Тепло и свет

ПИСЬМО ПЯТОЕ

Здравствуйте, Оля!

Начинаю это письмо с твердым намерением дорассказать все до конца. Получится или нет, не знаю, но постараюсь.

Будет, думаю, лучше, если я сразу перескочу через три дня, коротко перечислив основные события. Продолжалась выбраковка, хотя и не так интенсивно, как в первый день: исчезало по два-три человека за сутки. По-прежнему ссылались на заговор. Согласно официальной версии, заговорщики злодейски убили Пастора, мстя ему за участие в разоблачении сообщников; похороны Пастора завершились всеобщим траурным парадом, который принимали, стоя рядом на дощатом помосте, напоминающем эшафот, Полковник и Клерк: оба при орденах и с черными бантами на груди. На строевую подготовку теперь отводилось меньше времени, зато каждый должен был пять часов в день отработать на благоустройстве — под наблюдением инспекторов ДИСа. Физик вела рискованные разговоры и к концу третьего дня у нее уже была группа человек в семь. Клерк развернул тайную торговлю презервативами, получая за них разные милые безделушки или услуги; кстати, члены ДИС снабжались ими бесплатно. Полковник не без труда одолевал Наполеоновский Кодекс — он желал знать, как в тех или иных случаях поступал его предшественник. Доктора в преддверии свадьбы подкармливали его стимуляторами, а Клерк раздобыл где-то порнографический журнал, и Полковник, разглядывая картинки, ощутил кое-что полузабытое и очень обрадовался. Клерк часто заглядывал на полчасика к Принцессе. Мастер продолжал делать бомбы. Художник закончил картину.

— А вам не кажется, что вы акцентировали внимание не на том, на что следовало? Представьте себе, какого мнения о нас будут потомки, если оставить все как есть? — вопрошал Полковник, переводя взгляд с Художника на картину и обратно.

— Но вы же не собираетесь оставлять все как есть, — пытался возразить Художник. — Я слышал, грядут перемены. Поэтому изображение тягот и мук предков только оттенит счастливую жизнь потомков. Кстати, давайте я напишу ваш портрет. В полный рост, а? Вот здесь, рядом? Мне кажется, вы пренебрегаете портретами. Все великие диктаторы обожали свои портреты.

— Это позже. Это мы с вами обязательно обсудим, но сейчас давайте не отвлекаться. Ведь согласитесь: военное правление было жестокой, но вынужденной мерой…

— Скорее вынужденной, но жестокой.

— Не вижу разницы. Не перебивайте. Так вот: уроки его учтены, виновники злоупотреблений наказаны, так стоит ли ворошить былое? Тревожить, так сказать, тени? У нас ведь с вами иные цели: не предупреждать о чем-то потомков, а нести им свет и радость мирного труда землепашца и садовника, ученого и конструктора, военного и э-э… этого… антерпринера. Почему у вас все так мрачно? Разлейте синеву на холст, пусть наполняются ветром паруса, колосятся хлеба, вздымаются мосты и плотины, пусть люди поют и танцуют, мечтают и смеются, читают мемуары античных авторов и стихи великих поэтов, любуются красотами гор и долин, городов и парков, а вот здесь, в углу, пусть обнаженные девушки купаются в волнах прибоя. Отринем излишнее пуританство! Пусть знают потомки, что мы умели повеселиться, умели выпить и закусить, любили женщин и музыку — кстати, на вашей картине совсем нет музыки! — и так далее. А этого, вашего, не надо. Переделайте. Да, и вот еще что: вы слышали, я так понял, что принята программа улучшения рода человеческого. Это значит, что в грядущих поколениях число мужчин будет в десять раз меньше числа женщин. В своих работах вы должны руководствоваться этими соотношениями.

— Но ведь это же прямой подлог!

— Вы это называете подлогом, а мы — профилактикой неоднозначного восприятия.

— Послушайте, Полковник: у нас было прошлое, сложное, жестокое, запутанное, странное, но наше, понимаете — наше реальное прошлое! Оно у нас с вами в нашей памяти — и больше нигде! И если мы сейчас начнем его изменять сообразно нашим сегодняшним капризам и интересам, то мы неизбежно его лишимся! А дальше — больше, и кто-то решит стереть нас с вами и нарисовать что-то посимпатичнее — цветочек или бабочку. А потом будут переписывать не только историю, но и современность, и вот тогда уж точно все пойдет прахом!

