Тень Галена

ГЛАВА IV Вечный город

Уже несколько дней я пытался найти хотя бы одного александрийского капитана, кто готовил бы судно, чтобы отправиться в Остию — главные морские врата и гавань Рима. Находясь в самом устье Тибра, на берегах которого за многие века выросла столица будущей Империи — при Траяне Остия обзавелась новым портом.

Тщетно — жалуясь на погодные условия, все, кого мне доводилось спросить, откладывали плавание на долгие месяцы. Судоходный период к концу октября традиционно умирал и, если бы мне не повезло — пришлось бы ждать попутного судна по меньшей мере до весны. Или же долгие месяцы добираться по суше, но такой поход таил в себе множество опасностей, равно как и неудобств.

Шел седьмой день после октябрьских ид. Учитывая расстояние между Остией и Александрией, какое при скорости не более пяти узлов в час возможно было преодолеть недели за две с 138 половиной — шансы найти отважного капитана, готового рискнуть и отплыть в межсезонье, были невелики. Нужен был кто-то опытный и готовый остаться на зимовку в Риме или поблизости.

Тем не менее, корить за промедление мне было некого — отправиться раньше я бы не смог. В Александрии меня задержали обстоятельства чрезвычайной важности — заболел наш отец.

Как-то вечером, после неудачной сделки он вернулся домой с трясущимися руками. Лицо было багровым, словно он был взбешен. Только отец, напротив, был вялым, жаловался, что его голова вот-вот расколется, словно от пульсирующего внутри молота, а когда мой брат, первым встретивший его в атриуме, предложил воды — отца обильно вырвало.

Страшно взволнованный, я осмотрел его и прощупал пульс, судорожно пытаясь вспомнить, на что учил меня обращать внимание Гален. Толчки были необычайно сильными и частыми, словно мой пожилой отец перезанимался в гимнасии.

Я припомнил похожий случай в Пергаме, среди местной знати, у вернувшегося с охоты старика, загнавшего и себя и лошадь в погонях за лисицами. В памяти не вовремя всплывали его бормотания, когда старик нахваливал лисье мясо.

— По осени оно необычайно нежное, потому как лисы натрескаются перебродившего винограда… — рассказывал старый охотник, тяжело дыша, с таким же пунцовым лицом, пока Гален готовил скальпель. Вскоре врач рассек одну из жил на его руке.

— У таких пациентов избыток крови, Квинт — запомни эти признаки. — Старость частый спутник подобных недугов, но случаются они и с людьми помоложе. Особенно у неравнодушных к дарам Диониса, чье лицо приобретает цвет столь любимого ими винограда куда раньше отведенного срока — подробно комментировал тогда Гален.

Заподозрив, что вызванное чередой торговых неудач нервное потрясение могло оказать похожее влияние на моего отца, я взял на себя смелость и, не буду врать, с трясущимися от волнения руками, рассек одну из жил, подставив кувшин. Темной струей потекла кровь. Густыми, частыми каплями она изливалась и исчезала на дне. Отец откинулся на подушках и прикрыл глаза.

Через несколько минут кода его кровь заполнила уже с половину кувшина, я увидел, что отец стал заметно бледнее и спешно остановил кровотечение крепкой, давящей повязкой, как учил Гален. Затем я принес ему воды, позаботившись, чтобы она была самая чистая. Отец тяжело дышал, но смотрел на меня с гордость, благодарностью и, выпив сколько мог, вскоре заснул.

На утро он проснулся бодрым и спокойным. Его совершенно ничего не беспокоило. Еще пару недель, ради пущей уверенности, я внимательно наблюдал за его состоянием, но не о чем было тревожиться. По всей видимости, решение пустить кровь оказалось верным — отцу стало намного лучше. Мое обучение приносило первые заметные плоды.

В тот день, когда я вновь потерпел неудачу с поиском попутного судна в порту, я поднимался по улочкам Александрии, следуя в сторону Канопского проспекта. От главной улицы города я собирался свернуть домой, на идущую перпендикулярно улицу торговцев тканями. Проходя мимо длинного кирпичного дома, окна которого были плотно занавешены — вероятно, лупанария, где моряки и прочий портовый люд находили любовь за несколько монет — я чуть было не оказался сбит с ног вылетевшим из дверей здоровяком.

От густоты алкогольных паров в его дыхании опьянел бы и сам Бахус! На мускулистых руках красовались солидного размера браслеты, инкрустированные камнями. Лицо вусмерть пьяного показалось мне смутно знакомым и я присмотрелся, пытаясь понять, где бы я мог его раньше видеть. Спустя всего несколько мгновений я понял — это был Антиох.

Друг Галена и капитан торгового судна, с которым я виделся лишь однажды, почти шесть лет назад. Забыть такого колоритного наварха было делом сложным, а вот он, напротив, совсем не узнал меня. За прошедшие годы я заметно возмужал и окреп, да и виделись мы лишь единожды, когда я был совсем незрелым юношей.

— От этих жадных шлюх выполз бы с пустыми карманами сам Крез — Антиох пронзительно икнул и сплюнул. — Это же грабеж! А ты как думаешь? Приласкал уже голубку? — он взглянул на меня и, шатаясь, попытался опереться на мое плечо.

— Здравствуй, Антиох! — я поддержал его, чтобы заплетающиеся ноги не уронили его грузное тело в грязь.

Капитан изрядно напрягся, услышав свое имя и я заметил, как метнулась куда-то под одежду смуглая рука. Словно вмиг протрезвев, он отшатнулся от меня. Плащ его съехал в сторону и в вечерних сумерках блеснуло лезвие.

— Мы знакомы? Назовись! — его глаза испытующе рассматривали мое лицо, пытаясь припомнить.

Кажется, я напугал его.

Как и всякий человек, за долгие годы бурной жизни наживший немало врагов, капитан привык быть на чеку и не ожидал ничего доброго от тех, кого не мог вспомнить. Особенно, если они вдруг узнавали его самого.

Через полчаса мы сидели в таверне и ждали, пока служанка принесет нам второй кувшин вина.

— Латал этих бездельников, что кромсают друг друга на потеху толпы? Ах Гален — я ждал от него большего! — досадовал Антиох, узнав от меня в кратком пересказе все, чем мы с Галеном занимались в Пергаме. — Ну а где же он теперь?

— В Риме. Он отправился туда, едва вспыхнули беспорядки с начала войны. Гладиаторов распустили. Лечить крестьян, да пару знатных особ, что еще остаются в Пергаме — мелковато для такого врача, как Гален.

— Н-да, парфянские псы…эта скверная война… — задумчиво стучал пальцами по столу Антиох. — И что же? Тебе надо в Рим? К нему?

Я кивнул.

Антиох неспешно озирался, рассматривая сидящих за другими столами. Ему нужно было что-то взвесить и обдумать.

Было шумно, пахло прогорклым маслом, вином за пару ассов и подгоревшей курицей. В дешевую предпортовую таверну мы зашли лишь потому, что капитану понадобилось срочно промочить горло — неважно чем. Тут и там сновали пьяные компании. Пару раз наш стол чувствительно задели местные задиры и кувшин с вином опасно покачнулся. Молниеносным движением Антиох удержал его от падения, бросив в сторону провокатора такой взгляд, что тот предпочел немедленно ретироваться за соседний столик.

— Завтра я обговорю с парнями — может за повышенный риск мы урвем изрядный барыш, доставив пшеницу, масло и шелк от тех неудачников, кто просрал шанс отправить партии раньше. Ежели выйдет — возьму на борт и тебя. Так и быть. В долг старой дружбы с Галеном, конечно — не обольщайся — Антиох весело подмигнул мне.

Я благодарно кивнул.

— А сейчас, давай-ка выпьем! Квинт, говоришь? Ну, рассказывай, чему он там тебя научил. Удиви старика! Мне тут повадилась досаждать одна дрянь — может, взглянешь?

Не дожидаясь моего согласия Антиох приподнял край туники и над коленом я увидел небольшую, покрытую гнойной коркой язву.

Через несколько дней, тяжело нагруженная онерария[82] вышла из гавани Александрии. Позади остался величественный Фаросский маяк. Дым от его огня столбом поднимался вверх, исчезая за редкими облаками.

— Странно, что боги еще не разломали ваш светильник, если где-то там Олимп и вы воняете дымом прямо Зевсу в ноздри — ворчливо комментировал Антиох, шествуя по палубе и раздавая приказы матросам из команды. Прямоугольный парус на грот-мачте, треугольный там же и маленький на фок-мачте надулись, принимая в объятия бодрый осенний ветер. Сложенный из оливы и дуба, просмоленный корпус корабля протяжно заскрипел и, вздымая пену, понес нас в открытое море.

Вид мельчающего города, остающегося далеко позади, был невероятно красивым.

Терракотовые крыши блестели, сливаясь в единое охровое полотно, где-то вдалеке возвышающееся над глубокой морской синевой. Вода бурлила под килем, словно разговаривая с кораблем. Из-за тучи выглянуло солнце и в туманной пелене соленых брызг за кормой заиграла радуга.

Наше путешествие прошло на удивление легко.

Выйдя из Египта в направлении Кипра, мы обогнули остров с запада, прошли вдоль южного берега Малой Азии до Родоса, затем проплыли Малейский мыс на юге Пелопоннеса и дальше следовали в сторону южной Италии.

Ни шторма, ни бунты, ни пираты, время от времени все-таки чинящие беспредел в водах Империи, не помешали нам дойти до порта назначения — Остии.

Сейчас я уже мог разглядеть его очертания — накренив корпус и ловя ветер мы вот-вот собирались войти в главные водные врата ойкумены[83].

Сзади подошел и оперся о борт Антиох.

— Так я тебе скажу Квинт — любуйся, ведь этому городу не долго осталось.

Я вопросительно взглянул на капитана. Город и порт выглядели величественно и нерушимо. Отстроенный Траяном после неудачного проекта Клавдия, он поражал масштабом и продуманностью мелочей.

— Море… оно уходит отсюда — мелеет. Мне видно это. Я многое знаю — Антиох постучал себя пальцем по лбу.

— Пройдет век, два, ну самое большее три — и все. Траянов порт немного отсрочит неизбежное, но от судьбы не сбежишь. Мойры уже перерезали эту нить. Уйдет и Посейдон. Скоро. Не по меркам людей, так по мерке городов. Но на наш век хватит!

Антиох выпрямился, хлопнул меня по плечу и зашагал по палубе, покрикивая на зазевавшихся матросов.

Когда мы вошли в громадный шестиугольный порт, длинным каналом соединенный с морем и Тибром, я не смог заставить себя поверить капитану. Город жил, работа кипела, а вода стояла очень высоко. Последние в этом году суда, прибывшие со всех уголков Империи, день и ночь разгружались, затаривая длинные вереницы складов.

Товары оттуда хлынут в столицу и далее по разветвленной цепочке дорог, густой вереницей летящих через весь Лаций[84], соединяясь в Риме.

Вспоминая отказы александрийских капитанов, я с искренней благодарностью предложил Антиоху 40 денариев, но он не взял ни одного и поблагодарил за вылеченную язву. Методично и на протяжении всего плавания я припаривал ее, следуя четким галеновским рецептам.

Это сработало!

— Нажрись на них лучше как следует, Квинт, за мое здоровье! И обними покрепче пятого сына Асклепия, когда тебе удастся его разыскать. Сам то я начал бы поиски со столичных лупанариев, видит Зевс, но тебе порекомендую пошарить по библиотекам — Антиох рассмеялся.

Намекнув на важные дела в Анции он, прямо из порта, взял лошадь. При должной выносливости скакуна Антиох оказался бы там уже к вечеру. Где-то там же был сейчас и мой брат, оттачивающий ораторские приемчики — хорошо было бы его навестить, подумал тогда я.

Пройдя через шумный город, полный снующих тут и там матросов, грузчиков, зазывающих в свои объятия шлюх и мрачного вида солдат, сторожащих склады, я договорился о повозке и, в компании пары торговцев, выдвинулся в Рим.

В пути мы отлично побеседовали, в основном о сортах вина, в которых я тогда решительно ничего не понимал и о типах пряжи, в которой я, напротив, разбирался отменно. К несчастью, соскочив с булыжника, у повозки треснуло одно из колес, так что к городу мы прибыли лишь к полуночи. В темноте я смог разглядеть только мощные стены, когда мы подъехали к воротам и беседовали с конвоем городской стражи.

Оказавшись в городе, я попрощался со своими случайными спутниками, спешащими переночевать к своим друзьям, и оказался перед выбором, где провести эту ноябрьскую ночь. Было зябко и я, кутаясь в плащ, натужно тащил свой чемодан с основными пожитками, моля богов, чтобы никто не решил меня в такой темноте ограбить. Сделать это для матерых столичных головорезов было бы, пожалуй, даже слишком просто.

Не стремясь испытывать терпение Фортуны слишком долго, я сунулся в ближайшую таверну, над которой возвышалась шестиэтажная инсула[85], пугающая своей высотой. Темный облик ее нависал надо мной, словно громадное, исполинской толщины дерево. Из темных недр, правда, прислушавшись можно было различить вполне земные звуки — женские стоны, чью-то замысловатую брань и плач грудного ребенка.

Свободной оказалась лишь комната на пятом этаже и я, заплатив повышенную цену за срочность, отдал денарий и практически наощупь поднялся по лестнице.

Совсем скоро Морфей уже принял меня в свои бархатные объятия.

Солнечные лучи, играя, сделали пробуждение очень ранним. Я выглянул в прорезь окна, откуда меня обдало прохладной свежестью раннего утра — город был покрыт туманом. Несмотря на высокий этаж ничего невозможно было разобрать за молочной пеленой, окутавшей все здания и улицы Рима.

Еще в Александрии получив от Галена новое письмо, любезно отправленное мне из Македонии, я знал, что мне предстоит найти. Гален писал, что остановится и временно разделит крышу с одним старым другом — Тевтром, который живет в районе Сандалиария, что недалеко от храма Мира у Форума[86] Веспасиана. В этот же район, писал Гален, видимо цитируя Тевтра, входит долина между Эсквилином и Виминалом, Субурой и Циспием. Откуда иначе, он мог бы знать все эти тонкости, находясь еще только в Македонии…

Там продаются тысячи и тысячи книг, а рабы-либрарии царапают папирусы, поскрипывая стилами, почти не прерываясь даже на сон. Богатейшие книжные лавки вдоль Форума известны всякому интеллектуалу империи. Иди до Храма Мира, а оттуда на северо-восток.

Так закончил свое письмо мой учитель.

Понятно не было решительно ничего, ведь последним в нашем роду, кто еще видел Рим собственными глазами, был мой дед.

Зато совсем скоро я смог расспрашивать о дороге у многочисленных горожан, высыпавших на улицы и даже создававших заторы в узких переулках или на улицах, размытых недавними дождями. Пробки из людей — извечная проблема крупного города — я нередко встречал такие и в Александрии. Хотя выстроенный указом Александра Македонского город был спланирован на бумаге, а не разрастался хаотично и веками, так что проблема заторов куда острее чувствовалась именно здесь, в Вечном городе. Скорость и удобство передвижения, таким образом, были своеобразной данью его древности.

Нанятый за пару сестерциев носильщик здорово помог мне с чемоданом, снимая лишний груз. Теперь я мог расправить плечи и вдоволь насладиться красотой и величием Рима. А восхититься было чем!

Пройдя по просыпающимся улочкам, наблюдая как открываются лавки с пряностями, одеждой, мясом, хлебом, вином и бесчисленными прочими спутниками каждого жителя Рима, я подмечал огромные инсулы, возвышавшиеся над улицами. Все предыдущие века Рим так безудержно рос, что о переполненности зданий, наспех возводящихся из глины, кирпича и дерева, а также о стоимости их аренды, по всей Империи ходили легенды. Купить же собственное жилье могли позволить лишь немногие счастливчики. Однажды отнести к ним и себя я, конечно же, в ту пору даже не помышлял.

Цена за нескольких комнат на втором или третьем этажах, где селились приличные семьи, могла доходить до сорока тысяч денариев, а отдельный дом для людей более благородных сословий, вполне мог обойтись в сто, а то и двести тысяч денариев серебром. Многие богачи жили в домах за два, пять, даже десять миллионов сестерциев — большинству не хватило бы и ста жизней, чтобы купить нечто подобное.

Безумие! Одно наличие такого дома или загородного поместья уже могли создать тот ценз, что позволял входить в сенаторское сословие — миллион сестерциев. Конечно, абсолютному большинству они доставались лишь в наследство и бережно передавались внутри рода, из поколения в поколение, вместе с прочими титулами, регалиями и статусом в нашем сложном, иерархичном обществе.

По мере того, как я продвигался в сторону указанного мне в письме Галеном таинственного Храма Мира — улицы становились шире, а дома роскошнее и шире. Вынырнув из-за поворота на широкий проспект, я оказался сражен представшим перед моим взором зрелищем.

Справа раскинулся громадный амфитеатр Флавиев[87] — старший брат пергамского амфитеатра, который казался больше и роскошнее его в несколько раз, завораживая своими размерами. Выложенный из блоков травертина — известкового туфа, он величественно возвышался над городом, в веках прославляя династию Флавиев, при которых и был построен на месте уничтоженного Золотого дома Нерона. Я слышал, много пленных иудеев после завоеваний Тита, сына Веспасиана, укрепили его фундамент своими костями. Доля всех, кто проигрывал Риму в войнах, была незавидной.

Бесчисленные статуи украшали аркады на каждом этаже облицованного мрамором могучего фасада. Гигантская статуя из бронзы красовалась рядом, бросая блики в свете восходящего солнца. Греческий архитектор Зенодор совершил невозможное и теперь, выше роста двадцати мужчин, статуя прославляла бога Солнца Гелиоса, чтобы стереть память о ненавистном Риму Нероне, который и воздвиг этого исполина в собственную честь. Косметические упражнения с головой статуи оказались совсем не так сложны.

За амфитеатром я увидел очертания огромных терм Траяна. Проходящий мимо молодой мужчина шел как раз к ним и, когда я спросил его о Храме Мира, он бодро замахал рукой указывая куда-то влево. Я был где-то поблизости и, с его слов, мой путь уже не должен был занять много времени.

Охотно веря местному жителю я все же решил повременить. Прежде чем встречаться с учителем и, тем более, его римскими друзьям, мне непреодолимо захотелось погрузиться в горячую воду терм, чтобы смыть всю накопившуюся грязь. Неловко было бы обнять Галена, воняя всем, чем я только успел пропитаться с самого дня, когда отбыл из Александрии.

Подумав о впечатлении, какое удалось бы произвести, я поежился и, выхватив взглядом маячившие впереди колонны, я уверенно зашагал к термам.

Едва я вошел, заплатив и протискиваясь вместе с очередью из многочисленных желающих, перед моими глазами раскинулся огромный бассейн — словно затопили водой целую городскую площадь. Казалось здесь могли бы купаться разом несколько сотен человек!

По периметру бассейн украшали роскошные колонны. Там же, в многочисленных помещениях разных форм можно было найти все, что только понадобится — библиотеки, залы для бесед и отдыха, палестры для занятий гимнастикой и роскошные, пышные цветники. Термы были излюбленными местами для проведения досуга и зимой, во время холодов, они способны были выиграть не только у Форумов, но даже у амфитеатров и самого цирка!

Комнаты для массажа, парилки и укромные места для плотских утех перемежались с залами, где сидя по пояс в теплой воде велись философские диспуты, создавались политические союзы и заключались торговые сделки. Термы оказались целым городом, призванным сполна удовлетворить любые прихоти даже самого взыскательного горожанина. Состоятельный человек в самом деле мог найти здесь все, что пожелает, но всякий знакомый с термами знает, что и для самого бедного вход всегда обходился недорого. Меньше, чем за пол сестерция каждый мог получить в свое распоряжение горячую воду и привести себя в порядок. Может быть без массажа, эпиляции и других, не менее деликатных процедур, но термы Рима были по настоящему демократичным заведениями, доступными всякому.

Блаженствуя телом, я разогрелся в тепидарии[88], температура которого могла бы сравниться с солнечным днем нашего александрийского лета, а затем отмок и хорошенько пропарился в кальдарии[89] — самом жарком из залов терм.

Погружаясь в горячую воду, я с любопытством разглядывал прочих посетителей, которым, впрочем, не было до меня никакого дела. Чего нельзя было сказать о рабах-бальнеаторах, настойчиво предлагавших мне за скромную плату промять мышцы и умастить благовонными маслами.

Долгая дорога и тяжелая поклажа изрядно закрепили мои суставы, так что в конце концов я согласился на их искусительные призывы и весь следующий час хрустел костями в умелых руках, прославляя Волупию. Богиню земных удовольствий, что сегодня так любезно приняла меня в свои объятия.

Через череду мгновений, которым я желал бы длиться вечно, завернутым в полотенце я вышел из комнаты, где бальнеатор натер меня душистым маслом с запахом сандала и корицы. Сделав пару шагов и, едва не поскользнувшись на мокром мраморе, в одном из бассейнов мне бросился в глаза знакомый профиль. Кудрявая голова Галена, вместе с плечами, возвышалась над водой, обращенная в сторону собеседника, примерно его же возраста, может быть чуть моложе.

Вот это удача, — подумал я, — не искать их по всему Сандалиарию, или как его там называют, а натолкнуться вот так, сразу! Наверное, второй мужчина рядом с ним это и есть Тевтр — сразу догадался я.

На лбу молодого собеседника Галена виднелся старый шрам, словно его задели клинком или он глубоко поранился о камни. Он смотрелся очень худощавым и несколько сутулым. Между лопаток я даже мог видеть очертания позвонков под кожей, когда он двигался. На его фоне, всегда стройный Гален, главным советом по питанию от которого было «выходить из-за стола слегка голодным», смотрелся заметно крепче.

Осторожно и без шума, я попытался зайти к ним со спины, чтобы неожиданностью удивить Галена. Мое сердце забилось сильнее от предвкушения долгожданной встречи. Как-никак именно Гален выковал из меня врача, а в какой-то степени и оказал влияние под стать старшему брату. Подумать только — почти шесть лет мы были рядом. В Александрии, путешествуя по Иудее, на Кипре, на Лемносе и, наконец, дольше всего в Пергаме — все эти долгие годы мы были почти неразлучны.

Подойдя ближе, я расслышал ругань — ни с чем нельзя было бы спутать звонкий голос Галена.

— Будь он проклят! Старое пугало и поддакивающий прихвостень! Да быть того не может, чтобы этот идиот и впрямь учился у великого Квинта!

— Остынь, друг мой, они не стоят этого — остынь! — Тевтр, чей голос был удивительно низок для столь хрупкого на вид тела, пытался успокоить разгневанного врача.

— Остыть? Не кажется ли, что придя в термы мы выбрали худшее место, чтобы я мог остыть?! — не раздумывая парировал Гален.

На миг повисла тишина, а потом мы втроем рассмеялись. Головы Галена и Тевтра резко обернулись ко мне.

— Квинт! Ты ли это? Неужели уже здесь?!

Мы сердечно поприветствовали друг друга. Испытывая некоторую неловкость в присутствии нового человека, я все же приобнял Галена, а Тевтру крепко пожал руку и представился.

— А я Ульпий Тевтр — наслышан о тебе от Галена — ты его первый ученик? Ну и каково тебе? — Тевтр радушно улыбнулся и подмигнул мне.

По характерному родовому имени я понял, что вероятно его отец, а может дед, получили римское гражданство при императоре Траяне, в термах которого мы сейчас и находились. По тому же нехитрому принципу, что Гален носил родовое имя Элий, дарованное его отцу Публием Элием Адрианом. И за что же? За постройку храма Траяна в Пергаме!

И не тесно же грекам среди римских императоров — подумал я, едва не рассмеявшись собственным мыслям. След римского владычества в именах образованных и богатых греков приятно щекотал мой патриотизм и я наслаждался этими ощущениями, хотя едва ли хоть один врач сможет сказать, в каком именно органе такой патриотизм обитает.

Мою улыбку и радушие Гален с Тевтром приняли на свой счет, что впрочем было вовсе недалеко от истины — мне отрадно было вновь встретиться с учителем.

Плюнув на то, что я уже натерт маслами, я вновь погрузился в горячий бассейн, присоединяясь к старшим товарищам. Смывая с моего тела благовония, горячая вода быстро наполнила воздух ароматами сандала и корицы.

Тевтр был одноклассником Галена — в юности в Пергаме они вместе обучались аристотелевской логике у Эвдема — богатого и чрезвычайно влиятельного грека родом из Афин, знавшего множество близких к власти чиновников и странствующего по всей Империи. Философ из перипатетиков, среди множества школ мысли он отдал предпочтение Аристотелю.

Много в ту пору было риторов, философов и софистов, а иначе говоря богатых интеллектуалов, кто выбирал для себя путь странника, набираясь мудрости, а с ней и связей по всей необъятной империи. Да и почему бы человеку, с рождения лишенному необходимости зарабатывать на свой хлеб, не проводить жизнь в подобных поисках истины и собственного предназначения? Со времен первого принцепса Августа империя стала вполне безопасна, просторами и тайнами своими притягивая сотни тысяч путешественников и пилигримов.

Последние годы Эвдем жил в Риме, время от времени разъезжая по окрестностям — Лацию.

Как раз его, как скоро выяснилось, Гален с Тевтром и дожидались. Эвдем, друг отца Галена, захворал и общий их товарищ по пергамской учебе — Эпиген, обещал привести его, дабы врач мог расспросить о самочувствии философа.

Обилие новых имен сбило меня с толку, но очень скоро я запомнил их всех по тем неотъемлемым чертам, что часто можно приметить за всяким новым знакомым.

Пока мы ждали, Гален вновь продолжал неистовствовать.

— Представляешь Квинт, этот старый осел, которому пошел уже восьмой десяток — Марциан, на пару с Антигеном, который захапал себе, как говорят, все сливки римского общества, смеют принимать меня за начинающего и высмеивать идеи, которые предлагал еще Гиппократ!

Ничего не понимая, я попросил Галена или Тевтра рассказать мне историю с самого начала, чтобы проще было судить о произошедшем.

Пока раскрасневшийся Гален, то ли от горячей воды, то ли от бешенства, тяжело дышал и бросал испепеляющие взгляды — Тевтр вкрадчиво начал рассказывать.

— Одна особа из аристократических кругов, весьма юная и благородная, страдала многокровием.

— Не многокровием, что за вздор! Плеторическим[90] синдромом — встрял Гален, но Тевтр дипломатично сделал вид, что ничего не замечает и продолжил.

— У нее были задержки менструаций, лицо с нездоровым румянцем, головные боли и…

— Да Аид с ними, с болями! Ей необходимо было немедленно делать кровопускания, причём регулярно! А этот злобный старикашка отвергает их с таким пылом, будто ему запретил их лично Эразистрат, учеником которого он себя и величает — Гален не мог смириться с неспешность изложения своего друга и вновь вырвал слово.

— И конечно, когда меня с таким упорством игнорировали, девушка вскоре умерла, харкаю кровью. Жуткое зрелище — жалко ее, совсем же молодая еще была! — закончил он.

Тевтр элегантно устранился от спора, поднял руки ладонями вперед, улыбнулся и опустился в горячую воду до уровня глаз, задорно пуская пузыри.

— А этот Антиген! Он набросился на меня, будто я умолял его стать мне учителем и чуть там же не избил.

Вынырнувший Тевтр неловко кашлянул.

— Чуть не избил? Друг мой, да я едва сдержал твою руку, когда ты собирался огреть старика по макушке! Не то чтобы он не заслуживал такой участи но, справедливости ради…

Худощавый друг Галена со шрамом на лбу не успел договорить. В окружении нескольких человек к нашему бассейну бодрым шагом направлялся пожилой, но бодрый мужчина.

— Эвдем! Ты словно бы и годом старше не стал! — первым вылез поприветствовать старого своего учителя-перипатетика Гален.

Эвдем внимательно оглядел нас, словно о чем-то размышляя. Наверное, ему было слегка за шестьдесят. Годы уже давили на его плечи, но глаза блестели живейшим умом и задором.

Он вдруг улыбнулся и вкрадчивым голосом процитировал:

Повисла пауза.

В следующее мгновение арочный свод над бассейном содрогнулся от громкого хохота восьмерых мужчин.

— Да-да, какой заразе тебя взять? Ты уже поправился от всех, каких можно — смеялся Гален.

