Тень каннибала

Глава 14

Илларион Забродов в расслабленной позе сидел на садовой скамейке до тех пор, пока фигура полковника Сорокина не скрылась за углом. Тогда бывший инструктор спецназа отшвырнул окурок, вскочил и быстрым шагом направился в противоположную сторону.

Очутившись за рулем своей машины, он первым делом вынул из кармана телефон и набрал номер справочной. Прижимая трубку плечом, Илларион отыскал в бардачке шариковую ручку и старую штрафную квитанцию за стоянку в неположенном месте, пристроил бумажку на приборной панели и стал быстро записывать телефонные номера, которые диктовала ему строгая дамочка из справочной.

Это были номера московских больниц, в которых имелись травматологические отделения. Илларион рассудил, что с сотрясением мозга и порезом, пусть даже очень глубоким, в реанимации Тюхе делать нечего. Он попытался представить себе, как все это было, и решил, что в данный момент жизнь Пантюхина вне опасности. Хорошая все-таки штука — мотоциклетный шлем, подумал он, быстро двигая ручкой по бумаге. Ему некстати вспомнилась вычитанная где-то мрачная шутка: дескать, пока не изобрели шлемы, мозги мотоциклистов приходилось отскребать от асфальта, а теперь они, мозги то есть, аккуратно лежат внутри шлема…

Вежливо поблагодарив оператора справочной, Илларион без промедления начал обзванивать приемные покои больниц, начиная с той, что была ближе всех к месту ночного происшествия. Его расчет оказался верным: Андрей Пантюхин значился в списке поступивших. Илларион осведомился о его состоянии.

— А вы ему кто? — спросил пожилой женский голос на другом конце провода.

Илларион живо представил себе обладательницу этого голоса: хорошо за пятьдесят, крашенные в рыжий или, наоборот, в черный цвет волосы, густо подмалеванные ярко-красной помадой губы, высокий крахмальный колпак, шариковая ручка в нагрудном кармашке халата и полное сознание своей значимости…

— Отец, — нагло солгал он, отлично зная о семейных обстоятельствах Тюхи и не боясь никаких неожиданных сюрпризов с этой стороны.

— Состояние стабильное, средней тяжести, — немного смягчаясь, произнес голос в трубке. — Он в сознании. Да вы не волнуйтесь, папаша, все будет в порядке.

Илларион узнал, в какой палате лежит Тюха, расспросил о времени посещения больных и, сердечно поблагодарив разговорчивую старушенцию из приемного покоя, прервал связь.

Бросив телефон на соседнее сиденье, он повернул ключ зажигания. Стартер немного поквохтал, как курица, собирающаяся снести стальное яйцо, но не успел Забродов удивленно поднять брови, как двигатель ожил, заставив машину мелко завибрировать.

Илларион тронул машину с места, чувствуя, что надо действовать очень быстро. Сорокин упорно отстаивал версию, по которой смерть Пятнова и ранение Тюхи были результатом несчастного случая, но смотрел он при этом почему-то в сторону. Полковника явно одолевали смутные сомнения, и Забродов, знавший его не первый год, торопился: Сорокин привык доверять своей интуиции, и если охраны в больнице еще не было, то она должна была появиться там в ближайшее время.

Кроме того, Илларион побаивался за Тюху: кое у кого могло возникнуть вполне обоснованное желание довести начатое дело до логического конца.

Он гнал машину прочь от Центра, с неудовольствием ощущая, как растет и начинает ворочаться где-то в районе диафрагмы холодная и скользкая тварь. Связывать гибель Пятого со своей вчерашней вылазкой в город было глупо, но отрицать существование этой связи почему-то не получалось. В конце концов, пока Илларион дисциплинированно прогуливался в радиусе двухсот метров от своего дома, все было тихо. А стоило ему, что называется, выйти в свет, как произошел этот, с позволения сказать, несчастный случай. Совпадение? Вообще-то, Илларион верил в совпадения, но в данном случае их было как-то очень уж много.

«Черт подери, — думал он, — неужели это я убил парня? Пусть не собственными руками, косвенно, но все-таки… Неужели он погиб из-за меня? Из-за моего дурацкого упрямства, из-за моей тупой самоуверенности… Поставил на своем, сделал как захотел — и вот результат. Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел, а от тебя, Сорокин, и подавно уйду… Дьявол, до чего же это неприятно — отвечать за других, особенно когда речь идет о жизни и смерти! Как же я, оказывается, основательно от этого отвык — отвечать за других».