— Да в гробу я видел эту твою историю! Что ты там нашел-то такого, что стоит ценить и помнить? Нам сейчас предоставилась единственная возможность наконец-то привести ее в порядок! Мы вычеркнем и забудем все грабежи и глупости, все эти заговоры и революции — на кой они нужны?! Мы заново напишем все — и вот тогда это будет поистине великая история великого народа!

— Кто это — мы? Вы и ваш Клерк?

— Я и мой министр.

— Ну представляю, что вы там напишете! Так вот, запомните: с сегодняшнего дня я тоже начинаю создавать историю! У меня хорошая память, и работаю я быстро. И я знаю, где прятать мою работу, чтобы вы-то уж ее никогда не нашли. Но я — учтите — буду свято придерживаться фактов, и когда потомки сравнят вашу стряпню и то, что было в действительности, неужели, вы думаете, они не поймут, где правда? Вот уж точно получится бомба времени!

— Вы даже не успеете пожалеть, — сказал Полковник и удалился.

— Посадить его в какую-нибудь пещерку, закрыть — и пусть малюет ваши портреты, — предложил Клерк.

— Нет, — сказал Полковник. — Он такое намалюет… Надо его убрать. Только сделайте это тихо — и так, чтобы я ни о чем не догадывался. А портреты — это любой сумеет.

Поздним вечером этого дня, дня накануне бракосочетания Полковника и Принцессы, в Ковчеге началась и закончилась партизанская война. Отряд Физика был заперт в отдельной пещере патрулями ДИСа и почти весь перебит. У партизан было три бомбы, но одна не взорвалась. У патрулей были арбалеты. Однако Физик и один из партизан, оба раненные, прорвались и скрылись. Ночью партизан умер. Физик сумела пробраться в мастерскую Мастера.

— Господи, что с вами? — ужаснулся Мастер.

— Не спрашивайте, — прошептала Физик, — я не могу…

— Ложитесь скорее.

— Меня ищут.

— Здесь не найдут, я вас спрячу.

— А солнце светит сильнее, я видела…

— Давайте я вас перевяжу.

— Не надо, я сама. Дайте только бинт. Я не брежу, правда, сильнее. Я шла и видела.

— Хорошо, хорошо, молчите. Потерпите чуть-чуть…

— Больно…

— Все уже.

— Они всех перестреляли. Как в тире.

— Молчите ради бога, вам ведь больно говорить.

— Ерунда. Как в тире, понимаете? Пока мы подошли на бросок…

— Держитесь мне за шею, я вас перенесу в другое место.

— Так обидно — как в тире.

— Все, здесь вас не найдут.

— Какой-то тайник?

— Не знаю, для чего это предназначалось. Я случайно наткнулся. Снаружи дверь совсем незаметна.

— Здорово. Дайте воды, а?

— Нельзя, наверное?

— Меня же не в живот.

— Если не в живот, то можно?

— Можно.

— Сейчас принесу.

Когда Мастер вернулся с водой, Физик уже спала, разметавшись на диване. Он постоял немого над ней, прислушиваясь к дыханию, поставил стакан на столик в изголовье и вышел, прикрыв за собой секретную дверь. В мастерской он сел в кресло и задумался. Ему было о чем подумать.

Под утро он задремал и увидел странный сон. На песке умирала русалочка. Он схватил ее на руки и бегом понес куда-то, где была вода, но воды там не оказалось, на всей земле не было воды, и только в одном месте посреди пустыни зияла темная воронка, и из нее тянуло сыростью, края воронки были зыбки, но он колебался только миг — и ступил на край, и сразу же песок потек под ногами, и он как мог быстро побежал вниз, чтобы упредить эту песчаную лавину, которая ринулась, нарастая, следом за ним, и уже воздуха не хватало для этого безумного бега, и он проснулся — но за какую-то долю секунды до пробуждения успел заметить — или показалось? как там, внизу в черном зеркале воды отразилось солнце… Проснувшись, он все забыл.

Когда он вошел в тайник, Физик уже не спала.

— Как вы себя чувствуете?

— Лучше. Только слабость.

— Скоро все заживет.

— Конечно. Раны пустяковые! Не понимаю, что это меня так вчера развезло.

