

Нижняя — самая большая и широкая часть, была похожа на гигантский дом, в сотню шагов длиной, испещрённый окнами в строгом геометрическом порядке. Уровнем выше расположилось основание поменьше. Но таким оно казалось лишь снизу и издалека — будучи рядом, едва ли хватило бы и двух десятков человек, чтобы обхватить его раскинутыми руками.

Еще выше, третьим и самым верхним уровнем, стояла исполинская ротонда, по кругу украшенная колоннами из кварцита — особого камня, который не дает трещин даже в самом жарком пламени. Меж колонн как раз бесновался могучий огонь, зарево которого отблесками отражалось от хитрой системы установленных по кругу зеркал из отполированных медных листов. Свет от этого исполинского костра было видно на десятки миль вокруг. Венчала же ротонду статуя покровителя морей Посейдона, высотой достигавшая роста четырех взрослых мужчин. Но от земли она была так далеко, что ее едва было видно.

До сегодняшнего дня я никогда не был у маяка, да это не приходило в голову — любой, кто родился в Александрии, воспринимал его некой величественной, но естественной частью окружающего город пейзажа. К тому же проход туда, как я уже говорил, не был доступен всякому жителю. Вдруг кто-то решит затушить огонь или подать какие-то сигналы затаившемуся противнику?

К тому же неосторожный посетитель мог бы сломать, или украсть что-то из сложной оптической конструкции зеркал — в любом случае, оставлять маяк без охраны было бы неосмотрительно.

Подходя к маяку, я прошел через пару постов вооруженной стражи, безмолвно пропускавшей меня. Изумленный, я томился в предвкушении, что же такого заготовил Гален и почему так спокойно ведет себя охрана.

Обутые в сандалии, мои ноги ступали по длинной, мощеной булыжниками перемычке, отделяющей остров Фарос от материковой части Александрии.

В непосредственной близости от громадных стен величественного строения я увидел мужчину, облаченного в необычно длинную тунику, скрывающую ноги ниже колена. Поверх нее он был облачен в плотно прилегающий панцирь с изображением рельефа мышц живота и груди — лорика мускулата, как ее называли в римской армии. Такие иногда носили старшие центурионы[38] — я несколько раз видел их в городе, когда командиры из какого-нибудь египетского легиона получали день для отдыха и отправлялись в город за всеми благами и наслаждениями цивилизации, по каким только может истосковаться солдат на службе. Сердцем и не только.

Мужчина также был вооружен — на его правом боку я заметил ножны и рукоять римского гладиуса[39]. Он пристально изучал меня взглядом.

— Я Гай Целизий Руф — главный смотритель Фаросского маяка, — он представился. Его голос был хриплым и мужественным.

— А ты? Ты, должно быть, тот самый Квинт? Мне описали тебя кудрявым юношей среднего роста. Я велел своим людям пропустить такого ко мне, не задавая лишних вопросов.

— Да, Квинт Гельвий Транквилл, рад знакомству! — я смущённо кивнул.

Он протянул мне руку, и мы поздоровались.

— Важность маяка для нашего города такова, что никому не дозволено до особого разрешения подниматься наверх под страхом смерти, бесчестья и пыток. Но, клянусь богом Солнца, Юпитером и Зевсом в придачу — я пропустил бы твоего друга наверх, пусть даже сам император снизошел и запретил бы мне это делать, — горячо вспылил смотритель.

— Гален — великий врач и великий человек! — лицо его озарилось восхищением и восторгом. Было странно видеть столько эмоций на мужественном лице офицера. Он говорил о Галене словно тот был, по меньшей мере, кем-то полулегендарным.

Я глядел на него в растерянности, не понимая, о чем он столь страстно рассказывает.

— Он не поведал тебе о снятом с меня проклятии? Неужели не говорил? — нетерпеливо осведомился смотритель.

Я постарался припомнить, но в памяти всплыл лишь день, когда Гален упражнялся с переливанием воды между какими-то странными горшками. Это было много месяцев назад. Вряд ли это может быть связано, решил я.

— Если не рассказывал — это обязан сделать я! — горячо выпалил смотритель. Ведь иначе, о боги, ты ведь ничего не знаешь о собственном учителе! Ты ведь его ученик, так? Я верно понял?

Я кивнул.

— Почти ежедневно мы обсуждаем самые разные темы, — начал было я, пожав плечами — может быть, он еще просто не успел? А о чем эта история?

— Ах! — Смотритель нетерпеливо махнул на меня рукой. — Гвинейские черви — кажется, так. Дракункулез, да-да — так он это назвал. Ужасно неприятно все это вспоминать, но меня заживо пожирали черви — начал Гай.

Я вздрогнул.

— Копошась под кожей, они выглядели, словно тонкие змеи, поселившиеся по всему моему телу. Да так оно, в сущности, и было! Началось все совершенно внезапно, когда одним утром я заметил, как на моих ногах под кожей что-то шевелится. Я человек из семьи не без имени. Конечно же, стремглав я обратился к лучшим лекарям и жрецам Александрии. Шли недели, прошел месяц. Но тщетно! Они давали мне травы, мази, купали и разминали, воскуряли благовония, пытаясь умастить богов. Даже принесли в жертву белого быка. А в это же самое время черви, словно умиротворенные их бессилием, бурно размножались во мне. С каждым днем их становилось все больше! Они ползали уже и под кожей туловища и даже в моем лице, прогрызая тоннели где-то внутри головы — смотритель скривился, вспоминая пережитое омерзение.

Нелегко было представить, как все это выглядело.

— Я рыдал и выл. Я стирал себе кожу камнями и инструментами, бессильно пытаясь раздавить этих червей. Но ничего не помогало! Скоро приятели и друзья прогнали меня вон, опасаясь, что это может быть заразно. Мои родные, моя семья и мой отец — я видел, как нелегко им это дается. Однако, скрепя сердца, они тоже отвернулись и отреклись от меня. Со мной перестали общаться все, кого я знал. Многие угрожали прогнать из города, если я добровольно не удалюсь. А то и убить, на всякий случай.

— Было ясно — боги наложили на меня могучее проклятие. И никто не хотел стоять на их пути. Им казалось совершенно разумным даже не приближаться к тому, кто проклят, опасаясь оскорбить богов и навлечь на свою голову не менее страшные кары — продолжал свой необычный рассказ Гай.

— Скоро на меня махнули рукой и врачи. За ними — жрецы. И даже тяжелый мешок с золотыми монетами, что напоследок щедро выдал мне отец, стараясь не смотреть в глаза, когда просил покинуть родной дом — уже не помогал мне сыскать их внимания. Меня боялись, меня ненавидели, на мои страдания не хотели смотреть. Я был им и укором совести и пугалом. Деньги оказались бессильны.

— Боги прокляли тебя! Тебя прокляли сами боги! Убирайся! Убирайся! — слышал я со всех сторон, — голос Гая дрожал, он горько вспоминал пережитый страх, сдерживая слезы.

— Обезумев, я пробовал достать червей с помощью ножа. Но они лишь распадались на части, едва мне удавалось разрезать кожу там, где я ловил их движение и пытался ухватить. Словно насмехаясь над тщетой моих усилий. Моя кожа зудела все сильнее, кровь ручьями лилась, когда я невольно повреждал себе жилы.

Гай приподнял тунику и показал мне мускулистые ноги — кожа была исполосована свежими багровыми шрамами, словно его долго и часто стегали кнутом.

— И так по всему телу, по всему! — весомо добавил крепкий смотритель.

На моем лице, вероятно, мелькнула тень страха. Было жутко слушать его рассказ. А еще его было ужасно жаль. Подумать только! Преуспевающий, здоровый и молодой человек из благородной, состоятельной семьи, перед которым жизнь расстилает самые блестящие перспективы… в один миг стал прокаженным уродливым изгоем, обреченным на мучительную и позорную смерть за городом в какой-нибудь канаве.

— Да-да, мне тоже было страшно! Еще как! — Гай, вероятно, заметил всю палитру чувств на моем лице и продолжил.

— Ничего не получалось, не выходило! Совсем ничего. Незачем было жить дальше. И тогда я решил вскрыть себе вены, — смотритель выпрямился и изменился в лице. Его голос зазвучал решительно и твердо. — По крайней мере, это благородная смерть. А хорошая смерть много лучше дерьмовой жизни. Стояла такая жара…Я потерял много крови и, кажется, сознание покинуло меня. А едва пришел в себя — обнаружил, что прошло, должно быть, много часов, я лежу в канаве, а кровь давно свернулась и черными корками залепила мою рану. Я снова был здесь, в этом мире. И черви дальше поедали мою плоть. Казалось, сама смерть не захотела меня принять, испытывая омерзение.

Гай поморщился.

— Эти твари шныряли, копошились и ползали под моей кожей, изредка показывая слепые головы наружу. Прикасаясь, я мог даже чувствовать пальцами их упругие тонкие тела, представляешь?!

Его слова ранили, но представлял я лишь с трудом. И еще больших трудов мне стоили попытки не выдать отвращения, целиком охватившего меня. Гай все же заметил это и понимающе кивнул. Ему не в чем было меня винить.

— И тогда, я отправился сюда, к маяку, продолжил он, — я шел умирать! Я хотел умереть, покончить со всем этим! — высота маяка манила меня, завлекая разбить голову о булыжники и надежно отдать душу в Гадес без долгих страданий. Я ковылял, а люди вокруг испуганно сторонились, уступая мне дорогу к смерти. Либитина[40], в чьих ледяных объятиях заканчивается всякий земной путь, уже раскинула руки, встречая меня на дороге к вечности. Пока на этом пути не встал он. Он, который подошел и твердо преградил дорогу. Мельчайшие надрезы, невероятно тонкая работа и хитроумные инструменты. Медленно, медленно, он вытягивал червей из меня, накручивая на стилус. А длиной эти создания — проклятье богов — в три моих локтя, только представь! — Гай шумно выдохнул, вспоминая это зрелище.

— Белые, склизкие — они ползали под моей кожей и нельзя было спешить, чтобы не порвать их и не отравиться еще больше — так он мне объяснил.

— Ладно ноги и туловище — день за днем твой учитель чудом извлек их всех оттуда, но мое лицо! Мое бедное лицо! Оставшиеся мерзкие твари, казалось, укрылись в моей голове и копошились там, ползая в щеках и не желая высунуть слепую морду, чтобы их можно было ухватить. Обезображивать же себя множеством порезов Гален настрого запретил, сказав, что проще мне тогда уж довершить задуманное и сброситься с маяка, чем превращать свое лицо в безобразную кровавую маску с призрачными шансами на успех. Но надо спешить — черви могли повредить мои глаза.

Гай указал пальцами прямо на свои глазные яблоки.

— И тогда твой учитель принес металлическую пластину, вогнутую вовнутрь. Моим клинком мы пробили в ней отверстие, чтобы я мог вдыхать воздух через тростниковую трубку и не задохнулся. И затем он закрепил пластину на деревянной ручке, погрузив мое лицо внутрь, как можно ближе, но не касаясь пластиной кожи, дабы тяжелые ожоги не обезобразили меня. Гален напоил меня какими-то настоями и стал неспеша разогревать металл пламенем факела.

Я попытался вообразить себе такую картину, но становилось все труднее.

— Было жарко, было чудовищно жарко, нечем дышать и с моего лица широкими ручьями валил пот. Несколько раз я был в шаге от потери сознания. Моя кожа распухла. В голове моей центурия легионеров усиленно стучала в набат, надрывая все силы. Тяжёлыми толчками отзывался каждый удар пульса. Все это, казалось, продолжалось целую вечность, словно я уже умер и меня пытают подземные чудовища. Следом за испытаниями жаром пошли мучительные минуты травления. Я дышал через трубку, но и так почувствовал, что твой учитель как-то исхитрился окуривать мое лицо плотным густым дымом. Глаза нестерпимо жгло, хотя я держал их плотно закрытыми. А потом он убрал пластину. Стал хватать и вытягивал червей, ослабленных этим нестерпимым жаром и дымом. Надавливал на размякшую кожу, и хватал, хватал, хватал — его пинцет прыгал по моему лицу, пока я лежал в забытьи. Ну а потом все кончилось и вот я здесь, живой — смотритель горько усмехнулся. — Конечно, теперь у меня нет семьи, но есть жизнь и свобода ею распорядиться.

Гаю, должно быть, было видно, что я растроган его историей и едва сдерживаю слезы. Да ведь так оно и было!

— Ну-ну, парень, полегче! Все это уже позади! — Гай хлопнул меня по плечу. — Смотри, даже следы на лице почти незаметны, — он улыбнулся.

Шрамы действительно были едва видны.

— Иди, он просил пропустить тебя. Иди! — Гай улыбнулся и махнул в сторону маяка.

Я двинулся ко входу.

В огромном каменном основании маячила широкая резная дверь на мощных петлях. Над ней, на стене, я разглядел четко выведенную надпись:

Говорят, раньше там значилось имя царя Египта Птолемея, что желал обессмертить себя строительством маяка и отдал приказ о постройке. Хитрый Сострат же высек послание на камне, а имя царя написали на штукатурке, которой обильно замазали надпись. И когда век спустя штукатурка треснула и обвалилась, любой уже знал правду про истинного создателя александрийского чуда.

— Эй постой! — окликнул меня смотритель, — это была вода! Не проклятие. Вода! Понимаешь? И он смог доказать это! Много дней он экспериментировал с нильской водой и ее очисткой. Там, вроде, что-то такое водится, откуда все эти черви потом и берутся. Никто не верил, что это может не быть проклятием, но Гален… Он смог заразить этой дрянью пса. Через воду! Пес тот был совсем старым и вскоре умер, совсем не от червей, которые едва появились. Но видел бы ты рожи докторишек и жрецов, что мнили себя великими! Проклятия? Боги? Обреченность?

Гай Целизий Руф расправил плечи и смачно сплюнул на булыжники.

После крутого подъема по казавшимся бескрайними лестницам, задыхаясь на ступенях и останавливаясь, время от времени, перевести дух я, наконец, выбрался наружу на верхней площадке. Вид с высоты полета птиц вскружил бы голову любому!

За моей спиной раскинулся громадный город. Второй в империи, после самого Рима. Далеко внизу я видел сотни и тысячи терракотовых[41] крыш, выложенных черепицами из обожженной глины. Бескрайняя синева моря ярко блистала в лучах заката. Стоя здесь и глядя на крохотных людей, снующих где-то далеко внизу, можно было на миг почувствовать себя богом.

Наверху ревело пламя. Языки огня лизали колонны ротонды и выбивались наружу, словно пытаясь пригрозить, что ни одна, даже самая грандиозная постройка не удержит мощи первозданной стихии.

Неподалеку я увидел Галена. Он сидел, свесив ноги, и под его сандалиями на добрую сотню шагов не было ничего, кроме пустоты.

Я молча сел рядом.

Внизу шумело море. Мощные волны накатывались на берег, но с такой высоты мы едва могли их слышать.

— Видишь, Квинт? — тихий голос Галена прорезал сгустившееся молчание. Знаешь, почему здесь так хорошо?

Я вопросительно посмотрел на него.

— Над нами огонь, — он обернулся на ревущее пламя. — Под нами — вода.

Я взглянул на беспокойное море далеко внизу.

— Воздух обдувает нас прохладной свежестью.

Мигом позже действительно подул ветер. Была зима и, несмотря на жаркий египетский климат, ближе к ночи становилось зябко — я поежился.

— Ну а это — Гален постучал по каменному блоку, на котором мы сидели, намертво сшитому с соседними, — это твердь. Земля! Все стихии здесь, Квинт! Все здесь, с нами. Гармония!

Огонь, воздух и вода сражались друг с другом, словно пытаясь перекричать.

Земля и мы молчали.

— Где-то там, далеко-далеко впереди — Кипр. За ним — Родос, а чуть подальше и Кос, где трудился отец нашего искусства — Гиппократ — продолжил Гален. — Еще дальше — материк. Суета и бурлящая жизнь. Богатый Эфес, откуда попутным ветром приходил к нам капитан Антиох, бравый наварх, — Гален улыбнулся. — Коринф, со стариком Нумезианом, что заразил меня любовью к собирательству трав и минералов. Растет теперь и моя коллекция. Смирна с занудой Пелопсом и его пневмой. Ловко же он орудовал ножом на вивисекциях[42]!

Гален немного помолчал.

— Ну, а там и Пергам — мой дом!

Мы глядели вдаль и молчали.

— Почти два года прошли, и ты многому научился, Квинт. Теперь я должен спросить тебя — Гален испытующе взглянул мне в глаза.

— Да, учитель?

В вечернем холоде огонь гигантского маяка щедро делился своим теплом с нами, а ярким светом — с тысячами моряков. Со всеми, кто на воде в десятках миль вокруг.

— Я благодарен Александрии за множество уроков и всю мудрость, что смог тут получить за прошедшие годы. Хотя, признаюсь, ждал куда большего — Гален усмехнулся. — Но мои странствия еще не окончены — много куда предстоит заехать. Палестина. Кипр. Лемнос, — Гален чеканил названия. — В мире полно всего интересного. Особенно для врача, нуждающегося в новом опыте, рецептах, ингредиентах…

Я начинал понимать, что он говорит о скором и неминуемом своем отъезде из Александрии.

— Я слышал, у иудеев есть море, в котором нельзя утонуть. Представляешь, Квинт? Ему и лечебные свойства приписывают — Гален скептично хмыкнул. — Я хочу предложить тебе стать моим помощником. Ведь в городах, куда меня занесет судьба, будут в достатке и пациенты, и вивисекции. Я видел, что ты немало преуспел в препарировании и зашивании ран, хотя предстоит еще учиться и учиться, — Гален улыбнулся. — Мне весьма пригодилась бы пара умелых, юных рук! Но вот чего я не знаю, так это твоих планов. Ты хочешь стать врачом? Отправишься со мной?

Не настаивая на скором ответе, Гален отвернулся и уставился вдаль. Я растерянно молчал. Вихрем в голове крутились мысли. Многое нужно было обдумать. Не хотелось принять решения, о которых потом придется горько сожалеть.

Позади нас, под покрывалом зимней египетской ночи, тихо дремала Александрия. Желтые блики луны дрожали на морских волнах, исчезая где-то там, в глубинах недоступных взору. Даже величественная высота маяка не позволяла заглянуть за горизонт и увидеть, где оканчивается это сияние.

— Красиво, не правда ли? — заметил Гален.

ГЛАВА II Маленькая Одиссея[43]

— Ты не скучаешь по родителям? — я старался перекричать ветер, когда порт Александрии остался позади и мы вышли в море.

— Да, конечно! Но куда больше по отцу, нежели по матери — рассмеялся Гален.

— Мой отец, Элий Никон был спокойным, очень рассудительным и мудрым человеком. Для меня он всегда был образцом благочестия и разумности. Но вот моя мать… Пожалуй, даже Ксантиппа не пилила Сократа так безжалостно и методично, как она бедного отца! Представь, она умудрялась ревновать даже к тому, что он уделяет мне больше внимания, чем ей! Ох и натерпелся же отец — в приступах ярости эта женщина была способна даже покусать собственных рабынь! Ну а уж сами приступы, можешь поверить мне на слово, не заставляли себя подолгу ждать…

Я понимающе улыбнулся.

Хотя сам я почти совсем не помнил мать — она умерла в родах, принеся на свет нашу с братьями младшую сестренку, когда мне не исполнилось и пары лет. Наверное, я предпочел бы, чтобы она кусала пусть даже меня самого — лишь бы была рядом и подарила возможность вырасти в лучах ее любви. В таких вещах, впрочем, судьба никогда не спрашивает нашего мнения.

— Раз за разом, сравнивая благородные дела моего отца с постыдными страстями матери, я твердо выбрал, что мне ближе — продолжал Гален. — И уяснив, впредь боролся со страстями, сгубившими как ее, так и тысячи других несчастных. Ведь подумать только, до чего сложной может стать жизнь человека, если даже малейшие неурядицы смогут вызвать в его душе ураганы бешенства, преграждая разуму путь, как преграждают дорогу опрокинутые ветром деревья.

Мы помолчали, глядя как волны бьются о корпус корабля, скользящего по водной глади. Каждый вспоминал свою собственную семью.

— Он был архитектором. Как твой отец тканями — мой занимался строительством, проектированием. А я… — Гален на миг запнулся, — я не продолжил их династию. Не знаю, сожалеть ли об этом — но уж так решили боги.

— Значит все твои предки были архитекторами? — удивленно уточнил я.