«Стоп, приятель, — мысленно сказал он себе. — Этак можно додуматься черт знает до каких вещей. Вот поговорю с Тюхой, расспрошу его, что да как, и тогда уж решу, стоит ли мне волноваться. Может, Сорокин все-таки прав, и эта авария произошла по чистой случайности. Мотоцикл — это же дорогостоящее и шумное орудие самоубийства…»

«И все-таки, — подумал он, — кто же мог опознать во мне арестованного милицией Ярослава Велемировича Козинцева? С кем я виделся-то? И главное, когда? Может быть, нужно было действительно уехать из города? Где я бывал за эти дни? Да нигде, кроме ближайшего гастронома да лавки Пигулевского. И я могу поручиться, что за все это время не видел ни одного знакомого лица, кроме Сорокина, Мещерякова, Марата Ивановича и, естественно соседей. Ну, плюс парочка продавщиц из гастронома, которые за много лет примелькались мне и которым, скорее всего, примелькался я. Но ни соседи, ни продавщицы не знали меня как Козинцева…»

«Есть, — вдруг осенило Забродова. Он вспомнил соседа по лестничной клетке, который выглянул на площадку в тот самый момент, когда он, Илларион, в маскарадном костюме Козинцева возился с замком своей двери. Вот он, маньяк!»

В таком предположении имелся некоторый резон, поскольку в прошлом соседа была одна темная история, тянувшаяся несколько лет. Правда, тогда сосед Иллариона оказался ни в чем не виновным, но кто мог знать, как повлиял на психику этого заурядного человечка тот мрачный период его жизни? Может, на сей раз он свихнулся по-настоящему? Может быть, он решил отомстить Забродову за смерть своей жены и избрал для этого вот такой длинный, запутанный путь?..

«Чушь, — мысленно одернул себя Илларион. — Полный бред и бессмыслица. Ничего себе, месть! Месть — это либо банальный удар ножом, либо не менее банальная анонимка, либо что-то сложное, спланированное на много ходов вперед, безотказное и изуверское — естественно, в том случае, если мститель еще и эстет. А тут нелепость громоздится на нелепость. Нет, это не версия. Изложи такую версию Сорокину, он будет хохотать до сердечного приступа».

Забродов добрался до больницы немного быстрее, чем рассчитывал, и в течение долгих пятнадцати минут вместе с другими посетителями неприкаянно мыкался в просторном, прохладном и благоухающем больничной пищей вестибюле. Поглядывая на часы и от нечего делать разглядывая информационные стенды, он украдкой косился на заполнявшую вестибюль публику, гадая, нет ли среди пришедших навестить больных матери Пантюхина. Впрочем, время было рабочее, и Забродов не видел причины, по которой мадам Пантюхиной стоило брать отгул. Жизнь ее сына была вне опасности, а необходимость зарабатывать на жизнь никуда не пропала.

Прогуливаясь по вестибюлю, Илларион сочинил более или менее убедительную легенду, которую намеревался рассказать строгой медицинской сестре. Его старания оказались напрасными: в травматологию пускали всех, кто выражал желание посетить это печальное место. Ровно в пятнадцать ноль-ноль послышался лязг отодвигаемого засова, и закрывавшие окно гардероба ставни распахнулись настежь. Сердитая старушенция с длинной седой щетиной на подбородке и под носом выдала Иллариону белую накидку, и он уверенно вошел в стеклянную дверь, украшенную сделанной по трафарету надписью «Травматологическое отделение». Навстречу ему немедленно попался гражданин в полосатой пижаме, который бережно нес перед собой закованную в гипсовую броню ногу, опираясь при этом на два облупленных казенных костыля. Илларион узнал у него, как пройти в нужную палату, свернул согласно полученным разъяснениям за угол и двинулся по освещенному люминесцентными лампами длинному коридору с цементным полом и выкрашенными в тоскливый светло-бежевый цвет стенами.

Огороженный полукруглым барьером пост дежурной сестры оказался пустым. В коридоре тоже было пусто. Теоретически охрана могла находиться внутри палаты, но Илларион в этом сомневался. Ему казалось, что он опередил Сорокина, если тот вообще имел намерение предпринимать какие-то шаги в этом направлении.

Забродов вошел в палату, держа перед собой, как пропуск, полиэтиленовый пакет с купленными по дороге апельсинами. Он улыбался, хотя поселившееся под ложечкой мерзкое холодное животное продолжало увеличиваться в размерах и проявляло растущую активность.

Палата оказалась трехместной, но две койки в ней пустовали, поджидая, по всей видимости, беспечных граждан, которые должны были в ближайшее время заработать разнообразные травмы и угодить в эту скорбную обитель. На третьей, безучастно глядя в потолок ярко-красными от внутреннего кровоизлияния глазами, лежал Пантюхин. Его левая рука была туго забинтована почти до плеча, голову тоже украшал марлевый тюрбан. В углу стояла пустая капельница, а под кроватью Илларион заметил полупрозрачную полиэтиленовую утку. Утка ему не понравилась. «Какого черта надо было делать эту хреновину прозрачной?» — подумал он, поспешно отводя взгляд от не полюбившегося ему сосуда.

