Теплая вода под красным мостом

Бабочка

Попытаюсь поведать о том, что произошло со мной в сравнительно недавнем прошлом. Да, в очень, очень недавнем прошлом. Я беспрестанно размышляю о том, что же такое творится в окружающем меня мире, о некоем странном круговороте причин и следствий. Н-у-у… Например, далеко-далеко, в заштатном маленьком городке над лужицей воды машет крыльями бабочка-капустница. Её маленькие крылышки едва трепещут, вызывая неуловимое испарение воды в луже. Но я искренне убежден: столь незначительное действие способно повлечь за собой грандиозные перемены в большом мире — от катаклизмов до зарождения новой жизни. Первое же трепетание воздуха вызывает сотрясение соседних слоев атмосферы, испаряющаяся вода, закручиваясь в спираль, вызывает ещё более мощную реакцию, звенья цепи нанизываются друг на друга, и где-то, за сотни километров от этой самой лужи, начинается проливной дождь. Само собой, перед бабочкой простирается бескрайнее будущее, а ливню предшествует бесконечное прошлое. Весь наш мир обвивает пояс памяти, не имеющий ни начала, ни конца, но связующий самые ничтожные события с ужасающими катастрофами. Вот такие мистические чувства обуревали меня в то время. И мне захотелось совершить путешествие в одиночку — и по возможности проследить весь этот путь — от трепетания крыльев бабочки до начала ливня, последовать за движением воздуха, полететь дорогой ветра.

С самого первого дня, когда я поступил на работу в страховую компанию, меня прямо-таки преследовала эта мысль. Неожиданно из токийской головной фирмы меня перевели в маленькое пригородное управление нашей конторы. То, о чем я сейчас поведаю вам, случилось именно в тот период моей жизни.

Был воскресный июньский день, середина сухого дождливого периода цую. Кажется, это было начало второго месяца моей работы в городке S, выходящем к заливу Сагами. Я зашел за покупками в супермаркет «Канэкоя». С этого момента начинает разматываться цепь событий, в которых я стал невольным участником.

Сыр

У полки с импортными сырами стояла женщина с потрясающе длинной шеей. У меня-то шея короткая, а потому я стоял у соседней полки с хлебом и пялился на неё, глаз не мог оторвать. Шея была не просто длинная, а к тому же ещё безупречно красивая и тонкая, без единой поперечной складочки. Женщина напомнила мне фламинго.

И тут рука женщины потянулась к полке с сырами. Двумя пальчиками она ухватила, как несвежий носовой платок, плоскую лепешечку, похожую на печенье в форме листочка — похоже, какой-то редкостный вид сыра — и как бы невзначай опустила добычу в сумочку. Вот те на! Магазинный воришка! — осенило меня. Но до меня не сразу дошло.

Ей бы сразу смыться с места преступления, но она продолжала стоять, как вкопанная. С ней явно творилось что-то странное. Глаза расширились, персиковые губки скривились и задрожали, словно она пыталась превозмочь что-то. Карие глаза вспыхнули, пронзив светом стойку с импортными сырами. Казалось, что она ничего не различает перед собой. Внутри неё словно работала какая-то необоримая сила, глаза как будто против воли излучали энергию, сконцентрировавшуюся внутри. Шея дергалась, словно по ней ползло какое-то насекомое. Золотистые серьги в ушах затряслись. Державшая сумочку изогнутая левая рука тоже слегка дрожала. Сережка, сверкнув, выпала из крупной мочки и покатилась по полу.

Женщина повернулась в мою сторону и пошла ко мне. Кровь прилила к лицу, длинная шея окрасилась красивым бледно-розовым цветом.

Я было хотел сказать ей, что она обронила серьгу, но не успел. Она уже повернулась спиной ко мне. Белое платье прилипло к заду — словно незнакомка сильно вспотела. Разминувшись с длинношеей «фламинго», я пошарил по полу на том месте, где она только что стояла. На бежевом полу стояла лужица воды. В ней плавала, посверкивая, сережка в форме золотой рыбки. Вообще-то в нашем мире лужи бывают где угодно, но эта была какая-то необычная. Ведь там только что стояла женщина, похожая на фламинго, а фламинго обитают возле водоемов, и теперь в луже плавала похожая на рыбку золотистая сережка. Я выудил рыбку из лужи. Кончики пальцев стали слегка влажными.

Прежде, чем броситься вслед за «фламинго», я взглянул на сыр, похожий на печенье в форме листка, тот самый, который украла женщина. На полке ещё оставалось пять упаковок того же сорта. На плоской поверхности бросались в глаза оранжевые полоски. Под целлофановой упаковкой сыр источал белую «слезу». Я пробормотал про себя длинное название сыра. Может быть, в нём — ключ к загадке странного состояния «фламинго» в последние минуты?

«Фромажио-аль-пеперончино»…

Оглянувшись, я увидел, что «фламинго» уже проскочила мимо кассы и вот-вот улизнет из супермаркета. Одинокая золотая рыбка серьги сверкала в одном ухе. Зажав в кулаке вторую рыбку, я устремился вслед за женщиной. По дороге я проскочил мимо Сумирэ Кавасимы, одетой в штатское. На бегу я промямлил что-то невнятное в знак приветствия. Она только молча сверкнула глазами. Кавасима была первым человеком, которого я попытался застраховать в этом городе, и она первая отказала мне.

Кавасима служила в супермаркете «Канэкоя». Одетая, как обычные женщины, она караулила магазинных воришек. Некоторые покупательницы, с виду благопристойные домохозяйки (особенно те, что ходят, загребая носками внутрь), — самые отъявленные магазинные воры, поведала мне она. Кавасима была ужасающе сутулой и толстой, как кабаниха. Она следила не только за загребающими ногами домохозяйками — она не спускала бдительного взгляда со всех покупателей.

Между тем «фламинго» торопливо бежала по переходу первого этажа к автомобильной стоянке. Она ужасно загребала ногами, вывернув внутрь носки. Постоянно оглядываясь — а не идет ли за мной Сумирэ Кавасима, я спешил следом за «фламинго». Мы вышли на автомобильную парковку. Солнечный свет прямо-таки впился в глаза, ослепив на мгновенье, мир вокруг сделался похожим на белый экран. Когда я слегка проморгался, то увидел следующую картину. Из будки охранника игриво высунулась чёрная рука, навстречу ей потянулась белая и приняла ключи от машины. Вслед за белой рукой я разглядел длинную шею. Подойдя сзади, я окликнул «фламинго». От звука моего голоса она буквально оцепенела, словно проглотила отраву. Прошло секунды три, прежде чем она посмотрела на меня. Однако когда она обернулась, вид у неё был как ни в чем не бывало. Краснота уже сошла с шеи, лицо было холодное, как иссиня-белое рыбье брюшко.

— Вы по поводу сыра, да? — слабым голосом вяло поинтересовалась она. Женщина произнесла слово «сыр» нарочито рассеянным тоном. Её тон привел меня в такое восхищение, что до меня даже не сразу дошел смысл брошенной фразы. А когда дошел, я разжал пальцы и показал мокрую золотую рыбку.

— Нет. Я не по поводу сыра. Вы обронили вот это. Это ведь ваша серьга?

Мокрая золотая рыбка переплыла из моей ладони в её. Однако женщина не выразила никакой радости. Её карие глаза сфокусировались на моих. Я отвел взгляд, но её глаза последовали за моими.

— Вы видели, да?

— Что именно? — в свою очередь поинтересовался я.

— Всё! — бросила она и её обалденно длинная шея, покачиваясь, поплыла к машине.

У меня было такое ощущение, что я шагаю рядом с настоящим фламинго. Она была на полголовы выше. На ходу я что-то мямлил насчет того, что я не охранник, так что ей нечего бояться, даже сунул визитку, мол, прошу любить и жаловать. При этом я всё время озирался — а не следит ли за нами Кавасима. В это время от ног женщины доносилось какое-то едва различимое хлюпанье, словно она шагала по мелководью. Может, послышалось? Я постарался не зацикливаться на этом, тем не менее хлюпанье не прекращалось. Хлюп-хлюп.

— А что — фромажио-аль-пеперончино настолько вкусный? — спросил я, стараясь, чтобы это не прозвучало как упрек. Земля была просто раскалена солнцем. Женщина шла, выворачивая ступни носками внутрь и словно раздумывая над смыслом фразы. Хлюпанье не прекращалось. Потом его заглушил её голос — очень серьезный.

— Вы бы не могли не говорить о том, что видели?

— Да приходится….

Не успел я закончить фразу, как женщина резко оборвала меня.

— Замолчите, совсем!

— Ничего не поделаешь.

Она стояла спиной к белой машине. Против света. Её карие глаза, казалось, смотрели прямо в мои глаза. Она потянулась руками к своей длинной шее, вдела золотую рыбку в пустую мочку. Глаза потухли.

— Что же мне теперь делать с этим сыром? — Женщина щелкнула замком сумочки и извлекла фромажио-аль-пеперончино.

— Если заплатить за него сейчас, выйдет только ещё хуже. — Мой голос прозвучал хрипло.

— Тогда… А давайте съедим его? Вместе! — предложила она.

Разговаривая, женщина выгнула спину и опустилась на водительское сиденье. Белые ноги остались снаружи. Потом, приподняв их, она согнула колени. И тут с наклоненных каблучков потекли какие-то серебристые капли. Вода?

Капли упали на раскаленный бетон и с шипением испарились. Тьма салона втянула в себя белые ноги, дверца захлопнулась с резким лязгающим звуком. Я уже ничего не видел, кроме белой-пребелой машины. Машина рванула с места и умчалась. Я опустил глаза и посмотрел на бетон. На нём не было ни пятнышка. Только одинокая белая бабочка, невесть откуда взявшаяся, порхала у самой земли под ногами.

Акция длиной в несколько месяцев

Это была какая-то странная, загадочная встреча. Образ женщины отпечатался в моей голове как фото с неправильной экспозицией.

Эта встреча случилась как раз после того, как головная фирма и сто пятьдесят разбросанных по всей стране филиалов и контор одновременно начали «акцию длиной в несколько месяцев». «Акция» — это такая крупномасштабная кампания по поиску новых клиентов и заключению с ними договоров о страховании. Она развернулась в июне — июле, накануне очередной годовщины создания фирмы. Каждое местное отделение в соответствии с полученными от руководства компании разнарядками должно было мобилизовать всё ресурсы для выполнения поставленных задач. Короче говоря, даже штатные работники вроде меня, не говоря уже о внештатных, должны были без всякого предупреждения вламываться в дома потенциальных клиентов с целью убедить их подписать соглашение. В такой обстановке как-то не до мыслей о женщинах.

Тем не менее, открывая дверь очередного незнакомого дома, я всё надеялся, что сейчас ко мне выйдет та самая женщина с красивой длинной шеей. При этом мне почему-то и в голову не приходило, что сама память об эпизоде у кассы супермаркета вообще давно должна была без следа раствориться в июньском небе. Прежде чем нажать на кнопку домофона, я всякий раз призывал: «Ну выйди, фламинго, выйди ко мне!» К сожалению, у выходивших женщин шеи не были длинными: они были либо короткие, как у сов, либо толстые, как у собак. Если же — а такое случалось чрезвычайно редко — у женщины, открывавшей дверь, шея всё-таки была длинная, её сплошь покрывали морщины, как змеиное тело.

Облачившись в серый костюм, я обходил дома потенциальных клиентов и с пылом миссионера толковал им о «безопасности» и о «низких паевых взносах», бесплатно раздавая хозяевам бумагу для выпечки и мерные стаканчики. Количество выданной мне бумаги и стаканчиков сильно поубавилось, однако до заключения хотя бы одного контракта дело так и не дошло. Первоначально за мной был закреплён Западный квартал в новом жилом микрорайоне, где, как мне сказали, будет относительно легко найти новых клиентов, но потом меня перебросили на густонаселенный Восточный квартал. Местные жители оказались весьма неподатливы на уговоры, к тому же я довольно плохо ориентировался в новом месте. Яркие, солнечные дни сменяли друг друга. А контрактов всё не было. Женщина с длинной красивой шеей тоже всё не попадалась.

Мост

Я в растерянности облокотился на перила моста, не зная, куда мне податься дальше. Река будто остановила свой бег и была похожа на застывшую в стойке змею. Стояла сильная жара, казалось, что всё существующие в мире связи и циклы вдруг оборвались. Лишь под мостом резвились карпы.

Кроме меня, на мосту торчали два худых негра, которые были похожи друг на друга, как два близнеца. Одетые в одинаковые жёлтые майки, они стояли, перегнувшись через перила моста, и с воплями кидали резвившимся внизу рыбам маленькие кусочки хлеба. В ухе у каждого из парней поблескивала серебристая серьга. Их тела были настолько похожи друг на друга, а движения настолько синхронны, что мне подумалось, уж не двоится ли у меня в глазах.

Водная гладь рябила от телесного цвета кружочков. Это были раскрытые ротики карпов. Стремясь перехватить добычу, рыбы устроили давку, отталкивали друг друга. Я несколько раз переводил взгляд с негров на соперничающих карпов. И тут-то мне стало ясно, что даже в столь жаркий день существующие в нашем мире связи и циклы вовсе не оборвались. В самом деле, эти два темнокожих близнеца прилетели из Америки и мотаются по Японии, в данный момент они стоят на мосту и бросают карпам хлебные крошки. Карпы, которые с жадностью заглатывают скармливаемые им прилетевшими из Америки неграми крошки хлеба, будут прибавлять в весе, скажем, грамма по два, у них появится потомство… Я по привычке дал волю воображению.

Вдруг у меня перед глазами появилось нечто зелёное. Когда я поднял голову, то понял, что надо мной раскрыт зонтик зелёного цвета. Мне даже почудилось, что под зонтиком тонко благоухает свежая зеленая трава. Я увидел женское лицо, как бы пронизанное зелёновато-белым светом.

У женщины была длинная-длинная шея. Шея фламинго. Я даже не успел удивиться, как голова вместе с зонтиком плавно приблизились ко мне. Женщина произнесла: «Спасибо Вам за недавнюю любезность». Оказывается, она заметила меня, покупая грейпфруты в лавке недалеко от моста.

Женщина тоже слегка перегнулась через перила моста. Зонтик сместился, и оказалось, что платье, только что казавшееся зеленым, на самом деле белое-белое. Итак, теперь на мосту нас было четверо — два негра, женщина с длинной шеей и я. Из-под моста доносился запах резвившихся в реке карпов, он немного отдавал болотной тиной. Как бы желая отделить себя от этого запаха, женщина повернулась ко мне (я всё ещё стоял как громом пораженный) и прошептала:

— Эти негры… — Она показала ручкой зонтика в сторону чернокожих парней.

Зелёная тень пришла в движение, и профиль женщины окрасился в зелёные и белые тона:

— Говорят, по ночам они приходят к мосту, заходят в реку и руками ловят карпов. А ведь карпов запрещено ловить, это городская собственность. Они рабочие, строят ресторанчик на набережной. Там будут подавать жареное мясо. Похоже, они приехали не из Америки, а из Африки. В темноте они не могут отличить золотых карпов от чёрных, хватают всех без разбора и в ведре уносят с собой.

Таинственный голос женщины долетал до водной глади, и многочисленные карпы казалось, заглатывают её слова. Похоже, женщина всячески старалась обойти стороной эпизод у касс супермаркета. Во всяком случае, это был какой-то странноватый разговор:

— Говорят, по ночам они жарят пойманную рыбу. Говорят, они едят даже золотых карпов. Об этом мне рассказал хозяин фруктовой лавки. Они раздеваются, заходят по пояс в воду и ловят рыбин. Лавочник говорит, что они чёрные и страшные, он боится им что-то сказать. Он их всегда боится — и в темные, и в лунные ночи.

Мне же хотелось услышать об истории с сыром, поэтому я решил прервать её:

— Всё это какие-то предрассудки.

Женщина словно ждала от меня этих слов: во всяком случае, тут же согласилась, что и в самом деле, всё это предрассудки. Она повернула свою головку на длинной шее в сторону реки и замолчала. Затем, словно вручая мне эстафетную палочку, протянула свой зелёный зонтик. Когда я раскрыл его над ней, женщина вытянула губы и плюнула в воду. Слюна была похожа на белую вату. Один из плескавшихся в реке карпов широко раскрыл рот и проглотил плевок.

— Пойдем ко мне и съедим этот сыр, а? — предложила она. — У меня дома. Это недалеко, можно пешком.

Не дожидаясь ответа, женщина пошла вперёд. Спустившись с моста, она повернула направо и зашагала по набережной в направлении нижнего течения реки, размахивая сеткой с грейпфрутами. Держа в руках её зелёный зонтик и свой чёрный портфель, я устремился следом. Я устал от бестолковой «неожиданной агитации» в пользу компании и уже подумывал о том, что, возможно, мне удастся «подписать контракт» с этой самой особой с такой длинной шеей.

Когда я догнал женщину и раскрыл зонтик, небо над нами снова приобрело зеленоватый оттенок. В этом месте река настолько обмелела, что кое-где даже обнажилось дно; на каменистом русле валялся высохший серебряный карась.

Женщина говорила нараспев:

— Меня зовут Саэко. А река называется Кигосигава. Мост, который мы перешли, называется Итинохаси. Если миновать следующие мосты Нинохаси и Саннохаси, и спуститься дальше вниз по реке, то мы окажемся у четвертого моста — Ённохаси. Он рядом с морем. А сразу за ним — мой дом. Если на машине, то надо ехать через Саннохаси, а если пешком — перейти Ённохаси. По нему на машине не проедешь.

Зеленый свет, исходивший от зонтика, словно окутывал нас двоих. Мы не спеша шли вниз по течению вдоль реки. Краденый сыр ждал нас в доме женщины, до которого было уже рукой подать. Раскрыв зонтик, мы идём есть сыр. Сыр будет съеден нами. Всё взаимосвязано. Необычность ситуации пьянила меня, как вино.

Река в этом месте была такая же обмелевшая. Мы подошли уже к Нинохаси, который оказался такой же заурядной железобетонной конструкцией, как и Итинохаси. Не заходя на Нинохаси, зонтик и мы переместились к Саннохаси. Между мостами водный поток кое-где почти прерывался, местами река разделялась на несколько рукавов, которые потом снова сливались, — словом, слабое течение худо-бедно сохранялось на всём протяжении речного русла.

Саэко оказалась на два года старше меня. Она сказала, что делает на дому японские сладости и поставляет их в городские и пригородные магазины.

— Я делаю рисовые лепешки-моти с начинкой из проваренной в сахаре фасоли, пирожки мандзю с начинкой из цедры лимона, сигурэ — это такие пирожки с особыми трещинками, лепешки-моти, завёрнутые в солёные вишнёвые листья, цуябукуса — блинчики с начинкой из сладкой фасоли, куримуси ёкан — фасолевую пастилу с каштанами… Да всё, что угодно. Сейчас особенно хорошо идёт пудинг из аррорута. Пудинг из аррорута нельзя хранить долго, поэтому приходится крутиться.

По мере приближения к Саннохаси отмели стали попадаться реже, и река, наконец, превратилась в настоящий водный поток. Вдоль набережной тянулись магазины и заведения — пластмассовые игрушки, велосипеды, парикмахерская, зоомагазин — всё они выходили фасадами к реке. Нигде не было ни одного клиента. Как бы по обязанности, вяло крутилась полосатая вывеска парикмахерской.

Саэко выпорхнула из-под зонтика и подошла к зоомагазину. Последовав с зонтиком в руках за женщиной, я вдруг ощутил резкий тяжелый запах, напомнивший мне индийские специи, и чихнул. Зайцы, сурикаты, мартышки, скворцы, луговые собачки… Разноцветные глаза разморенных жарой зверей взирали на нас уныло и отрешённо.