— Не совсем. Но все они поднялись честным и упорным трудом, через облагораживание этого мира. Мой прадед смог получить место землемера в Пергаме. Дед пошел еще чуть выше — стал руководить плотницкими работами и взобрался до старшего в гильдии. Тогда было много ремонтных заказов — в Акрополе[44], в библиотеке Эвмена[45], что соперничает с Александрийской, и на огромном алтаре Зевса, воздвигнутом тогда же, еще до римской власти. Жизнь была щедра к моему деду и, не буду лукавить, он смог хорошо заработать. Успехи его, в свою очередь, помогли моему отцу — он смог получить лучшее для своего времени образование, а также узнать множество людей и завести полезные знакомства с отпрысками благородных семей, в дальнейшем разъехавшимися по всей империи. Главным образом потому, что все мое детство в нашей Азии, в Пергаме жили и отдыхали люди небезызвестные.

Я слушал рассказ Галена. Зная его третий год, о его детстве и юности мне прежде не доводилось ничего узнать.

— Консул[46] Куспий Руфин, например. Представь только, вернувшись из Рима, он на собственные средства воздвиг храм, прославляющий бога врачевания Асклепия. Вложил колоссальные суммы! Теперь там же, при храме, знаменитая лечебница с водами. Можно решить, что в поступке Руфина есть что-то от Мецената, покровительствовавшего всему прекрасному — как его звали? Гай Цильний, кажется? — но, надо сказать, во многом Руфин воздвиг лечебницу для самого себя — Гален заливисто рассмеялся.

— В этом тщедушном теле жизнь держалась на одной лишь воле. Удивительный человек, при Адриане, говорят, блиставший в сенате — заключил он.

— Ну а Элий Аристид? Даже в Александрии ты, наверное, о нем слышал — великий ритор! Один из самых образованных людей нашего времени, пожалуй. В Пергаме он часто упоминал в своих речах то Асклепион, то сны, посланные ему богами, то надоедливые болячки, отравлявшие его жизнь. Жуткий ипохондрик! Не подумай, что он лишь ныл о тяготах — Аристид писал речи для самого императора Антонина Пия, да и сам весьма красноречиво хвалил Рим перед его горожанами.

— Были и другие там. Софист Полеймон, историк Клавдий Гаракс… Давно уже я их всех не видел. Но, когда отец отправил меня обучаться философским школам, я почти всякий день проводил в обществе таких людей и имел счастливую возможность упражняться с ними в риторике. Отец хотел, чтобы в будущем я преуспел в политике… — Гален на время задумался, ковыряя что-то пальцем в деревянной обшивке борта. Скоро он продолжил.

— Его самого привели туда люди приближенные к власти. Не за ту политическую ушлость, что часто приходится наблюдать. Напротив — за честность и прямоту, которые оказались к месту посреди царящего хаоса, воровства и всей той густой лжи, в какой тонула как в трясине адриановская стройка. Когда разом из казны выбрасываются сотни миллионов — представь, сколько хищных дельцов начинает вертеться вокруг?

Гален печально ухмыльнулся.

— Политика забрала его раньше срока, я уверен — слишком много оказалось испытаний, волнений. Слишком большое напряжение всех чувств. Даже для такого мудрого и стойкого человека, каким был мой отец.

Тогда мне не было ясно, как все-таки оказался Гален в медицине, презираемой римлянами как ремесло присущее скорее умелому рабу, чем состоятельному гражданину. Прояснить это хотелось и мое любопытство росло, но я опасался ненароком задеть его честолюбие.

— Ты сказал, будто лишь по воле богов не продолжил дела отца, деда и прадеда. А что ты имел в виду? — я наконец набрался смелости.

— Ах да, я ведь еще не рассказывал. Когда мне было лет четырнадцать, мы с друзьями объелись фруктов — весело начал Гален.

Я не подал виду, но с облегчением выдохнул — опасность миновала. Удивительно, каким деликатным собеседником я был в молодости, и насколько грубее в дальнейшем меня сделали суровые уроки жизни.

— Наверное, злосчастные плоды не были зрелыми и с тех пор я серьезно заболел — продолжал Гален. — Я исхудал, а по ночам терзался нестерпимыми желудочными болями. Ни один лекарь не смог помочь, и тогда мой отец, обычно вовсе не склонный к мистификациям или вере во всякие там пророческие сны, как Аристид, все же прибегнул к такому методу. Он последовал совету жрецов и провел ночь в Асклепионе, где в самом деле во сне увидел бога всех врачей. Асклепий шепнул ему, что излечит мою язву если только сам он отречется от мыслей о политике и возвышении, но отдаст своего единственного сына в медицину. И, как ты догадался — мои боли почти сразу же ушли. С тех пор я уповаю на Асклепия и считаю его своим покровителем, а фрукты… — Нет! Никогда! И уж в этом вопросе я не решусь всерьез полагаться даже на богов! Ну, кроме, разве что, фиников друг мой. Финики — вот воистину плоды богов! Может быть, еще немного инжир, если, правда, совсем чуть-чуть…

Я улыбнулся — действительно, не раз в гостях, ужиная в компании с Галеном у его александрийских друзей, я замечал, что стоило рабам в доме вынести фрукты — мой учитель находил множество поводов деликатно отказаться даже от самых экзотических и заманчивых яств. Упражнениями в риторике были его попытки объясниться, не углубляясь в историю сложности своих с фруктами взаимоотношений. Главное было никого не оскорбить.

Ведь, откровенности ради, при своем характере он и без того сверх всякой меры преуспевал в наживании недоброжелателей.

Вот уж кого всегда хватало!

— Полидор! Евсей! — Гален позвал пару рабов, которые странствовали с ним и верно служили с того самого дня, как он покинул дом восемь лет назад. Ему тогда было девятнадцать и на глазах этих немолодых, но все еще бодрых мужчин, должно быть, мой учитель и возмужал.

Едва они подбежали — Гален попросил их вынести его писчие принадлежности и пару свитков чистого папируса. Игнорируя легкую качку судна, он собирался поработать.

— Мне пришло в голову несколько ценных комментариев о роли мышц между нашими ребрами в процессе дыхания. Пока остра идея, я хотел бы записать ее и заняться новым трактатом. Если только ты не возражаешь, дорогой Квинт, побеседуем позже?

Море было спокойным.

Тихо потрескивая просмоленным корпусом, корабль шел вдоль бескрайнего побережья Палестины. Протяжно кричали вечно голодные чайки. Оставив Галена наедине с его рукописями, я подошел к борту и всмотрелся в раскинувшиеся впереди желтобурые пески побережья, выжженные солнцем и поросшие редкими пальмами. За ними, скрываясь в сизой дымке, лежали горы. Казалось, будто это вылепленные из охры валуны, рукой великана украшенные прожилками изумрудной зелени. Они скользили и покачивались, словно огромные корабли на песчаных волнах.

Или все-таки покачивались мы?

Изрядно поднатужившись, Полидор и Евсей снесли богатое хозяйство Галена на берег в небольшом городке. Сойти на твердую землю после двухнедельного путешествия было долгожданным облегчением для моего неопытного сухопутного желудка.

Желая добраться до Иерихона налегке — Гален оставил рабов и все накопленные за долгие годы вне дома вещи в поселении, где щедро заплатил проводнику. Там же мы провели ночь, по утру возблагодарив провидение, что клопы не изъели нас до смерти. Не теряя времени зря, хотя, впрочем, и без всякой спешки, на следующий день Гален заплатил за свежих верблюдов и мы выдвинулись в сторону древнего города.

Наш проводник — молодой иудей Наум, показался человеком, не лишенным хитрецы и житейской смекалки, но в общем-то юношей честным. Здесь же проживала его семья. Две очаровательные девочки — видимо его сестры, лет трех и пяти от роду, весело бегали по двору у дома, искусно сложенного из простых глиняных кирпичей.

Вся семья с бурной радостью приняла от Галена несколько серебряных монет, а вот на меня смотрели с подозрением. Долгая и непростая история иудейской земли не приветствовала римлян так, как греков и, хотя мой учитель был квиритом, как, впрочем, и я — он все-таки воспринимался здесь в первую очередь представителем греческой культуры.

— Иерихон — я не знаю города древнее. Никто не знает города древнее! — вдохновленно рассказывал Наум, историями пытаясь скрасить туристам путь и ожидая дополнительной награды. — Ему тысячи и тысячи лет! По сравнению с ним Афины и Рим — настоящие младенцы!

— А ты бывал в Риме или в Афинах? — удивленно поинтересовался Гален.

Наум смутился.

— Нет, мне не доводилось, господин. Но мой дед рассказывал так много историй о тех временах, что я и не помню все. А вот о древности Иерихона запомнил.

— Я ценю древность — Квинт свидетель, сколько древних трудов я переписал. Но в этот раз не одно лишь любопытство привело нас в эти земли. Скажи Наум видел ли ты своими глазами бальзамовые деревья, про которые я много слышал в Александрии?

— Видел, господин, но мне не перепадала удача вдохнуть их ароматов — это могут позволить себе лишь самые богатые люди. Местный наместник зорко следит, чтобы деревья строго охранялись. Я слышал, что солдатской фляги этого бальзама не купить даже за мешок золотых монет.

Гален восхищенно присвистнул.

— Он стоит своей цены, господин! — горячо выпалил Наум.

— Но откуда же ты знаешь, если никогда не вдыхал аромата и, еще вероятнее, ничего не знаешь о его прочих свойствах? Неужели поверил одним историям?

— Не вдыхал, господин, но дед рассказывал, что римские владыки Веспасиан и Тит привезли их среди самых дорогих своих трофеев.

Я расслышал, как Наум едва слышно пробормотал себе под нос что-то на незнакомом мне языке. Глаза его гневно блеснули. Даже не понимая слов, я понял, что он посылает проклятия, ведь род Флавиев причинил иудейской земле немало горестей, безжалостно вырезая население этих древних земель.

— А твой дед, значит, бывал в Риме? Расскажешь, чем он там занимался? — не унимался с расспросами Гален.

— Простите, господин, я не хотел бы — Наум словно запнулся.

Мы с Галеном удивленно переглянулись.

Прошло несколько неловких мгновений, прежде чем Наум ответил:

— Он тоже был там трофеем. Но только среди самых дешевых… — молодой иудей поджал губы и подстегнул верблюда.

Какое-то время мы шли молча. Скудная зелень, что я примечал еще с корабля, упорно прокладывала себе путь сквозь пески и щебень, шуршавшие под шагами наших верблюдов.

Высокие, статные животные медленно несли нас сквозь засушливый океан, то тут, то там норовя ухватить питательную для одних себя колючку.

— А море? Далеко ли до него? — прервал затянувшееся молчание Гален. То море, я имею в виду, что греки называют Асфальтовым, из-за обилия в нем горной смолы и битума. Ну а вы здесь, кажется, зовете его просто соленым.

Наум кивнул.

— Недалеко, господин. В пути до его берегов и обратно хватит, пожалуй, даже одного дня. Вам угодно будет отправиться и туда?

— Было бы любопытно взглянуть! Есть некоторые камни — их зовут гагатом. Похожи на такие черные пластинки — они еще могут гореть. Знаешь такие?

Наум снова кивнул.

— Это замечательно! Они очень пригодятся мне в приготовлении одного лекарства, помогающего при отеках колена. Нелегко найти такие в прочих частях империи — я бы сделал себе личный запас. Плачу серебром!

Молодой иудей почтительно склонился и, когда отвернулся, я краем глаза заметил, как просияло его лицо.

Покачиваясь в хитро устроенном меж верблюжьих горбов седле, Гален достал из-под полы туники невесть, когда припрятанный свиток, развернул его и, невзирая на тряску, стал читать.

— Я кое-что захватил в Александрии — Плиний Старший пишет, вот, послушайте-ка — он начал читать вслух:

Все запахи уступают благоуханию бальзама, который дарован из всех земель одной Иудее; некогда он произрастал лишь в двух садах, и оба они принадлежали царю: площадь одного не превышала двадцати югеров, а другой был и того меньше…

— Так, ну это понятно — на ходу бурчал Гален себе под нос.

— Плоды его по вкусу напоминают вино, они красного цвета и маслянистые… Бальзам надрезают стеклом, камнем или костяными ножиками — он не выносит, когда его повреждает железо, и тотчас от этого погибает.

— Мм, как необычно, если только это правда — Гален хмыкнул. Так, что там дальше?

— Из надреза вытекает сок. Пучками шерсти собирают его в рога… переливают в глиняный сосуд… непременно свежевылепленный… Сок, как густое оливковое масло…

— Да-да-да! Это понятно — я не думал собирать его собственными руками — Гален начинал раздражаться.

— Так, а вот это уже интереснее! Плиний сообщает нам, что во времена Александра Великого за бальзамовый сок давали два его веса серебром. Кажется, как раз то, о чем ты и говорил — Наум — безумная дороговизна этой редкой субстанции.

Наум кивнул.

— Интересно, не стал ли он еще дороже? Ароматы за два веса серебром? Но ведь это же бесстыдный грабеж! — Гален задумался, сворачивая и убирая свиток обратно.

— Боюсь, господин, со временем все становится дороже. Так уж наш мир устроили боги — почтительно высказался Наум.

— На счет богов можно поспорить — после некоторой паузы парировал Гален.

— Это что-то невероятное! — в одной исподней тунике Гален лежал на воде, подняв руки и ноги так высоко над водой, словно спиной касался дна.

— То, как может держать тело эта удивительная жидкость? — уточнил я, осторожно опускаясь в воду на ближайшей отмели — я не умел плавать.

— Конечно нет, Квинт, ну какая вода, что за вздор! Какое мне до этого дело! Я говорю о том, что не вижу здесь ни единого создания! Ты сам посмотри — тут нет ни рыб, ни даже водорослей. Тем более нет устриц или ежей, ну и другой всякой живности — никогда не встречал столь зловещей пустоты. Похоже, тут не живет вообще ничего живого!

Я растерянно осмотрелся, будто пытался заметить какое-нибудь движение в воде, какое могло бы опровергнуть мрачные наблюдения Галена.

— А ты видел? В реках, что питают эту мертвую воду, рыба водится и вполне приличная. Особенно в Иордане! Видимо дело в самой воде — она здесь будто бы отравлена.

Вокруг нас раскинулись крутые каменистые склоны. Смешиваясь с солью, песок у водной кромки побелел, а местами лежал скатанными глыбами.

— Да, похоже, что это так — согласился я.

Асфальтовое море, впрочем, пользовалось интересом у многочисленных туристов по всей империи, так что безобидное мое предположение не было лишено смысла. Уступая, бесспорно, пирамидам Египта, Александрии, Антиохии и паре чудес света — иудейские земли манили путешественников, пилигримов, паломников и просто праздно любопытствующих из всех провинций, а особенно из столицы — Рима. Немало это удивляло местных жителей, в свою очередь мечтавших хоть одним глазком взглянуть на Вечный город, в их красочном воображении переполненный вещами много более удивительными, чем их скромный край. Однако, как заметил еще Плиний Младший[47] — «Мы странствуем по дорогам и морям, чтобы увидеть то, что не удостаиваем вниманием, когда оно находится прямо у нас перед носом. Воспеваем все то, что далеко и сохраняем равнодушие к тому, что рядом».

Мудрые слова, если подумать, не раз подтверждённые самой жизнью!

Найденные и приобретенные травы, минералы и бальзам легендарного иудейского дерева Гален оставил до нашего возвращения в Иерихоне, у богатого торговца с охраняемым домом, который любезно, согласился посторожить весь этот недешёвый скарб.

А посторожить стоило! За мифический бальзам Гален выложил пятнадцать тысяч сестерциев золотом — на эти деньги можно было бы приобрести четверку породистых лошадей. Но лошади, это для увлеченных скачками — скажу яснее — простая семья в Александрии могла бы безбедно жить на эти деньги года три или, может, даже четыре.

Правда, упрекнуть своего учителя в расточительности я бы не посмел — аромат, издаваемый бальзамом, тяжело было бы хоть с чем-то сравнить. Я покажусь напыщенным, если скажу что-нибудь высокопарное, мол ясно отчего им пользуются цари, так что просто представьте себе что-нибудь невообразимо прекрасное по аромату и… Да — это все окажется намного проще, хуже и безвкуснее, чем благоухал иудейский бальзам!

Кроме того, Гален приобрел много шафрана, фисташек, сумаха и некого сирийского камня, который, со слов смуглого торговца, который клялся своим богом, обнажая желтоватые кривые зубы, бывает женским и мужским. Но зачем — даже не спрашивайте. Ведь я был всего лишь скромным помощником богатого врача.

— Иерихонские финики — я не встречал ничего столь же отменного! Ах эта сладостная терпкость, медовые нотки прямо-таки играют на языке — звонко восторгался Гален. — По истине Иерихон город фиников — я совсем не удивлен, что едва Александр разбил персов, он повелел ежедневно доставлять эти божественные плоды сразу к себе на стол. Слава богам, что мне, по крайней мере, ради их прелестной мякоти вовсе не обязательно сражаться с персами!

Нашей следующей целью оказался Кипр, где Гален, как он успел с десяток раз похвастаться, имел чрезвычайно влиятельного друга, в свою очередь состоящего в дружбе с прокуратором[48] этого крупного острова. Опущу нелицеприятные подробности нашего морского путешествия — право же в них не было ничего хоть сколько-нибудь любопытного.

Хотя, пожалуй, кое-что все-таки было. В те счастливые часы, когда я переставал пытаться выплюнуть свои внутренности за борт, нам удавалось здорово поболтать. Мне довелось понять и крепко запомнить, что плавание вдоль берега и выход в открытое море — совершенно разные вещи — бесценный опыт! На другой же день мы вскрыли мертвую чайку, на пару орудуя инструментами.

Чайка была совсем свежая. Хвастаясь меткостью, стрелой ее сбил один из членов команды — жилистый и суетливый парень с рисунком змеи на плече, непонятного происхождения. Сказать по правде — капитану это все совершенно не понравилось. Возражать он, правда, не решился — крепкая рука Галена сжимала скальпель, а глаза светились так, словно он был одержим.

Я нередко замечал, как всякий раз, копаясь во внутренностях, Гален впадал в невероятное возбуждение. И сейчас, в точности по своему обыкновению, он громко комментировал для меня и всех невольных слушателей вокруг, обнаруженные и выученные ранее отличия анатомии птиц от других животных.

Когда мы прибыли на остров — стояла глубокая ночь. Капитан спешил и, вероятно, знал эти воды как пять собственных пальцев — несмотря на кромешную темноту мы легко пришвартовались и сошли. Плохо разбирая дорогу, я шел за факелом в темноте, по мере сил помогая Евсею и Полидору с многочисленными сундуками и сумками. После поездки в Иерихон они стали заметно тяжелее.

Ночевали мы на вилле того самого друга, о котором уже успел обмолвиться Гален. Дома хозяина не оказалось — выяснилось, что он прибудет лишь утром — нам открыли рабы. Попутный ветер принес нас парой дней раньше, чем ожидалось.

Было темно и до утра я не смог бы ничего разобрать из интерьеров дома, но быстро понял, что он принадлежит человеку очень состоятельному. Правда, не по размеру, как можно было бы подумать — хотя было просторно. Воздух под полом виллы нагревался хитроумно устроенной подземной печью и жаркий пол излучал тепло по всему помещению. Я читал о таких системах — гипокаустериях[49], но никогда прежде не видел воочию. Пожалуй, это оттого, что люди должного уровня состоятельности в основном обходились без меня, собираясь на вечерние возлежания.

Теперь же, приятным сюрпризом, я оценил это благо цивилизации по достоинству и всю ночь проспал так крепко, как удается лишь в тепле.

Друг Галена представился как Луций Синистор, не приоткрыв свою принадлежность к тому или иному римскому роду, а я никогда не старался выяснить, кто же именно это был. Уверен, род был древний и патрицианский.

То был удивительно скользкий и гнусный тип из числа тех, от кого ты всегда просишь судьбу держать тебя подальше, но она, время от времени, демонстрирует к этим просьбам глухоту. Уже в первые часы он обнаружил нам жестокость своей натуры и нещадно порол слуг кнутом и, оказывающейся всякий раз поблизости палкой, словно пытаясь впечатлить своих гостей диким нравом.

Посмотрев, как в результате очередной его грубой выходки, о которой я предпочту умолчать, из носа несчастной женщины хлынула кровь — Гален нашел повод попросить Луция скорее показать те шахты и минералы, ради которых, помимо приглашения друга юности, конечно же, он здесь и оказался.