Прямо над головой Тюхи из кафельной стены торчал кислородный кран с блестящим хромированным вентилем и какой-то полустертой сопроводительной надписью, сделанной по трафарету столь любимой во всех отечественных больницах красной масляной краской. Надпись была совершенно нечитабельной и сильно смахивала на брызги свежей крови, что тоже не поднимало настроения.

Помимо кроватей и тумбочек, в палате имелось два жестких фанерных стула. Илларион вспомнил, что они называются гнутоклееными, и подумал, что не смог бы придумать более смешное название даже за большие деньги.

Впрочем, смешно ему не было.

Он положил пакет с апельсинами на тумбочку, придвинул к постели Тюхи один из стульев и сел, подобрав под себя полы накидки. Тюха перевел на него безучастный неузнающий взгляд.

— Ну, привет, симулянт, — сказал Илларион самым веселым тоном, на какой только был способен. Он понятия не имел, с чего начать разговор и каким образом вести его дальше, но решил положиться на авось.

— Здравствуйте, — слабо, но вполне отчетливо ответил Тюха. — Вы кто? Из милиции, что ли? Следователь?

— Да как тебе сказать… Что-то в этом роде. Голова-то как?

— Кружится, — признался Тюха. — Болит. Говорят, сотрясение.

— Подумаешь, сотрясение, — легкомысленно заявил Забродов. — У меня этих сотрясений знаешь сколько было? И, как видишь, ничего. Но я к тебе по делу. Апельсин хочешь?

Пантюхин отрицательно качнул головой и тут же скривился — видимо, голова у него и вправду болела. Илларион испытал укол стыда, но отступать было некуда. Кроме того, нужно было поторапливаться, пока присланная Сорокиным охрана не вывела его отсюда.

— Как ты думаешь, — продолжал он, — эта авария, в которую угодили вы с Алексеем, была случайной?

— А как же, — все тем же слабым голосом отозвался Тюха. — Салажата какие-то играли. Пятый… то есть Пятнов, вовремя не заметил… ну, и вот…

— Ясно, — сказал Илларион. — А зачем его вообще понесло на эту детскую площадку, ты не знаешь? Полихачить захотелось, что ли?

— Да при чем тут полихачить? Просто так короче. Он всегда так ездит… ездил.

— А что, у него давно мотоцикл? — удивился Илларион.

— Да нет же, мотоцикл он на днях купил. Раньше он на велосипеде гонял. У него хороший велик был, горный. Пятый на нем все рекорды ставил, типа, по пересеченной местности. Он дорогу от универмага до дома называл своей трассой. А тот турник как раз на дороге стоит. Чтобы по прямой к Лехиному подъезду, надо точненько в средний пролет вписаться. Вот он и «вписался»…

— Так, — сказал Илларион и в очередной раз ощутил, как уверенно, по-хозяйски шевельнулось в груди ледяное скользкое животное. Он вдруг словно наяву увидел перед собой наглую жабью ухмылку этой твари и понял, что дело плохо — по-настоящему плохо. Он начинал бояться — не за себя, конечно, а за тех, с кем ему приходилось встречаться. Ему казалось, что кровать с лежавшим на ней Тюхой накрыта серой тенью приближающейся беды. Значит, говоришь, трасса… А кто-нибудь еще мог знать про эту его трассу?

Тюха вдруг дернулся, словно из-под кровати его ткнули шилом.

— Это вы про что? — подозрительно спросил он.

— Да ни про что, — ответил Илларион. — Так как насчет трассы? Знал про нее кто-нибудь?

— Да любая собака во дворе, — сказал Тюха. — Все же видели… Вы что? Вы думаете, его… убили?

— Я, брат, ничего не думаю, — соврал Илларион, — а вот ты подумай. Вас ведь там, на мотоцикле, двое было. Интересно было бы узнать, кому вы так сильно мешали. У тебя на этот счет никаких мыслей нет?

Тюха закрыл глаза, снова открыл и впервые за весь разговор посмотрел Иллариону прямо в зрачки. Забродов про себя порадовался тому, что Пантюхин ни разу не видел глаз своего Колдуна и даже понятия не имел, какого они цвета.

— Нет у меня никаких мыслей, — довольно грубо ответил Тюха. — У меня сотрясение мозга, какие там еще мысли?

— Ну, ну, — успокаивающе сказал Илларион. — На нет и суда нет. И вообще, тебе виднее. Охраны возле твоей палаты, между прочим, тоже нет, да и с соседями у тебя не густо. В отделение, чтоб ты знал, пускают кого угодно. Так что постарайся все-таки обзавестись какими-нибудь мыслями по этому поводу. Надо учиться думать, Андрей, каким бы скучным ни казалось тебе это занятие.

