Тепло и свет

ПИСЬМО ЧЕТВЕРТОЕ

Здравствуйте, Оля.

Вот видите, как трудно писать романы с продолжением: обещал через два месяца, а получилось почти через четыре. Но это, главным образом, по личным причинам: болела мама. Теперь она поправилась — относительно, конечно — и я снова принимаюсь за письмо. Вообще-то был у меня довольно сильный позыв бросить это занятие — после того, как я увидел Вас в компании Ваших близняшек. Честное слово, такого счастливого лица, как у Вас, я не видел никогда в жизни. Но по складу своего характера мне как-то неловко бросать на половине начатое дело, поэтому сказку я постараюсь дорассказать, пусть даже с другими целями. Итак, продолжаю.

— От этого оно не загорится, — сказал Мастер. — Нечего даже было и рассчитывать.

— Ну почему же? — возразила Физик. — Не так уж много мы о себе знаем. А вдруг?

— Нет. Мне следовало бы помнить, в каком месте мы находимся. Это все равно что строить водяную лестницу в Сахаре.

— Но вам же было хорошо?

— Конечно, было. Но, кажется, с не меньшим удовольствием я съел бы что-нибудь вкусное.

— Можно попросить Принцессу.

— Не стоит, наверное.

— Вот вы говорите — в Сахаре… Смотрите: хоть чуть-чуть, а светится. Не так уж и в Сахаре.

— Вряд ли это из-за нас.

— Да. Во всяком случае, не из-за меня. Странно, уж я, кажется, и верю в любовь, и знаю о ней все, что возможно, и далеко не фригидна — а вот не дано… Все время у меня так: то из любопытства, то от скуки, с вами вот в порядке эксперимента… Интересно, от кого же оно все-таки светится?

Солнце, висевшее под потолком мастерской, голубовато светилось, как пустой экран невыключенного телевизора, иногда по нему пробегали мерцающие блики, иногда они задерживались и играли, напоминая полярное сияние, а иногда исчезали совсем. И легкое тепло исходило от него — легкое, почти незаметное…

— Все равно его надо вынести в большой зал, — сказал Мастер.

— Конечно, — сказала Физик. — Зря, что ли, старались?…

Полковник и Клерк вновь беседовали за коньяком — это у них входило в традицию.

— Это было совсем не трудно, — сказал Клерк. — Она согласилась сразу. Наверное, давно мечтала.

— Даже не верится, — сказал Полковник. — Такой старик в роли жениха…

— Какой же вы старик, бросьте. Главное — ничего не бояться. А давайте, я вам сейчас такую женщину приведу, тигрица, а не женщина, она вас так полечит…

— Ну что вы, накануне свадьбы…

— Тем более! Вам просто надо обрести веру в себя. Это как с властью, понимаете?

— Не надо, я думаю, все будет хорошо. Я так, знаете, предчувствую…

— Как хотите. Прозит!

— Я думаю, нам нельзя останавливаться на достигнутом. Это как езда по скользкой дороге: нельзя резко тормозить. Надо, пока есть патроны, завершать преобразования. Главное — это не забывать о цели. Мы сейчас должны рассчитывать на сто поколений вперед. Чтобы постоянно прослеживать род, причем примерно одинаковая численность людей все время была постоянной, вы понимаете меня? Надо это тщательно обдумать и воплотить. Очень мало нельзя, очень много тоже плохо, нужна стабильность. Я думаю, без регларен… регмалер… регламентации не обойтись. Давайте прямо сейчас решим, как это все будет в будущем. Забота о будущем — вот что должно двигать нами.

— Разумеется, — с воодушевлением подхватил Клерк. — Я предлагаю следующее: теперь, после введения нового порядка, начнут родиться… рождаться дети. Надо, чтобы Министерство Продления Рода создало выбраковочную комиссию. Все слабые, болезненные, хилые должны уничтожаться. Особенно мальчики. Следует добиться того, чтобы уже в следующем поколении число мужчин было раз в десять меньше числа женщин. И так постоянно. Что это даст? Главное — это улучшение человеческой породы. Второе, и тоже главное — позволит поддерживать численность населения на одном уровне без ограничения рождаемости. Наоборот, пусть рожают как раз больше, будет из чего выбирать. Наконец, создание совершенно нового общества, в котором мужчина будет самой природой поставлен над женщиной!