— Если это «развезло», то что значит «хорошо держаться»?

— Бросьте. Что я, ребенок, чтобы меня так утешать?

— Я не утешаю. — Мастер помолчал, вздохнул. — Знаете, сегодня, видимо, будет очень бурный день, поэтому я должен сказать вам одну важную вещь. Я вас люблю.

— Нет, — сказала Физик. — Не говорите так. Это неправда.

— Я вас люблю. Это правда. Я ничего от вас не требую. Я просто хочу, чтобы вы знали.

— Зачем вы так? Я старая распутная женщина, я никогда не смогу полюбить, не смогу вам ответить… Если хотите, я буду спать только с вами, но разве в этом дело?

— Нет, конечно. Не в этом. Да и этого нам, видимо, не суждено больше. Сегодня будет бурный день.

— Вы что-то затеваете?

— Да. Вы помните, как Пастор предложил создать новый мир? Я не понял его тогда. Понял только сейчас, этой ночью. И его слова о том, что надо измениться, радикально измениться — чтобы остаться неизменными.

— Что вы задумали?

— Не спрашивайте, я все равно не скажу. Я даже себе боюсь признаться, так это чудовищно. Так что даже сгоряча — не осуждайте меня, ладно? Помните, что я вас люблю.

— Я, кажется, догадываюсь… Нет, не скажу. Вдруг вы задумали что-то иное, а я натолкну вас на эту мысль… Боже мой, какой это риск! Но если удастся… Я вам скажу еще кое-что, чего вы не знаете и не принимаете в расчет. Принцесса любит вас. Ее шантажируют, угрожая вас убить. Клерк растлил ее. Сегодня будет фарс бракосочетания. Она отравит Полковника сегодня или завтра. Клерк займет его место. Его надо убить. Она безумно любит вас. Она готова на все, лишь бы вы жили. Она вас любит. Это от нее светит солнце.

Церемония торжественного бракосочетания Полковника и Принцессы была продумана до мелочей. Посередине большой пещеры из фальшивого мрамора соорудили что-то вроде древнегреческого храма в миниатюре — здесь и должен был свершиться обряд. Клерк составил перечень свадебных ритуалов, из которого Полковник, смущаясь, выбросил половину («Ей-богу, чересчур смело. В следующий раз все так и сделаем, а сейчас попроще, поскромнее, ладно?»), в спальне Полковника воздвигли громоздкую и широкую — «трехспальную», решил для себя Клерк — кровать, и специальным приказом все население Ковчега было приглашено на церемонию; исключение делалось для больных и несущих караульную службу; этим же приказом Клерк назначался приемником Пастора в сфере отправления обрядов и Главным разработчиком Новой Религии.

— Не слишком ли много у меня должностей? — спросил Клерк.

Полковник покровительственно похлопал его по плечу.

— Вы человек молодой, — сказал он. — Справитесь.

— Да просто дел накапливается невпроворот, — пожаловался Клерк. — Не знаю, за что браться. Сегодня вот… Ладно, успею. В двенадцать начало?

— Да, и пожалуйста, не опаздывайте. Принцесса будет недовольна.

Церемония была назначена на двенадцать, поэтому в одиннадцать народ был уже построен. На постаментах переминались с ноги на ногу закутанные в покрывала девушки, назначенные на роли античных статуй. Уцелевшие после вчерашнего ДИСовцы старались держаться в тени. Поначалу тишину нарушали негромкие разговоры, реплики, вздохи, но потом установилось тяжелое, угнетающее молчание.

Принцессу любили все. Вряд ли можно понять истоки этой любви — то ли к ребенку, выросшему у всех на глазах, то ли к символу невозвратимого прошлого, то ли к жертве (это интуитивно понимали, несмотря на пропагандистскую трескотню, все до единого) тех самых сил, которые гнетут их самих, то ли к человеку, который, имея в силу традиций массу привилегий, никогда не пользуется ими, — но, так или иначе, у каждого в душе горел крохотный светлячок горькой, ностальгической любви, и если бы не яркий парадный свет ламп и прожекторов, можно было бы увидеть, как эти светлячки, сливаясь, заставляют гореть солнце…

Полковник и Принцесса подошли к храму с разных сторон. Свиту Полковника составляли два рыцаря в латах, наспех склепанных из дюралюминия, свиту Принцессы — две девушки, наряженные пастушками (а не наядами, как хотел Клерк). Полковник был в парадном мундире с новыми орденами, включая раздобытый где-то орден Подвязки, Принцесса — в простом белом платье с ниткой жемчуга на шее. Полковник попытался было выразить пожелания насчет свадебного наряда Принцессы, но наткнулся на взгляд, полный такого холодного презрения, что повторять опыт не решился.