Илларион спохватился, но было поздно: роковые слова уже прозвучали. Конечно, голос Иллариона Забродова очень мало напоминал пришепетывающую речь Козинцева, но последняя фраза была Пантюхину хорошо знакома: он сотни раз слышал ее от Колдуна.

Тюха завозился на кровати и поспешно сел, опираясь на здоровую руку. Вжавшись спиной в угол между стеной и спинкой кровати, он беспокойно зашарил по лицу Иллариона широко распахнутыми, налитыми ярко-красной кровью глазами. Его собственная физиономия при этом приобрела цвет сырой побелки, и на этом грязно-белом фоне открылась черная дыра готового издать панический вопль рта.

— Тихо, — спокойно сказал Илларион. — Чего ты орешь?

— А я и не ору, — немного дрожащим голосом возразил Тюха. — А вы чего? Тоже мне, следователь. Вы что, сбежали? Как это вы ухитрились?

— Ну, ты ведь сам прозвал меня Колдуном, — ответил Илларион. — Ну, тихо, тихо. Это была шутка. Никакой я не колдун, и никакой я не людоед, и, если хочешь знать, никакой я не Козинцев. Только это должно остаться строго между нами, ладно?

— Не ладно, — огрызнулся Тюха. — Приходит тут какой-то и мозги компостирует, а я, выходит, молчать должен? Только попробуйте меня тронуть! Заору так, что вся больница сбежится!

— Во-первых, — сказал Илларион, — я могу тронуть тебя так, что заорать ты просто не успеешь. Ты об этом прекрасно знаешь, так что давай не будем, как ты говоришь, компостировать друг другу мозги. Во-вторых, я могу прямо сейчас встать, повернуться и уйти, а ты лежи тут, ешь апельсины и жди, когда тебя навестит кто-то другой.

— Какой еще другой? — все еще настороженно и угрюмо, но уже гораздо более спокойно спросил Тюха.

— Тот, кто натянул проволоку поперек трассы Пятого. Тот, кто убил всех этих людей в вашем микрорайоне. Каннибал. Кто-то из вас — либо ты, либо Пятый — что-то про него знал, и он решил подстраховаться на всякий случай.

— Ничего такого я ни про кого не знаю, — буркнул Тюха. — Если я про кого-то что-то и знал, так это про вас. Вы-то кто такой?

— Это пока что не имеет отношения к делу, — туманно ответил Илларион. — Я, как говорят в американских боевиках, работал под прикрытием, ясно? Поэтому насчет меня лучше все-таки помалкивать. Если ты начнешь трепать языком, рассказывая всем, что Козинцев, дескать, никакой не Козинцев, наш неизвестный друг может решить, что ты слишком много знаешь.

— Боитесь? — мстительно спросил Тюха.

— Да, боюсь. За тебя и за всех, кто бывал у меня в гостях. Кто-то ведь подбросил ко мне в холодильник человеческую руку… Ты об этом не знал? Ну, вот видишь, я уже выболтал тебе тайну следствия. Болтун — находка для шпиона. Так ты уверен, что тебе нечего сказать?

Тюха молчал целую минуту, переваривая полученную информацию. Он живо напомнил Иллариону компьютер первого поколения — старательный, надежный, но очень медлительный и с мизерным объемом памяти. На лице Пантюхина, как на экране монитора, последовательно сменялись выражения, отображая непосильную работу мысли. Наконец процесс, похоже, завершился. Тюха принял решение, и Илларион по его нахмуренным бровям понял, что это за решение, еще до того, как он открыл рот.

— Ничего не знаю, — буркнул Тюха.

— Врешь, — сказал Илларион и бросил красноречивый взгляд на часы. Врать, друг мой Тюха, тоже надо уметь. Я не твоя мама, чтобы делать вид, будто не замечаю твоего вранья. Кстати, о твоей маме. Представь себя на месте убийцы. Он убрал Пятого и пытался убрать тебя. Он уверен, что вы что-то о нем знали. А если ты что-то знал, то вполне мог поделиться этим с самым близким тебе человеком. Я-то знаю, что ты не делился, но убийца не может рисковать. Ну, и чья, по-твоему, теперь очередь?

— Сами вы врете, — огрызнулся Тюха, хмурясь сильнее прежнего.

— Мне всегда казалось, что ты любящий сын, — сказал Илларион, вставая. — Сегодня я в этом убедился. Что ж, выздоравливай. Может быть, ты даже успеешь поправиться.

— Стойте, — сказал Тюха. — Пятый говорил, что ходит к Кол… к вам потому, что у него там есть какой-то свой интерес. Сказал, что ему прикольно смотреть, как вы кривляетесь. Что может на вас большие деньги заработать. Он сказал; дело плевое, а бабки клевые.