С Эвдемом пришел уже упомянутый моими новыми знакомыми Главкон, а также трое рабов, таскающих его поклажу, книги, масла и прочий довольно примечательный скарб.

Ну-ну, старик, ты преувеличиваешь! — похлопал Эвдема по плечу Гален. — Кашель?

Эвдем крякнул и стал осторожно спускаться в воду, рукой подав знак, что о болячках разговор пойдет позже. Кожа на его руках дрябло болталась. Я подумал тогда о немилосердности времени к нашей телесной оболочке. Но старик держался намного крепче, чем выглядел.

Окунувшись в воду он шумно выдохнул и спиной откинулся на закругленный мраморный бортик, раскинув руки на его края для опоры. Поза его тела излучала привычную властность.

— Так ты что же, Гален — пошел в политику, как хотел Никон? — весело спросил он. — Приехал в Рим, чтобы стать сенатором? — глаза его смеялись.

Я заметил, что Гален на мгновение смутился, но быстро нашелся и рассмеялся в ответ.

— Много воды утекло, Эвдем. В ее бурные потоки ненароком попали и мои политические амбиции — Гален улыбался несколько натянуто.

— Отчего так? В чем же осознал свою энтелехию[91]? Неужто как я, хочешь быть бродячим философом? — Эвдем усмехнулся.

— Нет — я врач — в голосе Галена я услышал нотку гордости.

Старый философ присвистнул.

— Тут в Риме врачей… всякий кто назовется — тот и врач. Рабы в основном. И тут не Пергам, там-то не затеряешься — в Риме даже если ты полный идиот — завтра про тебя уже забудут. Новые ряды пациентов заполонят атриум. Здесь никто никого не знает, город слишком велик…

Эвдем изучающе смотрел на Галена.

— Меня — узнают — Гален произнес это коротко и твердо. Все присутствующие бросили на самоуверенного мужчину оценивающие взгляды.

Нисколько не смутившись Гален расправил плечи, в ответ рассматривая окружающих.

— Не сомневаюсь, Элий Гален — в конце концов, к службе Асклепию тебя ведь привел сам Никон. Просто знай, что в Риме не будет просто. Вот я, например, сейчас как раз страдаю от какой-то приставучей заразы, терзающей меня уже прискорбно давно. Взялись меня, значит, лечить два лучших врача, возможно всей империи — у них весь сенат, похоже, лечится. Марциан с Антигеном, может слышали. Так вот и что же вы думаете…?

Я отвлекся и не слышал, как Эвдем закончил вводную часть рассказа — во все глаза я смотрел на Галена. Красный цвет равномерно поднялся, охватив все его лицо и исчезнув в темных вьющихся волосах, которые словно бы даже слегка приподнялись. Кулаки его под водой сжались, а глаза метали столь выразительные искры, что я возблагодарил Юпитера, что мы в термах среди воды, а не возле сухостоя в поле. Не миновать бы пожара!

Эвдем снова рассказывал какую-то забавную историю, словно на ходу извлекая их из бездонного колодца памяти.

Когда раскатистый хохот смолк, а в этот раз вместе со всеми смеялся и Гален — Эвдем заключил:

— Вот таковы и есть все врачи Рима.

— Эвдема мучает лихорадка, появляющаяся ни с того ни с сего в некоторые дни — важным тоном, словно судебный защитник, заговорил Эпиген.

На вид можно было решить, что он на несколько лет младше Галена и Тевтра но, кажется, они были раньше знакомы, а может и учились вместе. Высокий, с глубоко посаженными глазами — в его внешности не было чего-то особенно выразительного. Я запомнил лишь пальцы — очень длинные, словно у музыканта. Вид этих рук говорил, что их обладателю совсем неведом тяжелый физический труд. Вряд ли он сам врач — скорее просто интересуется медициной — я слышал, что это становится все популярнее в кругах римской интеллектуальной элиты, а особенно среди людей с происхождением и средствами.

— Да, ломает, скверно мне приходится, но вот сегодня будто бы и ничего, терпимо — искупаюсь хоть — проворчал Эвдем.

— А когда все это началось? Выезжал ли куда-то из Рима? Проезжал ли мимо болот? Какими были первые ощущения? — Гален накинулся на Эвдема с таким количеством расспросов, что окружающие невольно удивились. Эвдем уже посмеялся над главными авторитетами римской медицины и Гален казался слишком неопытным, чтобы влезать со своими мнениями поверх их веских заключений.

Возможно, в память о дружбе с Никоном, а может и из собственных симпатий Эвдем не остановил Галена, а напротив, помог, отвечая как мог подробно, хотя и был ошарашен не меньше остальных.

В конце концов Гален задумчиво пощупал пульс Эвдема, посетовал, что не знаком с его проявлениями в здоровом состоянии и, спустя некоторое время, изрек — квартановая лихорадка! Следующий приступ случится уже через несколько часов.

— Сначала тебя бросит в жар, а потом пробьет озноб. Руки похолодеют, может быть станет ломать поясницу — Гален разложил Эвдему свои прогнозы так уверенно, будто смотрел в будущее как в развернутый свиток.

Старик завороженно слушал и по глазам я заметил, что ему даже стало тревожно. Блестящей риторикой Эвдем все же перевел разговор в шутку. Сейчас он ощущал себя великолепно и невозможно было предположить, чтобы какая-то пара часов могли изменить состояние столь сильно.

Скоро врачебные тонкости наскучили нашему обществу и, под ироничные истории Эвдема мы отправились остывать в прохладе фригидария.

Больше всего мне запомнилась история про птицу. Словно это было вчера, я помню, как засмеявшись я чуть не поскользнулся на залитом водой мраморе.

О болезнях уже никто не заговаривал.

Через час после терм Галена срочно вызвали к Эвдему. Старику внезапно стало дурно. Пот прошиб его, старое тщедушное тело бросало то в жар, то в холод. Он постоянно твердил, что ему ломает поясницу.

В доме Эвдема, где собралась толпа друзей, клиентов, рабов и зевак, также присутствовали Марциан с Антигеном. Они примчались и теперь, презрительно глядя на Галена, стоявшего поодаль и скрестившего руки на груди, хлопотали вокруг богатого, знатного пациента.

— Этот олух, надеюсь, ничего не насоветовал тебе, почтенный? — осведомился Антиген у Эвдема, бросая короткие хищные взгляды на Галена.

— Посоветовал — устало пробурчал Эвдем. Лихорадка измотала его. — Не верить вам — врачам. Всем!

Он закрыл глаза и, часто дыша, застонал.

— Териак[92]! Я приготовлю дозу. Верное средство от твоей лихорадки, благородный господин — поклонился Эвдему Марциан, поправляя подушку под его головой. Это был убеленный сединами суетливый старик, чьи брови казались неисправимо насупленными, а голос звучал скрипучими нотами забияки, которого не исправили даже преклонные лета.

— Ну а ты что думаешь, Гален? — Эвдем вопросительно взглянул на моего учителя, скромно стоявшего в углу просторного кубикула.

— Я не стал бы принимать териак — станет лишь хуже. К вечеру холод отпустит тебя, поясница пройдет, но жар еще не отпустит тело. Ночь будет непростой, а к утру полегчает.

— Ты нагадал все это по звездам? Или, может, как гаруспики[93], по внутренностям принесенной в жертву скотины? — скривился Антиген, помогая Марциану копаться в каких-то мелких глиняных амфорах.

— Я сказал свое слово — Гален с трудом сдержал гнев. Как бы ему ни хотелось устроить словесную перепалку с врачами, считавшимися лучшими во всем Риме — он чтил Эвдема и не хотел нарушить его покой шумными склоками прямо у постели.

Вскоре мы вышли.

Галену нужно было посетить еще одного пациента — совсем не знатного происхождения, но мой учитель не делал особых различий. Сколько его помню — Гален старался помочь всем, кому только могли оказаться полезными его способности.

Утром, с первыми лучами солнца, возле нашего дома возник один из рабов Эвдема — рослый детина, вынужденный нагибаться, чтобы протиснуться под свод дома Тевтра, в котором мы с Галеном временно разместились, пользуясь гостеприимством его пергамского друга.

— Врачеватель! Тебя просит Эвдем! — бурчал он, с мольбой глядя на Галена.

В доме Эвдема снова суетились Марциан и Антиген, готовя териак — сложное лекарство, состоящее из множества компонентов, запомнить все из которых наизусть не смог бы, пожалуй, никто. Тогда Гален еще не обладал его полным рецептом, но не раз встречал описание и примерный состав в книгах.

— Эвдем, если ты примешь еще одну дозу — следующим утром лихорадка станет только сильнее. А сегодня тебя пробьет две — днем и еще одна ближе к ночи. Все по вине вчерашней дозы, которую я советовал тебе не принимать.

— Это невозможно! — вмешался Марциан. — Всем известно, что квартановая лихорадка случается раз в три дня. Ты законченный идиот, раз не знаешь даже этого! Сегодня Эвдему ничего не грозит, ну а к следующему приступу териак уже сделает свое дело — он бросил взгляд на Антигена, заканчивающего приготовления.

— Нескольких лихорадок подряд не бывает — никто не смог бы перенести такого — подтвердил его слова Антиген, согласно кивая.

Мне показалось, что даже стоя в другом конце кубикула я расслышал, как хрустнули побелевшие костяшки Галена.

Антиген подошел к постели и протянул Эвдему лекарство. Териак был очень дорогим средством, от которого ждали любых чудес.

В доме пожилого философа на этот раз присутствовал особенно важный гость. Управляющий представил нам его как Тита Флавия Боэта. Когда мы с Галеном услышали его титулы — я внутренне похолодел. Мне пожал руку сенатор Рима, завершающий свое консульство.

Я, Квинт Гельвий Транквилл, жал руку действующему консулу! Да, сейчас принципат и главную роль играет, бесспорно, император, но действующий консул! Столетиями это была высочайшая роль, на какую весь период Римской Республики только смел претендовать любой смертный! Мне будет что рассказать брату, влюбившемуся в Цицерона. Ведь и его прославленный в веках кумир судебных баталий тоже был, однажды, консулом…

Несмотря на то, что уже два раза прогнозы Галена оказывались удивительно точны и убедительны — перед лицом таких почтенных людей и прочего множества присутствующих, Эвдем не осмелился подвергнуть сомнению лечение Марциана и Антигена. Эти двое лечили половину сената и за многолетнюю практику побывали едва ли не в каждом патрицианском доме Рима.

Кинув на Галена многозначительный взгляд, словно извиняясь за невозможность прислушаться, Эвдем принял териак.

Два именитых врача смотрели на Галена с торжеством. Его советами пренебрегли. К нему не прислушались. На виду у самых знатных людей они, Марциан и Антиген, утвердили свое превосходство над везучим выскочкой, что решил разбрасываться предсказаниями и пару раз, волей одного Гермеса, известного непостоянством, угадал.

Тем временем, о брошенном двум римским светилам вызове со стороны молодого и заносчивого грека из Пергама уже поползли слухи. Распространять их и смаковать — извечно было любимым досугом знатных римлян, чьи дни куда больше определяют новости и умственные порывы, чем каждодневный труд и заботы о достатке.

В отличии от многочисленной публики, лично я уже не сомневался, что следующее утро принесет Галену успех. Через три часа после рассвета мы подошли к дому Эвдема. Возле него стояли два паланкина. В одном, по синим шторам, расшитым золотыми узорами, я узнал тот же самый, что стоял здесь, когда Эвдема навестил консул Боэт. Второй был мне незнаком, но ничуть не уступал в размерах и роскошности.

Вскоре я узнал, что услышав занимательную историю от Боэта, посмотреть собственными глазами, чем кончится спор, решил Марк Веттулен Барбар — родной дядя самого императора.

Сказав, что Галена будет ждать успех в его предсказаниях — я выбрал неподходящее слово. Это был триумф!

Эвдем публично признал, что вчера его дважды пробивало на холод и жар — после обеда и ближе к ночи.

— В искусстве пророчества — тебе соперник лишь пифийский Аполлон! — восхищенно восклицал Эвдем, расхваливая Галена.

— Но сейчас, утром, я чувствую себя великолепно и искренне надеюсь, что Асклепий смилостивился и териак Марциана, наконец, начал свое действие.

Слушая его речи и заискивающе кланяясь в сторону Боэта и Барбара, стоявших в небольшом кольце из охраняющих их ликторов, Марциан и Антиген сияли. Несмотря на похвалу предыдущим прогнозам Галена, его советов не слушали и их репутации ничто не угрожало. К тому же действовал, кажется, именно приготовленный ими териак — Эвдем шел на поправку.

— Сохранилась ли ночная моча? — поинтересовался Гален, принимая вызов. Не понимая зачем, в этот миг удивился даже я, много лет наблюдая за сложным и многогранным подходом Галена к пациентам.

Один из рабов неловко кивнул на ночной горшок с отправлениями Эвдема. Казалось почти неприличным вспоминать о таких вещах перед лицом двух знатных особ, наблюдавших за разразившимся спором.

Гален невозмутимо прошагал к горшку, опустил палец и, без малейших колебаний, попробовал мочу Эвдема на вкус. Окружающие брезгливо скривились. Кто-то отвернулся, кто-то закашлялся.

Я увидел, что Боэт и Барбар о чем-то перешептываются и консул, улыбаясь, кивает.

Гален подошел к постели Эвдема, взял его руку и прощупал пульс. Эвдем неловко улыбался ему, словно прося прощения, что перед лицом стольких зрителей Галену приходится терять лицо, не угадав с очередным прогнозом.

— С минуты на минуту, Эвдем. Крепись! Новый приступ будет сильнее предыдущих — Гален положил руку на его плечо.

Марциан и Антиген презрительно хмыкнули.

Публика еще не успела разойтись, как Эвдема пробил озноб. Лицо его побледнело, губы и нос посинели. Старик заламывал руки, выгибался и стонал. Всем было ясно — приступ так силен, что Эвдем почти не узнает никого вокруг себя.

Осознавая шаткость и двусмысленность своего положения при серьезных свидетелях, Марциан и Антиген постарались просочиться к выходу и исчезнуть так тихо, как только могли, но Гален заметил их и поднял на смех, сравнив с собаками, которые обделавшись в углу старательно делают вид, что не знают, откуда могла внезапно появиться зловонная куча.

— Его нельзя вылечить! Он обречен! — защищаясь огрызался Марциан. — Три квартановых лихорадки подряд — не знаю, встретит ли он следующий рассвет — это вряд ли! Нам нечего здесь больше делать. Оплакивание безнадежных — не дело врачей. Нам есть дело лишь до тех, кого еще можно спасти.

Марциан поправил волосы, принял гордый вид и удалился в сторону выхода, костлявыми локтями прокладывая путь через толпу наблюдавших. Зеваки и многочисленные знакомые Эвдема возбужденно шептались, готовые разнести все подробности по городу этим же вечером.

Признав бессилие перед всеми, кто знал богатого философа, а главное перед консулом и родственником императора — Марциан и Антиген сильно рисковали. Но еще хуже представлялось им быть рядом, если пациент скоропостижно умрет. Подобный исход особенно подчеркнёт их бессилие, ведь в предсмертной агонии пациент может цепляться и умолять о спасении. Что им тогда делать?

Скоро они исчезли за порогом дома.

Несмотря на победу в споре, как мог бы Гален праздновать свою победу? Все взгляды теперь были обращены к нему. В каждой паре глаз из десятков, обращенных к нему, можно было прочесть один и тот же немой вопрос — ты спасешь его?

Мой учитель набрал в грудь воздух, собираясь с мыслями. Взгляд Галена беспокойно шарил по потолку, словно он пытался что-то вспомнить. Вдруг он щелкнул пальцами и обернулся, глядя на меня.

— Квинт, запоминай. Срочно нужна однолетняя полынь и еще… — нет-нет, дай-ка я лучше запишу тебе.

Гален схватил восковую табличку и быстро, едва разборчивым, как у всех врачей почерком, нацарапал несколько замысловатых названий.

Эвдем закричал.

Старик бился в забытьи. Тяжело дыша, то суетливо, то замирая, он ворочался на постели, сминая мокрые от пота простыни. Испарина покрыла его лицо — мутным взором он обводил комнату, рассматривал присутствующих, но в лихорадочном бреду ничего не видел и никого не узнавал.

Множество рабов, Главкон, Тевтр, Барбар и Боэт обеспокоенно смотрели на все происходящее. Пророческими теперь казались уже слова Марциана — Эвдем умирал. И умирал мучительно.

Так быстро, как только были способны мои юные в ту пору ноги я бросился достать все необходимое, чтобы Гален приготовил свое лекарство.

Уже к вечеру Эвдему стало лучше. Напившись отваров, приготовленных моим учителем, ни на миг не отходившим от его постели, философ глубоко уснул и не просыпался до следующего полудня. Уверенности, что лечение сработает не было и почти всю следующую неделю Гален пристально следил за своим знатным пациентом, заходя по нескольку раз в день и, бывало, даже ночью.

Еще один короткий приступ случился, но был намного легче предыдущих, а на восьмой день Эвдем был уже совершенно здоров.

Растворившись в жадном до сплетен воздухе Рима, новость о стремительном взлете молодого выскочки просочилась во все круги, от Сената до Субуры. Атриум не мог вместить столь густой поток просителей, пациентов и любопытствующих, какой совсем скоро выстроился у дома приютившего нас Тевтра.

Нужен был дом побольше.

Именно такой и приобрел себе в Сандалиарии Гален. Вывезенные из Пергама средства семьи — сто тысяч денариев серебром, осели в карманах римских аукционеров. Предыдущий владелец дома, знатный римлянин, погряз в кредитах и разорился, переместившись в провинцию, чтобы затаиться и постараться поправить свое положение.

Новый дом Галена располагался неподалеку от жилища Эвдема, форума Веспасиана и Храма мира. Рядом также были множество библиотек, термы Траяна и огромный силуэт амфитеатра Флавиев. В несколько раз превышая своими размерами пергамский амфитеатр, он словно бы символизировал быстрый рост самого Галена, чьи первые месяцы в Риме оказались столь многообещающими.

Консул Боэт оказался страстным поклонником вивисекций. Огромным удивлением для Галена стало то, что Боэт был знаком с Квинтом. Тем самым Квинтом, с которым спутал меня много лет назад Ахмос в александрийской библиотеке, благодаря нелепой ошибке которого мы с Галеном и познакомились.

— Он был пьяницей, этот Квинт! — рассказывал Боэт. — Умело лечил, много выступал, но вести себя в обществе, или хотя бы просто не вызывать у окружающих отвращения, было выше его сил.

Консулу было слегка за пятьдесят. Бархатистый голос, черные, как ночное небо, волосы и манеры столь изысканные, что рядом с ним я ощущал себя грубым крестьянином. Он был уроженцем Палестинской Сирии и, довольно скоро, после окончания консульского срока, должен был стать в родных краях прокуратором.

— Я был тогда совсем юн, но мне рассказывали друзья — продолжал говорить Боэт. — Квинт как-то ответил одному своему пациенту из патрициев, который пожаловался на страшную вонь перегара, от тебя мол смердит еще хуже, так что нечего тут выступать — вспоминал Боэт.

Мы сидели в доме у Эвдема. Рабы суетливо накрывали на стол. Старик уже бодро ходил по дому. Чувство юмора вернулось к нему первым делом:

Я, Боэт, Гален и Эпиген, тоже пришедший навестить чудом выздоровевшего философа, залились хохотом. Даже его рослый раб где-то в зоне кухни гулко заухал своим басом.

— А ты проводишь подобное, Гален? — обратился консул к моему учителю.

— Что именно?

— Вскрытия животных — вивисекцию — уточнил Боэт. Его глаза возбужденно заблестели, выдавая знатока, для кого такой вопрос — не одно лишь праздное любопытство.

Обменявшись взглядами, мы с Галеном одновременно ухмыльнулись.

— О да! Только понадобится помощь. Хорошо бы подыскать кое-каких зверей. Я недавно в Риме — пока не понял, где сподручнее будет их заказать.

— Животных и все мелкие неудобства я беру на себя — сразу пообещал Боэт. За деньгами тоже вопрос не встанет — он подмигнул.

— Ну, тогда… — Гален сложил руки в замок и улыбнулся — есть одна идея! Я арендую хороший участок у Храма Мира и…

Вопреки своему названию, на Форуме у Храма Мира вовсе не проводились религиозные службы. Жрецы появлялись здесь много реже случайных зевак, но чаще всего под сводами Форума можно было встретить спорящих интеллектуалов, поэтов, переписчиков книг и прочих людей, свободных и рабов. Всех, для кого искусство, литература или философия не были пустым звуком. Нередко здесь проводились торги разными редкостями, свезенными из всех концов империи.

Здесь же разместилась огромная библиотека, а также хранилище особо ценных вещей и записей, днем и ночью охранявшиеся преторианцами[94]. Поговаривали, что там даже хранят императорские архивы.

Среди прочего, указом Веспасиана там были выставлены золотые украшения, вывезенные из Иерусалимского Храма, разрушенного его сыном, будущим императором, а в те времена еще только военачальником Титом.

Во дворе Форума, вымощенном гладким камнем, разбили роскошный ботанический сад с самыми необычными растениями. Ароматы разнотравья услаждали обоняние каждого счастливца, что гулял по Форуму, а в сезон цветения Храм Мира и вовсе превращался в одно из излюбленных мест для прогулок. Влюбленные пары, то тут, то там встречались здесь, обмениваясь многозначительными улыбками.

Созерцание буйства красок бесчисленных бутонов, распускавшихся на фоне роскошных мраморных колонн, переносило смотрящего в места, достойные быть воспетыми поэтом.

На той стороне, что была солнечнее, Гален договорился использовать некоторый участок Форума для устройства анатомических зрелищ. Обговорив с помощниками эдила, было установлено, что таковые зрелища окажутся полезными и для местных врачей и для аристократии, в моду у которой интерес к медицинским изысканиям входил все сильнее.

Римский скептицизм к греческим наукам, веками признававшимися непрактичными и бессмысленными, постепенно сменялся горячим к ним интересом. Общество становилось все более открытым к идеям, впитывая их из обычаев и знаний покоренных народов, переплавляя и приспосабливая к собственной, непрерывно формирующейся культуре.

Пользуясь солидным опытом, накопленным в Александрии, но еще более на пергамской агоре — мы с Галеном быстро приготовили все необходимое, а Боэт, как и обещал, устроил нам великолепный выбор животных, свезенных из его просторных загородных владений.

Беременные овцы, для изучения таинств зарождения новой жизни. Свиньи, козы, обезьяны и даже медведь! Избавлю читателя этих рукописей от всех подробностей — лучше будет сказать, что эксперименты с дыханием и голосом, когда Гален пережимал нервы, управляя хрюканьем и воем свиньи, не особенно впечатлили видавшего разные вививсекции консула.

Римские вкусы оказались намного взыскательнее пергамских, но как раз на такой случай у Галена было заготовлено кое-что особенное.

Была только одна трудность — эксперимент, который предлагал Боэту врач, требовал теплого помещения. На дворе стояла зима, а из общественных терм нас вывели бы, несмотря даже на присутствие консула — таким безумным и отвратительным показался бы публике задуманный эксперимент. Сделать его тайно было невозможно — за консулом неотрывно, словно назойливые мухи, бегали толпы просителей и клиентов.

Мы с Галеном зря ожидали сложностей — Боэт без малейших колебаний пригласил нас в свой роскошный особняк на Эсквилине, в котором был и гипокаустерий и даже небольшие термы для проживающей семьи консула.

Огромный дом, рассчитанный по меньшей мере на полсотни гостей, поражал своим вкусом и благородством. Из окон открывался чарующий вид на расстилавшийся внизу Рим.

Стараться смотреть свысока — излюбленная демонстрация власти, как я замечал и раньше. Что, впрочем, вовсе не касалось инсул! Эти многоквартирные дома ломали всякую логику и второй этаж в них, напротив, был в много дороже чердачного. Ведь в случае пожара или обрушений — в самом незавидном положении оказывался как раз любитель высоты. Которому, впрочем, не было до видов никакого дела. Как правило там селились бедняки, не имеющие средств арендовать второй этаж, традиционно занимаемый людьми посостоятельнее.

Когда зал был натоплен до температуры, чуть превышающей таковую у человеческого тела, а публика собралась — Гален сбросил покрывало со стола, который рабы Боэта помогли установить там же. Крепко привязанная, на нем лежала живая свинья.

— Однажды в Пергаме, где я работал архиатром амфитеатра и лечил раненых гладиаторов… — начал рассказ Гален. Он был облачен в тогу с изображением обвитого змеей посоха и неспеша готовил инструменты.

Я стоял рядом. С тех пор, как мои руки тряслись перед вскрытием обезьяны, я через многое прошел, но этот эксперимент был из тех, к каким не скоро привыкаешь.

— В одном из сражений стрела, выпущенная лучником, пробила череп одного несчастного, но не убила его, как можно было бы ожидать, а засела под костью, лишь слегка коснувшись мозга — продолжал Гален.

— Крови было очень много — это бывает, при таких ранениях, так что публику не терпящую крови, если таковая существует, я попросил бы покинуть нас — врач усмехнулся.

По аудитории пошел возбужденный шепот. Боэт в первых рядах внимательно следил за происходящим.

Гладиатора того я спас. И не в последнюю очередь помогло мне в этом знание анатомии чего? — Гален обратился к собравшимся.

— Мозга? — пробормотал кто-то

— Точно! Черепа и мозга! Взглянем же теперь на мозг и некоторые тайны, какие он в себе хранит?

Специально разработанным им самим инструментом, Гален приступил к срезу верхней части черепа свиньи. Животное закричало, обильно хлынула кровь. Публика ахнула и отшатнулась.

— Этот эксперимент возможно делать либо жарким летом, либо, как мы сейчас, в термах — иначе животное умрет практически сразу — мозг совсем не терпит холод — Гален комментировал свои действия.

— Оболочки нам тоже ни в коем случае нельзя задеть, иначе все насмарку.

— Так, теперь крючками поднимем вот здесь — Квинт, помоги, ага, вот так.

— Раз, два — готово.

Перед нами обнажился мозг.

Скрытая за серой пленкой оболочки, нежная плоть с багровыми прожилками пульсировала. Свинья отчаянно кричала и дергалась.

Такого Боэту видеть еще не доводилось и он восхищенно приоткрыл рот, а одному из его друзей, где-то в заднем ряду, стало дурно. Сославшись на нестерпимую жару, чтобы сохранить ему достоинство, знакомые вынесли его из горячо натопленного зала.

Справившись с первым шоком публики Гален приступил к основному действию.

Надавливая на желудочки мозга, обнажившиеся под его руками, он демонстрировал, как реагирует свинья. То теряя сознание, то вновь почти мгновенно приходя в себя — она откликалась на все манипуляции, которым подвергал ее Гален.

— А зрение? — комментировал он. — Тут рационалисты, рассуждавшие, что раз глаза на голове, то и управляются они, вероятно, из головы — наконец угадали. Тут их примитивная логика совпала с реальностью! — он засмеялся.

Поднеся инструмент к глазу свиньи он продемонстрировал, что за миг до соприкосновения железной поверхности с роговицей, свинья всякий раз крепко зажимает глаз, чтобы веком защитить его нежную поверхность.

— Так поступают все животные и мы знаем это по самим себе, не так ли? — вслух комментировал Гален. — Но, разумеется, если видим, от чего защищаться!

Аккуратно надавив на один из задних желудочков, ближе к затылку свиньи, он вновь поднес инструмент к самому глазу животного. Свинья не моргала и совершенно не реагировала.

— Смотрите! При давлении на эту часть мозга животное полностью перестает видеть, а значит именно оттуда к глазам идут нервы, что управляют нашим зрением! — врач коснулся глаза свиньи и лишь ощутив холод металла на своей роговице она зажмурилась, издав протяжное хрюканье.

Гален отпустил желудочек, вновь поднес инструмент к глазу, но свинья крепко зажмурилась задолго до того, как инструмент оказался рядом.

Теперь она снова видела!

Боэт был в восторге и долго тряс руку Галена, даже не дождавшись, пока врач смоет с себя свиную кровь. В моменты анатомических таинств его, консула Рима, главу сената, совершенно переставали беспокоить такие мелкие неудобства.

В консуле Тите Флавии Боэте Гален нашел себе столь рьяного единомышленника, что о таком любой мог бы только мечтать!

