Теплый ветер с сопок

Коляй — колымская душа Повесть

Вопрос, как жить, Коляя волновал до тех пор, пока он ждал от жизни чего-то необычного и радостного, надеялся, что в один светлый день придет ласковый и мудрый дядя и все объяснит, всему научит. Потом понял: у всех своих забот через край, каждый сам творит свою судьбу. И сразу на душе стало легче, потому что стало ясно, что надо делать.

Мать отнеслась к его решению как полагается — всплакнула, конечно, потом выкурила полпачки папирос и, накинув драный платок, убежала к соседке.

Коляй улыбнулся, покрутил головой и вышел на улицу. Поставил на крыльцо рюкзак и подошел к конуре. Чаун рвался с привязи, поднимался на задние лапы и, поскуливая, норовил лизнуть в лицо.

— Ну, — присел возле него Коляй, — давай тут… Уголька я вам привез, сохатина еще есть — не скучайте…

Пес был хороший, и бросать его было жаль. Но как с собой брать, если не знаешь, где завтра спать придется? «Васьки-якута нет, ему бы оставил, — подумал Коляй, — ничего, через год заберу вместе с ружьем!»

Он нахлобучил поглубже лохматую росомашью шапку и, не оглядываясь на прыгающего Чауна, пошел к дороге. Низкие кособокие дома вокруг уже начали зажигаться тусклыми окнами — свет был слабый, напряжения в сети не хватало. Для людей в поселке заботы к вечеру закончились, у Коляя они только начинались.

Про Синегорье он узнал прошлой зимой. В газете читал и раньше, что, мол, собираются строить плотину, а тут человек сказал.

Коляй возил старателям лес. Старательских артелей при поселке числилось немного, но разбросаны они были далеко от трассы. По зимнику добираться до них приходилось долго. Да пока бревна стащут, да чайку попьешь, да попросят в поселок какую-нибудь железяку в ремонт отвезти — в бокс под погрузку встать надо, в общем на рейс порой не одни сутки уходят.

Дело клонилось к вечеру, и завязывался туман — это значит, за сорок перевалило. Коляй ехал и вспоминал повариху старателей Клаву. Такая, чуть что, так тебя шуранет, не обрадуешься. Сахару на стол она, правда, всегда наваливала сколько хочешь.

Постепенно он подкидывал газу — чем сильнее мороз, тем лучше колеса с дорогой слепляются. Дома, правда, никто его не ждал, наверняка мать у соседки торчала, и он уже пожалел, что не остался ночевать на стане. Потом вспомнил, что к Ваське-якуту можно сходить — с ним, чертом, не соскучишься.

На трассе не было таких колдобин и ямин, как на зимнике, но Коляй сбросил газ: впереди по склону сопки шел закрытый поворот. Как оказалось, он поступил предусмотрительно — сразу за поворотом стояла груженая машина задним бортом к нему. Коляй медленно поравнялся с ней, гуднул, чтобы из-за капота никто не выскочил. Дальше за машиной горел маленький костерок, над ним склонился человек — грел руки.

Место было пустынное, транспорт ходил редко, поэтому Коляй поставил свой «зилок» на ручник и вылез из кабины. Груз в кузове лежал странный — серебристые алюминиевые плиты, таких Коляй не видел ни у старателей, ни у геологов.

— Здорово, земляк, — сказал Коляй. — Искра в баллон ушла?

— Ушла, собака, — ответил шофер, он был постарше Коляя, но еще молодой. — Футорка выскочила.

Коляй предложил:

— Подброшу до поселка, чего мерзнуть. Утром насветле наладишь…

— Нет, — сказал парень, — спешу. — Он кивнул на плиты: — В Синегорье их еще с лета ждут.

Они поговорили, Коляй вытащил гаечный ключ, потом подумал и сбросил с кузова старую покрышку, припасенную на такой же случай.

— Зажги, — сказал он парню, — ветошки-то, на ночь не напасешься. И под задний мост подкладывай, а то застынет.

Снег с деревьев уже осыпался, и снизу на ветках проглядывала чернеца — дело шло к весне. Но мало ли что… Колымская погода десять раз на дню меняется, туман-то все гуще.

Коляй посидел у костра, еще раз убедился, что парень один справится, взял на прощанье пяток сигарет, с фильтром и поехал дальше, раздумывая над новостью. Алюминиевые плиты предназначались для сборных вагончиков, и перевозили их с барж, которые еще летом засели на мели возле Усть-Среднекана. А туда они пришли водой из самого Зеленого Мыса. Серьезное, видать, дело в Синегорье разворачивалось, коль с другого конца страны грузы идут.

…Тот год был очень памятен для Коляя. Весной, когда сопки стали рябыми и с дорог под откос свесились черные от грязи сосульки, его в угол гаража позвал дядя Егор.

— Улетаю в теплые края, — сообщил он. — Что было, так я искупил. Чего на мерзлоте буду кости ломать?

Они посидели, поговорили о женщинах, о домике, который дядя Егор присмотрел в родных местах, о надежности старых добрых «Захаров» — ЗИЛов-150. Потом дядя Егор сказал:

— Андреевну, родную мать твою, я очень уважаю. И тебя знаю вот с таких пор. Хочу свою мудрость передать напоследок. Ты думаешь, почему у меня больше всех зарплата выходила?

В гараже числилось три машины: «Захар» Коляя, ЗИЛ-157 дяди Егора и легковой «газон» Лехи-косого. Когда работаешь на повременке, хочешь не хочешь, а к рейсу часок лишний припишешь. Они с Лехой удивлялись дяде Егору, когда он говорил: «Мне лишнего не надо» — и даже срезал себе время работы. Оказывается, так в перерасчете на горючее и тонна-километры у него выходила большая экономия. А за нее начислялась премия. Жертвовал копейками, а получал рубли, — вот как по-умному-то.

Много чего рассказал дядя Егор, что полагается знать настоящему шоферу. Еще раз понял Коляй: курица без мозгов и та к себе гребет, А если к делу с мозгами подойти — что ты… Только не успел он применить эту науку.

Летом случилась авария, и, когда Коляй вспоминал ее, хотелось материть всех людей на свете. Пролежал он в больнице до осени. А вернувшись из райцентра в поселок, узнал, что Ваську-якута забрали в армию. Пришлось ему в эту осень охотиться одному.

И все с той поры пошло наперекосяк и в работе, и в жизни. Зимой открылась язва у завгара Дерюгина, и он с семьей уехал на материк. На его место долго не могли никого подобрать — должность хоть и денежная, да без хорошего жилья кто на нее из райцентра поедет? Поставили все же одного слесаря из мастерской, стал он завгаром. А тут как раз новая машина пришла, которую ждали несколько лет — ЗИЛ в северном исполнении. За баранку сел Леха-косой.

В аварии вины Коляя не было, ему и дырку в талоне колоть не стали, — все это знали. Кроме слесаря. У Лехи совести не хватило голос подать, что, мол, не заслужил я. А ведь у него ни одно дежурство по гаражу благополучно не проходило. Двигатели зимой на ночь не глушили, чтобы моторы не замерзали, так в его очередь или радиатор перекипит, или масло вытечет. Спит до утра — это тоже все знали. Но ЗИЛ все же получил Леха.

Коляю советовали — сходи к начальнику, объясни. Шиш с маслом — никогда он не будет просить то, что ему положено по закону.

Со злом пересел Коляй с «Захара», которому никакая капиталка не могла уже помочь, на такой же старый ЗИЛ-157 дяди Егора. Руль у того был без гидропривода, на каждой кочке выбивался из рук. Он вспоминал, как дядя Егор учил его вождению: на кочках и выбоинах бил по затылку и кричал: «Не перехватывай руля! С жизнью распростишься!» С жизнью своей Коляй не распростился и другому жизнь спас, да лучше бы и не спасал. Тот, подлец, где-то премии получает, водку пьет, а ему кругом расхлебывай. И шишка после перелома на плече растет — в армию оказался не нужен. А в армии, как писал Васька, было не скучно.

Пока он лежал в больнице, мать о нем хлопотала: собачье сало присылала, которое от всех болезней, отвар из какой-то травы. Первые дни как домой вернулся, тоже заботилась: она и рубцы распаривать компрессами умеет, и ломоту в сросшейся кости успокаивать. И все с шутками, прибаутками. Но только выздоровел, снова суп перестала варить, пол мести, опять из щелей тараканы полезли. То у соседки в карты играет, то перед домом молча сидит. Кончились заботы — как рукой сняло все ее веселье. А почему, Коляй понять не мог.

Следующую новую машину предстояло ждать не меньше трех-четырех лет. Коляю надоело без конца садиться на ремонт — то латать радиатор, то менять лопающиеся рессоры. Он хотел податься в старатели, но тем требовались только бульдозеристы. А чтобы выучиться, аж в Ягодное ехать надо было. Даже к верному Чауну пропал интерес — собаке, как Ваське, душу не откроешь, она не человек. Вот тут-то и ударила Коляя мысль о Синегорье.

…До Стрелки Коляй добрался на попутке. А там ему повезло: не просидел и трех часов, как на улице закричали: «Синегорский пришел!» — и все в столовой повскакивали со своих мест. Оказывается, недавно начал ходить автобус рейсом Магадан — Синегорье. Хорошо, что не надо вылезать и мерзнуть на перекрестке в Дебине, ожидая новую попутку.

Шофер взял деньги, сказал добрым голосом: «Проходи, земляк», но билета не дал. Правильно, кто же от своего откажется. Коляй уселся на заднем сиденье, пристроил рюкзак в ногах и спросил у губастого соседа, которого приметил еще в столовой:

— Тоже на плотину?

— Но, — ответил парень.

И впрямь выходило — в Синегорье стоило ехать. Техника есть, обеспечение неплохое, ну и зарплата… Губастый оказался из-под Олы, с побережья, — имел корочки матроса, бульдозериста, моториста и даже крановщика. Уж этот не пропадет. Но разговаривать он больше не захотел — у него в автобусе свои дружки. А Коляй, конечно, навязываться не стал.

Ехали быстро, есть выходили всего раз. А когда приехали, Коляй сразу увидел старых знакомых — целый квартал, штук пятнадцать, сверкающих алюминиевых вагончиков. Поодаль, само собой, дощатые балки, тепляки из ящиков, хибарки — «нахаловка», как и в каждом колымском поселке. В стороне возвышался единственный двухэтажный дом из крепкого бруса. Коляй, не раздумывая, свернул к нему.

На двери ниже таблички «Инспектор отдела кадров» висела бумажка: «Все на собрании». Коляй пошел дальше по конторе и обнаружил, что такие бумажки висят на всех дверях. Он поднялся по скрипучей лестнице на второй этаж. За широкой двустворчатой дверью слышались голоса и шум. Он осторожно потянул за шершавую, крашенную масляной краской ручку. Дверь неожиданно легко поддалась. Тогда он вошел.

В большой комнате было битком народу. Люди сидели даже на подоконниках, но никто не курил. Почти все мужчины имели галстуки, а женщины время от времени поправляли прически.

Кудрявый мужчина у стола говорил:

— Сегодня стройке в первую очередь нужно жилье, никакие не времянки, строить сразу будем капитально. Потеряем полгода — на другом потом выиграем год. Таких гигантов на вечной мерзлоте мировой опыт еще не знает. Значит, фронт работ будем готовить, учтя все ошибки канадцев и наши на Вилюйской и других ГЭС.

«Кому говорить, а кому строить», — подумал Коляй. Посмотрел еще раз на галстуки и вышел. Его никто и не заметил.

Зато на улице к нему сразу подошли двое. Губастого Коляй тотчас узнал, кивнул ему, но тот сделал вид, что смотрит в сторону. Второй, длинный, в обтрепанном пальто, оглядел его рюкзак и деловито сказал:

— Разорись-ка на полпузыря. По-хорошему просим, а то…

— Монтировкой сейчас дам в лоб, копыта откинешь, — пообещал Коляй и для острастки положил руку за пазуху.

— Нечестно, мы-то без ничего, — сказал длинный и посмотрел на губастого. Но тот присел и стал выковыривать какую-то бумажку из снега.

— Первый лезешь и еще честности хочешь! — удивился Коляй. А про губастого подумал: «Быстро ты себе место определил!»

— Кем устраиваешься? — примирительно поинтересовался длинный.

— Шофер второго класса, — ответил Коляй. — Говорильню развели, а рабочий класс жди! — он кивнул в сторону конторы.

— Иди сразу в автоколонну, — посоветовал длинный. — Вон за бугром. Там и оформят и бумагу дадут.

В конторе автоколонны, куда Коляю пришлось прошагать около километра, ему сказали:

— Поездишь пока на старой. Не сбежишь в теплые края — получишь новую.

— Куда бежать? — сказал Коляй. — У меня дом тут.

Без лишних разговоров ему выписали направление на койку в вагончике. Туда, оказывается, провели паровое отопление.

…Проезжал Коляй здесь уже много раз, но сколько ни силился представить себе, как будет выглядеть стройка, не мог. Туннель в Черном гольце рубят — это понятно, в скале машинный зал будет. Экскаватор вдоль русла Колымы после взрывов канал роет — его тоже видно. А где плотина встанет, за что она зацепится?

Там и сям по пустынным берегам торчали редкие буровые станки, пускающие едкую пыль на ветер, да закопченные экскаваторы, загружающие в машину грунт. Грунт был тяжелый. Не расколотые аммонитом гранитные глыбы порой так ахали об козырек кузова, что оторопь брала — скользнет такая вперед и сомнет капот в лепешку.

Машин на стройке, правда, было много. Навстречу шли свирепо ревущие КрАЗы, наглые «магирусы», неуклюжие с виду «Татры», чумазые МАЗы, как у Коляя. В гараж начали поступать и новые огромные БелАЗы. Петрович, начальник АТК, доверял их не каждому — даже опытным шоферам полагалось месяц-другой посидеть в кабине на боковой «сидушке». Уже были случаи, когда в машине от мороза схватывалось горючее, а приехавший с материка шофер первого класса бегал вокруг и не мог сообразить, почему глохнет двигатель.

Коляй не обижался на свой МАЗ. Дизель — это дизель, попала вода в горючее, пара черных выхлопов — и все дела. Исчезли хлопоты и с системой зажигания. В машине, как в человеке: чем он проще, тем надежнее.

Первым делом Коляй вместе со слесарем не поленился и перебрал полностью движок, повыбрасывал перетертые провода и шланги, заменил старье, отрегулировал отопление. Колыма шутить не любит — иной раз из-за сорванного шурупа можно и себя, и машину угробить. Потом подкрасил облупившиеся крылья и налепил пластилином еще одни стекла на окна, чтобы не замерзали. За надежность был спокоен — пластилин на морозе держит крепче клея БФ. Только теперь у Коляя появилась легкость в душе, и сам он будто стал ростом выше, а в плечах шире.

Там, где флажки обозначали переезд на другой берег, Колыма промерзла до самого дна и была шириной всего шагов десять. Некоторые из вновь прибывших поддавались обману и, небрежно сплевывая под ноги, говорили: «Чего тут перекрывать?» Коляй слушал молча. Однажды весной он видел, как обыкновенный ручей, в летние дни не закрывавший и половину колеса, опрокинул машину с полным грузом цемента, и за час в кузове ничего не осталось.