— Ну, и как? — заинтересованно спросил Илларион. — Заработал?

— Так а откуда мотоцикл? — ответил Тюха. — Ясно, заработал. Предки у него в порядке, упакованы, но я не думаю, что они бы ему «Хонду» подарили.

— Действительно, клевые бабки, — сказал Илларион. — А кто ему мог эти бабки отвалить, ты не догадываешься?

— Не знаю, — сказал Тюха. — Правда, не знаю. Если бы знал, сказал бы обязательно. Но не знаю.

— Ладно, — сказал Илларион, — верю. Ну а чем вообще Пятый занимался? Я слышал, он как будто картинами торговал?

— Угу, — подтвердил Тюха. — В Измайлово, на вернисаже. Сосед у него художник. Пятый говорил, клевый мужик.

— А сам ты его не видел? Как его хоть зовут-то?

— Без понятия. — Тюха пожал здоровым плечом. — Пятый меня с ним не знакомил.

Илларион понял, что говорить больше не о чем. Ощущение, что нужно спешить, почему-то усилилось, хотя он и не мог пока что понять, чем это вызвано. Попрощавшись с Тюхой и взяв с него слово помалкивать, Забродов вышел в коридор.

Прикрыв за собой дверь палаты, он увидел, что по коридору, громко топая сапогами, идут двое омоновцев и еще какой-то тип в штатском. Охрана, понял Илларион и, вздохнув, двинулся им навстречу.

— Минуточку, — остановил его штатский. — Что вы делали в палате?

— Навещал больного, — ответил Илларион тем полным осторожного удивления тоном, которым трусоватые обыватели разговаривают с милицией, когда та неожиданно останавливает их на улице. — А что, это противозаконно?

— Все может быть, — заявил штатский. — Документы при вас?

— Нет, — солгал Илларион. — Не имею привычки таскать с собой паспорт. А вдруг потеряю?

— Резонно. А кем, если не секрет, вы приходитесь Пантюхину?

— Я его тренер по дзюдо. У нас соревнования скоро. Я хотел узнать, успеет ли он поправиться до их начала. Жаль, не успеет. Перспективный парнишка. Я могу идти?

— Не торопитесь, — сказал штатский. — Горбунов, проверь, — обратился он к одному из омоновцев.

Тот кивнул, окинул Иллариона откровенно неприязненным взглядом и просунул голову в палату, где лежал Пантюхин. Удостоверившись в том, что пациент жив, он прикрыл дверь и снова кивнул.

— Извините, — уже несколько мягче сказал штатский, — но нам придется задержать вас на некоторое время для выяснения личности. Горбунов, останься здесь. Найди какой-нибудь стул и сядь возле двери. Пойдемте, гражданин.

Илларион покорно двинулся к выходу в сопровождении штатского и второго омоновца. Эта задержка была очень некстати, но он решил, что полчаса вряд ли что-нибудь изменят. «Интересно, — подумал он, — зачем я ему наврал? Дзюдо какое-то приплел… Надо было еще сказать, что вместе с Тюхой тренирую президента».

На крыльце он неожиданно столкнулся нос к носу с Анной Александровной Сиваковой. Теща погибшего участкового выглядела встревоженной и очень спешила. Она скользнула по лицу Забродова равнодушным взглядом и прошла мимо. Илларион с облегчением перевел дух, но вдруг у него за спиной послышался негромкий пораженный возглас, и тут же раздался звенящий от волнения голос Сиваковой:

— Козинцев?! Держите его, это убийца! Он бежал из тюрьмы!

«Ах, как неловко получилось, — подумал Илларион, опрокидывая омоновца хорошо нацеленным ударом в шею. — Сорокин мне за это голову оторвет». Он нырнул под кулак оперативника в штатском и толкнул его двумя пальцами в солнечное сплетение. Под легким пиджаком и белой рубашкой оказался бронежилет, и это едва не стоило Забродову пальцев. Оперативник, который явно проводил в спортивном зале гораздо больше времени, чем у себя в кабинете, воспользовавшись возникшей заминкой, успел чувствительно съездить ему по уху и даже попытался заломать Забродову руку за спину. Правда, он не знал, с кем имеет дело, и Иллариону удалось поймать его на вульгарную подсечку. Оперативник грохнулся на выложенный плиткой бетон крыльца. Илларион прыгнул сверху и ударил его по шее ребром ладони. Оперативник уснул.

Илларион огляделся. Сивакова исчезла — видимо, побежала за подкреплением. Омоновец силился принять сидячее положение, но это у него пока что не получалось.

— Черт бы побрал этих сообразительных дамочек! — в сердцах сказал Илларион, не зная, что вторит полковнику Сорокину.