Готовый на любые безумства и эксперименты, умный, образованный и несметно богатый сенатор был на короткой ноге со всеми патрициями Рима. На годы вперед Боэт стал Галену щедрым покровителем и надежным проводником в мир высших кругов столицы громадной Империи.

Год за годом я убеждался, что как бы ни преуспевал Гален в наживании врагов и противников среди врачей и мыслителей — находить друзей и союзников среди людей облеченных деньгами, титулами и властью у него получалось еще лучше!

Пир был в самом разгаре. В ровном гуле множества бесед я вдруг расслышал голос Галена. Кажется, опять завязался какой-то спор. На эмоциях врач был склонен говорить нарочито громко и звонкие ноты отражались от украшенных мраморными мозаиками стен.

— Когда я начинал исследовать учения Гиппократа и Платона, я начал как раз с этого — с главного вопроса. Ведь прочие только из него и вытекают. Я говорю вам сейчас об управляющих нами силах.

Множество глаз и ушей с интересом обратились к новому участнику дискуссии.

— Стоики говорят, что нами руководит высшее, берущее начало в сердце. И почему же? На одном лишь основании, что сердце примерно посередине! Но почему тогда не пупок? Что вы думаете о пупке? Не там ли истинная середина? Может именно в гордых глубинах наших пупков рождается всякая мысль?

Присутствующие смущенно заулыбались. Кое-кто тихонько захихикал.

— Ну а что же тогда движет нами, как не мозг и нервы, что тянутся из него? Тысячи их, как маленькие трубочки они исходят из головы и спинного мозга, перенося в себе пневму. И именно через них разумная часть души в мозге посылает свою волю. Ну а сердце? Ах стоики…Разве кто-то из вас видел там нервы? Откуда сердцу управлять телом? С помощью чего?

С Галеном не согласился Луций Сергий Павел. Крупный чиновник, консул-суффект, блестяще ориентирующийся в праве, он повернулся на подушках, чтобы смотреть прямо в глаза дерзкому врачу.

— Все это умозрительно, юноша, не правда ли? — Нервы о которых ты говоришь — могут быть чем угодно. Ты сам видел в них пневму? Видел, как она переносит волю? Кого там? Мозга? Ну а если нет, то чем же ты лучше тех болтунов-рационалистов, которых сам же и презираешь? Лицо Галена вспыхнуло.

— А вот и докажу чем! — выкрикнул он так громко, что один из расслабившихся гостей от неожиданности чуть не облился вином.

— Ранее я уже говорил о необходимости при создании доступа к сердцу избегать ранений обеих полостей грудной клетки. Так? Ведь только так можно будет успешно завершить операцию. И уж если удалось — можно будет даже сжать или сдавить сердце — ничего уже не случится. Ну а с мозгом? Вы забыли, что многие из вас видели совсем недавно? — Гален пылал возмущением.

— Конечно нет! Не сердись — дипломатично вставил Боэт. На правах хозяина вечера он, к тому же, понимал, что далеко не все гости были на вивисекциях у Храма Мира и многие здесь вообще не понимают, о чем с таким пылом толкует этот громкий грек. Врач же, тем временем, все больше распалялся и продолжал.

— Нечто подобное происходит и во время жертвоприношений, разве нет? Когда сердце жертвы уже помещено на алтарь, животное нередко продолжает дышать и отчаянно кричит. Иногда даже убегает, пока не умрет от кровотечения. Это обычно быстро случается, ведь перерезаны наиболее крупные сосуды. Однако, пока животное живо — оно дышит, издает звуки, двигается! Видел ли кто такое?

Некоторые кивнули. Часть присутствующих брезгливо морщились и перешептывались, стараясь не слушать эти кровавые подробности.

— То ли дело быки! Когда они получают удар в районе первого позвонка, где начинается спинной мозг — тотчас после этого они теряют способность бежать, да и вообще двигаться. Пропадают и дыхание и голос. Видели? Ну и скажите теперь? Мог ли быть прав Аристотель в том, что сердце является высшей частью души? Или все-таки прав Платон и его трехчастная душа с ведущей, заложенной в нашем сложном мозге?

— Слава богам Аристотель изучал удивительно много вопросов, иначе ты похоронил бы все наследие его великой мудрости за один вечер — иронично вмешался Эвдем.

Присутствующие рассмеялись, но большинство уже начали откровенно скучать.

— Значит Платон, да? Но совершенен ли наш мозг? — вмешался в беседу Клавдий Север.

Знатный грек по происхождению, он пользовался известностью в интеллектуальных кругах Рима, хотя не был чужд и политическому поприщу. В правление императора Траяна его дед по отцовской линии, Гай Клавдий Север, был консулом и первым римским губернатором Аравии.

— Подобно узникам пещеры, мы полагаем, что органы чувств говорят нам правду и показывают реальность. А значит и мозг, если признать твою, Гален, правоту. Но не иллюзия ли это? Быть может, об истине мы судим лишь по смутным теням на стене пещеры? И одни только философы могут получать более полное представление, ставя вопросы и находя ответы?

— Точь-в-точь как мы, да? — рассмеялся Эвдем. Север, как и Эвдем, был перипатетиком — последователем Аристотеля, хотя сейчас и задавал вопросы, поднимавшиеся Платоном.

— На мой взгляд Платон в своем сравнении лишь хочет подчеркнуть, что познание и понимание сущности вещей не даётся само собой, а требует труда и усилий. Этой задаче отвечают, в частности, и мои эксперименты — парировал Гален.

— Выпьем же, друзья! — поднял кубок Боэт, призывая всех последовать его примеру. — Пусть истина находится там, где мы, всяк по-своему, пытаемся ее найти.

Послышался звон кубков. Гален почтительно кивнул Боэту, метнул взгляд на Севера, будто бы говоря ему «наш спор не окончен» и на несколько мгновений глаза его остановились на Аррии, любуясь.

Девушка пила вместе со всеми. Ее волосы шёлковым водопадом струились по обнаженным плечам. Роскошная стола из окрашенного в бордовый цвет шелка, под грудью перехваченная аккуратным кожаным ремешком, выгодно оттеняла ее бледную кожу знатной молодой особы.

Вдруг кубок поднял Барбар.

— Говоря о Платоне, не думали ли вы, что идея про пещеру, тени и вот это все прочее пришла ему неспроста? Платон ведь участвовал в элевсинских мистериях[95], разве нет? Всякий знает, чем потчуют там приобщающуюся публику хитрые мисты! Какие угодно озарения могут посетить разум, если не сдерживать себя с дозой кикеона… — он рассмеялся.

Публика с интересом обратилась взглядами к Барбару, дяде младшего императора, Луция Вера.

— Рассказывал мне тут как-то Вер…Только поклянитесь, что никому не разболтаете! Вообще-то за это полагается смертная казнь!

Все мужчины положили ладонь на промежность и поклялись. Такая традиционная клятва, происхождение которой тонуло в веках, в случае нарушения грозила карами потомкам. Аррия и еще пара женщин — жен приглашённых сенаторов, смущенно покивали.

— Все вы знаете, что мой племянник Луций Вер — император не чуждый гедонистическим безумствам. Если бы не доброта Марка, почему-то решившего, что такова была воля Антонина Пия — ему вообще, возможно, не быть бы на Палатине. Пьяница и прожигатель жизни — он всегда был больше увлечен поиском острых ощущений, чем политикой. Слава Юпитеру, что у нас есть Марк! Не знаю что было бы с Римом иначе…

Пара человек издали смешки. Звякнул кубок — наливая вино, раб задел его бронзовый ободок амфорой. Подобные разговоры выглядели опасными, ведь речь все-таки шла об императоре и никто не спешил присоединиться к этой беседе, опасаясь что это может оказаться умелой провокацией.

— Так вот моему племяннику позволили, минуя малые мистерии, сразу приступить к Великим, осенним — невозмутимо продолжал Барбар, нисколько не обращая внимания на смущенность остальных.

Опущу детали, которые известны многим — первый день три жреца — иерофант[96], дадух[97] и керик[98], во главе процессии идут в Элевсин[99] за статуями Деметры и Персефоны…

Я на время отвлекся и не слышал всего рассказа — Гален попросил меня выйти с ним в атриум и задать пару вопросов.

Спешно переодеваясь после анатомической выставки, организованной прямо в доме Боэта, Гален чуть задержался к началу и, когда прибыл, гости уже собрались и были представлены друг другу. Едва мы скрылись от глаз и ушей почтенной публики — Гален кинулся с расспросами про Аррию. Кем ее представили, в чем ее роль, за кем она замужем и где ее супруг — его глаза возбужденно блестели.

Я рассказал все, что успел услышать сам — что Аррия дочь одного сенатора. Она вдова, без детей и известна в кругах философских мужей как единственная в своем роде девушка, так ловко управляющаяся с идеями Платона и знающая его диалоги едва не наизусть, что редкий мужчина вообще проявляет к ней знаки внимания, опасаясь сесть в лужу и быть публично поднятым на смех женщиной. Чудо, что она не вмешалась в беседу при споре с перипатетиками. Гален чрезвычайно внимательно слушал меня и возбужденно кивал.

— А как же вышло, что она осталась без детей? Долго она пробыла в браке? Ее муж был военным? Почему она появляется на таких вечерах без сопровождения? — продолжал он засыпать меня вопросами.

Я честно признался, что не имею понятия и никто об этом не упоминал. Более того, я удивлен ничуть не меньше его, ведь и впрямь, появление знатных женщин без сопровождения на вечерах, нередко переходящих в откровенную пьянку, отнюдь не было римской нормой, как бы низко ни падали нравы со времен Республики и первого принцепса Августа. Вскоре мы вернулись к остальным в зал для пиршеств, извинившись за недолгое отсутствие.

— Я объяснял Квинту, моему ученику, что нужно будет сделать к завтрашней выставке, чтобы еще эффектнее развлечь и просветить публику — не особо правдоподобно пояснил Гален, тихо обращаясь к Боэту. Тот с улыбкой кивнул.

Все продолжали слушать Барбара и едва заметили, что мы отлучались, так что Гален, пустившись в объяснения, лишь привлекал к нам внимание. Впрочем, как мне тогда показалось, он вообще суетился и заметно нервничал. Улучив мгновение, врач достал из внутреннего кармашка туники крохотный флакончик и, вынув крышку, вылил себе на ладонь несколько крупных капель, быстро втирая в шею и волосы.

Когда Гален в следующий раз повернулся — порыв воздуха донес до меня необыкновенный аромат, кружащий голову своей восхитительностью. Ни с чем я не смог бы его перепутать — это был тот самый бальзам, что Гален приобрел в Иерихоне, когда в Иудее мы путешествовали на Асфальтовое море.

— А вот потом…кикеон вверг их всех в такой транс, что мой племянник, искушенный самыми немыслимыми опытами, все равно решил, что спятит от происходящего безумия! На стенах оживали все чудища Аида! Но нам не суждено увидеть подобного — рецепт кикеона покрыт такими тайнами, что не прорваться и императору! Точно известно лишь, что варится он из ячменя и мяты — их вкус, поговаривают, ощущается особенно ярко. А вот секретный ингредиент…Я вам одно скажу, чтобы меня все-таки не казнили — рассмеялся Барбар. — Если Платону всего-то привиделись на стенах тени идей всего сущего — это он еще не всю дозу кикеона получил.

Публика сперва рассмеялась, но потом разочарованно замычала — все ждали подробностей, а очередной посвященный в очередной же раз замолк о деталях, едва подобравшись к самому интересному.

— Не могу, не могу, дорогие мои — подняв руки и смеясь извинялся Барбар. Таинства не разглашаются! Давайте-ка мы лучше выпьем за то, чтобы не все тайное становилось явным!

Гости горячо поддержали тост, столь близкий душе всякого аристократа, с юности купающегося в густой сети секретов огромного города. Громкий звон кубков, казалось, перелистнул страницу беседы. Так же было и с Платоном, и с Алкивиадом, которых современники в свое время обвиняли, что в своих произведениях и постановках они намеками приоткрывают таинства в Элевсине. Никто не знал, что происходит в последние дни Великих мистерий, а каждый опыт тех, кто ощутил их на себе, был столь уникален, словно речь шла об участии в совершенно разных событиях и ритуалах. То ли дело вакханалии — эти таинства посвященные богу виноградной лозы и выпивки не оставляли никаких двусмысленностей. Но до обсуждения столь интимных подробностей публика пока не опустилась, хотя вино и горячило головы присутствующих, с каждым часом все сильнее.

Не проявляя особого интереса к подробностям элевсинских похождений племянника Барбара, Гален откровенно любовался Аррией. Заметив его взгляд, обращенный к девушке несколько дольше обозначенного приличиями, Эвдем понимающе улыбнулся и поднял свой кубок.

— Позвольте, благороднейшие, тоже высказаться с некоторыми пожеланиями! Ведь с нами дама. И, даже будучи философом, она остается молодой, прекрасной женщиной. Не так ли? Быть может, нам здесь стоит поговорить хоть немного и о любви?

Присутствующие одобрительно загудели. Аррия скривилась и презрительно фыркнула, но Эвдем улыбался и невозмутимо продолжал.

— Мне встретилось недавно одно прекрасное стихотворение Катулла[100]! Вот, послушайте же:

— Катулл! Прелестно! — все присутствующие разразились громкими аплодисментами. Пока Эвдем вдохновленно читал — Гален продолжал смотреть на Аррию. Она давно заметила его взгляды и теперь тоже заинтересованно поглядывала. Их глаза встречались друг с другом все чаще.

— Ну а ты? Можешь ли тоже сказать что-нибудь о любви, о конкурент Аполлона в предсказаниях и Асклепия в искусстве врачевания? — обратился Эвдем к Галену. Однако, целиком погруженный в увлекательные гляделки с дочкой сенатора, Гален не расслышал. Девушка кокетливо улыбалась ему.

— Гален? — вновь позвал Эвдем, насмешливо. Кажется, он уже жалел, что втягивает его, ведь выпав из диалога врач мог теперь растеряться перед всеми присутствующими. Было бы неловко!

— Ах, да, прошу прощения — Гален очнулся — Конечно! О любви? — он на миг задумался, подбирая из памяти что-нибудь подходящее. Выглядел он совершенно невозмутимо, будто бы готовился к декламировать стихи весь вечер. Через пару мгновений Гален улыбнулся, поудобнее устроился на ложе, подложил подушку поглубже себе под грудь и, глядя на Аррию, стал проникновенно читать:

— Ах, Сапфо, да-да! Этим стихам веков семь? Восемь? А как современны! — одобрительно откликнулся Эвдем, когда оживлённые языком Галена древние строки смолкли. — Тонкий слог, много эмоций!

Я видел, как на щеках Аррии проглянул легкий румянец, а дыхание заметно участилось, когда Гален читал эти стихи, словно посвящая их ей. Тем более не могло это утаиться и от его наблюдательного взора. С видом победителя он торжествующе смотрел, ожидая, должно быть, увидеть в ее глазах признаки первой влюбленности, но Аррия вдруг расхохоталась. Стало ясно, что подыгрывая ситуации, она лишь имитировала все внешние проявления, поражая талантом актрисы. Глядя, как изменился в лице Гален, вновь приняв невозмутимый вид, словно ничего иного он и не ожидал увидеть, едва не расхохотался уже я.

— Один продекламировал историю красивой, но предательской супружеской измены. Второй — плотской страсти муз и Афродиты, в компании которых не бывал мужчина. Таковы ваши понятия о любви? — голос Аррии насмешливо зазвучал над триклинием.

Большинство рассмеялись. Гален смутился, но быстро потянулся за морским ежом и принялся сосредоточенно ковырять его.

— Фрукты! Несите фрукты — крикнул Боэт, хлопнув в ладоши.

Бесчисленные рабы, незаметно кружащие вокруг пары дюжин возлежащих и пирующих господ, засуетились и схватили роскошные блюда, на золоченых поверхностях которых лежали самые спелые плоды, какие только можно было достать со всех уголков империи так, чтобы они не испортились за время дороги.

Тень привычной тревоги пробежала по лицу Галена. Фрукты он не выносил. Наверное, ему вспомнились и мучительные боли в подреберье, от которых жизнь его едва не закончилась еще в пору ранней юности. Судорожно схватив тарелку с финиками, которую проносил мимо смуглый юноша, Гален вырвал ее и, сохраняя маску невозмутимого спокойствия, стал жевать их, аккуратно сплевывая косточки на пол, как предписывал римский этикет.

— А мне? — игриво поинтересовалась Аррия, кокетливо глядя на него.

Даже в окружающем гуле десятка разговоров, голоса друг друга эти двое выхватывали безошибочно.

— Может быть придешь угоститься? — Гален повел плечом, указывая на освободившееся рядом с ним на мраморном ложе место. Мягкие подушки пустовали — возлежавший там еще недавно друг Барбара, покинул вечер, сославшись на головную боль.

Я слышал, правда, что остальные шептались, будто на самом деле он спешит к новой юной любовнице, чей муж служит военным трибуном на войне с парфянами. Возможно, конечно, это были просто сплетни.

— О времена, о нравы! — процитировал речь Цицерона против Катилины Эвдем, едва сенатор покинул пиршественный зал.

Аррия невозмутимо поджала ноги, села, элегантным движением откинула волосы и в следующий миг уже была возле Галена, не ожидавшего от нее такой беззастенчивой прыти.

— Чем это от тебя так здорово пахнет? Ммм? Ничего подобного не встречала! Это какие-то редкие греческие благовония? Или, может быть, индийские?

— Иудейские — врач смутился, а девушка схватила с блюда финик и заливисто рассмеялась.

Не отрываясь от тихой беседы с Сергием Павлом, Боэт мельком взглянул на них и улыбнулся, ничего не сказав. Скоро вышли музыканты с кифарами[101] и зал наполнился веселой, многоголосой музыкой.

ГЛАВА V Форум Веспасиана

День сменялся днем, растворяясь в смене сезонов. Зимние холода растаяли с лучами весеннего рассвета, а пышное лето, измотав горожан пыльным зноем, уступило пьедестал влажной, бархатной осени.

— Ну, пора тебе, Квинт, проявить себя! — вскоре после нашей первой встречи в Риме сказал мне Гален.

Некоторое время я еще пользовался его гостеприимством, разместившись в новом доме учителя недалеко от Храма Мир, а как только мне удалось начать врачебную практику и обзавестись первыми собственными пациентами, я немедленно озаботился поиском жилища.

На третьем этаже инсулы в Субуре я нанял комнату, окнами выходящую на маячившую вдалеке громадину траяновых терм. Высунув голову и выглянув направо, можно было различить и кусочек амфитеатра Флавиев, куда из Субуры регулярно стекались несметные толпы, предвосхищая очередное зрелище. Соперничать с ним в популярности мог бы, пожалуй, один лишь Большой Цирк.

Раскинувшись в долине между Авентином и Палатином, в его гигантском овальном чреве могла одновременно соревноваться целая дюжина колесниц — квадриг[102], запряженных четырьмя резвыми скакунами каждая. От завсегдатаев я слышал, что при желании здесь удалось бы разместить все тридцать легионов, что сторожат Империю, раскинувшуюся на территории едва ли не всей ойкумены. Но даже и так, осталось бы еще, по меньшей мере, несколько десятков тысяч мест для всех пришедших посмотреть на скачки.

А еще я слышал истории, что с незапамятных времен существовали в Цирке четыре партии — команды, отличающиеся цветом и, временами сменяющими друг друга спонсорами. Крутившиеся деньги в этом, по истине государственного размаха аттракционе, измерялись миллионами сестерциев, ну а горячим поклонником той или иной партии без труда смог бы назвать себя едва ли не каждый второй житель Рима. Многие приезжали поболеть за любимые команды и из многочисленных городков Лация. В дни самых щедрых выступлений, на широченных трибунах Большого Цирка можно было бы найти едва ли не четверть населения всей имперской столицы. Век за веком популярность скачек не снижалась, оставаясь невероятной!

Но в ту осень, о которой я хочу сейчас поведать, ничего этого я еще не знал. Прожив в Риме чуть менее двух лет, я ни разу не был в Большом Цирке и, признаюсь, не испытывал к состязаниям колесничих никакого интереса. Помня цену, какую пришлось заплатить моему предку за неумеренную азартность, я избегал подобных удовольствий. Мог ли я тогда представить, что равнодушие и невежество мои к столичным развлечениям скоро сослужат добрую службу..?

Уделю, пожалуй, несколько строчек той невероятной истории, ведь именно благодаря ей семья Гельвиев, спустя полтора века после изгнания прадеда, смогла вернуться в Рим. Имя Галена в роли моего наставника, безусловно, давало некоторое преимущество, при поиске пациентов. Но преимущество это не было достаточно велико, чтобы при наличии множества врачей в городе непрерывный поток больных охотно отправлялся ко мне. Все знали, что у всякого блестящего представителя той или иной профессии учеников бывают десятки, отнюдь не все из них талантливы, да и сам Гален еще только обретал ту репутацию, что заслуженно вознесет его позже. Если сидеть лишь в городе, временами, можно было оставаться без пациентов с неделю и даже дольше. Зато за комнату в инсуле платежи приходилось вносить исправно.

Половина заработанной в Пергаме суммы была аккуратно возвращена мне Галеном, но в кусающихся римских ценах она растаяла намного быстрее, чем я мог предположить. Готовый на многое, в ту пору я нередко выезжал далеко за пределы Рима, разъезжая по Лацию, откуда меня, время от времени, вызывали состоятельные пациенты. Кому-то было лень ехать в город, кого-то мучили боли, тяготящие подобное путешествие, ну а кто-то хотел получить помощь врача, хоть что-то смыслящего в медицине, но не мог позволить себе знаменитостей, неохотно выезжавших за пределы столицы и уж точно не за обычную плату. Последние — были моей основной аудиторией.

Еще многому мне нужно было научиться, чтобы претендовать на большее и, хотя я по-прежнему часто смотрел на работу Галена, бывая с ним у постели больных — настоящий опыт не набирается быстро. Природными же дарованиями учителя в области диагнозов, равно как и феноменальной его памятью на средства лечения, я не обладал. Ни глаз мой не был столь зорок, ни ум столь прозорлив.

В конца второго года в Риме, дождливым осенним днем я получил вызов в небольшой городок — Пренесте. Часто там покупали себе виллы отставные чиновники и ушедшие на покой торговцы, которым претил шум большого города и кто уже успел нажить некоторое состояние. Не столь большое, чтобы замахнуться на Кампанью и Неаполитанский залив, но позволяющее выбирать из множества более доступных, но все еще приятных мест.

Средних лет крестьянин согласился помочь мне преодолеть почти двадцать миль за смехотворные пару сестерциев и, прямо с рассветом, мы выехали. Сидя на задке, я покачивал свешенными ногами и смотрел по сторонам, разглядывая ряды высаженных вдоль дороги кипарисов. К полудню мы все еще проезжали поля и виноградники, принадлежавшие какому-нибудь зажиточному сенатору. Крестьянин попался молчаливым и не произнеся, кажется, ни слова, он расслабленно правил стоптавшимся от старости мулом. Дороги размыло недавними дождями, так что местами колеса сильно вязли.

Покинув Рим с первыми лучами, добраться до места назначения нам удалось лишь к вечеру, так что фамилия пациента уже вовсю готовилась ко сну, чему я своим внезапным появлением помешал.

Не добавит ценности моему рассказу, если я поведаю, как лечил понос отставного центумвира[103], почти полвека своей жизни посвятившего разбору мелких дрязг в суде. А вот случившееся парой дней позже я запомнил надолго.

Покинув владения старика, доживающего свои дни в тишине сдержанной роскоши, я пешком двинулся в сторону Рима, рассчитывая поймать по пути кого-нибудь из торговцев или крестьян.

Мой карман утяжеляли пятьдесят сестерциев и это был еще вполне сносный гонорар. К сожалению, медицина, как и большинство других сфер, по-настоящему баловала деньгами лишь лучших.

Избранным — все, ну а остальным — остальное. Именно таким, пожалуй, мог бы стать девиз большинства жителей Вечного города в те времена отчаянной и жестокой конкуренции. Стекаясь со всех границ империи, мастера любого рода и те, кто выдавал себя за таковых — зубами вырывали друг у друга кусок хлеба. В горниле противостояний ковались, преуспевали и выживали лучшие. Ну, или наиболее хитрые. Бывало по-всякому.

Я еще не вышел за пределы Пренесте и слегка заплутал, упустив из виду основную дорогу. Пытаясь выбраться обратно, я проходил мимо громадных владений какого-то богача, в глубине которых виднелся его особняк.

Внезапно, сзади послышался гул, а потом я расслышал крики и конский топот. Обернувшись, я едва успел отскочить в сторону обочины и, от неожиданности, чуть не покатился кубарем — прямо на меня во весь опор неслись трое всадников. Скачущий первым натянул поводья и, сбавляя скорость, поравнялся со мной, элегантно прогарцевал, сделал круг и остановился. С элегантной легкостью в седле сидел молодой мужчина, лет тридцати, в богатых одеяниях. Сзади него остановились двое вооруженных телохранителей, видом и вооружением своим напоминающие армейских декурионов. Насупленные взгляды из-под шлемов не сулили ничего хорошего.

— Тебе чего здесь? Это частные владения Диокла! Ты что, очередной спятивший идиот, что будет лезть ночью в сад поцеловать крыльцо?

Я отрицательно покачал головой, непонимающе глядя на него. Вопрос звучал дико.

— Диокл? Кто такой Диокл? — уточнил я.

Лицо всадника удивленно вытянулось. Породистая его лошадь влажно фыркнула, раздувая ноздри, словно тоже разочаровалась.

— Да кто же ты, раз не знаешь самого Диокла? Как здесь оказался? Ты совсем недавно в Риме?

Я признался, что врач, недавно посещал пациента, которому стало лучше и теперь, с чистой от исполненного долга совестью, возвращаюсь в столицу. В Риме я, действительно, совсем недавно, так что много чего могу не знать и попросил простить меня за невежество, если таковое себя проявит.

Всадник слушал мою болтовню и с подозрением разглядывал, словно пытаясь взглядом пронзить меня насквозь.

— Врач, значит? Все вы лгуны и подхалимы! Ты грек? Откуда ты? Твоя латынь слишком хороша для грека.

Усталость от дороги, скромный гонорар, не оправдавший моих ожиданий от центумвира и эта самоуверенная наглость, слившись в едином оскорблении, далеко превысили мои способности к дипломатии. Я вспылил и сам себе напомнил Галена, молниеносно выходящего из себя при любой угрозе репутации и самолюбию.

— Плевал я на твое мнение о врачах, почтенный! Мой наставник сейчас лечит половину сената, а учился он у мудрецов по всей империи дольше, чем ты сидишь в седле! — закричал я, потрясая кулаком. Едва ли я выглядел грозно — невысокого роста, закутанный в плащ и в грязных сандалиях юноша, стоящий на пыльной обочине. Зато прозвучало довольно громко.

Знатный всадник слегка опешил от неожиданности, но секундная растерянность на его лице сменилась уверенной ухмылкой. Он расхохотался.

— Ну, это вряд ли! Но отчего-то мне по душе твоя дерзость, парень. И каких сенаторов лечит твой учитель?

Я назвал несколько имен, о ком успел услышать от Галена. Но с таким же успехом мог бы назвать и одно — Тита Флавия Боэта. Трудно было бы найти в Лации римлянина, что не знал бы имени действующего консула.

Уже через полчаса я сидел в атриуме огромного дома, переполненного множеством упитанных и довольных на вид рабов. Здесь с ними явно обращались куда лучше, чем у Луция Синистора, знакомого Галена на Кипре. Надушенные благовониями, они сновали по атриуму и деловито исчезали во множестве внутренних помещений, неспешно, но тщательно выполняя свои обязанности.

Марк Аппулей Диокл — сын некой знаменитости, о которой я к своему стыду решительно ничего не знал и не слышал, обещал уговорить отца показаться мне. Мои восторженные рассказы о Галене, кажется, внушили пусть маленькую, но надежду в сердце Марка. Из совсем небольшого рассказа я понял, что Гай Аппулей Диокл — его отец, пожилой человек лет шестидесяти, не раз падал с колесницы и, среди многочисленных травм, одна отняла у него чувствительность рук.