Избитая рабыня была светловолосой, средних лет и, судя по внешности, из северян — она отбежала за колонну и села, утирая сочащуюся кровь подолом грязной туники. Через пару мгновений я услышал ее тихие, жалобные всхлипы.

— Ленивая сука — в следующий раз я выпущу ее дрянные кишки — полыхал багровый от гнева Луций, потрясая внушительным кулаком. Вся его внешность говорила об огромной физической силе — ростом с Галена он, наверное, весил вдвое больше врача.

— Друг мой, ты только взгляни — стоит ли портить столь хороший день мыслями о бесконечной тупости какой-то рабыни — дипломатично попытался разрядить обстановку Гален.

Ухватив Луция под локоть — прием, который когда-то он применил и ко мне, в александрийской библиотеке — Гален разразился случайным рассказом из своей богатой медицинской практики, который Луций едва ли внимательно слушал, но вдохновленный бодрый голос врача мало-помалу вывел нас из этого неприятного происшествия. Правда, как оказалось, отнюдь не надолго.

Солнце ярко светило, когда мы, оседлав лошадей отправились навестить прокуратора, чтобы испросить разрешения пройти к принадлежащим ему рудникам, где в изобилии добывались сульфаты цинка и меди.

— Он не будет против — вы главное слушайте его болтовню — старик любит вспоминать свою службу — инструктировал нас Луций, — в остальном же он довольно мил. Ну, насколько это возможно для легата[50], полжизни во главе легиона усмирявшего то бриттов, то иудеев, — неприятно рассмеялся он.

Двигаясь вдоль побережья по дороге, змейкой раскинувшейся прямо у отвесных скал, я мог насладиться местными видами. Солнечные лучи, пронизывая соленую воду, достигали дна и игривыми бликами рассыпались по лазурной поверхности. Массивные каменные гроты стояли по колено в море, словно сотворенные самой природой арки. Когда волны отходили, прежде чем вновь навалиться на берег — я видел их зеленые подошвы, заросшие густым слоем водорослей и ракушек.

Определить дом прокуратора оказалось совершенно просто — он был самым большим во всем бурно растущем прибрежном городке. Луций любезно представил нас пожилому, но энергичному мужчине, в облике которого, помимо мужественности с ноткой горделивости, читалась та решительность, что позволяет одним ринуться в заведомо проигрышное сражение и победить, а другим — творить самые ужасные вещи, не испытывая ни малейших угрызений совести.

Прокуратор же, кажется, совмещал в себе и то и другое. Что впрочем не помешало ему принять нас довольно радушно и даже предложить составить компанию, ведь как выяснилось, он все равно собирался проверить ход работ. Совсем скоро мы вновь оседлали лошадей и, под конвоем нескольких телохранителей из ветеранов легата, добрались до рудников.

Спешившись и проникнув на территорию разработки, мы увидели довольно внушительный тоннель, длиной шагов в двести, который круто спускался к бассейну, наполненному густой зеленой жидкостью. Тоннель этот был достаточно высок, чтобы человеку не приходилось нагибать голову и достаточно широк, чтобы даже не сталкиваясь плечами могли пройти трое. Вдоль влажных, терракотовых стен, выдолбленных в цельной породе, закованные в цепи каторжники одновременно двигались в двух противоположных направлениях.

Мы подошли чуть ближе.

Вдоль стен, через равные промежутки, располагались масляные лампы и факелы. Сейчас, днем, при ярком свете солнца они, конечно, не горели.

— Ночь не помеха работе — в рудниках добыча продолжается всегда — пояснил прокуратор, властно указывая рукой на разные забои.

Когда мы с Галеном приблизились к одной из шахт — атмосфера тоннеля напомнила мне зал в термах. Влажность и температура были так велики, что легко было спутать рудник с массажной комнатой, вот только разминкой мышц здесь служили не заботливые руки бальнеатора, а тяжелые амфоры и ржавые цепи, протиравшие спины и конечности несчастных до костей.

— Зеленая жидкость непрерывно капает в бассейн, а попадая на поверхность, за пару дней застывает и превращается в сульфат — увлеченно пояснял прокуратор, — здесь мы собираем медь на переплавку, а вот по той дороге она отправляется на склады и в порт — рукой он указывал в разных направлениях так властно, будто прямо сейчас отдавал приказы когортам легиона.

Раскаленный влажный воздух вынуждал рабов работать без одежды, а многие и вовсе были нагими. Десятки смуглых, мокрых от пота и парящей влаги тел, словно легион теней, бесконечной упряжкой двигались вверх и вниз. Обреченно, мучительно и безнадежно.

Было жутко глядеть на эти страдания.

Множество несмолкающих стонов гулким эхом отражались от стен тоннеля и, казалось, настолько пропитали их, что даже выведи всех несчастных наружу — эхо их страданий еще долго будет звучать где-то вдали, гуляя под сводами, будто это место навсегда проклято.

Когда продукция одного тоннеля заканчивается — рабы сразу роют новый, ну а уж мои парни зорко следят, чтобы все происходило как можно быстрее — прокуратор невозмутимо продолжал свою экскурсию.

— С этими тоннелями вообще часто приключаются истории — он поморщился, словно вспоминая что-то неприятное. — За пару месяцев до вашего приезда, один из сводов навернулся. Наглухо, так что все кто был внутри… — он издал неприятный звук, будто что-то булькнуло.

— Почти сотня рабов, пятеро охранников — все это дерьмо вылилось мне в сорок тысяч — веско добавил прокуратор.

— Наш благочестивый Антонин не жалует доблесть и хорошей войнушке предпочитает трусливо отсиживаться на Палатине — вклинился Луций.

Услышав голос, мы с Галеном обернулись — он нагонял нас со спины.

— Раньше рабы стоили лишь немногим дороже грязи, а теперь — глянь — все дорожают и дорожают! Ежели и дальше так пойдет, раб в руднике обгонит в цене добрую лошадь — он рассмеялся собственной скверной шутке.

— Прочь, идиот! — Луций оттолкнул попавшегося на пути раба-шахтера и тот, запутавшись в усталых ногах, с глухим вскриком упал на сложенную у входа в тоннель породу.

Прокуратор одобрительно ухмыльнулся.

— Да-а-а — протянул он, — в мое время из походов рабов можно было притащить сотнями, да что там — тысячами — как великий Цезарь этих варваров — галлов. В те славные эпохи содержание этой грязной массы стоило ни ассом больше, чем объедки, которые этому сброду время от времени приходится бросать, чтобы не издохли раньше срока.

Один из телохранителей крикнул что-то, подзывая прокуратора и на мгновение они с Луцием отошли на десяток шагов, поглядеть, куда он указывал.

— Если царство Аида ждет нас там, за чертой, то молюсь богам, чтобы оно не было похожим на все это — возбужденно шепнул мне Гален, когда мы на миг остались вне поля зрения.

Я мрачно кивнул.

С глухим стоном звякнула цепь и мы, оглянувшись, увидели обнаженного юношу, который упал, неудачно наступив на острый выступ и скальпировал часть босой ступни. Поскользнувшись в собственной крови, обильно хлынувшей из рваной раны, он выронил амфору. Послышался стук и звон разлетевшейся на черепки глины. Пролилась зеленая жижа.

— Ах ты ж мразь! А ну ка… — ближайший стражник мгновенно оказался рядом и уже успел замахнуться, чтобы обрушить на плечи раненого юноши сокрушительные удары толстой палки, как Гален громким окриком остановил его.

— Постой — я куплю его! — произнес он уверенным голосом.

Стражник удивленно поднял брови и указал в направлении прокуратора.

— Это ему решать, уточнил он. Хотя как по мне — предложение хорошее. Эта собака — он с отвращением взглянул на сжавшего зубы от боли юношу — не сможет работать с неделю — не кормить же его все это время даром? Да эта скотина жрет за троих!

Луций и прокуратор закончили обсуждать какой-то вопрос и как раз возвращались к нам.

— Что здесь происходит? — уточнил наместник.

Первым нашелся Гален.

— Как ты, должно быть, помнишь — я врач и часто экспериментирую с ранами — позволишь ли выкупить этого парня? — Гален указал на лежащего в крови юношу, стиснувшего зубы, чтобы не выдать боль и не спровоцировать охрану на побои.

— Как сказал твой человек, — Гален кивнул в сторону стражника, — и как врач я не могу с этим не согласиться — никакого толку с парня не будет неделю, а может даже и две — зачем тебе эти убытки?

Прокуратор испытующе посмотрел на Галена, но тот оставался невозмутимым.

— Встречный вопрос, врачеватель — зачем эти убытки тебе?

— Научный интерес — у него своеобразное повреждение. Скальпирована значительная часть подошвы — увлеченно пустился объяснять мой учитель. Такие раны быстро гноятся и лечатся с трудом, а я как раз подбираю универсальную методику. Есть пара мыслей но… Прежде чем представится случай применить ее на настоящем пациенте, должен ли я испытать ее надежность на рабе? Как вы считаете? — Гален старался придать своему голосу тон, будто тоже не считает рабов людьми.

— Что же, разумно, после некоторой паузы ответил прокуратор — дарю!

— Благодарю тебя! Если мой метод сработает — я получу крепкого слугу, который сможет таскать мою поклажу, изрядно разросшуюся за последние годы — несколько вымученно засмеялся Гален. — Ну а если не сработает — он сдохнет от гангрены. Впрочем останься он здесь, без помощи — это случится буквально на днях.

Прокуратор безразлично кивнул и махнул рукой страже, чтобы раненого раба освободили от цепей. Стоять и тем более ходить привычным образом он не мог и я помог ему допрыгать до лошади на единственной целой ноге.

Пришло время возвращаться в город. До вечера еще оставалось время. Ну а вечером, когда багровое солнце начнет опускаться в воду, прокуратор пригласил нас на ужин. И приглашение это не было простой любезностью — по военному строгим взглядом прокуратор ясно дал нам понять, что равнодушия к проявленному гостеприимству он не потерпит.

В импровизированном валетудинарии[51] — лечебнице, наспех сооруженной нами под навесом на заднем дворе виллы Луция, Гален промыл и обработал рану юноши крепленым вином, в особой пропорции смешанным с медом. Оксимель[52] — так называл эту смесь Гален и не раз восторженно рассказывал о невероятной пользе такого средства для лечении ран.

Чистыми тканевыми бинтами Гален крепко связал отслоившийся кусок кожи с поверхностью ноги, а для приема внутрь приготовил травяной уксусный настой, все хитрые компоненты которого я не запомнил. Пригодилась и купленная у капитана еще в Александрии редкая трава со склонов холмов в Малой Азии. Многих из привезенных ему в тот день трав, со слов Галена, невозможно было найти в Египте, так что его дружба с капитаном всерьез влияла на возможности Галена как врача. Что бы ни утверждали колдуны и мистики, далеко не все можно успешно лечить без лекарств!

За все время операции, стиснув зубы так сильно, что белели желваки челюстей, юноша не проронил ни звука. Только учащенно дышал, когда боль становилась совсем нестерпимой.

— А ты силен духом, парень! Скажешь, как тебя зовут? — обратился к нему Гален, когда все необходимое на первое время было сделано.

Юноша помолчал, глядя на врача и словно размышляя, стоит ли отвечать. Возможно, он просто не понимал вопроса, заданного на латыни.

Мне запомнились его глаза. Они имели то редкое свойство разноцветности, которое встречаешь, быть может у одного из нескольких сотен. Один глаз имел цвет морской воды на отмели, а второй был голубым. В сочетании с волосами цвета лишь немногим темнее соломы — это смотрелось особенно красиво.

Однако сейчас, оба глаза на его скуластом, мужественном лице, не выражали ничего доброго и было ясно — должно пройти время, прежде чем униженный, многократно избитый и пропитавшийся ненавистью к своим хозяевам раб заговорит с новым господином. Каким бы неожиданно добрым он ни оказался.

Гален не стал настаивать, посоветовал ему хорошенько выспаться и ободряюще похлопал по плечу. Даже от этого безобидного прикосновения юноша заметно вздрогнул и отвернулся, будто его огрели палкой.

Луций выехал много раньше нас — он объяснил, что вынужден обсудить с наместником некоторые вопросы касающиеся выработки шахт. К тому же, хоть он и попытался скрыть это, для его души отвратительной показалась сама идея созерцать, как мы станем возиться с раненым молодым северянином. Не было никаких сомнений, что уж сам-то он предпочел бы всадить тому нож под ребра в первом же приступе гнева, которые охватывали его постоянно, по многу раз за день. Северян из далекой Британии он, казалось, ненавидел с особой жёсткостью.

— Ах Луций — я совсем не помню его таким — печально покачал головой Гален, когда старый товарищ ускакал к дому прокуратора, поднимая клубы пыли из-под копыт нещадно подстегиваемой лошади. — Когда мы мальчишками бегали по окрестным холмам, еще в Пергаме — он был впечатлительным и, может разве что чуть-чуть заносчивым юнцом. Остальные дразнили и не очень-то жаловали нас, ну а мы отвечали этим бездельникам взаимностью и часами могли греться в траве, вытачивая из дерева игрушки или обсуждая пройденные уроки. У нас был один учитель философии — Гай. У него, кстати, и Аристид занимался — помнишь, я рассказывал тебе про этого глубоко суеверного, очень образованного ритора?

Я внимательно слушал. Гален словно извинялся, что притащил меня в общество человека, который когда-то был его другом, но, видимо, очень круто поменялся за прошедшие годы.

— Как и я, он очень любил своего отца — продолжал рассказывать Гален. Есть у меня пара догадок, что могло так ожесточило его, просто я не мог даже предположить насколько сильно — он все-таки решил поделиться.

— Когда я был в Смирне, а потом в Коринфе и Александрии — мы переписывались с Луцием, время от времени. Он рассказывал мне о самом основном, что с ним происходит, но разве же можно в письмах прочувствовать все те изменения, что претерпевает человеческая душа за годы? Видит Зевс — у меня не получилось.

Гален с грустью вздохнул, вытянул ноги, поудобнее усаживаясь и стал задумчиво теребить краешек тоги.

— Луций рассказывал, что его отца перевели в Британию. Он был довольно крупной фигурой в имперской канцелярии — в Пергаме они жили всего несколько лет, приехав из Рима по указу префекта. На этом посту отец Луция познакомился и с Никоном — моим отцом — они подружились, вместе работали над некоторыми проектами. Насколько мне не изменяет память, возводили пару небольших, но симпатичных сооружений.

Я с интересом слушал — приоткрывались те годы из жизни моего друга, о которых я, зная его третий год, слышал впервые.

— Адриан тогда приказал воздвигнуть громадный, протяженный вал, — продолжал Гален. — Он был задуман оградить местное население и войска от набегов разных варваров — пиктов, бриттов, ну и прочих — кто там еще у них в Британии водится? Работа кипела — отец Луция очень хорошо зарабатывал, занимаясь поставками чего-то важного — не знаю точно чем. Луций никогда не углублялся в эти подробности, да и какая разница?. Одно известно наверняка — большие деньги там лились рекой! Тысячи и тысячи денариев, конечно, умеют кружить голову лучше любого вина — так что, пока я погружался в уроки Нумезиана о свойствах лекарственных трав, пытаясь унять боль от утраты своего отца — Луций предавался безудержному разгулу, бороздя винные моря с целым флотом разномастных шлюх — Гален печально усмехнулся.

Я понимающе кивнул. Разврат и вино очень часто становятся прибежищем для людей, потерявших смысл своей жизни. Равно и когда у них все складывается слишком плохо и, что куда более загадочно, когда все слишком хорошо.

— Я слышал и откровенно нехорошие слухи о Луции, но не хотелось верить. Как до этого дошло — я даже не могу припомнить его в гневе!

Гален задумчиво помолчал.

— Может, ему казалось, не знаю, что блуд и пьянство заменяют ему отца, вечно погруженного в налаживание знакомств и заключение скучных сделок? Он вечно разъезжал по неотложным делам империи, а Луций, порой, не видел его месяцами… Не знаю — почему-то Луций никак не мог найти собственного занятия, или, хотя бы, в чем-то помогать отцу. А потом…

Мы сидели в таблинуме[53] виллы и едва ли нас кто-то подслушивал, но Гален все равно придвинулся поближе. Голос его стал тише, словно он собирался рассказать мне какую-то важную тайну.

— Все свалили на ночной набег дикарей. Очевидцы из легионеров говорили потом, что ночь была спокойной и обычной, а часовые не заметили ничего подозрительного. Отца Луция нашли по утру. Вернее то, что от него осталось. Он был раздет, все ценные вещи пропали. Отрезанные грубым лезвием руки, ноги и голова его лежали отдельно… раны были рваными — резали не мечом и в спешке. Видимо, сначала ему проломили череп, а потом, под покровом ночи, уже мертвое тело делили на части. Трава вокруг насквозь пропиталась запекшейся, почерневшей кровью.

В таблинуме повисла напряженная тишина. За окном палило солнце, но будто бы стало холоднее. Слышались монотонные звуки земельных работ. Рабы на улице что-то копали.

— Не знаю. Возможно, варвары виноваты здесь меньше прочих, — закончил Гален.

Дом прокуратора — римского наместника Кипра, помимо впечатляющих размеров, стоял на возвышении, словно владелец страстно хотел подчеркивать свое превосходство над остальными жителями городка.

Хотя некоторые богачи объясняют подобные прихоти хорошим видом и другими, сугубо эстетическими потребностями — я никогда не сомневался что это далеко не главная причина. Впрочем, наверное, так делают и в Риме, откуда наместник прибыл после недолгого заседания в сенате.

Бывший военный, если только они бывают бывшими — он уже несколько лет управлял всеми местными шахтами и плантациями, выжимая из населения острова все соки. Подобные старания немало обогащали его карманы, сверх той радости от исполнения служебного долга перед отчизной, которую он предпочитал подчёркивать в отчетах для императорских секретарей. С которыми, конечно, как и со многими другими магистратами столицы, благоразумно делился, чтобы сохранять хлебное место.

Когда мы вошли в его дом — меня поразила роскошь внутреннего убранства и число снующих рабов. Все в этом доме кричало о невероятной состоятельности владельца и даже я, не имея изысканного вкуса, понимал что многое смотрится откровенно пошло.

Это было просторное, прямоугольное сооружение, наружу выходящее глухими торцевыми стенами, побеленными известью, что делало пространство внутри чуть прохладнее. Внутри дом делился на две части — в официальной, собранной вокруг атриума, собирались гости и находился роскошный триклиний, посреди которого рабы уже накрывали для гостей обильный стол. А вторая, семейная зона, была выделена и прикрыта изящно расшитыми толстыми занавесками — за ними ничего нельзя было увидеть, но было ясно, что там живут домочадцы с личными рабами-помощниками.

Оба этих помещения были прекрасно приспособлены к местной дневной жаре, позволяя свежему воздуху свободно циркулировать в коридорах и комнатах. Не было сомнений, что как и на вилле Луция, по ночам и зимой здесь греет полы гипокаустерий.

В центре атриума раскинулся бассейн с огромным фонтаном. Выточенный из казавшегося цельным куска желтого мрамора, он гордо возвышался над водой. Мрамор такого оттенка, я слышал, можно достать только в Нумидии, но привезти эту махину сюда, должно быть, стоило целого состояния. По поверхности идеально прозрачной воды скользили кувшинки — где их только удалось достать?

Со всех сторон бассейн был окружен цепочкой колонн из фригийского мрамора — их лиловые прожилки олицетворяли и подчеркивали, что хозяин не просто чрезвычайно богат, но имеет здесь полную, абсолютную власть.

Мы возлежали на широченных мраморных клиниях, выставленных буквой «П» и сверху, для мягкости, обитых бархатистыми тканями.

По центру раскинулось огромное блюдо из цельного куска меди, которое некоторое время назад с трудом вынесли четверо мускулистых рабов. Закуски и блюда поражали воображение, а вина — фалернское и множество других, еще более дорогих сортов, названия которых я и не знал, не будучи искушенным в пиршествах — лились рекой. Бахус благословил бы этот вечер. Но мне не удавалось разделить его восторга.

— Проклятый туман день и ночь висит там, промораживая твои кости — басил прокуратор, предаваясь воспоминаниям о своей службе в Британии. — Через несколько месяцев я уже подхватил надсадный кашель и временами ощущал, что скоро выхаркну собственные легкие, если проведу на этой забытой богами земле хотя бы пару лет.

Его жена, темноволосая и привлекательная женщина, моложе его лет на двадцать — не старше Луция и Галена — с равнодушным видом жевала виноград. В моменты, когда ее муж особенно распалялся, ее глаза закатывались, а на лице отображалось легкое презрение скучающей матроны.

