Теплый ветер с сопок

Челита

Работал у нас в котельной такой Петр Сусидко. Скажу, что котельная на Колыме — совсем другое, чем на материке, в теплых центральных районах страны. Издавна так повелось: чем славится каждый край? Продукцией, хозяйством, одним словом. Урал — металлом, Сибирь — лес дает, Украина — хлеб. Наша Колыма, конечно, золотом. И перед горняками и старателями все остальные люди вроде назад отступают: что, мол, о них говорить, в тепле всю смену сидят. Но лишь на четверть часа замрет наша котельная в студеную колымскую зиму — все: разморозились трубы, страдает золотодобыча. Поэтому в котельную в основном берут людей серьезных, ответственных и чтобы здоровьем отличались. Попробуй побросай двенадцать часов уголек лопатой, особенно к началу весны, когда круглые сутки глаза слипаются и все представляется, как ты зеленый листочек жуешь.

И Петра Сусидко в котельную взяли. В анкете я у него не рылся — не мое это дело. Однако знал, что пережил он многое, оттого, может, и вслух говорить не любит — молчит больше. Из отдела меня несколько раз спрашивали: как, мол, он? Что я мог ответить: всякое в жизни случается, и если смог все превозмочь — уже хорошо. Работает, говорю, как и все. Ничем не выделяется, обязанности выполняет.

Женой у него была посудомойка из столовой Челита. Красивая баба, хоть и в годах: за цыганскую красоту ее Челитой и прозвали. Почему именно так, не знаю, а только имени ее настоящего никто уже, кроме отдела кадров, не помнил. А знал ее весь прииск, кто с какого боку — или в столовой заприметил ее юбку цветастую, или вечерком, бывало, в окошко стучать пробовал… Мало было женщин тогда в поселке, хошь не хошь, а глаза сами к ней за пазуху лезут — природой так устроено. Конечно, кое-кто из замужних этим своим преимуществом пользовался. Что уж про разведенок говорить, когда ухажеров полон двор и каждый хоть сейчас жениться готов, чтобы жить наконец-то по-человечески.

Челита своих, со «Скалистого», пускать надолго в свою хибару не захотела. Может, по нраву никто не пришелся, может, еще чего, только привезла она откуда-то этого Петра Сусидко. Здоровый парень, хохол, и все куда-то в пол смотрит. Окажешь ему: «Петр, уголька пару тачек!» — привезет ровно две тачки, вывалит перед печью и снова сидит, мосластые руки с колен свесил. Может, смирностью своей он ее привлек, это поговаривали, но я так не думаю. Жили-то они поначалу хорошо, только все потом очень непонятно повернулось.

На смену у нас полагалось два кочегара и зольщик — мы оба котла обслуживаем, когда надо, пригар выгребаем, а зольщик, как говорится, «отвези — подай». Крыша у котельной в две доски с земляной просыпкой, стены такие же, еще глиной обмазаны, чтобы котлы не выстудить. Приходилось нам побегать, особенно в декабре–январе. И от угара доставалось — бывало, чистишь колосники, надышишься, потом чуть не блюешь возле порога, очухаться не можешь. Мы дверь никогда не закрывали, — сверху ледяная глыба наросла, пар столбом, зато свежий воздух поступает.

И вот сидим мы однажды — вода в котлы идет исправно, поддувала чистые, отдыхаем, переговариваемся с Васькой Кислицыным, вторым кочегаром. Слышим — гул за стеной и земля задрожала. Значит, бульдозер сейчас мимо пройдет — по мерзлоте-то колебания далеко передаются. Тогда бульдозер на прииске большой редкостью был, каждая минута у него расписана. А тут, видно, из мастерских на полигон направлялся, вот и шел мимо котельной. В кои века такая удача выпала! Васька громко говорит:

— Надо бы остановить, пусть уголька поближе к дверям пододвинет!

Сусидко рукой пошевелил, ничего не сказал. Хоть ему и первый интерес — он же нам уголь за сто шагов тачкой возит. Тогда я Ваську посылаю:

— Сбегай. Не ему одному надо.

Накинул Васька телогрейку без слов, убежал. Слышу, остановился бульдозер, к нам повернул, кучу двигает. Потом еще постоял и дальше поехал. Тут Васька забегает, от сосулек брови отряхивает и улыбается чего-то нехорошо.

— Чего ты там «ла-ла-ла», — спрашиваю, — делать больше нечего?