Женщина стояла перед металлической клеткой в глубине магазина и смотрела на каких-то больших чёрных существ:

— Я так хочу их купить. Посмотрите, какая прелесть — что глаза, что носики! Я всякий раз захожу посмотреть на них. Но не знаю — смогу ли я ухаживать за ними, как нужно…

Это были летучие мыши. Две. Как те два негра на мосту, они настолько походили друг на друга, что различить их было практически невозможно. Наверное, пара — самец и самка. На прикреплённой к клетке табличке было написано научное название этих существ — Egypttian But Rousettus — «Египетские летучие собаки» — и указана их цена — по 32 тысячи иен за одну особь. Грудки обеих мышей были элегантно задрапированы чёрными складками, словно мантией, тонкие лапки плотно охватывали прутья клетки, при этом летучие мыши висели в своём убежище вниз головой, взирая на мир своими широко раскрытыми глазками, похожими на чёрные бусинки.

Неожиданно женщина прошептала мне на ухо:

— Пожалуйста, никому ничего не говорите о том, что видели.

— Видел? Что видел? Летучих мышей?

— Нет, не мышей, а тот эпизод с сыром.

— Никому не расскажу. Ни за что на свете!

— Ну, тогда пошли, полакомимся.

Я вновь соорудил зелёное небо над нашими головами. Это зелёное небо пришло в движение, когда мы тронулись с места. За зоомагазином росла ива, её ветви свисали к реке, и казалось, что ива тянет к воде руки, страдая от жары. Поддеревом, развалившись, дремала собака с высунутым языком. Нос у неё был сухой. Под ивой был вход в двухэтажный дом. Вывеска гласила: «Фехтовальный зал Ханамура». Однако в полумраке за окнами первого этажа не было видно ни блеска клинков, ни вообще признаков присутствия человека: сейчас там царили тишина и покой. Примерно в десяти шагах от фехтовального зала был мост Саннохаси. За ним располагалось двухэтажное деревянное здание акушерско-гинекологической клиники Кикудзима. Через облупившихся бежевые панели проглядывали старые доски. За матовыми стеклами тоже не было видно ни одной человеческой тени, изнутри не доносилось ни голосов медсестер, ни крика младенцев. Мост Саннохаси, точно такой же, как Нинохаси, мы тоже обошли стороной. Встречавшиеся на пути прибрежные отмели и перекаты ярко сверкали на солнце, как покрытое амальгамой зеркало. Мне никогда не доводилось бывать в этих местах, однако пейзаж почему-то направил поток моей памяти в далёкое-далёкое прошлое; голова закружилась, сердце временами колотилось как бешеное.

Река, как и зонтик, окрасилась в полупрозрачный зелёный цвет с примесью синего. Мы всё ближе подходили к мосту Ённохаси. По водной поверхности как-то боком медленно двигалась рыбина. Она не плыла, а скорее вымученно передвигалась, словно обваренная кипятком. Видно, жара действует и на рыб, подумалось мне. Иногда рыбий бок почти целиком высовывался из воды; солнце ярко освещало чёрные полосы, рыбий рот, похожий на клюв, судорожно открывался и закрывался. Это была маленькая рыбёшка из семейства окунёвых. Ба, да это морская рыба! А как она сюда попала? Почему плывет вверх по течению?

Когда я показал женщине на рыбину, её персиковые губки скривились.

— Уже близко, совсем рядом. Вот Ённохаси, — ответила она. Между словами «вот» и «Ённохаси» передние зубы ярко блеснули. С трудом оторвав глаза от этого блеска, я увидел перед собой ярко-красный мост. Это и был Ённохаси. Деревянный горбатый мост, настолько красный, что слепил глаза.

— Мы почти у моря, поэтому здесь смешиваются солёная вода и пресная вода. Здесь, в этом месте, море и река заходят друг в друга. Тут странная вода. Её, кажется, называют солоноватой.

Я смотрел на покрытую лёгкой рябью водную поверхность, в которой отражались красные перила моста. Цвет воды был странный — словно в синеву плеснули немного зелени; казалось, будто в этом месте водная масса не движется никуда, причудливым образом сконцентрировавшись вокруг мостовых свай. Ощущение тоже было какое-то странное.

— Тогда она, наверное, вкусная? Вон, сюда заплывают рыбы, которые должны обитать в других водах. Как та небольшая рыбешка. Но выжить здесь могут только особые породы!

Тут Саэко вышла из-под зонтика, который я держал в руке, и пошла вверх по горбатому мосту. Я в нерешительности топтался у моста. Может, на меня так подействовал рассказ о здешней воде? Но если я не перейду через него, разорвется цепь, что я выковал с таким трудом! К тому же меня мучила жажда, я мечтал о глотке холодной воды. Так что я тоже поднялся на горбатый мост. Звуки шагов метались между сваями моста и поверхностью мелкой реки.

Звуки воды

Плоский кусок охлаждённого сыра с длинным названием фромажио-аль-пеперончино, истекая холодным соком, лежал на тарелке из прозрачного стекла, стоявшей на низеньком столике. На этот диковинный сыр с таким длинным названием взирали два высоких стакана со льдом. На краешке столика лежал грейпфрут, своим видом почему-то напоминавший ничего не ведающего симпатичного деда. В комнате стояла такая тишина, что хорошо было слышно позвякивание трущихся друг о друга кусочков льда, и даже дыхание сыра, источавшего влагу. Хотя окно было распахнуто настежь, не доносилось ни шума реки, ни плеска моря — просто стояла мертвая тишина.

Я сидел чинно, выпрямив спину, посасывая кусочек льда, и пытался сравнить сыр и шею женщины. И то, и другое были странно знакомыми и дорогими мне. Шея Саэко была ещё белее, чем молочного цвета шкурка сыра. Под мышками у меня было так мокро, что пот стекал ручейками.

— Сыр делается из натурального овечьего молока и сливок с добавлением перца, кедровых орехов и паприки, — прищурившись, пояснила Саэко.

На поверхности сыра, исходившего «слезой», кроме оранжевых полосок, можно было различить красные пятнышки, похожие на кровоподтеки.

— Наверное, это кусочки жгучего красного перца. Возможно, они покажутся вам островатыми на вкус, — добавила Саэко.

Светло-розовые ноготки Саэко, надавив на поверхность сыра, расплющили несколько белых капелек. Уголки глаз у женщины были очень чётко очерчены и как бы немного вдавлены внутрь, у правого глаза рядом с такой ямочкой была бледная родинка. Веки казались набухшими, ещё сильнее, чем когда мы шли под зонтиком, они были слегка красноватыми. Саэко сменила позу. Циновка слегка скрипнула. В руках женщины появилось нечто напоминавшее замороженную рыбью тушку. Это был большой кухонный нож.

— Я разрежу точно пополам?

В её вопросе мне послышалось другое — «Давай разделим мою вину пополам!»

Синеватый нож, не дожидаясь моего ответа, медленно рассек сверху вниз тепловатый воздух между мной и женщиной.

— Этот сорт я пробую в первый раз. А тебе доводилось? — спросила она.

Я пробормотал, что нет, тоже впервые — и тут же кусок сыра, плоский как человеческий язык, оказался разделённым ровно посередине на две части. Теперь на тарелке лежало два маленьких язычка. Сейчас мы будем есть ворованный сыр. Вдвоем проглотим преступление цвета сыра. Но я всё медлил, словно страшась чего-то. При этом я размышлял о том, насколько причудливы связи между явлениями, людьми и предметами. В самом деле: вот лежит разрезанный на две половинки украденный в супермаркете кусок итальянского сыра; по обе стороны от него, разделённые этим самым сыром, сидят укравшая его женщина и я — свидетель преступления. Что дальше? Слишком глубоко задумавшись, я залпом выпил стакан ледяной воды. Раздалось звяканье трущихся друг о друга льдинок.

Женщина тоже пригубила стакан с водой. Снова раздалось звяканье трущихся друг о друга льдинок. Теперь и у меня и у женщины рты были свежими и прохладными.

Саэко вонзила вилку в свою часть белого язычка. Белый язычок повис в воздухе. Настоящий, розовый язык вытянулся ему навстречу и встретился с ложным, белым.

Белое плотно легло на розовое. Розовое вобрало в себя белое и втянуло внутрь.

— Ой! Какой холодный! Но приятно… Я отрастила ещё один язык!.. Ну а ты — что же?.. — с набитым ртом невнятно пробормотала Саэко. Я едва разобрал её.

Когда она говорила, её отяжелевший, двойной язык тяжело двигался вверх-вниз. Он словно манил меня. Я со смешком положил на язык кусочек краденого.

А затем так же невнятно пробормотал:

— Действительно холодит. Но жжет ужасно! Так щиплет.

— Это вкус пеперончино. Он в самом деле острый. Но овечье молоко такое вкусное! Испей овечьего молока! Из овечьих сосков!

— Они пахнут тухлятиной!

— Ничего не поделаешь: такой сорт.

Овечье молоко тает под нашими языками. Вкрапленные в сырную массу красные зернышки жгучего перца раздражают язык; сладковатое овечье молоко смягчает жжение, однако пропитывает рот тухловатым запахом… Вот так мы дурачились с этим сыром, чинно восседая на циновках. Потом Саэко вдруг спросила:

— А ты видел? Видел, что со мной было?

Рот у неё был набит сыром, так что я даже толком не понял, о чём это она. Но всё-таки, с трудом ворочая тяжелым языком, ответил, мол, да, видел, видел. Только не понял, что это было. Та подробность не воспринималась как одно из звеньев связавшей нас цепи. Ну, вода. А что это было?

— Видел, как ты украла сыр. А потом воду. Лужу воды на полу. Откуда она там взялась?

Саэко повторила слово «вода» как-то немного в нос. При этом так сильно наклонила голову вбок, что я испугался, что её длинная шея сейчас переломится.

— Прошу тебя, не говори никому. Про воду. Никому не говори. Мне стыдно.

Во время этой невнятной тирады, тело женщины словно опадало. Сначала она попыталась дотянуться до меня прямо со своего места, но стоявший между нами маленький столик мешал, тогда она встала, обошла столик и приблизилась ко мне. Её губы оказались рядом с моими. Связывающее нас нечто стремительно набрало ускорение. Я всё ещё сидел в чинной позе, а её рот, наполненный теми же запахами и вкусами, что и мой, приблизился вплотную; вследствие этого один запах наложился на другой, а острый овечий сыр, недавно разделённый на две части, теперь снова воссоединился, обретя однородность и растворившись в наших слившихся ртах. В горло стекало тухловатое овечье молоко, неся вместе с собой кусочки кедровых орехов, слегка обдиравшие слизистую.

Саэко тихо склонилась надо мной. Я слегка захлебнулся тёплым овечьим молоком и закашлялся. В такт моим движениям тело Саэко, сидевшей у меня на коленях, задвигалось вверх-вниз, легко-легко, как пуховое одеяло. И у меня, и у неё вокруг губ ещё белели разводы от сыра, мы дожевывали остатки. Сидя на мне верхом, Саэко вдруг выпрямила спину и глубоко вздохнула. Следом за ней вздохнул я. Слегка приподняв и изогнув шею, я увидел в зеркале яркое отражение голой задницы Саэко.

Закрывавшая окно белая кружевная занавеска висела неподвижно, через неё, за сушилкой для белья, можно было смутно рассмотреть серебристо-серое небо. Если встать, даже через занавеску можно, наверное, увидеть, как простирающаяся под небосводом морская гладь блестит бесчисленными серебристыми чешуйками, которые испускают столь яркий свет, что стирается линия горизонта между небом и морем. На противоположной стене, за спиной Саэко, было окно, из него открывался вид на реку Кигосигава и красный горбатый мост. Но её большое ухо мешало обзору.

Я поднял руку и слегка загнул ухо. Над той частью Кигосигавы, что виднелась в оконном проёме, простирался небосвод. Ниже помещались охватывающие мои бедра согнутые голые колени женщины, упиравшиеся в циновку на полу; они держали нависающий надо мной торс Саэко и от натуги сделались ярко-красными. Я стал гладить её колени ладонями, одновременно наблюдая за тем, как меняется цвет её глаз — в зависимости от цвета моря — они становились то карими, то тёмно-синими.

В пояснице появилась непонятная вялость, как бывает после поясных ванн, ощущение какой-то, что ли, бестелесности. Нос уловил запах воды. Тут я, естественно, подумал об окнах, одно из которых было обращено к реке, а другое — к морю. Получалось, что два теплых синих потока — один со стороны реки, а другой — с моря — поднимаются вверх по деревянным панелям стены, сливаясь друге другом, как два рукава, проникают в эту комнату на втором этаже и заполняют её, всё больше и больше. Прохладная вода заливала циновку, просачивалась под меня, постепенно покрывала зад Саэко; когда вода совсем остывала, её сменяла новая, более тёплая; затем, наигравшись с нами, эти потоки возвращались в реку и море. Такие отрывочные картины мелькали в моём сознании.

Для меня это было не вполне приличное ощущение, казалось, я принимаю ванну, постелив в бадью для купания шёлковое одеяло. И всё это происходит в разгар акции по привлечению к сотрудничеству новых клиентов. В это время мой шеф и внештатные сотрудницы, обливаясь горячим потом, обходят дома и пытаются убедить людей подписать соглашения.

Вскоре послышался звук, похожий на лёгкий всплеск воды. Казалось, всякий раз, когда Саэко поднималась и опускалась на мне, между нашими чреслами пробегал ручеёк, журчание его напомнило мне какие-то знакомые звуки. Я закрыл глаза, и мне привиделась такая картина. Эта картина была написана красками двух цветов — зелёного и светло-синего: по огромной бескрайней долине протекает маленькая речушка. Светло-синяя часть потока становится всё шире, отделяется от картины и разбухает у меня на глазах.

Бёдра и колени Саэко крепко сдавливали моё тело. Открыв глаза, я увидел, что женщина смотрит на меня сияющим взглядом. Выражение у неё было точно такое, как во время кражи сыра в магазине. Слегка прикрыв рот, она прошептала:

— Там, внизу, внизу… Бабуля.

Значит внизу, на первом этаже, кто-то был. Я кивнул Саэко в ответ, — и тут вода зажурчала так громко, как будто у меня из ушей вдруг забил мощный фонтан. Одновременно я почувствовал, что мои чресла омывает сильная струя. Однако всё это не повергло меня в состояние шока: во всяком случае, я не оттолкнул и тем более не сбросил женщину с себя. Я чувствовал, что постепенно прибывающая вода в какой-то момент достигнет своего апогея — и иссякнет. К тому же, вода не была холодной: она была такой же теплой, как мое тело. Я не испытывал ни изумления, ни испуга; более того, лёжа на спине, я почувствовал невероятное возбуждение — от всех этих звуков и давления воды. Несколько раз журчание прерывалось, и несколько раз меня омывала теплая и мощная струя; у меня даже в глазах потемнело. Голова пошла кругом. Тепловатая вода заполняла собой весь мир, всё его уголочки.

Когда водный поток ослаб, а затем и вовсе прекратился, кружевная занавеска на обращенном к морю окне заколебалась; я почувствовал на лице лёгкое дуновение ветерка. Остатки воды, которые не полностью впитались в циновки, подтекли мне под спину и остудили кожу, а потом тоже неожиданно исчезли. У меня между ногами всё заледенело и сморщилось.

Лирическое отступление

Вы, читатель, возможно, скажете, что такая дурацкая история вряд ли могла произойти в реальной жизни. Ведь то, что я рассказываю, равносильно тому, как если бы со страниц открытой перед вами книги вдруг забил фонтан воды и залил вам очки.

Мне не остаётся ничего другого, как по возможности невозмутимо написать: бывает и такое, бывает! И ограничиться этим. Должен заметить, что считаю бессмысленным вступать в диспуты на данную тему и убеждать вас в правдивости моих слов.

В мире есть множество вещей и явлений, о которых не говорят. И обратное: то, о чём говорят, не может не существовать в реальной жизни. Разумеется, подобные рассуждения способны вызвать только смертную скуку. Такие расхожие теории столь же ошибочны, как досужие домыслы из дневника какого-нибудь незадачливого искателя приключений, бросившего всё на полпути. У меня нет желания опираться на подобные теории.

Здесь считаю необходимым сделать следующую оговорку. Да, в мире в самом деле реально существует великое множество вещей и явлений, о которых не говорят; однако же и не всё, о чём говорят, непременно существует в действительности. Другими словами, в реальном мире зачастую доминируют не факты, а ложь. Но ложь есть ложь, а факты есть факты.

Иногда бывает так, что правду принимают за ложь, а наглую ложь — за правду, настолько сложно провести между ними грань. Возьмём наш случай: всё, о чём я рассказал вам, читатель, — правда; и воистину нелегко рассказывать о реальных событиях, похожих на вымысел. Действительно нелегко. А мой рассказ настолько похож на ложь, что так и хочется крикнуть: «Это не ложь! Верьте мне!» В итоге вы всё-таки не поверите. А раз так, то видно, было бы лучше хранить истину в глубине души.

Следовательно, в ответ на всё возражения, на упреки в неправдоподобности описанного выше мне не остается ничего другого, как собраться с духом и продолжить рассказ — вроде бы для самого себя. Вполголоса.

Такое бывает. Такое…

Продолжу, однако, повествование.

Табличка с предсказанием судеб

Женщина, опустив голову, чистила грейпфрут. Я украдкой посмотрел на неё. Вопреки моим ожиданием лицо у неё было ясное и сияющее:

— Удивлен? Прошу, ничего никому не рассказывай. Никому!

Я уже говорил, люди в такое вряд ли поверят. Я ничего не ответил, только неопределенно покачал головой. Украденный сыр мы ели вместе. Так что я попытался свернуть разговор в другое русло и кардинально поменял тему:

— А что, внизу какая-то бабка живет?

Воду исторгла женщина, но увлекся игрой и потерял голову тоже я. От этих мыслей мне стало стыдно. Положив мне в рот дольку грейпфрута, Саэко сказала:

— Да, моя родная бабушка. Она очень известный мастер по изготовлению японских сладостей. Правда, это было давно. Но она и сейчас работает, на дому. Для синтоистского храма Кигосигава делает таблички с предсказанием судеб. День за днем водит кистью по бумаге, предсказывая кому удачу, а кому невезение. А я отвожу эти таблички в храм.

В соответствии с вдохновением, что снисходит на неё в данный момент, она пишет, что ждет человека из области «пожелание», «болезнь», «связь судьбы», «сделка», «направление», «переезд», а иногда даже дополняет предсказание мистическими танка.

Саэко положила мне в рот ещё одну жёлтую дольку грейпфрута. Грейпфрут был ужасно кислым.

— Я не выдумываю, бабуля и в самом деле пишет таблички с предсказанием судеб! Она ужасно старается. Правда, то, что таблички ей заказывает храм — это всего лишь плод её воображения. У неё совсем с головой плохо, старенькая она… Я эти таблички пускаю по реке, пусть себе плывут. И вот что странно — слабоумная, а предсказывает точно. Раз в месяц она пишет предсказание специально для меня. И знаешь, её слова всегда сбываются!

Много месяцев мне выпадало «несчастье», а в последнее время — «удача».

Тут женщина неожиданно рассмеялась. Краснота и припухлость сошли с век, и лицо у неё сделалось беззаботным и удивительно красивым. Она негромко проговорила:

— Я боюсь, что вся эта вода протекла вниз, в её комнату.

По моему горлу стекал кислый сок грейпфрута.

— Просочившись сквозь щели в полу, она стекла в темноте по балкам между этажами, проступила на потолке и расплылась на нём, как странная чёрная карта, а потом стала капать на белоснежный бабулин пучок, или на руку, держащую кисть… — озабоченно рассуждала Саэко.

Тут меня опять одолели фантазии на тему связи окружающих меня людей, предметов, явлений и меня самого: сыр, женщина, кража — серьги — я — мост — река — зонтик от солнца, женщина, я — горбатый мост — сыр, секс — вода — бабуля… Что дальше? Что, что дальше, спрашивал я себя.

— Если вода просочилась вниз, бабуля наверняка рассердилась.