Он сбежал с крыльца и прыгнул за руль «Лендровера». Наряду с тревогой и раздражением Илларион испытывал смущение: ему почему-то казалось, что его маскарад был гораздо более удачным. Он был уверен, что никто на свете не сумеет опознать в нем Козинцева, который бесследно исчез вместе с бородой, темными очками, фальшивым шрамом и притворной хромотой. Тем не менее даже водитель Мещерякова расколол его буквально с первого взгляда. Его узнал Тюха, его узнала Сивакова, и, что было хуже всего, его узнал некто невидимый и неуловимый, некто, привыкший решать все свои проблемы с помощью электрошокера и острого ножа. Его называли маньяком, говорили, что он псих, сумасшедший, но Илларион в последнее время начал в этом сомневаться: каннибал-невидимка был чересчур хитер для сумасшедшего. Когда ему понадобилось убрать Пятнова, он не моргнув глазом отказался от привычных орудий убийства и воспользовался проволокой, чтобы придать всему видимость несчастного случая. Он рассчитал все очень тонко и провел всю операцию так четко, словно перед этим долго репетировал каждое свое действие. А ведь репетировать ему было некогда: увидев где-то в городе Забродова и опознав в нем Козинцева, которого считал сидящим либо в тюрьме, либо в сумасшедшем доме, убийца действовал без колебаний, и тем же вечером Пятнов умер, так и не успев никому рассказать о том, каким именно образом ему удалось заработать на мотоцикл…

Илларион загнал машину в какой-то двор в двух кварталах от больницы, запер дверцу и торопливо зашагал прочь. Даже если ушибленный им омоновец не успел заметить номер автомобиля, на котором он уехал, задержать беглеца было несложно: в Москве не так много старых оливково-зеленых «Лендроверов». Между делом Илларион подумал, что не в первый раз попадает в ситуацию, когда его любимый автомобиль, вместе с которым он прошел огонь, воду и медные трубы, превращается в обузу. Виноват в этом, естественно, был не «Лендровер», а его владелец, которому никак не сиделось на месте и который постоянно втягивался в какие-то темные истории.

Такси удалось поймать практически сразу — вероятно, в виде компенсации за непредвиденную встречу с Сиваковой. Илларион назвал адрес Пятнова, откинулся на спинку сиденья и попытался привести в порядок собственные мысли.

Это оказалось довольно сложно. Он понятия не имел, что скажет родителям Пятого, более того, он вообще не мог представить, как станет разговаривать с людьми, чей сын лежит в соседней комнате с наспех пришитой к телу головой. Видимо, поэтому, вместо того чтобы думать о деле, Забродов занимался в основном поисками того, как избежать этой встречи.

В голове у него все время вертелся художник, на которого работал Пятый. Какого черта, спрашивал себя Забродов, при чем тут художник? Да, руку в холодильник подбросил, скорее всего, именно Пятый, но он, вероятно, понятия не имел о том, что лежало в пакете. Кто-то попросил его сделать это, пообещал хорошо заплатить и намекнул, что в пакет лучше не заглядывать и вообще поменьше совать нос в чужие дела и болтать языком. И Пятый почему-то сделал все именно так, как ему велели: не заглядывал в пакет и не болтал языком, а пошел и тихонечко засунул «посылочку» в морозильную камеру холодильника. Правда, перед Тюхой он все-таки похвастался, но художник-то здесь при чем?

У Иллариона были кое-какие мысли на этот счет, но его версия казалась ему самому чересчур притянутой за уши. Но, сказал он себе, иногда именно самые дикие предположения оказываются ближе всего к истине. Кроме того, проверка этого предположения позволяла хотя бы на время отложить тягостный визит к Пятновым.

— Извините, — сказал Илларион водителю, — я передумал. Поехали в Измайлово.

На Измайловском вернисаже вовсю кипела жизнь. Побродив десять минут среди раззолоченных матрешек, резных безделушек, лаковых подносов, балалаек и берестяных панно, Илларион начал понимать, что узнать что бы то ни было в этом содоме будет не так-то просто. Кое-как выбравшись из рядов, где торговали псевдонациональной чепухой, он добрался до живописцев и приступил к расспросам. Он решил не полагаться на везение и обойти всех художников, реализаторов и перекупщиков до единого. Это могло затянуться на весь день, но Илларион решил, что другого выхода у него нет.

Ему снова повезло. Уже седьмой по счету торговец, к которому он обратился с вопросом, не знает ли тот Леху Пятнова по прозвищу Пятый, спокойно ответил, что Пятый обычно торговал рядом с ним, но его почему-то не видно уже два дня.

— А кто же торгует вместо него? — спросил Илларион.

— На его месте — вон тот, — собеседник Забродова небрежно махнул рукой в сторону соседнего лотка, где за прилавком стоял какой-то невзрачный тип с испуганной кроличьей физиономией. — Приезжий какой-то. Занял место, пока хозяина нет. Мне-то что, пускай стоит. Все равно торг слабый…

— А хозяин кто? — спросил Илларион. — Пятый?