Десятки врачей осматривали его. Десятки врачей мяли, припаривали, окуривали его руки, выдумывая всевозможные приемы, в своей изощренности уступающие лишь своей бесполезности — чувствительность не возвращалась. Ладони, пальцы и плечо двигались, работали, но Гай ничего не ощущал. Долгие годы это доставляло ему множество неудобств, ведь мало того, что старик не ощущал возможных травм своих рук — он также лишался удовольствия, показавшегося мне довольно странным для бывшего возничего — лепить скульптуры.

В доме обнаружилось великое множество статуй. Из бронзы и мрамора, но также из глины и гипса — пожалуй, в таком числе я не видел их даже во дворце Азиарха в Пергаме. Многие изваяния показались мне аккуратными, но не особенно искусными и я даже подумал, что рассматриваю, наверное, что-то из собственных работ Диокла. Пока я размышлял об этом, в атриум вышел пожилой человек, облаченный в пестрый красный халат и мягкие тапочки из овечьей шерсти. Рукава халата были подняты выше локтей и мускулы, рельефно лоснящиеся на его предплечьях, выдавали человека, чьи руки прежде были необычайно сильны. Мускулы переплетались, будто узлы веревок, напомнив мне о такелаже на онерарии Антиоха, который я успел в деталях рассмотреть за двухнедельное плавание из Александрии.

— Ах, да, Квинт? Кажется, так тебя назвал мой сын — он протянул и пожал мне руку. Я немедленно почувствовал, что вовсе не ошибся на счет их силы. Уверен, рукопожатием он мог бы вмиг сломать мне кисть, будь на то его воля.

— Прошу прощения — он, кажется, заметил пробежавшую на моем лице тень боли и сразу освободил ладонь из стальной хватки.

— Сила осталась, а чувствительности — никакой — пожал он плечами. — Представь только, каковы выходят мои скульптуры — Гай вздохнул.

— Вы упали с лошади? — несколько смущенно спросил я. В этом огромном, богатом доме, без Галена я чувствовал себя неуверенно.

— С лошади? О да! Многократно — рассмеялся Гай. — Ты что же, в самом деле ничего обо мне не слышал?

Совсем скоро я уже знал весь анамнез.

Обучая меня, Гален всегда настаивал, что необходимо как можно подробнее расспрашивать пациента обо всей предыстории. Узнать получше, что и когда у него заболело, как и чем лечили, с каким результатом и каковы были ощущения. Большинство врачей этим чудовищно пренебрегают, особенно методисты — вспоминал я слова учителя.

Памятуя об уроках и пользуясь благостным расположением духа богатого пожилого римлянина, я выяснил, что он был возницей в Цирке. Но Гай отличался от обычного колесничего, коих ездят сотни и коим нет числа в их смене столь же частой и неотвратимой, как смена времен года.

Гай был Великим!

Родившись вдали от Рима, в Лузитании, среди испанцев, участвовать в гонках на колесницах он начал, едва ему стукнуло восемнадцать. Несколько своих первых гонок на ипподромах малой родины Гай выиграл с такой зрелищностью и быстротой, что желавший подзаработать устроитель скачек быстро договорился со знакомыми и, спустя полгода, Гай уже был нанят командой Белых для участия в соревнованиях в Риме. Белые — одна из партий — не были фаворитами в Цирке, и, больше других скованные в средствах, часто набирали возниц из низших слоев общества. Рим принял парня благосклонно и уже после пары сезонов чрезвычайно успешных выступлений, Гая взяли в команду Зеленых — главную команду Рима.

— Сейчас ее главный спонсор — Луций Вер, соправитель императора Марка — рассказывал Гай, — ну а когда-то, поднимая столбы пыли, на квадриге Зеленых мчал сам император Нерон!

Однако, для успеха возницы одного таланта мало. Важно было не умереть и не остаться калекой, что сплошь и рядом происходило с колесничими. Ставки всякий раз были высоки. За лихую победу в гонке можно было получить сорок и даже шестьдесят тысяч сестерциев! Приходилось мириться с осознанием, что всякий раз запрыгивая в квадригу, до окончания забега можно было и не дожить.

Ах этот оглушающий рев толпы… Воздух, пропитанный надеждами и восторгом, горечью и волнением — в пыли и шуме гонки, когда от победы, как и от смерти тебя отделяет один лишь миг… — Диокл закатывал глаза и восхищенно предавался воспоминаниям, размахивая руками.

Сделав очередной восторженный жест, он ненароком приложился кистью об угол колонны, рядом с которой стоял. Я услышал влажный хлопок удара и поморщился, представляя как это, должно быть, больно, но Гай совершенно ничего не заметил и невозмутимо продолжал бороздить свою память.

— Редкий возница переживал несколько сезонов, оставаясь в строю. Еще более везучий мог выступать три или пять лет подряд. Но мне повезло…Нет, пожалуй, мне невероятно везло! Десятилетие за десятилетием. Четверть часа длился каждый мой заезд, а было их триста? Нет! Семьсот? И снова нет! Четыре тысячи двести пятьдесят семь! Столько насчитала публика… — Гай гордо улыбнулся, сложив руки на груди.

Я обомлел. Даже не смысля в скачках, счет на тысячи заездов не укладывался в моем воображении. Сколько же он мог заработать, подумалось тогда мне. Ведь гонорары возниц потрясали щедростью лишь потому, что век их был совсем короток и каждый заезд мог оказаться последним.

Словно прочтя немой вопрос в моих глазах, Диокл с гордостью улыбнулся и расправил плечи.

— Почти тридцать шесть.

— Тридцать шесть? — я переспросил.

— Да-да, без малого тридцать шесть миллионов сестерциев принесли мне гонки! Но я давно, впрочем, перестал считать деньги…

Я не нашелся, что ответить. Даже не удивился. Подобные цифры просто никогда не приходили в мою голову, как не пытается никто сосчитать песчинки у воды или число иголок в сосновой роще. Чрезмерная величина суммы вызывала скуку и равнодушие. На эти деньги можно было бы, наверное, кормить Рим целый год или залить деньгами военную кампанию, отправив легионы покорять новый континент.

— Так ты, значит, собираешься меня лечить? Знаешь какой по счету будет эта попытка? — Диокл усмехнулся.

Не особенно рассчитывая на успех я, тем не менее, уверенно кивнул и улыбнулся — в голове созрел необычный, смелый план.

— Да ты рехнулся! Ай, о боги, твою мать, что ты творишь!?

Помня, как Гален лечил одного несчастного, у которого отнялась рука после падения с крыши — я последовал той же логике и нетривиальному решению, догадаться до которого мог бы, пожалуй, один лишь мой учитель.

Надеюсь, читатель не ожидал, что я взялся бы за столь сложный случай, перед которым отступили десятки лучших врачей до меня, без понимания, хотя бы самого малого — в каком направлении мне следует поискать верное решение?

О нет, я не был столь самоуверен! Зато в моей голове крепко запечатлелись слова Галена:

— Всякому врачу кажется, что если пациент жалуется на боль или потерю чувствительности рук, то и лечить следует руки. Но что если мы взглянем вглубь проблемы? Руководя всякой мышцей и всяким участком нашего тела, спуская из мозга нервы, сквозь пучки спинного канала, тянутся вниз, разветвляясь так мелко, что не увидит и самый зоркий наблюдатель.

Осененный смелой догадкой, сейчас я до красноты распарил Диокла внутри кальдария его личных терм. В необъятном особняке посреди виноградников было все, словно чемпион Цирка решил построить своей семье отдельный город. Опираясь на мраморные плиты, локтями я разминал тугие мышцы спины пожилого возничего, особенное рвение проявляя к в верхней части позвоночника и шее.

Пара позвонков, спрятавшихся за железными узлами мышц — старик все еще был крепок как ствол дерева — показались мне подозрительными. Нарушая симметрию позвоночника они словно были сдвинуты в сторону. Едва заметно глазу, но вполне ощутимо для чутких пальцев, если старательно прощупать позвонки сверху вниз.

Я старательно разрабатывал найденную зацепку, проминая мышцы вокруг обманчивых позвонков, а когда тело возницы показалось мне достаточно размягченным — надавил коленом в направлении, казавшемся мне верным, попытавшись возвратить позвонки на задуманное им природой место. Тут-то Диокл и закричал.

Призывая его к терпению, я неумолимо продолжал процедуру, хорошо осознавая, что едва ли выберусь отсюда живым, если сделаю старому возничему хуже.

— Ты идиот — я жаловался на чувствительность в руках, а ты вздумал ломать мне спину! — огрызался Диокл, сжимая зубы и подвывая от боли. После многочисленных травм позвоночник доставлял ему множество неудобств и страданий, но с годами они стихли, словно затаились где-то внутри, как он сам об этом рассказывал. Процедуры же в термах пробудили былые боли, а с ними, заодно, и гнев легенды Большого Цирка.

Как мог, невозмутимо я сохранял выбранную тактику, уверенный в своей правоте и вдохновляясь успехом Галена, которой поступил схоже. Увы, ничего не происходило. Поход в термы ничем толковым не закончился. Запахивая халат, Диокл от души хохотал, глядя на мое смущенное и разочарованное лицо и шутил, что заплатит мне двойную ставку бальнеатора — пару сестерциев, то есть. Но дело было не в деньгах. Я был уверен, что метод должен сработать!

Время было позднее, когда мы выбрались из терм — уже стемнело. Осознавая опасность ночных дорог, я попросил оставить меня на ночь в любом свободном помещении — хоть даже в конюшне. Надо заметить, что во владениях Диокла они поражали своей роскошью и чистотой. Лошади принесли ему бессмертную славу и богатство, так что Диокл не скупился отдавать им дань. В любом случае, моя комната в Субуре оказалась бы, пожалуй, скромнее рядового стойла местных скакунов. Мне позволили остаться.

На утро, в небольшой кубикул, который мне указали как гостевой и где я благополучно переночевал, ворвался Марк Аппулей Диокл.

— Вставай ублюдок! Что ты сделал с моим отцом!? Он не может встать! А ну иди сюда!

Все внутри меня похолодело. Казалось, внутренности зажили собственной жизнью и бурлят где-то внутри, пытаясь спрятаться от надвигающейся катастрофы.

— Ты на волосок от смерти, задумайся над этим, когда сейчас станешь осматривать его — я не спущу, если отец останется калекой! — гневно прорычал Марк.

Прибитый страхом, я проследовал за ним к огромной спальне. На подушках лежал Гай Диокл. Сводя зубы от боли, он скрючился в неподобающей своему положению позе, пытаясь отыскать положение, где спина мучила бы его меньше. Завидев меня, он бросил столь испепеляющий взгляд, что в тот же миг я ожидал обнаружить в себе прожженную дыру.

Вмешались боги, не иначе — к вечеру я все еще был жив. Мы снова были в термах и я хрустел спиной старого возничего, пытаясь промять его стальные мускулы. Так же неожиданно, как пришла — боль отступила и теперь он жаловался на колющий холодок, будто бы бегающий вдоль его позвоночника. Как казалось Диоклу, холодок мурашками отдавал куда-то в палец, которого он много лет уже не чувствовал. С надеждой на успех — мы продолжали.

Гай Аппулей Диокл, вероятно, в самом деле искренне мечтал о возвращении чувствительности рук, чтобы предаваться лепке. Все растянувшиеся на долгие часы процедуры, едва прошел первый гнев, он занял рассказами об отличиях между стилями Праксителя[104], Поликлета из Аргоса и, отдавшего предпочтению мрамору над бронзой, неоаттического Скопаса[105].

Ну а я надеялся выйти живым и вернуться в Рим. И, конечно, про себя воздавал хвалу Эскулапу за то, что мы хотя бы немного продвигаемся. Особенности скульптур, признаюсь, интересовали меня куда меньше.

В очередной день в термах, задыхаясь в горячем пару и продавливая спину Гая коленом, я поскользнулся и, ловя равновесие, со всего размаху приземлился рукой на его ладонь, лежащую на влажном мраморе.

От неожиданности Диокл вскрикнул.

Еще через несколько дней старый возница чувствовал прикосновение тканей и растений к своей коже. Дуновения воздуха, равно как и легкие поглаживания пока не ощущались, но мы явно были на верном пути.

Метод Галена работал!

К концу второй недели я был готов поклясться, что вот-вот смогу философствовать о каноне Поликлета, обсуждая его Дорифора[106] и Диадумена[107]. А уж тем более легко отличая его произведения от работ Евфранора, современника Праксителя и Лисиппа[108].

Слушая искусствоведческие бормотания несметно богатого колесничего, я ловил себя на мысли, что с него самого, даже на седьмом десятке лет, можно было бы лепить работы. Слегка подёрнутое дряблым жирком тело, под тонкой верхней прослойкой отличалось такой твердостью и рельефом, что я восхищенно представлял, каким же должен был быть его торс лет тридцать назад. В эпоху расцвета таланта и природных сил.

Уверен, он мог бы заинтересовать Поликлета ничуть не меньше, чем Поликлет заинтересовал его самого. Но не судьба — много веков разделили их судьбы — улыбался я, в который раз проминая локтями крепкую спину. Регулярный массаж размягчил мышц и теперь позвонки его все чаще хрустели. Два верхних, с самого начала вызвавших мое беспокойство, на глаз уже стояли на положенном им месте.

К концу третьей недели Диокл лично вошел в мой кубикул на рассвете. Продирая глаза я проснулся, наблюдая как его гордый силуэт возвышается надо мной.

— Пройдем со мной — властно приказал хозяин бескрайнего особняка.

Спустя несколько минут я уже шел за пожилым возницей, шагавшим так бодро, что временами я едва удерживался, чтобы не перейти на бег. Мы вошли в огромный, светлый зал. Из устроенных под высоким потолком широких окон падали первые утренние лучи солнца. Тут и там стояли скульптуры. Работы великих мастеров перемежались здесь с чем-то неоконченным — возможно, работами самого колесничего. Не лишенные таланта, они все же были грубоваты в мелких деталях, выдавая усердного самоучку.

Диокл провел меня через вереницу изваяний, и мы остановились у небольшой, размером до пояса бронзовой квадриги, запряженной четверкой лошадей. Гривы их вздымались — лошади ржали и смотрели в разные стороны. Позади, на квадриге стоял возничий, одной могучей рукой сжимавший поводья, а второй — хлыст.

Бронзовое изваяние было отлито и выглядело столь искусным, что казалось, будто я смотрю на пойманный миг окончания настоящего заезда. Вот возница выжимает из коней остатки сил для последнего рывка. Их копыта поднимаются высоко, мускулистые крупы блестят от пота, гривы развеваются на ветру…

— Она твоя, врачеватель! Ты вернул мне мечту! — Диокл внимательно посмотрел на меня. Его голос был наполнен благодарностью, добавлявшей его звучанию бархатистые нотки.

Я растерянно молчал, любуясь статуей. Смущенно улыбаясь, я был искренне счастлив, что сумел помочь. Улыбаясь в ответ и разглядывая эмоции на моем лице, Диокл скрестил руки на груди.

— А о чем мечтаешь ты?

Перед самым отъездом, когда мы уже стояли в атриуме, Диокл похрустел шеей и пожал мне руку. Он провожал меня лично. Одетый все в тот же мягкий халат, облик его излучал привычную властность и довольство.

— Можно задать тебе один вопрос? — я набрался смелости поинтересоваться.

Диокл кивнул.

— Этот успех, этот рев толпы, о которых ты рассказывал — среди сотен прочих толпа боготворила именно тебя. Да и сейчас еще, поколениями помнит и чтит, хотя минули десятилетия, с тех пор как ты покинул Цирк.

Диокл удовлетворенно кивал и улыбался.

— Но в чем же был твой секрет?

— Ха! Это самое очевидное и самое трудное одновременно! — рассмеялся возничий. Мой вопрос нисколько не смутил его, словно он множество раз слышал его и прежде.

На миг Диокл задумался, формулируя мысль, которую понимал и чувствовал, но для которой непросто было подобрать ясные слова.

— Понимаешь, Квинт — для обретения настоящей славы мало выигрывать. Нужно уметь устроить представление, шоу. Держать внимание толпы в узле такой крепости, чтобы зрители ощутили, как внутренности их приподнимаются в животах, слезы сами наворачиваются на глаза, а поджилки трясутся от напряженного ожидания развязки…

Я внимательно слушал, воображая себя на ревущей трибуне Цирка.

— И вот когда все будет решать одно, последнее мгновение. — Диокл продолжал. — Когда над громадными трибунами на миг повиснет звенящая тишина, а вся двухсоттысячная толпа сольется в едином порыве, не в силах сделать следующего вздоха прежде, чем узнает финал… В этом я и преуспел — удовлетворенно заключил Диокл.

Возница из глухой испанской провинции, он отлично знал, что крылья таланта и Фортуны вознесли его в богатстве и славе на те вершины истории, которые может покорить далеко не всякий высший магистрат.

— Запомнить мой секрет — совсем не сложно.

Диокл гордо улыбался. Спиной он опирался на мраморную колонну атриума, глаза светились.

— Пусть попробуют повторить!

Доставить меня в Рим вместе с изваянием квадриги Диокл повелел в роскошной просторной раеде. Со всем возможным удобством я разместился внутри, а позади поставили мой бронзовый подарок. Казалось, под тяжестью металлического изваяния, протяжно заскулил весь деревянный корпус просторной повозки. Спереди, править лошадьми, уселись два крепких раба.

Когда мы, ближе к вечеру, добрались до Субуры, я испытал неловкость от обращенных на меня со всех сторон глаз. Вчерашнего юнца привезли в дорогой повозке — как бы не вызвать лишних толков и не привлечь внимание ворья, опасался тогда я. Оставалось надеяться, что мне не придется против воли распрощаться с дорогим подарком в ближайшие же дни. Изрядно напрягая мускулы, двое рабов помогли мне внести изваяние на третий этаж инсулы и поставили справа от окна, напротив нехитрой кровати.

На следующий день, на рассвете, ярко залившем комнату солнцем, я решился подробнее рассмотреть необычный подарок, который вместе с тысячей сестерциев останется мне памятью о необычном знакомстве с легендой Цирка. Насладившись изящными изгибами конских силуэтов, я заглянул внутрь квадриги и на миг замер. Показалось, будто внутри бронзового корпуса что-то лежит. Прямо между мускулистых ног металлического колесничего незаметно примостился небольшой сверток, по цвету очень напоминающий бронзу — из протертой кожи.

Протянув руку, я аккуратно попробовал поднять его и рассмотреть поближе. Сверток оказался тяжелым, будто его набили свинцом и мне понадобились обе руки, чтобы вытащить его из квадриги. Едва он соприкоснулся с полом — внутри гулко звякнуло. Положив находку на пол, я схватился за концы тонкой, едва заметной нити, которой он был связан и попытался раскрыть.

А о чем мечтаешь ты? — прозвучал в моей голове голос старого возницы. Вспомнилось, как он спрашивал меня в том необычном, полном скульптур зале. Сбитый с толку неожиданностью, что я тогда ответил? Кажется, я говорил о доме, о своих родных, о возвращении нашего рода в Рим которое, быть может, случится однажды…

На кожаной оболочке свертка я увидел небольшую восковую табличку, небрежно наклеенную с помощью смолы. Приблизив к глазам, я разобрал наспех нацарапанные на ней слова.

«Квинту. Не мечтай — действуй».

Внутри было золото.

Пока в роли выездного врача я изучал сеть городков Лация, раскинувшихся вокруг Рима — Гален блистал на Форуме. В редком доме знатного сенатора или иного друга Боэта он не был желанным гостем. Поупражняться с Галеном в софистике, рассуждая обо всем — было увлекательным вызовом для всякого образованного человека. От устройства вселенной и человеческих тел, до самых глубоких абстракций — необычайная обширность интеллектуального репертуара и глубина образованности Галена вызывали восхищение у многих.

Шумные демонстрации и анатомические аттракционы на Форуме тоже собирали громадные толпы поклонников блестящей риторики, мастерства и эрудиции самоуверенного грека. Но чем больше последователей становилось, тем яростнее и шире становился также и круг его врагов. Возглавляемые Марцианом и Антигеном, после унижения с лечением Эвдема, они старались отомстить всеми способами, что приходили в изворотливые умы.

После нескольких неудачных попыток подловить его на невежестве и бессилии объединить разные учения об анатомических структурах — взбешенный Гален договорился с Боэтом и устроил толпе зрелище невиданного размаха.

Разместив спереди, как торговец на прилавке, десятки трактатов разных мастеров и ученых мужей, от Гиппократа и Эразистрата до Маринуса и Лика Македонского — каждому желающему он предложил указать на любую часть из доброй сотни раскрытых трудов, пообещав показать любой орган любого животного, сообразно каждой работе и указав на ее ошибочность. Ставки были огромными!

Перед широкой римской публикой, обожающей сплетни, а с ними и перед целой армией ненавидящих его врачей, чьи доходы Гален невольно перетягивал, мой учитель противопоставил себя всем известным светилам предшествующего тысячелетия. Многим показалось, что это уже слишком!

За плечами Галена были козы, овцы, свиньи, обезьяна и даже медведь! Боэт не поскупился на это представление и животных свезли множество. После излечения Галеном жены и сына консула, благодарный магистрат осыпал врача милостями и деньгами, ни в чем не отказывая и помогая пышному гению пергамского врача расцветать все ярче.

Столь же жестокое, сколь и блестящее представление окончилось лишь к ночи, когда перевозбужденная впечатлениями и кровью толпа стала расползаться, исчезая и растворяясь в густой сети улочек Рима. Едва ли не все трактаты были опозорены.

Пошатываясь от усталости, Гален стоял, с ног до головы залитый кровью. За густыми ее пятнами невозможно было вообразить, что совсем недавно ткань была белоснежной. Глаза Галена светились торжеством, а руки все еще сжимали скальпель и зажим.

Предупредив Боэта, зачарованно глядящего на мастера, меценатом которому он стал — мы вместе помогли Галену закрыть шатер, отправили рабов прибирать последствия, а сами проследовали на Эсквилин — в дом бывшего консула — отмываться и отдыхать.

Боэт окончил свой консульский год и совсем скоро ему предстояло отправиться в Палестинскую Сирию, чтобы стать ее наместником. В бодром предвкушении поездки он звал с собой Галена, но врач вежливо отказывался, обещая писать ему письма и присылать книги с результатами своих размышлений и исследований.

— Ты же знаешь, Боэт, что пока ты станешь богатеть на щедрых дарах подвластного края — я буду лишь забывать свое искусство — смеялся Гален. — Ну что, в самом деле, прикажешь мне там делать? Бывший консул улыбался и понимающе кивал.

Здесь же, недалеко, на Эсквилине, я купил дом. Небольшой и совсем не такой роскошный, если сравнивать с имуществом высших магистратов, для небольшой фамилии он все же был довольно просторным. Наверное, он мог бы оказаться похожим на тот дом Гельвиев, который власти забрали за долги моего прадеда полтора с лишним века назад. Эта мысль грела мне сердце и наполняла гордостью.

Сейчас дом был пуст и звуками гуляющего по пустым комнатам ветра нагнетал лишь тоску, ведь я даже не мог позволить себе больше одного раба, помогавшего мне в работе. Нужны были средства привести прохудившуюся крышу в порядок. Интерьер видал виды, но если бы не золото легенды Цирка — я, пожалуй, никогда не смог бы и мечтать о родовом гнезде на Эсквилине.

Недавно полученное письмо согревало мое сердце — писал отец. Они с моим старшим братом, целиком ведущим семейное дело и сестрой Гельвией, выросшей в прекрасную девушку, обещали утрясти все необходимые вопросы, завершить дела в Александрии и отплыть в Рим в конце весны или, самое позднее, летом.

О боги — мне пришлось написать им множество писем и даже попросить одного парнишку зарисовать меня на папирусе, позирующим на фоне нового дома, чтобы они поверили, что я не шучу, не спятил и наша семья действительно вновь обретет Рим. Город, в котором род Гельвиев жил много веков.

Даже Гален в начале решил, будто все это лишь моя не слишком удачная шутка и его нерадивый ученик, помрачившись рассудком, указывает на чужое добро. Лишь побывав в гостях и выслушав всю историю с самого начала, он окончательно уверился, что я и впрямь оказался куда более прытким и удачливым, чем он только мог себе вообразить. Радуясь за столь благополучный исход, Гален от души меня поздравлял и призывал не скупясь принести дары в храме Асклепия за его бесценную помощь. Разумеется, я так и поступил!

После скромного, но душевного ужина в непривычном, безлюдном триклинии, ночевать Гален, конечно, не остался. Условия и интерьеры моего дома еще недостаточно удовлетворяли меня самого, чтобы я предлагал гостям, да и в собственном хозяйстве Галена дожидались дела.

С парой терпеливых и старательных письмоводителей он записывал какой-то новый трактат и целиком погрузился в размышления о важных идеях, какие в нем следовало подчеркнуть.

— Любопытнейшая история и отменная скульптура! — Гален стоял у статуи возницы, которую я, по римской традиции, поставил в атриуме. — Я могу тобой гордиться! — Гален улыбался, но на миг мне показалось, что в глазах его я заметил нотку легкой грусти.

— Теперь, Квинт, ты мне больше не ученик — ты теперь зрелый, самостоятельный врач, делающий к тому же похвальные успехи. Конечно, ты всегда можешь обратиться ко мне за советом, а я всегда постараюсь направить на верный путь, но… Водить твоей рукой, как прежде, мне уже не придется — Гален добродушно рассмеялся. Я знал его почти восемь лет.

Много долгих и важных лет прошло с той встречи в Александрийской библиотеке, давшей толчок стольким необычайным событиям впереди. Не будет преувеличением сказать, что после отца Гален стал мне вторым ментором и проводником, в чем-то, пожалуй, даже более важным и влиятельным.

Беседуя и предаваясь теплым воспоминаниям, мы сидели в таблинуме нового дома Гельвиев. Слыша слова похвалы из его уст я чувствовал гордость, но во всех умелых речах и напутствиях сквозила горькая печаль, будто нам предстояло надолго или, что всерьез пугало, навсегда расстаться.

И мне, и Галену казалось — уходила целая эпоха. Для меня — эпоха юности, ученичества и того незримого удовольствия, какое доставляет близкое общество человека, которого ты уважаешь и которым восхищаешься, во многом стараясь подражать.

Лавку и жилой этаж в Александрии, где выросли дед, отец, мы с братьями и Гельвия, решено было продать, вырученные средства направив на расширение семейного дела уже здесь, в Риме. Я с нетерпением ждал своих родных в Вечном городе! Совсем скоро они вернутся домой.

К счастью, опасения, что мои первые заметные успехи быстро разлучат нас с Галеном, не оправдались. Мы по-прежнему нередко виделись, учитель показывал мне любопытные случаи и делился своими наблюдениями. Размышляя вслух, нередко мы упражнялись в постановке диагнозов по набору симптомов и я, неизменно проигрывая незримое соперничество, чувствовал тем не менее, что моя уверенность и мастерство растут.

Несколько раз я был гостем в домах Боэта и консула-суффекта Луция Сергия Павла, с которым с того самого вечера, когда чудесным образом был излечен Эвдем, мы уже были коротко знакомы.

Перед Павлом, этим талантливым магистратом, открывались весомые перспективы стать префектом Рима, о чем беззастенчиво судачили многие, особенно после амфор отличного фалернского в триклинии.

Противостояние и неприятности со стороны Марциана и Антигена продолжались, чиня Галену множество неудобств, но защита, дарованная моему другу тесной дружбой с недавним консулом, облеченным множеством связей в высших кругах Рима, позволяла чувствовать себя в безопасности хотя бы от наиболее беспардонных с их стороны посягательств. Мелкие выпады, впрочем, все равно происходили с завидной регулярностью.

Как-то раз на прилавках Сандалиария обнаружились множество поддельных работ, якобы написанных Галеном, но с совершенно бредовыми рассуждениями и заключениями, достойными разве что шута. Прочитай иной врач описанные в таком поддельном манускрипте средства — если бы они и не навредили пациентам, то уж гарантированно подорвали бы веру к образованности пергамского врача. Галена могли бы счесть безумцем, а всякому известно, что новости по Риму распространяются быстрее пожара.

К счастью для Галена, подлог быстро удалось установить и, хотя причастность Марциана или Антигена доказать не удалось — репутация учителя не успела пострадать. Владелец лавки клялся, что многочисленные свитки в кожаных тубах достались ему даром от проезжего торговца-грека, которого он раньше не видел. Искушение возможностями быстро заработать, торговец не стремился вникнуть, чьим именем подписаны трактаты, да и какого предмета они вообще касаются.