Также вольными и невольными слушателями оказались я, Гален, Луций и еще с полдюжины благообразного вида мужчин, вероятно из местных управляющих, пришедших вместе со своими женами.

Одна девушка особенно запомнилась мне. Длинноволосая, молоденькая, одетая в длинную, лазурного цвета столу, перекроенную на более современный манер, с кокетливо выглядывающем при движениях бедром — она лукаво переглядывалась с Луцием, будто их что-то связывало. На лице, ближе к носу, у нее красовалась заметная родинка.

Ее муж — грузный немолодой мужчина в тоге, уже изрядно опьяневший, ничего не замечал и с почтительным, хотя и напускным восторгом, заглядывал в рот хозяину пира.

— Как вы помните, лет двадцать с небольшим, когда местные иудеи утратили всякое понимание отведенного им в империи места — на Кипре полыхнуло, — сжимая нож вдохновленно гудел прокуратор.

Двое рабов, ловко пробираясь между роскошных ваз, на пути от бассейна к триклинию, несли блюдо с запеченной свиньей. Аппетитного цвета, она блестела от масла и была щедро приправлена специями, словно посыпанная разноцветными блестками.

— Не церемонясь и залив их кровью, — продолжал прокуратор, — Адриан постановил, что отныне и в дальнейшем, наместником острова должен быть человек с настоящим военным опытом! А не какой-нибудь тщедушный дворцовый мужеложец, что обделается если рядом заорет ишак…

Аудитория громко расхохоталась.

Угодливые лица вытягивались, изображая восхищение, будто рассказчик этих историй был блистательным ритором.

— А уж я-то, уж я, после Британии ведя легион заглянуть и погреться в Иудее, очень скоро поднаторел в обращении с этими грязными… — наместник мощно вонзил нож в свинью и, перехватив рукоять, одним рывком вспорол ей брюхо. Внутри оказались запеченные жаворонки.

— Троянская свинья, дорогие гости! Прошу вас, «профу»! — рукой он отправил в рот сочный кусок свинины, а стоявший поблизости раб немедленно подбежал и обтер его испачканные маслом пальцы смоченным в фиалковой воде полотенцем.

Было уже к полуночи — гостей, изрядно набравшихся вина, развлекали актеры. Отпуская сальные шутки они вызывали гулкий хохот пьяных мужчин. Гости входили и выходили, кого-то, не рассчитавшего с едой или звавшего Бахуса, обильно рвало.

Я видел, что Гален, как и я, смеется скорее из приличия. Время от времени он комментировал что-нибудь цитатой из творчества Аристофана, цитируя «Лисистрату» или «Облака». Однако, окружающих мало интересовала литература, как впрочем и речи известных ораторов.

Отнюдь не являясь представителем изящного сословия, даже я ощущал примитивность всего происходящего. Но, хвала богам, самому мне вовсе ни к чему было раболепствовать перед прокуратором и его восхваляющей этот вечер шайкой.

Вежливо сделав вид, что мне надо справить нужду, я отлучился из триклиния и вышел в атриум. Подул свежий ветер, прочищая нос от запахов множества яств и густых винных паров затянувшегося застолья. Впереди я увидел проем, выходящий в небольшой внутренний сад. Тихо, не привлекая лишнего внимания, я прошел вдоль стены и вышел через арку.

Было темно. Небо, словно черный купол, мерцало мириадами звезд, а луна, на полпути к своей полноте, бросала желтоватый свет на ухоженные дорожки. Протяжно стрекотали цикады.

За парой искусно обрезанных кустов, шагах в пятнадцати от меня, я услышал какую-то возню и прислушался. До моих ушей донеслись тихие всхлипывания, будто бы плакала женщина. Мне невольно вспомнилась избитая рабыня в доме Луция.

Аккуратно ступая по дорожке, я приблизился с теневой стороны так, чтобы заглянуть за густую листву, оставаясь невидимым. Тусклый лунный свет вырвал из укромной темноты сада непотребную картину.

Стоя на носочках и, приподняв изящную столу, шелковым водопадом струящуюся вниз, девушка страстно отдавалась крепкому мужчине. Оба стояли спиной и не могли видеть невольного свидетеля посвященных Венере моментов. Их тела соприкасались с влажными шлепками.

Мускулистой рукой мужчина держал незнакомку за тонкую талию, одновременно удерживая ее от падения и прижимая к себе. Его таз, с блестящими от пота ягодицами, характерно двигался, с каждым толчком извлекая из женщины новые всхлипы. Я заметил, что она прикрывает себе рот ладонью, чтобы никто не услышал свидетельств ее блаженства. Гибкая спина выгибалась, будто девушка пыталась прижаться к мужчине еще ближе.

Через мгновение, по одеждам я узнал Луция и ту самую особу, жену заискивавшего толстяка, что весь вечер кидала на Луция томные, многозначительные взгляды. Похоже, я застал их в самой кульминации страсти. Незамеченным, мне удалось пройти через атриум, тихо отступить и наскоро вернуться в триклиний. Слава богам, темнота ночи надежно скрывала и другие тайны, так что никто не заметил, как густо я покраснел.

Благоразумие шепнуло мне ничего не рассказывать Галену.

— А куда сейчас, капитан Гален? — отшутился я, когда мы наконец отошли от Кипра. Хлопая парусом на свежем ветру, корабль понес нас в открытые воды.

Врач тоже облегченно выдохнул и мы, переглянувшись, рассмеялись.

— Видят боги, Квинт — я не знал, во что выльется эта встреча. Друг детства, теплые воспоминания… Давай мы просто забудем об этих не самых приятных днях?

Я был полностью согласен с его впечатлениями, равно как и с разумным предложением.

— Боги мне в свидетели — от Лемноса я хочу лишь его земель! — многозначительно обронил Гален.

— Земель? — уточнил я. Ничего прежде я не слышал о планах Галена приобретать себе наделы.

— Буквально, друг мой, почвы! Лемносскую землю многие зовут охрой, или печатью, потому как она получает священную печать Артемиды.

Я слушал его, но яснее пока не становилось.

— Местная жрица Артемиды — богини охоты, Квинт, если ты забыл, отбирает землю после жертвоприношения, но не животных, а зерна. Потом землю привозят в город и, добавив воды с козьей кровью, получают грязь, которую энергично размешивают. Затем сливают и подсушивают, пока по своей консистенции она не станет напоминать, ну, скажем, примерно воск. Лучшие части берутся и на них ставится печать Артемиды, о которой я и толковал. И уже когда высохнет совсем — лемносская глина превращается в лекарство.

— Что? Не убедительно? — Гален испытующе посмотрел на меня.

— Я не знаю — земля в качестве лекарства… выглядит это сомнительно. Я, конечно, видел как некоторые люди, прежде чем отправиться в путь и надолго покинуть родные края…

— Брали с собой кусочек родной земли, в холщевом мешочке, прижимая к сердцу, в моменты, когда ностальгия звала их домой — Гален откровенно передразнил меня.

— Я имею в виду нечто совершенно другое! Я видел, однажды, как Нумезиан дал этих печатей паре своих пациентов. Одному, насколько не подводит меня память, не посчастливилось полакомиться морским зайцем — а всем известно, как ядовит этот моллюск. Ну а второй — одним богам ведомо как, проглотил кантариду. Довольно отвратительный жук, надо заметить и тоже очень ядовитый. И что же ты думаешь, Квинт? Обоих вырвало и никаких симптомов отравления не проявилось, хотя яд внутрь их тел попал совершенно точно!

Волны качали корабль и я сам ощутил, что меня вот-вот вырвет, но постепенно начинал привыкать к этой гнусной особенности морских путешествий.

— Один заезжий лекарь, которому я, впрочем, никогда не решился бы доверять, даже утверждал, что лечил этими печатями бешенство, растворяя в вине и накладывая на рану вместе с крепким уксусом. Но это, кажется мне, уже несколько чересчур. А еще, я находил пару свитков о пользе лемносской земли даже при чуме! Одним словом, невероятно полезными дары этого острова получаются, надо проверить на собственном опыте… — Гален задумчиво почесал затылок.

Его темные, вьющиеся волосы трепал ветер.

Надо написать, пожалуй, пару слов и о нашем новом спутнике. Имея несколько дней, чтобы хоть чуть-чуть оправиться, юноша с раной на стопе, все еще угрюмый и нелюдимый, пошел на поправку, хотя и не мог передвигаться без помощи Евсея с Полидором. Они же, впрочем, разглядев в поступке Галена, своего хозяина, в очередной раз проявленную добросердечность к своему бесправному сословию — готовы были помогать новому соседу вполне искренне и охотно.

Имя и пару любопытных деталей нам, впрочем, удалось выпытать после нескольких ночей на корабле, когда смена обстановки и удаленность от острова, оказавшегося для юноши прижизненным путешествием в Гадес, сыграли свою благотворную роль в успокоении его травмированного ума.

Киар — так его звали.

Однако, нам с Галеном быстро стало ясно, что на латыни он разбирает совсем немного, на греческом вовсе ни слова, а язык жестов — пожалуй, универсальный для всех людей — дал нам понять лишь самое основное. Ясно было одно — Киару страшно не повезло.

Алчный и осторожный вождь их племени увидел в нем, и паре других невезучих парнях, возможных конкурентов на свое первенство и отдал приказ лояльным себе бойцам оглушить и скрутить их. Едва они пришли в себя — дом был уже далеко, руки и ноги стянуты крепкими веревками. А на другой день свои же соотечественники уже продали их римским солдатам, как дешёвых рабов. Многие головы кружили легкость денег, которые можно было нажить на торговле человеческим товаром. Если же попутно можно было решить и другие проблемы — пространства для сомнений не оставалось вовсе.

Потом кандалы, за ними долгая, казавшаяся бесконечной дорога через разные города. Порт — вонючий темный трюм — слившиеся воедино дни и ночи, в голоде и грязи переполненных людьми клеток. Караваны жизней и судеб, равнодушно шествующие через всю империю. Киар болел, не всегда оставался в сознании, а потом, и сам уже не помнит как — оказался на руднике.

Мне, и, тем более, Галену, совсем не сложно было догадаться, что не стоит слишком усердствовать с расспросами раздавленного судьбой юноши. Так что мы вскоре оставили Киара в покое и предались собственным изысканиям.

Я подумал тогда, что уйдет, должно быть, немало времени, прежде чем кровоточащие раны на его душе зарубцуются и, пусть он оставался рабом — было ясно, что Киар осознавал смысл всего, что произошло с ним за последние недели. И то, что заносчивый богатый грек спас его от столь же незавидной, сколь и скорой смерти в шахте, было ясно его варварскому уму так же, как и любому другому.

Я, кажется, стал привыкать к воде все больше и, перегнувшись через борт, уже не звал Нептуна так часто, как раньше. Вдобавок, путь от Кипра до Лемноса оказался много длиннее всех преодоленных до того момента расстояний.

Миновав Родос, Кос и Лесбос, а также множество других островов, названия не всех из которых я удержал в памяти, следующие несколько недель мы провели в созерцании бесконечной синей глади, пенными барашками разбивающейся о киль.

В моменты вдохновения Гален записывал разные мысли и наблюдения, о медицине, конечно. Также он дал мне прочесть несколько своих работ, посвященных анатомии.

— Тебе все это в самом скором времени весьма пригодится — заговорщицки пообещал тогда он.

Взглянув на свиток с пугающе детальной зарисовкой, демонстрирующей внутренности вскрытой свиньи, мне едва не пришлось снова бежать к борту. Но мало-помалу, я начинал привыкать к экстравагантной откровенности анатомов, а мой дух, или что там в этом участвует, становился все закаленнее.

— Двадцать тысяч, да ты с ума сошел! Как мы сможем столько унести? — удивленно воскликнул я.

Гален снова удивлял подвигами состоятельности. И, похоже, не только меня — жрица Артемиды в Мирине, городке на западе острова, где мы причалили, была изумлена нисколько не меньше. «Врачебная алчность» моего учителя сулила оставить остров без печатей и младшие жрецы, кидая на нас пронзительные взгляды, казалось, засучили рукава, готовясь заняться своей грязной работой сразу, как назойливый покупатель оставит их в покое, скупив весь товар.

— Так это мне на всю жизнь… — невозмутимо и с улыбкой отвечал Гален.

Выглядело так, будто он собирается прожить, по меньшей мере, целый век. Вскоре двадцать тысяч печатей переместились на дно трюма, где уже покоилась разнообразная руда, щедро подаренная прокуратором Кипра. Медная, цинковая, какие-то цветные их соединения, а также кадмий и дифригий, способность которых останавливать кровь отметил Гален. Венчали всю эту гору россыпи сверкавших кристаллов, которые на прощание вручил вдребезги пьяный наместник. Он обнимал Галена, клялся в вечной дружбе и, хотя его манеры были грубы, а нрав жесток — прокуратор оказался человеком прямым, понятным и оттого не лишенным некоторой симпатичности.

От принятого на борт груза корабль, казалось, даже нарастил осадку и я, со всей деликатной вежливостью, предостерёг Галена от продолжения путешествия, ведь купи мы еще двадцать тысяч каких-нибудь плодов или пару сотен амфор особенно целебных масел — я не удивился бы, зачерпни наш корабль воду бортами.

Гален от души посмеялся и заверил, что теперь уж мы отправляемся в Пергам и, более того, прибудем туда уже на этой неделе. Если, конечно, Эол проявит к нам милость.

Пергам расположился милях в двадцати от побережья, где мы причалили. Едва мы сошли на берег и задолго до того, как город открылся перед нашими взорами, Гален уже вовсю суетился, то проверяя поклажу, то покрикивая на растерянно суетящихся вместе с ним Евсея с Полидором.

Когда весь внушительный багаж был, наконец, упакован и погружен — мы расселись в просторной раеде[54]. Эта крытая колесница, приводимая в движение силами четырёх лошадей, зашуршала железными колесами, вздымая пылевые бури. Гален несколько успокоился и, похоже, поймал поэтический лад.

Гален одухотворённо цитировал Одиссею, выхватывая то один, то другой отрывок. Я с интересом слушал его, восхищаясь этой памятью, которая, словно бездонная амфора, могла вмещать в себя все новые знания, накопленные за прошлые века.

Рабы и Киар — кельтский юноша, кажется, не вполне разделяли наш энтузиазм к культурным изысканиям и широко зевали. Несмотря на тряску, дорога разморила их.

— Между прочим, я отдаю дань Гомеру совсем не случайно, Квинт — голос Галена вывел меня из задумчивости. — Легенды говорят, что Пергам был основан сыном Андромахи и Гелена — это был брат Гектора. Новорожденного назвали Пергамом, и почему же, как ты думаешь?

Я рассеянно пожал плечами.

— В память о Троянской войне, ведь в легендарной Трое так называлась главная цитадель. Ты не знал?

— Нет, не доводилось читать об этом. Удивлен, что город настолько древний — признался я честно, — зато я много слышал о пергамской библиотеке и ее схватках с александрийской, за первенство по числу книг.

— Да? И что же именно слышал? — Гален испытующе посмотрел и вооружился учительским тоном, словно принимал у меня экзамен. Мне кажется, он просто хотел занять время, чтобы отвлечься.

— Ну, я читал, что Птолемей восьмой, в те времена царь Египта, несколько веков назад приказал запретить вывозить папирус и строго следить, чтобы он ни при каких обстоятельствах не попал в Пергам. Тогда писать трактаты, способные сохранить ценный груз своего содержания, станет не на чем. А, следовательно, и библиотеку станет нечем пополнять…

— Да, примерно так все и было. Ну и что же? Удалось ему?

— Не то чтобы. Ученые мужи Пергама просто придумали на чем еще можно записывать тексты. Восковые таблички — недолговечны. Глина — неудобна, да и легко бьется. А вот высушенные кожи животных оказались кстати и назвались пергаментом. Я читал несколько таких книг, кодексов — правда они… — как бы это сказать — пованивают.

Гален улыбнулся, пожал плечами и просиял.

— Один римлянин, весьма известный, изрядно подпортил пергамскую коллекцию, в лучшие времена насчитывавшую тысяч двести свитков, а то и больше!

— Да, я слышал! — с улыбкой перебил я Галена — в Александрии эта история обросла легендами, порой весьма пикантными. Марк Антоний, любимец убитого Цезаря, приказал перевезти все самое ценное для его возлюбленной Клеопатры и, пожалуй, это еще довольно безобидный пример из длинного списка безумств их страсти.

Гален не ответил. Он с нетерпением поглядывал в оконные прорези. Раеда, проседая под тяжестью взваленной ноши, несла нас вдоль холмов, густо поросших кустарниками и невысокими деревьями. Все чаще на нашем пути попадались бредущие по дороге крестьяне. Наперевес с котомками, они брели под палящим солнцем в сторону города. То тут то там мы проезжали глинобитные хижины.

За очередным поворотом дороги, проложенной в обход основных неровностей и растительности, я увидел массивный холм, крутыми склонами поднимающийся вверх, казалось, на добрую милю.

На вершине его гордо возвышались стены, выложенные из каменных блоков. На разной высоте виднелись каменные постройки, а поверх всех, ослепительно сверкая в полуденном солнце, белели мраморные колонны роскошного храма. Словно нависая над обрывом, он торжественно встречал движущихся в сторону города путников, сходу демонстрируя как богатство города, так и невероятную искусность его мастеров.

— Вон там! Видишь? — Гален указывал пальцам на те же блестящие колонны, — храм, посвященный божественному Траяну, законченный при Адриане. Том самом императоре Адриане, что даровал моему отцу римское гражданство. И этот храм… Самый роскошный в нашем городе! Намного больше, чем храм имперского культа! Коринфский стиль — шесть колонн по коротким и девять по длинным сторонам — истинная ода симметрии, само воплощение гармонии — возбуждение Галена становилось все заметнее.

Я несколько раз видел его в такой экзальтации, но разве что когда он выступал на публичных анатомических демонстрациях.

— Я знаю всякий узор, каждую неровность на поверхности его стен. Эти прожилки под идеально отполированными поверхностями мрамора…Теперь уже…да — ровно сорок лет минуло, с тех пор как грандиозные работы завершились его блестящим открытием. Там же, рядом, дворцовый комплекс, арсенал и библиотека — я все тебе покажу Квинт, быть может уже сегодня! Зачем откладывать!?

— Позади, на склоне холма, огромный театр — он поразит твое воображение — я уверен! А к нему прилегает и алтарь Зевса, с его гигантомахиями. Ты же знаешь легенду об их противостоянии, да? Там, недалеко, верхняя агора[55], а внизу — роскошнейшая, выстроенная на века стоа[56], меж колонн которой более полумили. Представь только Квинт, более полумили простирается мраморная дорога к Асклепиону! Тому самому святилищу, что так поменял мою судьбу…

— Все это Акрополь. Мой Акрополь… — Гален мечтательно откинулся на спинку скамьи и, закинув руки за голову, улыбался. Его лицо светилось счастьем и радостью вновь обретенного дома. — Храм Траяна, стоа, перестроенный Асклепион — знаешь, что это Квинт? — через некоторое время спросил Гален.

— Лучшие места Пергама? — беззаботно уточнил я, разглядывая строения на холме. Мне было радостно видеть своего учителя таким счастливым.

— Да, но не только, улыбнулся он. — Все это бессмертное наследство, оставленное мне отцом. Да-да! Греции, Риму и… мне!

Помимо всех архитектурных чудес, о которых рассказывал Гален, когда мы подъезжали — неожиданностью даже для него, не видевшего родной город почти десять лет, стал громадный амфитеатр[57], выстроенный за этот период и сейчас стремительно готовящийся к торжественному открытию. Рассчитанный на двадцать пять тысяч зрителей, жаждущих кровавых зрелищ и острых впечатлений, он был всего в половину меньше амфитеатра Флавия в Риме — крупнейшего их всех, что когда-либо возводила человеческая рука.

Пергам…Этот город оказался настоящей жемчужиной в гордой короне греческих полисов Малой Азии. Он раскинулся над равниной у реки Кайкус, в нескольких часах пути от моря. Над путаным лабиринтом улиц и рынков гордо возвышался скальный отрог акрополя. Эта, наиболее старая часть города, служила местом, где проживали самые знатные семьи, в том числе, конечно, и семья Галена.

Более ста двадцати тысяч греков, римлян и всевозможных иных подданых необъятной империи заселили склоны Пергама — жизнь здесь била ключом. Агора — городская площадь, сердце общества, кишела всяким людом, заставленная торговыми рядами булочников, мясников, красильщиков, кузнецов, гончаров и всех, кого себе можно вообразить.