Вода, омыв наши задницы, просочилась сквозь циновки и капает с потолка на старушку, которая сидит, подняв голову, и смотрит на потолок. Капли подобны мелкой гальке на берегу реки… А что последует за этим, какая тут связь с предшествующим?

— Правда, такое случилось впервые; к тому же бабушка совсем ничего не соображает. Может, она и внимания не обратила, — заключила Саэко.

Цепь событий в моей голове прервалась. Но что-то смущало меня.

— Впервые?

— Да, такой ужас случился впервые — именно когда пришёл ты.

У меня было как-то неспокойно на душе: не то меня упрекали, не то хвалили. Неужели это я дал толчок событиям? Если так, то выходит, что я — ключевое звено в цепи происшедшего. Это важный момент. Я всерьез разволновался и решительно потребовал разъяснений:

— Но ведь вода вылилась из тебя и тогда, в супермаркете, когда ты стащила сыр. Там была лужа, определенно! Вода была такая же, как сегодня?!

— Мне ужасно стыдно… Да, вода такая же. Но ничего подобного раньше со мной не случалось. Это произошло потому, что я была с тобой. Сколько воды!..

Это звучало довольно лживо, однако не вызвало у меня неприязни. Я сидел с важным видом, скрестив ноги. Загадок оставалось ещё немало:

— Почему ты украла сыр?

Саэко хранила молчание.

— Почему? Пожалуйста, объясни!

— Да потому, что во мне скопилась вода!

— Выходит, что когда в тебе скапливается вода, ты совершаешь кражу.

— Да, я совершила ужасный поступок. Красть недопустимо. Когда я думаю о том, что совершаю постыдный поступок, из меня выходит вода. Мне так стыдно…

— Меня интересует не следствие, а причина. Причина того, что побуждает тебя воровать!

— Вот я и говорю, во мне скапливается вода! Я больна. Очень тяжело больна.

Она явно хотела объяснить, что её болезнь — это не стремление воровать, просто вода, которая скапливаясь в ней, приносит ужасные мучения. Внутри неё застаивается вода. Стремясь избавиться от воды во что бы то ни стало, она совершает дурные поступки. Иными словами, у неё возникает желание совершить действие, вызывающее чувство стыда. Можно сказать, что желание избавиться от воды, а значит, и желание совершить постыдное — древо с двумя различной природы корнями, однако эти два корня слишком тесно переплелись. В результате корень стремления исторгнуть из организма воду основательно разросся и потянул за собой корень желания совершать дурные поступки. Рука женщины совершенно бессознательно, как извивающаяся лиана, потянулась к куску сыра и взяла его, после чего пришло осознание постыдности этого действия, и хлынула вода. Вероятно, внутренняя логика происшедшего была именно таковой.

Выстраивая подобную схему, я сам понимал всю её абсурдность. Ведь оставалась неразъясненной первопричина — почему, собственно, в ней скапливается вода?

Однако в тот момент меня больше заботили не причины, а результаты. Они-то и приводили меня в восторг, и мне хотелось ещё разок испытать на себе их воздействие — независимо от причины. Полагаю, что в подобной ситуации большинство людей сталкиваются с таким же выбором. Если результат для кого-то хорош, то выяснение причин можно отложить на потом. Ведь можно потерять столь желанное следствие.

Однако в любом случае воровство недопустимо. Я объяснил это Саэко: воровать нехорошо! Тебе ещё повезло, что заметил только я. У касс супермаркета дежурит некая Сумирэ Кавасима, чья обязанность — следить за магазинными воришками и предотвращать кражи. Она следит как раз вот за такими домохозяйками, которые загребают ногами, выворачивая носки внутрь. Она исходит из посылки, что женщины этого типа — сплошь магазинные воры.

Поглощая грейпфрут, Саэко внимательно слушала меня. Её посвежевшее лицо было невероятно красивым. Кусочек грейпфрута как раз проходил через тонкое белое горло. Сквозь тонкую кожу слегка проступала движущаяся долька:

— Я больше никогда не буду! Я и тогда не собиралась воровать. Больше это не повторится. Теперь я постараюсь обходиться без воровства. Если рядом будешь ты, то тогда…

— Что тогда?

— Тогда из меня будет выливаться вода и…

В ответ я, разумеется, тут же несколько раз кивнул. Вышло так, что как-то невольно я дал смутное обещание обнимать Саэко и тем самым способствовать исторжению воды.

— Я вся переполняюсь водой, до самого горла!

Она смотрела на меня глазами больной лошади, было ясно, что она не уверена, действительно ли я смогу помочь ей. Я сказал, что постараюсь. Прижав указательный палец к своей длинной шее, почти к подбородку, Саэко повторила:

— Правда, вода доходит прямо досюда!..

Вечер

Я вышел из дома Саэко. Вышел, заключив с ней не договор страхования, а договор об изгнании воды из её тела. Бабуля так и не появилась. Выйдя за изгородь, сплошь увитую с одной стороны текомой, я направился в сторону моста Ённохаси.

При подходе к нему мне неожиданно вспомнился оборотень абуратори, который, как говорили в моей родной деревне в Тохоку, появлялся в наших краях с наступлением сумерек. Никто этого оборотня никогда не видел и толком не мог ничего о нём рассказать. Говорили только, что если кто-либо из детей допоздна заиграется на улице, то откуда ни возьмись появляется этот абуратори и высасывает жир из тела. Хотя ничего подобного ни разу ни с кем не случалось, в моей памяти до сих пор жил образ этого самого абуратори со свисающей со спины какой-то чёрной хламидой. Мне показалось, будто оборотень из моего детства сейчас парит над водной гладью Кигосигавы, подобно рыбе-скату. Вечер был ужасно душный, воздух вязкий.

Но вдруг всё переменилось. Мне почудилось, будто горбатый мост, разорвав своей аркой вечерний сумрак, возник перед глазами алой глубокой раной. Под мостом, примерно там, где скопилась солоноватая вода, течение приобрело цвет тёмно-синего неба и бурлило, словно здесь был сильный водоворот. Я оглянулся на дом Саэко. Сотни жёлто-красных цветков текомы, покрывавшей изгородь у её дома, затрепетали у меня в глазах, как разбросанные краски для рисования. Когда я входил днём в дом, я даже не обратил на них внимания. Растения густо обвивали не только изгородь, но и стенные панели дома.

Стук ботинок, звонко стучавших при подъёме на горбатый мост по пути в жилище Саэко, теперь был каким-то неприятным — коротким и глухим — и практически не достигал поверхности воды. Остановившись на верху горбатого моста, я бросил взгляд на тёмную реку. У меня даже слегка перехватило дыхание от вида вспучившейся воды, которая кидалась на устои моста, будто бросая им вызов. Я посмотрел на дом Саэко. Мне показалось, что она смотрит на меня из окна второго этажа. Из-под моста слышалось бормотание: меня переполняет вода, всю, всю.

Будто плывя по тепловатой воде, я брел обратно по набережной. Сейчас матовые окна акушерско-гинекологической клиники Кикусима были желтыми. Они казались языками пламени. В глубине помещения, освещенного жёлтым цветом, торопливо и беспорядочно перемещались какие-то тонкие длинные тени. Пройдя дальше, я увидел безучастную тень склонившейся над водой ивы; тут мне вспомнилось, что поблизости должен быть фехтовальный зал. Слева потянуло густым запахом воды. Этот запах наложился на запах воды из тела Саэко, — и тут в листве ивы слабым синим цветом блеснуло нечто, похожее на нож; мне показалось, что на фоне этого блеска что-то беззвучно треснуло, и я невольно отступил. Острие воображаемого ножа больно впилось мне в спину, и я почти побежал.

В зоомагазине, куда Саэко заходила днём, света не было, входную дверь закрывала металлическая решётка. Влажный звериный запах сейчас ощущался острее, чем днём; в темноте слышались слабые звуки быстрых хаотических перемещений внутри клеток. Кто-то с шуршанием ползал, кто-то что-то грыз. Среди этих звуков удалось различить шум крыльев. Как будто кто-то пытался взлететь. Вероятно, это были задрапированные чёрными мантиями две летучие мыши.

Река, вдоль которой я, шёл, была окутана тьмой. Было слышно, как плещется, прибывая и переливаясь через край, невидимая вода.

В парикмахерской ещё горел свет. Рекламный знак заведения вращался значительно быстрее, чем днём. Настолько быстро, что красные, белые и синие полосы сливались в единое целое. Несколько мужчин и женщин в белых халатах с бритвами в руках сгрудились вокруг кресла. У всех были ужасно сосредоточенные лица. Один из парикмахеров склонился над креслом. Клиент был светловолос. У него не было ног. Это был манекен с «кожей» неприятного красного цвета.

Перед магазином по продаже велосипедов я прошёл мимо полной женщины. Тень попыталась нырнуть в темноту. Мне показалось, что её глаза злобно блеснули. Я похолодел от мысли, что это Сумирэ Кавасима, и, не оглядываясь, быстро прошел мимо. Возле магазина пластмассовых игрушек мне встретился человек, похожий на заведующего филиалом компании Судзуки, и я тут же отвел глаза в сторону. У тени была опущена голова.

В зеленной лавке у моста Итинохаси свет был погашен; несмотря на жару, на втором этаже, где, похоже, были жилые комнаты, ставни были закрыты. Из-под моста доносились какие-то звуки, словно кто-то мешал и взбивал водную массу. Из воды высунулся золотой карп, который плыл с открытым ртом, будто пытался заглотнуть побольше окружавшей меня ночной тьмы. Набережную осыпали пахнущие тиной брызги. Похоже, чёрные фонтанчики подняли не рыбы. Наверное это негры, которых мы видели днём, прячутся за сваями, стоят по пояс в воде и баламутят воду своими чёрными ручищами, стараясь поймать золотого карпа. А бдительный хозяин зеленной лавки через щёлки в ставнях комнаты на втором этаже подозрительно следит за парнями, сотрясающими ночную тьму…

Я подошёл к автобусной остановке перед зеленной лавкой. Да, сегодня пришлось проделать длинный путь. Было такое ощущение, что в этот день я проплыл по реке памяти от истоков до устья и обратно. Я чувствовал ужасную усталость.

Диаграммы

Каждое утро я вместе со своими коллегами, стоя у прикреплённой к стене столбиковой диаграммы, пел гимн компании, прослушивал по радио бодрое выступление начальника штаба, отвечающего за проведению акции по вербовке (штаб являлся специально созданным подразделением в рамках первого производственного департамента головной конторы) и громко повторял пять основополагающих правил нашей трудовой деятельности. Вы, возможно, хмурите брови, но должен заметить, что летним утром совсем неплохо петь хором какую-нибудь песню, притом, неважно, что это — гимн фирмы или «Дом, милый дом». В бодрой обстановке люди тоже взбадриваются.

В 8 часов 55 минут мы заканчивали приготовления к началу ритуала. В 8 часов 59 минут заведующий отделением Судзуки включал радиолинию, соединяющую главный офис со ста пятьюдесятью филиалами и отделениями по всей стране. Звучал сигнал «9 часов утра». Полный воодушевления мужской голос призывал: «Исполняем хором гимн нашей страховой компании!..»; сразу после этого из динамика начинало литься музыкальное вступление, после чего, глядя на диаграмму, запевали мы:

— Освоение богатых рынков! Идти вместе с народом к счастью!

Здесь следовал проигрыш, а потом продолжалось:

— Через многие поколения, через многие поколения процветать будет наша компания!

Слова гимна написал известный литератор, музыку — знаменитый на всю страну композитор. При этом он весьма напоминал гимн какой-нибудь рядовой средней школы; музыка была героическая, однако было в ней что-то напыщенное и в то же время несколько мрачноватое и немного грустное. Несмотря на это, исполняя наш гимн, я, сам себе удивляясь, неизменно испытывал чувство сопричастности, как некогда в детстве, когда мы ранним утром исполняли гимн родной школы перед началом состязания в отборочных соревнованиях на первенство средних школ по бейсболу.

С наибольшим воодушевлением — их голоса, казалось, со звоном отражались от стен — пели тётушки — наши внештатные сотрудницы, на чьих лицах был наложен толстенный слой защитного крема от солнца. Их голоса звучали с удивительной внутренней силой. Складывалось впечатление, что при словах о «приумножении богатства» некоторые едва не рыдали от умиления. Я и сам растрогался и подтянулся. Представив, что в этот самый момент почти десятитысячная армия мужчин и женщин по всей стране, устремив взоры на ту же диаграмму, поет ту же песню, даже я был готов пустить слезу.

Мобилизующее выступление руководителя штаба по проведению акции всегда заканчивалось словами: «До славной 75-й годовщины создания нашей страховой компании осталось… дней. Мобилизуем всё силы на достойную встречу юбилейной даты!..» Его голос доносился из-за диаграммы с надписью: «Данные о ходе выполнения акции». Казалось, голос принадлежит не человеку, а диаграмме. Мы, не отрываясь, неприязненно смотрели на диаграмму с нашими фамилиями, словно бы от наших взглядов столбики результатов росли всё выше и выше…

Когда я сидел в доме Саэко и ел с ней ворованный сыр, до годовщины образования нашей фирмы оставалось пятьдесят два дня. К тому времени я не смог заключить ни одного контракта и потому моя фамилия находилась в самом низу списка. Заведующий отделением стремился всячески подбодрить меня: «Эта работа поручена тебе для практики. Не надо особенно перенапрягаться! Хватит того, что ты просто посмотришь на лица потенциальных клиентов…» Но я всё-таки переживал.

Оставалось пятьдесят дней. Я по-прежнему шел в самом низу списка. Сорок девять дней. Тётушки буквально землю рыли. Низина превращалась в ущелье. Я оказался на самом дне. Я бродил и бродил под летним небом, похожим на большую раскалённую стальную плиту. Но у меня так и ничего и не получалось.

Сорок восьмой день также закончился безрезультатно. Вернувшись домой, я услышал телефонный звонок. Это была Саэко. У неё был какой-то нечёткий голос, словно что-то застряло в горле:

— Опять вода накопилась…

За этими словами звучала мольба о том, чтобы я пришёл к ней прямо сейчас. Значит, вода поднялась до верха, по длинной шее Саэко, почти до подбородка. Стоит ей пошевелиться, как вода хлынет в её аппарат, и начнёт сочиться из моей телефонной трубки. Я не забыл о своём обещании, но был так занят, что с тех пор ещё ни разу не побывал у неё. Я опрометью выскочил из дома. Это означало, что началась моя собственная акция.

Аквариум

— Видел у меня текому? Я её не подстригала на зиму, и теперь она ужасно разрослась. Обвила и изгородь, и дом. Я не очень люблю её цветы.

— В темноте не рассмотрел. Так торопился…

— Давай я расскажу, что написала мне бабуля в табличке-предсказании судьбы… Впрочем, это даже не табличка, а гадание на меня.

— Ну и что там написано?

— …На спокойной морской равнине поднимается ветер; лодка в опасности; белые барашки в открытом море.

— Похоже, к несчастью.

— Нет, это означает, что в конечном итоге меня ждёт удача… «Пропажа» найдется нескоро. Переезд сейчас неблагоприятен. «Недуг» должен скоро пройти. Тот, кого ты ждешь, всё-таки придет, хотя есть помехи на его пути. Так что в итоге удача. Ты ведь пришёл, верно? Так исполни мое пожелание, пожалуйста!

— А что там было написано про «исполнение желаний»?

— Было написано, что в конце концов исполнятся.

На этом наш диалог закончился — перед вторым (после поедания сыра) изгнанием воды из тела Саэко. Это была просто короткая прелюдия. Сыр был съеден, поэтому перед началом нашей второй общей акции нам не оставалось ничего другого, как немного поговорить. Футон уже был расстелен. На простыне лежала большая виниловая пленка, на ней — два банных полотенца. По лицу женщины было видно, что больше ждать она уже не в силах. Погасив свет, она застонала:

— Помоги исполнению моего желания!

Саэко оседлала меня. В углублении между длинной шеей Саэко и ключицей появилась синеватая тень. Мне показалось, что в этом углублении скопилась вода. Уши Саэко, подобно светофору, меняли белый цвет на красный и обратно. Чувствовалось, что она ужасно напряжена. Когда я погладил её по ушам, чтобы прервать их красно-белое мелькание, из её тела впервые в тот вечер вылилось немного тепловатой воды. У меня невольно вырвалось: «Супер! Как быстро!» Тяжело дыша надо мной, женщина отреагировала небрежным смешком и вновь исторгла воду. Невнятно пробормотав: «“Супер”? Такой лексики я от тебя не ожидала!», она вновь содрогнулась всем телом, и вода побежала безостановочным ручейком. Мою промежность будто нежно протирали мягким теплым бархатом. Это была вода из человеческого тела.

Вода из человеческого тела. Возможно, она согревается током крови.

Я что-то читал об этом. Типа того, что если два тела тесно соприкасаются друг с другом, то можно не заметить, что партнер истекает кровью, даже если его кровь залила тебя чуть ли не до самого горла. Потому что температура тела у людей одинаковая. То же самое происходило и с водой Саэко. Поскольку температура тел у нас одинаковая, то изливавшаяся из её тела вода — даже в больших объёмах — ощущалась настолько слабо, что, собственно говоря, это даже трудно было назвать «ощущением». Если не сосредоточиваться на этом, то можно даже и не заметить. Просто легкое, неосязаемое давление. Совсем слабое. Давление без ощущения. Или образно говоря, ощущение без давления? Поэтому, когда я рассказываю о своих ощущениях, мне приходится полагаться на силу собствен но го воображения. Но так было только до тех пор, пока вода не остывала.

Возможно, это связано с качеством и составом воды. Такая мысль пришла мне в голову во время соития с Саэко. Вряд ли у меня возникнут такие же ощущения, если облить меня, например, водой «Эвиан» или «Вкусной водой с горы Рокко», даже если нагреть их до температуры тела Саэко. Нет, я бы сразу ощутил подлог и понял бы, что это — «Эвиан». А уж вода из крана — ну этот номер не прошел бы совсем. Водопроводная вода слишком жёсткая. Какую бы Саэко ни пила воду, тепловатая жидкость из её тела была совершенно иной. Чтобы обычная вода стала такой же, её необходимо очистить, отфильтровать, удалить из неё всё ненужные примеси. Словом, прогнать через тело Саэко. Вот к какому выводу я пришёл.

Похоже, вода текла всё сильней и сильней. Мои яички набухли, как выращиваемые в воде клубни лилии. Ощущение становилось просто потрясающим. А поток из чресел Саэко всё возрастал. Вот вам и бабушкино гадание: лодка в опасности; белые барашки в открытом море. Я вспомнил о «предсказании» и рассмеялся. При этом нижняя часть тела пришла в движение. Яички омыло водой. Воды стало ещё больше. Вода, которую уже не могли впитать два промокших банных полотенца, протекла под спину; потом меня стали обмывать всё новые и новые струи воды, непонятно откуда бравшейся. Казалось, что под напором воды яички приобрели эллипсовидную форму; меня можно было уподобить несчастному осьминогу, влекомому бурным водным потоком.

Изливавшаяся из Саэко вода стала издавать звуки. Всю комнату заполнил тяжёлый запах тепловатой воды. Атмосфера была как в затонувшей подводной лодке, в которую попала торпеда. Субмарина в опасности! Окно, обращенное к реке, запотело. Казалось, будто на дне полутёмного аквариума спариваются две рыбины. Словно прорвало цистерну и из неё на пол вытекает вода. Такой вот аквариум. Звуки не умолкали. Сейчас цистерна с водой лопнет и развалится! И тогда меня, как увлекаемую бурным потоком рыбку, смоет водой и через окно унесёт в Кигосигаву. Саэко подняла голову на длинной шее. Это было похоже не перископ. И без того длинная её шея вытянулась просто до невероятной длины, совершенно вертикально. И тут послышался такой шум воды, будто вдруг открыли на полную мощность водопроводный кран. Тело женщины извергло из себя воду с такой силой, что казалось, меня просто смоет. Казалось, что водоворот подхватил меня и понёс вверх тормашками. Омытые водой, мои клубни лилии словно взорвались.