Коляй выехал на берег, переключил скорость и, по привычке держась подальше от крутой обочины, направился к забою. Издалека определил, что-то там неладно — экскаватор замер недвижно, и вид его был странным. Подъехав ближе, Коляй понял причину — стрела лежала на земле. Несколько человек возились с хлопающим брезентом, и тут же рядом сварщик с маской поверх ушанки подкручивал вентили синих баллонов.

Коляй выпрыгнул из кабины и пятясь подошел к экскаватору. Ветер на створе дул день и ночь, и чем крепче мороз, тем сильнее он дул — все ураганы Ледовитого океана, ворвавшиеся в устье Колымы, собирались здесь, в узком ущелье. Чтобы не обжечь лицо, приходилось держаться к ветру спиной.

Экскаваторщики, в одинаковых шерстяных подшлемниках под шапками, сказали:

— Стрела треснула, будем заваривать. Поболтайся часок где-нибудь…

— А брезент зачем? — спросил Коляй.

— На морозе при варке металл крошится, а так теплее, среда создается, — ответил Пронькин. — Ерунда! Когда технику с Вилюя перегоняли, и не такое случалось!

Сварщик Пронькин жил в вагончике вместе с Коляем. Работу свою он знал, и, раз сказал, значит, точно через час будет готово. Стоять здесь было нельзя — топливные трубки могло перехватить стужей. Коляй решил съездить в поселок, где ветра поменьше. Кроме того, он давно собирался постричься.

Женский вагончик, где за неимением рабочего помещения работала парикмахерша, он нашел быстро — еще раньше ребята показывали. Поднялся по ступеням, не касаясь железных поручней, чтобы пальцы не пристыли, но пришлось все же доставать рукавицу — дверная ручка тоже была металлической. Он вошел в вагончик, вежливо постучал пальцем в косяк и по колено в клубах пара шагнул из тамбура в комнату.

Возле окна спиной к нему стояла девушка в белом халате и в валенках. Коляй удивился — он прошел мимо этого окна, неужели не видела, — и кашлянул. Девушка повернулась, вздохнула и спросила:

— Стричься, бриться?

И, не дожидаясь ответа, кивнула на стул возле кровати:

— Садитесь.

Вблизи Коляй хорошо разглядел ее — брови черные, нос тонкий и смуглая, он не видел таких красивых и в самом Магадане, куда ходил рейсом два раза. Когда она по уши закутала его в белую хрустящую простыню, он перестал дышать. Нежные пальцы быстро бегали по его волосам, осторожно касаясь шеи, отчего по спине и затылку поднималась моросящая волна мурашек. Коляй косился в зеркало на стене и боялся, вдруг она посмотрит на него и буркнет: «Чего уставился?» Он мысленно упрашивал кого-то, чтобы это наслаждение не кончалось, чтобы она стригла медленнее.

Но у всего на свете есть конец. Смуглянка отключила электромашинку, а вскоре положила на стол и ножницы. Она сняла простыню и сказала по-прежнему ровным голосом:

— Тридцать восемь копеек. Одеколона у меня нету — не завезли.

Коляй встал, неожиданно для себя пошатнулся и полез в карман. Деньги вместе с документами хранились у него в разлохмаченном, похожем на лепешку бумажнике, к тому же заколотом на булавку. Он снял с гвоздя свою кургузую засаленную куртку и застеснялся еще больше. А смуглянка, так же не глядя на него, отсчитала сдачу и снова отвернулась к окну, зябко поеживаясь… Коляю очень не хотелось уходить, но оставаться было еще страшнее. Он спрятал под мышку лохматую шапку, шагнул к дверям и осипшим голосом произнес:

— До свидания…

И весь день он думал: вот кончу работать, схожу поесть, а потом умоюсь, лягу на кровать и буду вспоминать ее.

…Однажды девятилетним пацаном он приехал из школы в Среднекане с подбитым глазом и спросил у матери про отца.

— А, пропади он пропадом, — отмахнулась она.

— Развелись, что ли?..

— Дура я, разводиться? — сердито ответила мать.

Она всегда говорила так, будто до смерти на всех обижена. Коляй опешил: все в классе знают, кто чей, а мать не знает? Так не бывает — отцы или помирают, как у Васьки, или уходят к стерве, или расписываться не хотят.

— А вот так, не знаю, — снова недовольно сказала мать, щупая его ободранную руку, — не до того было.

И бросила ему кошелку:

— Почек березовых надери.

Несколько ночей Коляй не мог уснуть. То ему представлялось, как отец, летчик в военной фуражке, прилетает к ним на самолете; или такой же узкоглазый, как и Васькин, он берет Коляя в тайгу на всю зиму; а то видел, тот возвращается осенью из старательской артели, ставит ноги в тазик с горячей водой и говорит радостной матери: «Возьми там из мешка малому…» Но ничего похожего на это не было. А что было — Коляй не мог понять.

Вот так и сейчас. Он переворачивался и бил кулаком подушку, вставал и подходил к окну, включал транзистор, снова ложился, но никак не мог найти покоя. Чудилось ему черт знает что.

Растрепанный Пронькин не выдержал:

— Не хочешь в карты играть — «Огонек» почитай, что ли. Не маячь только, без тебя в башке от аргона свист.

— К соседям сбегай, у них гульба сегодня — именины, чего ли… — добавил Прохор.

Из приоткрытой форточки соседнего вагончика до самой земли свешивалась ледяная борода. Оттуда вырывался крик и лай магнитофона. Коляй хотел было пойти, но передумал. Его не звали, там свои разговоры, еще посчитают побирушкой.

Он плюхнулся обратно на кровать, поставил на живот транзистор и закрыл глаза.

Прохор ровным голосом степенно рассказывал:

— …А меня свинья спасла, ей-богу. Взяли мы билеты на самолет на пятое — я, жена, детишки, к ее родителям на октябрьские собрались. А свинья возьми и опоросись. Без присмотру как оставишь? Жена поехала в райцентр билеты сдавать, я, значит, с поросятами. Думаю, продадим, хоть старшей дочке на пальто, ведь комсомолка уже, кавалеры бегают. А через три дня узнаем — самолет, наш рейс, потерпел аварию. Я сразу жене сказал: «Нас свинья спасла!» Ну куда бубну кидаешь?

— Чего только в жизни не бывает, — озабоченно ответил Пронькин, убирая карту. — Меня раз тоже с агрегатом… — он встрепенулся. — Про нашу ГЭС говорят?

— Про Нурекскую, — не открывая глаз, ответил Коляй. — Самые большие подземные выработки…

— Сейчас их много настроили, — сказал Прохор. — Ребята и с Красноярской, и с Чиркейской по вызовам, некоторые Братскую строили, а один старичок еще Ленинградскую после войны пускал. Ну, и с Вилюя, конечно…

— Я сам с первым караваном с Вилюйской пришел! Поселок Чернышевский, Кукушкина гора, Гена Ладейкин, Вова Похлебин, Петрович — он там завгаром был, — вспоминал Пронькин.

Коляй знал — на ногах у него бумажные носки, потом шерстяные и сверху безразмерные, а в носки заправлены толстые ватные штаны. Видать, прихватило колымским ветерком, раз появилась привычка к теплу.

— В Канаде тоже пробовали плотину на мерзлоте — снесло. А на Вилюе у нас… — пустился в воспоминания Пронькин.

Коляй уже знал, колымская плотина будет раза в два больше и условия здесь тяжелее, болота идут вперемежку со скалами — сами ребята с Вилюя говорили. Но он всегда в оба уха слушал Пронькина и не перебивал. У человека за плечами уже есть ГЭС, и здесь он с первого взрыва, значит, видел, имеет что с чем сравнить. Не все, конечно, Коляй принимал на веру. Сомневался, что глухари на Вилюе к ним прямо в гараж залетали, потому что на этом взгорке раньше их ток был; или что снег во время якутских морозов становится тяжелым, как песок. Глухарь — наиосторожнейшая из таежных птиц, и даже Ваське-якуту повезло с глухарем лишь раз. И морозы он видел ой да ну, сейчас таких уже нет. На его глазах вытаскивали машину из наледи, что-то замешкались, и колеса прихватило к дороге. Бульдозерист дернул — машина пополам, промерзшее шасси не выдержало. Однако снег был как снег.

Но многое из рассказов Пронькина подтверждалось. Бетон там научились укладывать прямо на мерзлоту — это точно. Впервые гладкое взрывание применили и передвижную опалубку на рельсах — об этом в синегорской газете писали, мол, перенимаем опыт. А про четырехместную амфибию американскую, найденную в тайге, об этом и Петрович вспоминал. Рассказал, что, ребята ее почистили, поставили мотор от «Москвича-401» и приспособили вместо вездехода. Что ж, если к хорошим рукам да ум, и не такое в строй вернуть можно.

Пронькин закончил рассказывать и замолчал. Прохор сказал:

— А у нас все топор да мастерок. В колхозе дома строил и здесь…

Прохор сидел на небольшой табуретке, собственноручно изготовленной, и сам был такой же крепкий и ладный, будто выточенный на цельной сердцевины хорошего дерева. Глаза на его светлом лице смотрели со спокойным прищуром: так смотрит на поплавок бывалый рыболов, которого ничем не удивишь. Когда он брал, к примеру, ложку и неторопливо переваливал ее в белых мозолистых пальцах, она сразу становилась надежным и важнейшим на свете инструментом. И говорил он равно, основательно — как работал.

Коляй поднялся на кровати и спросил сразу обоих:

— Женатым быть хорошо?

— Я отец двоих детей, — гордо и с таинственностью в голосе сообщил Пронькин.

Будто все этим объяснив, он дыхнул папиросой и многозначительно откинулся назад. Прохор несколько раз кивнул головой как бы в подтверждение:

— Семья — это все. Бегай не бегай, а к одной придешь — и чтоб семья была и детишки. Свою вон вызову, подкопим, дом купим…

— Я никогда больше не женюсь, — заявил Пронькин. — Ихнюю породу теперь насквозь знаю. И вообще, баба — она тянет, когда в белый халат одета или в военную форму…

Коляй не раз слышал, как мать разговаривала с соседками: «Имеешь угол, зарабатываешь на чашку супа, семья у тебя — и не рыпайся больше никуда! А то обрубят нос по самую шею — лишишься всего…» Он соглашался про себя и думал: правда, чего рыпаться, если жизнь на этом стоит. Вся разница, что у одного угол, а у другого квартира, один из простой чашки пьет, а другой из сервиза. Но смысл не менялся, выходило одно уравнение и шоферу, и повару, и начальнику, и простому рабочему. Но сейчас дело для него поворачивалось так: приехал в Синегорье, женился, получил комнату — и все. Ничего больше не хоти, знай деньги на книжку складывай?

— Или чтоб огонь! Чтоб ты за ее ласку хоть в петлю! — продолжал Пронькин. — Вот с кем жизнь связывать надо. А таких, что ложки моют, миллионы.

Коляй снова представил смуглянку из парикмахерской. Что, она тоже ждет всех северных надбавок и мужа хоть какого? Рубашка-то мужская у нее над кроватью висела? Висела.

На душе стало еще отвратнее. Коляй умом понимал, что напрасно он плохо думает о смуглянке. Ее дело в конце концов кому рубашки стирать, Да и над ее ли кроватью она висела? Но ничего с собой поделать не мог — у него сейчас было полное сердце ненависти ко всему свету. И к Пронькину, и к Прохору, и особенно к себе. За то, что у него всего шесть классов образования и поэтому плохо подвешен язык, за то, что у него нет красивого костюма, за то, что он никому на земле не нужен.

Этого Коляй вслух, конечно, не говорил. Незачем. Люди обращают на тебя внимание, когда ты лишаешься мелочей — волос или очков… Но никто во все века никого не спрашивал: почему у тебя стало, другое сердце? А кто пробовал узнать, тот так сильно задумывался, что терял интерес к жизни.

Коляй вытащил папиросу, закурил и кивнул Прохору:

— Дай, что ли, картишку…

Каждый колымчанин знает: быстрый век у здешней весны, а еще быстрее у лета. Не успели одуванчики белым пухом запрудить просохшие кюветы, как их уже сменила северная роза — шпалерами вдоль дороги вспыхнули бордовые кусты шиповника. Неделя, другая, и на месте нежных пятипалых цветов появились зеленые пупырышки завязи. А бордовый с малиновой искрой цвет перекочевал с дорог — целыми озерами разлился по еланям да болотам между сопками, — это распустился иван-чай. Однако и ему недолго удивлять тех редких шоферов, что останавливаются на перевале полюбоваться открывшейся внизу картиной. Там, в тундре, снова главным цветом становится белый — распускается кашка, а вместе с ней и пушица. Чуть погодя зацветет редкими желтыми головками ползучий хвощ, который за тяжелый запах называют еще дурникой. Так и торопится каждая травка, пока оттаяли ее корни, успеть прожить свой век.

А в начале августа подернутся сединой сопки — побелеет мох; потом вдруг взмоют по скалам желтые и красные языки, запламенеют вдоль дорог лиственницы и карликовые березки, загорятся последней краской всякие кусты и кустики — все, кончилось лето. Однажды ночью дохнет с севера холодом, пообрывает жухлую одежонку с лесов, кое-как прикрывавших летом хлябистые мшанники, — зима.

Однако когда это еще будет…

Левая рука у Коляй загорела до красноты, и кожа на ней облезла по второму разу. Он все равно клал локоть на боковое стекло — шоферская привычка. Такая же, как слушать, думать о своем и смотреть на дорогу. Известный всему поселку Поросятник, которого он посадил на Левом берегу, никак не мог кончить жаловаться на жизнь:

— Мы же Север покоряем, здоровье тратим! А они такую цену за комбикорм дерут? Не было на свете справедливости и никогда не будет!

— М-м, — сказал Коляй.

Ему было не до разговоров — желтая легковушка так и норовила проскочить вперед. Сначала Коляй подумал, что это «чаевой» — таксист, но оказался частник. Впрочем, это почти равносильно.

Каждый раз на расширении дороги он выходил влево, мигал фарами, гудел по-комариному. Коляй чуть трогал рукой руль, и «жигуль» снова скрывался в густом шлейфе пыли. Кто ездил летом по колымским дорогам, знает эту пыль, она пеленой укрывает придорожные кусты и деревья на десятки метров. За несколько километров по пылевому смерчу, вздымающемуся к небу, можно узнать, вон по трассе катит машина. Порой после прошедшего тяжело груженного дизеля, да еще с прицепом, на дорогу опускается кромешная тьма; включай фары и становись у обочины, если не хочешь лобового удара встречного грузовика.

Коляй шел без прицепа, но с грузом — деревянными щитами, взятыми на уптарской перевалбазе, где скапливались, все грузы для плотины, и пыли за ним поднималось достаточно. — А что скажешь — не вижу, и все. Поросятник тоже заметил в зеркало «жигуль» и сказал:

— Да пусти ты его!

— Это же частник! — удивился Коляй.

— Купи ее, и ты частником станешь. Скажешь, нет?