Он кивнул мне молча на Петра, понятно стало — его касается. Потом, когда Сусидко за углем отправился, Васька глазами проводил его с ухмылкой и говорит:

— Челита-то его того… по новой…

Уж так повелось, что на Колыму каждый человек со своей судьбой прибывает — чего скрывать, всем это известно. Но не зря говорится, что человек рождается для счастья. Рано или поздно любой начинает свое счастье искать: мужчина это или женщина. Бывает, что и в вине, чего греха таить, но большинство, я говорю точно, честно трудится, создает новую семью, если старую уже не склеить, и вино им совсем не нужно. Начальство прииска и партийное руководство всячески помогают и поддерживают в этом — ведь всем хочется, чтобы поселок жил нормально, спокойно. Но главное, конечно, от самого тебя зависит — чтобы вновь ты не свернул на старую дорожку.

Ну, а Челита, как бульдозерист Ваське рассказал, былое вдруг вспомнила. Пока ее муж тачки с углем возит, чтобы ей в доме тепло было, она гостя принимает. Неважно, забулдыга тот гость или другой кто — Петра это куда толкнет? Понятное дело куда. «Черт с ней, — думаю, — а парня жалко — свой брат, работяга». Говорю Ваське:

— Точно?

— Точно, — отвечает, — я и от других слышал. Раньше-то ничего, а последние дни сама соседям хвалится.

— Иди, — говорю, — остереги его, что ли. Что ж мы покрывать будем.

— Сам иди, — отвечает Васька и шею потирает.

Глупый еще, как щенок. В первый день он Сусидко подначивать стал и назвал как-то. Тот долго терпел, а здесь оглянулся по сторонам и сгреб его за шиворот. Правда, остыл тут же и сам перепугался — побледнел даже. А шея Васькина до сих пор болит.

Ну, не захотел Васька, пришлось мне в чужое дело вмешиваться. Кто же, как не товарищ, поможет? Подзываю его:

— Садись, Петр. Скажи-ка, Петя, мне откровенно такую вещь…

Стал я вначале накручивать вокруг да около, потом намеками выспрашивать. В открытую не брякнешь — такая новость быка с ног свалит. Он молчит, ничего не отвечает. Все же решился я — осторожно затронул, о чем люди говорят. Он по-прежнему ни слова, только исподлобья настороженно посматривает. И я замолчал — чего в дурачки играться. Тогда он и говорит:

— Про Валентину, что ль? Знаю я… Пусть.

Равнодушно повернулся к печке и на огонь уставился. Посидел я с ним немного, потом поднялся, начал лопатой шурудить. Дело ихнее — ему жить, не мне.

Челиту я после того разговора с Петром несколько раз видел — подурнела лицом, однако ходит прямо, глаза долу не прячет. А скоро случай поговорить с ней представился.

Вышли мы обратно в ночь. Плохо в ночь зимой работать — со смены домой потемну идешь, на смену тоже. Будто на все века в мире мрак установился. Однако надо, да и знаешь — не вечно тебе под «цыганским солнцем» греться, луной то есть, в свой срок и лето наступит. Но летом другая беда — круглые сутки свет льет, нужно окна одеялом завешивать, чтобы ребятня заснула.

Прошел после смены час или два, самый раж наступил. Это когда в охотку войдешь, и все ладится — печи тянут хорошо, давление в котлах не прыгает, и вроде даже уголек идет — отборный антрацит. Я наклонился, жар кочергой равномерно разгребаю. Петр неподалеку от меня стоял, вдруг говорит как бы нехотя:

— День рождения мой сегодня. Да-а…

— Чего же ребятам не сказал? Подменку бы сделали.

Он сел на тачку, в огонь смотрит. Я заслонку прикрыл, ломиком ее припер, чтобы не распахнулась. Надо, думаю, пораньше парня отпустить. Не так уж у нас на Колыме праздников много, чтобы и такой небольшой радости лишаться. На свет сегодня появился, это кое-что да значит!

А Петр вытащил из кармана чекушку, хлопнул донышком о ладонь и выпил всю прямо из горла. Плевать, конечно, на водку, но у нас такой порядок установился — после смены ты хоть залейся, а на работе не смей. Был случай на соседнем прииске: пьяный кочегар в котле давление упустил, и выводная труба в колене замерзла. Начали ее автогеном резать, чтобы ото льда прочистить, а ее в другом месте перехватило. Пришлось горняков с полигона снимать — вот так стояли все жители поселка ночью на морозе и грели трубу факелами.

Но не стал я Петра ругать, понял его состояние — и насчет семьи, и насчет мыслей о жизни, которые в такой день приходят. Сказал ему:

— Тачек пятнадцать привези и можешь домой отправляться.

Сусидко головой повел:

— Там и без меня…

Ответил он, а на лице у самого ровно никакого чувства. Глазом не моргнул — будто полностью безразлично, что у него дома творится, кто с кем…

Отошел я к Ваське, только папироску взял — в дверях человек появляется. Челита собственной персоной. С кошелками какими-то, вроде веселая.