— Что-то вроде гаремов, — с пониманием кивнул головой Полковник.

— Вот-вот! Мусульмане понимали толк в жизни! Так что давайте, за оставшиеся девять месяцев как следует подготовиться и во всеоружии… Н-да, не подумал… А ведь не все нас поймут, народ не приучен мыслить государственными категориями, тут такое может начаться… Хорошо, что заговорили о подготовке. Может быть, имеет смысл заняться выбраковкой уже сейчас? Зачем позволять оставлять потомство таким законченным алкоголикам, как Художник? Или таким мозглякам, как ваш Мастер — не пойму, почему вы так хорошо к нему относитесь?

— И что вы предлагаете, убивать их, что ли?

— Да не обязательно. Можно стерилизовать, а можно просто изолировать. Пусть живут. Пока.

— Ладно, подумаем. Сейчас они никому не мешают.

— Сложный вопрос: мешают или нет. Посудите сами: пользы от них новому обществу никакой, а вред всегда может быть. Неприятные они люди. Скользкие. И Пастор этот… Не люблю его. Да, о подготовке… Может быть, имеет смысл, хотя бы на первое время, разделить вообще всех мужчин и женщин? Хотя нет, смысла не имеет. А вот детей — так точно надо сразу отнимать у родителей и растить по отдельности. Воспитывать в новом духе. Иначе ничего не выйдет. И Художника надо простимулировать, пусть там в своей картине как надо историю отражает, а то потомки посмотрят — а предки-то не так жили… Все должно иметь смысл. Все должно подчиняться одной идее. И если будем ее придерживаться неуклонно, все вещи обретут свой смысл, и к цели мы придем непременно… Коньяк весь уже?

— Нет, еще есть.

— Надо срочно заняться выбраковкой. И начинать с этих… с интеллигентов. На кой черт они нужны? Очкарики и мозгляки. Человек будущего должен быть здоровым, сильным, красивым! А они-то сопротивляться начнут. Они чу-уют! Каких только слов не напридумывают! И культура, мол, и знания, и те-те-те!.. Вроде как без них и не проживешь! Проживем, прекрасно проживем, вы еще завидовать будете. Мнят о себе много, а толку от них… Так что мы и начнем: потихоньку, по одному, чтобы без паники… А то и поработать заставим, пусть пещеру порасширяют да поблагоустраивают. Привыкли бездельничать. Где у нас там список? А, вот. Смотрите: архитектор, сорок шесть лет. На кой черт на него жратву переводить? Или вот этот: писа-атель! Надо еще узнать, что он там пишет. Может, он такое пишет… Анте… антрепренер… это что за чушь? Полковник, вы не знаете, что такое антерпринер? Я что-то слышал этакое, но не помню. Ладно, разберемся. А, впрочем, чего там разбираться, всех их под корень…

— Ну, вы что-то размахнулись.

— Только так и надо. Я, если хотите знать, нутром чую — надо их убирать. Потому что тут или-или: или мы их, или они нас. Убирать беспощадно. Это и в наших интересах, и в интересах будущих поколений. Всегда от них был один вред и смута; пока нужны они, их еще можно терпеть, а теперь не стоит. Опасно.

— Да какая от них опасность, что вы…

— Вы уж мне поверьте, я знаю, что говорю.

— Можно, конечно… В конце концов, мы ничего не теряем.

— Вот именно.

— Прозит!

— Прозит!

— Потомки нам не простят, если мы сейчас не воспользуемся ситуацией и не заложим основы идеального общества.

— И будут правы, если не простят. Во имя будущего!

— Во имя!