Отвечать не хотелось, потому что Поросятник был прав. Уважай его не уважай резон в словах имелся — Коляй давно уже в глубине души подумывал о своей «баранке». Да и какой шофер об этом не думает?

Он взял машину вправо, сбросил газ и пояснил, чтобы Поросятник ничего не строил насчет советов:

— Сыпун, тут медленно надо…

Полоса сыпуна шла действительно. Издалека было видно, как с бревенчатого бункера на обочине бульдозер наваливает грунт в самосвалы, а те насыпают кучи по дороге. Тут же грейдер разравнивает их по полотну. Грунтовые колымские дороги размываются паводками и дождями, покрываются выбоинами под многочисленными колесами, а на крутых прижимах и просто осыпаются. Для их постоянной подсыпки, подтрамбовки, укатки нужно много грунта, который без бульдозера и самосвала не возьмешь. Потому и нарублены бункера, изобретение колымских дорожников, по всем дорогам и веткам Дальнего Северо-Востока.

Подъезжали к поселку. Здесь пыль исчезла, курсировали поливальные машины. По мокрому сыпуну ехать было еще опасней — он, словно масло, сносил машину то к одному кювету, то к другому. Поросятник этого не понимал и все настойчивее приставал с рассказом о том, что мужикам надо держаться друг за друга. Коляй давно понял — это чтобы понравиться. Не выйдет, дорогой, отдашь сполна. С людей по двенадцать рублей за килограмм драть, это как? Наживаешься, гад, на северянах!

Поросятник долго рылся в кармане, выбрасывал какие-то крошки, ниточки, бумажки, шептал что-то, Коляй терпеливо ждал. Тот наконец протянул горсть медяков, потом, насупившись, полез в кузов. Так же молча скинул мешки и, не оборачиваясь, поволок их в «нахаловку».

Через два месяца все Синегорье судачило о Поросятнике. По первым заморозкам, когда скотину готовят к забою, кто-то ясным днем умыкнул у него оба десятка поросят. Никто не услышал ни визга, ни писка. Рассказывали, что возле загона на несколько секунд останавливалась неизвестная крытая машина. Поросятник, его фамилия Алексеев, вернулся вскоре с ведром объедков из столовой, обнаружил пустые сараи в загоне и закричал тонким женским голосом. Потом он хотел повеситься, ему не дали, и он еще долго бродил по подъездам домов, растрепанный, с пустым взглядом.

Да, такие умельцы только на Колыме и сохранились. Ходит в скромном вытертом пиджачке, еще, может быть, и передовик, а лет сорок назад такие номера в Ростове или Одессе делал, что поросята — просто тьфу!

…В общежитие Коляй не спешил. На него там накатывала тоска. Не помогали вилюйские рассказы Пронькина, перестали давать успокоение рассудительные разговоры Прохора. Почему так случилось, Коляй знал.

Еще зимой каждый свободный вечер он словно ненароком прохаживался возле вагончика-парикмахерской. Зорко наблюдал, кто вокруг трется, по какому делу. Потом сообщили, что она уехала в отпуск. Стало вроде бы легче: что в глазах не стоит, то на сердце не ложится. Однако тревожила мысль — вдруг не вернется? Мужчины с опытом и высокими разрядами не выдерживали колымского мороза с ветром, чего с девчонки спрашивать?

Но смуглянка вернулась веселая, еще сильнее загорелая; ребята от своих девчонок слыхали — неделю фруктами весь вагончик кормила. А Коляю ее веселье — как отверткой в сердце, уж лучше бы она ходила злая и в грязном ватнике, чтобы на нее никто внимания не обращал, потому что приехала она вместе с мужем. Коляй раньше боялся встретить ее одну — вдруг спросит: «Что вы здесь ходите?» Еще страшнее стало увидеть двоих…

В гараже было оживленно. Он подсел «забить козла» — за столом, как всегда, собрались кто перед рейсом, кто после, кто из стоящих на ремонте.

— На перевалах снег выпал, — удачно отдуплился «баяном» Коляй. — С Дедушкиной Лысины спускался, аж занесло два раза.

— Это что, — сказал Колбасин. — Вот на Армянском по первому ледку тормоза дымятся…

Колбасин был среднего телосложения, но казался толстым из-за мясистого лба. Слова он произносил вроде обычные, но получалось по-особому, солидно. Квадратный подбородок при этом выдвигал вперед так, что Коляй чувствовал себя мокрогубым щенком, который боится не угодить сильной, ощерившей зубы собаке.

Коляй еще не ходил ни на Арманский перевал, ни на Аркагалинский, ни на Капрановский, где, по рассказам, даже среди лета случались метели. Раньше за Стрелку ему выезжать не приходилось. Но он знал уже Дедушкину Лысину, Дунькин Пуп, Бурхалинский. Знал также, что не количеством пройденных перевалов измеряется класс шофера. На ровном месте может произойти такое, что внушит страх к обочинам на всю жизнь.

…И снова всплыло перед глазами Коляя, уже который по счету раз, как это было. В тот день он шел порожняком к себе в Аннушку. Спешить было незачем, стояло лето, а летом и за полночь светло. Не остановись он тогда в ручье, проскочил бы мосток и ничего не случилось. Да уж больно жара доняла. Он свернул с дороги, въехал прямо в воду и крякнул — своим телом почувствовал, как прохладная вода омыла раскаленные пыльные колеса. Ночью здесь останавливался — ватник набрасывал, от мерзлоты холодом тянуло. А солнце в пик поднялось — от жары осоловел. Колыма…

Коляй не торопясь вымыл ноги, умылся и двинулся дальше. Подъезжая к «тещиному языку» — двойному повороту по карнизу, — заметил, как по противоположному склону сопки навстречу мелькнула бортовушка. Еще пронеслась мысль — притормозить, пропустить ее, все равно торопиться некуда. Но он хорошо помнил, за мостиком на «тещином языке» стоит знак, что остановиться должна встречная.

Он шел на «Захаре» с мотором от ЗИЛ-130. Это значит, на сорок «лошадей» больше, но устойчивость хуже. Не сбавляя хода, он вышел к мосту и тут увидел, что навстречу летит бортовушка. Он ударил ногой в тормоз и почувствовал, как «захар» разворачивается поперек дороги. В голове пронеслось что-то вроде: «Разобьюсь, так один…» Он отпустил тормоз и вывернул руль вправо, по краю моста, надежда все же теплилась, что уцелеет. Затрещали и полетели перила, содранные капотом, Коляй увидел перед стеклом вздыбившееся зеленое, в уши ударил скрежет. И все…

Потом он понял, почему остался жив: сначала машина ударилась крылом и только потом перевернулась, а кустарник еще больше смягчил удар и помешал кабине сплющиться в блин… Он очнулся от жжения на шее и спине: электролит из разбитого аккумулятора капал прямо за шиворот. А сам он лежал кверху ногами, сдавленный со всех сторон железом. Почувствовав запах бензина, испугался, что от замыкания возникнет искра, и попробовал шевельнуться. Получилось, но дальше не пошло. Он ждал, что сейчас прибегут люди и вытащат его отсюда. Он долго ждал, громко стонал, но никто не приходил. Тогда впервые в жизни он заплакал.

В гараже и в поселке никто не мог поверить, что он без чужой помощи вылез из сплющенной кабины. Из мастерских пригнали кран, на месте определили: машина лежит к обороту знака, перевернулась через нос, шофер был трезвый, значит, не виноват. Среди ремонтников были ребята, которые хорошо знали Колыму. Но Коляю не стало легче. Все дни в больнице и потом дома он раздумывал — тот с бортовушки, ведь он видел его кувырок и понял, что это из-за него! И не остановился, не подошел…

Коляй покрутился еще по гаражу. В углу слесари разбирали автоматические тормоза новенького КамАЗа. Мало изобрести и сделать, надо предвидеть, как и где механизм работать будет. А у Колымы свои законы, не каждая машина выдержит. Некого тут винить и незачем. Засучивай рукава и делай дело, так больше толку. Бывалые шоферы это знают, потому и опрокидывают кабины новых машин, не красотой любуются, внутрь заглядывают.

Потом он поинтересовался, как выправляют наливняк. Балда шофер забыл открыть вентиль, когда сливал топливо, и цистерну смяло вакуумом. Коляй и здесь помог. Только взял протянутый кем-то домашний пирожок, чтобы подкрепиться, как сверху, с галереи, крикнули:

— Зубков не ушел еще? К начальнику!

Когда он проходил мимо завскладом Егорова, переливавшего в банку вонючий антифриз, тот показал железные зубы и сказал:

— И до тебя очередь дошла…

Егоров был прижимистым, шутил редко, но мог для гаража достать все, что пожелает душа. В другой час Коляй воспользовался бы случаем и попросил бы лампочек для подфарников, новые сальники или нитроэмаль. Но начальство ждать не любит, и Коляй успел только подумать, не обиделся: бы Егоров за то, что он ему не ответил.

На пороге он столкнулся с одним из новых шоферов. Тот больно ушиб Коляю пальцы дверной ручкой и зло прошагал мимо. Коляй посмотрел ему вслед.

— Ну, что скажешь? Как дела идут? — начал разговор Петрович.

На широкое лицо его свесилась прядка седых волос. Петрович не замечал ее. Коляй кожей чувствовал буравящий взгляд из-под нависших, тоже седых бровей. Поэтому смотрел не в лицо, а ниже. Кадык у Петровича, как у всех очень пожилых людей, глубоко спрятан в складках. Когда кадык дернулся и вспух острым углом в воротнику цветастой домашней рубашки, Коляй поднял глаза.

Петрович поинтересовался, нравится ли ему на стройке, долго ли хочет здесь оставаться. Конечно, он знал, что Коляй из местных, но о родителях не спросил. А Коляй и ответил бы не стесняясь. На от того, что не спросил, Коляю все же было легче.

Заговорил Петрович о другом.

— Скажи, Коля, — вздохнул он, — куда бегут? В Якутии мы на «четверках» возили. Буржуйку из обрезка трубы поставишь, дымоход через капот — и пошел. Забор вокруг гаража разбирали — нечем кабины топить было. А здесь «магирус» четыре года поработал — списали! На тебе другую!

В гараже знали, что Петрович жизнь провел на колесах. Начинал учеником слесаря в подвижной военной ремгруппе. На фронте же сел за баранку, возил снаряды, цветной лом, продукты — что дадут. Под осколок не угодил, но боевые награды имеет самые настоящие, кто на вечер фронтовиков ходил, рассказывал. После войны Петрович с баранкой не расстался, по всей стране ездил, разруху помогал ликвидировать. Однако осел на Севере. Север большой, стройки на нем от Мурманска до Магадана разбросаны, — вот в этом направлении он и двигался. Лес возил, потом трубы, кирпич, станки для комбинатов, и ГЭС строить пришлось. Кто с Вилюя, помнят его: своим умом, без диплома до завгара дошел. Такой человек работу знает до винтика, потому подскажет не через губу, а по-человечески.

Коляй так и не понял, зачем его вызывали. Только когда уже взялся за ручку дверей, Петрович поднял глаза от бумаг:

— А обгоняющих надо пропускать. Люди специально из Магадана ехали по охране окружающей среды. Да и по другому важному делу торопиться можно…

Начальники, они ими и останутся, — нажаловались все-таки.

Коляй сидел на стуле и смотрел на будильник. Он смотрел на циферблат и видел сразу весь день: утром столовая, в обед тоже и вечером, а в перерывах он сидит на стуле или лежит на кровати. Так было и зимой, и весной, и сейчас, и вообще все выходные. Не было клуба — хотелось на танцы, а построили — охота пропала одному стенку подпирать.

Он стал крутить транзистор, бросил. Потом, словно нечаянно, уже в который раз подошел к зеркалу. Старые мысли ползли в голову: почему он таким уродился? В природе существует равновесие, понятно, не всем рождаться красавцами. Но почему именно он до самого конца жизни должен иметь скулы лопатой и нос, похожий на кукиш?

Коляй лежал на кровати, и в комнате стояла такая тишина, что было слышно, как где-то далеко хриплый голос кричал: «Пусти, я не пьяный! Открой!» Он отвернулся к стене, начал насвистывать и попробовал даже весело запеть. Но ничего не получалось, Коляю вдруг сильно захотелось на перевал Лачканах. Вчера на самой вершине он вылез из кабины и посмотрел вниз, — машины здесь ходили редко и стоять можно долго. Под ногами лежали сопки, вершины их уже покрыл снег, кругом необычайная красота и простор, как в небе. Коляй не выдержал и крикнул, голос оборвался, словно потонул в вате. Ему показалось скучным стоять в голых камнях — эха и того нету, и он поехал быстрее вниз, где в темном распадке росли деревья. А сейчас хотелось снова вернуться туда, хоть на минуту почувствовать себя на большой высоте, а потом разогнать машину и ухнуть с самого крутого прижима…

Комната находилась на первом этаже, поэтому Коляй увидел, как на бетонное крыльцо поднялся человек в солдатской ушанке, и обрадовался — все не одному сидеть. Это был Романтик.

Не спеша Романтик умылся в ванной — всегда он обтирался водой до пояса — и вышел с вафельным полотенцем на шее.

— А я одного хочу, — сказал он, — чтобы в сутках было двадцать пять часов.

Разговаривать с Романтиком было делом никчемушным и скучным: все ему ясно, обо всем он читал в книжках. Оживал он, лишь когда его спрашивали о смысле человеческой жизни. Коляй соскучился один, поэтому, подумав, спросил:

— Куда такую прорву… ну, я насчет человечества, предназначения эпохи и вообще…

— Мы живем в исключительный период! — охотно отозвался Романтик. — Ты подумай, разве было в истории другое время, так насыщенное героизмом и событиями? Сплошные революции и полеты человека в космос! Потомки нам завидовать будут!

— Что тебе космос, — сказал Коляй. — Ты крутишь баранку, и крути…

— А как же! И мы причастны к мировым проблемам! — увлеченно продолжал Романтик. — Ведь ради нас они и возникают! А мы строим ГЭС наперекор трудностям. — Тут Романтик посерьезнел: — Каждый человек должен совершить в жизни хотя бы два подвига. Один для себя, второй для общества. Первый, допустим, я уже совершил — материальное благосостояние и сейчас многое значит. А вот второй…

Коляй уже слышал от Романтика, что тот самовольно уехал от отца профессора и матери народной артистки, которые слезно умоляли его не лететь на Север. Он даже не пишет им, чтобы снова не выслушивать предложений забрать трехкомнатную квартиру в Ленинграде и машину.

Коляй спросил:

— Что у тебя на руке, слово «зло»?

Романтик съел к этому времени ровно полбанки «Завтрака туриста», спрятал ложку и хлеб в тумбочку, попил воды из-под крана и ответил:

— Родители меня избаловали, вот я и попал под влияние улицы.

Коляй это спросил от нечего делать. Знал, что «зло» означает «за все легавым отомщу». У него самого такая на плече вытатуирована, рядом с буквами «слон» — «с малых лет одни несчастья». Им с Васькой-якутом лет по пятнадцать было, когда старатель наколол. Дурью маялись, отдали взамен болотные сапоги, что Ваське от отца остались — новые, литые, теперь таких не делают. У Романтика татуировка совсем поголубела, будто кололи ее в глубоком детстве.