Хотя неприятели ловко заметали следы, любому, кто был знакомом с обстоятельствами, впрочем, было совершенно ясно, кто больше других заинтересован в очернении имени Галена.

Как-то раз, в один из январских зимних дней, мы с Галеном столкнулись прямо на улице, недалеко от Форума Веспасиана. Шествуя следом за моим учителем, Евсей и Полидор — его старые, верные слуги, тащили сундук. Еще двое крепких рабов, хмуро оглядывая окружающих, сторожили всю небольшую процессию. На поясе одного из них я заметил нож. Заинтересовавшись происходящим, я примкнул к небольшой процессии.

— Здравствуй дорогой мой друг! — радушно поприветствовал меня Гален.

Мы крепко обнялись.

— Может быть ты уже слышал — сегодня намечается аукцион. На торгах представят некоторые редкости, среди которых, как я слышал, есть и пара вещей, чрезвычайно для меня полезных. Разыгрываются предметы то ли из хозяйства разоренного патриция, то ли их изъяли на границе — мне впрочем совершенно неважно их происхождение. Главное, Квинт, там тот самый сорт! — Гален мечтательно поднял глаза к небу.

— О чем ты? — уточнил я, привыкнув к частой недосказанности в наших беседах, заставляющей иной раз гадать, что же Гален имел в виду.

— Корица! Мне нужна кора именно этого сорта, для териака! Помнишь, эти двое ослов пичкали всемогущим якобы средством Эвдема, от которого он едва не умер?

Я кивнул. В памяти всплыли шутки старого философа и я невольно улыбнулся.

— Сейчас я надеюсь внести в рецептуру некоторые полезные дополнения — должно сработать! Вот только корицу такого сорта совсем не просто достать. Я слышал, есть несколько кустов в императорских садах на Палатине, но туда у меня нет входа. Корицу везут из особого региона в Индии, но торговец, что ездил туда и у кого я прежде покупал благовония — умер. Так что этот аукцион — находка для меня весьма своевременная. Ну и кроме того, — глаза Галена загадочно блеснули, уголки губ приподнялись — есть у меня еще идея для подарка одной особе…

Поймав его мечтательный взгляд, я улыбнулся.

— Аррии? Как у вас складывается? — я довольно бесхитростно поинтересовался.

— Складывается, не складывается… — пробурчал Гален в ответ. — Ну ты и скажешь тоже — с ней сложится! — он фыркнул.

— Ну, не Ксантиппа же она хотя бы? — осторожно пошутил я, имея в виду жену Сократа. Говорят, в мудрой голове именно этого аттического мужа впервые родилась цитата, будто тот, кому повезет с женой станет исключением, а кому не повезет — философом.

Гален громко рассмеялся.

Прохожие обернулись на нашу процессию. На улице было прохладно — кутаясь в подбитые мехом или шерстью плащи, люди спешили по своим делам. Менее состоятельные и одетые хуже подпрыгивали и дышали на замерзшие руки. Горячее дыхание порождало пар, словно с каждым выдохом тело покидала та самая невидимая пневма, о которой столько часто философствуют мудрецы и медики.

— Не Ксантиппа, Квинт. — Гален вздохнул. — Но не думаю, чтобы боги позволили нам однажды скрепить себя союзом. Если ты вдруг не знал — за плечами очаровательной Аррии уже три развода, а вот детей нет — Гален пожал плечами и замолчал.

Я понял его намек.

— Мне то оно, может, и все равно, но вот сама Аррия предпочитает свободу. После смерти первого мужа, когда ей и двадцати не было, она изрядно преумножила свое и без того солидное состояние. И хотя потом побывала в браке еще дважды — в роли матроны себя так и не нашла. Философия, споры, мимолетные знакомства, меценатство, приключения в кругах сливок римского общества — вот ее стихии Квинт. Даже ее отец, почтенный сенатор старых правил, давно махнул рукой. У него, впрочем. еще пара дочерей есть — хватает, о чьей судьбе печься.

Я понимающе кивнул.

— Но вы же тесно общаетесь уже пару лет?

— И что же? — Гален насупил брови.

— Ну, я имею в виду, может быть вы любите друг друга. И не только платонически, как Павсаний в диалоге «Пир»?

Гален заливисто расхохотался.

— Ловко ты это назвал, Квинт! Платонически… А мне и нечего тебе ответить. Я просто хочу подарить ей кое-что очень ценное, может быть как дорогой подруге. Как раз сегодня на торгах будет одна редкая вещица, из янтаря — хочу присмотреться — глаза Галена возбужденно блеснули.

На Форуме толпились десятки человек. Возможно, будь день теплее, пришло бы и больше. Однако, чем больше зевак и участников становилось — тем сильнее тревожился Гален и каждый, пришедший на этот аукцион не только смотреть. Не будет ли цена слишком задрана в ожесточенной конкуренции? Хватит ли средств на все желанное? — множество вопросов висели в воздухе.

Пожилой распорядитель, кутаясь в темно синий плащ, подбитый овечьей шерстью, хрипло описывал представленные к сегодняшним торгам позиции.

— Собираемый в глуши варварских земель, в чудовищной глубине которых бывали лишь единицы из числа самых отважных римлян, с берегов Свевского моря, караванами он везется через места столь опасные, что даже лес, полный диких голодных зверей, показался бы садом для вечерних прогулок. Прибыв в Аквилею, он попадает в руки самых искусных мастеров империи и, изящно обработанный, оказывается в Риме, потрясая своей красотой и ценностью! Правду говорят, что он также способен притягивать предметы, да славится и другими магическими свойствами. Угадали, о чем я говорю?

— Янтарь, это янтарь! — прогудела толпа.

— Вы мудры, почтенные — продолжал распорядитель. — В моих руках, одной лишь волей богов, оказался образец истинного искусства. Цвета фалернского вина, самых благородных оттенков кулон из цельного куска драгоценного янтаря. Мифический грифон, на золотой цепочке. Ну? Видите?

Толпа заинтересованно зашепталась. Распорядитель достал элегантную статуэтку и, возвышаясь на трибуне, покачал ею перед собравшимися, держа за цепочку.

— С телом льва и головой орла — грифон веками был символом стражи и защиты. Уверен, вы не раз видели его силуэты на мозаиках, коим он придает силу, мудрость и благородство. Жрецы говорят и о близкой связи грифона с богами! Нужно ли говорить, что связь такая, обещая лучшее, передается и владельцу?

Качающаяся подвеска гипнотизировала. Красноватый янтарь переливался в тусклом зимнем солнце, просвечивая алой глубиной.

— Стартовая цена пятнадцать тысяч сестерциев!

Толпа ахнула. Украшение было не из дешевых. Ценой янтарь намного превосходил изумруды и, тем более, золото. Впрочем, достать его было не в пример сложнее — редкий торговец мог вернуться, уходя так глубоко в земли варваров. О них рассказывали самое страшное — будто они едят друг друга, носят шкуры, не имеют понятий ни о собственности ни даже о семье. Жизнь человека для них не дороже жизни зверя на охоте и каждый ростом на две головы выше римлянина. В народной молве образы варваров обрастали самыми безумными догадками и, я не был исключением, многих пугали ими с детства, поучая не убегать далеко от дома, чтобы выросший из-под земли дикарь не забрал с собой на далекий север.

— Двадцать! — выкрикнул пожилой мужчина. Из-под его теплого плаща виднелась тога с пурпурной полосой, выдававшая сенаторское сословие. Возможно, он покупал украшение для юной любовницы.

— Двадцать раз. Двадцать два — повел отсчёт распорядитель.

— Двадцать пять тысяч! — выкрикнул Гален.

На нас обернулись десятки пар глаз. С любопытством они щупали нашу маленькую компанию, пытаясь оценить зажиточность Галена, представительно стоявшего впереди процессии.

— Двадцать семь! — поднял ставку неизвестный сенатор. Его охраняла пара крепких, темнокожих рабов. Их белые зубы оттеняли черноту кожи, отчего казалось, будто они сверкают. Возможно, нумидийцы.

— Тридцать тысяч! — не сдавался Гален.

Видимо об этой фигурке он и говорил мне, пока мы шли до Форума. Интересно, почему именно грифон? — размышлял я.

— Продано почтенному за тридцать тысяч сестерциев! — прохрипел распорядитель. Двое рабов побежали и, почтительно поклонившись, вручили Галену уложенное в красивый деревянный чехол украшение.

Упустивший янтарного грифона сенатор сплюнул под ноги, презрительно глядя на нас. Его рабы недобро сверкнули глазами. Завидев их вызывающее поведение, слуги Галена поджались поближе к хозяину, загородив его крепкими телами и демонстрируя, что вооружены.

Толпа прибывала. Торги продолжались.

— А зачем в териаке корица? И вообще, для чего именно нужно такое сложное лекарство? — поинтересовался я, пока Гален с победным видом крутил в руках янтарь. Полированная поверхность грифона поглощала лучи и, словно переварив их, светилась изнутри медовым цветом. Несколько мгновений Гален интенсивно тер гладкую поверхность грифона уголком шерстяной, зимней тоги, после чего вынул из кармашка туники под ней пару торчащих ниток и кинул на янтарь. Качаясь в воздухе и опускаясь вниз, нитки внезапно дернулись, будто сопротивляясь земному тяготению, и приклеились к поверхности грифона. Наблюдавшие за этим рабы Галена ахнули, удивленно вытягивая лица и стараясь получше рассмотреть, как же это происходит. Я тоже очень удивился.

— А что за сила таится в этом камне, что способна притягивать вещи? — уточнил я.

Гален молча любовался искусной работой. Тончайшие детали действительно поражали — перед моими глазами была вещь, достойная самых благородных римлян!

— Я не знаю, Квинт — просто ответил учитель. — Никто не знает.

Вокруг шумели и толпились люди. Кто-то небрежно задел меня плечом и я поспешил поближе прижаться к нашей небольшой компании.

— А как на счет териака — напомнил я свой вопрос.

— Ах да. Я пытаюсь сварить его строго по рецепту, — начал Гален, — но добавить несколько особых ингредиентов от себя.

Аукцион продолжался. Бойко торговались какие-то предметы интерьера, несколько мраморных скульптур — издалека я не мог разглядеть, кого они изображали, но после уроков Диокла безошибочно оценивал изящество линий. В толпе выкрикивали цены и многие готовы были даже кусаться, если потребуется, лишь бы заполучить лучшие вещи по лучшей цене. О кусте редкой корицы пока не объявляли.

— Вообще териак создан много веков назад — начал рассказывать Гален, пока мы ждали. — Если верить легендам, первый териак изобрел еще царь Митридат Евпатор, лет двести тому назад. Беспокойный этот царь постоянно боялся, что его отравят и, поговаривают, в попытке создать себе противоядие от всего ставил опыты на преступниках. Со временем — не хочу даже думать, сколько людей заплатили за это своими жизнями, ему удалось такое средство создать. И если слухи не врут, лекарство это способно было так хорошо защищать от любых ядов, внешних и внутренних, что когда возникла опасность попасть в плен — Митридату осталось лишь заколоться мечом — ни один яд не мог навредить ему.

— Красивая легенда — я присвистнул.

— А многие уверены, что вовсе и не легенда — парировал Гален. — Помпей Великий, к примеру, ворвавшись во дворец, в первую очередь дал приказ разыскать именно это чудодейственное лекарство. Так оно и попало в Рим.

Я внимательно и с интересом слушал Галена. Марциан и Антиген уделяли териаку столько внимания, будто он был не только противоядием, но и панацеей, способной вылечить все, что угодно.

— Уже тогда в териаке было пятьдесят четыре ингредиента, многие из которых найти весьма непросто! — Гален продолжал. — А архиатр Нерона, Андромах, и вовсе довел его состав до семидесяти четырех, представляешь? Говорят, териак принимала мать Нерона, Агриппина, из страха быть отравленной сыном. Несчастная женщина… — Гален отвлекся и рассеянно замолчал.

На аукционе что-то происходило — люди засуетились. Я услышал крики. Где-то рядом вспыхнула драка, но подбежавшая стража быстро растащила пунцовых от гнева покупателей, решивших помахать кулаками.

— А ты хочешь добавить еще больше ингредиентов? — усмехнулся я, возвращая нас к теме. — А пациенты смогут выдержать?

Возможно, в моем голосе невольно прозвучала насмешка, хотя я вовсе не планировал ставить планы Галена под сомнение. Учитель строго сверкнул на меня глазами, но уже через мгновение расплылся в мечтательной улыбке.

— Вот мы и посмотрим, Квинт. Есть у меня идея на счет макового сока… Но сперва нужно купить эту проклятую корицу…

Торги шли уже дольше часа и даже укутанный в теплый плащ, я начинал замерзать. В попытках согреться, я слегка подпрыгивал на месте, стараясь не задеть плотно стоявших рядом со мной людей. Шар зимнего солнца висел на небе невысоко и совсем не согревал.

— Начальная цена сто сестерциев — услышали мы все тот же хриплый голос распорядителя. В руках он держал горшок с тем самым кустом. Не померзнет ли растение, мелькнуло тогда в моей голове.

— Чудо корица, говорят, растет в саду императоров Марка Аврелия и Луция Вера, а до них росло и у прежних. Кто готов дать больше?

— Пятьсот! — крикнул Гален.

Пару мгновений ничего не происходило. А потом я вдруг услышал скрипучий, до боли знакомый голос. Судя по тому, как хрустнули костяшки кулаков Галена — ему этот голос бы знаком еще лучше.

— Тысяча сестерциев — крикнул старик на задних рядах, энергично протискиваясь вперед. Двое его рабов небрежно расталкивали публику, на задних рядах состоявшую в основном из небогатых зевак. Это был Марциан.

— Малака! — выругался Гален старинным греческим проклятием. — Выполз же червь пожрать мой куст…

Я чуть не рассмеялся, но взял себя в руки и сохранил серьезность, осознавая какие траты может доставить Галену это противостояние.

— Три тысячи — выкрикнул мой учитель.

Еще не стих его голос, как я уже услышал новую цену Марциана: Пять тысяч!

— Семь тысяч!

— Десять!

Ошеломленная толпа и возглавлявший аукцион распорядитель с удивлением смотрели на безумцев, готовых выложить годовое жалование средней руки чиновника за куст какой-то корицы.

— Пятнадцать тысяч! — крикнул Гален. Я видел, что несмотря на окружающий мороз, от волнения на его лбу выступили капли пота.

— С учетом тридцати за грифона, в моем сундуке только двадцать тысяч сестерциев — шепнул он мне. Неоткуда взять больше, если вдруг потребуется. Да и кто мог предположить, что вылезет этот безумец и решит разорить меня?

Семнадцать тысяч! — проскрипел Марциан. Теперь он был уже совсем близко.

— Проклятие, он точно знает, что я работаю над териаком! Пара мальчишек следят за мной — не иначе как по его наущению — прошипел Гален.

— Двадцать тысяч — уверенным тоном постарался выкрикнуть Гален свою последнюю сумму, но давно зная его я видел — он здорово волновался.

— Двадцать. Пять. Тысяч. Сестерциев!

Марциан произносил каждое слово отдельно, словно пытаясь заранее обозначить проигрыш своего противника в этой безумной гонке заоблачных цен. Для Галена же каждое его слово, должно быть, звучало так, будто Марциан забивал гвозди в крышку гроба его мечты о работе над териаком. По меньшей мере, ее пришлось бы теперь на долгие месяцы отложить. Гален стоял и разочарованно молчал.

— Продано почтенному за двадцать пять тысяч — услышал я безразличный голос распорядителя.

Сегодня его ждала хорошая премия. Многие вещи уходили куда дороже их истинной стоимости. Горшок с корицей быстро поднесли надменно улыбавшемуся Марциану. Старик бережно взял его морщинистыми, старческими руками и прижал к своей узкой груди. Наверное, не было такой цены, какую не был бы готов отдать этот наживший несметные состояния на лечении сенаторов врач, чтобы унизить Галена. Ну а срыв планов молодого, талантливого конкурента, работавшего над улучшением формулы териака, носил для Марциана и другой, более практический смысл.

Ближе к весне, когда мы ужинали у Боэта, в триклиний вбежал один из рабов бывшего консула. Он был взволнован и долго извинялся, что так беспардонно прервал наш вечер.

— Господин, в атриуме сидит некий Марилл. Он представился автором пантомим для римских амфитеатров и разыскивает Галена. Говорит, дело срочное. Умоляет! Что ему передать?

Выйдя в атриум, мы втроем застали средних лет мужчину. Одетый в пестрые одежды человека, не чуждого искусству, с тонкими чертами лица, в тот миг он представлял собой жалкое зрелище. Весь в слезах, не подобающих мужчине и, тем более, на публике, его облик вызывал жалость. Мужчина упал на колени и протянул руки. Глаза его блестели от отчаяния.

Мой сын… — простонал он.

— Что стряслось? Он ранен? Откуда ты знаешь меня? — засыпал несчастного вопросами Гален.

Совсем скоро мы уже быстро шагали по улице.

— Мой сын, он выступает по моим постановкам! Ему всего шестнадцатый год пошел — он мим. Совсем еще мальчишка! — сбивчиво рассказывал Марилл.

— На тренировке с другими юношами в гимнасии при термах он повредился. Недели уже две назад, кажется. На груди выскочила какая-то шишка, сначала была багровой, а потом пожелтела. Мы в термах ее лечили, окуривали, как посоветовали жрецы — стало только хуже. А теперь он лежит в бреду, лихорадит. Совсем плохо ему, не встает даже — взволнованно бормотал несчастный отец.

— Я полжизни на дом копил. Ну, решил, не судьба значит — побежал по самым дорогим врачевателям. Ничего не жалко — лишь бы моего мальчика спасли. Друзья эдила, с которым мы по театральным делам знакомы, Марциана мне посоветовали — я сразу к нему. Посулил любые деньги, лишь бы только помог. Он посмотрел — головой покачал, созвал знакомых своих.

— Что сказал? Какой диагноз? — за строгим медицинским интересом взволнованного Галена я даже не расслышал привычной ненависти к давнему сопернику.

— Там их с десяток собралось. Все посмотрели, пощупали что-то, руку к груди и так и эдак прикладывали. Бедный мой сынок — Марциан всхлипнул.

— Ну, ну, соберись! Что они сказали?

— Сказали, что до конца недели ему не дожить. Умрет. Готовься, сказали, трубачей звать да хоронить мальчишку своего — Марциан вертел головой, глаза его влажно блестели. С трудом он держался, чтобы окончательно не разрыдаться.

— К сути, к сути! Какой диагноз поставили? — Гален крепко схватил пантомимиста за плечи и слегка встряхнул, приводя в чувство.

Марилл вздрогнул.

— Сказали сердце у него смещено вправо. Уплотнение, которое мы в термах лечили, нагноило кость под шишкой — грудину, кажется. Вырезать, говорят, нельзя — заденут какую-то пленку, или слово какое-то такое мудреное у них там…

— Мембрану. Плевральную мембрану — быстро сообразил Гален. — Если задеть ее — пациент перестанет дышать и быстро умрет. Я много раз видел ее, вскрывая животных. Повредить — раз плюнуть, не заметишь даже.

— Да-да, наверное, пожал плечами Марилл.

Мы размашисто шагали по римским улочкам.

Было морозно, люди вокруг кутались в плащи. Нам троим, разгоряченным быстрой ходьбой, холод совсем не доставлял беспокойства.

— Они все еще там. Это они сказали позвать тебя — признался Марилл. — Сказали, если тебя не застану дома, еще ты можешь быть у бывшего консула, сенатора Боэта. Вот я и прибежал сразу же.

— Кто они?

— Марциан и остальные. Они у меня в комнате. Мы живем в Субуре, на третьем этаже. Там мой мальчик лежит, ему совсем плохо — причитал сочинитель.

В тот миг я вспомнил собственные годы жизни в Субуре, когда арендовал комнату. Не лучшие условия для пациентов, но сотням тысяч римлян и приезжим перегринам обычно не приходится выбирать. Многие выживают в условиях и похуже.

Скоро мы вбежали по лестнице на этаж, где проживал Марилл с семьей. Его жена испуганно отскочила, когда Гален ворвался в дом, где уже стояли с десяток мужчин в тогах.

— Пожалуйста, пожалуйста господин! — она взмолилась, глядя на Галена. — Никто из моих детей не выжил, только мой сын… Врач мягко, но уверенно отодвинул рыдающую женщину и прошел к постели.

Медицинский свет Рима был здесь, наверное, в полном составе. Марилл посулил тому, кто спасет его единственного ребенка все, что смог скопить за свою жизнь. В противном случае, едва ли здесь стояли бы даже пара сельских лекарей. Прославленные врачи имперской столицы, во главе с Марцианом и Антигеном, редко лечили плебеев. Оба, конечно же, были здесь и насмешливо поприветствовали Галена. Мой учитель, не влезая в склоки, сразу же обратился к пациенту, пристально разглядывая больного юношу. Зоркие глаза врача с ног до головы изучали его.

Он тяжело дышал и был покрыт испариной. Его лихорадило, а глаза помутнели. Парень безразлично обводил окружающих взглядом, лишь изредка постанывая. Гален тщательно прощупал его пульс, ладонью проверил, в самом ли деле смещено сердце, как говорили другие медики. Рассмотрел гнойник на груди. Врачи вокруг возбужденно шептались.

— И что думаешь? — первым проскрипел Марциан.

— Грудину необходимо вырезать — хмуро ответил Гален. Иначе — шансов на выздоровление нет.

— Мы все решили также, вот только это невозможно — звонко парировал Антиген. Если вскрыть ему грудную полость — будет порвана мембрана, юноша не сделает больше ни единого вдоха, ты разве не знаешь?

— Я знаю — Гален вздохнул. Но я делал сотни вскрытий и…

— Не ты один изучаешь строение и работу внутренностей на животных — перебил Марциан, — я вскрывал многократно и животные всегда умирали, если мембрана оказывалась повреждена. Будь его сердце там, где полагается — можно было бы рискнуть. Но оно прямо за грудиной! Так оперировать нельзя.

Остальные врачи покачали головами, в полном согласии с самым опытным коллегой.

— Пожалуйста, прошу, господин, что же тогда делать? — я расслышал голос жены Марилла. Она отвернулась и закрыла лицо руками. Тело ее сотрясали беззвучные рыдания.

— Ему откачивали гной из раны? — спросил Гален, пристально рассматривая юношу. Глаза его смотрели не мигая. Я давно знал его — так бывало, когда могучий ум врача лихорадочно искал верное решение среди многих сотен возможных.

— Да, конечно, дважды! Без результата ему только хуже — проскрипел Марциан.

Я не мог понять, почему они позвали Галена. Вероятнее всего, им хотелось публичного признания Галеном своего бессилия. Поведение молодого пергамского врача казалось большинству вызывающим, а мастерство его вызывало страх. Но ведь первая же серьезная неудача может напрочь разрушить авторитет.

Сзади нас протиснулись несколько человек. Комната была набита битком. Едва ли здесь когда-нибудь раньше было столько гостей. Обернувшись, я увидел испуганные глаза Марилла. Он упал на колени и что-то нервно забормотал.

За спинами окружавших пациента медиков встали Боэт, дядя императора Марк Веттулен Барбар и Гней Клавдий Север. Скромная комната сочинителя пантомим набилась цветом римской аристократии и медицины. Но как бы ни были благородны присутствующие — это нисколько не приближало исцеление его сына — юноша умирал.

Гален глубоко вздохнул и на время задержал воздух. В глубокой задумчивости его глаза шарили по потолку. Через мгновение врач шумно выдохнул и расправил плечи.

— Я смогу вырезать грудину, не повредив плевральную мембрану — твердо сказал Гален. — Но, возможно, уже слишком поздно. Если кость гниет — это гниение могло поразить и сосуды вокруг раны. Тогда шансов уже не будет.

Я заметил, как на лице Марциана пробежала довольная улыбка. Он тоже видел, что присутствуют свидетели из высших кругов Рима и, наверное, радовался, что неизбежный провал Галена быстро похоронит репутацию самого опасного его конкурента. И что же этому послужит? Попытки излечить безнадежного, умирающего плебея? Вскрыв грудную клетку, что почти всегда приводит к смерти, даже без нагноения костей!

— Договоритесь о кальдарии в термах Траяна. Сердце его может остановиться, если соприкоснется с холодным воздухом. Нам нужна высокая температура. На рассвете начнем — строгим голосом произнес Гален.

Не ясно было, кому именно Гален велит, но засуетились, кажется, все. Боэт шепнул что-то сопровождавшему его крепкому рабу и тот быстро побежал в направлении лестницы. Топот его ног, в спешке перескакивающих через ступеньки, гулко отдавался вдалеке, пока не затих на улице.

Я с тревогой взглянул на Галена. Обстоятельства складывались самым неблагоприятным образом. На кону было его имя, старательно созданное за последние два года. В случае провала, мечтам Галена пришел бы конец, а ему самому угрожало забвение и дальнейшая жизнь в роли римского врача. Хорошего. Одного из сотен других. И провал этот, казалось, был неизбежен.

В термах собралось множество людей. Патриции и плебеи, врачи и магистраты, случайные зеваки и коллеги Марилла по театру — собралось, наверное, с полсотни сопровождающих. Перед лицом невиданного зрелища множество людей не пугали ни высокая температура, ни влажная духота кальдария.

Вскроют живого человека! Представляете? Сейчас он будет пилить его кости. Грудь будет вскрыта! — слышал я со всех сторон возбужденно перешептывающихся зрителей.

В прилипшей к телу тунике я стоял рядом со столом. Под вниманием множества глаз я с трудом сдерживался, чтобы не поежиться. Одно дело вскрывать обезьяну, но сейчас-то речь о живом человеке! В центре Рима. Завтра весь город будет знать о том, что здесь произошло.

— Квинт. Вспомни Пергам. Ты будешь ассистировать мне — данный несколько часов назад приказ Галена не подлежал обсуждению. В этот миг мы вновь должны были поработать вместе. Мне, к счастью, была уготована совсем небольшая роль. Держать рану, да подавать хирургу все, что он назовет. Но даже так, мои руки возбужденно тряслись.

Юноша был намертво привязан к столу множеством веревок. В зубы ему дали плотно скрученную ткань, чтобы несчастный не откусил себе язык, когда боль неминуемо превзойдет все пределы человеческой выносливости.

Впервые Гален оперировал без тоги. Как и я, он был одет лишь в легкую темную тунику, чтобы насквозь мокрая она все же не просвечивала. На столике рядом лежало множество железных и бронзовых инструментов. С десяток разных порошков, пузырьков и притирок, а также катетеры для отвода жидкостей из полостей тела. Я слышал из уроков Галена, что их изобрел еще Эразистрат. Искусно изготовленные из пера птицы, они блестели в свете солнца, косо падающего через боковые окна под потолком кальдария.

Недавно рассвело. Солнце быстро поднималось и нагревало воздух. Рабы под термами без устали жгли дрова, растапливая гипокаустерий до предела, как им было велено. В первых рядах этой толпы наблюдателей стояли магистраты и Марциан. В роли неофициального, но признанного лидера медицинского мира Рима он публично указывал всем на безумность предприятия Галена и невежество по части анатомии.

— Умножая страдания, не улучшаешь жизни людей. Этот пергамский безумец хочет прославиться? Пусть! Задуманное им — невозможно. Всякий опытный врач знает это. Самонадеянность, тщеславие и отрицание предела врачебных возможностей — вот ошибки этого юнца — Марциан презрительно фыркал.

Множество врачей вокруг поддерживали его.

— Признаю, он не лишен некоторого таланта, но безрассудством своим перечёркивает любые намеки на достоинства. Жаль, что этот день начнется с созерцания смерти несчастного юноши, но такова уж воля богов — скрипел и распалялся Марциан, пытаясь привлечь на свою сторону и мнения магистратов.

Я услышал, как окружающие зацыкали на него, призывая помолчать. Гален же вовсе не обращал никакого внимания на происходящее. Целиком погруженный в мысли о предстоящем, он сосредоточенно готовил инструменты, раскладывая их в одном ему известном порядке.