Первое и единственное покушение на Полковника было совершено утром следующего дня: подросток, сын одного из расстрелянных, метнул в Полковника нож. Полковник получил не опасную, но болезненную рану правой грудной мышцы. Мальчика схватили, и Клерк куда-то увел его. Никто не знает, что с ним стало.

— С Принцессой творится что-то страшное, — говорил Пастор, расхаживая по мастерской. — От этой истории с ее согласием воняет самым неприкрытым шантажом, но я ума не приложу, на чем ее держат. Главное, сама она молчит. Хоть бы намек какой… Или задумала она что-то? Она ведь отчаянная девица, от нее всего можно ожидать. Понимаете, страха я в ней не чувствую. Наоборот, решимость какая-то. Но ведь наломает дров девчонка, а то и хуже… Давайте вместе подумаем, что делать будем?

— У нас нет материала для думанья, — сказал художник. — Надо попытаться разузнать подоплеку этого дела.

— Пожалуй, да, — сказала Физик. — Попробую-ка я с ней поговорить как женщина с женщиной. А вы что думаете по этому поводу, Мастер?

— Не знаю, — сказал Мастер. — Меня это как-то выбило из колеи… Видимо, это действительно шантаж, но действовать вслепую нельзя.

— От вас я ждал более свежей мысли, — сказал Пастор.

— Не могу отвечать за ваши несбывшиеся ожидания, — неожиданно резко сказал Мастер.

— Не можете — не надо, — сказал Пастор. — Тем более что этого я от вас и не требую. Просто теперь нам действительно придется думать и действовать быстро и безошибочно. Время собирать камни прошло, наступает время бросать камни…

(Дорогая, он действительно так сказал — слово в слово. Я абсолютно уверен, что он вполне мог бы подыскать готовую цитату, подходящую в данной ситуации — у того же Екклезиаста, — но он взял эту, всем известную, и на глазах публики вывернул ее наизнанку…)

Все — Мастер, Физик, Художник — посмотрели на него, и ни один не сказал вслух, но подумал про себя каждый, что прошло время жить и наступило время умирать.

Знаете, дорогая, я уже не первый раз встречаюсь с подобным психологическим феноменом: вокруг человека происходят самые бурные, необыкновенные и даже грозные события, и человек реагирует на них, но как-то отвлеченно — до тех пор, пока кто-то, очень знакомый, не совершит в русле этих событий какого-нибудь поступка или хотя бы не заговорит непривычным тоном; только после этого чувствуешь себя по-настоящему вовлеченным в действие. Разница примерно такая же, как если бы наблюдать за уличным шествием из двери дома — или примкнуть к нему. Но для этого часто надо, чтобы кто-то рядом шагнул первым.

Первым, как ни странно, шагнул Пастор…

Художник всегда работал необыкновенно быстро, а на этот раз его многое подгоняло. Еще позавчера он загрунтовал и разметил гладко обтесанную каменную стену в большой пещере. Картина получалась внушительной: четыре на два, — но он рассчитывал управиться за неделю, тем более что поначалу это замышлялось не как произведение искусства, а, как догадалась Физик, «акция гражданского неповиновения». Потому что главной темой были зверства первопоселенцев — данные общим планом, — и страдания узников концлагерей и рудников времен так называемого «военного правления»; это и было главной темой картины и отражалось на первом плане. Художник знал, что Полковник будет крайне раздражен выбором темы; потом ему пришло в голову, что соскребать краску никто не станет и картину, скорее всего, просто закрасят — и она получит шанс сохраниться для потомков; и, хотя в существование потомков Художник верил слабо, в нем проснулось вдохновение. Он никогда не произносил это вслух — кроме как с иронией или сарказмом, — но всегда тайно верил в него и прятал эту тайну от других. Примерно так взрослые люди тайно верят в свою способность летать, смутно помня детские сны…

Мастер, завернув в брезент, вынес солнце в большую пещеру и здесь выпустил его. Оно медленно-медленно стало подниматься, дрожа и переливаясь, как огромный мыльный пузырь; по-прежнему оно слабо светилось и мерцало, и только приблизив к нему лицо, можно было почувствовать тепло. Солнце поднялось под свод пещеры и замерло там, а Мастер долго стоял под ним с пустым брезентом в руках, потом перебросил брезент через плечо и пошел в мастерскую, где его ждала Физик.