Водная интоксикация

Теперь я расслабленно болтался в воде. У меня было легко на душе: словно морской бобр беззаботно резвился в родной стихии. Из тела Саэко понемногу выливались остатки воды. Издаваемые звуки были подобны мелодии, исполняемой на фортепиано в верхнем регистре, при этом звуки эти словно доносились с ветром очень издалека, с расстояния в десяток километров. Потом мелодия как-то постепенно замедлилась. Звуки стали слабеть и затихать.

— Вода иссякла?.. — хрипловато спросила женщина.

Её тонкая шея, казалось, стала ещё тоньше. Мочки ушей стали совсем прозрачными.

— А ты обращалась к врачам по этому поводу? — в свою очередь поинтересовался я.

— Обращалась. Первый раз я пошла к нашему районному врачу. Очень порядочный дедушка, серьезный такой.

— Ну и что он сказал?

— Да ерунду какую-то. Что это вроде «водной интоксикации».

— А что это такое?

— Болезнь, которая возникает от избытка воды в организме. Вследствие этого появляются головокружения и психические расстройства. Причиной может быть адренокортикальная недостаточность или снижение выработки антидиуретического гормона. В общем нарушение функции передней доли гипофиза. В результате организм начинает беспорядочно вырабатывать воду. Врач сказал: бывает, что за один день организм может накопить около семи литров жидкости.

Я бы не сказал, что после её слов у меня всё в груди оборвалось. Объяснения Саэко звучали как стихи из книги о воде, прочитанные драматическим тоном; я как бы взвешивал слово за словом, помещал их вместе с лекарственными препаратами в лабораторную тубу и пытался понять, в чём же, собственно, драматизм ситуации. В памяти запечатлелось только название — водная интоксикация.

— Я ничего толком не поняла, и поэтому решила перепроверить диагноз, поставленный районным врачом, у молодого доктора из городской кооперативной клиники, — продолжала Саэко.

— Ну и?..

— Он фыркнул и сказал, что дело тут не в передней доле гипофиза, а в задней доле, в секреции гормона из задней доли гипофиза. Словом, не согласился с предыдущим диагнозом, посмеялся над старичком-доктором и заодно надо мной. Мне стало почему-то немного обидно за нашего старенького доктора.

Мне тоже стало жаль старенького доктора.

Тогда я спросил о самом существенном:

— А какое он прописал лечение?

— Сказал, чтобы я пользовалась каким-то уксуснокислым десмопрессином или чем-то в этом роде…. Ох, как было тяжко! К пузырьку прилагаются две трубочки, одну из них надо засунуть в нос, а другую — вставить в рот; лекарство впрыскивается в нос. Но я старалась делать всё по инструкции, поскольку решила для себя, что ради выздоровления пойду на любые пытки.

Я не мог представить себе какие-то стеклянные трубки на красивом лице Саэко:

— М-да… Ну, а результат?

— На результат нечего было рассчитывать изначально. Однажды я вдруг поняла, что неправы оба врача — и наш дедушка, и тот молодой, самодовольный. Это…

Лицо женщины помрачнело, как море перед заходом солнца, при этом её голос, казалось, вот-вот прервётся. Белая длинная шея дрожала. За окном, вероятно где-то далеко, в верхнем течении Кигосигавы, раздавались слабые прерывистые звуки сирены. Я вдруг осознал, как настрадалась Саэко из-за этой самой воды. Глубоко вздохнув, с ноткой отчаяния она продолжала:

— Это… Это… Эту выливающуюся из меня воду, от которой мне так хочется вылечиться, эти врачи приняли за мочу. В их ошибке я сама немножко виновата, я хорошо и подробно им не объяснила, потому что мне было до смерти стыдно!

Это была так называемая «любовная жидкость», поэтому-то Саэко и не решалась признаться. За раз из неё изливается два литра воды. Отсюда и возник ошибочный диагноз, после чего ей прописали лекарство, принимаемое при диабетическом расстройстве мочеиспускания.

Ужасная ошибка. Это всё равно, что перепутать околоплодную жидкость и царскую водку. Я хранил молчание, но в душе у меня всё кипело, словно ошибочный диагноз поставили мне самому. Я даже сам не понимал, почему так возмущаюсь и негодую, однако я приравнивал ошибочный диагноз к ложному обвинению. От возмущения я даже забыл, что сам оценивал любовную жидкость из тела Саэко выше, чем мочу. А ведь в моче, понятно, нет ничего дурного.

Саэко продолжала повествование.

…Постепенно она оправилась от первого шока и попыталась поподробнее объяснить врачам суть своего недомогания. Однако, похоже, никто ей так и не поверил; исключением явилась только бабушка, которой Саэко рассказала обо всём ещё когда с головой у той было в порядке. Один врач даже сказал, что такого просто не может быть, ни в практике, ни в теории. Выслушав Саэко, он заметил, что подобное столь же невероятно, как, например, полет в небе стада африканских слонов.

Саэко рассказала, как бы вскользь, о своей беде нескольким приятельницам — вроде бы как дело было не с ней, а с другой женщиной. «Конечно же это моча! — воскликнули те. — Раз жидкости так много… У нас тоже, случается, подтекает, но это капли…»

Причём, женщины ещё категоричней в суждениях, чем мужчины. Что особенно прискорбно, заключила Саэко.

Печаль Саэко сродни печали диковинной птицы, которой нет ни в одном справочнике мира, ни в одном орнитологическом словаре. Размышляя об этом, я продолжал нежно поглаживать уши женщины, холодные-прехолодные. В самом деле, это лишь одна из множества печалей, которых мир ещё не ведает и которым ещё не дано названия!

— Выходит, мне оставалось лечиться самой. Я твёрдо решила не воровать. Ведь воровство — это постыдно. Тогда я всё хорошенько обдумала и поняла, что следует отказаться от жидкости. Вот что я придумала.

Она решила максимально ограничить употребление жидкости. Отказаться даже от любимого зелёного чая и от кофе. Уже через несколько дней Саэко страшно похудела; у неё появились головокружения.

— Я решила умереть. Ведь если не пить совсем — умрешь. Умереть как рыба без воды. Стать сушеной сардинкой. Я действительно верила, что умру.

Однако Саэко не смогла себя уморить. Поскольку ей приходилось выходить из дому за продуктами для бабули, дело кончилось тем, что однажды она потеряла сознание по дороге, и её доставили в больницу с диагнозом «гипертоническая дегидратация». На неделю её положили под капельницу. Так она потеряла шанс покончить с собой путем отказа от жидкости. Но, даже ограничивая себя в питье, она всё-таки чувствовала, что в теле понемногу накапливается вода. Это ощущение толкало её на кражи. И вода из неё действительно вытекала, хотя и в небольших количествах.

Саэко открыла шкаф и вытащила из него коричневый саквояж. Медленно расстегнула застежку:

— Вот свидетельства моего позора. Вот, вот они.

С этими словами она принялась выкладывать из саквояжа вещи прямо на мокрую циновку. Одну за другой.

Пять зубных щёток. Три тюбика разной зубной пасты. По две больших и по две маленьких ложки из нержавеющей стали — всего четыре. Две небольших бутылочки с соусом «Табаско». Один маленький деревянный пестик. Две стоиеновые зажигалки. Два карманных путеводителя— по Франции и по Индии. Многочисленные книги, в том числе романы Джеймса Паттерсона и Кена Гримвуда. Два флакона духов японского производства. Одно дешёвое колечко. Один нож для фруктов. Один одноразовый фотоаппарат. Одна пачка таблеток от простуды. Одни цифровые часы… И много-много других предметов самого разного назначения, в том числе пачка мундштуков для бросающих курить, ватные палочки «Johnson’s», щипчики для ногтей, брелок для ключей, расчёска, питательный бисквит, ухочистка… Всё эти вещи Саэко методично вытаскивала из сумки и раскладывала на циновке, как разорившийся галантерейщик. Вещей было так много, что на полу почти не осталось места, куда можно было ступить. Я отошёл к окну.

Я попытался остановить её: мол, всё, хватит. Тогда Саэко, почти распластавшаяся на циновках, наконец подняла голову. В её глазах блестели слезы. Хотя совсем недавно из тела Саэко вытекло очень много жидкости, слезы у неё всё-таки оставались. Она приложила палец к самому подбородку:

— Вода дошла прямо досюда, она уже переполняла меня; и тогда, не в силах больше терпеть, я стала красть… А вот что касается сыра, то мы с тобой его съели, и поэтому его уже нет. При каждой краже я раз за разом выпускала из себя понемногу воды, это было очень мучительно… До тех пор, пока я не встретила тебя.

Выходило так: перед тем, как я увидел ту самую лужу у касс супермаркета, было множество других таких же луж, образованных подобным образом.

Я тяжело вздохнул. Вздох получился такой тяжёлый и глубокий, что я и сам удивился. Это не было вздохом разочарования или равнодушия: в нём было восхищение и сочувствие. А что ещё могло стоять за этим? Этому вздоху предшествовало удивительное переплетение целого ряда связей и обстоятельств, которые, собственно, и привели меня к данной ситуации.

В голове всплывали и исчезали сценки, словно обведенные кружочком реплики на страницах комиксов. Пейзаж менялся, но, тем не менее, в нём непременно присутствовала одна светящаяся деталь неопределенной формы. Лужа. Множество, неисчислимое множество разных луж. Лужа перед входом в табачную лавку. Лужа перед окошком газетного киоска. Лужа, матово поблескивавшая в тени магазина скобяных товаров. Лужа, в которую кто-то вляпался ботинком на полу книжного магазина. Лужа, испарявшаяся под карнизом магазина игрушек… Эти бесчисленные лужицы, происхождение и содержимое которых никто не смог бы определить, радужным калейдоскопом мелькали в моем мозгу.

Такая лужица, хоть бы одна, возможно, найдется среди бесчисленных и ненужных образов, что хранятся в моей голове, подумалось мне… Нет, это не может быть единичным явлением!

Ведь такое, вероятно, бывает и с вами. Возьмём, к примеру, многократно попадавшийся на глаза и уже поднадоевший, но всё-таки милый вашему сердцу вид. Например, лужа на обочине безлюдной дороги, по которой вы торопитесь из школы домой. Ускользающие пейзажи, ненадёжная, подводящая человека память… Лишь в немногих лужицах есть некая глубинная печаль, о которой говорила Саэко; они являют очень малую часть всех бессмысленных, обречённых на безмолвное испарение заурядных луж, являющих неисчислимое множество синих точек, разбросанных по всему Земному шару. И мы невольно, бездумно смотрим именно на них….Эта мысль так поразила меня, что по телу невольно пробежала дрожь.

Между тем Саэко всё говорила и говорила. В её голосе звучали слёзы:

— Однажды я решила открыться бабушке. Рассказала и о воде, и о кражах. Это ещё тогда, когда у неё в голове было ясно, и она учила меня готовить японские сладости…

Слушая меня, она беззвучно плакала. Когда я закончила рассказ, бабуля обняла меня и сказала: «Саэко! С воровством надо бороться! Надо, чтобы вода выходила из твоего тела в объятиях мужчины. Ты должна найти хорошего человека, чтобы с его помощью с удовольствием избавляться от накопившейся в твоем теле воды, когда тебе это понадобится». Но для меня это было не так просто. Я всё продолжала воровать. А потом у касс супермаркета я встретилась с тобой. Когда ты подобрал серьгу, и я увидела твои глаза, то сразу подумала: «Вот он, твой мужчина!» Я долго колебалась, не решаясь позвонить по телефону, напечатанному на визитной карточке. А потом увидела тебя у моста Итинохаси. С того дня, когда мы вместе ели сыр и ты впервые помог мне избавиться от воды, я только один раз совершила кражу!

Эту фразу Саэко произнесла с гордостью, а затем, придвинувшись, прошептала:

— Это благодаря тебе!

Тут я почувствовал во всём теле подъем сил, мощный, как прилив в море.

А Саэко многозначительно добавила:

— Ты — ключ. Ключ, который выпускает из меня воду.

Кукла «дарума»

Недавно из головного офиса, из штаба по проведению акции, в наше отделение прислали одноглазую куклу «дарума»[1], второй глаз которой «открывают» в случае достижения поставленной цели. Таким образом штаб отметил успехи нашего отделения в реализации намеченного плана: общая сумма контрактов, заключённых членами нашего коллектива, уже почти достигла половины спущенной нам разнарядки. Я оставался единственным сотрудником компании, не сумевшим найти ни одного нового клиента. Ведь я отдавал всё силы на осуществление совсем другой акции — на изгнание воды из тела Саэко. Поскольку реализация фирменной акции шла успешно, заведующий отделением Судзуки был в приподнятом настроении. Он, конечно же, совсем не переживал из-за неудач нового сотрудника.

Рядом с диаграммой поставили фигурку «дарума». До годовщины образования фирмы оставалось сорок дней. Повернувшись лицом к кукле и диаграмме, я вместе с тётками-внештатницами каждое утро пел гимн нашей компании, клянясь сделать всё для победы. Меня переполняла энергия. Покинув офис, я заходил в два-три дома в Восточном районе, а потом пешком брел по набережной от Итинохаси, переходил реку по красному горбатому мосту и приходил в дом Саэко для поставленной цели. Это были неплохие дни. Во мне вызревало чувство ответственности, словно я стал смотрителем водохранилища.

Фейерверк

Наступил день праздничного фейерверка, устраиваемого администрацией города S. Было новолуние, начинался прилив. Уровень воды в реке Кигосигава постепенно повышался; я прошелся по набережной и в очередной раз преодолел горбатый мост.

Саэко, одетая в банный халат с узором из больших цветов колокольчика, сообщила, хотя я ни о чём не спрашивал:

— Бабуля пошла на море, полюбоваться фейерверком.

Она взяла меня за руки и потащила на помост для сушки белья. Фейерверк запускали с многочисленных рыбацких судёнышек, вышедших в открытое море.

Деревянный помост для сушки белья заскрипел. Крыша соседнего дома мешала обзору, и морского берега отсюда не было видно. Однако крыша отражала огни фонарей на лодках, а сверху нависало низкое чёрное небо. Оставив меня, Саэко спустилась вниз. Пока её не было, загрохотали первые залпы фейерверка. Вскоре Саэко вернулась с подносом в руках, на подносе стояло несколько плошек. Ни её лица, ни содержимого плошек в темноте рассмотреть я не мог.

Тут опять в небо взвились огни фейерверка. Слабый свет осветил плошки на подносе, и мне удалось рассмотреть в них что-то светло-фиолетовое. Это «нечто» было настолько прозрачным, что под ним даже просматривался цветочный узор на дне плошек.

— Похоже на медузу, — заметил я.

Саэко низко наклонилась и засмеялась:

— Это лапша из аррорута! А в другой плошке — тёмный мёд. Правда, у меня плохо получилось!

Порошок аррорута растворяют в воде, а потом разливают по формочкам, погруженным в кипящую воду. Но видимо, что-то пошло не так, когда Саэко погружала формочки в кипяток, и она слегка ошпарила указательный и средний пальцы.

— Не могу больше терпеть!

Саэко вытянулась на помосте. Уже лежа, она добавила:

— Я ошпарила пальцы и мне трудно было держать нож, потому кусочки лапши вышли слишком большие. Такие некрасивые!..

Когда я обнял Саэко, помост зашатался, фонари на рыбацких лодках закачались, разрисовав ночь жёлтыми полосами. Саэко игриво брала лапшу из аррорута из плошки руками. Прилипшая к пальцам полупрозрачная лапша слегка отсвечивала в темноте и впрямь напоминала мёртвую медузу. Медуза плавала в ночи. Окунув кусочек в мёд, женщина клала половинку в мой рот, а половинку— себе. Так мы лакомились в темноте. С оглушительным грохотом взорвалась ещё одна петарда.

С куском лапши во рту, Саэко обильно испустила воду. Жидкость протекла сквозь полугнилые доски, оросила цветы и стебли текомы, протянувшей свои длинные щупальца прямо под настил для сушки белья, и как капли дождя забарабанила по оцинкованному навесу. Я ничего не видел, но отчетливо представлял, куда она направляется дальше. Далее тепловатая вода стекала на землю, проникала в трещины между камнями, и, образовав ручеек на бетоне набережной, неспешно вливалась в Кигосигаву. Река чернела в ночи, как большое вытянувшееся животное.

Я лежал на помосте для сушки белья и размышлял. Выходит, я стал ключом. Ключом к воде. Это же высший класс! Разве мне когда-то доводилось быть избранным для столь важной миссии?! При этом мои желания и чувство долга совпадали. Высший класс. Огни фейерверка всё полыхали. Двигаясь в такт разрывам петард, Саэко всё извергала и извергала из себя воду. Я словно сам превратился в медузу и барахтался в некоей непонятной тепловатой субстанции — не то в вечернем небе, не то в море, не то в реке.

Фейерверк кончился.

В самой верхней части горбатого моста я увидел медленно приближавшуюся седую женщину. Хотя на сгорбленную, как крючок, старческую спину была наброшена серая накидка, даже в ночи мне удалось разглядеть длинную шею. Как и у Саэко, у неё были большие и очень белые уши. Я замер. Остановилась и старуха. На меня смотрело лицо Саэко, только вдвое меньше. Темнота скрывала морщины. Что-то невнятно прошамкав, она медленно и глубоко поклонилась и прошла мимо. Наверное, попросила меня помочь Саэко справиться с водой. Я оглянулся и низко поклонился:

— Можете рассчитывать на меня!

Лирическое отступление

Один из моих приятелей очень любит путешествовать: он по несколько раз в год летает в Азию или в Африку, раздобыв дешёвые авиабилеты. Он совсем неплохой парень, но любит повыпендриваться и прокомментировать любой вопрос.

Выслушав в общих чертах мою историю, он сказал: «Такое бывает, и довольно часто. К этому везде относятся довольно скверно! Такое традиционно считалось дурным явлением. Да, люди относятся к таким вещам предосудительно. Мне лично тоже не нравится, когда из человека выливается много воды. В некоторых местах, — тут приятель назвал какой-то город в Индонезии и местность в Северном Вьетнаме, совершенно мне не известные, — такие явления вообще считаются делами дьявола. Люди содрогаются от ужаса, потому что это — «слюна дьявола». Женщины в панике насухо вытирают такую воду. Говорят, даже в древней Японии делали так».

Ничего не рассказывая о Саэко, я попытался расспросить его поподробнее. Тут выяснилось, что мой приятель подразумевал совершенно другие объемы — от тридцати до двухсот миллилитров максимум. Больше говорить было не о чем. Ведь я-то имел в виду целых два литра! Никакого интереса к общим рассуждениям на тему «вытирать — не вытирать» у меня не было.

Вы, читатель, возможно скажете, что нет особого смысла делать излишний акцент на объемах и массах. Да. В самом деле. Но вдумайтесь сами: на небе скудно светят три звезды; или же на ясном небосводе сияют три тысячи звёзд. Полагаю, что в массе и объёмах всё-таки есть нечто такое, что вынуждает искать здесь логику и здравый смысл. И вообще, сколь велико различие между звездами и водой? Но не могу же я во весь голос кричать о том, что вода — это всё равно, что звезды. Чем больше воды, тем лучше! Ведь у большинства женщин в мире не вытекает из тела по два литра воды. Так что я не могу говорить об этом ни им, ни их мужчинам. Потому что это — дело вкуса. Поэтому я лишь тихонечко прошепчу: когда воды много — это же так прекрасно…

Но я отвлёкся. Продолжим повествование.

Кефаль

Однажды я увидел большую стаю кефали.