Они встретились между колоннами храма и остановились, не зная, что делать дальше. По сценарию, к ним должен был подойти Клерк и после торжественной речи провозгласить их мужем и женой. Но Клерка почему-то не было на месте. Его не было минуту, две, пять; все ждали. Потом земля дрогнула, погасли лампы, и по ушам ударил приглушенный камнем, но все еще упругий звук недалекого взрыва.

Как это ни поразительно, молчание продолжалось. Конечно, кто-то вскрикнул от неожиданности, завизжала одна из девушек-статуй, ее сняли с постамента и успокоили, прозвучали возгласы недоумения и растерянности, но вскоре все стихло, и было слышно, как с потолка пещеры текут струйки соли. Может быть, паника возникла бы, наступи полная темнота, но темноты не было, стояли сумерки наподобие вечерних, и все, подняв головы, увидели солнце. Но никто еще не знал, что это такое.

Прошло, наверное, минут десять-пятнадцать, но ничего не менялось. Все так же стояли люди, все так же царило молчание, нарушаемое только каким-то неживым шуршанием и поскрипыванием, да изредка кто-то принимался кашлять, и так же сумеречно светило солнце, и Принцесса обводила глазами лица стоящих вокруг людей и все искала, не находя, — и вдруг Полковнику стало жутко, немыслимо жутко, и он, еще ничего не зная, понял, что погиб, что он уже мертв, даже более чем мертв, и стал пятиться, пригибаясь и прячась за колоннами, и больше всего на свете ему хотелось сейчас повернуться и побежать, вот только повернуться он никак не мог… И в этот момент раздались шаги.

Кто-то шел неровной, прерывающейся походкой, тяжело дыша, и люди расступились перед ним и пропустили его, он вышел на середину и вдруг упал — упал бы, не подхвати его под руки — да, его подхватили под руки и посадили спиной к постаменту, на котором стояла раньше девушка-статуя, и Принцесса вдруг оказалась на коленях перед ним, потому что это был Мастер, и Мастер открыл глаза и увидел ее, и улыбнулся ей, и что-то сказал, но что — она не поняла. Откуда-то в ее руках оказалась фляжка с водой, и она стала лить воду на плотно сжатые губы, он приоткрыл рот и несколько раз глотнул, и снова сказал, теперь уже понятно: «Тепло и свет… Все, что мы есть — это тепло и свет. Иначе нельзя».

— Что вы сделали? — спросил кто-то рядом с Принцессой, она не оглянулась, а Мастер, не открывая глаз, проговорил:

— Я его взорвал. Все наши бомбы…

Тогда Принцесса повернула голову и встретилась глазами с Физиком.

— Он взорвал реактор, — прошептала Физик.

— Зачем? — одними губами спросила Принцесса.

— Чтобы вся надежда была только на солнце, — сказала Физик. — А солнце горит от любви… Боже мой, — спохватилась Физик, — он же жутко радиоактивный! Отойдите все! — крикнула она. — Отойдите еще, еще дальше! И ты отойди, — сказала она Принцессе. — Отойди, это же опасно.

— Нет, — сказала Принцесса. — Я с ним.

Физик вынула из нагрудного кармана Мастера похожий на авторучку предмет, сняла колпачок и поднесла к глазам открывшийся индикатор.

— Все, — сказала она. — Безнадежно.

— Когда? — спросила Принцесса.

— Не больше суток, — сказала Физик.

— Он будет сильно мучиться?

— Да, — сказала Физик. — Сильно.