— Выпустили? — спросила она.

— Да, — сказал Мастер. — Дурацкая затея.

— Надо делать бомбы, — сказала Физик.

— Да, — сказал Мастер. — Сейчас начнем.

— Вы очень расстроились?

— А вы?

— Не знаю. Кажется, не очень. Я ожидала этого.

— А я вот нет. То есть знал, но не верил. Не верилось.

— Надо знать людей.

— А вы знаете?

— Боюсь, что да.

— Почему боитесь?

— Ну что вы спрашиваете? Ведь это же так понятно…

— Да, конечно.

— А впрочем, ни черта я не знаю. И вы не знаете. И никто не знает, один Пастор думает, что знает, но это у него возрастное… Извините.

— За что?

— Просто так… Будем сегодня работать или не будем?

— Обязательно будем.

— Не расстраивайтесь так, ладно?

— Постараюсь.

— Потому что я тоже расстраиваюсь.

— Хорошо, я не буду.

— Сегодня надо хотя бы начать…

— Вы разговаривали с Принцессой?

— Нет, она не захотела.

— Как странно.

— Действительно, странно. Такое впечатление, что она что-то задумала и боится, как бы ей не помешали.

— Она же совсем еще ребенок.

— Ну что вы! Ей шестнадцать лет. Думаю, она хочет отравить Полковника.

— Недоставало только ее еще впутывать в эту историю!

— Эта история — История.

— А хоть бы и так. Неужели…

— Послушайте, Мастер. Девочка — умница, всем бы нам такими быть. Она реально может сделать то, на что мы едва ли решимся, а если решимся, то вряд ли сумеем. Ни в коем случае нельзя мешать ей.

— Но это просто низко — взрослым людям прятаться за спиной девочки!

— О том, чтобы прятаться, речи еще нет. Кстати говоря — будем мы, наконец, делать сегодня бомбы или не будем?

Этой ночью стали пропадать люди. Клерк и с ним двое-трое парней из добровольных помощников (которые отныне именовались ДИС — сокращенно от «Добро И Справедливость») врывались в комнаты и уводили с собой мужчин никто не знал куда. В первую ночь увели троих, произвольно отмеченных в алфавитном списке. Наутро было объявлено, что в Ковчеге вызревал страшный заговор, который удалось раскрыть буквально в последнюю минуту.

На утренней поверке Полковник построил всех в одну шеренгу и несколько раз медленно прошелся вдоль строя, пристально вглядываясь в лица стоящих навытяжку мужчин и женщин. На четверых он показал зажатым в руке стеком, их тут же уводили. Люди оцепенели от ужаса. Потом им приказали стоять «вольно», но не расходиться. Стояли до обеда. Обед прошел в жутком молчании. Стояли после обеда. Увели еще семерых. Потом остальным приказали расходиться.

— Мне кажется, получилось неплохо, — сказал Клерк. — В заговор, я думаю, все поверили. Только я так и не понял, как вы выбирали тех, первых. Из тех, кого назначили, остался только один, остальные — другие.

— Что я их, всех в лицо должен помнить? — возмутился Полковник. — И какая разница — кого? Количество ведь соблюдено, а это главное.

— Разумеется, — сказал Клерк.

— Кто-то идет, — сказала Физик, и Мастер тут же накинул брезент на рабочий стол.

Вошел Пастор. Молча сел. Покачал головой.

— Что-то еще?… — спросила Физик.

— Это немыслимо, — сказал Пастор. — Они продолжают убивать.

— Всех подряд? — спросила Физик.

— Пожалуй, да. Но главным образом интеллигентов.

— Как всегда, в первую очередь.

— Естественно. Самая непокорная фракция.

— Скоро примутся и за нас.

— Лично за вас — вряд ли. Вы необходимы как деталь жизнеобеспечения. Это делает вас неуязвимой и уязвимой одновременно.