Уже перевалило за середину ясного июльского дня; если не считать некоторой усталости, я чувствовал себя отлично. Перекусив в кафешке перед станцией, я отправился на остановку и сел в автобус. В салоне сидела внештатная сотрудница нашего отделения Юрико Ёсимура. Это была одна из тех тёток, что распевали по утрам гимн компании с таким чувством, будто выступали в опере. Столбик диаграммы рос у неё как на дрожжах. При виде меня она изобразила яркую улыбку, похожую на махровую календулу. Мы обменялись громкими приветствиями: «Спасибо за труды!» У моста Итинохаси я вышел. Юрико вслед мне почти прокричала: «Желаю успехов!»

Несмотря на сильную жару, в районе магазинчиков у реки Кигосигава чувствовалось некоторое оживление. Рекламный щит у парикмахерской вращался особенно быстро и энергично; в зоомагазине же, как обычно, не было видно ни покупателей, ни хозяина, зато звери и птицы выли и пели, повернувшись в сторону реки. Из Фехтовального зала доносились характерные звуки тренировки с мечом. Стёкла в окнах акушерско-гинекологической клиники буквально дрожали от воплей младенцев. В течении реки также ощущалась сила и энергия. Как и накануне вечером, я, поглядывая на струящийся внизу поток солоноватой воды, перешёл через красный горбатый мост.

На помосте сушились матрац и простыня. При внимательном взгляде на простыне можно было заметить большое пятно в форме острова Мадагаскар. Это были остатки воды, вылившейся из тела Саэко прошлой ночью. Под июльским солнцем на фоне светло-голубого неба над пятном струился красивый белый парок. Проследив за направлением движения пара, я увидел, что вверху поблескивают несколько небольших облачков, похожих на зефир. Вода Саэко превратилась сначала в тёплый пар, а потом — в облачка. Вода, излившаяся из тела женщины, соединялась с облаками, и они разбухали прямо на глазах. Основанием для таких мыслей послужили матрац и небо над ним.

Стебли и листья текомы медленно покачивались. Лоза уже поднялась от досок помоста для сушки белья до самых перил; тёмно-зелёные кончики стеблей пустили молодые побеги светло-зелёного цвета; они изящно обвивали ограждение. Жёлто-красные цветы с пятью лепестками увили стену дома Саэко и как бы соревновались друг с другом, словно пели в унисон. Неожиданно что-то заставило меня остановиться. Оглянувшись на реку, я увидел, что она разъяренно сверкнула в мою сторону.

Это походило на схему «круговорота воды в природе». Выпадение — поглощение — испарение — выпадение. Меня поразила мощная безграничность этого природного процесса. Открывшийся моему взору пейзаж, похожий на цветную иллюстрацию, позволил мне осознать, что я оказался в очень важной, хотя, может и не в самой важной точке — где совершается мощный, здоровый беспредельный круговорот. В этом было нечто очень убедительное.

Саэко, одетая в белое льняное платье, встретила меня вопросом:

— А пойдем на берег, к бетонному волнорезу? Полюбоваться морем. Я знаю там одно укромное местечко! Покажу его только тебе.

Пройдя по дамбе, мы вышли на морскую набережную и повернули на восток. Так, каждый в привычной для него манере, мы побрели по нагретому солнцем асфальту. Струящийся от жары воздух, казалось, плавил наши ноги, как рисовые тянучки, и каждый уже брел как попало. В небе, подобно серебристой сигаре, плыл дирижабль.

Море было таким тихим, будто всё его складки тщательно прогладили гигантским утюгом. Пока мы преодолевали примерно пятьсот метров, остававшихся до специальной гавани для яхт, Саэко рассказала мне о своём красавце-отце, из-за женщины оставившем семью. Затем, пока мы брели километр до магазина рыболовных принадлежностей, она поведала мне о своей несчастной матери, скончавшейся от рака щитовидной железы после неудачной операции. Я взял Саэко за руку. Справа слабо шумело и сверкало море. Вытянув свою длинную шею, она рассказывала о судьбах своих родителей совершенно спокойно, без слезинки в голосе, как будто речь шла о гратене с креветками, который подают в приморском ресторане. Когда, обогнув магазин рыболовных принадлежностей, мы начали спускаться по узкой тропинке, она добавила, что отец предусмотрительно успел застраховать жизнь матери. Страховка была оформлена не в нашей компании, однако выплаты в связи со смертью матери были довольно приличные и эти деньги достались Саэко; это меня успокоило. Я вздохнул спокойно. Густо запахло морем. Глазам открылась хорошенькая крошечная бухточка, похожая на зеленовато-голубое зеркало. У линии прибоя сидели лицом друг к другу двое — мужчина и женщина, с виду моложе нас. Больше никого. Не было слышно ни единого звука. Мужчина и женщина смотрели друг на друга и разговаривали при помощи жестов. В небе плыл серебристый дирижабль. «Это — там», — показала Саэко пальцем. Там, куда она показала, округлые очертания бухточки прерывались, в том месте в море выдавался бетонный волнолом. Края волнолома были защищены надолбами, — бетонными блоками, напоминавшими зубы гигантского вымершего динозавра.

Саэко сняла сандалии, спустилась на эти самые надолбы и проскользнула между ограждающими волнолом зубцами. Сначала исчезла её нижняя часть, потом торс, длинная шея, — потом и вся Саэко. Иными словами, она оказалась в абсолютно «мёртвом» пространстве. Тут откуда-то снизу, прямо у моих ног, раздался голос: «Я здесь». Оказалось, что Саэко, скорчившись, сидит на корточках на дне какого-то бесформенного бетонного сооружения, похожего на пирамиду. У кончиков пальцев её ног лежала мёртвая морская звезда. В плескавшейся внизу морской воде и у ног Саэко копошились крабы и мокрицы. Женщина проговорила:

— Я уже, пожалуй, раз в пятидесятый прихожу в эту дыру. После того, как умерли отец и мать. Меня здесь никто не видит, зато мне всё видно. Получается, что я сама как бы исчезаю, а всё вижу.

Сев на корточки рядом с Саэко, я увидел через проём в треугольной бетонной пирамиде нечто, похожее на обрывок фотографии: танкер на горизонте и яхты в открытом море, фигуры сидящих на песчаном берегу глухонемых. Создавалось впечатление, что мы погребены на каменном кладбище и вместе с высохшей морской звездой, похожей по форме на небесную звездочку, исчезли из этого мира. Превратившись в некое четырехглазое существо, мы с Саэко наблюдали прибрежную пену и далеко-далеко пролетавших чаек.

Глядя вниз, на морские волны, женщина спросила:

— Поможешь спустить воду?

Наши плечи и головы иногда ударялись о каменную стену. Изгибаясь и, принимая самые разнообразные позы, мы согласованно двигались в тесной каменной дыре. Вода из тела Саэко попала на погибшую морскую звезду. К ней вернулся свежий жёлто-оранжевый цвет. Вода полилась по высохшей конструкции, предохраняющей волнолом от разрушения. Со стороны это, вероятно, выглядело так, будто дракон выпускает из пасти между зубами слюну.

— Ни капельки не осталось!

Вероятно, когда рядом бездонное море, мои слова покажутся странными, но, должен сказать, я постарался. Вода постепенно стекала в море. Это выглядело удивительно. Она изливалась из её тела как небольшой ручеек. В море словно прибавилось воды. Если взять отдельно воду Саэко, то это было подобно потопу, но по сравнению с морем её вода была всё равно что чаячьи слезы. Конечно, это естественно, но как-то странно, подумалось мне. Однако Саэко была не таким человеком, чтобы спасовать перед морем. Она всё продолжала и продолжала извергать из себя воду. Я касался Саэко, она извергала воду, вода изливалась в море, море… Размышляя обо всём этом, я как-то почти отключился. Мы даже почти задремали, сплетясь в тесной дыре, похожей на пирамиду… Я очень любил такую Саэко — женщину, изливающую воду.

Открыв глаза, я понял, что дно нашей ямы начала понемногу омывать морская вода, температура которой была значительно ниже температуры воды из тела женщины. Вода всё прибывала. За стенками ямы стал раздаваться громкий плеск. Морская поверхность, казалось, вспухла. Саэко закричала: «Кефаль! Кефаль!»

Поверхность моря была сплошь покрыта рыбой: её было так много, что всё это казалось узором на расписном ковре. Кефаль взбаламутила воду и подняла тучу брызг. Стая была настолько велика, что, казалось, по серо-синим спинкам можно было бы дошагать вплоть до яхт, маячивших в открытом море. Некоторые рыбины взлетали вверх и, сверкнув своими отливающими серебряным блеском брюшками, похожими на блестящие ножи, ныряли в море.

Глухонемая пара уже исчезла. Тучек над нами как-то незаметно прибавилось, и они пёстрыми пятнами заволокли небо над морем с кишащей в нём кефалью. Только из нашего убежища можно было рассмотреть море и кефаль. Некоторые рыбки, отделившись от общей массы, ударялись о бетонные блоки, и тогда их можно было брать голыми руками. Саэко громко спросила:

— А какая разница между кефалью и лобаном? Посмотри, какие у неё глаза!..

Но я не слушал. Мне думалось о другом: вот я совокупляюсь с Саэко, из неё выходит вода, эта вода попадает в море, море зовёт к себе кефаль, кефаль, в свою очередь…

Женщина продолжала:

— У неё глаза сонные, словно жиром заплыли; у лобана глаза совсем не такие. Мне бабуля рассказывала.

Со стороны магазина рыболовных принадлежностей взлетел чёрный коршун; кефаль звала коршуна, а коршун… — Таким был ход моих размышлений. Коршун отбрасывал тёмную тень на поверхность моря. Тогда плававшие в море рыбы дружно заработали плавниками и стремительно нырнули; над поверхностью моря поднялись фонтаны воды, будто взорвалось множество снарядов; и небо, и горизонт окрасились белым.

— Весной молодь кефали поднимается вверх по реке. Они доплывают прямо до горбатого моста.

Я всему верил. Глядя на стаю кефали, от которой уже провоняло всё море, я продолжал размышлять: подумалось, что если бы, скажем, в заливе Сагами поднялась мощная волна Эль-ниньо, я бы поверил, что её вызвала излившаяся из тела Саэко вода. Если бы от трения вращающегося земного шара, соприкасающегося с водой, возникли бы некие звуки, мои уши непременно уловили бы их. Так же, как я улавливаю звуки, которые издает изливающаяся из тела Саэко вода. В самом деле.

В самом деле, сегодня был великолепный день.

Саэко, изливающая воду, и я, извлекающий эту воду — это действительно здорово!

Пепе

Через несколько дней после похода к морю и любования кефалями мою мать, жившую в далекой деревушке, госпитализировали в связи с острой почечной недостаточностью. Врачи сказали, что поскольку к этому времени гиперазотемия достигла очень высокой степени, то вероятность выживания равна процентам пятидесяти. Об этом плачущим голосом сообщила мне по телефону младшая сестра. Получив разрешение заведующего Судзуки на краткосрочный отпуск, я первой же утренней электричкой отправился в родные места, беспокоясь не столько о делах фирмы, сколько о Саэко. Но гемодиализ дал кое-какие результаты, и на некоторое время состояние матери более-менее стабилизировалось. Я и не заметил, как прошло шесть дней. Вернувшись в наш городок, я тут же направился к Саэко. Я просто изнывал от беспокойства.

Она обрадовалась мне. Мы совершили обряд изгнания воды. Однако мои ощущения и количество воды, вылившейся на виниловую пленку, покрывавшую простыню, внушили мне некоторые сомнения. Воды было явно меньше, чем должно было скопиться за шесть дней моего отсутствия. Вообще, воды было много, и, казалось бы, проблем не должно быть, но всё-таки объём воды показался мне недостаточным. В чём дело? Тут у нас впервые случилась лёгкая перепалка. Когда я сказал ей, что она украла воду у «смотрителя водохранилища», она, вытянув свою длинную шею, возразила:

— Ты думаешь, что моё тело — это сосуд, снабжённый мерной шкалой!? Ведь надо только радоваться, если воды мало! Я же всячески стремлюсь уменьшить её количество, даже совсем избавиться от неё.

В этих словах Саэко был сокрыт важный для меня момент — то есть для чего именно я должен был немедленно вступить в действие. Однако я пока ограничился тем, что спросил лишь о «способе» избавления от воды. По-моему мнению, проблема заключается в том, каким способом происходит избавление от воды — праведным или неправедным.

Вопрос был глупый, из разряда домыслов дурака-следователя. Если исходить из того, что в эти шесть дней имело место истечение воды, значит, это могло быть достигнуто только так называемым неправедным способом, поскольку я — единственный «ключ к воде» — иными словами человек, практикующий праведный способ, — в данный период отсутствовал. Но Саэко было не так-то просто сбить с толку; она парировала:

— Объем воды уменьшился сам собой! Но ведь это здорово!

Уменьшился сам собой… Вполне невинное объяснение. Я попытался изменить тактику. Глубоко вздохнув, начал спокойно рассуждать. Хорошо. Теперь я буду не просто «ключом», а «ключом, способным думать». Что касается воды, то я успел стать просто экспертом в данной области. Думаю, что я уже интуитивно чувствовал объем воды — стало её меньше или больше. Всё это я изложил совершенно спокойно.

Шея Саэко затрепетала, как берёза под ветром. В карих глазах выступили слёзы:

— Прости меня. Я уже никак не могла больше терпеть. Это не повторится, пожалуйста, извини меня!

От её плачущего голоса меня словно покрыла ледяная корка. Как лист в холодный зимний день. Лист может обледенеть, едва коснувшись поверхности пруда.

У неё появился другой мужчина?

Может быть, пока меня не было, какой-то другой мужчина, перейдя через красный горбатый мост, явился к Саэко? Я опустил голову. Продолжая плакать, женщина отодвинула занавеску на окне, обращенном к морю, а затем открыла окно.

— Посмотри туда.

На помосте для сушки белья стояла клетка для птиц. В ней находилось нечто, похожее на свернутый носовой платок тёмно-синего цвета. Это была летучая мышь. Она висела на прутьях вниз головой и смотрела на нас своими чёрно-синими глазками. Возможно, та самая, что мы видели в зоомагазине у реки?

— Ты что, решила держать дома летучую мышь? — поинтересовался я у Саэко. Я был поражен — но в то же время испытал колоссальное облегчение. Никакой другой мужчина в мое отсутствие к Саэко не приходил.

— Да!.. Я украла её. Одну из двух. Это произошло на четвёртый день после твоего отъезда в деревню. Воды набралось так много… По самое горло!

Саэко приложила палец чуть ли не к подбородку и расплакалась, как бы давая понять, что вправе рассчитывать на прощение. Во мне одновременно вскипели злость и досада. Я живо представил себе картину происшедшего.

Переполненная жидкостью, Саэко, шаркающим шагом и выворачивая внутрь носками ноги, проходит в полутёмную глубину зоомагазина. Хозяин клюет носом после обеда. Женщина едва ли не пьяными глазами смотрит на клетку с летучими мышами. Затем её белая рука открывает дверцу клетки и тянется к одной из летучих мышей. Хватает её за тёплое тельце, задрапированное в «мантию». Мышь цепляется своими тоненькими пальчиками за решётку клетки, пытаясь вырваться. Но Саэко всё же удаётся её отцепить. Вторая мышь слегка дрожит в своём «манто», тоскуя о разлуке с дружком.

Украденную мышь почти механически суют в сумку, точно так же, как было в случае с сыром. Ох! Раздается слабый стон. Выплёскивается тепловатая жидкость. Она просачивается сквозь трусики, течёт по ногам, достигает туфель, стекает по полу, скапливается в тёмной впадине и образует лужу. Чуткая обезьянка возмущённо верещит своим визгливым голосом. Саэко приходит в себя. Быстро выходит из зоомагазина. Под каблучками туфелек хлюпает вода. Лужа поблескивает в вонючем полумраке…

Я спросил у Саэко:

— А что ты собираешься делать с мышью? Это не сыр, её пополам не разрежешь и не съешь!

Саэко вытерла слезы:

— Я оставлю её себе. Буду за ней ухаживать. Она такая славненькая. Когда я только достала её из сумки, мышка совсем перепугалась, представляешь, описалась! У мышки такая крохотная розовая пиписка, такая маленькая! Меньше, чем ягодка нандины. На грудке маленькое светлое пятнышко, оно поблескивает в коротком пушке, как крошечный бриллиантик. Мне стало её ужасно жалко. — Она вытерла слезы.

Чтобы избавиться от воды, Саэко украла неисчислимое множество самых разных вещей. Из чувства стыда эти краденые вещи она хранила втайне. Теперь последовала летучая мышь. У этой разновидности летучих мышей — премиленькая физиономия, похожая на мордочку новорожденного ослика; у неё трогательные, широко раскрытые глазки; носик-пятачок, как у маленькой свинки. Эта порода летучих мышей не внушает того отвращения, которое возникает обычно при одном упоминании летучей мыши.

Вот какие мысли посетили меня, пока я разглядывал висевшую вверх тормашками летучую мышь; причём, глядя на неё, я словно сам перевернулся вверх ногами. Опять я задумался о взаимосвязи всего сущего в природе…

Эта мышь прибыла в Японию с Аравийского полуострова или из Северной Африки. Прошла через руки нескольких дельцов, а потом на корабле или на самолете попала в далекую Японию. До этого мышь наслаждалась ночными полётами вокруг Гизских пирамид в обществе законной супруги или любимой подружки. Вероятно, какой-то усатый и смуглый восточный мужчина поймал эту парочку в свою сеть. Потом мышь отправили в дальневосточную богатую страну, где любят держать дома разных диковинных существ, и по сходной цене продали в зоомагазин, где уже томились другие представители животного мира, не имеющими никакого отношения к пирамидам. Теперь мышь ждала своего покупателя. Но неожиданно его «взяла в плен» и заточила в клетку некая японка, у которой при избытке жидкости в организме возникает желание украсть. И вот теперь эта несчастная мышь сидит в клетке, стоявшей на помосте для сушки белья и любуется ночным видом Тихого океана, раскинувшегося за рекой. Всё связано между собой, всё переплелось в этом мире…

Я как друг Саэко понимал, что она совершила кражу потому, что из-за моего шестидневного отсутствия иначе не могла избавиться от воды, переполнявшей её. Другими словами, если бы мою мать не положили в больницу по поводу острой почечной недостаточности, то я бы сейчас не взирал в растерянности на летучую мышь, которая в своё время, возможно, летала вокруг пирамид, а сейчас висела вниз головой и в свою очередь взирала на нас. Если бы я не стал невольным свидетелем кражи сыра у касс супермаркета, то теперь не смотрел бы на эту самую мышь в клетке в доме Саэко.

Я вздохнул. Моим размышлениям о взаимосвязях в природе, казалось, не было конца — они то прерывались, но накатывали с новой силой. А всё потому, что эти взаимосвязи находятся в постоянном движении, в развитии, и не имеют ни прошлого, ни будущего. Мышь в клетке как-то грустно тряхнула своей «мантией». В клетке словно сгустилась странная атмосфера, рассказать всё о которой не хватило бы и десяти лет. Я ощутил в этой висевшей вниз головой мыши, попавшей сюда из далёкой-далёкой страны, некое мужество и какое-то печальное достоинство. В конечном итоге, летучая мышь мужского пола тоже оказалась вовлечённой в историю Саэко с её «водяной болезнью». Я вдруг ощутил невольную симпатию к этому маленькому существу.

Слёз у Саэко как не бывало, с сияющим лицом она проговорила:

— Его зовут Пепе. Я дала ему это имя. Называть просто мышкой как-то язык не поворачивается. А его подружку, оставшуюся в магазине, назвала Пипи.

— Хочу поселить их у себя вместе — Пепе и Пипи!

В ответ я возмущённо завопил:

— Пора прекратить воровать! Я прошу тебя. Теперь я всегда буду помогать тебе избавляться от воды!