После Александрии меня сложно было удивить шумом большого города, однако именно в Пергаме я ощутил особый уют. Стоило пройти к его противоположной стороне, как открывался величественный вид на реку, местами расширявшуюся и образовывавшую небольшие озерца, в которых виднелись редкие островки. С высоты Акрополя они казались спинами задремавших великанов, успевших зарасти мхом — такими крохотными были на них деревья.

Устроившись, с позволения Галена, в гостевом крыле его просторного дома на агоре, я целыми днями бродил по Пергаму, то вдыхая острый аромат пряностей на рыночной площади, то морщась от острого запаха мочи, неизбежно преследующего любое красильное производство и постирочные. Посетил библиотеку, которая хоть и была огромной, но здесь я, не без приятной гордости, ощутил александрийское превосходство. Особенно же мне понравились фонтаны, которые расхваливал и Гален. За сорок три мили из Сомы могучий акведук[58] приносил воду. Не жесткая, не мягкая — она была удивительно приятна на вкус и на многие часы утоляла жажду. Пить эту сладковатую воду в жару начинавшегося лета было особенно хорошо.

За несколько последующих недель Гален повидался со всеми, в чьих умах за долгие годы еще не стерлась память о нем. А таких оказалось немало.

Еще больше теплоты и уважения он встречал потому, конечно, что был сыном Элия Никона, прославившегося на весь Пергам как талантливый архитектор и один из главных создателей храма божественного Траяна. Город помнил и чтил заслуги Никона и, помимо золотого моста к жизни, полной свободы и лишенной необходимости думать о пропитании, Гален унаследовал от него репутацию, соответствовать которой, а тем более превзойти, казалось, делом чрезвычайно трудным, если вообще возможным.

Мой друг, впрочем, не испытывал на этот счет никаких сомнений и, едва не с первых дней, заявил, что наша главная и первостепенная задача теперь, отдохнув, завоевать репутацию самых искусных врачей Пергама. Лучший же способ обставить все таким образом, чтобы конкуренция разрешилась сама собой — завоевать уважение и место при наиболее могущественном и несметно богатом человеке всей Малой Азии. По счастливому стечению обстоятельств, он как раз сейчас в Пергаме исполняет свой государственный долг, назначая верховного жреца культа императора — радостно заявил Гален.

Подобные речи словно отсылали нас к детским фантазиям или мифологическим героям, сквозь народный эпос пробивающих себе путь к бессмертию и славе, так что я сперва не воспринял их вполне буквально. А зря!

Я полагал, что Гален попробует найти себе место при пергамском Асклепионе, самом крупном храме этого бога во всей империи, или, может быть, станет вести частную практику, удивляя неискушенных местных жителей чудесами рецептов Нумезиана из Коринфа и известной на весь цивилизованный мир александрийской хирургии, азам которой успел поучиться и я. Готовый помогать ему в мелких операциях и активно учиться, наблюдая за теми, что посложнее — я с интересом ждал, что же он предпримет. Но Гален не спешил раскрывать свои планы.

— Как ты думаешь, Квинт, что могло бы его зацепить? Как убедить человека таких высот, что я не просто достоин его внимания, но должен стать ему незаменимым врачом?

Все еще не понимая, чего именно он хочет, я решил поиронизировать.

— Гален — рассмеялся я, — прости меня, но я не вполне уверен, что представляю, о чем ты говоришь. Мы же имеем в виду медицину, не политику?

— Конечно, бодро отвечал Гален, — Асклепий направил меня на путь медицины и ни при каких обстоятельствах я не сверну с него!

Он встал и беспокойно зашагал по таблинуму — своему кабинету, беспорядочно заваленному множеством книг и свитков, привезенных со всего света. Здесь можно было найти, наверное, половину письменных свидетельств греческой культуры, вывезенных из библиотек Смирны и Коринфа, из величественной александрийской, а также и самых редких изданий, скупленных у множества моряков, заходивших в гавань Александрии со всей империи.

— Но что могло бы…? — Гален внезапно замолчал, словно его осенила идея. — Квинт! Я, кажется, знаю, что мы могли бы попробовать предпринять, — он понизил голос, словно нас могли подслушивать.

Мы находились в загородном поместье Элиев. Искусно выстроенный дом раскинулся за пределами основной части города где, как цитировал отца Гален, и воздух был прозрачнее и вкус свободы сладостнее. Здесь Никон часто скрывался от бесконечно испытывающей его терпение на прочность супруги, которая не сразу и узнала, что такое загородное поместье у ее семьи вообще существует. Обширная территория вокруг дома была четко поделена между виноградниками, пшеницей и другими полезными культурами. За несколько лет до своей смерти отец Галена всерьез занялся виноделием и селекцией.

— Послушай-ка — Гален расхаживал взад и вперед, словно отдавал дань прадеду, меря шагами землю.

— Одиннадцатого дня после ид, если по-вашему, по-римски — Азиарх[59], господин Малой Азии, будет в своей резиденции. В этот день он никуда не сможет отлучиться, ведь город будет ликовать, отмечая Фортуналии, так?

— Фортуналии, Фортуналии — это праздник Цереры, Весты и Фортуны, когда начинают жатву?

Гален кивнул

— Пусть так. Ну и что же?

— А вот! После обрядов он, в окружении приближенных, вероятнее всего появится и на агоре. Будет много народу, торговля в такой день кипит, а актеры, плясуны и прочий творческий люд беснуются, пытаясь привлечь внимание.

— Почему бы и нам не быть там?

— И что? Ведь тем же хуже! — скептично возразил я, — с чего ты взял, что он заметит именно нас? Хочешь вылечить чью-нибудь головную боль травяным настоем? Может на виду у толпы срежешь пару мозолей какому-нибудь крестьянину и покоришь самого, как ты выразился, влиятельного и богатого человека всей Малой Азии?

— Ты забываешься, Квинт! — Гален строго осадил меня. Его глаза сверкнули гневом. — Кем ты возомнил себя!? Я взял тебя в ученики, но всегда могу и передумать! — Гален отвернулся и на время замолчал.

Я испугался собственного языка, но мне повезло — вспышка гнева быстро улеглась. Не прошло и минуты, как он уже улыбался каким-то своим мыслям.

— Конечно нет, — сказал он смягчившись. — Но мы устроим такое представление, какого не видел не то что Пергам, но и вся Греция. По крайней мере, со времен Великого Гиппократа. Хотя, думаю, он не занимался ничем подобным. Ведь мир при нем был устроен куда проще и еще не приходилось постоянно доказывать окружающим, чего ты стоишь, чтобы в итоге стоить хоть чего-то. Мне вот только надо достать несколько рецептов — пригодятся и минералы, что мы привезли. Корень мандрагоры, немного опия… Квинт, подготовишь инструменты? Мне понадобится жаровня, скальпель, щипцы, расширитель, два зажима. И возьми побольше тех тонких швов, которые мы брали еще в лавке твоего отца, в Александрии. Те, что из шелка — они отличные! Да, да, я помню, что их мало и они дорогие — но это именно тот случай. Нужно будет собрать всех известных врачей Пергама — я займусь этим. Все эти бездари ведутся на лесть и скромная просьба присоединиться к моей анатомической выставке, чтобы опытными взорами оценить, смог ли я чему-нибудь научиться… Да, это должно сработать — Гален рассмеялся собственной находчивости.

Его вновь обуяло невероятное возбуждение. Энергия, которую излучал его облик, заряжала и меня.

— Ну а кроме того, я достану много вина и уксуса — из тех, что покрепче. Пару свиней и живую обезьяну. Помогите ей Зевс, Асклепий и Фортуна — ведь оказаться крепкой нужнее всего будет именно ей.

ГЛАВА III Амфитеатр Пергама

На верхней агоре толкались тысячи людей. Весь Пергам гудел, словно гигантский улей, до отказа переполненный голодными до впечатлений, яств и событий людьми. Наш шатер возвели рядом с лавкой торговца драгоценностями, выставленной слева. За сохранностью ее роскошного, сверкающего в солнечных лучах имущества зорко следили два дюжих бойца из ветеранов ауксилии — вспомогательных войск непобедимых римских легионов. Справа находилась книжная лавка — Гален блестяще продумал, какого рода людей он хочет видеть рядом со своим собственным анатомическим шатром, как он назвал наш необычный аттракцион. Риторы, софисты, врачи, вся местная аристократия, а также многие другие книжники и толстосумы должны были, по замыслу, оказаться где-то поблизости. А с ними, быть может, и сам Азиарх.

Мне была отведена важная роль ассистировать ему и я, заранее зная какой оборот примет дело в процессе этого тщательно спланированного спектакля, с трудом смог согласиться. Намечалось действо, казавшееся немыслимым. Но только если нам повезет и властитель имперской Азии окажется поблизости.

В нашем шатре были установлены три длинных стола из прочных толстых досок. Между них — несколько поменьше, где на листах из кожи были выложены самые разные хирургические инструменты, а также оксимель, вино, вода и множество лекарств заранее приготовленных Галеном. Железные и бронзовые инструменты искрились на солнце, бьющем через круглое отверстие сверху шатра, через которое свет аккуратно падал на стол, где планировалось производить анатомические вскрытия. Подобная продуманность ощущалась и в других аспектах — в Александрии Гален получил существенный опыт анатомических изысканий. На столе лежала туша свежей свиньи, тщательно отмытой — ее забили менее получаса назад и сразу принесли в шатер.

В углу стояло нечто продолговатое, накрытое плотной тканью. Лишь я и Гален знали, что это было. Пока народ бродил по агоре и постепенно собирался у нашего шатра, заинтригованный чем-то новым и ранее здесь давно не виданным — Гален, перекидывался словами со старыми знакомыми и новым цветом Пергама, вышедшим в публичные роли, вероятно, за годы его отсутствия. Он блестяще умел налаживать отношения с теми, кто у власти. Если только они, конечно, не оспаривали и не подвергали малейшему сомнению его авторитет врача.

Галену шел двадцать девятый год. Расчесанный, тщательно ухоженный и облаченный в ослепительно белую, длинную тогу с вышитым на ней посохом, обвитым змеей — символом Асклепия — он смотрелся величественно. Вышитая змея неприятно напомнила мне об истории с червями, поразившими несчастного Гая. Казалось, что змея наматывается на посох подобным же образом. Короткая бородка и высокий лоб придавали Галену вид философа, а мастерское владение словом и диалектическим методом помогали безупречной логикой уничтожить любого риторического противника.

Когда возле нашего аттракциона собралось уже несколько десятков человек — Гален пожал очередную руку и закончил беседу с последним собеседником. Пройдя вглубь шатра, где уже ждал его я, возле стола с инструментами он остановился, развернулся и уверенно обратился к толпе.

— Некоторые из вас знают меня, но лишь учеником. Иные же — не знают вовсе. Останьтесь здесь еще ненадолго и уже вечером, каждый из вас с гордостью сможет сказать себе — сегодня я познакомился с Мастером!

По толпе прошелся шепот. Некоторые хмыкнули, кто-то засмеялся. Гален не повел даже бровью, глядя на толпу и сделав шаг в ее сторону.

— Есть ли среди вас врачи? Я звал многих!

Люди озирались, смотрели друг на друга.

— Я спрашиваю, есть ли тут врачи? Смелее, коллеги, я не опозорю вас прямо вот так, сразу — он усмехнулся.

Несколько человек выступили вперед. Они были уже не молоды, возможно, вдвое старше Галена — годились ему в отцы.

— Отлично, коллеги, рад приветствовать вас! Будьте внимательнее — сегодня я еще дам вам себя проявить! — Гален подошел к столику с инструментами и мягко отстранил меня. Время вступить в спектакль для меня еще не пришло.

Взяв скальпель и один из расширителей, Гален шагнул к туше свиньи и, ловким мощным движением, начал вскрытие. Основная часть крови уже свернулась, но кое-что капало на пол шатра, стекая сквозь зазоры между досками. За полупрозрачной пленкой, рассеченной ловкими движениями пальцев, показались органы.

— Что это? — Гален ткнул кончиком скальпеля в один из органов, — ну же, корифеи, что?

— Печень, пробурчал один из врачей.

— Неплохо! А для чего она свинье?

Врачи недовольно переглянулись. Никто не горел желанием экзаменоваться у вчерашнего юнца, прибывшего невесть откуда.

— Иные полагают, что печень служит для вместилища наших мыслей — да-да, я встречал и таких — ответил за них Гален.

По толпе прошел смешок.

— Ну а если не так, то для чего же, доктора?

Висело молчание.

— Так я и думал! Не имея, что сказать публично, послушайте тогда меня! Высшую часть души, разум — мы найдем в мозге. Никакая это не железа для выработки слизи! Энергетическую часть — в сердце — Гален поддел перикард[60], указывая на сердце свиньи. — Ну а низшую, аппетитную, — в пространстве вот здесь — Гален постучал скальпелем где-то возле печени. — Кардиоцентрический взгляд на единую душу, таким образом — чушь! Душа трехчастная, скажу я вам! Так что ошибались ученики Платона Аристотель и стоики! Они великие, но все равно ошибались! Как вам такое понравится?

Толпе, кажется, не понравилось. Однако, энергия и уверенность, с какой молодой выскочка говорил — оглушала. Пока никто не успел возразить и нарушить поток — Гален громко продолжал.

— Именно печень дает крови силу, с которой она поступает в сердце, а уже оттуда разносится по нашему телу, снабжая всем необходимым каждый член и участок — скальпелем он водил по маршруту, который описывал, для ясности. Попутно он также рассказывал об остальных органах, попадающихся на этом занимательном пути.

— Но самое интересное — это нервы — глаза Галена возбужденно засверкали. — Вы, наверное, частенько путаете их с сухожилиями, не различая, не так ли?

— Что ты позволяешь себе? Ковыряешь дохлую свинью и несешь какую-то чепуху — не выдержал наконец один из врачей.

— Блестяще! Наконец-то! — Гален словно ждал этого момента. — Квинт, давай!

Я, как было оговорено заранее, быстро выдвинул ящик, на дне которого усыпленным, но живым, лежал поросенок.

— Подойдите ближе, коллеги мои! Вот эта живая, не дохлая! — он призывно поманил рукой. — Продолжим же наш увлекательный диалог о нервах!

Свинья истошно орала и дергалась, когда Гален резал ее, хотя и была предварительно связана.

— Знаете ли вы, врачеватели, что управляет голосом этой страдающей ради подвигов нашего познания твари?

Аудитория была поражена происходящим — все хранили молчание.

Внезапно Гален наложил лигатуру, перевязал что-то в кровавой мякоти и свинья мгновенно затихла, хотя продолжала дергаться.

— Голоса даны нам богами? Нет, заявляю я вам! Не больше, чем все остальное — все подчинено мозгу. Нет ни одного движения, в том числе и движения связок голоса, в каком не были бы повинны нервы!

Он ослабил лигатуру. Громкое хрюканье и вой немедленно вернулись. Толпа ахнула.

— Прекратим эти мучения, но жизнь — еще рано!

Гален взял плоскую полоску металла, молоточек и одним точным ударом ударил свинью где-то между позвонками. Ее тело сразу же обмякло.

— Что течет по сосудам всякого живого существа, врачеватели? — Гален призывно смотрел на горстку причисливших себя к опытным врачам старцев, выдающуюся из общей толпы.

— Пневма — это известно, ответил один из них взволнованно. Подвешенный язык и невероятная ловкость рук молодого конкурента пугали, а новые и новые вопросы все сыпались на седые головы пергамских авторитетов.

— Какая чушь! В сосудах течет кровь! А ты просто дурак, что не знаешь даже этого — Гален рассмеялся, глядя на ответившего.

В дальнейшем я узнал, что он был архиатром[61] летних игр Пергама — известным врачом гладиаторов и помощником верховного жреца. Лицо его в тот миг побагровело.

— Ты молод и самоуверен, но всем известно, что кровь появляется уже после повреждения сосуда — не сдавался старик. Он с огромные трудом проглотил оскорбление, попытавшись стать морально выше наглеца.

— В самом деле? — Гален улыбнулся. — Его голос звучал вызывающе ироничным. — И вы впрямь считаете это логичным?

Мой учитель схватил один из крупных сосудов несчастной, еще живой свиньи. Аккуратно, чтобы не повредить, перевязал с двух сторон крепкими лигатурами.

— Все ли согласятся, что попасть в этот отрезок, что я сейчас создал, искусственно ограничив, кровь не сможет ниоткуда?

— Все верно — толпа заинтересованно загудела.

— И как же выглядит пневма, Демид? — Гален насмешливо обратился к самому признанному врачу.

Оказывается, он знал его.

— Желтая она? Зеленая? Белая?

Страх пробежал по лицу старца. Напряжение его мыслей, подыскивающих слова, казалось можно увидеть прямо в беспокойных морщинах. Не дожидаясь ответа, Гален уверенно разрезал сосуд, зажатый лигатурами, прямо посередине. Кровь брызнула вокруг, окропив тоги Галена и Демида.

— Гален! — я тихо, чтобы не слышала толпа обратился к своему учителю, — смотри, вон там!

Я незамедлительно показал, как некий чрезвычайно, по всей видимости, важный магистрат, в сопровождении множества крепких ликторов и вооруженных спутников проходится по агоре, наблюдая за происходящим. Последние минуты Гален нарочно говорил очень громко — Азиарх заметил шум и толпу возле нашего шатра. Тогда он, кажется, направился прямо к нам.

Наступал заключительный акт. Я внутренне напрягся, не зная, как перенесу то, что планировалось.

— Рыбка заглотила наживку — прошептал Гален подмигнув мне в ответ. — Крупная рыбка!

Я, едва заметно, улыбнулся ему в ответ.

— Вы можете сказать, что все это ерунда, чепуха и глупости, не имеющие никакого практического, прикладного смысла! — Гален почти кричал, глядя на толпу, которая зачарованно слушала его.

Он казался безумцем — испачканный в крови, попирающий все мыслимые авторитеты прошлого и настоящего он бросал вызов давно ясным понятиям и правилам. Азиарх был все ближе.

— Вы плутали в потемках, но я заявляю вам, что на фундаменте моих воззрений, тщательно выстроенном из всех течений медицины, что были до меня, покоятся навыки и возможности, превосходящие не только все, что вы могли видеть, но даже и все, что может нарисовать ваше скудное воображение!

Азиарх остановился в последних рядах и теперь смотрел прямо на нас.

— Квинт! Давай!

Я ждал этого сигнала.

Бросившись к клетке, накрытой плотной тканью, я, трясущимися руками, сорвал покрывало. За прутьями сидела, оглушенная мандрагорой и опием, но совершенно живая варварийская обезьяна — магот. Размером с ребенка, она была удивительно похожа на человека. Ее лапы хитрым образом были связаны, а пасть закрыта туго обвязанной вокруг головы тканью. Я взял несколько вялую, но дергающуюся обезьяну на руки и положил на последний свободный стол.

Гален набрал воздух в грудь, сильнее сжал скальпель — я видел, как блестят его потные ладони — он тщательно скрывал волнение и мандраж. На выдохе он ударил обезьяну скальпелем чуть ниже грудины — не сильно, чтобы только пробить шкуру и мышцы, но лезвие не ушло бы глубоко. Мощным движением, просчитанным с ювелирной точностью, Гален повел скальпель вниз — к низу брюха, заживо вскрывая обезьяну.

Хлынула кровь из порванных поверхностных сосудов. Глаза животного расширились, опиум и мандрагора не могли заглушить такую боль. Обезьяна истошно завизжала, но ткань крепко удерживала ей челюсти и пасть — раздалось только невнятное мычание и повизгивание. Животное отчаянно дергалось и выгибалось, но было связано слишком крепко. Перед глазами ахнувшей публики обнажились органы. Схожесть с человеком, пусть и меньшего размера, будоражила толпу. Вид крови и органов столь похожего на нас, людей, живого существа переносили не все — кому-то стало плохо. Пара женщин лишились чувств — их подхватили стоящие рядом мужчины.

— Печень, кишки, легкие — все как мы сегодня обсуждали, не так ли? — в сиянии льющегося в шатер сквозь узкую прорезь солнца Гален светился, создавая впечатление надменного, жестокого и всезнающего божества. — А теперь, что скажете об этом?

Ударами лезвия он рассек обезьяне крупные артерии, одну на нижней лапе — другую на верхней. Кровь брызнула фонтаном, окончательно заливая тогу Галена. Часть попала ему прямо в лицо — он вытер ее рукавом.