— Пастор, что вы предлагаете делать дальше?

— Не знаю. Рано или поздно Полковник совершит серьезную ошибку. Этого нельзя упустить. Хотя… Одну он уже точно совершил: он пытается создать общество.

— То есть?

— То есть он считает, что в наших условиях может существовать общество. Не может оно существовать. Ведь мы задуманы не как общество. Мы — живые консервы. Консервы. Банку должны вскрыть через две тысячи лет. Чтобы сохраниться, мы обязаны не меняться. А перестать меняться мы не сможем тогда, когда изменимся радикально. Полковник положил начало изменениям и уже вызвал к жизни факторы, которые уничтожат его самого…

— Вы верите в инстинкт самосохранения у человека? — вступил в разговор Мастер.

— Вы хотите сказать, что история этого не подтвердит? — усмехнулся Пастор. — Но ведь то, что случилось — это вовсе не коллективное самоубийство. Это катастрофа. Резонансное накопление неблагоприятностей. Вы знакомы с теорией катастроф?

— Почти нет.

— Это интереснейшая дисциплина. Когда-нибудь мы побеседуем с вами на эту тему. В человеческом обществе, в сущности, идут те же процессы, что и в иных сложных системах. Помните анекдот о соломинке, переломившей спину верблюду? Типичный образчик катастрофы. Об этом же говорит и диалектика…

— Вы ждете, что кто-нибудь положит эту соломинку?

— Кто знает, что может оказаться этой соломинкой?

— И что же может оказаться?…

— Во всяком случае, не физическое уничтожение Полковника.

— Я уже ничего не понимаю, — сказал Мастер. — Пастор, у вас что, склероз? Вы не помните, случайно, что именно вы говорили вчера в это же время?

— У меня нет склероза, — сказал Пастор, — меня проверяли. Что касается вчерашнего, то об устранении Полковника я не говорил ничего. Сейчас, поймите вы, устранить его, с одной стороны, уже поздно, с другой еще рано. Клерк много бы дал, чтобы какой-нибудь… э-э… ну, ладно… убил Полковника. Поясню. Поздно потому, что Полковник успел захватить и начал осуществлять власть, пользуясь поддержкой части населения. У них есть организация, есть программа, кстати, весьма забавная; такое впечатление, что составлял ее типичный половой неврастеник, налицо все признаки перманентной сексуальной неудовлетворенности. Это было бы смешно, если бы не требовало уничтожения почти половины населения… Так что если Полковника убрать, власть все равно останется в руках этой шайки. Это почему поздно. А рано потому, что вся оппозиция пока состоит из нас четверых, хотя потенциально она велика. Но пока это «потенциально» не перейдет в «кинетически», трогать Полковника глупо.

— Значит, в перспективе — гражданская война? — спросил Мастер.

— Очень вероятно, — сказал Пастор.

— Огромные жертвы — ведь эмиграция невозможна, — разруха, голод, может быть, всеобщее уничтожение, ну да ладно, авось обойдется, наша победа… А потом? Опять тепло и сытость? Что же вы молчите? Что говорит ваша диалектика? А ваше предвидение, Физик? Ну что вы молчите?

— Вся беда в том, Мастер, — сказал медленно Пастор, — что вы абсолютно правы. Цугцванг — вы знаете это слово? Нельзя пропускать ход, а любой ход ведет к проигрышу. Что делать в такой ситуации?

— Изменить правила игры.

— Ради бога. Если сумеете…

— Знаете что? — сказала Физик. — Пойдемте к Художнику. А то он там все один да один…

— Надо спрятать бомбы, — сказал Мастер.

— Я знаю куда, — сказала Физик. — В реакторный отсек. Они боятся его, как огня.

— Я не пойду с вами, — сказал Пастор. — Я хочу еще поговорить с Принцессой… А ведь программа Полковника, как бы уродлива она ни была, сулит выживание человека как вида — хотя и сильно измененного, как члена социума. Может быть, стоит подумать — да и поддержать ее?