Водная эрозия

Акция нашей компании вступила в заключительную стадию. До её окончания оставалось всего десять дней. Раздававшийся каждое утро из динамика мобилизующий голос руководителя штаба по проведению акции стал слегка сиплым, заведующий филиалом добряк Судзуки воздевал глаза к небу. Дело в том, что по первой половине кампании некогда запланированных финансовых показателей удалось достичь весьма быстро, вторая половина намеченного руководством срока внушала некоторое беспокойство, поскольку до сих пор не было ясно, удастся ли выполнить установленный план. Сейчас линия графика ползла вверх гораздо медленней, а одноглазая «дарума» смотрела на нас весьма серьёзно. Лица тётушек-внештатниц с каждым днём покрывались всё более густым загаром и стали похожими на рисовые лепешки. Я по-прежнему не заключил ни одного контракта. Но мой личный график взлетал вверх, как струи сломавшегося фонтана. Ведь, по самым скромным подсчётам, к настоящему времени моими усилиями из тела Саэко удалось извлечь более пятидесяти литров воды. Подсчёт самый элементарный. При одном половом акте из неё выливается два литра. У нас было двадцать пять соитий, при умножении двадцати пяти на два получается пятьдесят литров, пятьдесят тысяч миллилитров. В переводе на большие бутылки воды «Эвиан» выходит больше тридцати трех штук. Если перевести на стандартные бутылки соевого соуса «Киккоман», то получится двадцать семь. Закрыв глаза, я вообразил себя директором завода по выпуску воды «Эвиан», стоящим навытяжку среди множества заполненных жидкостью бутылок светло-голубого цвета.

Разумеется, это нехорошо по отношению к заведующему отделением Судзуки и тётушкам-внештатницам, но зато в таблице, показывающей объём излившейся воды, вверх поднялся я один. Инцидент с кражей летучей мыши, случившийся из-за моего шестидневного отсутствия, заставил меня более часто, чем раньше, бывать в доме Саэко. Теперь я проходил по красному горбатому мосту почти ежедневно. В район Канто вслед за сухим июнем, пришёл такой же засушливый, душный и знойный июль. В некоторых местах были введены ограничения на потребление воды; только Саэко продолжала свои обильные излияния.

Летучая мышь по кличке Пепе, висевшая вверх тормашками в своей клетке на помосте для сушки белья, как всегда, не моргая, пристально смотрела на нас. Я, трудясь вместе с Саэко, иногда бросал взгляд на зверюшку.

Саэко достала из кладовки толстый виниловый плащ. Он был тёмно-синего цвета. Это был длинный мужской плащ с капюшоном. Возможно, принадлежал её отцу, ушедшему из семьи. Мы постелили плащи, расположившись на нём, обнялись. Спине стало удобнее, плащ держал воду лучше, чем виниловая пленка. Вытекавшую тепловатую воду мы аккуратно сливали в капюшон. Если, осторожно держа наполненный капюшон обеими руками, заглянуть внутрь, можно разглядеть два глаза. Это глаза воды. Чтобы не пугать бабушку Саэко, я сливал воду с помоста вниз небольшими порциями. Капюшон каждый раз раздувался от воды, принимая форму человеческой головы. Стебли текомы с удовольствием тянулись к воде и с радостными звуками поглощали её; в результате таких «поливок» цветы ещё ярче заалели, а листья стали густо-зелеными. При этих звуках глазки Пепе начинали сверкать, как кусочки обсидиана, а покрывавшая грудку чёрная мантия начинала мелко дрожать.

Воды у Саэко не становилось меньше.

Получалось, будто в кладовке у Саэко в самом деле спрятано множество бутылок воды «Эвиан» и «Природной воды с Южных Альп»; может быть, после моего ухода она выпивает их содержимое залпом прямо из горла? Возможно, кровеносные сосуды Саэко несут не кровь, а поток тепловатой воды, струящийся в её теле подобно реке? Может, поры её кожи впитывают влагу из атмосферы, наполняя тело водой. А если река Кигосигава и Саэко — сообщающиеся сосуды?.. Вот какие домыслы роились у меня в голове, когда я по ночам уходил от Саэко, косясь на текущую рядом реку. Может так. А может и не так… В итоге я решил не заморачивать себе голову домыслами.

Результаты всегда превосходят первопричины по своей мощи. Ну, например, при сильном землетрясении, когда здание сотрясается от мощных подземных толчков, никто не задумывается о том, где находится эпицентр землетрясения. Да, именно так. Вот и в случае с Саэко причина обильного водовыделения всегда отходила на второй план, как бы смывалась самим фактом излияния воды из её тела. Как здорово, когда от тебя в решающей степени зависит именно результат, перекрывающий любые причины и прочие факторы, думал я, вдыхая запах воды. Такому можно только позавидовать.

Если стремительный поток смывает причины, значит, остаётся один результат цвета воды. Это как лента Мёбиуса. А может, остаётся причина? Нет ни изнанки, ни лица. Нескончаемая лента. Всё взаимосвязано. Также и с тепловатой водой, скапливающейся в теле Саэко. И внутри кольца этой ленты — я. Внутри синеватой ленты воды из тела Саэко. Я захлебываюсь этой водой, мои яички жутко разбухли, стали как соевый творог. Волосы потеряли цвет, а кожа истончилась, как лист бумаги. Меня разрушает эрозия. Благостное состояние души, питающейся тепловатой водой. Поразительное умиротворение. Из клетки на помосте для сушки белья смотрит летучая мышь. Это Пепе, который по определённым причинам и под давлением известных обстоятельств оказался в клетке у Саэко и висит вниз головой. Меня видят кругленькие глазки летучей мыши, привезённой сюда из далёкой-далёкой страны… Какая роскошь!..

К Пепе Саэко прикупила Пипи. Таким образом, пара обошлась ей в полцены — путём покупки только самочки. Какое бесстыдство! Я был зол. В ней иногда идеально сочетаются стыд и бесстыдство. Однако и то, и другое смывается мощным потоком воды.

Пепе и Пипи. Четыре чёрно-синих глаза летучих мышек смотрели на нас с помоста для белья. Под взглядом чёрно-синих глаз-бусинок Саэко изливала из себя воду. У нас получалось так хорошо, что лучше и быть не могло. Я очень любил такую Саэко — женщину, изгоняющую из себя воду.

Должен вам признаться, что увязнув в этой истории с водой, я не раз с трудом подавлял в себе желание написать об этом в газету или рассказать по телевидению. Иногда желание это становилось настолько неотвязным, что я порой удивлялся, почему ко мне не бросаются репортеры; частенько мне хотелось самому взять и позвонить в какую-нибудь газету или на телевидение. Не то чтобы я рассчитывал получить от этого выгоду. Просто меня распирало от хранимой в тайне информации, а в таких случаях людям очень хочется поделиться ею с окружающими.

В самом деле, если по телевидению любят преподносить такие жареные факты, как появление НЛО или сгибание усилием воли ложек, то почему не рассказать о женщине, из тела которой при каждом половом акте вытекает два литра воды. Если не в утреннем шоу, то хотя бы в ночном. Я воочию представлял, как буду отвечать на дурацкие вопросы ведущего и под его слегка насмешливым взглядом, причмокивая языком и подбирая слова из своего скудного лексикона, серьезнейшим образом толковать о чудесном феномене Саэко. Однако же я ещё никому не рассказывал об этой женщине и её воде. Не выступал на телевидении. Другими словами, не поделился своим знанием и продолжал наслаждаться в одиночку.

Сейчас я думаю: а почему?

Мои размышления подвели меня к следующему выводу: ни вода, ни Саэко как таковая не являются какими-либо условными обозначениями, символами или общими понятиями; их было бы затруднительно классифицировать подобным образом, ибо это — очевидная и реальная субстанция. Если представить эти самые два литра как какой-то отвлеченный феномен, то при хорошо подвешенном языке можно представить всё это как достаточно понятное, хотя и скучное до зауми явление. Иначе говоря, умелый рассказчик сумел бы, не смущаясь, обобщить и истолковать так, как ему было бы надо — эти воображаемые два литра.

Если же рассказывать о Саэко и о её воде, то фактов столько, что приходится говорить об этом с какой-то странной радостью или непонятной грустью. Мне же решительно не хотелось ни преувеличивать, ни приуменьшать эту цифру. Я не отдал бы ни единого литра (вот и сейчас, рассказывая вам эту историю, я стараюсь придерживаться того же принципа, может, конечно и зря).

Рассказ очевидца — это рассказ очевидца. Я не намерен придавать своему повествованию абстрактно-универсальный характер. Ибо чем больше плетешь небылиц, тем больше риск сбиться на пошлую и смешную историю либо на дурацкое повествование «о загадочном и ужасном». Увлекшись водой Саэко, я едва постиг её суть и всякий раз в последний момент отказывался от мысли поделиться с кем-либо подробностями насчет Саэко. Таким образом, я в одиночку наслаждался играми с водой. При этом мне было так хорошо!

Но тогда возникает вопрос: почему же я рассказываю эту историю ВАМ?

Да потому что по рассеянности, в самом деле, по рассеянности я уже завел об этом речь. Так что теперь уже ничего не поделаешь, надобно продолжать.

Спасибо, что вы меня слушаете…

Сон

Ещё оставалось два дня до истечения срока кампании, и кукла «дарума» смотрела на нас уже двумя глазами. Тётушки-внештатницы приложили последние усилия, и спущенные сверху разнарядки были выполнены. Вечером в офис отделения доставили сакэ, и мы устроили корпоративную вечеринку. От руководителя штаба по проведению акции поступила благоухающая поздравительная телеграмма, украшенная засушенными цветами. Заведующий филиалом громким голосом зачитал её: «От души поздравляю Ваш коллектив с большим успехом. Выражаю восхищение усилиями всех сотрудников филиала». Судзуки со слезами на глазах пожал руки каждому работнику, а потом нарисовал чёрной тушью «даруме» второй глаз. Грянув троекратное «банзай», мы осушили чарки. Лицо Судзуки и загорелые физиономии тётушек-внештатниц сияли. Пожимая мои пальцы своей толстенной ручищей, Судзуки заметил: «Нынешний опыт, надеюсь, пойдёт на пользу. В следующий раз, пожалуйста, постарайся!»

Всё было в порядке. Проходя в приподнятом настроении по берегу Кигосигава, я несколько раз слышал всплески воды от проплывавших мальков карпа. Всё было нормально. От моста Итинохаси к Нинохаси, от Нинохаси к Саннохаси, от Саннохаси к горбатому мосту текла река, в небе плыла луна, в Фехтовальном зале Ханамура царил соответствующий боевой настрой, в акушерско-гинекологической клинике один за другим появлялись на свет младенцы.

В доме Саэко летучие мыши Пепе и Пипи висели в клетке рядом друг с другом, похожие, как негры-близнецы и ждали моего прихода. Саэко постелила на матрац тёмно-синий плащ, который высушила ещё днем. Обнажившись, она улеглась на плащ, натянула на голову капюшон и, скрестив на груди руки, продетые в широкие рукава плаща, шутливо протянула: «Я — летучая мышь!» Я тоже разделся, прилег на плащ и тоже как бы превратился в летучую мышь-самца. Мы соединились. Пепе и Пипи смотрели на нас. Саэко с тяжёлым вздохом сообщила, что вчера, после моего ухода, ей приснился странный сон — и она вновь испустила воду.

— Мне приснилось, что лунной ночью, когда я пошла к Кигосигаве, — рассказывала она, — чтобы спустить на воду написанные бабулей таблички с предсказанием судеб, сначала вода плеснула мне на ноги, а затем меня всю окатило. А потом случилось нечто ещё более странное: вышло так, что, держа в руках таблички с предсказаниями, я болталась в воде, лежа на спине. Причём гораздо выше по течению, за мостом Итинохаси. Моя спина не касалась речного дна, значит, в том месте было достаточно глубоко.

По словам Саэко, она плыла по воде, при этом её медленно несло в сторону Итинохаси.

Вот что было дальше:

— А вместе с луной по ночному небу плыли Пепе и Пипи! Они издавали невероятно высокие звуки. Я, понятно, слышала их писк, но ничего не понимала. Должна сказать, звуки были достаточно приятные, словно к мочкам ушей легонько прикасался ветерок. Так вот и несло меня на спине.

— По мере приближения к Итинохаси вода, сначала довольно холодная, постепенно нагрелась, запахло сухими духами из лавандовых лепестков. Иногда моих ягодиц касались карпы, но было совсем не больно.

— Вода умеет так ласково обнимать женщин… Просто невероятно. К тому же она легко, нежно проникает во всё дырочки. Во всё — во всё! А под Итинохаси из меня излилась вода! К моему стыду, вода стала выливаться непроизвольно, я даже и не заметила.

Послышался слабый звук воды, скапливавшейся на плаще.

— Моя вода была чуть-чуть теплее речной. Я почувствовала, что она плотно укутывает, словно защищает меня. Когда я миновала Итинохаси, неожиданно послышался какой-то визгливый смех. Оказалось, что на мосту стоят те самые негры-близнецы! Они показывали на меня пальцами и смеялись! Да, смеялись! Нагло смеялись! Над тем, что из меня выходит вода. Мне стало так стыдно, что хоть умри! Но моё тело продолжало выпускать воду, и оставалось только плыть по воле течения. Пепе и Пипи продолжали плыть по небу, словно охраняли. Луна сверху освещала меня.

— Проплывая под Нинохаси, я увидела, что, опершись о перила, на мосту стоит мужчина. Когда течение принесло меня под Саннохаси, на глаза мне попалась женщина, она стояла на мосту, опустив голову. Я подумала, что это, возможно, были мои родители. Но, испуская воду, продолжала плыть по течению.

Вода — как телесная, так и речная — всё лилась и лилась. Но недалеко от моста Ённохаси речная вода стала неуловимо меняться…

— Как бы поточнее выразиться?.. Речная вода стала что ли немного мягче, чем в верхнем течении. Когда я лизнула её, она оказалась удивительно вкусной. В этой воде почти не ощущаешь своего тела и лишь скользишь по течению. Мне захотелось напиться воды — и после этого тело вроде бы отяжелело, стало вялым. Это плохая вода! Тут я догадалась, что оказалась в зоне солоноватой воды. Мне стало ясно, что эту воду нельзя пить, но выпила я уже достаточно. В результате всё тело как будто занемело, и вода хлынула из меня с новой силой.

Саэко вздохнула. Вода из неё продолжала изливаться на плащ, и на нём уже образовалась мелкая речушка. Она продолжала рассказ:

— Меня несло и несло к морю; когда я оказалась у Ённохаси, то почувствовала, что вода в реке потеплела, стала такой же, как вода из моего тела. Тут я ещё больше отяжелела, вода из меня хлынула просто фонтаном, да так, что на поверхности реки возник водоворотик; воды вышло так много, что у меня едва не помутилось сознание… Ох, как мне было плохо…

Тепловатая вода начала стекать с плаща. Словно откликаясь на звуки стекающей воды, одна из летучих мышей — не знаю, кто это был — Пепе или Пипи, — продолжая висеть в клетке головой вниз, расправила свои чёрные крылышки. Показалось тельце, похожее на беличье.

А Саэко всё говорила и говорила:

— Воды вышло много-много, видно, вылилось всё, что было в моём теле; я погрузилась в воду, наглоталась речной воды и тут проснулась. Матрац оказался весь мокрым. Это был жуткий сон.

Да, ужасный сон, вздохнул я. Лежа на плаще в реке тепловатой воды, я воспринимал сон Саэко как свой собственный. Меня тоже несло по приснившейся ей реке с тепловатой водой. Но в отличие от неё я не могу извлекать из себя воду. Я гожусь только на то, чтобы помогать воде изливаться из тела Саэко. Я всегда нервничаю в ожидании этого момента.

Саэко изменила тон:

— Но этот сон, возможно, хороший знак! Он может означать, что вода из меня вышла полностью. Так мне кажется… Проснувшись, я увидела, что всё ещё держу в руке табличку с предсказанием судеб. Это оказалась именно моя, личная табличка, бабуля дала мне её вечером, уже после твоего ухода.

Я спросил, что в этот раз была за табличка. Саэко ответила: «Предсказание большой удачи. Такое — в первый раз!» С этими словами она сползла своим мокрым телом с циновок и достала из выдвижного ящика под зеркалом смятую записку.

Тонкой кисточкой сверху были написаны не танка, а довольно оптимистическое предсказание будущего Саэко: «Между волн виднеется драгоценная пагода, но всё же будьте настороже, не теряйте бдительности»; сбоку же действительно было выведено: «Большая удача». Почерк нельзя было назвать идеальным, но всё-таки иероглифы были достаточно красивыми (в такой манере обычно пишут названия блюд и напитков в небольших заведениях): «Желания скоро исполнятся; болезни пройдут; предложение руки и сердца; перемена места благоприятна».

Саэко произнесла:

— Была «неудача», а стала «большая удача»! «Желание скоро исполнится». Водная болезнь полностью излечится. Мне так кажется. И это благодаря тебе!

Она голышом сидела на циновке, её корпус был выпрямлен. На коже светло-серебристой фольгой блестела вода. Пушок на белой длинной шее своим ослепительным блеском напомнил сверкающий на деревьях иней. Глядя на неё, я тоже сел. Женщина неожиданно начала кланяться, опуская голову до самой циновки. С циновки послышался голос. Это был голос тепловатой воды:

— Я не прошу сделать это сейчас. Когда моя водная болезнь пройдёт, вернее когда ты её излечишь, то есть когда я стану обычной женщиной, прошу тебя, женись на мне. Я, конечно, плохая женщина: столько краж совершила… Ты откажешь мне?

Я рефлексивно, но несколько сухо ответил, что, конечно, не откажу. В то же время я почувствовал, что что-то не так в моем ответе. В моей голове раздавался громкий скрежет — словно терлись друг о друга земная твердь и огромные массы воды.

Жидкое соевое желе

Было первое воскресенье августа. Я перешёл через красный горбатый мост. И акция по заключению новых контрактов, и празднование годовщины создания нашей компании прошли успешно. Моя же личная акция ещё не завершилась.

Саэко вынесла из дома угощение — жидкое соевое желе, которым она торговала. Желе было разлито в пластиковые формочки в виде лодочек и хорошо охлаждено. Любуясь морем под предзакатным небом, мы с Саэко, сидя рядышком, поглощали угощение. Сладкое желе приятно холодило горло. Оно было приготовлено отменно. Мы смотрели на море, а Пепе и Пипи, свесившись вниз головами, глядели на нас. Саэко вдруг выпалила: «Удивительно!»

И продолжила:

— Я говорю о количестве воды. Скажем, эту жидкую бобовую массу можно разлить в восемь ёмкостей в форме небольших лодочек. На пять граммов растительного желатина и 160 граммов сладкой фасолевой пасты требуется ровно 200 миллилитров воды. Нельзя ни 190, ни 210 миллилитров. Продукт получится или слишком твёрдым, или излишне жидким.

Я не понял.

— Три с половиной грамма порошка аррорута, добавляемого в растворённый растительный желатин, следует разводить 75 мл воды. Ни в коем случае нельзя добавить даже 76 мл.

— Следовательно?

— Вот в том-то и странность!

— Какая?

— А такая, что вода не имеет формы, и её везде полно. И в прудах, и в морях, и в реках. Ведь так? Так выглядит со стороны.

— Ничего не понимаю.

— Вот количество воды в море…

Саэко ткнула пальцем в сторону моря:

— Думаю, что там столько воды, сколько положено. Есть определенные законы, регулирующие объем воды в море — ровно столько и ни на один грамм больше или меньше. Вот так и с водой для приготовления бобового желе.

— Может быть.

— И тем не менее…

— Что — «тем не менее»?

— Вот в моём теле воды не столько, сколько положено. А в чём тут дело — непонятно.

Да, по непонятной причине воды в теле Саэко и в самом деле не столько, сколько должно быть у женщины. Это, очевидно, ненормально? Я парировал:

— Но даже при избытке воды в теле лучше не воровать. В таком случае никто тебя не упрекнёт.

— Не в этом дело! Иметь в теле избыток воды, а не столько, сколько положено, — стыдно. Это всё равно, что испортить бобовую массу, налив слишком много воды. Если люди прознают, начнут насмехаться или осуждать.