Принцесса, стоя на коленях, кончиками пальцев провела по щеке Мастера, по губам его, по векам, смахнула капли пота, выступившие на лбу, потом сняла со своего пальца темный, старинной работы перстень, отвинтила камень и извлекла из тайника крупный желтоватый кристалл. Физик молча смотрела на нее. Принцесса бросила кристалл во фляжку, встряхнула ее несколько раз и поднесла к губам Мастера. Мастер жадно выпил воду. Принцесса отложила фляжку, наклонилась над Мастером и сказала:

— Я люблю тебя. Я всю жизнь люблю тебя. Ты мой. Слышишь: ты мой. Я тебя люблю. — И она поцеловала его в губы.

Она поцеловала его, а потом медленно отстранилась, вгляделась в его лицо и провела по нему ладонью — сверху вниз. И сразу же встала на ноги.

— Он умер, — громко сказала она. — Я дала ему яд. Я люблю его, я мечтала о счастье с ним, но мне пришлось дать ему яд, чтобы он умер без мук. Я люблю его, потому что нет больше людей с такой огромной душой, он вкладывал ее во все, что делал, вкладывал щедро, не жалея, и теперь, не пожалев, всю ее вложил в нас с вами — и вот в это солнце, которое будет отныне греть нас и светить нам… Он обманул нас всех, он обманул саму нашу сущность, и теперь, чтобы не замерзнуть, чтобы жить, мы вынуждены будем любить друг друга, изо всех сил любить, и через сто поколений мы, может быть, научимся любить друг друга так, как мы того заслуживаем…

И стало светлее…

— Он тоже любил вас, — сказала Физик. — Он просил меня сказать это вам… если он сам не сможет.

Стало еще светлее; свет из голубовато-сумеречного становился белым с розоватым оттенком, таким он бывает только в то короткое мгновение, когда из-за горизонта показывается самый краешек солнечного диска; ропот пробежал по толпе, все смотрели то на солнце, то на Принцессу и Физика, стоящих рядом, взявшись за руки. И вдруг кто-то громко захохотал.

Хохотал Клерк. Он стоял, придерживаясь рукой за колонну храма, и хохотал, не в силах остановиться. Хохот сгибал его пополам, он пытался что-то сказать, но не мог, а только повизгивал. На голове его была тирольская шляпа Художника — зеленая, с перышком. Он был пьян. Наконец, речь вернулась к нему.

— Ну ты даешь! — простонал он. — Любовь! Ты бы рассказала лучше чем мы с тобой занимались, как я задирал тебе юбку, как ты…

Резкий звук выстрела прервал его. Клерк выгнулся назад, заскреб руками по спине, будто пытаясь вытащить пулю, и рухнул между колоннами.

— Меня? — прохрипел он. — Зачем?

(Вот ведь вопрос! В самом деле: что двигало Полковником? Прозрение, ревность, расчет? Все вместе? Или нечто иное? Как говорится, «не знаем и не узнаем». Да и знал ли это сам Полковник?)

Полковник стоял над все еще шевелящимся Клерком, держа в правой руке пистолет, а левой делая какие-то приглашающие жесты.

— Любите! — наконец, закричал он. — Меня любите! Вы должны любить меня, только меня, слышите, вы! Меня! Беззаветно, преданно! Как солнце, как мать, как жизнь, больше жизни! Я всегда хотел вам только добра! Любите меня!

— Тебя? — спросила негромко Принцесса, но все ее услышали. — Тебя, значит… — и она медленно двинулась на Полковника. И все так же медленно, сами, может быть, не осознавая того, двинулись на него. И с каждым их шагом солнце светило слабее и слабее, и подступила тьма, и Полковник задохнулся от хлынувшей вдруг на него ненависти.

— Не подходи! — завизжал он.

Но и в почти полной тьме он видел, как подступает к нему все ближе и ближе стена тел, смыкается вокруг, и тогда, выставив пистолет перед собой, он стал стрелять, но вспышки выстрелов выхватывали то же самое: приближающуюся стену тел… Потом выстрелы смолкли, и, покрывая все прочие звуки, завыла сирена…

Сирена выла долго, очень долго, но вот замолчала и она. В Ковчеге воцарилась тишина и тьма. Камень стен понемногу отбирал тепло у воздуха. Потом… Потом робко, мерцая, засветилось солнце. Оно постепенно, медленно, по каплям набирало силу, светило ярче, ярче, еще ярче, нестерпимо ярко…

И больше не гасло.

Вот и все, дорогая. Прощайте. Хотя, может быть, я напишу вам еще раз. Будьте счастливы.

31.10.84.