— Это вы так шутите? — спросил Мастер.

— Это я так размышляю, — сказал Пастор и вышел.

— Ну и что вы на это скажите? — обратился Мастер к Физику.

Физик молча развела руками.

Последние двое суток Принцесса прожила как в кошмаре — неимоверно подробном и затянувшемся кошмаре. Она металась по своим комнатам, но выйти из них ей мешал откуда-то взявшийся ужас перед этими пустыми полутемными коридорами; она часами сидела в одной позе, напряженно размышляя, но не могла удержать в голове ни одной мысли. Клерка следовало убить, это она знала точно. Но как? Яда одна только порция. Если отравить Клерка, как тогда быть с Полковником? И во что насыпать яд? Вино из ее рук он не возьмет, не дурак ведь. А во что больше? Один раз ей пришла дикая мысль отравить Мастера, избавить его от мук и обрести самой свободу действий — и она долго не могла очиститься от омерзения к себе. Самое простое отравиться, ее много раз подмывало это сделать, она буквально ощущала горький вкус яда на языке; но нет, нельзя, надо жить, чтобы жил он, жил и ни о чем не догадывался, а она побудет немного куклой на ниточках, немного, до момента… Будет же какой-нибудь момент. Потом она вспомнила и поразилась, как могла забыть о таком необходимом предмете. Она перерыла все саквояжи и в одном нашла то, что искала — маленький браунинг с перламутровой рукояткой. Она вытащила обойму и заплакала: в обойме был всего один-единственный патрон. Коробочку с патронами она так и не нашла, вероятно, коробка была среди тех вещей, что остались наверху. Но и один патрон нес в себе пулю. Она положила пистолет под подушку, сразу успокоилась и стала ждать. Ждать ей пришлось всего несколько часов…

Принцесса любила Мастера всю жизнь, и если в прежние времена такая любовь могла быть только безнадежной или преступной, то теперь Принцесса готова была благодарить небо за это пожизненное заточение. Пусть он все еще видит в ней только августейшего ребенка — она объяснит ему, что он ошибается, она такая же женщина, как и другие — но никто из этих других не любит его так, как она. Почему она не сказала ему этого несколько дней назад? Почему не решилась? Господи, как обидно…

Клерк вошел к ней без стука, уверенными шагами прошел через прихожую, вошел в гостиную; Принцесса сразу узнала его шаги, его наглую развинченную походку — и внутренне подобралась, приготовилась. На секунду она испугалась, что руки будут дрожать от волнения, быстро взглянула на них: руки не дрожали. Она откинула со лба волосы, улыбнулась и села прямо, опираясь руками о диван — так, что кончики пальцев правой руки касались гладкой рукоятки пистолета. Клерк вошел в кабинет.

— Привет, — сказал он. — Ну как, куколка, готовишься понемногу?

— Уже приготовилась, — почти весело сказала Принцесса.

— Прелестно! — сказал Клерк и плюхнулся в мягкое кресло рядом с журнальным столиком. Когда он снова поднял на Принцессу глаза, то увидел только маленький и очень черный четкий кружок пистолетного дула; все остальное будто терялось в тумане.

Принцесса впервые в жизни видела, как человек мгновенно становится синим. Лицо Клерка изменилось страшно, глаза остекленели, рот оскалился, он вдавился в спинку кресла и сползал все ниже и ниже, прикрываясь вытянутыми вперед растопыренными руками; он был настолько жалок, что Принцесса помедлила — и в следующее мгновение Клерк ногой подбросил вверх столик, журналы и книги разлетелись веером, а сам он в каком-то немыслимом прыжке перелетел, изогнувшись, через подлокотник кресла и на четвереньках бросился к двери. Принцесса вскочила на ноги и опять промедлила с выстрелом, боясь промахнуться — и вдруг в дверях оказался Пастор. Никто не слышал, как он вошел. Клерк налетел на него, поднырнул ему пор руку и вдруг оказался позади, за спиной Пастора, одной рукой держа его за шею, а другой что-то нашаривая у себя в кармане; Принцесса сделала еще два шага вперед, Пастор прохрипел: «Стреляй!», а Клерк вытащил из кармана пружинный нож, раскрыл его и приставил лезвие к груди Пастора.