— Я не буду тебя осуждать. Если только не будешь воровать. Не только не осужу, а решительно поддержу. Защищу тебя от возможных насмешек. А от избытка воды можно избавляться с моей помощью.

Я говорил истинную правду, то, что думал. Пепе и Пипи, свесившись головками вниз, смотрели на нас.

Диалог продолжался:

— Но если я так всю жизнь буду лить из себя воду, тебе, в конце концов, надоест. Пойдут упреки — мол, от твоей воды прогниет и разрушится дом. Определённо! Дело кончится тем, что ты решишь, будто лучше всё-таки жить с нормальной женщиной, бросишь меня и уйдёшь к другой. Наверняка.

Я несколько раз повторил, что этого никогда не случится. В ответ Саэко произнесла:

— Раз так, то после излечения я выйду за тебя замуж. Тем более, что воды стало явно меньше…

Ощущая какой-то внутренний разлад, я расположился на плаще. Саэко выпустила из своего тела воду. Со звуком излила из себя непонятно откуда берущийся излишек воды. Омываемый этой водой, я умиротворённо думал о том, что хотел бы всё время быть не с женщиной, имеющей в теле нормальный объём воды, а с Саэко, у которой количество воды ненормально велико. Обтирая меня полотенцем, она проговорила:

— Похоже, жидкости стало немного меньше. С тех пор я не совершила ни одной кражи. Теперь вода из меня выходит дома, а не где-то в другом месте. Благодаря тебе!

Бананы

Я в очередной раз прошёл по красному горбатому мосту. Саэко, сидя на корточках на помосте для сушки белья, кормила Пепе и Пипи мелкими кусочками банана:

— Представляешь, у этих детишек есть и клычки, и коренные зубки. Это единственные млекопитающие, способные летать. Крылья у них прикреплены прямо к лапкам, изумительные создания, на такое способны…

Когда женщина палочкой подносила к носику летучей мыши кусочек банана, рот у мышки — не то у Пепе, не то у Пипи — раскрывался до самых глаз. Саэко научилась различать, кто из них Пепе, а кто — Пипи, я же так и не научился. У них в самом деле оказались маленькие зубки, как на верхней, так и на нижней челюсти. Когда зубки обнажались, мордашки мышек на мгновение приобретали устрашающий вид. Как у настоящих летучих мышей. Но мне всё-таки было жалко этих тварей, привезенных сюда издалека — не то с Аравийского полуострова, не то из Северной Африки — и вынужденных показывать свои зубки японскому мужчине, который к тому же ещё и критиковал их за «угрожающие» мордочки… Случись всё по-другому, им бы не пришлось демонстрировать свои зубы здесь. Так я пытался размышлять о бесчисленных связях, в которые оказались вовлечены эти летучие мыши, и о столь же многочисленных связях, которые затрагивали мою личную судьбу. Под заходящим солнцем море простиралось за помостом для сушки белья, как огромное покрывало изумрудного цвета.

Саэко сообщила:

— Осенью они спариваются. Говорят, что в теле самки сперма сохраняется в течение нескольких месяцев. Получается, что даже при всяких перемещениях самочка бережно хранит в себе эту жидкость. Весной будущего года произойдёт оплодотворение, а в начале лета, наконец, появится малыш, один.

Мне подумалось, что по времени это событие наложится на нашу свадьбу. Совершенно очевидно, что о летучих мышах Саэко узнала подробности от хозяина зоомагазина, где она украла Пепе. Пипи была куплена, поэтому женщину, вероятно, можно считать виноватой только наполовину. Но временами я подмечал в Саэко какое-то необъяснимое бесстыдство. Вода из тела женщины, однако, смывает и уносит подобные мысли. Мне наплевать, даже если таким образом вода бы смыла всё-всё, и у меня не осталось бы ничего — она несравненно прекрасна!

Женщина спросила:

— А что бывает с новорожденным детенышем во время полета родителей?

Я ответил, что не знаю.

У нас не было опасений по поводу возможной беременности Саэко. Видимо, вода смывала саму вероятность подобного. Может быть, учитывая это, она и заговорила об ожидаемом появлении малыша у летучих мышей. А ведь если когда-нибудь вода иссякнет, то она вполне может забеременеть… Когда-нибудь. В самом конце длинной цепи. Когда-нибудь.

Саэко вновь заговорила:

— Детеныш вцепится молочными зубками в грудку матери, присосётся и будет летать вместе с ней. Это мне рассказал дяденька из зоомагазина.

Эти Пепе и Пипи в младенчестве, присосавшись к матери, наверное, летали вокруг пирамид.

— А теперь летучие мыши здесь.

Внезапно Саэко сменила тему:

— Они такие хорошенькие, а бабушка требует, чтобы я выпустила их на волю, так как они вестники несчастья. Убеждает, что иначе нагаданная мне удача не придёт.

Слабоумная бабушка только про это и говорит, как нормальный человек.

Я ответил, что мыши не смогут жить на природе: ведь в округе нет банановых деревьев. На это Саэко удовлетворённо кивнула:

— Некоторые виды летучих мышей, например, их американская разновидность, сосут кровь из животных, но подавляющее большинство летучих мышей по характеру мягки и спокойны; они питаются фруктами, мухами, комарами и мотыльками. К сожалению, к летучим мышам часто относятся предвзято. А вот в Китае они считаются символами счастья. Об этом я тоже узнала от хозяина зоомагазина.

Завернувшись в свои угловатые мантии, египетские летучие собаки до отвала наелись бананов, нарезанных мелкими кубиками. Они висели вниз головой, однако пища отлично проходила по пищеводу. Животики, прикрытые мантиями, слегка раздулись. Они казались вестниками счастья, как говорил хозяин зоомагазина, — и вестниками несчастья, как говорила бабушка Саэко.

В этот день, расположившись на нашем темно-синем плаще, я как обычно, помог воде выйти из тела Саэко. Тепловатая жидкость вытекала обильной струей. Но когда Саэко сказала, что воды в ней осталось мало, это совпало с моими собственными ощущениями. Она повторила с нажимом, словно убеждая сама себя:

— Здорово убавилось! Вылилось даже меньше того раза, когда мы ели бобовое желе!

Она была вне себя от радости. Я же чувствовал себя так, будто кто-то незаметно и противозаконно отнял у меня половину моих банковских сбережений.

Стаканы

С этого времени в наших отношениях наметилось легкое охлаждение — подул этакий сквознячок. Я имею в виду зазор между элементом желания и элементом долга.

Это было продолжением противоречия, возникшего после того, как я уличил Саэко в краже летучей мыши, в результате чего она исторгла из себя воду. Это я заметил спустя несколько дней. Тогда она отреагировала достаточно резко. «Если ты считаешь, что воды вышло мало, то тут можно только порадоваться! Ведь я к этому и стремлюсь, к полному избавлению от воды!» Смысл её фразы был таков: «Ты ведь тоже должен порадоваться вместе со мной!» Но меня это как раз не радовало. Вот тут-то и возникло некоторое противоречие. Мало того, что Саэко опять совершила кражу. Да, я взял на себя ответственность, пообещав раз и навсегда отучить её воровать, однако я жаждал, чтобы вода её тела омывала меня вечно. Если я добьюсь выполнения первого пункта, то второй окажется под угрозой. Если с первым будет всё в порядке, значит, второй потерпит крах. Вот такая простая, ясная логика.

Я терзался по поводу собственной недальновидности. Ну почему я с самого начала не принял необходимые меры? Почему я, подобно рачительному смотрителю водохранилища, не стремился ограничить объём выливающейся жидкости? Но тогда она бы продолжала красть… В этом-то и крылось противоречие, разрешить которое было чрезвычайно сложно. Иными словами, чем больше ты стараешься, тем скромнее становится вознаграждение за твои труды. Вероятно, суть этого противоречия можно свести к следующему: ты изо всех сил роешь яму, в которую тебя же и закопают. Что фактически представляла собой моя личная акция, начавшаяся в тот жаркий летний день?

В первую очередь следует обратиться к фактам. Пока не вывернешь всё наизнанку, до сути не докопаешься. Люди, как правило, склонны предаваться иллюзиям. Во всяком случае, когда они чего-то очень хотят. Оптимисты со своими оптимистическими иллюзиями плачут, а пессимисты со своими пессимистическими иллюзиями — смеются. К первым принадлежит Саэко, а ко вторым, — возможно, я. В самом деле, если считать иллюзией её мнение, что воды стало меньше, — я поднял опущенную голову, — то мне особо не о чем беспокоиться. Может, она будет изливать воду из своего тела до конца своих дней, а это означает, что мои желания не будут противоречить чувству долга в обозримом будущем. Они будут пребывать в сладком согласии. Если само такое допущение тоже не является иллюзией.

Во второй половине августа я, наконец, принял решение. Предложил Саэко измерять количество вытекающей из неё воды.

Как и ожидалось, она запротестовала.

— А разве есть способ измерить?!

Я, однако, подготовился к неудачам и решил не отступать. Подобно афинскому оратору и политику Демаду, я сказал максимально убедительным голосом:

— Мы не будем делать из тебя сосуд с мерной шкалой. Давай будем исходить из факта существования луж как таковых. При всём их своеобразии это всё-таки лужи, а объем лужи можно измерить с помощью какого-нибудь прибора.

Саэко так тряхнула своей тонкой шеей, будто вывернула её на всё триста шестьдесят градусов:

— Разве можно делать такие ужасные вещи?!

— Но ты подумай сама. Сколько радости тебе принесет подтверждение, что воды стало меньше! Мы сможем убедиться в этом воочию! Что воды меньше, меньше… Исчезнут позывы к воровству. Тогда со временем отпадёт необходимость сушить вещи: и матрац, и плащ. Да и не только ты будешь радоваться. Подумай о бабуле!

Облизывая губы кончиком своего тонкого языка, Саэко будто пробовала на вкус сказанное мною, слово за словом. Ещё один нажим:

— Если же объём воды не сокращается, а даже — увеличивается, то я буду стараться ещё больше…

Демад одержал победу.

Была вторая половина воскресного дня, в небе над заливом Сагами клубились тучи. Саэко расположилась на втором этаже дома, на циновке, в необычной позе. Пробивавшееся из-за туч солнце освещало половину её тела так ярко, что она словно вся полыхала. Если бы посторонний человек случайно заглянул с улицы в окно, то, возможно, принял бы изогнувшуюся Саэко за женщину, которая при виде оборотня, хотя был ещё яркий день, от испуга упала на ягодицы и не могла стоять на ногах.

Я со стаканом в руках разместился на циновке таким образом, что моя голова оказалась между её разведёнными ногами. Я так распластался перед ней, что стал похож на послушника, кладущего приношения на чрезвычайно низкий алтарь. Я обращался к чреву женщины, говоря с ним нарочито грубо, как какой-нибудь выскочка-следователь из криминального отдела. С наигранным пафосом я принялся толковать о том, что воровство — это очень постыдно. И добавил:

— …К тому же, ты не просто вор, ты хуже. Ты вор на сексуальной почве! Разве тебе не стыдно перед людьми?!

Я говорил всё более грубо, пытаясь тем самым воздействовать на Саэко. Она была объектом эксперимента, однако заинтересованы в его результатах были мы оба — и потому действовали согласованно и максимально активно. Её чрево было «ухом», внимательно прислушивавшимся к моим критическим высказываниям. В самом деле, этот самый орган в целом имел форму некого изящного уха.

Вначале оно действительно проявляла большое терпение. Выступая в роли следователя, я очень старался.

Это ухо со всеми силами старалось игнорировать меня.

— Эй, не манерничать. Ну, пусти воду при мне!

Мочка воображаемого «уха» окрасилась в светло-розовый цвет, тело начало понемногу подрагивать. Мне в лоб ударило несколько тонких, как иголка для шитья, струек прозрачной воды. Затем эти иголочки соединились друг с другом и образовали самую первую короткую параболу. Когда я ещё наддал жару, серебристая парабола поднялась выше, стала длиннее и словно застыла в воздухе. Под лучами солнца со стороны моря струя воды ослепительно заблестела. Это походило на своего рода водный аттракцион и было очень красиво. Думаю, что это было красивее водного аттракциона «Белые нити», хотя, я по правде сказать, его не видел. Это была прозрачная сверкающая вода, в которой не было ничего загадочного; она сверкала, как мысли, приходящие в голову на осеннем морском берегу после полудня.

Залюбовавшись, я на какое-то время отвлёкся от струи, но потом вдруг вспомнил всё и подставил под конец прозрачной струи стакан. Он сразу заполнился наполовину. По мере того как я убеждал Саэко навсегда покончить с воровством, вода продолжала течь. Она хлестала то сильней, то слабее — в зависимости от жесткости обвинений. Струя отскакивала, как мячик, журчала, а потом слабела и равнодушно смирялась.

Вода наполнила первый стакан, наполнила второй, а затем и третий и на этом остановилась.

Я поставил всё три стакана на низенький столик и стал смотреть на них.

Светло-лазоревый до бесцветности цвет воды был таким же, как цвет тонких стенок стаканов, поэтому когда струя наполняла стакан доверху, граница между водой и краем стакана была совсем не видна. Создавалось впечатление, что однородная масса жидкости заключена не в сосуд, а элегантно и привольно расположилась на краю какой-то длинной и прозрачной цветной субстанции. Казалось, что вода находится не в сосуде, а вроде бы свободно плавает по поверхности маленького столика. Я совсем забыл, что надо измерить объём жидкости, и всё вглядывался и вглядывался в неё.

Кончилось тем, что Саэко разочаровалась во всяких там замерах, а я смирился с тем, что мы стали вести себя так же, как раньше.

Вода по-прежнему была тепловатой. Выпив воды, я предался приятным памятным воспоминаниям о своей первой встрече с Саэко: о вкусе сока из того итальянского сыра с длинным названием и о слабом запахе овечьего молока; язык как бы вновь ощутил всё это. По вкусу вода из Саэко не была ни пресной, ни солёной; так, слегка солоноватой. Я много раз проходил туда и обратно по красному мосту и, следовательно, помог выходу из тела Саэко не одного десятка литров. С лёгкой грустью вспоминая недалёкое прошлое, я испытывал двойственные ощущения: с одной стороны, неуверенность и лёгкую робость, с другой — решимость и твёрдость; это относилось как к прошлому, проведённому с водой, так и к будущему, которое также хотелось провести с водой.

Поднимая один из стаканов, я со значением произнёс:

— Воды набралось три полных стакана. Давай в дальнейшем отталкиваться от этого объёма.

Вероятно, я выглядел как учёный-физик, занимающийся проблемами тяжёлой воды для атомных реакторов. Разумеется, количество воды, налитой в три стакана, на порядок меньше, чем объём, выделявшийся при нашем соитии, однако в сравнении с другими случаями оно могло бы объективно отразить реальное положение. Так мне представлялось.

Саэко наклонила голову:

— Я думала, что воды из меня вышло меньше, но, похоже, это не так.

Я постарался успокоить женщину:

— В следующий раз узнаем точно: без перемен, больше, меньше. Мне казалось, что уже стало немного меньше.

За окном послышался шум сильного дождя. Издалека донеслись раскаты грома.

Лирическое отступление

В те времена, глядя на Пепе и Пипи, я каждый раз вспоминал басню Эзопа «Канарейка и летучая мышь». Вы наверняка читали её.

Летучая мышь, обращаясь к сидящей в клетке и поющей по ночам канарейке, спрашивает, почему та не поёт днём. Канарейка отвечает, что не поёт днём потому что боится, что её поймают люди. На что летучая мышь замечает, что следовало быть осторожной раньше, до того, как её поймали, а не сейчас, когда она уже сидит в клетке. Смысл басни таков — когда всё свершилось, поздно о чем-то сожалеть. То есть, после драки кулаками не машут.

Лёжа с мерными стаканчиками на циновке у ног Саэко, я ощущал, будто Пепе и Пипи, пойманные где-то на Аравийском полуострове или в Северной Африке и привезённые потом в Японию, преподают мне теперь уже ненужный урок, суть которого изложена в басне. В такие моменты я чувствовал безотчетное раздражение, и мысленно говорил Пепе и Пипи, что мораль сей басни относится не ко мне, а к тем, кто уже попал в клетку, поэтому этот урок (который они мне преподали) я верну им. Не уступая мне ни на йоту, Пепе и Пипи возражают в своем ультразвуковом диапазоне и смеются надо мной.

— А сами-то? Что с возу упало, то пропало, разве это не о вас?

Вот как? Значит, и я попался в ловушку… И я могу посмеяться печальным смехом вместе с Пепе и Пипи, в их ультразвуковом диапазоне.

Однако продолжим рассказ.

Писсуар

Мы продолжали вполне серьезно измерять объём воды, выделявшейся из тела Саэко, ориентируясь на исходные три стакана. Я подползал к ногам Саэко и, будто кланяясь, наполнял стаканы параболической водой. Но, сколько бы я ни кланялся и не молил богов, количество воды не увеличивалось. Более того, оно понемногу сокращалось. Сначала было три стакана, а в третьей декаде августа стало всего лишь два с половиной. Я даже переворачивал и поднимал тело Саэко, словно искал места прокола в автомобильной шине. Ничего необычного я так и не обнаружил. Но вода всё-таки иссякала.

Я похудел. Появилась одышка. Заведующий Судзуки с иронией заметил: «У тебя что-то так ввалились щёки, будто ты до сих пор участвуешь в нашей акции». Тётушки-внештатницы хрипловато-вкрадчивыми голосами твердили: «Вы живёте один и потому, вероятно, плохо питаетесь. Может быть, зайти помочь?» Ежеутреннее хоровое исполнение гимна компании повергало меня в усталость. В конце августа воды стало только два стакана.

Было первое воскресенье сентября.

Поднявшись в сумерки на красный горбатый мост, я почувствовал, что ноги у меня такие тяжелые, будто налились свинцом. Опершись на перила моста, чтобы отдышаться, я увидел, что в тёмно-голубом небе на небольшой высоте летает пара каких-то существ, похожих на половинки чёрных носовых платков. Может, померещилось?

Чернильные пятна то приближались к поверхности воды, то отдалялись от неё. Это были Пепе и Пипи. Они впервые свободно летели в японском небе. От долгого сидения в клетке грудные мышцы у них ослабели, и им было трудно в полную меру работать крыльями, поэтому порой казалось, что они вот-вот рухнут на речную поверхность; но всё же они, собравшись с силами, опираясь на воздух, снова взмывали вверх.

Саэко в расстройстве пояснила:

— Вернулась из магазина и вижу, что дверца клетки открыта! Думаю, что это дело рук бабули. Она не раз твердила, что летучие мыши — вестники несчастья, и потому их следует выгнать из дому.

— Они не улетели далеко, я только что видел, как они кружат вокруг горбатого моста! Они даже подлетали ко мне.

Мы высунулись из окна, выходящего на реку Кигосигава, и в течение некоторого времени наблюдали за полетом Пипи и Пепе. Саэко сказала, что, может быть, это и к лучшему:

— Видно, в клетке им трудно спариться, может быть, у них получится на воле. Постепенно они восстановят способность летать, а потом уж и до любви дело дойдет.

Послушай, ты ничего не слышишь? Что-то вроде ультразвуковых волн…

Я подумал, что это Пипи и Пепе подняли свой писк в районе красного горбатого моста. Вскоре летучие мыши исчезли в темноте под мостом. Вероятно, дружно уцепились за какую-нибудь из опор и повисли вниз головами.

В тот вечер набрался только один стакан воды.

В соответствии с объёмом жидкости, в три раза уменьшилась моя радость, которую я испытывал от омовения тепловатой водой, изливавшейся из тела Саэко во время наших объятий. Сколько ни обнимайся и сколько ни отжимай после этого полотенца, три раза есть три раза. Когда воды было втрое больше, ощущения я испытывал более острые; теперь всё это вспоминалось как нечто очень далекое, полузабытое. Я спрашивал себя: а куда, собственно, делись две трети прежнего объёма воды?