Врачи, стоявшие ближе других, ахнув отшатнулись. Их глаза выдавали панику и смятение. За спинами последних рядов слушателей приподнялся в паланкине Азиарх, чтобы лучше видеть, что происходит. Звездный час Галена наступил.

— Времени мало! Смертельны ли раны животного? — крикнул он, вопрошая толпу.

Толпа молчала. Обезьяна корчилась, истекая кровью, которая толчками выплескивалась из разрезанных сосудов.

— Быстрее! Я спрашиваю вас, врачи! Возможно ли вернуть ей жизнь? Спасти? Кто из вас смог бы попытаться?

— Это невозможно! Она умрет через несколько минут, или даже раньше. Животное следует добить! — веско сказал Демид.

Еще несколько врачей почтительно наклонили головы, единодушно соглашаясь с его мнением.

— Ты храбрый и умелый юноша, но всему боги отвели предел — заключил пергамский архиатр игр.

— Не согласен! — Гален презрительно ухмыльнулся.

Я видел, что Азиарх с удивлением и интересом смотрит на развернувшиеся в шатре события. Это и было нашей главной целью.

— Я докажу вам обратное! Важность анатомии и эффективность моей системы, с которой ничто не сможет сравниться! — с последними словами Гален спешно шагнул к обезьяне.

Времени оставалось мало — действительно мало.

Я помогал ему во всем, что мы заранее обсудили, но, хотя и знал план, был до глубины души потрясен его исполнением. Казалось, руки врача летали и были в нескольких местах одновременно. В считанные мгновения Гален положил зажимы на сосуды обезьяны и кровь, прежде хлеставшая из несчастного животного, тут же прекратила изливаться. Ловкими и точными движениями Гален заливал нанесенные раны оксимелем — крепленым вином, усиленным добавлением меда в особых пропорциях. На морде обезьяны, пугающие своей человечностью муки, сменились тупым оглушением — это был шок.

Гален же, напротив, двигался невероятно быстро. Он уже не смотрел на толпу и не произносил ни звука — только сосредоточенно и методично работал в невероятном темпе, словно одна из сверхчеловеческих машин александрийского Мусейона. Вот он сводит концы раны друг с другом, закрывая брюхо обезьяны ее же тканями и накладывая шов, стежок за стежком. Хотя Гален ничего не комментировал — зрелище выглядело столь напряженным, что ни один из доброй сотни собравшихся слушателей не уходил и также не произносил ни звука.

Азиарх привстал в паланкине еще выше, чтобы не упустить ничего из этой кровавой истории. Властелин Азии — подобное даже он, вероятно, видел впервые.

Руки Галена все порхали над окровавленной обезьяной — стежки приближались к грудине. Один к одному, он клал их удивительно ровно — его пальцы гнулись под немыслимыми углами, а эта скорость… на миг моя голова закружилась. По лицу Галена крупными каплями лил пот. Его глаза сверкали, будто у одержимого. Казалось, он даже не моргал.

Я тщательно держал края раны, ассистируя. Закончив со швами на брюхе, Гален вновь вернулся к наспех наложенным лигатурам на разрезанных артериях и приложил все, одному ему известные усилия и приемы, чтобы сформировать из них что-то жизнеспособное. Затем раны были вновь промыты — кровь стекала со стола вперемешку с водой и крепленым вином, которыми он обильно заливал обезьяну из множества небольших, заранее расставленных амфор. Порошки из минералов и трав — обилие лекарств, пузырьков и притирок сбивало с толку, не поддавалось пониманию. Но объяснять было некогда — Гален вытаскивал обезьяну из объятий смерти, в которые сам же ее и толкнул.

Когда все было кончено — прошло, наверное, с полчаса. Гален стоял насквозь мокрый, залитый потом, кровью и вином. Тяжелая, пропитавшаяся тога неопрятно висела — кровь капала с нее на сандалии врача. Он тяжело дышал, стараясь восстановить дыхание и вызывающе глядел на толпу.

Врачи, аристократы, зеваки и сам Азиарх — все были здесь и потрясенно смотрели на этого безумца, готового бросить вызов устоям, толпе, авторитетам и самой смерти.

В следующий миг меня оглушил рев и грохот аплодисментов. Обезьяна шевелилась и дышала.

Азиарх пригласил нас встретиться с ним в его дворце, недалеко от храма божественного Траяна, спроектированного отцом Галена. Эта честь выпала нам на конец недели — властитель всех провинций Малой Азии был вынужден сперва закончить переговоры с несколькими посланцами из сената.

Видел бы меня мой отец! За последние месяцы я, Квинт — парень, которому едва стукнет двадцать лет, второй раз оказывался в обществе высокопоставленных магистратов имперской администрации — хозяев огромных пространств, состояний и людских масс.

Если я полагал, что дворец прокуратора Кипра выстроен роскошно и с размахом — я наивно ошибался, как неопытный мальчишка, каким в сущности и был. Пергамский дворцовый комплекс был больше его в несколько раз, торжественнее и роскошнее в десяток, ну а вкуса и изящества содержал в себе, по меньшей мере, в сотню!

Когда мы, сопровождаемые двумя закаленными ветеранами, взятыми в телохранители высшего магистрата, шли под сводами арок, украшающих коридор — я с интересом разглядывал изваяния, установленные особым образом, чтобы свет из располагающихся вверху и напротив окон падал под углом, подчеркивающим самые эффектные фрагменты. Во всем дворце скульптур было великое множество — несомненно, Азиарх любил искусство, а возможно был сведущ и в науках — то тут, то там я видел забитые пергаментными кодексами и папирусными свитками шкафы. Мраморные полы были устланы коврами, купленными в чужих краях. Наверное, у парфян[62] — я видел подобные на рынках в Александрии. Потрясающая работа — некоторые из таких вручную ткутся годами и стоят баснословных денег.

Возле массивных дверей, обитых серебряными пластинами, нас усадили и попросили подождать, пока Азиарх вызовет своих гостей. У меня появилось еще несколько минут и я посвятил их осмотру внутренних убранств.

Все в этом месте говорило, что цена не имеет никакого значения. Особенно мне запомнились люстры. Громадные, бронзовые, замысловато изогнутые, они хитрым образом могли спускаться почти к самому полу, а многочисленные дворцовые рабы ловко меняли в них догоревшие свечи, свернутые из пропитанного жиром папируса. Пока я разглядывал одну из них — нас пригласили войти. Гален оправил тогу, разгладив льющиеся драпировки, и мы шагнули внутрь.

Зал, где заседал магистрат был невероятно просторен. Окна спроектировали так, чтобы даже в лучах закатного солнца в помещении все еще было очень светло — рыжеватые блики играли на стенах, отражаясь от полированного мрамора стен. По периметру залу украшали колонны в коринфском стиле.

Азиарх восседал на выточенном из слоновой кости своеобразном троне, а рядом с ним стоял одетый вголовокружительно дорогие и пестрые наряды мужчина — по виду жрец. Ни Гален, ни тем более я еще не были знакомы с ними лично, но можно было догадаться, что это новый верховный жрец, который должен был вступить в должность через пару месяцев, в день рождения Цезаря Августа, основавшего Римскую Империю. Так делалось уже более века.

— Ах да, это те самые юноши, что умеют калечить и спасать обезьян — иронично поприветствовал нас Азиарх, властно подзывая рукой. Помимо насмешки в его голосе можно было различить и явный интерес к знакомству. Не умея общаться с высшим светом, я покорно смотрел в пол, глазами отмечая все прожилки на мраморе. Я представлял, как пошел бы по плитам, не касаясь их стыков. Эта детская игра успокаивала мой взволнованный ум. Гален же вполне уверенно поприветствовал наместника и выразил покорность мягким кивком.

— Здравствуй, Элий Гален — начал Азиарх. Его голос звучал бархатисто, но за внешней мягкостью скрывалась железная непреклонность. — Я не знал твоего отца, но слышал о нем от Куспия Руфина. Мы с ним были знакомы еще в Риме — оба были консулами, хотя и в разное время. Любопытно увидеть единственного сына Никона!

Гален почтительно кивнул.

— Руфин говорил, ты обучался философии? Далеко же тебя забросили науки. От Платона и Аристотеля в твоей деятельности не так уж и много, правда? — он взглянул на Галена насмешливо.

— Позволь не согласиться, повелитель — Гален мягко возразил. — Желающему преуспеть в исцелении врачу, необходимо не просто быть сведущим в учениях, но и самому быть философом.

— Вот как? Хм. Может быть, может быть… И почему же?

— Мне думается, повелитель, что философия помогает понять глубокую взаимосвязь между телом и душой. Ведь не секрет, что страсти и заблуждения могут быть основой множества болезней. Философия приходится здесь как нельзя более кстати — ведь еще Эразистрат говорил, что медицина и философия — суть сестры: одна лечит недуги тела, другая — души.

— Ты говоришь красиво, — снисходительно кивнул Азиарх. Мне рассказывали, что ты весьма образованный человек — я рад убедиться в этом и сам.

— Душа — это еще и нравы — заметил он, — а также и ценности. Нравы нынче портятся. Люди по всей империи, и Пергам, увы, не исключение. Толпа сегодня мыслит эгоистично и приземленно, а их ценности — одни удовольствия — наместник вздохнул и откинулся на спинку из слоновой кости. — Раньше было не так? Что ты скажешь на это, Элий Гален? Были ли древние мудрее нас?

Мой учитель на миг задумался.

— Я считаю, повелитель, что богатство почитается в наше время выше добродетели. Удовольствия — выше истины. И оттого не встречаются больше у нас ни Фидий[63] среди скульпторов, ни Апеллес[64] среди художников, ни Гиппократ среди врачей. Толпа же — все та же — Гален вежливо поклонился.

— Ну а ты? Ты не таков? — хмыкнул Азиарх. Было видно, что он впечатлен речами врача не меньше, чем спектаклем в анатомическом шатре.

— В меру моих сил, повелитель. Истина для меня выше богатств, благ и прочего, земного. Но не чуждо мне ничто, свойственное человеку по его природе.

— Ты мне по душе, Элий Гален! — Азиарх удовлетворенно кивнул. Рука его, с инкрустированными изумрудами перстнями, протянулась к кубку с вином. — Я слышал также, ты долго путешествовал, объездил множество провинций и городов — он отпил из кубка. — Почему не поехал в Рим? В столицу и главный город мира. Чего ты ждешь от скромного Пергама?

— Только возможности быть полезным тебе и своему родному городу, повелитель.

Я понимал, что за этой туманной скромностью кроется великое честолюбие. Тем более это понимал куда более опытный в людских страстях Азиарх. Он глядел на Галена испытующе, словно пытаясь читать мысли врача.

— Что же, будь по-твоему! Я видел тебя в деле. Он — наместник указал на жреца — будет назначен верховным жрецом имперского культа в сентябре. Мною. Как ты, должно быть, знаешь — всякий верховный жрец обязан проводить большие игры, развлекая толпу. А есть ли что-то, что толпа любит больше скачек, гладиаторских сражений и битвы с дикими зверями на песке арены? Я назначаю тебя архиатром летних игр, Элий Гален. Прямо в новом амфитеатре, ты будешь первым. Это ответственный пост — большие потери среди гладиаторов нам не нужны — многие из них умелые актеры, любимцы публики. Их навыки стоят тысячи сестерциев — иногда десятки тысяч. Старик Демид, что работал с ними, последние годы сильно сдал. Возможно, тут нужна крепкая рука, да помоложе. Ты приступишь к этой работе?

Мне показалось, что под видом вежливого вопроса в его голосе звучал приказ. Для него дело было уже решенным.

Мой учитель мягко кивнул и Азиарх удовлетворенно откинулся на спинку трона.

— Кто этот юноша с тобой?

Я понял, что обращаются ко мне и лишь большим усилием воли заставил себя не поежиться, выдавая волнение и неуверенность.

— Квинт Гельвий Транквилл, господин — я с легкой дрожью ответил.

Горло предательски пересохло.

— Гельвий? — Азиарх на миг задумался, словно пытаясь извлечь что-то из памяти. — Не ваш ли это род был выселен из Рима по повелению Цезаря Августа? Куда-то в Египет, кажется, или еще более отдаленную провинцию.

— Да, господин, в Александрию — я был удивлен, что он может знать это. Хотя, если он был консулом в Риме — это было возможно. Магистраты часто изучали архивы, заботливо хранимые целой армией канцелярских подданных.

— Будь благоразумен, Квинт Гельвий Транквилл. Учись у Галена и, если боги будут добры и благосклонны, ты станешь опытным врачом, заработаешь состояние и вернешь своей семье процветание в Риме.

Я почтительно поклонился.

Азиарх обратился с чем-то к жрецу, но тихо — невозможно было расслышать. Они стали обсуждать личные вопросы. Метнув взгляд в нашу сторону Азиарх улыбнулся, помахал нам на прощание рукой и вскоре мы покинули дворец.

Гален был весьма доволен тем, как все сложилось. Ненавидимый пергамскими врачами он, тем не менее, завоевал признание и симпатию публики, так что число пациентов, готовых умолять его взглянуть на свои недуги мгновенно выросло и теперь, всякое утро, они толпились у входа в дом Галена на Акрополе, словно просители, пришедшие к влиятельному патрону. Вряд ли даже сенатор мог бы соперничать с Галеном по числу страждущих и взывающих о помощи у порога.

Какое-то время я исполнял роль секретаря, определяя что стоит внимания моего учителя, а что может и подождать, но через несколько недель Гален утомился от бесконечной череды пациентов и мы отправились загород. До вступления в почетную роль работы архиатром при верховном жреце оставалась еще пара месяцев и врач решил уделить его дому, трактатам и виноградникам, настраиваясь и накапливая силы.

Поместьем управлял пожилой вольноотпущенник Филоник — мудрый и очень мягкий человек, крепко, однако, умеющий держать хозяйство. Через несколько лет, после того как Гален похоронил отца и отправился в свою образовательную одиссею, его мать забеременела от случайного любовника, а в родах умерла, вместе с младенцем. С тех пор Филоник следил за всем хозяйством, все эти годы аккуратно присылая Галену деньги, вырученные от ренты земель и угодий. Вольноотпущенником его сделал еще Никон, доверяя ему как самому себе. И годы доказали, что он не ошибся.

Гален рассказал мне о матери лишь раз и настоятельно попросил никогда больше не приближаться к теме своей семьи, потому как каждый из его родителей вызывал в душе врача слишком сильную бурю чувств. Отец в его воспоминаниях удостаивался наивысших любви и почтения, а мать — холодного презрения. Провалившись с расспросами о его прошлом в яму неловкости, я попытался вывести заметно потускневшего Галена на другие мысли и мне вспомнился день нашего знакомства.

— Гален, я давно хотел спросить тебя, если позволишь.

— Да, Квинт?

— Именно! А кто такой Квинт, которого ты искал?

На секунду Гален задумался, потом улыбнулся и, наконец, взглянув на меня громко рассмеялся, закинув голову.

— Отличный вопрос! Ты мастер своевременности! Кем был тот, кого я искал? Врачом конечно…

— Гиппократиком? — я уточнил, помня о невероятной любви Галена к корпусу трудов отца-основателя медицины с острова Кос.

— И да и нет, вздохнул Гален. — Он был лучшим в этом столетии. Ученик Маринуса — от него он взял лучшие анатомические знания, но не остановился на них и попробовал создать свою систему. Отличную от эмпириков, догматиков и методистов — он пополнял свои знания в области лекарств и симптомов. У него были ученики — Лик Македонский, часть работ которого я обобщил, но он, в целом, был посредственным анатомом. И Нумезиан, у которого, как ты помнишь, я учился на Коринфе — этот был получше, но в основном разбирался в лекарственных травах, а не в анатомии. И только Квинт смог охватить все…Но ничего, совсем ничего не записать! Представляешь?

— Это обидно, — согласился я.

— В попытках найти всех учеников Квинта, в Александрии я разыскал Гераклиона, сына Нумезиана — старый учитель говорил мне, что отдал практически все написанные труды, прежде чем умер. Это были те самые записи лекций великого Квинта. Но что же ты думаешь? Оказалось, что у постели умирающего отца, который уже не имел сил подняться, Гераклион сжег их все и пожелал, чтобы память о Нумезиане исчезла в веках!

— Но как же так? — я даже вздрогнул от неожиданности, — за что он так сильно ненавидел отца?

— Все просто, процедил сквозь зубы Гален. В наследство Гераклиону остались кодексы и свитки Нумезиана. Вся мудрость Квинта и его предшественников, обобщенная в нескольких томах. Но вот его брату… Его брату досталось все остальное. В такие моменты я рад, что у меня нет братьев.

В дверь таблинума, где мы сидели за беседой, постучали. Когда Гален пригласил неожиданных гостей пройти — на пороге появился смущенный Киар, а сзади него, с укоризненным видом, стоял Филоник.

— Этот наглец вздумал бегать по рабыням, господин! Залез в соседское поместье и якшается там с одной помощницей кухарки — молодой девкой из каких-то северных краев. Может даже и тех же, откуда он сам. Сегодня с утра явился, представь только, перепрыгнул через забор и засел в кустах, прячась от меня! А когда я отправился поймать его с поличным — он попытался влезть на дерево и спрятаться в густой кроне, но я поймал паршивца за лодыжку! Что скажут люди, если увидят? — глаза управляющего пылали праведным гневом.

Гален попробовал нацепить на лицо выражение строгости, но я видел, что внимательно выслушав старика он сейчас с трудом сдерживается, чтобы не расхохотаться.

— Нога, стало быть, совсем зажила, не так ли, Киар? — Гален иронично уточнил у молодого кельта.

Он стоял, неловко переминаясь с ноги на ногу. Широкий, плечистый, торс под туникой был крепок, а светлые прямые волосы, не мытые несколько дней, взъерошены ночными похождениями. Киар здорово отъелся за прошедшие с ужасного рудника месяцы.

— Да, господин. Спасибо, господин, вы спасли меня! — Киар смущенно покраснел.

— Хочешь ли ты отплатить мне за доброту тем, что соседи станут говорить — Гален плохо управляется со своими рабами?

— Нет, господин, никогда, господин.

— Перестань называть меня так через каждое слово! Как продвигаются его уроки, Филоник? Он учит новые слова?

— Он…ну, скажем, делает некоторые успехи. Но, надо сказать, куда большему он учится, что делает его речь беднее, у окружающих рабов. И рабынь — веско добавил старый управляющий.

— Не приносит плодов осенью дерево, что не цвело весной — помнишь ли ты о Телемахе, Филоник?

Управляющий растерянно пожал плечами.

Ну как же — юноша Телемах, искушаемый Венерой, воспитывается строгой Минервой, что приняла вид старца Ментора[65]… — продолжал Гален.

Филоник слушал, вспоминал и улыбка его становилась все шире. Он громко рассмеялся.

— Ну вот — бери пример с Ментора! А вообще, просто нагружай парня днем как следует — закончил мысль Гален. — Взгляни только, да он же силен как бык! Глядишь, ночью сил то и поменьше будет — врач усмехнулся.

— Это вряд ли, — шепнул он мне, так что ни Киар ни Филоник не слышали. — Он залезает на территорию Иоанниса? — голос Галена прозвучал уже строже.

Филоник кивнул.

— Будь аккуратен, Киар. Дело твое, но я знаю Иоанниса со времен, когда мой отец брал меня на переговоры. Тогда они сотрудничали по строительству. Иоаннис украл несметное число материалов, а в прошлом был нечистым на руку военным снабженцем. Я помню сам, да и отец рассказывал, что он всегда был жесток. Несколько раз я видел, как он калечил своих рабов, а мой отец, втайне, пытался им помочь.

Филоник покачал головой. Старик, проживший в поместье почти всю свою жизнь, знал это не хуже Галена и искренне волновался за своего нового питомца. Своей смышленостью и благодарной добротой он уже стал ему по-своему дорог. Слишком только был молод. Слишком бросался в глаза окружающих своей северной, необычной внешностью. Один глаз цвета морской волны. Другой — голубой.

Прежде чем допустить меня до пациентов, Гален обязал меня заучить клятву, авторство которой приписывали Гиппократу. Она не была обязательной, но в среде образованных греческих врачей хорошим тоном считалось произнести ее перед учителем, прежде чем браться за лечение людей. Много лет прославляя труды этого целителя с Коса, Гален не пренебрегал никакими элементами его наследия, хотя, говорили, эту клятву придумали уже позже, ученики Гиппократа. Впрочем, это не имело значения и, в один из вечеров мы, выбравшись за город, подготовились к моему посвящению.