Романтик пришел в комнату вместо Прохора, который переехал с прибывшей семьей в щитовой коттедж по специальному разрешению начальника стройки. Пронькин на пороге оглядел его внимательно и спросил, не играет ли тот, случайно, на гитаре. Романтик ответил, что играет, но только «восьмеркой». А потом гордо заявил, что приехал на Колыму не за деньгами. Коляю было до лампочки, кто за чем приехал. Хороший человек — ладно. Слабак долго здесь не задержится — или сбежит, или сопьется. Пронькин почему-то обиделся и, размахивая кулаками, начал перечислять ГЭС, которые строил. Коляй разнял их и подумал, что новенький или бич, или жулик, каких мало. Однако тот оказался шофером, хоть и третьего класса, и возил грузы честно. По вечерам он приносил из библиотеки книги и выписывал из них что-то в особую тетрадь. Смешно было слушать, как он по-книжному рассуждает обо всем. Но потом Коляй подумал: вот нигрол — он черный и густой, автол — синий и не такой густой, дизельное масло — коричневое и вовсе жидкое, однако все свое назначение в машине имеет. Живой человек, почему он обязательно на Коляя или Пронькина похожим быть должен? Раз живет — значит, нужен, надо его принимать как есть. У каждого своя линия.

— Ты подумай! — сказал Романтик. — Толстой не любил Шекспира, и тем не менее оба гении! — И он снова уткнулся в свою тетрадь.

Васька-якут тоже много читал, но с ним было интересно, он часто рассказывал о путешествиях, войнах, больших городах. А стрелял как! Короче, свой парень. С этим же на охоту не пойдешь, там не языком, а головой и руками шевелить надо. Пронькина тоже на сопку Чиганью не вытащишь, где на лыжах катаются, однако и он свой. Скорее бы с работы пришел.

Пронькин явился тут как тут. По обыкновению споткнулся о порог и беззлобно выругался.

— Милое дело вагончик, — удобство, спокой! Братскую в палатках начинали, Вилюйскую в тепляках, а тут дома подавай!

Он сел с размаху на кровать и поинтересовался у Коляя, ткнув через плечо грязным пальцем:

— Пишет все наш писатель? Я с ребятами-подземщиками разговаривал…

Пронькин всегда первым узнавал новости на стройке. Коляй считал: работают люди — нечего к ним соваться, свое дело сначала сделай. Пронькин думал иначе. Каждый вечер он с жаром сообщал, что Гидроспецстрой снова получил втык за повреждение электролинии взрывом, что мост на тот берег Колымы будут монтировать зимой по грунтовой насыпи, что в туннеле временной деривации укладывается сегодня самый лучший бетон. Он метался со сварочным аппаратом с одного конца стройки на другой, поэтому знал все.

Сейчас он начал рассказывать о проходчиках, вырубающих в Черном гольце подземный зал для агрегатов будущей электростанции. Хотя зимой туда устроиться от желающих отбоя нет — от ветра подальше, — работа там мерзлотная, вредная и сложная, и знают ее не многие. Подземщики обиделись, что их посылают в помощь совхозу косить сено и стоило ли из-за этого ехать сюда с Ингурской ГЭС, набивать синяки и шишки, учиться правильной проходке?

— Таково требование времени, — оторвался от книжки Романтик.

— Ты меня доведешь! Ох, он меня доведет! — подскочил к нему Пронькин.

Они были почти одного роста, оба щуплые, но Романтик казался более робким. Правда, у него были здоровые красные кулаки, но этого обычно не замечали.

Однако сейчас он встал и сказал твердо:

— Из-за таких безграмотных, как ты, Пронькин, у нас и запущено сельское хозяйство. Надо литературу читать, а не водку пить!

От такой неожиданной смелости Пронькин опешил, замотал, как лошадь, головой и, не найдя что ответить, сел на кровать, сделав вид, что чистит ногти. Коляй ничего не сказал, но про себя согласился с Романтиком. Он тоже, специалист, однако не отказался возить грунт на ручей Анманычах для экспериментальной плотины. Работа есть работа — куда пошлют. А без этих опытов настоящую плотину опасно возводить — вдруг не выдержит.

Пронькин мирным голосом сообщил:

— Мимо парикмахерской шел, смотрю — опять к этой… твоей, муж лезет. Салажонок, а пьяный в дым…

— А я при чем? — не повернул головы Коляй.

— Ну, стричься бегал, — смутился Пронькин, — говорил, что питаешь…

— Надо решать без нерешительности! — снова вмешался Романтик. — Скажи, чтобы брала развод, и женись!..

Коляй вздохнул. Он вспомнил нежные руки, которых и коснуться было страшно, представил смуглянку уже с большим животом, ее мужа, плюгавого и вечно пьяного бетонщика… Из всех его знакомых взял бы ее такую только Леха-косой, жалостливая и безъязыкая размазня. А ему она не нужна, он гордый. И Коляй повторил:

— Ну, а я-то при чем?

…Не всякому приходилось ездить по горящим торфам. Вокруг, на дороге и дальше, разноцветные пятна, словно лоскутами заштопана земля. Белый цвет — здесь торф давно сгорел, поверхность успела седой золой тронуться; красный — огонь совсем недавно под землю ушел, сюда не наступай; черные заплатки на мху — жар у самого верха идет, глубоко земля еще не прогорела. Коляй выруливал на черные пятна, где грунт крепче. Он знал торфяные пожары, видел однажды, как бился лосенок, по самую шею провалившийся в раскаленный пепел.

Поэтому вздохнул с облегчением, когда машина захлябала по лужам, а опаленные дымящиеся кустики на обочине сменились лохматыми болотными кочками. Будто нечесаные, немытые лешие выставили вдоль дороги свои волосатые макушки. Как ни в чем не бывало расхаживали по ним вороны с переливающимися перьями. Все же спокойнее живет тундра, когда человека рядом нет.

Коляй вез на своем МАЗе, только что вышедшем из ремонта, груз для электромонтажников-лэповцев: несколько ящиков, бухту провода, какие-то железки. Что именно, он не знал, для чего — понимал хорошо. Что толку от плотины, если никуда не поступает электричество, — каменная стена в тайге — и только. Видел он под перевалом Бутугычаг, у брошенного рудника, здание бывшей теплоэлектроцентрали — будто череп выглядывает из травы.

Ребята-лэповцы молодцы — тянут линии одну за другой, скоро весь район проводами опутают и дальше двинутся. А условия здешние любому в задачу: вчера им груз под облака на хребет возил, сегодня по мшанику к самой топи доставить надо. На Вилюе места ровнее, правда, техники там не хватало, об авиации и не мечтали. Да что толку от тьмы машин, если прыгают они с камня на камень в час по чайной ложке? Вы шоферу дорогу хорошую дайте, и он костьми ляжет, чтобы до последнего гвоздя в срок привезти. Хорошая прямая дорога — вот самое большое счастье для шофера.

Пикет издалека угадывался по кружащему над ним вертолету. Шоферы да вертолетчики — всему Северу хозяева, ни одно дело без них не обходится. В тридцатых годах первым десантам на побережье с материка везли и яков высокогорных, и ишаков, да не пошла работа. Без техники Север можно открыть, но не освоить.

Вертолет то зависал на одном месте, то разворачивался и делал круг, то опускался и исчезал за взгорком, поросшим деревьями. Путь туда лежал через заболоченную ложбину. Вот из такой же прошлый раз машина отправилась прямо в ремонт. Как за ней ни следи, а от неожиданностей не спасешься.

Однако теперь все кончилось благополучно. МАЗ взревел и вывез Коляя на взгорок. Отсюда стало видно: под вертолетом на тросе висит квадратная решетчатая балка — часть высоковольтной опоры. Несколько человек ставили опору лапами на штыри и не могли никак попасть болтами в отверстия. Один из них махнул Коляю рукавицей:

— Кури! Вертолет отпустить надо…

Видно было, что наверху ветер крепко набрасывается и летчик не может подгадать — опору дергало то вверх, то в стороны. А однажды вертолет перекосило и он чуть не чиркнул хвостовым винтом по верхушке вагончика.

Коляй хотел подойти к монтажникам, но послушал, как они азартно кричат «взяли», и решил покопаться в моторе: хорошо, если каждый делает на совесть свое дело. Но сначала он осмотрел машину со всех сторон, чтобы душа была спокойна. Увидел прилипшие к радиаторной решетке перышки в запекшейся крови и хлопнул себя по лбу — совсем забыл!

Он вскочил на заднее колесо, перегнулся в кузов и вытащил из-за ящика пуховый ком — куропатку. Он сбил ее, когда сворачивал с трассы на дорогу к пикету, — из кустов веером поднялся целый выводок, и одна, с разлету врезалась прямо в капот. Такие случаи часты ранней весной, когда куропатки выходят к оттаявшей трассе поклевать камешков, — там и сям на дороге можно увидеть укатанные тяжелыми баллонами лепешки перьев. А это, видать, поднялись напуганные глупые птенцы.

Раз так вышло — значит, вышло. Не пропадать же дичи.

Наконец вертолет заревел довольно, дал победный круг над пикетом и исчез за сопкой. Монтажники с прибаутками начали вытаскивать из кузова груз. Но никто не суетился и не спешил: оно и понятно, еще всю жизнь работать.

Дождавшись, пока перетащат в сторону от дороги ящики, Коляй показал куропатку:

— Зажарим? Бью без ружья!

Белозубый парень в ответ улыбнулся во весь рот и сказал:

— Понял, а я из ружья! Пошли передохнем.

Коляй пошел вместе со всеми к костру, его усадили за пустой барабан из-под кабеля, дали в руки миску. Он подцепил кусок мяса, начал жевать, почувствовал тугие крупные волокна и посмотрел на парня.

— Думаешь, баран-полкан, а? — подмигнул тот. — Не сомневайся!

Коляй наелся, но не выбросил куропатку, а ободрал и начал жарить над углями. Вертел ее на палочке, следил, чтобы не капал на землю сок, а сам думал, вспоминал, как ходил на охоту с Васькой.

…В то утро они спозаранок пошли на ручей Омчагалах. Тогда мать Васьки еще не переехала в оленеводческий совхоз, и его отец был жив. Как всегда, до осеннего перелета предстояло запастись мясом и Васькиной семье, и Коляю с матерью. Весна пришла рано, вокруг ручьев натаяло много озер, на которые любили садиться при перелете гуси. Погода стояла самая охотничья: внезапно пошла снежная крупа, тучи прижали гусиные косяки низко к земле. Они взяли побольше патронов с дробью-нулевкой, положили в особый карман, конечно, и по жакану.

Сначала в косяк палил Васька. Первым стрелять невыгодно — гуси идут в широкую линию, дробь без вреда обкатывает их по тугим перьям от носа до хвоста. Зато потом косяк смешивается в плотную кучу, гуси сбиваются со скорости и показывают пуховые животы. Тут одним зарядом можно положить до трех штук. Васька обязательно клал гуся даже первым выстрелом — он держал двустволку и стрелял не в пример Коляю.

В тот раз тоже один из гусей сразу пошел вниз. Васька спокойно развернулся — и еще один упал, оставив в воздухе облачко перьев. Коляй прицелился в одного, потом перебросил мушку на второго, увидел, что тот уходит за деревья, и пальнул в самый конец косяка. Сперва подумал, что промазал, но последний в косяке гусь вдруг резко пошел в сторону, потом вниз и исчез в кустах.

Кусты доставали до пояса, но марь, как и все мари, была изрыта ямами, и, когда нога проваливалась в мох между кочек, ветки качались у самых глаз. Кое-где еще висели сморщенные ягоды оставшейся с прошлого лета пьяной голубики. Рыхлый, хлюпающий мох неохотно отпускал ноги. Неподалеку также вперевалку продирался сквозь сцепившиеся ветви Васька. Как и хитрая утка, гусь мог замереть у самых ног, не выдавая себя ни звуком. Поэтому Коляй покрикивал и шурудил по кустам прикладом.

Он не услышал ничего впереди себя. Только когда рядом охнул Васька, поднял глаза и увидел вырастающую из кустов сначала огромную башку, а потом всю бурую, со всклокоченной грязной шерстью тушу. Он знал, что нужно стоять неподвижно, и замер, сжимая в руках ружье. Васька сказал спокойным голосом: «Не шевелись…» Коляй помнил, что у Васьки в ружье, как и у него самого, патроны с дробью. И тут же услышал, как за спиной клацнуло железо, потом еще раз: Васька сменил заряды. Потом затрещали кусты — это Васька стал отходить в сторону, Отманивая на себя голодного, только что поднявшегося из берлоги медведя. На мари, как и в стланиковых зарослях, от медведя спасения нет — густые ветви скрывают его от глаз охотника и рикошетом отбрасывают в сторону пулю, посланную даже с близкого расстояния. Коляй ничем не мог помочь Ваське, он боялся пошевелиться: маленькие глазки зверя пристально следили за ним. Вдруг медведь снова опустился на четвереньки, ударом лапы разбил трухлявый пень на пути и ушел, почти не задевая веток.

Они с Васькой сидели над ручьем, варили в котелке гуся и громко смеялись, передразнивали друг друга, отмечая собственную смелость и находчивость. Время от времени кто-нибудь хватал ружье и, скривив страшную рожу, кричал, показывая другому за спину: «Вон он!» — и оба снова заходились в смехе. Когда начали есть гуся, Коляй предложил поставить на тропе несколько петель из крепкого троса. Васька серьезно сказал:

— Он же нас не тронул? Зачем убивать, одни кости. Зимой берлогу найдем — добудем!

После этого случая Коляй и завел собаку. Но Чаун оказался ездовой лайкой, выносливой на морозе, с мощной грудью и совсем бестолковой на охоте. К тому же он лез лизаться к первому встречному, из-за чего все охотники смеялись над Коляем. И они с Васькой, как и раньше, ходили в тайгу вдвоем. Васька не хуже лайки отыскивал острым глазом белку на лиственнице и лежки куропаток в глубоком снегу. Вот счастливое было время — ни о чем не думали!

Коляю вдруг пришло в голову, что на пикете может храниться горючее для вертолета. Неплохо залить в бак дизтоплива от Ми-4, оно такое чистое, что на нем могут работать и карбюраторные машины. Правда, сам он, когда работал на карбюраторной, выменивал на горбушу у летчиков бензин от Ми-6; в нем нет серы.

Не прочь Коляй был перехватить и чистейшего, японского масла для бульдозеров. Что-что, а оно всегда сгодится — не себе; так кому другому в гараже. Он заглянул за вагончик, посмотрел в кустах, но ничего не обнаружил и направился к родному МАЗу.