— Пятый — продавец, — объяснил словоохотливый торговец искусством. — А хозяин — это тот, кто ему платил. Только он что-то давненько здесь не появлялся. Такой, знаешь, Володя…

— А! — сказал Илларион. — Это такой длинный, чернявый, в очках и с золотыми зубами?

Торговец немедленно развеял заблуждение Иллариона, сказав, что хотя Володя и носит очки, но он вовсе не длинный и совсем не чернявый. Ни фамилии, ни адреса Володи торговец не знал, а когда Илларион попросил подробно описать Володю, он подозрительно на него покосился и спросил:

— Мужик, а ты кто, вообще, такой? Чего привязался-то? Если не покупаешь, отойди и не мешай другим. Ходят тут, вынюхивают…

На Беговую Илларион отправился в метро. Художник Володя по-прежнему не выходил у него из головы. Забродов совсем недавно познакомился с одним Володей — знатоком и ценителем живописи, и произошло это знакомство в уютном кабинетике Марата Ивановича Пигулевского. Да, конечно, высокомерный Владимир Эдгарович не всплескивал руками, не тыкал в Иллариона пальцем и не кричал: «Ба! Знакомые все лица!», но буквально через несколько часов после той мимолетной встречи Пятый на всем скаку налетел на проволоку, предусмотрительно протянутую кем-то поперек его «трассы»

Тюха сказал, что художник, картинами которого Пятый торговал в Измайлово, был его, Пятого, соседом. Подстроить тот несчастный случай мог только человек, знавший о «трассе», кто-то, кто жил по соседству с Пятым и не раз наблюдал за его рекордными заездами на велосипеде. Этот кто-то был хорошо знаком с Пятым — настолько хорошо, что доверил ему одно весьма деликатное и высокооплачиваемое поручение. Этот кто-то имел на Пятого достаточно большое влияние, чтобы заставить его хранить в тайне подробности упомянутого поручения. Именно он, этот неуловимый «кто-то», настоял на том, чтобы Пятый за компанию с Тюхой посещал Колдуна. Пятый был его глазами, ушами и руками и умер, не успев превратиться в язык.

«Ну, не знаю», — подумал Илларион, глядя на свое отражение в темном стекле. Поезд метро с воем несся под землей, в открытые форточки врывался тугой, пахнущий резиной и озоном ветер. Человек, который отражался в оконном стекле, мало походил на Шерлока Холмса, Эркюля Пуаро или мисс Марпл. Он, этот человек, больше привык запутывать собственные следы, чем распутывать чужие. Расследование преступлений не было его специальностью, и сейчас, занимаясь этим непривычным делом, Илларион Забродов чувствовал себя не в своей тарелке. Собственные логические построения казались ему шаткими, как карточные домики: ткни пальцем — и они рассыплются, превратившись в беспорядочную груду пустых разговоров, дурацких совпадений и ничем не подтвержденных догадок.

Илларион с большим трудом преодолел острое желание показать своему отражению язык или скорчить зверскую рожу: у, сыщик-одиночка, кустарь от криминалистики! Больше всего ему хотелось свалить с себя ответственность, переложить ее на осененные полковничьими звездами плечи Сорокина. Вот только Пятый… Забродов не сомневался, что смерть Пятнова лежит на его совести, и этот груз не давал ему покоя. Ему хотелось оказаться лицом к лицу с убийцей до того, как он попадет в руки закона. Ему очень хотелось, чтобы каннибал попытался проделать с ним один из своих трюков. Илларион понимал, что такое желание не делает ему чести, но ничего не мог с собой поделать: у него нестерпимо чесались руки.

Марат Иванович, к счастью, еще не ушел домой. Он сидел у себя в кабинете и, вооружившись пинцетом, колдовал над какой-то толстой, предельно ветхой книгой с пожелтевшими от времени страницами. Увидев Иллариона, он очень обрадовался и немедленно принялся хвастаться своим очередным приобретением и сетовать по поводу его плачевного состояния. С трудом сдерживая нетерпение, Илларион уделил несколько минут восторженным охам и ахам. Книга действительно была хороша и в другое время наверняка вызвала бы у него неподдельный интерес, но сейчас он с трудом дождался момента, когда стало возможным повернуть разговор в интересующем его направлении.

— Кстати, Марат Иванович, — сказал он, — я к тебе по делу. Представляешь, в прошлый раз совсем из головы вылетело. Я ведь должен тебе какие-то деньги — ну, ты помнишь, за тот перстень с коровьей головой.

— Пустое, — отмахнулся Пигулевский. — На редкость безвкусная вещица Никак не возьму в толк, зачем она тебе понадобилась.