Сын Марилла дышал еще тяжелее. Смертельная болезнь, усугубляясь жаром кальдария, заставляла его органы работать в темпах выше задуманных природой норм. И одна лишь юность давала им эту невероятную выносливость. Ждать дольше было нельзя. Каждая минута отдаляла нас от шансов на успешный исход.

Даже совершенно здоровые люди начинали ощущать утомление от назойливого жара.

Гален поправил ткань между зубов пациента. Концы были крепко связаны за затылком, чтобы ему не удалось выплюнуть ее или проглотить. Взявшись за скальпель, он на миг остановился, посмотрел мне в глаза и улыбнулся.

— Давай попробуем, Квинт.

Итак, операция, на благополучный исход которой никто не надеялся, началась.

Страшный крик сотряс термы, напугав перешептывающуюся толпу. Юноша, грудную клетку которого Гален сейчас заживо вскрывал, испытывая нечеловеческие мучения выгибался и орал. Лишь ткань в его зубах уменьшала силу этих криков, иначе все присутствующие несомненно оказались бы оглушены. Тугие веревки выполняли отведенную им роль без нареканий. Даже в самых страшных конвульсиях пациент оставался недвижим. В лицо мне брызнула кровь из поврежденного сосуда. Не задев глаза, она вместе со стекающим с лица потом впиталась в тунику.

Гален быстро работал инструментами. Вот он иссек ребра с одной стороны, на миг приоткрыв зияющую черноту тех мест тела, в которые по замыслу богов свет проникать не должен.

Иссекая вторую сторону, он был предельно сосредоточен. Ошибиться было нельзя. Одно лишнее движение, дрогнувший палец, проникновение лезвия на йоту глубже задуманного и плевральная мембрана будет повреждена — юноша задохнётся. Оставалось иссечь грудину сверху. Но боги, сразу же за ней проходит огромный сосуд — аорта. Малейшее повреждение вызовет такой фонтан крови, что пациент умрет меньше, чем за минуту. Кость размягчилась, местами на ее мутной поверхности блестели желтоватые налеты с черными прожилками. Грудина гнила.

Я видел как Гален не мигая пилит ее, чтобы осторожно отделить от грудной клетки. Повязка на его лбу, предназначенная впитывать пот, была насквозь мокрой. Временами он окунал руки в горячее крепленое вино, отчего они казались густо вымазанными кровью. Животные чаще выживали, если их раны и руки хирурга были обработаны вином или оксимелем — благодаря огромной практике, этот урок Гален выучил много лет назад.

Скрипнув, кость в его руках отделилась от ребер. Обнажилась рана, по краям которой можно было видеть легкие. Раздуваясь как маленькие кузнечные меха, они исправно работали. Плевральная мембрана не была повреждена. Пока что нам везло — окружающие сосуды также оказались совершенно чисты. Аккуратно двигая пальцами края раны, Гален изучал состояние тканей под удаленной грудиной.

В глубине грудной клетки юноши, прямо под тем местом, где еще недавно была защищающая кость, в безумной гонке скакало сердце. Сын Марилла хрипел и кричал, почти не прекращая. Кровь его текла и капала со стола. В напряженной тишине между криками пациента можно было слышать, как капли ее звонко разбиваются о влажный пол.

Некоторые из толпы уже покинули кальдарий, не в силах смотреть и слушать это кровавое зрелище. В термах творилось нечто противоестественное. И людям было страшно.

— О боги. Нет! Только не это… — Гален в отчаянии смотрел на бешено бьющееся сердце пациента. Вся его передняя поверхность была в бело-жёлтом налете. Местами, как на грудине, зияли черные полосы. Сердечная сумка — перикард — тоже гнила и распадалась. Долго соприкасаясь с пораженной костью, что была сразу над ней, пленка перикарда заразилась тем же недугом.

— Я говорил, что он обречен! — заглянув в разверзнутую грудную клетку выкрикнул Марциан. — Все потому, что сердце его смещено вправо!

Двое мужчин сзади схватили старого врача за плечи и удалили от операционного стола. Гален лихорадочно соображал. Пот капал с насквозь пропитавшейся им повязки на лбу и он нервным движением сорвал ее с себя, запачкав лицо кровью. Вид его был жутким. Огромные глаза, наполненные отчаянием — его взгляд тревожно метался по всему кальдарию, выдавая невероятное напряжение ума.

— О боги, о боги, — бормотал он.

Прежде Гален изучал и вскрывал сердца животных, но они всегда были уже мертвы. Сердце же юноши, с невероятной скоростью скакало от невыносимой боли, лихорадки и жара натопленных терм. Неизвестно, долго ли он выдержит. Испытывая нечеловеческие мучения, он страшно выл и трясся. Вид раскрытой грудной клетки, внутри которой жили и двигались органы, вызывал ужас. Либитина уже звала юношу. Нужно было действовать. Или…добивать.

— Асклепий, если слышишь — помоги — Гален закатил глаза к небу. Но там, наверху, на нас лишь равнодушно смотрел потолок терм Траяна.

Смоченная крепким горячим вином, рука хирурга осторожно просунулась в рану и через миг я увидел, что в своих пальцах Гален держит живое, колотящееся сердце. Скользкая плоть подпрыгивала прямо на его ладони. Пациент издал нечеловеческий крик, захрипел и обмяк. Шок лишил его чувств. Сейчас душа юноши была где-то между мирами. А сердце и жизнь — в руках Галена. Сердце — буквально.

Я потрясенно смотрел, как Гален, слегка придерживая лихорадочно бьющийся орган, сделал надрез на сердечной сумке. Сейчас его движения были точны и быстры на недостижимом для смертных уровне. Возможно, молитва действительно работала и теперь рукой врача двигал сам Асклепий, жрецом которого Гален считал себя с юности. Работать на живом сердце, колотящемся пару сотен раз в минуту, было, должно быть, сложнее, чем аккуратно писать на спине мчащейся во весь опор лошади. Это было невыполнимо!

Позади толпы, плотным кольцом окружающей место операции, я увидел суету и шевеление. К наблюдающим примкнул еще один зритель. Вернее будет сказать, зрительница — услышав где-то о происходящем невероятном действе безумного врача, в термы поспешила Аррия. Сейчас она изумленно глядела на Галена, который не мог ответить ей взаимностью и вообще не замечал ничего вокруг, глубоко погруженный в работу, выходящую за пределы человеческих возможностей.

Мой глаз не всегда различал, в какие моменты Гален наносит надрезы на перикарде, словно оставляя крохотные штрихи на пергаменте. Я видел, как то тут, то там на изъязвленной гноем сердечной сумке появляются тончайшие ранки. Сердце продолжало безумно скакать прямо в руках хирурга. Юноша оставался без сознания. Еще немного и он перейдет за черту невозврата — начнется агония.

Глаза Галена ничего не выражали. Его лицо окаменело, руки механически работали. Он не моргал и, казалось, долгими периодами даже не дышал. Полностью слившись с моментом, он делал то, на что едва ли кто решился бы за все века до него. И едва ли решится и через тысячу лет после. Лоскут за лоскутом, Гален снимал пораженный гноем и распадающийся перикард с живого, лихорадочно борющегося за жизнь сердца. В термах висела пугающая тишина. Полсотни человек затаили дыхание, наблюдая.

Я не знаю, сколько прошло времени. Может быть, полчаса, а может больше — солнце поднялось заметно выше. Вытащенная из раны сердечная сумка, ошметками гнилой плоти лежала на столе. В груди несчастного юноши билось алое, оголенное сердце. Мышца, год за годом дарующая жизнь всякому человеку, билась сильно, быстро и ритмично.

Вопреки пониманию всех окружающих, парень все еще был жив. В его грудной полости скопилась кровь и другие жидкости, которые необходимо было как-то вывести. Все еще работая с невероятной скоростью, Гален стремительно закрывал страшную рану. Я едва успевал подавать ему инструменты и лекарства. Дренажные катетеры Эразистрата из перьев были установлены в нескольких местах и кое-где почти сразу стала виднеться вытекающая смесь крови и выпота. Гален крепко сшивал юношу — необходимо было вернуть его грудной клетке герметичность, что без грудины представлялось почти невозможным.

Не приходя в сознание, пациент быстро и неглубоко дышал. Иногда он мычал что-то в забытьи. Не в силах вынести всех мук, что назначила ему судьба, сознание его отрешилось и пребывало в иных измерениях, ожидая решения богов о возвращении в прежнее тело. Если только невероятным чудом ему удастся выжить.

Закончив, Гален прислонился спиной к влажной мраморной стене кальдария, медленно сполз по ней и остался сидеть на полу в луже теплой, смешанной с кровью воды. Он обессилел и пытался отдышаться. Гален сделал все, что зависело от его человеческих сил и со спокойной совестью передал жизнь пациента в руки богов.

Теперь, когда все кончилось, я мог взглянуть на толпу, что наблюдала за нами все это время. Затаив дыхание, множество аристократов, знаменитых врачей и прочих свидетелей произошедшего неотрывно смотрели, как ритмично вздымается грудь прооперированного юноши. Я увидел, как пытаются оправиться от перенесенного зрелища Боэт и его патрицианские друзья. Магистраты, знавшие медицину в основном по риторическим упражнениям во время интеллектуальных бесед в триклиниях, пытались осмыслить произошедшее. Где-то позади восхищенно блестели и глаза Аррии. В изумлении девушка даже приоткрыла рот, впервые увидев чем в действительности занимается Гален и на что он способен.

Лучи высоко поднявшегося солнца выплыли и, сквозь влажную дымку терм, высветили лица известных медиков, противников Галена. Марциан и Антиген отрешенно смотрели в никуда. Множество других врачей, напротив, глядели не скрывая восторга. Кто-то возбужденно перешептывался с соседом.

Становилось все тяжелее дышать. Отчаянно хотелось вдохнуть прохладного, живительного воздуха. Мгновением позже двери кальдария распахнулись и внутрь повеяло свежей, бодрящей прохладой. Начинался новый день.

Прошло несколько месяцев. Зима сменилась весной — приближалось лето. Я, Гален и Аррия, сидели на мраморной ложе театра Помпея. Энергично бегая по сцене, безмолвные актеры и мимы умелыми движениями гибких юных тел оживляли новую драматическую постановку Марилла. С первых рядов, в обычные дни предназначенных для сенаторов, нам хорошо было видно все происходящее действо. Спины ласково пригревало солнце. На небе не было ни единого облачка.

Едва не сошедший с ума от счастья, отец выжившего юноши покорил новые вершины своего таланта, так что теперь его сюжеты ставили даже в самом роскошном театре Рима!

Построенный более двух сотен лет назад, после триумфа великого полководца, разбившего войска Митридата, театр украшал столицу империи величественными аркадами. Продуманная архитектура пестрила впечатляющими элементами, большинство из которых были позаимствованы, конечно же, у греков и их мителенского театра на Лесбосе. Эллинская цивилизация, за века до нас создала все те науки и искусства, что римляне лишь перенимают. Но перенимают умело!

Марилл и его сын сидели неподалеку. С бесконечными уважением и благодарностью Марилл, время от времени, смотрел на нас с Галеном. Юноша окреп и уже свободно передвигался, хотя до собственных выступлений на сцене ему было, конечно, еще далеко. Рана на его груди зарубцевалась, закрываясь новыми тканями. Пусть и мягче чем кость, они все равно надежно охраняли то хрупкое, что билось внутри. Время от времени, заходя на осмотры и проверяя у юноши пульс, Гален улыбался и удовлетворенно кивал. Лишившись своей сумки, сердце все же исправно работало и были надежды, что боги позволят ему биться еще долгие годы.

Марилл с семьей недавно переехали. Доходы от новой постановки позволили ему, наконец, купить семье дом, на который он копил деньги всю свою жизнь. За операцию Гален не взял с него ни денария. Нет, врач вовсе не хотел привлечь этим внимание к себе, пытаясь возвеличить или подчеркнуть какие-нибудь благородные свойства своей души.

Когда мы вспоминали тот день, Гален всякий раз становился очень серьёзным и признавал, что величайшую операцию, какую мог вспомнить Рим, помог ему осуществить Асклепий. И взять за нее плату, значило бы оскорбить всемогущего бога, который, по просьбе своего верного жреца, на миг раздвинул грани дозволенного простому человеку.

Весть об успехе Галена перед целой толпой злопыхателей и поклонников, быстро разнеслась по Риму. Репутацию его теперь никто не рискнул бы назвать спорной. Даже Марциан был вынужден сквозь зубы воздать Галену хвалу, возненавидев его, впрочем, еще больше. Обрастая самыми невероятными подробностями, история передавалась из уст в уста и, кажется, нашла интерес даже в кругах удаленных от медицины.

Презираемые большинством в среде римской элиты, христиане успели прознать о произошедшем чудесном исцелении обреченного и охотно сравнивали искусство Галена с исцелениями некоего почитаемого ими Иисуса. Тогда я совсем не был знаком с их учением, и не знал, что Галену еще придется познакомиться с христианами намного ближе, немало пошатнув догматы их веры.

Гней Клавдий Север, до глубины души пораженный увиденным, разнес весть о невероятном мастерстве Галена по дворцовым кругам Рима, где он часто бывал и где этому блестящему оратору всегда были рады. Слава стала следовать за моим учителем по пятам, все чаще его узнавали на улице совершенно далекие от медицины люди и никто не мог знать, чем это вскоре обернется.

ГЛАВА VI На Палатинском холме

— Здесь у нас будут цветы, а вот туда поставим красивую вазу, которую папе подарил дядя Тит из Коринфа. Она же не разбилась? Не разбилась?

Гельвия, моя сестренка, которой шел уже семнадцатый год, весело щебетала, бегая по новому дому нашей семьи. Привычного для римских домов садика и бассейна в атриуме не было, но свободное пространство под них зазывало энергично потрудиться и устроить все на свой лад.

В бурном течении последних месяцев я совсем не успевал что-то подготовить в доме к переезду родных. Признаться честно, даже не всегда мне удавалось там переночевать. Подъем репутации Галена стал подарком Фортуны и для меня самого, так что теперь я разъезжал по пациентам почти ежедневно. А кроме того…В тот год я влюбился!

Впервые, по-настоящему и искренне, я ощутил в своем сердце ту горячую негу, что заставляет замирать и задерживать дыхание, едва ваши руки сплетутся. А воспоминания о нежных касаниях наших губ способно вызвать теплую дрожь в моем теле даже сейчас, спустя десятки лет.

Ее звали Латерия — дочь Публия Латерия из Сполето, городка в паре дней пути от Рима по Фламиниевой дороге. Лишь однажды занесла меня в те края медицинская практика и, пожалуй, это был самый удаленный от Рима город, куда я отправлялся за все эти годы. Почти по центру Апеннинского полуострова, со всех сторон он далеко отстоял от нашего внутреннего моря. Воздух там был знойным и непривычно сухим.

Семья Латерии также имела дом в Риме и была, пожалуй, слишком для меня зажиточной. В те годы я не был богат, не был знатен и, более того, я ведь работал врачом! Всем известно, что такое дело требует обстоятельных знаний и сноровки. Но несмотря на это, мало существует на свете профессий, что вызывали бы в исконных римлянах больше презрения и чувства превосходства, чем медик.

Пусть аристократы и интересуются изысканиями в областях анатомии, коллекционируя рецепты редких лекарств, но интеллектуальное любопытство совсем не то же самое, что обсуждение возможной партии родственника с едва начинающим подниматься на ноги врачом. Тем более, с таким как я в те годы — из семьи, изгнанной в провинцию за проступки предка. Жизнь сделала меня свидетелем, через какие толщи скептицизма и снобизма прокладывал себе путь к уважению и славе мой учитель, Гален. Но не было во мне ни его гениальности, ни потрясающей всех своим размахом образованности, ни даже знатного происхождения, доставшегося ему от Никона.

С Латерией мы познакомились, когда я лечил ее отца. Совсем юная, не старше двадцати, прелестная девушка с редкими, зелеными глазами, украдкой она улыбалась мне, когда я, время от времени, через атриум бегал к телеге. Упакованные в ящики, там лежали травы и ингредиенты, что всегда путешествовали по Лацию вместе со мной.

В первый же вечер меня попросили остаться на пару дней, чтобы я мог наблюдать за ходом выздоровления. Приступы отца семейства были непредсказуемы и не на шутку пугали его родных. Пожилому мужчине стало лучше, лихорадка отступила, но результаты лечения все еще были довольно зыбкими. Состояние пациента могло измениться в одночасье и врач рядом оказался бы очень кстати. К тому же дом Латериев был весьма просторным, так что меня просто пригласили в один из множества гостевых кубикулов.

После ужина я с теплым волнением вспоминал улыбки Латерии. Особенно запомнился тот ее кокетливый прищур, которым она весь вечер щедро одаряла меня. Поднимая в воображении ее образы, я ворочался, улыбаясь своим мыслям. Некоторые из них, признаюсь, горячили мою кровь. Не спалось.

До сих пор не знаю, что это было, но в ту ночь я ощутил непреодолимое желание выйти в атриум и дальше, к саду. Стояла летняя ночь, стрекотали цикады, хотелось вдохнуть ночной прохлады с запахом разнотравья и свежести. А еще больше хотелось случайно увидеть ее. Заключить в свои объятия, целовать…

Незамеченным я нырнул в атриум, прошел вдоль фонтанчика, что заглушал мои тихие шаги музыкой падающих струй и, приоткрыв дверь, выбрался из дома. Возле входа крепко спал раб, утомленный множеством поручений — семья Латериев собиралась вскоре вернуться в Рим, так что весь день он бегал, собирая и пакуя вещи.

От дома, вглубь сада уводила тропинка, едва заметная в темноте. Надеясь не запнуться и не упасть, я двинулся по ней и, словно помогая мне на пути, из-за облака выплыла луна. Круглый диск ее залил все вокруг искрами серебряного света, растапливая бархатную темноту июньской ночи.

Пройдя вдоль душисто пахнувших кустарников, высотой в мой полный рост, я заметил крепкую деревянную скамейку. Спрятанная под кроной молодого дуба, она была поставлена в великолепном, укромном месте, шагах в пятидесяти от дома. Неподалеку искрился в лунном свечении прудик. Наверное, здесь было здорово прятаться от солнца и отдыхать в полуденный зной.

Едва я сел, меня охватило трепетное волнение. Это казалось безумием, но на миг мне показалось, что и она тоже придет. Разум мой сопротивлялся столь неправдоподобным мыслям, но сердце, гулко стучащее в груди, имело свое веское мнение. Гален, будь он рядом, должно быть, убил бы меня.

Во-первых, конечно, за признание сердца источником мыслей и чувств. Но что было куда хуже — за нарушение врачебной клятвы. Даже мысленное!

Слова клятвы сами всплывали в моей голове.

Где-то вдали лаяли собаки. В саду тоже стоял фонтан, намного больше, чем в доме. Ритмичное журчание воды в нем смешивалось с шелестом листьев. Подставив лицо прохладному ветру, я улыбался своим мыслям, растворяясь в гармонии ночи. Конечно же, я думал о ней.

Протяжный скрип заставил меня вздрогнуть и обернуться. Со всех сторон окруженный листвой, я ничего не увидел. Прислушавшись, я с трудом различил легкое шуршание, будто ветер гонял листву. Я вновь откинулся на спинку скамьи и уже успел вернуться к своим сладостным фантазиям, как из-за кустарника выглянул стройный силуэт.

От неожиданности я вздрогнул и даже подпрыгнул на скамье, головой ударившись о ветку. В тот же миг я услышал, как девушка прыснула со смеху, ладошкой зажимая рот.

Сердце не обмануло, это была она!

Мы шептались…

Мы обнимались…

Мы целовались…

Я рассказывал ей обо всем, что только приходило в голову. Глупости, смущенные улыбки, жаркие прикосновения рук — вот что в ту ночь говорило куда больше слов. А еще я сбивчиво признавался, как очарован ее красотой, пленен взглядами глубоких глаз. Покорен голосом, смехом, всем ее женственным совершенством…

Она шептала мне что-то в ответ — не могу вспомнить, я почти не слышал слов. А может и не слушал. В висках стучало. Наши губы ласкали друг друга. Я ощущал тонкий аромат ее волос, шелковую нежность кожи под тонкой ночной туникой…Так шли минуты, сливаясь в сладостные часы.

Когда наше возбуждение превысило все пределы, Венера, будто бы прочитав желания двух юных душ, скрыла луну за большим, темным облаком. Словно погасили масляную лампу — садик погрузился во тьму. Чувствуя стройный стан своей возлюбленной и слыша ее неровное дыхание, я ощутил, как она оседлала мои бедра, крепко сжав их своими. Скользя по коже, ее волосы щекотали мне шею. Руками я прижимал ее к себе, чувствуя волнующую упругость молодой груди.

Несколько мгновений, трепетное шуршание ткани и с восторженным стоном я погрузился в горячий источник всего живого на земле.

Стрекот цикад, журчание фонтана и густая листва скрывали от посторонних глаз и ушей все секреты той ночи. Ночи, наполненной блаженством, какого я прежде не знал, не мыслил и не чувствовал. Сколько бы времени ни прошло, я никогда не смогу ее забыть.

Мне было двадцать семь лет…

Спустя пару недель моя семья, наконец, в полном составе вернулась в Рим! Со счастливым теплом на сердце я обнял своего старого отца. Зрение его совсем ослабло, а голос стал хрипловатым, как у большинства стариков. Ему уже исполнилось шестьдесят пять.

Марк Гельвий Транквилл мог по праву восхищаться тем, как сложились обстоятельства. Один из его сыновей сумел вернуть род Гельвиев в Рим, и он, пожилой и гордый, дольше всех стоял на улице, не проходя в атриум и любуясь на открывавшуюся с Эсквилинского холма панораму города его предков.

Мой брат Луций, управлявший делами в Александрии, устроил выгодную продажу лавки и жилых комнат с аукциона. Приобрести их захотел один старый партнер отца. Второй город империи, как называли Александрию, позволял получить за имущество вполне сносные деньги. Заметно уступая Риму, цены на александрийские владения были, впрочем, много выше, чем в любой другой провинции. Ну а партнер отца, получая таким образом и сырье и место для его обработки со сбытом, заплатил даже выше справедливой стоимости, рассчитывая выгодно нажиться на удачно сложившейся торговой синергии.

Вырученное золото и серебро сразу же было вложено в амбициозные планы стремительного расширения здесь, в столице. Луций едва появлялся дома, налаживая новые связи и знакомясь с многочисленными дельцами и широкими возможностями, какие может дать Рим энергичному и молодому, но уже опытному торговцу.

Приехал, наконец, и Гней, мой брат, последние несколько лет набиравшийся юридического опыта в прибрежном Анции. Здорово наловчившись распутывать хитросплетения римского и латинского права, переполненный честолюбивыми замыслами о карьере среди центумвиров или судебных защитников, он каждое утро бегал на переговоры с представителями триб — избирательных округов.

Но одних знаний недостаточно. Конечно, мой брат понимал это, также пытаясь понравиться претору и коллегии. Пусть Гней и приехал в Рим совсем недавно, но на его стороне было имя нашего рода, благодаря принадлежности к которому он мог с уверенностью апеллировать к тому, что десятки поколений его предков были квиритами. Пригодились и архивные записи о сенаторском достоинстве одного из наших далеких предков, жившего еще при Республике.

Прямо сейчас Луций и Гней, мои старшие братья, которым уже давно перевалило за тридцать, ухватившись покрепче, тащили тяжелый, дубовый стол. Чтобы ненароком не поцарапать мрамор полов, украшенный незамысловатыми, но приятными мозаиками, все тяжести приходилось носить на себе.

С утра и до ночи в доме царил хаос перестановок и заселения. Удовлетворённый и полный радости от созерцания быстроты, с какой мои родные принялись осваиваться на новом месте, я потянулся в теплых лучах утреннего солнца, обулся в сандалии и вышел из дома.

Интересно, как там поживает Гален? — размышлял я по дороге. Надо бы навестить учителя. Уже несколько недель я не видел его — Гален был вечно занят с пациентами всех сословий и родов, а также, нередко ночами, в окружении рабов-письмоводителей диктовал им головоломные трактаты, ловко увязывая свой собственный опыт с мудростью мужей древности. Год за годом, в муках практики и мысли, рождалась мечта Галена — всеобъемлющая медицинская Система.

Спускаясь с Эсквилина, чтобы затем пройти между термами Траяна и Субурой, я направился к дому врача, стоявшему недалеко от Храма Мира. Возле его дома в Сандалиарии возвели деревянную пристройку. Появление ее было весьма кстати — она очень помогла разгрузить переполненный пациентами атриум его дома. Все толпы желающих обратиться за помощью к знаменитому врачу уже не могли там поместиться. Тем более не хватало места для обустройства аптеки, где можно было бы готовить всевозможные лекарства. Шкафы из атриума перенесли в новую пристройку и в атриуме появились несколько дополнительных скамей для просителей.

— Здравствуй, Квинт! Гляди-ка, Тевтр раздобыл для меня по-настоящему уникальное собрание! — Гален кивнул на толстенный пергаментный кодекс, лежащий на столе возле пары медных котелков. Справа и слева от стола, словно охрана, возвышались два массивных шкафа, целиком забитых свитками в кожаных футлярах.

Пахло душистой смесью ароматов свежего дерева, разнотравьем лежащих повсюду мешочков и сладковатым ароматом меда, что варился тут же. Гален использовал его как в приготовлении смеси для промывания и смачивания ран, так и, наряду с вином, в роли общего растворителя для множества других лекарств.

— Эти рецепты, а их там несколько сотен, один наш земляк из греческой Азии собирал почти всю жизнь — продолжал хвастаться Гален, помешивая кипящий в котле мед толстым деревянным половником. Словно весло для крохотной лодки, он вздымал на медовой поверхности пузыри.

— Помнишь, похожий кодекс для меня достал Антиох? Выкупив у одной вдовы.

Я кивнул.

Воспоминания эти возвращали в прекрасную пору юности, когда мы с Галеном только познакомились и жили в Александрии.

— Здесь, в этом труде, полно новых рецептов! Удивительно, как мне повезло — теперь в моих руках, пожалуй, больше секретов о приготовлении лекарств, чем у кого бы то ни было на всем свете! — Гален удовлетворенно усмехнулся. — Кроме того, Квинт, я почти закончил с териаком! Куст корицы достался мне недешево. Я покупал у индийских торговцев и, даже у них, цена вышла куда разумнее, чем уплатил старый осел Марциан, в попытке мне насолить — Гален расхохотался.

— И еще я дополнил его рецептуру. Пригодились и маковый сок и красная глина с Лемноса. Помнишь, мы тогда в печатях ее набрали? В моем териаке около восьмидесяти элементов, представляешь?

Я восхищенно покивал. Хотя, надо сказать, тогда я совершенно не понимал смысла и пользы от этого сложного и дорогого лекарства.

— Но как ты сложил все эти ингредиенты? Какая-то вычурная мешанина, разве нет? — с недоверием поинтересовался я.

Гален снова рассмеялся. Он вдохновлённо работал в собственной лекарственной мастерской, в тишине и прекрасном настроении.

— Ну почему же. Все эти ингредиенты я сперва измельчаю в порошок и просеиваю через шёлк. Потом, на выверенную долю порошка, добавляю подогретое терпентинное масло, белый мёд и красное вино. Тоже, разумеется, в нужных пропорциях. Извел кучу ингредиентов, прежде чем подобрал верные пропорции…

— И как же выглядит чудо лекарство? Сколько ты говоришь там компонентов? Почти сотня?

— А ты как думаешь? — Гален улыбнулся.

Я пожал плечами.

С любопытством я разглядывал все, что здесь хранилось. На полках стояло множество терракотовых амфор, наполненных различными маслами и винами всевозможных сортов. Некоторые были закрыты пробками. Тут и там лежали свертки с разными травами и сушеными ягодами. На одном из столов я увидел несколько красиво обернутых папирусом пастилок. С ноготь размером каждая, они были нарезаны и слиплись друг с другом в колонку. Судя по запаху, в составе были можжевеловые ягоды, портулак и что-то еще — трудно было разобрать. Аккуратно завернутые в папирус, они были помечены набором красиво выписанных букв греческого алфавита. Если я помню верно, надпись гласила «после ужина».

— Угощайся, если хочешь — только не глотай, просто жуй. Будешь приятно пахнуть. Отличное средство перед важными встречами, и не только с патронами — девушкам тоже весьма по душе — Гален насмешливо подмигнул мне.