У Саэко в туалете на втором этаже был замечательный писсуар, прямо-таки раритетная вещь. Писсуар для мужчин, на который прежде я не обращал никакого внимания, теперь стал вызывать у меня повышенный интерес. Это было воронкообразное устройство из зеленовато-голубого фарфора, украшенное искусным изображением пиона. Меня терзали острые подозрения — а что, если этим писсуаром пользуется какой-то другой мужчина?

К тому же, я вдруг заметил, что когда я прихожу к ней после моего двухдневного отсутствия, изображённый на внутренней поверхности пион всегда характерно поблескивает, будто смоченный водой. Как собака-ищейка я сунул туда свой нос, пытаясь обнаружить соответствующие следы. Однако никаких доказательств добыть не удалось, поскольку Саэко регулярно тщательно протирала писсуар, словно он был вазой для цветов.

Дверь той кабинки туалета, где стоял писсуар, не была закрыта на задвижку. Саэко сказала мне, что эту задвижку называют «обезьянкой». Когда я сказал об этом Саэко, она ответила вопросом на вопрос: «Что это с ней случилось?» В её словах мне послышалась какая-то фальшь.

А не заглядывает ли в этот дом другой мужчина? Может быть, он не любит летучих мышей, и поэтому не бабуля, а сама Саэко выпустила Пепе и Пипи на волю? Не появился ли новый ключ, который тайком от меня помогает Саэко избавляться от переполняющей её воды? Вероятно, он крупнее и сильнее меня. Возможно, этот тип со смехом уменьшил объём воды на две трети, а третью её часть, из сочувствия и жалости оставил мне? Что же до Саэко, то её, вероятно, можно понять, если она считает, что главное — избавление от воды? Похититель воды!

Теперь, приходя в дом Саэко, я каждый раз измученными глазами оглядывал «хозяйство»: не появились ли цветовые отметины на зеленовато-голубом фарфоре, нет ли каких-либо следов на дверной задвижке-«обезьянке». К тому времени, объём воды, которой до недавнего времени был набран ровно стакан, вскоре уменьшился до половины.

Наклоняясь к ногам Саэко, я не смог обнаружить больше ни капли. Дело дошло до того, что однажды ночью я даже устроил засаду под красным горбатым мостом. Я хотел поймать с поличным ненавистного похитителя воды. Никто, однако, не появился. Вокруг моста лишь беспорядочно кружили Пепе и Пипи и смеялись надо мной своими пронзительными высокими голосами, распространявшимися, как сверхзвуковые волны.

Ливень

Однажды дождливым утром, в середине сентября, когда я ещё крепко спал, из деревни позвонила мать. Она сообщила, что, конечно, о настоящем выздоровлении речь не идёт, но её всё-таки подлечили и выписали из больницы. Когда я выразил радость по этому поводу, мать заметила: «Что-то голос у тебя такой кислый!» Она умолкла, словно ожидая моей реакции на её слова. Мне представилось её высохшее, слабое, болезненное ухо, прижатое к телефонной трубке далеко-далеко от меня.

Я робко прижал своё ухо к трубке. К тому времени у меня созрело решение уволиться из страховой компании, но я пока не стал говорить об этом матери.

Со скрытой досадой я жестко ответил:

— Да нет, у меня всё в порядке.

Мать с сомнением в голосе спросила:

— Это правда? У тебя просто ужасный голос! Что-то случилось?

Мы замолчали.

Некоторое время спустя до моего слуха донеслись странные звуки, похожие на завывания северного ветра. Может быть, это мать рыдает на другом конце телефонной линии? Может, ей так и не удалось подлечиться? Сердце учащённо забилось, я весь обратился в слух. И тогда к шуму ветра добавились звуки воды, словно пробившейся откуда-то из-под земли. Постепенно мягкий шум воды стал слышаться более чётко, жидкость просочилась через отверстия в телефонной трубке и намочила мне ухо. Это были дорогие звуки воды из тела Саэко. Решив, что мать не должна их слышать, я тут же положил трубку. Ухо горело. Я прижал его к подушке, но звуки воды всё не исчезали. Из подушки с рисовой шелухой доносился шелестящими звуками лёгкий шум воды Саэко.

Я лёг и продолжал слушать.

В этот день вода совсем перестала выливаться из тела Саэко.

Сколько я ни давил на тело женщины, сколько ни обсасывал его, тряс и переворачивал, не вылилось ни единой капельки. Когда я перевернул Саэко вверх ногами и стал шлепать по её телу в надежде извлечь из «бутылки» хоть ещё одну, последнюю, каплю, она раздражённо отрезала:

— Хватит! Ничего больше нет! А раз нет, то не нужно пытаться что-то извлечь.

Это был звук пустой бутылки.

В моей голове возник образ большой бутыли, оставленной на дне высохшего озера. Хотя эта бутыль до краёв наполнена замечательными воспоминаниями о воде, воды в ней больше нет, вся вытекла до капельки.

Саэко сияла:

— Как хорошо! Ну, признайся, честно… Ты тоже рад? Я так тебе благодарна. От всей души!

Я повторял: «Очень хорошо, просто замечательно».

По контрасту, как бы по иронии природы, за окном хлестал ливень.

Река Кигосигава несла свои воды с таким шумом и грохотом, что, казалось, сотрясался весь дом. Море вздымалось сине-чёрными волнами. Саэко и я стояли у окна, обращенного в сторону реки. Жёлто-чёрные потоки воды с ревом обрушивались на опоры красного горбатого моста и взлетали вверх. Паровой воды не было видно. Не было видно никаких странных луж. Казалось, потоки грязной воды унесли всяческие воспоминания и о карпах с их мальками, и о близнецах-неграх, и о зелёном зонтике, и о полосатой рыбешке из семейства окуневых, и об итальянском сыре с длинным названием, и о фейерверке — всё ушло. Разорвало и унесло, как грязь, всё-всё звенья цепи, соединяющие бесчисленное множество явлений, людей, животных и предметов.

Саэко проговорила:

— Как-то там Пепе и Пипи?

«Холодная роса»

Но я всё никак не мог поверить, что из такого объема тепловатой воды не осталось ни капельки. Когда затяжные сентябрьские дожди наконец прекратились, когда река и море вновь окрасились густым синим цветом и на обочинах дорог заблестели лужи, меня опять потянуло к воде. Видно, такой уж у меня характер. К тому же я был весь пропитан воспоминаниями о воде.

Не знаю, где прятались Пепе и Пипи, но однажды в лунную ночь они неожиданно появились и возобновили свои энергичные полёты вокруг красного горбатого моста. У меня возникло ощущение, что прервавшиеся связи стали восстанавливаться. И появилась надежда, что восстановятся и водные «артерии» в теле Саэко.

После того, как иссякла вода, я старался уклоняться от разговоров о возможном браке. Теперь мои мысли текли совсем в другом направлении. Хотя меня ни о чём таком не просили, я был намерен триумфально вернуться к Саэко в качестве единственного сакрального ключа к воде. Если разобраться, то, вообще говоря, и два литра вполне сойдет. А ведь раньше столько воды было растрачено бездумно, попусту! Ведь тогда я даже не думал о том, чтобы как-то её регулировать: пусть себе течёт и течёт; исторгнутую воду я бездумно выливал. Теперь же мне хватило бы и двухсот миллилитров. Как путешественник в пустыне Такла-Макан, я был готов беречь каждую порцию воды и выпивать её понемногу, капелька за капелькой. Сейчас я раскаивался в собственном легкомыслии — ведь я выпил всю воду в самом начале своего путешествия по пустыне.

С того самого ливня я и пальцем не коснулся Саэко. У меня появилась надежда, что постепенно в её теле всё-таки скопится хоть немного воды. И вот в день, когда на отрывном календаре в офисе нашего отделения появился листок с надписью «Холодная роса»[2], я перешёл через красный горбатый мост и, оказавшись в доме Саэко, предложил:

— Давай после такого перерыва вновь полежим на тёмно-синем плаще.

Я подспудно надеялся, что плащ, с которым было связано столько воспоминаний, вызовет воду. Саэко взглянула на меня так, будто узрела говорящий шкаф. А потом бесстрастно сказала:

— Ты шутишь?! Сейчас холодно. Да и воды уже давно нет!

— А вдруг? Может быть, что-то скопилось.

— Нет, уже нет!

— Но ведь и в пересохшем колодце может вновь появиться вода. Ведь бывает, что даже далёкий и слабый толчок землетрясения возвращает воду в пересохшие русла…

— Во мне уже нет воды!

— Раз нет, значит нет. Но ведь можно же попробовать. На всякий случай примем меры предосторожности…

Саэко не спеша достала тёмно-синий плащ и расстелила его на циновках. При этом она твердила, что воды нет, и всё это глупости.

Действительно, из её тела не вылилось ни капельки воды. Был лишь запах тепловатой воды, въевшийся в плащ ещё в летние дни. Под влиянием этого памятного запаха я надавил на тело Саэко, навалился на него как дорожный каток, всячески пытаясь извлечь хоть несколько капель.

Саэко расплакалась и взбунтовалась. Тут из-под циновок послышались неприятные звуки: в пол снизу, из комнаты на первом этаже чем-то стучали. Через окно, обращенное к морю, влетели Пепе и Пипи; повиснув на карнизе, они с беспокойством заглядывали в комнату.

Мы изменили позы и уселись на циновках. Получилось так, будто мы сидели на дне бассейна, из которого выпустили воду. Из-под циновок по-прежнему доносились звуки ударов о пол: ба-бах!

Саэко попыталась объяснить:

— Это бабуля сердится. Она стучит в потолок ручкой метлы. Требует, чтобы ты убрался! Она знает, что воды уже нет, а ты всё пытаешься извлечь её из меня.

Я опустил голову. Женщина продолжала:

— Ты не можешь любить пустую флягу! Ведь на самом деле ты любил флягу, наполненную водой. Ты любил воду!

Мне подумалось: она имеет в виду, что я любил только крем из вафель, только заварной крем из пирожного, только самую сердцевину ореха, только содержимое пирожка с мясом, только икру из сельди, только сок плодов кокоса… Потом я попытался рассуждать от обратного: вафли без кремовой начинки, оболочка пирожного без заварного крема, сердцевина без ореха, пустой кокосовый орех… Слова Саэко показались мне справедливыми.

Из-под циновок продолжал доноситься глухой стук:

— Ба-бах!

Саэко направила на меня палец:

— По сути вода была стыдом, а я — вместилищем стыда. Ты любил только стыд и не был способен любить вместилище. Ведь так! Признайся!!

В меня будто стреляли из пистолета. Голос Саэко разносился так, как если бы мы находились на дне пустого бассейна.

Я спрашивал себя: неужели ещё совсем недавно мне доводилось всякий раз омываться двумя литрами стыда при встрече с этой женщиной!? Тот стыд был тепловатым, и мне в самом деле было чертовски хорошо.

Саэко продолжала:

— Ты, этот самый, ну… как называется человек, у которого нет дефектов? Ну, ты же знаешь.

— Ты имеешь в виду «здоровый человек»? — тихо подсказал я.

— Да, именно! То, что ты говоришь, это удобная логика здорового человека, который получает удовольствие от страданий других.

Вот оно как? Я не мог ни возразить, ни согласиться. Внизу продолжала бушевать бабуля:

— Ба-бах, ба-бах!

Я осторожно перешёл в наступление. Задал Саэко вопрос, который уже давно сидел у меня в голове:

— Тебе было плохо? Тогда, когда мы изгоняли из тебя воду?

Саэко в раздумье наклонила голову. Потом подняла её:

— У меня было двойственное чувство. Одно накладывалось на другое. Стыд сочетался с удовольствием. Но я старалась разграничить их. Всё время думала, что это следует сделать.

Я вздохнул.

А разве бывает так, что человеку хорошо и при этом не стыдно?

Возьмём такой случай: октябрь, человек лежит на морском пляже, краем глаза посматривает на скопление облаков над головой и на море у ног, дремлет. У него хорошее-хорошее настроение, но не таится ли в глубине души чувства стыда? Очнувшись от полудрёмы, он видит, что из-за туч хлынул сноп солнечного света, он омыл море и его самого. Это вызывает восторг и радость. Но не сопровождается ли радость чувством смертного стыда? Орган. Фантазия для хорала. О, как приятно! О, как стыдно! Если переосмыслить и обобщить, то не окажется ли, что ощущение радости непременно сопровождается чувством стыда или постыдно само по себе? И нельзя познать подлинную радость, если она не сопряжена с острым чувством стыда? Остаться человеком, которому чувство стыда незнакомо? Нет, всё-таки, много любовного сока, этой тепловатой воды, воды стыда — это самое замечательное ощущение в мире!.. Всё это я хотел сказать Саэко. Хотеть-то хотел, но не мог как следует объяснить.

Летучие мыши с длинным научным названием, свесившись, как всегда, вниз головами, смотрят на меня. По их представлению, это я повернулся вверх тормашками и смотрю на них именно с этой позиции. Возможно, всё это представляет собой перевёрнутую с ног на голову картину в конце, нет, в самом начале цепи, связывающей Саэко, меня и летучих мышей.

Бабушка всё ещё стучала в потолок.

Вглядываясь мне в глаза, Саэко изрекла:

— Я решила провести чёткую грань между радостью взаимной плотской любви и стыдом. Потому что в мире нормальная половая любовь не сопровождается таким постыдным выделением воды; вообще, не сопряжена с выделением воды. Теперь и я стала такой, как всё.

Её слова содержали в себе утверждение и вопрос: воды нет! Что ты теперь будешь делать? Мой рот широко раскрылся, словно бы я стал свидетелем того, как земная твердь, до этого безмолвствовавшая, вдруг с грохотом разверзлась. Я ответил, словно подвел черту:

— Я люблю Саэко, из тела которой изливается много воды.

Я ещё не успел закончить фразу, как она резко ответила — словно сломалась ветка сухого дерева:

— Расстаёмся?!

Старуха бушевала внизу:

— Ба-бах, ба-бах!

Я поставил лишь одно условие нашего расставания.

Я сказал: ты обязана это сделать; я настоятельно прошу тебя совершить один ужасный поступок; для меня это последний шанс, если ты сделаешь это, я оставлю тебя в покое и молча уйду.

Выслушав меня, Саэко, раскрыв рот, уставилась на меня так, будто у меня из глаз выползли золотистые улитки.

(С вашего разрешения позволю себе сократить последовавшую затем долгую перепалку. Ведь для того чтобы она, хоть и с неприязнью, всё-таки согласилась на мою просьбу, потребовалось добрых три часа).

Вначале ответ Саэко был однозначным: нет, ни за что! Однако в конце концов я выжал из неё пассивно-положительный ответ. Я просто насел на неё, потребовав принять во внимание мои колоссальные физические и душевные усилия по изгнанию воды из её тела. Другими словами, как бы настоял на вручении мне «Премии за усилия по извлечению воды». Я действовал не по-мужски, но тогда я был вне себя. Мы договорились о дне, часе и месте нашей встречи, и я покинул дом Саэко. Её бабушка продолжала стучать метлой в потолок вплоть до самого моего ухода.

Сыр

Стояло «бабье лето», был воскресный день. У касс супермаркета стоял мужчина с лицом человека, только что побывавшего на заупокойной службе. Это был я, в сером костюме, белой рубашке и галстуке в чёрную крапинку на темно-коричневом фоне. Щёки у меня ввалились, ноги подкашивались от слабости. Скорее всего, она не придёт. Будет вполне естественно, если она не придет. Однако я терпеливо ждал. С каждой минутой ожидания мои щёки вваливались всё больше и больше.

Она появилась с девятиминутным опозданием. На ней были синее пальто и светло-голубой шарфик. Саэко. В ушах трепетали золотые серёжки в форме рыбок. Я не понимал, чего было больше в её наряде — безвкусного пижонства или желания напомнить о летних днях. Однако от золотистого сияния у меня стало жарко в груди. Она сняла пальто и подала его мне. Под пальто было модное платье от Foxey, как если бы женщина явилась на встречу после банкета. Светло-синее мини открывало колени.

Народу в магазине было не так уж много. Мы бок о бок направились в отдел импортных сыров. За одной из витрин появились лица двух тётушек из нашего отделения. Они стояли рядом друг с другом у прилавка с сушёными овощами и сушёной рыбой. И тут у прилавка с консервами появились, можно сказать, две чёрные бомбы. В ухе каждой из этих бомб красовались серебристые клипсы. Это были близнецы-негры, которых мы видели у моста Итинохаси. За их спинами со сверкающим взором маячила одетая в цивильное Сумирэ Кавасима, ответственная за предотвращение краж в супермаркете.

К нашей радости, в отделе импортных сыров не оказалось ни одного покупателя. От полок с сырами исходил ярко выраженный молочный запах.

На прилавке лежал лишь один овальный кусочек того самого итальянского сыра с длинным названием. На полках лежали и круглые, и квадратные куски, но самым красивым определённо был кусок нашего итальянского сыра с оранжевыми полосками, похожий на лепешку.

Мне показалось, что по закону круговорота всего и вся в магазин вернулся именно тот кусок, что в своё время был съеден мной и Саэко. Женщина прошептала:

— Ну, надо начинать… Да?

Я ответил также шёпотом:

— Да. Начнём.

Я отошёл от неё и направился в находящийся в том же проходе хлебный отдел, оглядываясь по пути на прилавок с импортными сырами.

Саэко глубоко вздохнула. Потом максимально выпрямила свою красивую шею, шею фламинго. Я внимательно вглядывался в её уши. Серьги в форме рыбок слегка подрагивали, распространяя золотистый блеск по всему торговому отделу. Правая рука женщины дрожала. Затем рука открыла застёжку дамской сумочки. Та же рука с лёгким подрагиванием протянулась к полке с сырами. Я затаил дыхание. Длинные пальцы охватили кусок. Плоский белый кусок, подрагивая, поплыл вверх. А затем, как бы полуигриво, кокетливо исчез в дамской сумочке. Картина из нынешнего лета воспарила в воздухе, полностью наложилась на картину у меня перед глазами, и они образовали единое целое.

Наши действия начались. Действия по восстановлению цепи событий, думал я. Глаза непроизвольно моргали. Это мой последний шанс. Колени дрожали не то от усталости, не то от возбуждения.

Саэко, будто замороженная, прекратила всяческие действия. Её карие глаза впились в табличку с надписью «Импортные сыры». Я опустил глаза к её ногам. Бежевый пол поблёскивал. Я поднял глаза. Губы Саэко слегка трепетали. Подрагивали, как плохо отрегулированный мотор машины. Я простонал:

— Саэко, давай!

— Сейчас! Лейся, ну лейся же!

Дрожь прекратилась. Женщина медленно оглянулась на меня. Её лицо сияло и смеялось. Длинная шея была наклонена набок. Изо рта доносились беззвучные слова: «Не вылилось. Ни капли. Прости меня!»

Я всё ещё смотрел под ноги Саэко. В ожидании появления желанной лужицы. Да, это было прекрасное, самое лучшее лето.

Саэко подошла ко мне. Взяла у меня пальто. Как бы взамен достала из сумочки кусок сыра и быстрым движением сунула его в карман моего пиджака.

Сказав плачущим голосом «до свидания», женщина исчезла, словно испарилась.

На этом рассказ о воде заканчивается. У меня нет ни раскаяния, ни объяснений

Что произошло потом? Перед возвращением в Токио я попробовал пройтись по красному горбатому мосту. Бросив через перила взгляд на реку, я увидел, что внизу знай себе течёт не имеющая ни цвета, ни запаха холодная вода, представляющая собой сочетание двух атомов водорода и одного атома кислорода. Саэко и её бабушки не было: они сменили место жительства. Не было также Пепе и Пипи. Дом был весь оплетён текомой, как чёрной колючей проволокой. Вот и всё. Я до сих пор обращаю внимание на лужи и лужицы, где бы они ни попадали мне на глаза.

Ни до, ни после этих событий вода не вызывала у меня желания задуматься или извлечь какой-то урок.