— Клянусь Аполлоном[66] врачом, Асклепием, Гигиеей и Панакеей и всеми богами и богинями, беря их в свидетели, исполнять честно, соответственно моим силам и моему разумению, следующую присягу и письменное обязательство… — Я произносил эти слова стоя перед зажжённым костром. Закатное солнце обагряло траву, опускаясь за кромку на горизонте. Внизу раскинулась долина реки — место для вступления во врачебные круги своего первого ученика Гален выбрал потрясающе живописное. — Клянусь считать научившего меня врачебному искусству наравне с моими родителями, делиться с ним своими достатками и, в случае надобности, помогать в его нуждах. Я направляю режим больных к их выгоде сообразно с моими силами и моим разумением, воздерживаясь от причинения всякого вреда и несправедливости…

Гален внимательно и серьезно смотрел на меня, одобрительно кивая. Для него слова клятвы не были пустой формальностью.

— В какой бы дом я ни вошел, я войду туда для пользы больного, будучи далек от всего намеренного, несправедливого и пагубного. Что бы при лечении — а также и без лечения — я ни увидел или ни услышал касательно жизни людской из того, что не следует когда-либо разглашать, я умолчу о том, считая подобные вещи тайной. Мне, нерушимо выполняющему клятву, да будет дано счастье в жизни и в искусстве и слава у всех людей на вечные времена. Преступлю же ее и да будет мне, давшему клятву ложную, все обратное этому…

Под конец, ощутив торжественность и нравственную глубину момента я почувствовал, как увлажнились мои глаза.

Я стал врачом.

Быть архиатром амфитеатра оказалось чрезвычайно непростой задачей. Читатель этих воспоминаний может решить, что я говорю о серьезных ранах и переломах, но на деле — сложность состояла совсем в ином. Работу Галена всерьез усложняли строптивость характера и непроходимая тупость большинства гладиаторов, при необходимости отвечать за состояние их тел и здоровья.

Сами игры и торжества, где гладиаторы — эти любимцы публики — могли бы получить смертельные раны, происходили в основном летом. Остальное же время проходило в тренировках и, лишь время от времени, в неудачных межсезонных постановках кто-то мог серьезно пострадать.

Зато уж летом, когда деньги рекой текли на арену и всякий следующий жрец пытался переплюнуть предыдущего в расточительстве и размахе, разыгрывая все более впечатляющие игры — Галену и мне открывался бесценный опыт врачевания живых людей с десятками, если не сотнями типов ранений.

Верховный жрец держал несколько возниц, чтобы устраивать забеги, а также семь десятков обученных гладиаторов для выступлений в амфитеатре. Некоторые из них были настоящими знаменитостями Пергама и оценивались в более чем пятнадцать тысяч сестерциев, на какие можно было бы купить небольшой дом, а за городом даже и вполне сносный.

Кое-что, однако, поразило меня куда больше — знатные дамы города платили хорошие деньги за…скажу мягче, чем мог бы — некоторые естественные жидкости этих грубых бойцов, не слишком щепетильных в вопросах гигиены. Хотя Гален не давал им совсем запустить себя, ведь в грязи и неухоженности болезни зарождаются куда чаще, а архиатр отвечал за их здоровье не только на время выступлений, но и в самом широком смысле.

Прошло уже много месяцев с тех пор, как мы прибыли в Пергам и Гален занял место при верховном жреце. Самое важное, тем не менее, было впереди — приближались летние игры.

Ланиста[67], занимавшийся боевыми тренировками гладиаторов, принадлежащих жрецу, уверенно отрапортовал, что достигнутая за зиму и весну искусность должна поразить зрителей, а полет фантазии эдила игр — архитектора сюжетов, на этот раз, превосходит все мысленные возможности. По крайней мере ланисты — точно. Что было уже неплохо — назвать его глупцом было сложно — он выжил и сохранял свое место уже при седьмом жреце, что менялись всякий год, согласно древним традициям.

В день открытия сезона стоял жаркий и солнечный день. Над огромным кругом амфитеатра выдвинули балки, по которым нанятые на сезон моряки раскатали громадные полотнища, сшитые из списанных парусов и закрывающие зрителей от солнца. Почти такая же система, я слышал, использовалась и в амфитеатре Флавиев, в Риме.

Пока люди рассаживались сообразно своему статусу и положению — сенаторское и всадническое сословия[68] ближе к арене, а простой народ на верхних рядах — Гален заметно нервничал. На нем снова была тога с вышитым посохом, обвитым змеей — символом Асклепия, которого он считал своим покровителем. Он всегда надевал ее, когда чувствовал особенную важность дня.

Мы стояли внутри ворот, выводящих на арену амфитеатра из куникула[69] — сложной подземной сети помещений, где расположилось множество залов и помещений, включая врачебный уголок, оборудованный Галеном задолго до этого дня, а также кубикулы[70] рабов, обслуживающих представления и в сезон живущих тут же.

Укрытые в тени мы были не видны публике, зато перед нами открывался вид на места, принадлежащие особенно важной публике. Я видел, как занял свой роскошный и широкий участок Азиарх, в сопровождении охраны и пары рабов, наливающих вино. Неподалеку от него был и верховный жрец, а также множество других аристократов Пергама, большинство мне совершенно незнакомых.

Чуть позади я увидел нашего соседа Иоанниса, узнав по характерной красной накидке, которую он любил надевать, словно отдавая дань старту своей карьеры офицером в одном из легионов Траяна. Сейчас ему было уже за семьдесят. Рядом с крепким стариком уселся Демид. Тот самый архиатр игр, с которым схлестнулся и которого опозорил Гален. Кажется, именно он должен был занять новую и, не буду лукавить, весьма щедро оплаченную жрецом роль при роскошном амфитеатре. Они о чем-то возбужденно переговаривались. Демид кивал и улыбался.

Вскоре появился эдил. Выйдя на площадку, с которой его было особенно хорошо видно и слышно всей многочисленной публике, а собралось ее немало — почти все места были заняты, а значит посмотреть открытие пришли по меньшей мере двадцать пять тысяч пергамцев.

В момент хвалебных слов в честь Азиарха, верховного жреца и императора Антонина рев толпы оказался оглушителен. Казалось, эхом отражаясь от стен коридоров подземных галерей, он способен обрушить их. Говори мы с Галеном — невозможно было бы услышать друг друга, но мой учитель сосредоточенно молчал.

Эдил махнул рукой и на арену выбежали двое гладиаторов. Толпу надо было разогреть. Фаворит пергамской арены — ретиарий[71], ловко выбежал в центр, приветствуя публику. Его прозвище Араней было созвучно с пауком так же сильно, как сеть в его руках была похожа на паутину. Потрясая трезубцем и сетью, он сделал сальто назад и ловко приземлился, вздымая клубы песчаной пыли, под одобрительный гул толпы.

Мы с Галеном не испытывали симпатий к этому мерзавцу. Выступая в образе самого легковооруженного из всех типов гладиаторов, сам он был крепче скалы и обнаженный рельефный торс, на котором из доспехов сверкал лишь один символический наплечник, притягивал восхищенные взгляды публики, особенно женской ее части. Бывший раб из парфянских военнопленных, захваченных за шпионажем на границе, он доблестью и бесстрашием успел заслужить рудис[72] — деревянный меч, символ освобождения, еще на позапрошлых летних играх. Однако, несмотря на свободу, не собирался покидать арену, где чувствовал себя, должно быть, императором, нещадно задирая остальных.

Противостоял ему один из самых больших и плечистых гладиаторов жреца в образе секутора[73]. Шлем с гребнем на его голове скрывал лицо и даже шею, а торс он прятал за огромным, высотой почти в рост прямоугольным щитом, очень похожим на те, что состояли на вооружении легионеров. Все действо, таким образом, имело под собой противостояние брони с ловкостью и скорости с мощью. Год за годом этот сюжет верно развлекал публику, особенно в начале представлений.

Секутор сделал пару выпадов, проверяя реакцию противника. Ретиарий ловко отскакивал, добавляя своим движениям элементы акробатических трюков. Толпа любила красивые зрелища!

Полностью уверенный в своей непобедимости Араней, время от времени, приближался на опасное расстояние и секутор пытался достать его ударом щита. В одну из таких попыток Араней, молниеносным движением выбросил вперед сеть, зацепившись за угол щита и в следующий же миг что было сил дернул на себя.

Секутор потерял равновесие, но щит не выпустил и, продолжая сжимать его в крепкой руке, сделал несколько мелких шагов вперед, ловя утраченный баланс.

Пользуясь этой недолгой растерянностью и собственной инерцией на сближение, Араней прыгнул на щит секутора и, когда одна его нога уже ударила в щит он, оттолкнувшись от него, сделал сальто назад. Секутор был сбит с ног и сел задом в песок.

Толпа взревела. Трюк получился рискованным и трудным, но потрясающе красивым. Ловко приземлившись, Араней в тот же миг обрел равновесие и двинулся на секутора, который уже поднимался на ноги.

Зарычав, секутор рассек воздух ударом меча, за ним еще раз и еще, но быстрый соперник, сверкая мускулистым торсом, без видимого труда уворачивался от этих ударов. Ускользнув от очередного выпада, Араней, словно леопард, выпрыгнул вперед головой и, кувыркнувшись через плечо, приземлился позади секутора. Осознав, что упустил противника из виду он, в своем массивном шлеме уже разворачивался, но Араней оказался проворнее. Сеть летела в шлем секутора и, едва она зацепилась за ребра и выступы его негладкой поверхности, Араней мощным рывком отправил секутора на песок. Шлем съехал, закрывая обзор.

Через секунду на его щите уже стояла нога ретиария, а трезубец упирался в обнажившуюся шею. Секутор снял шлем и похрустел шеей, на долю которой пришелся последний могучий рывок. Бой был окончен.

Толпа еще разогревалась, да и секутор был давно знаком публике, так что его смерти требовало лишь меньшинство и Араней подал своему противнику руку, помогая подняться.

Вновь встав на ноги, секутор поклонился публике и убежал в сторону куникула, растворяясь в черном зеве его арки. Араней, под восторженные возгласы публики, остался на арене, потрясая трезубцем и размахивая сетью. Он ждал следующего соперника.

Из той же арки, где мгновения назад скрылся неудачливый секутор, показался всадник. Вонзившись в арену, он рысью проскакал круг, приветствуя толпу. Облаченный в кольчугу, он был вооружен мечом и небольшим, круглым щитом.

— Пеший против конного! Есть ли шансы у нашего Аранея? — голос эдила пронесся, эхом отражаясь от стен и сводов амфитеатра.

Толпа загудела. В углах между лестницами суетились люди — спешно принимались ставки. В заключении пари на победу того или иного бойца наживались и терялись целые состояния. Рискуя серьезными деньгами, обыватели щекотали свои нервы куда вернее, чем просто наблюдая даже за самым динамичным зрелищем.

Всадник подстегнул коня и устремился на ретиария. Тот, пригнувшись, готовился то ли уворачиваться, то ли атаковать. Не представляю, как это, должно было выглядеть для него — несущаяся лошадь одной своей скоростью и массой представляла опасность, возможно, даже большую, чем сам всадник.

Конный противник приближался. Он тоже пригнулся, занес меч и, готовясь сразить противника, слегка свесился в его сторону.

За считанные шаги до столкновения ретиарий мощным и молниеносным прыжком оказался с другой стороны от несущейся лошади и, выкинув, трезубец вперед, успел поразить всадника в ногу. Один из зубцов скользнул по колену и разорвал связку. Послышался вскрик.

Движения Аранея были так быстры, что всадник, готовящийся к удару слева, даже не успел развернуться, чтобы отразить удар нанесённый ему справа. Кольчуга, вероятно, хорошо защитила бы его от удара — трезубец, как и большинство мечей, не был заточены особенно остро, но его ноги были открыты. Лошадь заходила на второй круг.

Араней снова пригнулся, а взбешенный первой неудачной атакой и подстегиваемый болью в поврежденном колене всадник ринулся на него быстрее, чем в предыдущий раз. Мелькнуло лезвие, резкий прыжок ретиария поднял облако пыли и, когда она рассеялась, а лошадь была уже в десятке шагов, я увидел, что Араней прижимает руку к плечу. Из-под его ладони сочилась кровь — всадник смог ранить его и рассечь мышцу на плече. Лошадь шла на новый круг. Теперь оба противника были легко ранены.

Тогда Араней сделал немыслимое. Вонзив трезубец в песок он, сжимая одну лишь сеть здоровой рукой вышел на несущегося прямо ему в лоб всадника, готовясь встретить третью атаку. Всадник изготовился и, снова слегка свесившись с лошади, занес меч. Публика восхищенно улюлюкала, страстями разогревая атмосферу амфитеатра.

Вместо того, чтобы вновь отскочить в сторону, как ожидал его противник и толпа — ретиарий за несколько мгновений до столкновения бросился прямо на лошадь, рискуя попасть под копыта. Его выпад сбил с толку всадника, вновь не угадавшего сторону.

Араней выпрыгнул вперед. Мелькнула сеть, цепляясь за множество краев амуниции — всадник на всем скаку вылетел из седла и полетел в песок, упустив из рук меч, в последней инстинктивной попытке схватиться за что-нибудь перед падением.

Послышался гулкий удар тела, упавшего на песок. Словно муха, попавшая в паутину, недавний наездник, а теперь лежащий в пыли и обезоруженный, боец барахтался, пытаясь освободиться.

Араней шутливо раскланялся толпе. На его плече виднелась длинная, но неглубокая рана, из которой струйками текла вниз кровь.

В следующий миг он бросился за трезубцем и, вырвав его из песка, приставил к попавшему в сеть противнику. Тот замер.

Араней! Араней! Араней! — скандировала толпа.

Люди на трибунах ликовали, прославляя своего любимца. Виднелось и множество расстроенных лиц. Кто-то хватался за волосы. Возможно, эти люди сегодня потеряли много денег.

Гален взялся осмотреть гладиаторов. Перевязать руку ретиария не стоило никаких трудов — не потребовались даже швы. Когда Гален осматривал всадника, я предложил ему свою помощь. Учитель отказался, сославшись на трудности лечения разорванных сухожилий. Раны его не были опасными и срочными, так что снабдив его вином и водой, а также перевязав, чтобы окончательно остановить кровотечение, мы оставили его перевести дух после чувствительного падения и вновь обратились к происходящему на арене.

А сейчас, дорогие зрители, главное представление летних игр! Обещаю, что такого размаха вы еще не видели — эдил снова вышел на свой мысок, обращаясь к ликующей толпе. Постепенно стало тише и его мощный голос отчетливо слышали, вероятно, даже на последних рядах.

Воссоздавая великие победы римского духа в нашем героическом прошлом, сегодня мы увидим битву при Рокстере[74]! Легион истинных сынов Марса[75], под началом блестящего Гая Светония Паулина, на ваших глазах разобьет шестикратно превосходящие силы грязных и неорганизованных варваров, ведомых воинственной, но глупой дикаркой Боудиккой[76]!

Толпа взревела. Кто-то вставал, потрясая кулаками.

— Почему же шестикратно, могут спросить знатоки истории? — перекрикивая толпу продолжал эдил, — я вам отвечу — в таком культурном городе как Пергам мы попросту не смогли собрать так много варваров, чтобы воссоздать настоящий перевес!

Толпа захохотала. Народ перешептывался. Обещанный размах представления казался преувеличенным.

— Итак, начнем! — закончил эдил и укрылся под навесом, вернувшись в свою ложу.

На противоположной стороне от точки нашего с Галеном обзора распахнулись ворота и из них, прикрываясь щитами на манер легионеров, вышли восемь ветеранов арены, чаще всего выступавших в роли секуторов и мурмиллонов — тяжело вооруженных воинов с большим щитами, в шлемах. На этот раз, сверх обычной экипировки, на каждом был надет отменный доспех римского центуриона, включая даже поножи и массивный гребень из перьев, выкрашенных в ярко красный цвет. Стоя плотно друг к другу и сомкнув щиты, подражая настоящим войскам, они казались неуязвимыми для атак. Дойдя до центра эта уменьшенная в десять раз центурия остановилась и поприветствовала орущую толпу.

— Наши храбрые легионеры! Встречайте доблестных и непобедимых воинов — крикнул эдил. — Но кто же будет противостоять им? Подайте-ка нам с полсотни варваров!

Распахнулись еще одни ворота, с противоположной стороны амфитеатра — крыла, во внутренних помещениях которого мы с Галеном еще не были. На арену вытолкали множество обнаженных людей. Некоторые были замотаны в неуклюжие плащи, кто-то был даже босым. Выглядели они изможденными. В руках каждый из них сжимал то, что выдали им вместо оружия — лопаты, короткие дубины, неуклюжие короткие копья с кривым древком. Щитов ни у кого не было вовсе. Среди них была одна женщина. Все ее лицо и тело покрывали синяки и ссадины — она испуганно жалась к стене. Но главное — никто из них не был гладиатором! Все они, по-видимому военнопленные из Британии, были куплены и свезены как раз для летних игр, на убой и на потеху кровожадной публике.

— Жрец перестарался — процедил Гален сквозь зубы.

Как всякий врач, он не любил бессмысленной жестокости. Но приближенные к власти, нередко, не разделяли его гуманизма. Публика, к сожалению, тоже.

Трибуны взревели — такого размаха никто не ожидал. Назревала настоящая бойня! Численный перевес оказался примерно таким, как и обещал эдил. Обнаженных варваров было более четырех десятков и эта толпа, несмотря на всю неустроенность, смотрелась внушительно.

Восемь легионеров сжались еще плотнее. Не видя в точности выражения их лиц за прочными шлемами, можно было решить, что они напуганы. И лишь те, кто понимал больше, видели в этом тактику опытных бойцов.

— Всякий выживший варвар получит свободу! — насмешливо выкрикнул эдил. — Подобно тем, кто пошел за Боудиккой, боритесь до конца и, быть может, у вас получится изменить саму историю! В том числе вашу!

С соседней трибуны на доступный варварам язык переводилось все, что говорил эдил.

— Всякий же, кто откажется биться или попытается укрыться и сбежать — будет застрелен.

На верхних рядах что-то зашевелилось и из толпы плебса вперед выступили полдюжины лучников. Они дали залп и стрелы аккуратно, почти вплотную вонзились по центру арены, увязнув в песке.

Толпа несчастных северян, сперва угрюмая и запуганная, несколько приободрилась. Многие с неуверенностью смотрели на свое нелепое оружие, но с надеждой друг на друга. Призрачный, но все же какой-то шанс на победу существовал — ведь противников было всего восемь. Один из мужчин, заметно крепче других на вид, гаркнул что-то на кельтском языке и остальные медленно придвинулись, сбиваясь поближе. Они готовились.

Единственная возможная стратегия в их обстоятельствах заключалась в том, чтобы ударом, в который будут вложены все силы, немедленно опрокинуть восьмерых тяжело вооруженных противников и добить их, сбитых с ног, лежачими. В открытом же противостоянии, против ростовых щитов и доспехов центуриона лопаты, как и дубины, были практически бесполезны.

Бритты сбились в ударный кулак, размер которого действительно впечатлял. Они напряженно перешептывались. Гладиаторы-легионеры стояли в две шеренги по четверо. Повисла напряженная пауза. Воздух, словно переполняясь эмоциями, тяжелел.

Внезапный крик самопровозглашенного лидера бриттов заставил меня вздрогнуть. Толпа рванула с места в сторону невозмутимо стоящих легионеров, от которых их отделяло порядка сорока шагов.

Едва они сорвались с места, из-за щитов обеих шеренг, словно жала гигантских ос, обнажились пилумы[77] — копья, основную часть которых составляло длинное и тонкое острие, за счет продуманного баланса имеющее огромную пробивную силу. В следующую же секунду восемь пилумов устремились в гущу толпы, глубоко пронзая беззащитные тела.

Несколько человек упали. Часть бегущих за ними, запнувшись о тела соотечественников, полетели следом. В возникшей неразберихе в толпу вновь устремились восемь пилумов. Еще несколько тел, уже совсем рядом, упали на песок, обливаясь кровью. С пронзительным свистом «легионеры», почти синхронно, выхватили гладиусы из ножен. Закрываясь щитами, они подались вперед, изготовившись принять удар. Задняя шеренга подпирала переднюю, добавляя устойчивости.

Зрители на трибунах взревели — мясорубка началась.