Завернув жареную куропатку в тряпицу, он положил ее в «бардачок» и в окно увидел: из лесу вышли два человека. Они заметили машину и заторопились. По тому, как к ним обратился пожилой монтажник, Коляй догадался, что из начальства. До машины доносились лишь обрывки разговора: «…цемента не хватит на следующий пикет… бульдозер пройдет — смотрели… как хочешь, а к сроку…»

У МАЗа кабина просторная, как сарай, втроем уселись свободно. Коляй увидел на полу копейку, поднял и отверткой вогнал под резинку на ветровом стекле. В Аннушке у них была такая мода у шоферов — узор выкладывать. Не серьезно, конечно, но не хотелось отличаться от ребят, а потом в привычку вошло. Он заметил, что один из его спутников покосился на шеренгу копеек, и сообщил:

— По всему стеклу выходит где-то четыре рубля.

— Как раз бутылка!

— Не в этом дело, — пояснил Коляй. — Красиво…

Ему не нравились люди, которые из кожи лезут, чтобы только сойти своими в доску.

Они отъехали от опоры, на которой уже висели монтажники, и вскоре за окном вновь задымился унылый, выжженный торфяник.

— Из-за какого-то охламона теперь бульдозеры с работы снимай, — пробурчал сосед.

Потом оба они заговорили, как в поселке вымоются в душе и напьются чаю, как им до смерти надоело на ЛЭПе — вели обычный дорожный разговор. Вся жизнь состоит из усталости и отдыха, что поделаешь. И Коляй, чтобы поддержать беседу, сказал:

— На месяц мне надо чая около четыреста грамм…

Попутчики замолкли. Они были не молодые и не старые, не веселые, но и не грустные. Коляй всегда считал, что такие люди не пьют, не курят и в газете читают все страницы. У них в общежитии был такой по кличке Полтора Оклада: когда диктор по телевизору говорил: «Убавьте звук!», он наперекор всему красному уголку убавлял; он обожал всякие собрания и заседания. Даже Романтик со своими мыслями, что все люди сознательные и только показать это стесняются, и тот морщил белесые брови и говорил про него: «Гений потому велик, что неотделим от человечества. А однобокий гражданин подобен уроду».

Случайные спутники Коляя походили друг на друга, но только к одному у него почему-то возникла симпатия. Он и говорил об интересном: оказывается уже в 1936 году геодезисты запланировали строить плотину на нынешнем месте, потом появилось еще несколько вариантов, но вернулись все же к первому — вот как раньше проектировали! Он похвалился, что ЛЭП тянут быстрее, чем строится плотина, но хорошего здесь мало — медленно делают потерну, а на подземной проходке слишком сильные взрывы, что приведет к перерасходу бетона.

Второй сказал:

— На Иркутской было — это да! Шло звено после получки. Увидели возле магазина «Москвич» — скинулись и купили! Зарплата, обеспечение, рыбалка… А здесь — население одно чего стоит… Про машину и не говорю: просишь, просишь очереди.

Коляй хотел послать его по матушке и посоветовать катиться с Колымы, но сдержался — не хотелось из-за дряни с Петровичем ссориться. А первый вдруг спросил:

— Ты на Иркутской был, что ли?

— Нет, ребята рассказывали, — скривил губы второй.

Коляй в зеркало посмотрел на него и понял, почему он ему сразу не понравился. У него было такое брезгливое лицо, будто он своим существованием делает одолжение всем окружающим на земле.

Коляй высадил обоих на повороте у стадиона и еще раз подумал: да, кто плохо работает, не может и отдохнуть, всего он боится, и все ему надоело — люди, рыбалка, а больше всего сам себе.

Справа сверкал серебристыми стенами Алюминиевый квартал — уже не поселок, а его окраина. Поселок возвышался слева. Сначала навстречу шли деревянные двухэтажные здания контор и управлений, за ними поднимались многоэтажные дома. Будто вчера возили на пустырь грунт хлябь засыпать, а сегодня не узнаешь место.

В домах начинали зажигаться окна, за занавесками мелькали тени, из форточек доносилась приятная музыка. По дороге гуляли парочки в белых рубашках, в нарядных платьях. Парни шли ближе к середине и хмуро поглядывали на проезжавшие машины, а девушки отмахивались от пыли и комаров веточками. Сегодня они работали в дневную смену.

Коляй сбавил скорость, подумал, как незаметно бежит время, и вздохнул.

Если два шланга в моторе постоянно трутся, один из них рано или поздно лопнет. Так и Пронькин — схлопотал все же по зубам от Романтика. Произошло это осенью, в сентябре.

Выпал снег, шоферы начали запасаться цементом. Коляй знал, что снег растает: кусты стланика вдоль дороги распрямляются, значит, скоро настанет оттепель. Однако и она за день может десять раз смениться морозом — Север есть Север. Коляй тоже бросил в кузов полмешка цемента, подобранного на дороге. Много чего можно подобрать на обочинах Колымской трассы — если машина опрокинулась, груз ее часто остается лежать. Вдоль дороги обычно или болото тянется, или сопки крутой склон, вызывать подъемный кран или бригаду грузчиков за сотню километров дороже, чем новый рейс сделать.

А цемент по первому ледку вещь незаменимая. Заскользила машина на тягуне, значит, «включай передний мост» — сыпь из мешка цемент под колеса, иначе скатишься на подпирающую тебя и тревожно сигналящую колонну. Транспорта осенью и весной стоит перед каждым подъемом больше, чем на иной автобазе на ночь собирается.

Один шофер прижал машину к обочине и ждет, пока подойдет грейдер и снимет ножом слой скользкой жижи — у дорожников на заметке каждый тягун, каждый «тещин язык», и в непогоду они стараются держаться к ним ближе. Второй уверен, что подсохнет само, и прилег на сиденье покимарить. Третий надеется только на себя, носит с приятелем подсыпку с края полотна. Это тоже забота дорожников: в опасных местах по всей трассе расставлены короба с просеянным мелким щебнем, по табличкам на длинной палке их можно найти и под снегом.

А сколько одиноких прицепов с камнями под колесами стоит на дороге осенью! Шоферы не рискуют, никто, не лезет наобум — лучше переждать и позже вернуться за прицепом, груз в нем никто не тронет. Начальство не оштрафует и ГАИ не отберет права, если в такую погоду, сыграешь кверху колесами, но кому же охота вставать на ремонт или ложиться в дубовый ящик?

Коляй благополучно миновал перевал и спустился на равнину. Мало на трассе мест, где полотно укатано словно бетон, но они все же есть. По ним идешь ровно, поводишь рулем плавно и не боишься посматривать по сторонам, что Коляй очень любил.

Лиственница еще держала иголки, а кустарник уже облетел, полностью обнажив бордовые сучья, — поэтому казалось, что желтый лес стоит наполовину голый. Но и лиственнице не долго стоять одетой. Если сейчас подойдешь к деревьям поближе, то увидишь, что снег вокруг каждого ствола будто обрызган оранжевым маслом, — это начала опадать ветхая одежонка из пожухлых игл.

На дороге плотной толпой стояли люди. Коляй затормозил, поставил машину на ручник и спрыгнул на мокрую землю.

— Ребята пьяного остановили, — ответил один из шоферов. — Дорога вон какая, а у него прицеп с края на край скачет…

Чернявый парень невнятно оправдывался, по по-настоящему огрызнуться боялся. Глаза его шарили по земле. А шоферы стояли вокруг и молчали. «Ладно, если просто в лоб дадут, — подумал Коляй. — Оборвут провода в моторе, ночуй потом, пока не протрезвеешь!»

Он осторожно обогнул столпившихся и поехал дальше, раздумывая, что на трассе пьяница долго не продержится — или прав лишится, или угробится. Колыма слабых быстро ломает, и это правильно, чтобы другим меньше вреда нанести успели.

Машина, шедшая навстречу, словно в подтверждение мигнула фарами, и шофер сквозь ветровое стекло показал согнутый крючком палец. «Вот и откатал свое земляк», — подумал Коляй о чернявом парне, а потом спохватился и стал соображать, все ли у него в порядке, потому что этот жест означал: впереди милиция. В исправности находились оба тормоза, стоп-сигналы и путевка, но все же было не по себе. Попадаются служаки, даже к грязи на бортах придираются, а как без нее на трассе?

Скоро Коляй увидел на обочине желтую, совершенно пустую «Волгу» ГАИ. Повезло — или вышли воды для радиатора набрать, или в кустиках посидеть. «Тоже ведь целый день за баранкой», — уже с симпатией подумал Коляй. Взглянул напоследок в зеркало и плотно поставил ступню на педаль газа.

В Атку Коляй возил минеральную вату — домостроительный комбинат в Синегорье теперь снабжал ею пол-области. Изменились времена: раньше в Синегорье шли машины с грузом до верха, а возвращались пустые, теперь наоборот.

Название поселка, это знали все шоферы, произошло от пометки на карте «АТК» — автотранспортная контора. На трассе много названий, данных то по случаю, в шутку, а то и всерьез. Есть ручей Фара — туда шофер фару уронил; несколько сопок Инвалидных — на них и инвалид взберется; перевал Рио-Рита — в сороковых годах искали в тех местах олово и еще кое-что — назвали в честь модной мелодии. А есть перевал Капран, на нем стоит обелиск геологу Капранову, заметенному метелью в летний день; есть обелиск погибшему от лавины трактористу-дорожнику Гусакову — на перевале Гусакова; есть обелиск убитому бандитами дорожному мастеру, обелиск связисту и много — шоферам. Видно их только летом, когда спадает с угрюмых сопок белая простыня снега.

Эх, трасса, тяжело ты давалась людям…

…Назад возвращаться всегда веселее, чем уходить в рейс. Дорога бойко бежит домой, ничем ее не остановить: преградит путь болото — перекинется через него по насыпи; разольется река — перескочит мостом; раскорячится поперек сопка, вся обомшелая от времени, или нависнет крутым зигзагом скала — обежит, минует и их.

Мелькнул перед мостом у Дебина, по-шоферски Левого берега, фонарь с завитушками, потом поворот — и через час вот он, родной гараж. Коляй по привычке осмотрел со всех сторон верный МАЗ, смерил щупом уровень масла, пнул баллоны и собрался уходить.

Его остановил один из слесарей:

— Иди послушай дружка своего!

Только теперь Коляй обратил внимание, что за столом, возле кранов с водой, никто не «забивает козла». Голоса раздавались сверху. Он поднялся по лестнице на галерею и свернул к кабинету завгара. Из распахнутой настежь двери клубами валил папиросный дым.

Посредине комнаты стоял Романтик с красными пятнами на лице, остальные сидели вокруг на стульях. Петрович кивнул Коляю — мол, устраивайся как можешь. Романтик оглянулся и продолжил:

— …из часов сутки. А на собрании выступаем, других ругаем.

Колбасин, не вставая с места, сказал:

— Как бы он вещи перевез? Бюро услуг нету, здесь же дикий край, приспосабливаться надо! — И добавил кому-то в угол. — Пацан, будто только родился…

Романтик хотел что-то ответить, но его опередил завскладом Егоров:

— Карбюратор новый не ему, а Федору достался, вот и выступает! А что Федор помог сервант из Магадана перевезти — так его там не загрузили, он сам скажет!

Петрович длинно посмотрел на Колбасина!

— Мне звонили, что ты на базе даже не появлялся…

Тут из дальнего угла вылез Полтора Оклада и громко, будто у него наконец прорвался нарыв, начал:

— Раз уж мы здесь собрались, я начальству прямо в глаза скажу! Надо помещение подготовить! Это ваша недоработка — стульев мало, один вообще сломан, — он махнул рукой, будто рубил воздух, — форточка не открывается! Я сам… в участкоме состою. Мы знаем, кто в канистру бензин отливает, кто пассажиров берет, да пока молчим!

И он сел.

До сих пор сидевшие спокойно шоферы зашевелились и загудели: «А ты видел?», «Они двое честные, остальные дураки…», «С вами и работать никто не пойдет!» Трофимов, который ни разу в жизни не словчил — это знал каждый в гараже, — и тот заволновался. Когда на него сваливали всю грязную работу, он кряхтел, но молчал, а тут вставил:

— Не надо, на всех-то…

Если бы не вылез Полтора Оклада, мужики за Колбасина не заступились бы. Он ударил по живому, по тому, о чем все знают, да не говорят.

Теперь появилась возможность сказать. В самом деле, как же быть, — на моторной лодке ездить надо? А бензин где брать, если его не продают? Надо и вещи перевезти — на чем? А как зимой пассажира не посадить, если он чуть не закоченел на дороге? Некоторые за это рубли берут — что правда, то правда…

С завскладом подружиться был самый удобный момент — стоило присоединить голос к общему хору. Но Коляй посмотрел, как Романтик вжимает голову в плечи после каждого возгласа, и промолчал.

Петрович широкой ладонью посадил Романтика на стул. Он посмотрел на не сводящих с него глаз Колбасина и Егорова и сказал:

— Всем идти на рабочие места. Вы оба останьтесь.

Петрович был справедливым. Если нужно было поругаться с начальством — из-за запчастей, квартиры для шофера или другого, — не по телефону это делал, а говорил в глаза. Не помогало, не боялся на собрании с места подняться. Каждый в гараже знал, что завгар за него стеной, если тот прав. Если виноват, тут потачки не жди. Его уважали и те, кого он в слесари перевел, и даже те, которым пришлось уйти «по истечении договора». Потому что в душе они признавали: наказаны правильно — не левачь, не выпивай. Строже всех Петрович относился к себе. При жене, бухгалтере торговой конторы, квартира его походила на полупустую комнату общежития.

Сейчас все понимали: что-то будет. Сами камешки со скал не падают — это или начало обвала, или свежий ветер. Петрович умный. Он так сделает, что шоферы сами поймут — обвал это или ветерок дунул.

Когда выходили из дверей, Полтора Оклада широко улыбнулся, похлопал Романтика по плечу:

— Так с людьми нельзя — бывает, что ж, выручаем друг друга. Ты себя выше нас никогда не ставь!

И заоглядывался вокруг, ища одобрения. Ему никто не ответил, каждый глядел в сторону. Трофимов, который готов был улыбнуться любому остановившему на нем взгляд, сделал вид, что выщипывает катышек из шапки.

Коляй пришел домой один, открыл ключом дверь, потом дочитал свежие газеты, погрыз кедровых орехов. Романтик не появлялся. Кулек конфет из его тумбочки исчез: видно, пошел к какой-то зазнобе. Зато скоро вернулся с работы Пронькин.

— Знаю, знаю, — сказал он. — На какого человека руку поднял — ведь он полстройки деталями обеспечивает! Ну, писатель, он меня доведет…

Коляй ничуть не удивился, что Пронькин об этом знает, но рассказывать подробности не стал. Буркнул под нос, взялся зашивать протершийся носок.

Пронькин выглянул в форточку, спрыгнул с подоконника на пол и предложил:

— Пошли в тридцать вторую! Кое-что предусмотрительно имеется, — он щелкнул по оттопыренному карману.

— Больше не ходок, — сказал Коляй.

— Сопротивление женщины волнует мужчину, — обнял его за плечи Пронькин. — Думаешь, меня бабы по морде не били?. Ей гордость показать надо, пусть! Зато потом — эх!..

— Не, — отказался Коляй.