— Брось пистолет! — крикнул он сорвавшимся голосом.

Принцесса еще шагнула вперед, продолжая ловить на мушку его лицо.

— Брось пистолет, сука! — зажмурившись, завизжал Клерк, и в этот миг Пастор рванулся. Несмотря на свои без малого семьдесят лет, он оставался сильным и крепким человеком, годы, проведенные в сельве и джунглях, закалили его; локтем левой руки он ударил Клерка под ложечку, а правой попытался перехватить руку с ножом, но промахнулся и схватил за запястье, за рукав пиджака, материя с треском разорвалась, и Принцесса увидела, как лезвие все, по рукоять, погружается в грудь Пастора; он коротко и страшно вскрикнул, выгнулся дугой и, обмякнув, повис на руках Клерка; Клерк разжал руки, и тело Пастора, неестественно ломаясь в суставах, с громким стуком упало на пол. Клерк стоял, прижавшись к стене и ловя ртом воздух. Принцесса еще шагнула вперед — теперь их разделяло шага три, не больше, направила пистолет на его грудь — Клерк конвульсивно дернулся, без прикрытия он был как голый — и нажала спуск. Курок сухо щелкнул. Патрон дал осечку.

Несколько секунд они неподвижно стояли, как стояли: Клерк — прижавшись к стене, а Принцесса — держа уже ненужный пистолет в вытянутых руках. Позы их не менялись, но менялись лица. С лица Клерка пропала бледность, закрылся рот, глаза сузились, потом лоб и щеки стали все больше и больше краснеть, приобретая свекольный оттенок; Принцесса, наоборот, побледнела, и лицо ее делалось спокойным, слишком спокойным, противоестественно спокойным, отрешенным… Вдруг щеку ее свело судорогой, она в досаде закусила губу и бросила пистолет в Клерка. Пистолет ударил его в грудь, в то место, куда должна была попасть пуля, и Клерк будто очнулся. Он перевел дыхание, наклонился, не спуская глаз с Принцессы, левой рукой нащупал нож и вынул его из раны. Потом перешагнул через труп Пастора и двинулся на Принцессу. Она отступала, пока не наткнулась на диван. Клерк сильно ударил ее по лицу тыльной стороной кисти. Она упала, но продолжала смотреть на него. Он отвернулся, подошел к портьере, вытер об нее нож и сунул его в карман; потом посмотрел на разорванный рукав пиджака, покачал головой и пошел из кабинета. В дверях он остановился и оглянулся.

— Ну что же, — сказал он. — Тебя никто не неволил. Сама выбрала, — и он криво усмехнулся.

И только в эту секунду Принцессе стало страшно. Не просто страх ужас обрушился на нее, заглушив мгновенно все остальные чувства, все на свете, все, кроме одного: того, что должно было последовать за этим неудачным восстанием, нельзя было допустить, нельзя — любой ценой, любыми средствами, любыми, совершенно любыми… Она бросилась к Клерку, она стояла перед ним на коленях, она хватала его за руку, молила его, валялась у него в ногах — а он стоял и смотрел… И улыбался.

— Ладно, — сказал он наконец. — Пусть он поживет. Но платить тебе все равно придется. Раздевайся.

И Принцесса дрожащими пальцами, торопясь, начала расстегивать платье…

Оля! Простите, что я заставил Вас прочитать все это. Понимаете, все так и было, и что-то пропускать и недоговаривать, мне кажется — значит, проявить неуважение к тем, кто это перенес и пережил. Художник как-то сказал мне: «Какой смысл говорить правду, если говорить не всю правду?» Я долго пытался придумать возражение, но так и не смог. Как и на жуткий афоризм одного японца: «Терпение — это романтическая трусость».

Сегодня я не могу больше писать, я страшно устал. До свидания.

10.09.84.