— Для антуража, — туманно ответил Илларион. — Пустое не пустое, а быть в долгу я не привык. Я бы еще в прошлый раз расплатился, да этот твой, как его… Владимир Эдгарович помешал Я на него так разозлился, что обо всем забыл Терпеть не могу всезнаек. Надеюсь, он на меня не очень обиделся?

— Да нет как будто, — пожал стариковскими плечами Пигулевский. — Мне кажется, ты заставил его задуматься. Во всяком случае, он тобой очень заинтересовался. Много о тебе расспрашивал, и… Позволь, а разве он до сих пор с тобой не связался?

— Нет, — не скрывая удивления, ответил Илларион. — А он разве собирался со мной связаться?

— Ну так мне, во всяком случае, показалось. Между нами, я дал ему твой адрес и телефон. — Марат Иванович вдруг испугался. — А что, не следовало?

— Да нет, отчего же, — подумав, ответил Илларион. — Дал и дал… А что его интересовало?

— Ну, он почему-то решил, что ты военный, или милиционер, или что-то в этом роде. Выправка у тебя действительно военная, да еще эта твоя страшная машина… Я ему сказал, что ты историк литературы, но он почему-то не поверил. Какой же, говорит, он историк, если на нем буквально написано, что он милиционер? Тут я, признаться, немного разгорячился и ответил, что в милиции ты никогда не служил, хотя имеешь там некоторые связи…

— Так, — сказал Илларион. — Ну, Марат Иванович, спасибо. Удружил.

— А что, что такое? — всполошился Пигулевский. — Что-нибудь не так? Поверь, он абсолютно безобиден. У него, конечно, есть свои недостатки, но в целом это довольно приятный человек. Любит, конечно, порассуждать о живописи, но это от комплекса неполноценности. Он, видишь ли, самодеятельный художник с довольно трудной судьбой. Мать у него украинка, отец литовец. У отца вышли какие-то неприятности с Советской властью, мать, кажется, спилась… В общем, выучиться не удалось, а способности у него, скажу тебе честно, гораздо выше средних. Ну, как-то пробился…

— Погоди, Марат Иванович, — сказал Илларион. — Откуда ты все это про него знаешь?

— Ну, был период, когда он пытался реализовывать свою живопись через мой магазин. В принципе, продавалась она неплохо, но мне все-таки пришлось ему отказать. Способности способностями, но недостаток систематического образования все-таки сказывается. В общем, его картины как-то не очень вписывались в мой интерьер. Серьезные знатоки начали… гм… высказываться по этому поводу, да я и сам прекрасно видел, что… Ну, ты меня понимаешь. Но он не обиделся. Стал торговать в Измайлово. Там у него, кажется, дела пошли в гору.

— Любопытно, — сказал Илларион. — Интересный человек. Зря я на него напустился. Слушай, Марат Иванович, а его адреса у тебя, случайно, нет? Ведь если он имел с тобой деловые отношения, вы же наверняка составляли какой-то договор, какое-то соглашение… Не знаю, как это у вас называется.

Марат Иванович снял очки, нахохлился и некоторое время смотрел на Иллариона исподлобья, поразительно напоминая старую больную ворону. Потом он тяжело вздохнул и встал, скрежетнув по полу ножками кресла.

— Ты уже немолодой человек, Илларион, — сказал он, — а врать так и не научился. Надеюсь, ты способен отвечать за свои поступки и знаешь, что делаешь. Я поищу копию договора. Надеюсь, она не пропала.

— Я тоже, — сказал Илларион.

Копия договора не пропала, хотя на ее поиски Марат Иванович потратил добрых полчаса. Наконец искомая бумажка оказалась в руках у Забродова. Илларион развернул ее, пробежал глазами и медленно встал.

— Что такое? — забеспокоился Марат Иванович. — Что с тобой, Илларион? Ты бледен.

— Все нормально, Марат Иванович, — ответил Забродов, не слыша собственного голоса. — Все в порядке. Бледен? Ерунда. Это у тебя здесь такое освещение. Спасибо. Я, пожалуй, пойду. Ах, да, деньги!

— В следующий раз, — сказал Марат Иванович, с интересом разглядывая его поверх очков. — По-моему, сейчас тебе не до денег. По-моему, сейчас ты очень торопишься. Я бы даже сказал, неприлично торопишься. Надеюсь, что в следующий раз у тебя найдется минутка, чтобы объяснить мне, в чем дело.

— Я тоже на это надеюсь, — искренне ответил Илларион и вышел.

Он действительно очень торопился, потому что в договоре, заключенном между Маратом Ивановичем Пигулевским и самодеятельным художником Владимиром Эдгаровичем Коломийцем черным по белому значился очень знакомый адрес. Владимир Эдгарович жил в том же доме, что и Пятый, и это уже никак не могло быть случайным совпадением.