Он снова вспомнил, как ходил в гости в тридцать вторую, там каждый день справляли чей-нибудь день рождения. Когда Пронькин брякнул, что Коляй впервые в жизни ест песочный торт, все уставились на него. Он глазом не моргнул. Сначала будто цементной крошкой рот набил, а потом даже понравилось. По хмельному делу Коляй наклонился что-то сказать тершейся об него соседке и получил по щеке; потом в кухне он долго объяснялся, они помирились и целовались. Теперь Коляю было стыдно — как сопляк вывернулся наизнанку перед первой встречной.

Пронькин ушел один. Вернулся он минут через десять и с порога понес околесицу:

— Амазонки, суки, они же всех мужиков поубивали! У тебя металл штампованный — не лезь электродом, расползется, — шпарь автогеном! Кто же от бесплатной откажется, да еще на родное Черное море…

Коляй никогда не подозревал, что человек может напиться так быстро. Пронькин привязался к нему.

— Ты на Черном море был? Лучше всего, говорят, в Туапсе. Шашлыки, бабы, дороги — во! Берем отпуск вместе!

— Чего я там не видел, здесь поохочусь. Ложись спать.

Но Пронькин бормотал про загубленную жизнь, плакал, потом начал хвастать, что свинцовку в миллиметр положит на стык ощупью. Он тащил Коляя на улицу доказать это, махал руками и рвал пуговицы. Тогда Коляй насильно раздел его, положил в постель и сел сверху.

— Все, сплю! — дал слово Пронькин и захрапел.

Коляй видел, что тот храпит нарочно, а сам исподтишка косит глазом, слез с него и сел на стул. Пьяный что сумасшедший, его переубедить нельзя, можно только в лучшем случае успокоить.

Хлопнула дверь, и вошел Романтик, отряхивая с куртки снег. Коляй хотел пошутить, мол, когда свою невесту покажешь? Но тот серьезно кашлянул в кулак, сел за стол, как в президиум, и пригладил волосы.

— Был сейчас в комитете комсомола, — сказал он и сделал паузу. — Ты, оказывается, бессоюзный?

— И что? — спросил Коляй.

— Надо вступать, — строго продолжал Романтик. — И года у тебя, и стройка наша — Всесоюзная комсомольская!

— Неохота, — сказал Коляй. — На словах-то все сознательные, а копнешь… Да и принимаете кучей.

— А как Магнитка, Олег Кошевой, целина? — перебил Романтик. — Конечно, встречаются, которые…

Он не успел ничего добавить, только повел носом в сторону Пронькина. Тот вылетел из постели и подскочил к нему:

— Не нравлюсь, книжек не читаю? Читай, а на стройке тебе не жить! Правильно назвали — Романтик! Недокормыш, папа — профессор…

Романтик поднялся и ударил Пронькина. Тот, ойкнув, рухнул обратно в кровать.

Коляй не вмешивался в чужие отношения. Тем более что Пронькин как ни в чем не бывало встал утром и отправился на работу, весело насвистывая. Пусть считает, что Колыма Вилюю в подметки не годится, но крепкие ребята и здесь есть.

Коляй никого никогда в своей жизни не любил так, как пишут писатели. Положенное выполнял: уважал мать, долго переписывался с Васькой, бывало, конечно, и насчет женщин. Если б спросили, может, не ответил бы, но про себя подумал бы: «Верю, любовь есть». А как иначе людям, всем людям вокруг жить?

Пусть соврет один, другой, но не может быть, чтобы все врали. Другое дело, что не у каждого получается…

Разные дороги были у них с Людмилой-смуглянкой, пересеклись, но не слились, а разошлись. Если вспомнить по порядку, было так.

Сначала пришел страх, а потом радость, будто знаешь, что где-то далеко тебя ждет огромное счастье. Дни тоскливой горячки схлынули, он уже не считал себя зачуханным хиляком, но твердости и уверенности в себе по-прежнему не чувствовал. И чтобы попять, что Людмила и есть смысл его жизни, чтобы не бояться, что ошибешься, он решил сближаться с ней медленно. Боялся поспешить — ведь нет ничего больнее, когда ты откроешься, а в тебя сигарету стряхнут. И пока он медлил, смуглянка успела выйти замуж, родить ребенка и развестись. Может, он просто не умеет сходиться с людьми? Ведь полжизни один в кабине проводит…

На глазах у него рушилась мечта, а он был бессилен. Будто ткнулся задним бортом в замерзшую лиственницу: сначала вершинка обломилась, потом по стволу сверху донизу щель ударила, и вот глядишь — лежат в снегу искореженные обломки. Дрова не дрова, и дерева нет уже… А что тут поделаешь? Не та уж смуглянка, и Коляй другой, и воздух, и все вокруг изменилось.

Не менялись, только сопки. Как походили зимой на скомканную белоснежную крахмальную скатерть, так и стоят века. Якуты и эвены сравнивали горы с «большими людьми», боялись их и не заходили далеко. Когда едешь по зимнику, до сопки из кабины можно рукой достать: замерзшая река пролегла между скал по самым узким ущельям. Летом на этом месте бурлящую, клокочущую воду не рискнет перейти и медведь, а в феврале — тишь и благодать. Лед уже хорошо приглажен шинами, но еще не скользит и не оплывает от подземных родников, просыпающихся в марте. Повороты реки, по которой проложен зимник, плавни, все камни закрыты снегом; машина идет — не шелохнется!

На трассе начало немного подбрасывать. Груз лежал вровень с бортами — арматура для бетона, и Коляй не боялся, что на повороте его опрокинет. Только что он видел переломившийся трубовоз с такой же арматурой: перегруженная машина проваливалась колесом в глубокую колею, пробитую в наледи, и ось не выдержала. Неопытный шофер поддался уговорам взять больше да еще и путь неверно выбрал. Дал бы крюк по трассе — привез бы в сохранности. А наледь вообще неожиданная штука. Внезапно может образоваться под фундаментом дома — и забьет первый этаж льдом до самого потолка; может выйти лужей мокрого снега посреди дороги — делай объезд, скоро здесь пути не будет; может засочиться парным ручейком из откоса — все, весной здесь жди обвала. Не могут даже ученые вполне понять закономерность ее хитрого и коварного нрава.

Впереди скакал по дороге «уазик». Водитель пытался достать колесами до твердого грунта, но колея на снежной дороге была слишком широка, маленькая машина то поднималась на белое, то вновь соскальзывала на черное. Будь впереди грузовик или автобус, Коляй остерегся бы держаться близко — между скатами задних колес часто застревают «зайчики», камни или смерзшиеся комья земли, которые, вылетая, легко пробивают ветровое стекло.

Внимание Коляя вдруг привлекло что-то странное, происходящее вдалеке. Через дорогу словно перетекало седое облако, истыканное сверху суковатыми корнями валежин. Он подъехал ближе, так, что крылом уперся в вешку с пучком веток, обозначавшую обочину, и тогда догадался: «Олени!» Он видел их только по одному, парами, ну по пять штук. Они выскакивали ошалело перед капотом или бежали по дальней сопке. А тут столько…

Диких оленей на Колыме не осталось, те, в сопках, были одичавшими и тоже мелкими. Чтобы влить свежую кровь, слышал Коляй, сюда завозили диких самцов из Якутии. Эти сразу выделялись в стаде огромными, в размах рук, рогами и высоко поднятой головой. Коляй попытался дотянуться рукой до седого лохматого бока, олень, испуганно шарахнулся. Человека не боятся лишь одомашненные или, наоборот, до сих пор, незнакомые с ним животные.

Стадо переливалось через трассу, раздвоенные копыта осторожно ступали в масляные пятна на полотне, запинались о выбитую колею. Олени пугались непривычной земли под ногами, храпели и замедляли шаг. Потом опускались на снег и, выпуская из ноздрей клубы густого пара, вновь норовили рассыпаться по равнине.

Сопровождали стадо пастухи в торбасах и куртках из оленьих шкур — лучшей одежды для людей Севера пока нет. Пастухи начали, сматывать веревку, которой перегородили трассу на время перехода.

— На другое пастбище перегоняют, — сказал шофер «уазика», он тоже вылез из кабины. — Ох и снегу здесь выпало — страшно!

Поочередно они обогнали рудовоз, осевший под похожими на чернильницы контейнерами — в них перевозится руда. Вдали показался Мякит, и дорога стала лучше: у поселков чаще ходят бульдозеры. Коляй собрался обойти «уазик», но тот вдруг замигал стоп-сигналами, а потом и вовсе остановился. Впереди стоял человек с красным флажком, а дальше, у двухэтажной гостиницы, одна к одной приткнулось много машин.

— Артиллеристы лавины сбивают, — объяснил Коляю сигнальщик. — До утра трасса будет закрыта.

Места в теплом боксе, конечно, не было, поэтому Коляй не стал глушить мотор, съел в столовой два обеда, а в гостинице показал путевку, и ему выдали пару шлепанцев.

В дверь стучать не пришлось — все они были без замков и открывались от обыкновенного кашля. Дольше одной ночи шофера не задержишь никакими пуховиками.

Одного соседа звали Толик, второго, шофера того самого «уазика», Тимофей, а четвертая кровать пустовала. Потрогав рукой калориферы, одеяло с нее Коляй перетащил себе.

Перекинулись в картишки, потом лежали, по очереди читали журнал без обложки и после того, как вечером вместе сходили в столовую, разговорились.

— У вас там должен Пуков работать, — сказал Тимофей.

— А, Полтора Оклада, — ответил Коляй. — Знаешь, что ли?

— Хм, — отодвинулся Тимофей, — я ж ему прозвище дал.

— А ну-ка… — заинтересовался Коляй.

Неожиданно резво для своих габаритов Тимофей заерзал на визжащей кровати, усаживаясь поудобней. Вытер огромным, с полскатерти, платком красную шею и лысину на макушке. Потом хотел спрятать платок в брюки, но закряхтел от напряжения и передумал. Гулко откашлялся в кулак, надувая толстые щеки:

— Вот слушай.

Это сейчас я шефа вожу на санэпидстанции — годы, как говорится, покоя требуют. А лет двадцать пять назад работал на Берелехской автобазе. Видел там перед конторой синяя «Татра» на постаменте стоит? Вот на такой я начинал. Вернее, начинал-то на материке, в Белоруссии, потом, после армии, — на Урал и в пятьдесят четвертом по набору сюда приехал уже со вторым классом.

Пришли те «Татры» с брезентовым верхом на кабине — смех один, по нашим-то условиям. Правда, здорово нас выручили — ведь строительство повсюду началось, а в наших полуторках какая мощность? Или в АМО? Заменили мы брезентовые кабины как могли, печек самодельных наставили, и, конечно, «Татры» получили самые опытные из нас.

Он, Пуков, прибыл только что, и, как ни крутился перед начальством, не помогало, посадили его на ЗИЛ. Норма груза меньше, да и не пошлешь далеко… А он загорелся — буду рейсов больше делать и на полтора оклада прямого выйду! Ему говорят: ты норму сделай да пока трассу узнай. Нет! — и все.

Дали машину под лес, и захотел Пуков с первого рейса зарабатывать большие деньги. Порожняком до Теньки дошел быстро. В леспромхозе загрузился и решил к утру быть на прииске. Выпросил у ребят пустую бутылку, налил чифиру, чтобы не заснуть за баранкой, выехал. Час едет, второй, машин встречных к ночи меньше, он скорость набавляет. На дороге кто-то сломался, возле костра руки отогревает — он не останавливается, некогда!

Потом легкий снежок пошел, а выше к перевалу и ветер поднялся. Другой бы плюнул на деньги да поостерегся, он нет, продолжает газовать. Только на хребет поднялся, его как шваркнет ветром — юзом по дороге и об скалу; левой фары как не бывало, вдобавок бревном борт разворотило. Кое-как он развернулся, дальше жмет, не сбавляет, надо время нагонять. Ладно.

С трассы на ветку съехал, там везде снег глубокий. Речку по льду переезжал и бревном зацепился; надо задний ход, чтобы бревна обратно в кузов втолкнуть. Пока выскакивал, кабину выстудил. До прииска недалеко осталось, но в холоде неохота сидеть, накидал полную печку щепок, едет.

Вдруг впереди навстречу машина, фарами мигает, разъехаться просит. Он правой в ответ мигнул, сближаются, и тут у него стекла ледяной пленкой затягиваться начали, воздух-то в кабине разогрелся. В снег ему съезжать, останавливаться неохота, он ногтями ветровое стекло скребет, а сам прет по дороге. Раз! — встречная его по левому боку, он с перепугу и зарулил в снег по самые ступени. Выбежал — нету левого крыла, дверца в гармошку и капот выбит.

Парень со встречной из снега его вытащил, обматерил и довел на буксире до прииска. Просидел он там две недели, пока крыло и дверцу выправлял. Вернулся, уже все про него знают. Я ему говорю: «Иди к начальнику, он велел тебе полтора оклада выписать!» А он: «Да, чтобы в люди выбиться, надо по-другому!»

Вместе они посмеялись над историей, потом каждый рассказал об интересном случае на дороге. Коляй не выдержал, тоже вспомнил свою аварию.

— Я по мосту люблю ездить, — сказал Толик. — Газа прибавишь — тр-р-р! А медленно скучно, да и руль подбрасывает.

— Сколько у тебя надбавок? — спросил Коляй.

— Ни одной еще. Я недавно здесь — друг заманил, а сам уехал. Я на уборочной в колхозе столько же зарабатывал, и продуктов еще полный погреб выписывали. А здесь в отпуск едешь — полтысячи выложи. Машина новая — радиатор уже течет.

— Не во всех колхозах так, — сказал Коляй, — вон я в комнате с одним жил, у них бедность…

— Не вернешься ты из отпуска, — сказал Тимофей. — А чтоб радиатор не тек, всыпь горсть махры или горчицы. Если ехать не больно далеко, продержишься.

— В Магадан, — ответил Толик, — за картошкой послали. Я в торгконторе работаю, чего хочешь достану. В диспетчерскую зашел отметиться, а она: «Ночуй, восемь часов за рулем!» А тут еще артиллеристы, — Толик вздохнул, покачал головой. — Поеду назад, вдруг снова лавина?

— Может, и до отпуска не дотянешь, — заключил Тимофей.

Коляй в знак согласия промолчал.

Рано утром к гостинице подъехали два красных лавиноочистителя с винтовыми валами перед капотами. Из них вышли полумертвые от усталости шоферы и сказали, что дорога очищена. Уже одетые Коляй с Тимофеем принялись будить соседа, но он пробурчал что-то из-под одеяла и продолжал спать…

Синтетика сохнет быстро. Коляй держал в руках простиранную рубашку и раздумывал, сейчас ее гладить или потом. Если сейчас, Пронькин, вернувшись от приятелей, мог запросто ее надеть; оставить до вечера — рубашка пересохнет и плохо отгладится, а в кино хотелось сходить одетым по-человечески. Коляй не знал названия фильма, и билеты покупал не он, но все равно так уж полагается — на люди выходить в праздничном.

В комнату заглянула фиксатая Тамарка, подружка Валентины.

С Валентиной он познакомился однажды на вечеринке.