Первый, оглушительный удар поредевшей после пилумной жатвы, но все еще плотной толпы о выставленные щиты, казалось, эхом отразился от стен амфитеатра, заставив зрителей содрогнуться. Калиги[78] — шипованные сандалии «легионеров» впились в песок, а мускулистые тела сжались словно пружины. На миг показалось, что первый ряд дрогнул, но уже в следующий миг первая шеренга, подпираемая второй, клинками пронзила первых наступавших бриттов и отбросила их, оглушенных, на напиравших сзади товарищей. Опрокинуть восьмерых опытных бойцов, усиленных массивными доспехами и амуницией, вес которой на каждом превышал вес десятилетнего ребенка, оказалось непосильной задачей.

Чуть меньше трех десятков бриттов откатились назад. Инерция атаки была утрачена — незамедлительно требовался новый план.

Внезапно, в поредевших рядах северян, я увидел знакомое лицо. Не желая верить своим глазам, я напряженно всматривался, ощущая, как внутри меня все похолодело. Одним из брошенных на убой несчастных был Киар. Его глаза, чей разный окрас я не раз подмечал, всякий раз удивляясь фантазии природы, выражали страх, отчаяние, гнев и растерянность.

— Гален! Гален! Скорее, сюда! — я закричал.

Увидев, что происходит, мой учитель попытался броситься к выходу на арену, сейчас закрытую решеткой, но двое стражей преградили ему дорогу.

— Не положено!

Тем временем бритты, осознав провальность первой тактики и лишившись бегущего впереди других лидера, перестроились и попробовали взять «легионеров» в кольцо. Растянувшись в широкий круг, они теперь стояли по одному, лишаясь преимущества в ударной мощи натиска.

Восемь «легионеров» незамедлительно перестроились. Из двух коротких шеренг они теперь сформировали прямоугольник. Лязгнули доспехи и борта сталкивающихся щитов. На арене лежали, по меньшей мере, полтора десятка тел мертвых и умирающих, а на «легионерах» не было ни единой царапины.

Можно лишь представить, с каким отчаянием и ужасом смотрели на подобную неодолимую силу жители отсталых стран, вынужденные, защищая свои земли, насмерть вставать против настоящих легионов, включавших тысячи таких и куда более опытных бойцов, чем эти гладиаторы. Шествующая под знаменами и орлами, под угрожающие звуки медной буцины[79], наводящие панику на противника, эта армада прошлась от песков Аравии до туманных равнин Британии, сокрушая и подчиняя все своей могучей воле.

Отчаянным и плохо согласованным порывом бритты бросились в новую атаку, сжимая кольцо. Ожидая нового удара их противники пригнулись, вновь наклоняя вперед закрытый щитом корпус.

Новый удар вышел намного слабее первого. Утратив инициативу, бритты беспорядочно наскакивали на «легионеров», лопатами и дубинами пытаясь прорвать глухую оборону, но нарывались на мелькающие словно молнии лезвия. Один крепкий варвар все-таки преуспел — увернувшись от лезвия гладиуса он успел схватить державшую меч руку и, дернув на себя, заставил гладиатора-легионера потерять равновесие. Не растерявшись и пользуясь внезапно возникшим преимуществом, он оглушил его мощным ударом дубины по голове. Ее массивное основание соскользнуло с усиленного ребрами жесткости шлема, но силы вложенной в удар хватило, чтобы «легионер» рухнул на песок.

Засмотревшись на внезапную победу бритт слишком поздно осознал, что стоявший рядом с оглушенным боец, уже разделался с прыгнувшим на него противником и, развернувшись, всадил лезвие прямо в спину бритта. Охнув, тот осел и замер. Кровь хлестнула из зияющей раны — клинок вышел под ребрами.

Мощным рывком за доспех оттащив потерявшего сознание соседа под защиту строя, «легионер» занял его место. Защита их слегка поредела, но после очередного натиска на песке арены корчились еще с десяток тел.

Бриттов оставалось не более полтора дюжин. «Легионеров» — семеро. Теперь они были готовы перейти в атаку.

Сомкнув щиты и устрашающе зарычав, не теряя построения — кто-то боком, а кто-то прямо — они двинулись на противника, не давая шанса зайти себе в тыл. Бритты испуганно переглянулись и стали отступать. Послышался свист и позади них в песок стали вонзаться стрелы. Предупреждение не могло бы быть красноречивее.

В отчаянном последнем рывке бритты бросились вперед. Щиты вновь приняли тяжелый удар, но не дрогнули. Истекающие кровью, изуродованные ударами тела бриттов продолжали падать на песок. Бойня продолжалась. Вот лезвие меча оборвало жизнь несчастной женщины, которой эдил отвел роль Боудикки и образу которой она ужасающе не соответствовала.

Я увидел как один из гладиаторов загоняет в угол Киара. Все еще живой, он был ранен в ногу, но не глубоко.

Рухнул еще один «легионер». С двух сторон молотя его дубинами, два бритта сумели обойти его защиту и парой крепких ударов дезориентировать. Вовремя подскочивший третий, метким выпадом лопаты в горло разорвал гладиатору глотку и тот рухнул, хватаясь за шею, из которой толчками выливалась кровь, проливаясь на песок.

Когда бриттов оставалось не более дюжины, гладиаторы, осмелев, рассыпались из построения и каждый стал биться в одиночку. Учитывая преимущество в вооружении это, вероятно, представлялось им не опасностью, а веселой игрой — их доспехи и лица были залиты кровью противников, устрашая и деморализуя оставшихся.

Толпа на трибунах исступлённо ревела. Сыпались ругательства и требования убивать бриттов все более жестоким образом.

— Долой голову! Выпусти кишки — скандировала толпа со всех сторон. Тысячи кулаков ритмично вздымались в воздух.

Город помнил весть, что в далекой туманной Британии, в которой из присутствующих тысяч зрителей едва ли кто и был, в ночном безрассудном натиске непокорных племен был вырезан крупный сторожевой отряд. Погибло несколько сотен римлян. Карательные группы из нескольких когорт жестоко уничтожили огромные массы повстанцев и захватили тысячи пленных. Часть из них сейчас и умирали на арене Пергама, в тысячах миль от родных лесов, даривших им укрытие и уверенность в своей возможности победить.

Впрочем, ни мне, ни Галену сейчас не было до этого дела. С момента нанесенного Риму оскорбления их смерть была неизбежна и помочь уже не смог бы никто. Но как здесь оказался Киар!?

Дис Патер, этот римский Аид, в сопровождении множества рабов амфитеатра, выбежал на арену. Публика неистовствовала.

Столь роскошного зрелища никто не мог припомнить! Десятки смертей, хлещущая кровь, а главное — все в назидание этим северным варварам, чьи грязные массы порой не может сдержать даже могучий вал Адриана, выстроенный, дабы прекратить их внезапные набеги.

В черном одеянии, с устрашающим молотом, мрачная фигура Дис Патера, символизировавшая смерть, собиравшую свою жатву, носилась по арене, словно злой дух, витающий над землей.

Рабы методично поднимали тела мертвых и еще живых бриттов, небрежно забрасывая на телегу. Все они исчезнут в воротах Либитины. Смерть во время игр не была чем-то редкостным, но такого числа мертвецов за один день новый пергамский амфитеатр еще не видел.

Убитого гладиатора понесли отдельно. Двоих раненных незамедлительно отправили к Галену. Бегло осмотрев их он, убедившись что их раны не угрожают жизни, крикнул мне заняться ими, а сам взволнованно бросился по коридорам подземелий арены.

Со всех ног Гален несся в сполиарий. Здесь души тех, кто еще был жив после кровавых безумств наверху, отлетали к богам. Дис Патера, ударом молота разбивал черепа брошенным Фортуной и обреченным бойцам.

Словно таким же молотом, оглушенный постигшим нас несчастьем, я мысленно оплакивал Киара, рассеянно и механически перевязывая раны тех, кто был причиной его смерти. Пусть и тоже совершенно подневольным образом. Не ты — так тебя. Судьба насмехалась надо мной.

Собственными глазами я видел, как ряженый «легионер» вспорол Киару живот и несчастный, не повинный ни в одном набеге юноша, схватившись за рану, упал в песок. Поджав колени к животу, он содрогался от нестерпимой боли и ужаса. Такая рана могла быть только смертельной.

Толпа наверху все ревела. Эдил объявлял какие-то следующие увеселения — я приглушенно слышал его громкий, эхом гуляющий в амфитеатре голос, но не разбирал слов. Не в силах сдержать захлестнувших меня чувств, я заплакал и, в попытках скрыть свою слабость перед окружавшими меня циничными палачами — выбежал из амфитеатра. Не разбирая дороги я бросился куда глядели глаза.

Не раз потом Гален рассказывал мне, как успел ворваться в сполиарий и едва не в полете остановить руку Дис Патера, намеревавшегося, согласно своим обязанностям, отправить умирающего Киара к праотцам.

Юноша часто дышал и лицо его было серым. Из страшной раны, длиною в половину локтя, виднелся сальник и клубок кишок. Киар медленно истекал кровью.

Я не видел, о чем не жалею, как Гален оперировал своего молодого раба. Еще долго, среди всех приписанных к амфитеатру работников ходили слухи, будто бы Гален на непонятном ни одному смертному языке разговаривал с богами, зачем-то упрашивая их пощадить этого юношу из варваров.

Рассказ же самого Галена был куда прозаичнее и включал в себя бормотание под нос медицинских терминов и общего размышления вслух.

Несмотря на страшный вид — рана оказалась легче, чем могло быть, хотя и оставалась смертельной. Крупные артерии не были задеты. Цел был и кишечник — лезвие, пробив кожу и мышцы, увязло в сальнике, прикрывавшем внутренние органы. Каким-то, одному ему известным образом, Гален смог удалить сальник, не задев ни его целостности ни кишок. Изливания в брюшную полость содержимого, при котором шансов у Киара не осталось бы совсем, не произошло.

Раны были тщательно промыты оксимелем, местами с прижиганием, а также перевязаны и накрыты кровоостанавливающими порошками. Изготовляя их Гален смешивал измельченную руду, вывезенную нами с Кипра с некоторыми целебными травами, названия которых я тогда еще не знал.

Киар потерял сознание и не приходил в себя. Подернутые пеленой, его разноцветные глаза закатились и он ушел в те пространства, где одни парки, богини судьбы, решают, кому жить, а кому умереть. Шансов было мало.

Как такое вообще могло произойти? Конечно, в тот же вечер мы задались таким вопросом. И ответ появился совсем скоро.

Еще при императорстве Адриана, проиграв Никону на выборах в пергамский совет, Иоаннис затаил обиду и в дальнейшем не слишком жаловал отца Галена. Прошло много лет со смерти Никона, но Иоаннис, как это бывает с людьми мстительными и желчными, считал за удовольствием отыграться хотя бы на Галене — его сыне.

Что же касается Киара — конечно, пыл юности взял верх над доводами разума и наставника, так что он продолжил свои ночные вылазки, где предыдущей ночью его и скрутили рабы Иоанниса. Тот, помня, что Киар спасенный Галеном раб с Кипра и по-своему дорог своему хозяину — велел запереть его в одном из кубикулов — маленьких комнат с глухими стенами. Тем же утром, у него была встреча со старым другом Демидом, что по вине Галена лишился весьма хлебного места при амфитеатре.

Не отличаясь особенной изысканностью, их план мести не заставил себя ждать. Думаю, он пришел в их умы самым естественным образом. Последним звеном цепочки, что мы раскрыли, стало близкое знакомство Демида и эдила игр, откуда они все и знали о готовящемся представлении с изощренной казнью бриттов. Происхождение Киара и возможность умолчать о том, кому он принадлежит, довершили элегантный сценарий устрашения.

Пергам оказался насквозь пронизан сетью интриг и самых разных группировок, которые прежде, по молодости, укрывались от неопытного глаза Галена, а теперь, с ростом его авторитета и известности, выплыли наружу во всей своей скверной полноте.

Не коснувшись лично Галена, римского гражданина, попавшего к тому же в милость у Азиарха, они ясно продемонстрировали, насколько ему стоит остерегаться длинных рук своих противников. Тем более, смертельная опасность продолжала угрожать Киару.

Я помню тот вечер, когда кризис прошел и стало ясно, что Киар выжил. Чудом, невероятным стечением обстоятельств лихорадка его пошла на убыль и серая бледность лица сменялась легким румянцем. На его животе виднелся длинный багровый шрам, который Гален регулярно смачивал крепленым вином, смешанным с медом, а также увлажнял масляными компрессами.

Как только Киар смог подняться на ноги — Гален незамедлительно устроил манумиссию — его официальное освобождение. Мы осуществили это не публично, не привлекая внимания горожан. Ведь Пергам куда меньше Александрии и, тем более, Рима — любые слухи расходились практически моментально.

С этого дня Киар стал вольноотпущенником.

— Тебе нельзя оставаться в этом городе, Киар — они пока не могут причинить вреда мне, но ни за что не смирятся с тем, что выжил ты. Послушай меня! Я помогу тебе незаметно покинуть город, а на рассвете садись на корабль — напутствовал юношу Гален.

— С остановкой в Сиракузах, где тебе не стоит даже сходить на берег, судно доставит тебя в Рим. Ну а там… одни боги тебе помогут Киар, но нет в империи места надежнее, где ты смог бы затеряться, а может даже и преуспеть. Судьба способна творить самые удивительные события! — успокаивал врач. Казалось, что в большей степени самого себя.

Киар был совершенно растерян и еще не до конца оправился, чтобы препятствовать каким бы то ни было замыслам или, тем более, проявлять собственную инициативу.

Когда под покровом ночи мы, накинув плащи с капюшоном, отвели юношу к ожидающему в повозке крестьянину, согласившемуся к рассвету отвезти его к пристани, Гален похлопал Киара по плечу и сунул ему мешочек с деньгами.

Возьми это и, Киар — он улыбнулся, глядя в глаза юноше, — попробуй выжить! Не падай духом.

Молодой кельт нервно сглотнул. Вихрь событий последнего года его жизни не смог бы перевариться умом и за много больший срок, чем был ему отведен.

— Спасибо господин, спасибо мастер! — беспокойно бормотал юноша. Его разноцветные глаза светились восхищением и благодарностью.

За миг до того, как крестьянин стегнул лошадь и повозка тронулась, Киар посмотрел на Галена.

— Я молюсь богам, своим и вашим, чтобы однажды они дали мне шанс отплатить тебе, господин. Ты сделал для меня невозможное. Намного больше, чем люди могут делать друг для друга и больше, чем я заслуживал.

Гален не успел ответить.

Вздымая пыль и громко зашуршав колесами на щебне, повозка тронулась. Кажется, Киар преуспел в изучении языка намного больше, чем мы думали.

Почти четыре года прошло с тех пор, как Гален стал архиатром амфитеатра. Годы эти были наполнены сотней случаев и историй, рассказать или вспомнить все из которых — выше моих сил. Они послужили той бесценной школой жизни и медицинского искусства, что выковала того, кем я стал к своим двадцати четырем годам, когда наполненные ветром паруса вернули меня к семье, в Александрию.

Я изрядно окреп — руки и разум мои стали сильнее и выносливее. Словно железо, я закалялся в горниле постоянных упражнений в гимнасии, в десятках операций, порой длительных. Ум же тренировал в ежедневных медицинских и философских диспутах со своим наставником — человеком, равного которому по образованности я едва ли смог бы найти.

Гален произвел подсчет и, мне остается только довериться его математической точности, но за четыре года, что он был архиатром, погибли пятеро гладиаторов, если не считать одного убитого в самое первое лето, когда проходила инсценировка сражения при Рокстере, а вернее бойня. Много ли это?

За схожий период, когда архиатром был куда более искусный в интригах, чем в медицине Демид, погибло около шестидесяти. А значит, с полсотни жизней были спасены благодаря знаниям и таланту Галена. Его особым, новым подходам к лечению, а также и общему образу жизни вверенных ему гладиаторов.

Ну, может быть, совсем небольшая доля заслуги в этом принадлежит и мне. По крайней мере, сам Гален подчеркнул, что я был ему крайне полезен, многому научился и заслужил награду за эти плодотворные годы.

Не знаю, какие гонорары получал сам Гален, но он вручил мне почти семь тысяч денариев! Двадцать семь тысяч сестерциев, выданные им в золоте, для удобства транспортировки, сложились в несколько мешочков, весьма ощутимо утяжелявших карманы моего плаща и дорожную поклажу. Взял я, правда, только половину — остальное попросил Галена сохранить до моего возвращения. Пусть при Антонинах империя и была безопаснее для путешественников, чем в любой другой период своей длинной истории, но за эти деньги риск лишиться головы был более чем осязаем. В Александрии, чтобы заработать такую сумму, мой отец потратил бы, почти вдвое больше времени!

Так что теперь я мог с гордостью возвратиться к семье, которую не видел пять долгих лет. Возмужавшим, независимым и, главное, нашедшим себе достойное занятие. Конечно, не навсегда — мне предстояло еще научиться очень многому.

Мы условились с Галеном, что через полгода, или немногим больше, отдохнув в кругу семьи и подарив всем родным дорогие подарки, я вернусь в Пергам и продолжу свое обучение. Но судьбой было уготовано иное.

Вспыхнула война с Парфией, могущественной империей и давним врагом Рима. Уже находясь в Александрии, я получил письмо от Галена, где он в спешке и несколько сумбурно рассказывал обо всем произошедшем, включая упразднение игр в амфитеатре и серьезные беспорядки в городе. Наступали тяжелые времена.

Получив известие о смерти императора Антонина Пия, парфяне, полагая смену власти отличным моментом для коварных планов, вторглись в Сирию. Свергнув римского наместника, они устроили кровавую резню. Глубоко возмущенный и взбешенный их бесчестием, глава Каппадокии — соседней римской провинции — Марк Седаций Севериан, с одним легионом во главе пришел на подмогу, но в трёхдневном сражении при Элегее, стоявшее насмерть римское войско медленно истекло кровью и было полностью уничтожено, а сам Севериан бросился на меч. Врагов было чудовищно много.

Тут и там происходят бесчинства перепуганной толпы, писал Гален. Многие аристократы бежали. Контроль над Азией, столь близко находящейся к местам вторжения парфян, всерьез пошатнулся. Разгоралась паника.

Пристроив нуждавшихся родственников и друзей на корабли, отправлявшиеся в безопасные гавани, сам Гален собрал все необходимое и выдвинулся в Рим.

Я держал в руках папирус, исписанный почерком учителя, выдававшим его спешку и волнение. На нижней кромке зияло выразительное пятно, словно он случайно разлил чернила и край папируса угодил прямо в лужицу. Имей Гален достаточно времени, он бы, конечно, переписал все на чистом. Зная его педантичность — это было лишним доказательством серьезности ситуации и той вынужденной спешки, что была спутницей всех принятых решений.

Я отложил свиток и тяжело вздохнул. Шум Александрийских улиц за окном нашего дома, совмещенного с лавкой отца, казался таким же, как и прежде. Разбитые легионы, бросающиеся на меч наместники и городские беспорядки — все это было где-то там, далеко-далеко. Однако, где бы ни происходили события — как и всей Империи, они касались меня самым чувствительным образом.

Тепло принятый семьей обратно, я искренне радовался, что отец гордился мной. Старший брат Луций крепко пожал мне руку. Зрение все чаще подводило отца и брат теперь взял на себя почти все управление семейным делом, так что с головой погрузился в заботы.

Второй мой брат, Гней, пару лет назад уехал обучаться риторике и другим премудростям в Анций. Там у отца был старый знакомый, любезно согласившийся принять пытливого юношу. Мечтой его стали публичные выступления в суде и, как рассказывал хохоча отец, Гней зачитывался Цицероном все время до отъезда и по вечерам произносил знаменитые речи так рьяно, что теперь даже юная Гельвия могла бы процитировать парочку на память.

Ну а сама Гельвия, моя младшая сестренка — эта хитрая нимфа со смехом бросалась мне на шею и упорно звала Эскулапом[80]— римским братом Асклепия у греков. Признаюсь, впервые за ужином услышав из ее уст такое сравнение, я густо залился краской, на потеху всего нашего небольшого семейства.

Семья — как много тепла и радости в этом слове. Как дороги они все моим сердцу и памяти. Сейчас, когда почти полвека спустя я пишу эти строки, никого из них уже нет на свете. Боги отмерили мне больше, чем моим родным, и лишь им одним известно, для каких деяний.

Но тогда, в ту раннюю пору, когда мне шел лишь двадцать пятый год, я беззаботно и искренне радовался своим первым успехам и, вскоре после письма Галена, принял важнейшее для всей своей дальнейшей жизни решение. Решение, иного которому я не мог себе представить.

Я отправился в Рим.