Я с благодарностью взял одну обернутую папирусом колонку и пихнул в кармашек туники, обещая себе непременно попробовать освежающую пастилку перед встречей с Латерией.

— А еще, в териаке я увеличил количество плоти гадюк — Гален продолжил рассказывать. — И добавил немного измельченной в порошок сушеной змеиной кожи. Пришлось заглянуть к крестьянам, которые приезжают в Рим на сезонные работы. Разделывают гадюк для приготовления лекарств, ну и разное другое, по мелочи. Главкон мне подсказал, где их найти. Их еще называют марси — довольно таинственные субъекты, то ли заклинатели, то ли прорицатели.

— А зачем яд? Он разве полезен? — идея Галена смутила меня. Всего связанного со змеями, обычно, старались избегать и как-то раз, еще в Александрии, мы с Галеном стали свидетелями, как один крестьянин отрубил себе часть руки, когда его укусила ядовитая змея. Зрелище было жуткое!

— Если подобрать удачную дозировку — еще как полезен, Квинт! Я, кажется, не рассказывал тебе эти истории. Как-то раз у нас в Пергаме, один мужчина заболел странной болезнью. Называли ее слоновой. Лицо несчастного раздулось, деформировалось и весь покрытый роговыми наростами, выглядел он скверно. Родные изгнали его, но податься бедняку было некуда, так что он обосновался в лачуге на краю города. Именно там его и привыкли видеть, скромно доживающего свои дни в одиночестве и нищете.

Я присел на лавку, облокотившись спиной на стену. Свежее дерево источало приятный смолистый запах. Слушая истории Галена, я заодно разглядывал нацарапанные по глине надписи на заставленных амфорами полках.

— Как-то раз, неподалёку детишки богатых пергамских семей решили устроить ужин на свежем воздухе. Было много еды и вина — солидный кувшин стоял в траве, глубокий и крепкий. Как-то вышло, что туда заползла и утонула гадюка. Когда ребята обнаружили это и наизнанку вывернули желудки, избавляясь от выпитого и съеденного, решено было остатки вина снести тому самому обезображенному отшельнику. Может он и отравится, но это окажется лучше той жизни, на какую обрекли его боги — так они тогда рассудили. Сейчас мы говорим не о морали, Квинт — несчастный выпил вино и уже на следующее утро с его тела и лица, словно панцирь, отвалились все те жуткие наросты. Представляешь? А прямо под ними розовела новая кожа!

— Что скажешь? — Гален отвлекся от котелка и хитро взглянул на меня.

— Не хочу обидеть тебя, Гален, но история не выглядит особенно правдивой.

— Вот! Я также решил, когда первый раз ее услышал — удовлетворенно откликнулся Гален. — Но знаешь, что странно? Точно такую же историю я потом слышал об одном состоятельном земледельце, приехавшем лечиться на водах Асклепиона. Он был не один, а с несколькими любовницами, одна из которых — его рабыня — была по слухам прелестнейшим созданием — совсем юной девушкой. Говорят, она до искр в глазах ненавидела хозяина, что всякую ночь грубо овладевал ею. Так что когда увидела, как в кувшин с его вином упала гадюка — решила, что это посланный ей самими богами шанс. Красавица дождалась, пока змея утонет и любезно подала своему господину кувшин. Быть может, она была отчасти права и боги, а именно Асклепий, змею и послал — на утро ее хозяин действительно был совершенно здоров. Ровно как тот нищий в лачуге. Как же проклинала свою судьбу та юная рабыня, наверное…

Я хмыкнул.

— Нет, ну если и сейчас не веришь — вот история, которую уже я сам видел и готов подтвердить! — завелся Гален.

— Один отчаявшийся философ, заболев такой же слоновой болезнью, принял яд. Был он одним из знакомых отца, кажется. Хотел отправиться прямиком в Аид — лег спать, мечтая, что проснется уже у Стикса[109]. Вот только лучи рассвета застали его там же, где он и заснул. И здоровым! Как думаешь, чьим был яд? Да-да, Квинт, опять гадючьим! Так что в териаке теперь ударная доза змеиной плоти и шкурок, спасибо аппенинским крестьянам, что ловят этих тварей. Хотя несколько змей я у них приобрел и живыми — Гален задумчиво почесал затылок. — Надо было проверить, работает ли териак и защитит ли в самом деле от укусов.

— Как же ты это проверил? — я заинтересовался.

Заметив мое любопытство, Гален удовлетворенно расплылся в улыбке.

— Я взял самый надежный метод — медицинский эксперимент. Купил на форуме в торговый день дюжину петушков. Довольно долго я половину из них кормил зерном с териаком — с месяц, наверное. Ну а остальных — без териака. Потом дал гадюкам петушков покусать, и что же ты думаешь? В группе петушков, что клевали зерно с териаком, не умер ни один! Ну ладно, один все же умер, но уже на следующий день. Может он меньше зерна съел и меньше лекарства получил — я не знаю. А вот в группе с обычным зерном умерли все без исключения. В тот же день, Квинт! Как тебе?

Я восхищенно покачал головой. Эксперимент вышел убедительным. Пожалуй, такой строгий подход стоило бы применить и к большинству смесей, что выдают за лекарства. Глядишь, подделок и просто бесполезных средств стало бы намного меньше.

— Так ты слушай дальше — рассмеялся Гален. — Мне почти сразу же снова понадобилась одна из этих змей — ну ничего не пропало без пользы! Пришла ко мне женщина. Жаловалась, что у нее все время крутит живот, словно пульсирует желудок. Уверена была, что там, у нее внутри, живет змея. Наглоталась как-то воды, где они плавали — может вот одна маленькая попала, ну а уже потом выросла — так она предполагала.

Я поморщился. Вспомнились черви из нильской воды, которые созревают и кишат потом под кожей, через язвы высовывая свои слепые головы наружу.

— Ну я посмотрел ее, конечно, для порядка. Ни о какой змее там, разумеется, и речи не было! Да и вообще у женщины на вид все в порядке. Кроме головы…Я попоил ее безвредными настоями — не верит. Полечил припарками и мазями — не помогает, говорит. Ползает во мне змея и все тут. Но я-то знаю, что не помогает! Потому что никакой змеи нет! И вот заметил я, что когда она мне особенно долго и подробно рассказывает про свои ощущения — ее рвет. Порядком так, обильно, как не на всякой пирушке после обильных возлияний удается. И пришла мне идея…В один из осмотров я специально расспрашивал женщину, как ее ощущения. Подгадал момент, когда ее вырвет и в то ведро подкинул змею. Незаметно, конечно же. Предварительно попросил марси удалить ей ядовитые зубы — на всякий случай — ну чтобы не укусила ненароком. И вот показываю я женщине ведро, а там гадюка в остатках ее обеда корчится. Смотри вот, матрона, избавились мы от гадины, что терзала твой многострадальный желудок.

Я расхохотался находчивости Галена.

История звучала дико, но ведь для самых странных ситуаций годятся порой лишь самые странные решения.

— О Квинт! Она ушла счастливой — светилась даже. Прошло все и сразу! А ты говоришь змеи бесполезны… — перекрикивал мой смех Гален.

Теперь уже мы оба громко хохотали.

— А знаешь как ее лечили до меня? — хмыкнул Гален. — Пара лекарей, не понимая, что делать, обратились к старому римскому поверью, будто дурные мысли в голове вселяются от лемуров, неких злых духов, в их понимании. И в особый день, в полночь надо открыть дверь дома ногой и кидать черные бобы с криками «Этими бобами я выкупаю себя и своих». Вот так, Квинт, ее и лечили! Вот так! — Гален презрительно закатил глаза.

В который раз я восхищался, какой богатый опыт накапливает учитель. Хотя и у меня разных историй накопилось немало — рассказы Галена всегда были живее и незауряднее. Самые сложные и необычные случаи, будто бы по праву первенства, доставались ему. Особенно же мне было интересно, как он мыслит и приходит к своим необычным, но почти всегда верным и действенным решениям.

— Как же ты догадался попробовать? С чего решил, что женщине поможет увидеть эту, якобы вышедшую из нее змею?

Гален надел на руки перчатки из толстой ткани, подхватил котелок горячего, жидкого меда и вылил в другую посуду, где уже бурлила какая-то густая жидкость.

— Нет, это кажется удивительно ловким и логичным, но не знаю, догадался бы ли я сам.

— А я вот догадался — мне помогли работы Эразистрата — Гален цокнул языком. — Там история у него была похожая описана — она меня и вдохновила. Послушай-ка вот. Написал Эразистрат, что у одного пожилого римлянина умер друг. И все старику упорно мерещилось, что похороненный винит его за несколько неудачных происшествий, в детали которых и смысла вдаваться нет. Винит и презирает из царства теней, в общем. И с этой ненавистью мертвеца никакой ему сон не шел. Мучился он, ворочался, аппетит потерял. И что же ты думаешь предпринял Эразистрат? Как ты убедил бы мертвеца оставить в покое живого?

Я пожал плечами.

— Вот! Не знаешь! А Эразистрат нанял одного из актеров, что всегда можно найти у амфитеатров. Объяснил, о чем и как следует говорить. Дал актеру полотнище белое, чтобы тот с головой накрылся — там разве что пару отверстий проделали, чтобы дышать не мешало. Ну а своему пациенту велел явиться к полуночи на кладбище, к той самой могиле. Там мол все и разрешится.

Я увлекся, заинтересованно слушая.

— Темной ночью пришел пациент к могиле, а из-за дерева выходит актер. Только ты поди в нем живого человека узнай — в свете луны белое полотнище едва ли не светится, сияет. Силуэт на человеческий похож, а ни лица, ни рук, ни ног не видно. На ветру трепещется. И тут заговорил еще голосом таким утробным… «Скоро уже свидимся — в кости поиграем, расскажешь о том, да этом. Друг же ты мне все-таки и винить тебя мне не за что. Вот только не спеши — я дождусь, никуда не денусь. Отсюда еще никто не уходил». Все обиды и злодеяния отпустил старику. Спать крепко и спокойно повелел. И написал в конце Эразистрат, будто крепче этого старика потом никто во всей семье не спал. А прожил он еще почти десяток лет. Ну тут уж и я со своей змеей решил попробовать — вдруг сработает? Получилось! А эти ослы говорят, что какие-то лемуры вселились, черные бобы за порог мечите…

Мы рассмеялись.

— Так что, Квинт — порой и хитрый обман может быть в великое благо. А порой самая чистая правда в великую скорбь…

Я восхищенно соглашался, потрясенный изворотливостью ума, какую порой приходится проявлять для спасения пациентов от необычных недугов их собственного, ставшего врагом рассудка.

— Смотри-ка, сейчас размешаю, чтобы не осталось комочков и пару месяцев териак будет настаиваться — Гален продолжал возиться со странной смесью, весь список компонентов которой я не смог бы запомнить даже если бы мне их тщательно продиктовали.

— Получится такая черноватая паста, довольно мягкая. Ее легко высушивать и нарезать. Она затвердевает, когда подсыхает — комментировал по ходу приготовлений Гален. — Взрослому можно принимать по половине пастилки. Ребенку же сойдет и четвертинка. Можно в вине растворить — микстура получится, так тоже удобно будет — Гален указал на стоящий на одной из полок ряд маленьких терракотовых горшочков.

Я внимательно наблюдал за этой алхимией. Густая темная масса, густо прилипая к медным стенкам котла, бурлила и превращалась в однородную, темную смесь.

— Ну ладно, наверное териак очень труден, раз сквозь века создавался множеством врачей. А что на счет более простых лекарств? — спросил я Галена. — Как ты понимаешь, какому пациенту и что поможет лучше? Ну, кроме готовых рецептов, конечно.

— А я и не беру рецепты в неизменном виде, Квинт — возразил Гален. В голосе его звучало возмущение. — Мало ли что там до меня писали — это их дело. А мое — проверить, сначала логически, а потом и на опыте. Вот в точности как с петушками, к примеру. Не все я, конечно, могу воспроизвести. С ядами то оно проще, чем если тебе надо боли в желудке вылечить, или лихорадку. Тут тебе петушок мало что расскажет о своем самочувствии. Тут люди живые понадобятся… Ну а по свойствам, так если помнишь, еще в Пергаме я рассказывал, что можно их в целом на четыре группы поделить.

— Теплые и холодные? Ты про эти? — с некоторым сомнением попытался вспомнить я. Я лечил своих пациентов известными мне решениями, где-то вычитанными, а где-то подсмотренными у Галена. Но общей системы у меня тогда, конечно, не было.

— Все верно. Мокрые и сухие, теплые и холодные — бодрым голосом подтвердил Гален. — Медицина вообще довольно точна, если к ней с умом подходить. И объединив врачебные наработки с философией, мне удалось наметить систему, которая помогает принимать решения. Вот например, ты стал бы, Квинт, давать мокрое и разогревающее тому, кто сам мокрый и горячий?

— Нет конечно — ответил я. Решение казалось мне очевидным логически. — Зачем усиливать то, что и так ярко выражено?

— Вот именно! — кивнул Гален. — Например молодые люди, когда им идет год тринадцатый, или четырнадцатый, от природы своей еще мокрые и горячие. Это старики уже становятся сухими и прохладными. Так зачем же, например, давать юношам крепкое вино? Продукт, который разогревает и увлажняет? Ничем хорошим это не кончится, не правда ли?

— Да, пожалуй, ты прав — я понимающе кивнул.

— Вот так и с остальными веществами. Почти все эти рецепты — Гален указал на пергаментный кодекс, подарок его друга Тевтра — можно разделить на такие категории. Некоторые сразу лучше выкинуть — намешано все подряд и без всякой логики. А кое-что понадобится проверить — есть интересные идеи. Если рецепт верный и выстроен правильно — остается только добыть лучшие ингредиенты…Нужен мед — бери аттический, как тот, что у нас в Малой Азии с разнотравья холма за Акрополем. Там растет дикий тимьян по дороге в Элею — идеальное сочетание. Вино стоит брать тончайшее хиосское или с нашего холма Тмолус, тоже из Пергама. Фалернское, что считают тут одним из лучших, кажется таким лишь на фоне всей той дряни, что пьют в Риме — Гален презрительно фыркнул.

Рим вообще впечатлял Галена куда меньше, чем я ожидал. Врач часто жаловался на низкие нравы, высокую конкуренцию с идиотами, где доказать собственную правоту бывало попросту невозможно. А еще больше Гален презирал глупых, жадных и тщеславных богачей, изнеженных роскошью и требующих себе такого же приятного и роскошного лечения.

Учитель рассказал мне, что продал одному патрицию лекарство, но когда тот узнал, что цена всего семьдесят сестерциев — он отказался его принимать, сославшись, что не станет пичкать свое тело тем, чем его лечат нищие и убогие. Тогда Гален добавил к лекарству некоторое количество иудейского бальзама и благоухающим продал его за десять тысяч сестерциев. Богач быстро поправился и был счастлив, изумляя Галена своей тщеславной глупостью. Вообще нередко казалось, будто дорогие лекарства лечат лучше, чем дешевые. И не важно, что в составе — влияла и цена!

— Надо еще следить, чтобы никакие мошки или червяки не завелись в травах и чтобы без плесени — невозмутимо продолжал Гален. — Это кажется таким очевидным, не правда ли? А ведь все равно, сплошь и рядом римские врачи делают какую-то бессмысленную ерунду из прокисшей гадости. Пичкая несчастных пациентов, нередко за большие деньги. И попробуй им только что-то сказать! Да куда там — если даже сам Аполлон и Асклепий предложат им себя в учителя — они и то не станут слушать.

Я одобрительно кивал. Гален нередко готовил лекарства сам, но если прежде я чаще видел его в роли хирурга, то теперь он с головой ушел в травы, рецепты и смеси.

— Чтобы отличаться от этих олухов, я даже решил ставить на свои лекарства печать, как у той земли с Лемноса, которую жрецы одобряют, помнишь же?

Гален поднял руку и показал на увесистый перстень с широким набалдашником, на котором искусный кузнец выбил надпись «Одобрил Гален из Пергама». Учитель обернулся к стоявшему позади столу с грудой папирусных свитков и взял один из верхних. Деревянные ручки основания, на которое были намотаны листы, были украшены завитушками, выдавая состоятельность того, кто написал на свитке послание.

Ухватившись тонкими, ловкими пальцами, Гален ловко развернул и стал читать про себя.

— Хм, ага, да, похоже что это… — Гален отложил свиток и потянулся за одним из мешочков с травами. Высыпал на блюдце и принялся искать еще какую-то траву.

— Что там у тебя? Неужели вся это гора свитков — письма? — изумленно спросил я.

— Да-а — не отрываясь от поиском Гален расплылся в улыбке. — Мне пишут со всех концов империи, представляешь? Вот это письмо из испанских земель, а это — Гален потянулся за свитком, уже отложенным из общей кучи, — из дальней Галлии.

Я непонимающе смотрел на учителя.

— Что ты имеешь в виду? О чем пишут? У тебя там много друзей и знакомых? Я не знал…

— Да нет же! Пациенты! — врач нетерпеливо потряс свитком прямо у меня перед носом.

Наверное, весь мой вид красноречиво говорил, что понятнее ничуть не стало.

— Ну смотри, Квинт, все просто — люди пишут мне и рассказывают о своих ощущениях, стараясь передать все как можно тщательнее. Иногда зарисовывают, если таков характер недуга, что у него есть яркие внешние проявления. А потом, на скорых почтовых лошадях, все приходит сюда.

Гален постучал рукой по столу.

— Иногда прямо за пару дней. Иногда неделю, или даже две, если это из северной Африки или, скажем, из Британии. А получив письмо, я быстро изучаю симптомы и, если могу сразу установить наиболее вероятную причину — пишу ответ и высылаю вместе с лекарством или советами. Ну а если нет — задаю уточняющие вопросы. Может я и не могу внимательно изучить пациента, но все равно окажусь лучше всех тех идиотов, что в провинциях лечат несчастных чем попало. Призывают лемуров, бобы и что там у них еще…Здорово правда?

Я даже присвистнул от восхищения. Для применения медицинских дарований Галена переставали быть преградой даже бескрайние расстояния громадной империи. Знала ли такое прежде история? И как Гален только додумался..?

Прервав нашу беседу, в дверь аптеки громко и нетерпеливо постучали. Пристройкой к дому, она не имела входа с улицы, но отдельную дверь соорудили между ней и остальным домом, где вместе с десятком рабов жил и принимал пациентов Гален.

— Да-да?

— Господин, как ты говорил, пришли преторианцы — выглянул Полидор. Его красное лицо выражало страх и волнение. — Просят тебя немедленно пройти с ними.

Я вздрогнул. Преторианцы — элитная гвардия императора. Со времен Августа их лагерь стоял совсем неподалёку, сразу за городскими стенами. Обычно ничего хорошего подобные визиты не сулили. И едва ли не каждый римлянин помнил чудовищные проскрипции, когда в эпоху гражданских войн в дома множества осужденных семейств вламывались солдаты. Грабя и убивая всех, с приказа и позволения высочайших персон.

— Ах Квинт, да, я совсем не успел рассказать тебе — ну что же, в другой раз. Меня вызывает к себе на беседу префект Рима.

Я растерянно смотрел на Галена.

— Не поверишь — этот идиот подал иск, что я занимаюсь колдовством. Ну а ты знаешь, что за колдовство наказывают строго — вплоть до смертной казни. Вот завели дело, попало сразу на стол к префекту…

— Кто подал иск? Марциан что ли? — я испуганно уточнил.

— Ну да, кто же еще. Мерзкий старикашка хочет попробовать раздавить меня жерновами судебных процессов. И за что же? За то, что я спас того молодого актеришку от посланной ему богами верной гибели. Антиген у него в свидетелях! А Боэт, который видел все, как было, уже уехал в Сирию — неизвестно, когда он теперь вернется в Рим.

В шоке я молчал, осознавая подлость и грязь сложившегося положения. Марциан, Антиген — самые знатные и богатые врачи Рима, не считая разве что придворных архиатров императора — как они могли пойти на такую жуткую низость?

— Но ничего — есть у меня пара мыслей — Гален ободряюще улыбнулся и похлопал меня по плечу. — На кресте меня не распнут, да и львам вряд ли скормят — я все-таки римский гражданин. Но показать зубы придется. Великого Квинта тоже, я слышал, преследовали… Правда, в его случае дело кончилось изгнанием, но будем надеяться, моя история окажется получше…

Гален расправил драппировки на тоге и, погасив огонь под последним котелком, быстро направился к двери, призывая меня проводить его. Проходя через просторный дом врача, я заметил два десятка глаз напуганных рабов, помогавших Галену с пациентами и записями его многочисленных размышлений. Искренне волнуясь за господина, у которого им жилось так сытно и которого они считали на редкость добрым и справедливым, рабы мялись, опасаясь худшего.

Откинув массивную дубовую дверь, мы вышли наружу. У входа стояли два преторианца. Черные массивные доспехи на их мускулистых телах отбрасывали блики в вечернем солнце. Глаза хмуро глядели из-под низко надвинутых шлемов. Ясно было, что эти солдаты императора выполнят любой приказ, ведь стать преторианцем удается далеко не каждому доблестью и искусством отличившемуся в боях легионеру. Куда чаще удается найти лишь свою смерть. И оттого место при дворце становится еще ценнее и желаннее — за него готовы на многое.

Гален улыбнулся мне, легко кивнул, вместо прощания и, в сопровождении мрачных гвардейцев, зашагал в сторону Палатина — дворцового холма. Я растерянно смотрел, как три фигуры медленно удалялись по улице, становясь все меньше. Белый силуэт врача в тоге, словно скованный по бокам, обрамляли два черных, каждый выше его едва ли не на голову. Даже если бы Гален попытался — бежать было уже невозможно.

Несколько следующих дней оказались наполненными беспокойством о судьбе Галена. Чтобы хоть немного отвлечься, я помогал Гельвии с украшением дома и наведался к паре бывших пациентов, что жили неподалеку от Эсквилина. Как я помнил, они в разных чинах заседали при некоторых судебных процессах и была надежда, что эти магистраты смогут подсказать что-нибудь дельное. Хотелось повидать и Латерию, но я не нашел в себе сил послать ей сигнал и назначить свидание — беспокойство и хлопоты убивали весь романтический настрой.

Мой брат, Гней Гельвий Транквилл — тот самый, что изучал право у друга отца в Анции, принимал активное участие в поиске всех возможных решений. Как в моем случае медицина — суды теперь стали его стихией и, конечно, он спешил показать, насколько может быть на этом поприще полезен.

Вопреки всем трудностям с доступом, римские граждане с завидным упорством искали защиты своих прав и интересов у магистратов в судах. И, как не бывает пустым место, где есть чем поживиться, так и в судебной системе завелись свои паразиты. Частные обвинители и целые когорты доносчиков сделали обвинение в реальных, но куда чаще вымышленных преступлениях, весьма прибыльным для себя делом, являя собой настоящее бедствие для всех римлян, кому было что терять. А особенно для тех, кому было чем делиться… Этот шквал исков и доносов способен был парализовать суды, переполненные ждущими рассмотрения тяжбами.

Вспоминались старые греческие шутки о доносчиках-сикофантах[110], что так упорно разоряли ложными обвинениями одного богача, что когда он обанкротился, то был уже счастлив, что потерял все состояние и начнет, наконец, спокойно спать по ночам став… сикофантом!

Совершенно очевидно было, что Марциана и Антигена должно, однако, интересовать совершенно иное. Потеря клиентуры Галеном или, хотя бы, та мрачная тень судопроизводства, какая может нависнуть и на долгие месяцы, а то и годы испортить репутацию любого, даже самого невиновного гражданина. А потом, словно длинный хвост, служить в роли щедрого источника для многолетних шуток, сплетен и пересуд. По утру я просматривал программы каждого заседания, чтобы не пропустить возможный процесс над учителем. Не удовлетворяясь, конечно же, простым созерцанием, мы с Гнеем являлись на поклон в атриумы к патронам и, объясняя сложившуюся ситуацию, призывали на помощь возможных свидетелей. Среди тех чье слово имело вес, на операции присутствовали Боэт, Барбар и Север. Бывший консул уже уехал далеко, ну а двух остальных, похоже, как на зло не было в городе.

Также, на наше везение, учитель моего брата был сейчас в Риме, приехав по своим делам, так что он подсказал нам прекрасного, опытного адвоката, готового взяться за защиту Галена. А когда все было уже готово, все договоренности заключены, а мы с Гнеем неотрывно и по очереди дежурили у Форума, где ежедневно заседали магистраты — утром, как ни в чем не бывало, у себя дома объявился сам обвиняемый Гален. Сообщить нам эту новость пришли к Форуму те неравнодушные, что были невольными свидетелями наших тревожных приготовлений.

Свободный, веселый и невозмутимый, Гален долго хохотал над нашим беспокойством и суетой, а также пригласил к себе в гости, чтобы поделиться событиями последних дней.

— Я позову еще Эвдема, Главкона, Тевтра и Гнея Клавдия Севера, коль скоро судьба связала меня в этой истории именно с ним. Но обо всем узнаете вечером, когда закатим пирушку!

Как мы ни старались выпытать у Галена хоть какие-то подробности сразу — тщетно, он улыбался и ссылался на накопившиеся в его отсутствие дела. Врач извинялся, что невольно причинил так много беспокойств, а меня пожурил за беспочвенные ожидания худшего.

Вскоре пришлось оставить Галена в покое и приберечь любопытство до момента, когда зайдет солнце. А уж там, в триклинии его дома, нас ждала весьма занимательная история.

Когда все собрались — из Лация прибыл даже Клавдий Север — за порогом отдыхали четыре его раба, тащивших паланкин, мы возлегли в просторном помещении для пиров. Гален редко собирал у себя гостей, так что чаще здесь была импровизированная операционная, но теперь все тщательно вымыли, да и о маленьком этом секрете кроме меня и рабов Галена никто из присутствующих не знал. Предвкушая рассказ, все с любопытством наблюдали за знаменитым врачом, но за личиной его невозмутимой вежливости ничего невозможно было понять.

— Предлагаю выпить за терпение и справедливость — Гален призывно поднял свой кубок, когда пара его рабов вынесли первые подносы с угощениями. Было множество свежих морепродуктов, совсем недавно прибывших то ли из Остии, то ли из Анция, а также запечённая свинья и несколько аппетитных на вид куриц. Я чуть было не рассмеялся, когда представил, что это могли быть те самые напичканные териаком петушки, покусанные гадюкой, или свинья, у которой вытащили внутренние органы с целями исходно далекими от гастрономических изысков. Где-нибудь на Форуме, вместо кухни. От Галена можно было бы, пожалуй, ожидать и не такого — он куда чаще был в гостях, чем принимал их у себя дома.

Какое-то время пришлось уделить общим моментам знакомства. Гней Клавдий Север, как человек наиболее высокого положения в нашей скромной компании, снисходительно приветствовал всех друзей Галена. Меня и Эвдема он, впрочем, отлично помнил по прошлым годам.

Постараюсь сейчас, напрягая свою память, вспомнить все, что говорилось в тот вечер, но если где мои слова окажутся далеки от тех, что звучали или исказят смысл — пусть будет так. Точнее меня уже все равно никто не вспомнит.

— Оказавшись в доме у Квинта Юния Рустика — о боги, да ведь это уже третий Квинт, претендующий влиять на мою жизнь — Гален рассмеялся. — Я не успел рассмотреть убранство его весьма, надо заметить, сдержанных интерьеров, как меня сразу пригласили в зал для аудиенций. Входя я был настроен не льстить и не прикидываться никем иным кроме себя самого и, похоже, в точности угадал настроение своего судьи. Мне рассказывали, что префект — знаменитый стоик и учитель императора нашего, Марка Аврелия.

Гален с благодарностью посмотрел на Севера. С кубком в руке тот кивнул, едва заметно улыбнувшись.

— После короткого приветствия, Рустик устало зачитал, что я обвиняюсь в колдовстве и опасной магии, способной при бесконтрольном ее применении навредить нашему государству. Что приношу вред множеству пациентов, призываю темные сущности помогать мне в деяниях и тем самым оскорбляю истинных богов-хранителей Рима…

Лежащий на почетном месте Север хмыкнул. Остальные неловко переглянулись. Звучало бредом сумасшедшего. Но только не для юридической системы Рима!