— Здрасьте, мужички! Петю моего не обижаете? Сам-то он ничего не скажет!

Прошла к нашему столику, как к себе в квартиру, начала из кошелки свертки вынимать, бутылку достала.

— Садитесь, ребята. По Петиному паспорту узнала: родился он сегодня, мне на радость, — да от меня убежал. А я сама вот пришла!

Пить мы, конечно, не стали, а покушать покушали. В столовой работает — картошечка там у нее, лучок свежий, пахучий. Вообще боевая баба, красивая — ни годы ее не берут, ни климат северный. А Петр на нее и не смотрит — знай луком хрустит. Она возле Васьки было тереться начала — нарочно, сама на Петра выжидательно поглядывает. Он все до крохи доел, закурил, на уголья щурится. Тогда она бросила Ваську, отошла и вполголоса его так спрашивает;

— Что ж ты, Петя, даже не спросишь: откуда я среди ночи, куда сейчас пойду?

— Чего спрашивать, — отвечает, и не со злом, а даже будто с участием, — сама голова.

Вздохнула она, без слов стала собираться, будто все у них давно решено. Знавал я таких — им или всю душу до капли положь, или ничего от тебя не нужно. Подождал я ее в дверях, говорю:

— Кончай, Валентина. Хочешь человеком жить — кончай. Через тебя и он сломается.

Отвечает она словно бы с гонором:

— Ты бы за своей приглядывал!

— Ну-ну, — говорю. — Своя пакость не пахнет, чужая смердит.

Она вдруг оглянулась на меня и говорит тихо:

— Не лез бы ты, дядя Паша, в наши дела. Я-то тут — десятая спица в колесе…

И такая у самой в голосе тоска, что словами не сказать. Будто собралась она идти завтра на верную смерть. Дымно у нас в котельной, смрадно, а глаза ее хорошо видны — черные, вот-вот огнем загорятся, только слово ей доброе скажи или руку протяни. Но не загорелись они — промолчал я. Отвернулась Челита, в темноту ушла, кошелкой помахивая. «Ну, дела», — думаю.

Вернулся я к печам, а там Васька руками круги пишет, Петра горячо убеждает. Без меня хватанул, видать, косушку, стервец.

— Не хочешь сам, давай я, а? Что ж она, с-с-с… Или уйди — молодой, другую найдешь!

Петр ему отвечает рассудительно:

— Она меня за ухи из навоза вытащила, накормила, отмыла, а я бить? Не, пусть…

До тех пор разговорам о Челите я верил, но не полностью. Не сходились концы с концами — без ругани у них с Петром, без скандалов, и вдруг гуляет? После того дня она как с цепи сорвалась. Поневоле поверишь — то ночью за спиртом к продавщице стучится, то из форточки веселье на всю улицу слышно, а то и самому разнимать драку между ее ухажерами пришлось — оба из уголовников, еле ножи с ребятами отняли. Совсем испортилась баба. А Петр ушел в себя, как вода в сухой песок — слова не выжмешь. Только не видно было, чтобы горевал он очень: то жует что-нибудь, то из деревяшки вырезает, посвистывает.

Потом неожиданно исчезла Челита. Не уезжала никуда — шофера приисковые бы видели, вещи на месте, а сама пропала без следа. Сначала ее на работе спохватились, потом соседи переполошились, только после этого Петр в отдел пошел. Там с него допрос сняли, ничего толком не выяснили: «Был на работе, утром пришел, а ее нет. Вещи лежат» — и все дела. И я с ним по-свойски потолковать пытался. Бывает, что отгородится человек ото всех, а увидит, что к нему с добром, и душу откроет. Какое там… «Ничего не знаю, жили хорошо…»

Вскоре прохватило меня на сквозняке возле печи. Попал я в больницу. Вышел, уже когда Таскан вскрылся, утка с юга пошла. Вернулся к своим котлам, как сейчас помню, в последнюю субботу мая. А через день новость — выловили в реке Челиту. Лицо все изуродовано до неузнаваемости, кто-то позаботился, чтобы сразу не признали. Сама распухшая — всю зиму, считай, подо льдом пролежала. Но ее сразу опознали по наколке над коленкой, у нее одной такая была: столкнулись два сердца, и одно из них разбивается.

Отвезли труп в район, а затем и Петра Сусидко туда вызвали. Для официального опознания и подтверждения прежних показаний.

Вернулся из района он с купленным поросенком под мышкой. В тот же день сколотил возле дома для него стайку, стал откармливать. А скоро снова женился. Вот и все.