У кого-то из ребят родился сын, событие полагалось отпраздновать. Он ее и раньше встречал в коридоре общежития, но они не здоровались. Здесь заметил — она на него поглядывает. Коляй, став смелым через несколько рюмок, начал с ней танцевать. Возвращались в общежитие они вместе…

Она была неплохой дивчиной, не сравнить с пройдохой Тамаркой, которая прошла огонь и воду, хоть и строила из себя пионерку. Но при посторонних Валентина почему-то менялась, без нужды покрикивала на Коляя, говорила: «Ох, я больше с ним не могу!» Коляй понимал, это она от долгой тоски одиночества, и прощал ей.

Острыми глазками Тамарка пошарила кругом, даже под кровать заглянула и спросила требовательно:

— Ну как?

— Чего? — не понял Коляй.

Тамарка неопределенно покрутила в воздухе правой рукой:

— Чего, чего. Собираешься или телишься все?

— Пусть сама придет и узнает. Ты-то чего на полусогнутых бегаешь?

Тамарка хмыкнула недовольно и исчезла, но через минуту вновь появилась. Теперь она выглядывала из-за пышного плеча Валентины. Та по-хозяйски прошла в комнату, пощупала рубашку и бросила ее не глядя Тамарке. Потом повернулась к Коляю:

— Через десять минут заберешь. Не забудь в пиджак платок сунуть, чтоб торчал. Перед картиной зайдем к Савкиным.

И она важно прошагала обратно. Тамарка торжествующе посмотрела на Коляя и хотела вышмыгнуть в дверь вслед за Валентиной, но он поймал ее:

— А ну давай. Сам поглажу…

— Пожалуйста, — фыркнула Тамарка. — Она завивается, а он нервы портит? Да ей сам Пуков в любви объяснялся!

Савкины ему не понравились, хотя он об этом Валентине не сказал. Хлеб двумя пальчиками берут, а на кроватях бардак, пол неметеный.

Вышли на улицу, Коляй вздохнул полной грудью, а Валентина продолжала:

— Все потому, что у тебя нет положения…

Она стала расхваливать Савкина, который в паршивых нормировщиках сумел сделать обстановку, «Жигули», две шубы жене из натурального меха и вступил на материке в кооператив. Потому что соображает. А у Коляя машина всегда под рукой, она, Валентина, диплом имеет — и все не так. Надо взять побольше общественных нагрузок, тогда его заметят.

— Недовольства не показывай, на собраниях чаще выступай, — убеждала Валентина, тесно прижавшись к Коляю. — Все так делают!

— Ладно, хватит, — сказал Коляй, — пришли уже.

На свой ряд они сели первыми, и Коляй поежился, снимая шапку, он ждал, что на него начнут оглядываться. Однако никто на них не глядел, девушки разворачивали грохочущие шоколадные обертки, парни весело переговаривались. Отличались интеллигенты — они сидели тихо, не смеялись и не махали руками.

Ряд постепенно заполнялся. Тут Коляю сказали:

— Разрешите пройти.

Парень сказал тихо и вежливо, пахло от него тонким нездешним одеколоном, и Коляй сделал вывод — интеллигент. Он сдвинул колени, чтобы пропустить человека, поднял глаза и обмер… потому что с парнем была Люда-смуглянка. Он раньше так часто бегал к ней стричься, что она уже знала его. И теперь улыбнулась, как старому знакомому, а потом села рядом.

Они с парнем заговорили о чем-то, а Коляй сидел, боясь повернуть голову, и только косил глазом на ее ногу, которая на какой-то волосок была от его ноги.

— Коля, что с тобой? — спросила Валентина. — Может, уйдем? Плохо тебе?

— Ничего, — процедил сквозь зубы Коляй. — Все нормально.

В киножурнале показывали сады, уборку урожая. Валентина без конца наклонялась к нему и говорила:

— Вишню ты ел? А антоновку настоящую? Поедем летом в отпуск — нас мать закормит…

Коляй отвечал: «нет… нет…», а сам ловил каждый шорох со стороны. Ведь это не ее пьяница муж, того он знает, это другой, видно, из начальства.

И когда закончился фильм и все выходили из зала, он смотрел не на смуглянку, а на него. Почему он с ней? Кто он такой? Почему присвоил право находиться рядом?

И здесь Коляй отчетливо понял, что все это время, все эти долгие месяцы, он хотел прийти к ней, ждал только момента. И снова опоздал.

В комнате Валентина с ходу бросилась накрывать на стол и все оглядывалась на Коляя, словно боялась, что он уйдет.

— Ты делай что-нибудь, плитку вон починили… Ну тогда полку перевесь, а я хозяйством заниматься буду…

Коляй сидел не снимая пальто, глядел на мягкий домашний халат Валентины, который, он знал, пахнет супом, утюгом, теплым женским телом.

— Брось ты дружка, алкоголика этого, — продолжала Валентина. — Не пил бы, ничего и не произошло бы. С комендантом я договорюсь, поселимся. А парикмахерша эта — скурвилась она!

— Ты Пронькина не тронь, — сказал, вставая, Коляй. — И вообще!

Он успел заметить, как белый лоб Валентины залил румянец, и вышел. Возле двери в коридоре, прижав руки к щекам, стояла Тамарка и с ужасом смотрела на него.

— Дура! — сказал ей Коляй.

Несчастье с Пронькиным случилось таким образом. Он отвинчивал вентиль на баллоне. Вдруг грохнул взрыв, вентиль с резьбой вырвало из горловины, а Пронькину пламенем обожгло руку и порвало сухожилия на пальцах. Если бы взорвался сам баллон — от Пронькина и штанов брезентовых, «зэковских», как он их с гордостью называл, не осталось бы.

С перевязанной толстой белой рукой он сидел на кровати, пучил глаза и повторял:

— Резина трется и превращается в уголь, а он с кислородом в реакцию вступил — вот и грохнуло. Капроновые-то прокладки лопаются на морозе, вот я и заменил…

Сгоряча он не чувствовал боли, даже переоделся сам и смыл с лица копоть. Потом отошел, и его припекло так, что он посылал Коляя два раза за водкой. На второй раз Коляй завернул в аптеку и прикупил на рубль анальгину. Пронькин заскрипел зубами, но десяток таблеток проглотил.

Вечером пришли двое из постройкома и стали расспрашивать, как что было.

— Ключом разве почувствуешь, сколько отпускать? Ключом — меня и не дербалызнуло бы, дело проверенное, — объяснял Пронькин, держа перед собой марлевую культю.

— Ага, оголенной рукой откручивал? — переспросил мужчина и переглянулся с женщиной, которая все записывала.

Лицо у нее было приятное, чистое. Она положила между страницами тетради карандаш и сказала:

— Извините, но государство не будет оплачивать вашу нерадивость и безалаберность. Оно — не дойная корова…

— А прокладку на каком основании сменил?

— Так все меняют — капроновые-то лопаются. Раньше меднопоронитовые ставили — это да!

Наконец представитель постройкома взял со стола каракулевую шапку, что-то пробормотал женщине с тетрадкой и важно объявил:

— Квартал в санатории проведешь, с путевкой мы поможем, несмотря на вопиющее нарушение. В вас лично заинтересовано предприятие в год пятилетки. Ну, и прямо завтра на недельку в больницу, на предварительные анализы…

Женщина с порога добавила:

— Выздоравливайте, Борис Иванович!

Пронькин подождал, пока закроется дверь, и поднял палец:

— Видал? Здесь я — человек! А на материке — подойники буду лудить?

Ночью Пронькину стало совсем худо — на повязке выступила кровь. Коляю пришлось по телефону вызывать «скорую». Когда за Пронькиным приехали, он сидел осоловелый и растрепанный на кровати, баюкал руку. На прощанье сказал:

— Не придется, видно, мне здесь закладки варить… Ну зато баб санаторских вволю теперь погоняю!

Коляй понял, о чем он: о закладных деталях под агрегаты в машинном зале. Их доверяют устанавливать лучшим монтажникам, ведь из-за миллиметрового перекоса турбина может полететь — вибрация-то дай бог… На Вилюйской сварку закладных поручали вести Пронькину, он часто вспоминал об этом. И любой бы гордился — из сотни сварщиков отобрали всего четверых. Вот какой Пронькин: чуть руки не лишился, а о работе не забыл!

Сам Коляй был, наверное, худшей породы. Не только потому, что о работе дома думал редко. Как ни в чем не бывало пришла к нему на другой день Валентина, принесла кастрюлю борща. И он не отказался. Оправдывался перед собой — надоело по столовкам бегать, вести жизнь всухомятку. Однако врал себе. По другой колее дело шло — скатился он по ней, как с горы без тормозов. И приехал к тому, о чем два месяца назад и не думал.

Свадьбу не справляли. Коляй отказался наотрез. Пригласили посидеть Пронькина перед отъездом, Петровича, конечно, и с ее стороны пару подруг. «Горько», правда, кричали. Поселились в «нулевке» по разрешению коменданта. Петрович обещал предоставление квартиры ускорить. Как передовику, Коляю дали неделю отпуска.

А потом снова пошли рейс за рейсом, выходной за выходным, получка за авансом…

Валентина однажды сказала:

— Давай аванс по сотне брать, остальное на книжку перечислением. Не вечно же на мерзлоте жить будем. Книжку лучше одну — процент больше пойдет…

Насчет перечисления Коляй согласился: в самом деле, на материке, по слухам, и теплее, и сытнее. Как она говорит, дом двухэтажный, в гараже машина своя, вокруг сад с яблоками — красиво. Но книжки объединять воздержался — мало ли чего, будешь потом локти кусать. Хотя на Валентину обижаться не приходилось: на столе всегда все есть, а выкрутасы свои, как семьей зажили, она позабыла. Правильно мать говорила: тарелка супа, своя крыша, все остальное приложится. Вот только Тамарку отвадить от дома он не мог — пустячная баба, бесполезная, один продуктам перевод.

…На трассу Коляй не выходил давно. Ближе к пуску прибавлялось работы на створе: после взрывов он вывозил грунт из скалы на подсыпку дорог, террас, различных перемычек. Раньше в Черный голец приземистые горные «Татры» еле вползали, а теперь там тринадцатиэтажный дом поставить можно. Бежит время.

Снежные заструги на гребнях сопок притупились. Вся дорога за долгую зиму сплошь покрылась черными кругами — здесь паяльными лампами мост отогревали, там, масло из картера натекло, еще дальше покрышку жгли… Мороз, однако, жмет. Ночью наползает туман, а днем, за проехавшей машиной долго вьется белесый след. Но движение на трассе все живее и живее; пока не ударила оттепель, не покрылись водой зимники, торопится каждый хозяин забросить в глубинку побольше солярки, угля, цемента, леса, чтобы до следующей зимы и золотодобытчикам, и геологам, и шахтерам хватило.

На мостике через ручей в распадке развернуло поперек тяжелый КрАЗ. Всего минут десять его тросом вытягивали — для трассовских шоферов это пустяк: они не такие виды видывали. А за это время с каждой стороны целая колонна машин выросла, и все с грузом.

Раза три за дорогу он выходил у горящих на обочине костров с греющимися вокруг шоферами. Узнавал, кто куда едет, что везет, выпивал в охотку кружку смоляного чая: чаек — работничек, вино — лежебока! Сам он сообщил, что в Синегорье аэропорт хорошо работает, что на КамАЗах теперь тормоза нормально действуют, что к сроку первый агрегат на плотине, может, пустят, а может, и нет.

Так бы ехал и ехал. Мотор ровно тянет, груз в кузове хорошо уложен — умирать не надо! Аварий у него нет, доставляет грузы вовремя, экономия горючего имеется — вот за что надо человека награждать.

Ягодное показалось, когда совсем стемнело. Пятьсот сорок второй километр трассы. В многоэтажных домах горели окна, на бетонированной Центральной улице сияли фонари дневного света, вдалеке полыхала электросварка. Поселок так быстро растет, что вынесенная за окраину трасса снова оказалась в окружении домов. Да, это не развалюхи в Аннушке, здесь одни пальмы с попугаями в кинотеатре чего стоят. По магазинам пройти хорошо бы… Однако Коляй решил не останавливаться — до Джелгалы оставалось всего два часа ходу. Он осторожно поднялся на мыс Любви у въезда в райцентр — перед мысом, как всегда, дымилась кочковатая лакированная наледь.

Коляй по дороге объезжал поселок, а сам думал: в Ягодном — мыс Любви, в самом центре Усть-Омчуга — сопка Любви, в Сусумане — аллея, в Тауйске — берег Любви, на Талой, говорят, беседка есть с таким названием. Над словом потешаться можно, а серьезно посмотреть — вон, вся Колыма на любви стоит. Ведь не один же человек ездил и это название давал! Сначала люди, может, любовь придумывали, чтобы жить легче было, потом прижились, перетерпели плохое, она и появилась. Так, наверное.

По ночной трассе ехать было странно. Раньше Коляй не задумывался, а теперь обратил внимание: слишком все благоприятно ночью при искусственном свете. Дорога под фарами ровная, как асфальт; нависший снег на скале каменной плотности, словно никогда на тебя скопом не валился; встречные знаки за километр огнем горят, деревья красивыми огоньками переливаются — свет и ясный путь впереди! А оглянись назад, веселый шофер, — тьма…

И все равно зимой трасса лучше, подумал Коляй.

Скоро он мигнул левым подфарником и съехал на джелгалинскую ветку. Рейсы в маленькие горняцкие поселки он любил: встречают тебя там как самого дорогого гостя. Не только потому, что груза долго ждут, — по новому лицу соскучились, по новостям. Человек не может жить без вестей о большой жизни.

Дорога тянулась сначала сквозь деревья, потом пошла петлять между сопок, то приближаясь, то отдаляясь от застывшей речки Джелгалы. Вода в ней вымерзла так, что со дна высоко торчали черные валуны в снеговых шапках набекрень. А ручейки, питавшие речку с обоих берегов, зиму не спали — колеса машины то и дело скользили по ледяным линзам, перекрывшим путь. Против них есть лишь одно средство — крепкий мороз.

Одна из линз заняла весь промежуток между речкой и скалой, где впритык пролегала дорога. До предела сбавив газ, Коляй осторожно вел машину — не дай бог занесет задние колеса в глубокое русло, без бульдозера не выберешься.

Он благополучно миновал линзу, начал выходить из-за скалы и тут увидел впереди бортовую машину с открытым капотом. Фары ее светили тускло. Коляй понял: аккумуляторы сели, значит, давно стоит. Подъехав ближе, он по номеру определил хозяина.

Чумазый Романтик вылез из темноты и, запинаюсь, произнес:

— Застрял в-вот, — и выругался.

Коляй окинул глазом белый блин наледи вокруг и понял, почему тот не стал разводить костер. Спросил:

— Сюда как попал?

— Как и ты, отвозил оборудование в аренду… Выдернешь и уедешь?

— Почему это? — удивился Коляй.

— Так ведь… — замялся Романтик, — ребята говорят, как женился — больше себе стал… Свадьбу зажал.

— Без огня не обойтись, — сказал Коляй. — Зажги ветошку какую, только в мотор не суй.

Предостерег Коляй не из пустого страха, береженого бог бережет. Были случаи, когда наклонившийся к мотору шофер поджигал факелом и машину, и себя. Карбюраторная на бензине — не дизельная.