— Не буду томить и усыплять вас, друзья — в конце этой мудреной речи префект задал мне вопрос, считаю ли я все озвученное правдой? Разумеется, я отрицательно покачал головой и признался, что совершенно не согласен со всей той нелепицей, что сейчас прозвучала! И тогда он задал мне весьма другой, куда менее предсказуемый вопрос — к чему я стремлюсь? Наверное, все мы порой задаем себе такие, но ведь нелегко бывает ответить, не так ли? А тем более, честно, открыто и публично.

В триклиний вынесли несколько блюд с ароматно пахнущим мясом и закусками. Было много оливок.

— Как мог, я описал, что хочу создать такую систему, которая окажется способной проложить будущим поколениям врачей дорогу к свету истины. Так, чтобы двигаясь по ней, они избежали множества заблуждений, ошибок и опасностей, на какие может толкать невежество. Я видел, как Рустик на глазах оживает, слушая меня. Он даже приподнялся в своем огромном кресле. Это ободряло! И когда я замолк, знаете что ответил наш префект?

Мы с любопытством уставились на врача.

— Истинная ценность человека измеряется в тех вещах, к которым он стремится. Ты достойно отвечаешь, врачеватель.

— Ах Рустик, ну и любит же напустить пафоса, хотя, надо сказать, красиво выразился! — Север расхохотался.

— Мы еще поговорили о разных материях, после чего Рустик предложил мне прокатиться с ним в его загородную виллу, где он до суда содержит одного чрезвычайно любопытного, как он выразился, пленника. Как вы понимаете — я не был в положении человека, способного отказаться, откланяться и выйти. Разумеется, мы поехали! Там же и произошла беседа, о которой я собираюсь вам сейчас поведать. Прелюбопытнейший попался человек, но какая трагическая судьба!

В следующие минуты Гален рассказал нам об Иустине по прозвищу Философ. Это был немолодой уже мужчина, относящий себя к той же секте, с которой отчаянно и жестоко боролся еще Нерон — к христианам. О них я в ту пору кое-что уже слышал. Император Нерон, обвиненный в страшном пожаре в Риме, как раз лет сто назад, указал, будто бы именно они виновники и поджигатели. Все потому, что глядя на падание нравов в его правление, они осмелились предрекать империи скорый конец. Немало их представителей за это были преданы страшным смертям на крестах и в цирке, оказавшись скормленными львам и прочим диким зверям.

Гален рассказал нам, что прекрасно владеющий греческим Иустин с самой юности с жадностью пустился по течению полноводной реки познания. Изучал пифагорейцев, стоиков, ходил на лекции платоников, заглядывал к перипатетикам, а истину нашел в христианстве. Было невозможно представить, как может человек, что в греческих драмах Софокла, Эсхила и Еврипида велик и всемогущ, а герои так вообще тягаются с богами, быть таким смиренным и ничтожным в представлении христиан?

Считая, что бог всемогущ, человек ничтожен, а за пределами жизни всех нас ждет небесное царство, если жили праведно, Иустин находил немало насмешек. Но упорствуя, нажил в то же время и немало врагов. Главным же из них оказался некий философ Кресцент, который полил ученье Иустина грязью, а тот его, в свою очередь, вооруженный диалектикой, раскатал по булыжникам Форума — хохотали все. Кресцент отправился в суд. Иустина схватили…

Покашлял, перехватывая слово, Эвдем.

— Так ты с ним поговорил хоть? Или чем дело то кончилось? Мало ли богов выдумано, судить то за что?

— Поговорил — мрачно кивнул Гален. — Бог христиан всемогущ, создал наш мир и ждет от нас нравственной чистоты, готовый всякому воздать на небесах. Богов Рима, равно как и греческих, не существует. Простые смертные люди, даже императоры, не могут обожествляться.

Лица присутствующих задумчиво напряглись. Никто не был согласен с такой формулировкой, но каждый подбирал слова, чтобы объяснить почему.

— Если я помню верно — начал Эвдем, — у Платона бог это прежде всего учение об идеях, а вот у Аристотеля скорее некая концепция неподвижного двигателя. Мысли, которая мыслит саму себя, чтобы существовать. Нечто похожее на душу мира у Платона.

— А причем здесь нравственность? — возмутился кто-то.

— Постойте, мораль, то есть этика, обсуждается и у Аристотеля — встрял Север.

Никто его не перебивал.

— У каждого предмета материального мира есть своя энтелехия — причина и цель его существования. Благо — тоже своего рода причина деятельности, а потому этичен тот поступок, в котором частное благо соотносится с благом всеобщим. У стоиков это еще зовется Целое. И все рассматривается через соответствие вот такой природе Целого. Марк Аврелий, наш император, кстати, без ума от этой идеи — Север хмыкнул.

Я не смог бы вспомнить и рассказать обо всем, что мы обсуждали в тот вечер. Слаба человеческая память, да и никогда я не блистал по части философии. Не удалось бы мне потягаться ни с Галеном, ни с Эвдемом ни, тем более, с такими риторами, как Гней Клавдий Север. Так что в тот вечер я почти все время молчал и помню только, чем Гален закончил.

— Последователи Христа взывают к невозможному. Требовать, чтобы адепты принимали все догматы на веру, без логической демонстрации… Мне нравится их подход! Их презрение к смерти, образ жизни безбрачия, воздержание в еде и питье, а также эта острая страсть к «справедливости» — все это достойно людей мыслящих. Вот только мыслить-то они и отказываются, предпочитая веру! Рустик, конечно, вдохновленно призывал Иустина одуматься и вернуться к почитанию богов. По крайней мере внешнему. Право же, никто ведь не просил Иустина уверовать в Юпитера искренне! — голос Галена гремел над триклинием. — Но и идти напрямую против законов было безумием. Зачем!? Он слишком упорен — боюсь, что помиловать его не смогут — подвел итог Гален. — И дело совсем не в истинных богах или ложных — непослушанием, дерзостью своей независимости, Иустин расшатывает устои. Как империя может мириться с брошенным самим ее основам вызовам?

— А ты то сам? С тебя то обвинения сняты? — снова встрял Эвдем. Всем не терпелось понять, чем кончилась встреча с префектом.

— Когда Иустина увели, — продолжил Гален, — мы вновь остались с Рустиком наедине. Если, конечно, не считать ликторов, неусыпно сторожащих любого магистрата его уровня.

— Я задал ему вопрос — хотел узнать, что префект посоветует мне делать с теми, кто клевещет и строит вокруг заговоры?

— Видно было, что он уже изрядно устал. «Не забывай», — сказал он мне, — «при всяком событии, повергающем тебя в печаль, опираться на основную мысль — не событие это является несчастьем, а способность достойно перенести его — счастьем».

— Скоро и аудиенции конец — меня привезли обратно в Рим. Все обвинения, конечно, сняты, а у Рустик пригласил как-нибудь, когда он станет посвободнее от забот, отужинать и обсудить некоторые темы, которые нас обоих живейше интересуют. Думаю, дружба с ним пошла бы мне на пользу — Гален смущенно улыбнулся.

Эвдем восхищенно похлопал, а Север, знающий Рустика, вероятно, куда ближе чем мы все, отложил кусок курицы, который жевал — он снова смеялся.

Раб подбежал вытереть руки патриция от жира.

— Оказывается, еще до клеветы Марциана с Антигеном, префект несколько раз слышал обо мне. И от кого же вы полагаете? — Гален взглядом обратился к Северу, передавая ему слово. Но тот не успел произнести ни звука. В следующий же миг в триклиний, где мы расслабленно возлежали после плотных закусок и утомительных бесед, вбежал один из перепуганных рабов Галена.

— Господин снова они!

— Кто они? Где? — непонимающе глядя приподнялся на локтях Гален.

Только сейчас я понял, что за долгим своим рассказом учитель не выпил ни капли вина, а в его кубке плескалась совершенно прозрачная вода. Воздержанность Галена в тот вечер оказалась очень кстати.

— Преторианцы! И с ними их центурион! Я боялся, господин, что одним только стуком руки он вышибет нам дверь — сбивчиво затараторил перепуганный раб. — Требуют тебя, господин, и чтобы в подобающем виде — непременно в тоге. Вызывает сам император!

Раб упал на колени и покорно склонил голову.

До сих пор не могу понять, почему Гален в тот вечер решил взять меня с собой. А главное — почему ему это позволили. Как бы то ни было, после роскошных дворцов Кипра, Пергама и Рима судьба подарила мне шанс взглянуть за кулисы дворца, стоящего много выше всех других в империи. Побывать в стенах, откуда правят и принимают судьбоносные для миллионов решения те, кто владеет почти всем известным нам миром.

Сбитые с толку внезапностью просьбы, в сопровождении дюжих преторианцев мы отправились в Палатинский дворец — главную резиденцию императора. Нас встретило огромное здание, размером с базилику и, казалось, такой же высоты. Полное мрамора и колонн, эта живописная махина была воздвигнута великим Рабирием, еще при императоре Домициане. Блестящий архитектор разделил дворец на две части — публичную, где император проводил множество встреч, обрядов и аудиенций. А за ней находились не менее громадные покои, где жила семья императора, вместе с сотней его слуг и придворных. На всех этапах подхода ко дворцу нас встречали преторианские патрули.

После убийства Цезаря, парой веков ранее, число солдат, охранявших первых лиц империи, неизменно лишь росло. Проследовав через колоннаду мы оказались в тронном зале. Сейчас он был пуст, слабо освещен, но даже в полумраке поражал своим великолепием. Уходящие в небо своды и мозаики из самых ценных сортов мрамора на полу привлекали взор, заставляя голову кружиться. Казалось, сами мраморные стены здесь дышат величием и торжественностью. Богатство и масштаб ослепляли.

— Мне это не по душе — тихо шепнул мне Гален, когда мы поднимались по одной из лестниц.

Я вопросительно посмотрел на него.

— Все это давит на меня, Квинт — продолжил шептать Гален. — Все эти несметные богатства, могущество, присланные солдаты, префекты и императоры…конечно, приятно внимание тех, кто в величии своем уступает одним лишь богам, но… — Гален не успел договорить.

Мы перешли в часть личных покоев, сходу потрясшую нас своей пестрой роскошью. Пышные террасы, напомнившие мне о чудесах садов Семирамиды, фонтаны, струи которых били изо рта статуй богов и древних героев. Великолепие фресок и изваяний дворца могли взбудоражить воображение любому, будь он хоть знатоком изящества, хоть простым невежей. Потрясенно оборачиваясь по сторонам, я подумал, что по украшавшим дворец плодам искусства можно было бы, пожалуй, изучить всю историю Рима, со времен вскормленных капитолийской волчицей Ромула и Рема[111].

Преторианцы отвели нас к личной спальне императора, где у кровати Марка Аврелия Антонина, известного своей сдержанностью и любовью к стоической философии, уже собрались три придворных врача. Архиатры… не было, пожалуй, более высокого положения, на какое мог бы претендовать любой, кто занимается медициной. Мнение верховного врача, в чьих руках оказывались жизнь и здоровье императора, а также его семьи и приближенных, в любом споре получало огромное, неподъемное преимущество. Но споров и не было. В кишащем врачами и пациентами Риме, едва ли можно было бы увидеть богатые, расписанные затейливыми узорами тоги архиатров. Эти люди неотлучно жили при дворце, а жалование их могло достигать уровня губернаторских постов в провинции, превышая двести тысяч сестерциев ежегодно.

Конечно, конкуренция за место при императоре была столь высока, что шанс занять его был призрачно мал. Зато имена тех, кто все-таки пробился, запоминала сама история — минули века, а многие из живущих все еще помнят врачей Августа и Тиберия, Клавдия и Нерона… Сейчас у постели больного стояли трое. Пожилые мужчины в роскошных одеяниях, они обернулись на нас. В их взглядах я прочел любопытство, пополам с презрением. Идея позвать Галена принадлежала явно не кому-то из них.

После короткого представления и нескольких поклонов я знал, что одного из архиатров звали Деметрий. Второго — Аттал. Последний же не счел нужным представиться.

— Император серьезно болен — я подозреваю, что старая язва могла открыться — веско сказал один из пожилых врачей.

— Расходясь в конкретных диагнозах и путях преодоления недуга, мы все здесь согласны с тем, что положение необычайно серьезно, но…

— Кроме меня — слабым голосом простонал Марк Аврелий. Он лежал, облокотившись на подушки и прижимая руки к желудку.

— Утром император принял лекарство из горького алоэ, а в полдень — териак, как это в его обычае каждый день — добавил один из пожилых врачей с блестящей лысиной. — Вечером господин также принял ванну и немного поел. Посмотришь? Даже до дворца доходили слухи, будто ты необычайно метко умеешь определить 263 болезни по одному лишь пульсу — насмешливо пригласил Галена Деметрий.

Мне хотелось провалиться прямо под мраморные плиты дворца, на которых одним лишь неведомым провидением богов стояли мои сандалии. Как я, Квинт Гельвий Транквилл оказался здесь, у постели властелина мира? Слава Юпитеру, в тот вечер никто не обратил на меня внимания. Кроме, разве что, пары преторианцев, не спускавших с меня глаз. Но личного в этом было мало — таким же мерам подвергались все, кто приближался к персоне императора.

Гален, казалось, тоже был смущен.

— В этом, увы, не будет той пользы, о какой вы говорите и помышляете, ведь я не знаю нормального пульса пациента… императора — поправился Гален.

Архиатры безразлично пожали плечами, уступая ему дорогу к постели. Гален вдохнул и зашагал к самому великому из всех своих пациентов. Император слабо улыбался ему, продолжая прижимать руку к животу.

Деликатно, но уверенно Гален взял его ладонь и прощупал пульс. Не удовлетворившись, он потянулся прощупать пульс и на сонной артерии, прикоснувшись к шее императора. Преторианцы сзади нас заметно занервничали, но сам Антонин оставался невозмутимо спокойным. Лишь спазмы боли, приходившей время от времени, омрачали его лицо.

Я видел, что Гален задумался, словно ему было уже что-то ясно, но он искал подходящие случаю слова. Сейчас он изречет что-нибудь, чего никто из окружающих не сможет понять — подумалось мне. Какой-нибудь головоломно сложный диагноз, или даже множество таких.

— Я думаю, господин — наконец начал Гален — твоему здоровью ничего не угрожает и если сочтешь возможным поужинать такой кашей, какую я сейчас же предложу — велика вероятность, что уже к утру здоровье наладится. У тебя, господин, просто несварение в желудке — это легко поправить. Даже странно, что этого еще не сделали три мудреца, что стоят здесь — Гален обернулся и насмешливо окинул взглядом дворцовых архиатров.

Лица архиатров, как и мое, изумленно вытянулись. Подозревая худшее и называя диагнозы, один страшнее другого, смехотворные причины, какие назвал Гален, казались заигрыванием с судьбой. А сам врач — безумцем. Ведь если к утру императору станет лишь хуже, вся вина за промедление и неверное решение падет на Галена. Такая ошибка могла бы стоить и жизни…

Я видел, что в сложившихся обстоятельствах на лице архиатров промелькнула тень облегчения — безрассудство этого наглого молодого грека снимало с них часть ответственности.

— Понадобится еще прикладывать к животу шерсть, пропитанную теплой нардовой мазью. Для обычного гражданина я посоветовал бы более рискованное и дешевое средство — вино с перцем, но в кладовых дворца, уверен найдется и нард — инструктировал Гален.

Император слабо кивал.

— В остальном же поможет природа — она воплощение высшей мудрости.

В спальне Антонина висела напряженная тишина. Никто не находил слов. Архиатры были сбиты с толку смелостью советов и пустяковостью диагноза.

— Природа и ее мудрость, говоришь? Тогда отчего же человеку свойственно болеть, страдать и быть телесно несовершенным? — презрительно спросил пожилой врач с лысиной, который так и не представился. Его темные, умные глаза блестели в свете множества масляных ламп и свечей, наполнявших спальню.

— Дав скульптору одну лишь глину — нельзя требовать, чтобы он изваял статую из золота и слоновой кости — развел руками Гален. Он, как всегда, ни на миг не растерялся.

Марк Аврелий тихо хохотнул. Было видно, что ответ Галена пришелся ему по душе. А еще более по душе ему оказался диагноз пустячного несварения, с обещанием поправиться к утру.

Каша была приготовлена. Шерстяное одеяло, пропитанное теплым нардом, покоилось на желудке высокородного пациента. Совсем скоро мы покинули дворец.

— Теперь все в руках Асклепия — невозмутимо бросил мне Гален, когда мы спускались по лестнице, ведущей к выходу из тронного зала.

Уже совсем стемнело.

На следующий день я застал Галена дома лишь к обеду. Утром его снова вызывали во дворец. Это был триумф!

— «Вот оно! Именно то, что ты сказал! Из всех этих ты один помог мне, первый среди врачей!» — так твердил мне Антонин — Гален восторженно поведал мне о новой дворцовой встрече. Похвала и признание из уст самого императора, словно на крыльях, быстро вознесли его на олимп славы, и Гален, вполне заслуженно, грелся в ее лучах.

Много лет зная учителя я видел, однако, что несмотря на радость и восторг, его что-то беспокоит. Едва улеглась буря восторгов от новой, самой ценной победы, я прямо спросил Галена, что его тревожит. Догадавшись, что не смог скрыть мыслей, он на миг смутился, а после еще долго отнекивался, пытаясь увильнуть, но я крепко насел на него с расспросами.

— Эвдем считает, что мне стоит поберечься — наконец сдался и поделился Гален. — Оказывается, Марциан знаком с одним из архиатров, так что мой очередной успех, да еще на фоне бездействия Рустика в отношении его проклятого иска…

— В общем, Эвдем уверен, что мне начнут угрожать. Он рассказал, как за несколько лет до моего приезда в Рим, одного молодого врача, как и я нашумевшего точностью прогнозов и лечения, насмерть отравили вместе с двумя его слугами.

Представляешь? Так что возможно, судьба быть изгнанным, как когда-то Квинт, это еще вполне благоприятный расклад.

Слушая его вкрадчивый голос, я испуганно осмотрелся, словно ожидая увидеть спрятавшихся за мебелью заговорщиков. Видя, как напугали меня его слова, Гален начал тараторить. Словно прорвало плотину давно сдерживаемых эмоций.

— Рим, магистраты, ненавижу! Богачи шляются по улицам, уверенные в своей непогрешимой правоте и безнаказанности. Но заботятся ублюдки лишь об удовлетворении собственной алчной похоти и потуг щегольнуть роскошью. Матроны подставляют зады для сношений целой армии своих любовников, не стесняясь ни домочадцев, ни чужих людей. А эти мерзкие, надменные старикашки, отравляющие жизнь своими завистливыми заговорами?! Что им надо от меня?! Как же я устал!

Я молча слушал и понимающе кивал. Галену необходимо было выговориться.

— Слышал, Квинт, что в Пергаме все наладилось? Война с парфянами вот-вот кончится, никаких беспорядков! В моем городе, да и вообще в Азии все спокойно. Разве что Аристид пишет, будто бы в Смирне новая напасть. Неведомая болезнь там уносит людей в считаные дни. Он описал кое-какие проявления, вот, можешь посмотреть, но мне такая неведома…

Я для приличия взял свиток письма, который Гален мне протягивал.

— Малака! Да что же это такое!? Настанет ли когда-нибудь спокойствие и справедливость? Когда они отвяжутся от меня?! Эти… — Гален тяжело дышал.

Он с размаху сел в кресло и закрыл лицо руками. Измученный за последние дни, в свой монолог врач вложил немало сил — рабы в соседних комнатах испуганно замерли, присушиваясь, о чем кричит хозяин. Всегда сдержанный, спокойный и уверенный, отражающий любые нападки ледяной логикой и огненным юмором — сейчас он не походил на самого себя.

Только в тот день я понял, какого невероятного внутреннего напряжения стоили Галену все последние годы, что возвели его от полной безвестности к этому, дорого доставшемуся триумфу. Подумать только, сам император признал превосходство Галена над тремя опытными архиатрами! А ведь совсем недавно врач пришел в Рим пешком, и пусть он никогда не знал нужды в деньгах — возможно ли на них купить искреннее уважение и репутацию честного гения?

— Прости меня, Квинт. Я не сдержался — Гален встал и дружески похлопал меня по плечу. — Давай лучше пообедаем. Расскажи мне, нашлась ли уже невеста тебе под стать? Мы вот, кажется, с Аррией расстались… Я впрочем не уверен — с ней вообще ни в чем не удается быть уверенным… Полидор! Евсей! Тащите свинину. И вина! Несите побольше вина! Ты как, Квинт? Не спешишь ли сегодня куда-нибудь..?

Через несколько дней после того обеда, что перетек в ужин, после превратившись в ужин весьма поздний — я был дома. Вполглаза я помогал Гельвии с выбором платья — сегодня ей предстояло одеть его на ужин в семье новых партнеров, с которыми познакомился старший брат. Назревала весьма выгодная сделка!

Кажется, намечалась и весьма выгодная партия, а моя сестра краснела и кокетливо вертелась перед зеркалом, в мыслях о юноше, которому ей, возможно, предстояло стать женой. Не самое частое событие, но ведь порой браки, заключенные по расчету, могли стать и браками по любви. Кажется, Гельвии вовсе не был безразличен тот парень…Я был тогда искренне за нее счастлив!

Мог ли я знать, что дюжина прошедших лет составляли, бесспорно, самую светлую полосу моей жизни. По плотности событий, надежд и потрясений следующая могла бы составить ей достойную конкуренцию, но говоря о радости, об уверенности, что следующий день несет в нашу жизнь новый свет и новую радость…

Боюсь, мы никогда не знаем, что проживаем именно такую полосу, пока наплывшее облако испытаний не погрузит наши жизни в лишенную яркости и красок тень.

Едва Гельвия в сопровождении моего старшего брата и пары рабов, которые уже успели обжиться в нашем новом доме, вышли за порог и исчезли на узких улочках, я услышал, что в атриуме вскрикнул мой отец. Как мы ни уговаривали его поберечь себя — старик плотно брался за любую работу. Словно ощутив себя на двадцать лет моложе, он старался поспеть везде и скорее превратить наше жилище в достойный благородного семейства дом. Даже отгонял рабов, что добровольно бросались подменить его, изумленные прытью разошедшегося старика. В тот день, кажется, он вычищал фонтан от забившихся еще при прошлых владельцах листьев. Тогда я не знал, что уже ничем не смогу помочь, но увидев как он лежит на мраморно полу, меня охватила паника.

Молнией я бросился к отцу, присев возле него. Глаза его ничего не выражали и левый почему-то косил. Он бормотал что-то бессвязное — невозможно было различить ни одного слова. Одна половина безвольно повисла, делая выражение его лица неестественным и жутким. Мой несчастный отец дергал ногами, стонал и булькал, а я не понимал, что могу сделать, чтобы помочь ему и спасти. В панике я со всех ног бросился из дома, чтобы разыскать Галена. Кого еще я мог бы тогда просить о помощи?

Едва не переломав себе ноги, слетая с Эсквилина в направлении Сандалиария, я ощутил запах дыма. Усиливаясь по мере моего приближения, дым становился все более густым и различимым. Черным облаком он висел над инсулами. Со всех сторон сбегались люди, посмотреть, что именно горит. Запыхавшись, я добежал до дома Галена, но о боги — источник дыма был именно здесь! Ярким факелом пылала аптека. Каменные стены дома пока сдерживали огонь, но был риск, что пламя перекинется через крышу или когда догорит внутренняя дверь, разграничивающая два строения.

Со стороны проулка уже бежали люди, несущие множество амфор, наполненных водой из городского фонтана. Слышался их топот и крики на множестве языков. Огонь нещадно пожирал свежее дерево. Его хищный треск разрывал привычные звуки города. Языки пламени изгибались и проникали во все щели.

Рухнула одна из стен. Галена нигде не было видно. Из дома никто не выходил, хотя входные двери были распахнуты настежь. Продвигаясь сквозь толпу, чтобы осмотреть происходящее с другого края, я натолкнулся на Полидора.

— Где твой хозяин? Что случилось? Где Гален? — я пытался перекричать шум пожарища и гула толпы зевак. Повсюду сновали пожарные.

— Он уехал на виллу в Кампанию — крикнул мне в ответ Полидор. — Хозяин поручил продать дом через одного сомнительного парня из Субуры, готового уплатить золотом. У него глазища еще такие странные. А господин-то сам выехал еще на рассвете, вчера — сейчас, наверное, уже далеко. Ежели дом не сгорит — я продам и тоже в Пергам вернусь — Полидор невозмутимо хлопал глазами.

— Какую виллу? Какая Кампания? Какой Пергам? — я ошарашенно смотрел на него, ничего не понимая. Дым жег глаза, я закашлялся. В горле стоял горький комок.

— Ну как, господин. Это где Неаполитанский залив. Слыхали? Гален купил там виллу, много месяцев назад. Он ничего не говорил?

Я не ответил и, наверное, смотрелся безумцем. Полидор с волнением глядел на меня.

Отец! Отец умирает — пульсировала в моей голове отчаянная мысль. Некогда было размышлять о виллах и пожарах. Со всех ног я бросился обратно, к дому.

— Господин! Постой! Он велел передать тебе!

На миг я обернулся. Полидор кинул мне свиток и одним лишь рефлексом я поймал его, не глядя сунув за пазуху туники. Потерянно озираясь, не понимая происходящего вокруг, я ринулся в сторону Эсквилина. Надо было спасать отца!

Через неделю я, Луций, Гней и Гельвия Транквиллы, вместе с немногочисленными новыми знакомыми, стояли там, где заканчивается путь всякого добропорядочного римлянина. По старой традиции, похоронная процессия началась еще у дома, мы прошли через город и завершили свое шествие в месте, где огонь забрал душу отца, с вихрем пепла вознеся ее к предкам.

Ни танцоров, ни плакальщиц мы звать не стали — не все ритуалы показались нам уместными в этот день скорби и смирения. Помню, шел дождь и все казалось мне очень мрачным, мокрым и чужим. Выбитый из колеи горем и всем, что так подло и неожиданно навалилось, в душе я благодарил брата Луция. Самый старший из нас, он лучше всех сохранял невозмутимость и смог взять все организационные заботы на себя. Наш мудрый отец правильно поступил, доверив семейное дело именно ему!

Гней, как и я, потерянно смотрел на огонь, навсегда забиравший человека, что вырастил нас и дал крылья, какие смог, чтобы все мы поднялись. Прижимаясь к моему боку, тихо всхлипывала Гельвия. Мокрые волосы прилипали к ее лбу.

Я не люблю вспоминать тот день. Предпочитаю, чтобы в образах, что всплывают при мыслях об отце, перед моим внутренним взором он представал бы сильным, здоровым и веселым. Таким, каким я видел его чаще всего. И именно таким я навсегда его запомнил.

Аптека при доме Галена сгорела дотла. Ни у кого не было ни малейших сомнений, что здание подожгли намеренно. Не хватало лишь убедительных доказательств — той основы, без которой жернова судебной системы Рима вращаются слишком медленно и неэффективно. Или, еще чаще, не вращаются вовсе. Гален уехал и некому теперь было лить воду на мельницу неподатливых механизмов. Прошли месяцы и история стала забываться, а потом ее замяли.

Дом не сгорел. Полидор продал его через бандитов Субуры — вряд ли выручил много, но еще сомнительнее, что сумма и торг сильно волновали Галена.

Стоит рассказать, что я прочел в письме, которое в тот день кинул мне Полидор. Изрядно потемневший от времени, у меня сохранился тот самый свиток. Я приберег его, так что сейчас смогу привести в своих записях письмо Галена не по памяти, а в том самом виде, в каком впервые прочел сам, более сорока лет назад.

Вот, что он тогда написал:

Похоронив отца, лишившись своего учителя — в проклятый год я столкнулся и с другими трудностями. С той самой волшебной ночи в Сполето, наши тайные встречи с Латерией в Риме стали постоянными. Подгадывая моменты для сладостных встреч, в безрассудстве влюбленного я игнорировал самые очевидные опасности. Моя тайная возлюбленная забеременела.

Скрывать нарастающие округлости под изящными одеждами становилось все сложнее и наш роман быстро оказался достоянием общественности. Конечно же, весь гнев семьи Латериев обратился на меня.

Раздавленный чередой ударов, выбитый из колеи, мог ли я знать, что все самые главные испытания лишь ждут меня впереди..?