Карбюраторная капризнее, но капризы ее одинаковые, как у соскучившейся заправщицы на бензоколонке. Они кроются или в зажигании, или в подаче топлива, так он Романтику объяснил.

— Проверял я! — настаивал тот.

Коляй водворил свой МАЗ напротив, включил фары в упор и полез под капот. Чтобы Романтик не мешал советами, стал пересказывать новости. Руки от холода быстро задубели, и он скомандовал:

— Огонь давай!

Романтик бросился в кабину, вытащил совсем новый ватник и с треском оторвал рукав. Коляй хотел сказать, что у него под сиденьем лежат старые тряпки, но промолчал. Отогрев ладони, бойчее заработал пальцами и ключом, аккуратно раскладывая перед собой гайки и болтики.

Так прошло около получаса. Мороз все сильнее давал себя знать, проникая холодными языками под рукава и пощипывая через брюки зад. Оставалось еще проверить бензопровод.

— Дернуло на ночь выезжать! — ругался Коляй.

— В Ягодное, в кино хотел успеть, — который раз объяснял Романтик.

Он не ныл, не заискивал, и чувствовалось по нему — будет сидеть здесь до утра, даже если не найдет поломку. Но взглядом встретиться с Коляем он боялся, отворачивался или опускал глаза — признавал свою вину.

Ватник почти догорел, и долго надо было над ним согревать пальцы. Коляй спрыгнул на обочину и попросил:

— Полей бензинчику…

Затрещали волосы, запахло паленым. Коляй держал пылающие руки перед собой, а как только почувствовал жар, сунул их в снег. Романтик не сказал ни слова. «Соображает», — подумал Коляй, потому что ахать сейчас было все равно что давать пятак судье, отменившему смертный приговор.

— Значит, задешевился, говорят, как женился? — спросил Коляй, отцепляя трос.

Романтик в это время пробовал газовать и вслушивался в работу мотора. Он сразу оторвался от рычагов, спрыгнул на землю:

— Ты не думай, что я там… мало ли!

Не ответив, Коляй хлопнул дверцей и включил скорость. Романтик так и остался на дороге с виноватым лицом.

«Значит, говорят, — подумал Коляй, крепче сжимая баранку. — Ну что же!»

Накипевшая ржа оттиралась плохо. Если по-деловому, гайки эти нужно было бросить в кучу металлолома, а не отмачивать в керосине. Но Коляй все сидел на отлакированной шоферскими задами скамейке и упорно орудовал то наждачной шкуркой, то тряпкой, то самым надежным инструментом — ладонью. Гараж опустел, было хорошо слышно, как в дальнем углу переругивались двое новичков. Как правило, кто-нибудь задерживался после смены «подшаманить» в своей машине. Молодежь тем более. Эти, например, завалили самосвал в бадью, когда бетон сливали.

Машины в гараже замерли до утра. С теплом из их моторов сейчас уходили длинные километры… По дороге едешь — хочется тебе машину новую, какие навстречу попадаются; останешься со своей, старенькой, один в гараже — роднее ее нету: ведь столько передряг вместе пережили.

Дежурный слесарь выключил верхние лампы. В гараже стало мрачно и тоскливо, как в каталажке, и машины теперь казались одинаковыми. Хочешь не хочешь, надо идти домой — время вышло.

— Николай, погоди! — громко сказал с галереи завскладом Егоров.

Коляй подождал. Егоров подошел к нему, похлопал по плечу:

— Все работаешь, себя не жалеешь! Ватничек-то пообтерся… Вот тут полушубки получить надо, одной подписи не хватает. Тебе первому, а? Уйду — все меня вспомнишь…

Он сунул, не дав развернуть, бумагу в карман Коляю, прихлопнул сверху рукой и сказал:

— Давай в управление, пока совещание не закончилось!

Коляй раздумывал, идти или нет. Егоров раньше никому не доверял бумаг на получение. В это время мимо проходил Трофимов, он тоже оставался «шаманить». Посмотрел на Егорова, на Коляя и усмехнулся. Коляй решил: пойду из принципа. Если бы он знал, каким боком этот принцип ему обернется!

Контора управления находилась далеко от гаража: надо подняться на пригорок, пройти через лесок и мимо столовой. Коляй шагал и думал, неужели на всех стройках выдачей полушубков ведает высшее начальство?

В дверях управления он неожиданно столкнулся с Петровичем. Тот поздоровался и посмотрел искоса:

— Дело какое или так?

— Так, — сказал Коляй.

Он попал как раз в перерыв. Кучки людей стояли на лестничных площадках, и дым над ними висел клочьями. С одного конца слышалось: «Вместо семи операций на укладке — две! Развариваем каркас, так…» В другом спорили: «Да, транспортный туннель образцовый, хотя забой там обуривали за два часа»; «Ну, Полуянов не слышит! А подводящий тогда что?» Кто-то горячо доказывал сразу нескольким собеседникам: «Главное — противофильтрационное ядро и отсыпка фильтров. Плотин с суглинистым ядром еще не возводилось! А где стимул за качество?»

Коляй слабо разбирался в этих каркасах и ядрах. Ему показывали что куда возить, он возил. В своем деле толк знал. Подал рацпредложение чаще чистить воздушные фильтры для экономии горючего, за что имел благодарность. Возьми бетонщика или сварщика, даже такого, как Пронькин, он тоже в своем деле разбирается, а в шоферском ни бум-бум. На своем месте что-то делаешь — незаметно, вроде ничего вокруг не меняется, все по-старому. Потом смотришь — туннель готов, бетонный завод готов! Душа и радуется.

В управлении строительством Коляй появлялся редко, избегал заходить и когда нужно было. По коридорам здесь ходили красивые гордые женщины, в кабинетах за бумажками сидели здоровые мужики. Что-то во всех них было общее и непонятное. Даже в толпе на футбольном поле можно отличить: «Этот из управления!» Они не стеснялись обниматься на виду, могли чертить на дороге палочкой, громко споря о каких-то бьефах, а потом, не обращая внимания на идущую машину, сесть на чертеж и засмеяться: могли, как рассказывали девчата из сберкассы, всю получку отдать в фонд мира. Они не походили на привычных Коляю людей, и к ним он относился осторожно.

Кого надо Коляй нашел, подпись получил, но снова не посмотрел в бумагу. А на улице его ждал Петрович.

— Курил, воздухом дышал, — пояснил он. — Хорошо!

Они пошли вместе. Сначала молчали, потом Петрович поинтересовался его житьем-бытьем.

— Ничего, — ответил Коляй. — Ждем квартиру.

— Ну-ну, — неопределенно сказал Петрович.

Коляй подумал — насчет общественных нагрузок укорять будет. Но тот промолчал, потом остановился закурить папиросу. Коляй тоже закурил.

— Совсем весна. Чувствуешь, ветер влажный? Пойдут грузы из нагаевской бухты, только спину подставляй…

И без ветра было ясно, что потеплеет. Дорога блестит, ветки на деревьях обледенели. Сейчас куропатки стаями на осыпи выходят, будто, знают, что охотничий сезон кончился.

— Я вот о чем, — продолжал Петрович. — Скоро трассу паводком зальет, зимники поплывут, а у нас молодежь…

И он заговорил о новичках, не нюхавших Севера, о сорвавшемся в бадью КамАЗе, о местных условиях. Потом спросил:

— Как, примешь бригаду?

Сначала Коляй растерялся, хотя мыслишка такая давно мелькала. А что — классность повысили, аварий нет. Чтобы скрыть свои чувства, он начал говорить, что он не комсомолец, а должность ответственная, что в гараже и более сознательные активисты есть.

— Будь ты комсомолец, я бы без разговоров приказ на стенку, — хмыкнул Петрович. — А насчет активности поднажми. Профорг вон жалуется на тебя!

Коляй уже пожалел, что начал ломаться — ведь повышение, притом по-человечески предлагают. Но услышал, что жалуется Полтора Оклада, с которым он за руку не здоровался, и его зацепило за живое.

— Конечно, активные у нас — пример! А кто вкалывает, пока они по собраниям шастают да красивые слова говорят? А где были эти профорги, когда… Вы в то время — тоже бы с ними обнимались?

— Не обнимался бы, — спокойно ответил Петрович, — поступал бы по долгу. А кому и что велел тогда долг — другой разговор. Ты сам — почему за Пукова на собрании проголосовал?

На этом они расстались. Коляю нечего было возразить: действительно, на собрании тянул руку вместе со всеми, лишь бы его самого не трогали.

Он пришел домой, не стал ужинать и сразу лег лицом к стене. Так и не повернулся к суетившейся вокруг него Валентине.

— Завтра всем явиться по-теплому и в верхонках! — с утра объявил Полтора Оклада.

— Зачем еще? — перестал полоскать руки в горячей воде Колбасин.

— Ты что, читать не умеешь? — Полтора Оклада важно ткнул пальцем через плечо. — Я русским языком написал: «Субботник».

— Была нужда бесплатно горб гнуть, — пробурчал Колбасин.

Коляй пришел из рейса, и на другой день ему полагался выходной. В день рождения Ленина — о чем разговор, вся страна работать выходит. А тут ни с того ни с сего…

— Головой кто-то не подумал, а теперь нашим пупом дыру затыкать, — произнес за спиной один из шоферов.

Романтик стоял рядом с раздутыми ноздрями. «Тебя-то хлебом не корми…» — подумал Коляй. Завскладом Егоров тоже почувствовал, что Романтик сейчас начнет скандалить. Он похлопал его по плечу:

— Мы, шоферня, никогда не подводили коллектив. Раз надо — сделаем! — и подмигнул Коляю.

После случая с бумажкой Егоров стал ласковым: не обращая внимания на косые взгляды, подбрасывал Коляю то одно, то другое. А тому взгляды недовольных вовсе до фени, спокойно выбирал, что требовалось для машины. Однако обещанный полушубок Егоров выписывать не торопился.

Шоферы, постояв возле объявления, группками разбрелись по гаражу. Коляй остался один. Вздохнул тяжело и полез в кабину вздремнуть немножко.

…Сначала было не разобрать, кто, что и где делает. Автобусы несколько раз выплескивали свой груз, и теперь котлован от края до края кишел людьми в нейлоновых куртках, ватниках, брезентовых робах. Потом все образовалось: толпа разбилась на бригады, а бригады на звенья — кто взялся за носилки, кто за лопаты, кто по-муравьиному уткнулся в землю и прямо руками зашарил перед собой. Муравьи работают несознательно, здесь же сообщили: идет зачистка основания будущей плотины. Чтобы поставить цементационную потерну — полую сердцевину плотины, надо вымести все до последней соринки.

Вчера еще на этом месте КП заставил Коляя переждать взрыв. Он стоял и слушал жалобы бурильщиков на воду в скважинах. Сегодня отведенная Колыма бурлит где-то под Черным гольцом, и вместо валунистого дна под ногами голая щербатая скала. Ударь по ней — звук глухой, будто из середины земного шара.

— Если до паводка потерну не поставят — хана! На год пуск тормознется, — пояснил Коляю напарник по носилкам.

Он был здоровым парнем, но уж больно часто присаживался отдохнуть. «Повар небось, — подумал Коляй. — Гидростроитель!» Сам он так делать не любил. Отдыхать так отдыхать, а работать, чтобы спину заломило. И не пожалел, когда парень замахал кому-то рукой и убежал, оставив Коляя возле полных носилок.

Только он почесал в затылке, как за деревянные ручки схватился другой парень, в подшлемнике на шнурках, которые носят проходчики. Новый напарник поднял голову, улыбнулся, показав белые зубы. Нет, с кем угодно, только не с ним хотел работать Коляй. Это был тот самый, который приходил в кинотеатр с Людмилой. Коляя он, конечно, не узнал…

Вяло опрокинул Коляй носилки раз, другой. Парень полюбопытствовал;

— С похмелья, что ли?

— Почему? — обиделся Коляй.

Пришлось забегать побойчее, просить накладывать больше. Парень довольно заметил:

— Другое дело! Бетон на скалу крепко сядет — плотину не сорвет!

Понемногу Коляй перестал обращать на него внимание. Работа в котловане шла сбоим чередом. Грунт сметали в кучи, лопатами его нагружали в носилки и сбрасывали в еще большие кучи, а их увозили самосвалы.

Неподалеку метлой орудовал Романтик. Здесь тоже говорили о паводке, и Романтик произнес: «Да, оттепель может сыграть злую шутку…» Кто-то засмеялся, а Романтик предложил:

— Давайте споем песню!

Коляй тоже чуть не засмеялся — в детском саду, что ли! И тут, словно в ответ, на другом конце котлована девичий голос запел:

Там же несколько человек подхватили:

В другом месте запели другую песню:

Коляй оглянулся — пели уже все вокруг. Он видел на Колыме места покрасивее, чем створ, шоферская судьба куда не забрасывает. Он знал, что многие на створ попали впервые. Ему сейчас нравилось, что и повара, и проходчики, и летчики гордятся тем, что они — колымчане.

Он тоже начал мурлыкать под нос, — без слов, он не знал. Потом сказал:

— На Анманычан я грунт возил для экспериментальной плотины.

— Там все в порядке, — кивнул парень. — На датчиках без отклонений.

Они разговорились. Говорил-то в основном парень. Коляй молчал или поддакивал. Парень рассказывал, что в котловане у взрывников был отказ, но они сообразили, как убрать тонну невзорвавшейся селитры; что бурильщикам не хватает сжатого воздуха; что теплоход с цементом для плотины затерло льдами, приостановлена закачка раствора с бентонитовой глиной в трещины речного дна и что для пуска первого агрегата необходимо закончить четыре объекта: водосброс на правом берегу, машинный зал в Черном гольце, камненабросную плотину и водоприемник.

У Коляя замерзли ноги, и он сел перемотать портянки. Промокли обе пары — вода сочилась из щелей скалы, а отсыревшие валенки жали. Парень посмотрел, как он растирает ступни, и посоветовал снять одну пару портянок — ноге будет свободней и она перестанет затекать. Как только первая пара на ветерке высохнет, надо согреть ее на животе и надеть, а мокрую просушить.

— Я больше в унтах привык, — как бы извиняясь, сказал Коляй. — В машине валенки не того…

— А нам только валенки выдают. Рвутся как черти! — махнул рукой парень.

Коляй сначала считал, что тот надел подшлемник для форсу — вот, мол, в управлении служу, а хожу в рабочем. Когда про плотину слушал, тоже так думал — не может простой работяга столько знать про ГЭС, ведь это документы, чертежи читать надо. Удивился, правда, что тот объясняет по-простому: да, там-то ребята хорошо получают, а там-то заработки упали — начальство о таком не любит речь заводить. Но когда про валенки заговорили, Коляй не утерпел:

— Ты из итээр, что ли, что про плотину так хорошо все знаешь?

— Бери выше, — засмеялся парень. — Моими руками ГЭС начинается, моими и заканчивается!

— Это как? — не понял Коляй.

— Так, — начал объяснять парень. — Сначала на створ приходит кто? Изыскатели. Потом взрывники скалу рвут, потом механизаторы грунт убирают, потом строители бетонные работы производят, потом Гидромонтаж, Гидроэлектромонтаж — установка разных систем. А Гидроспецстрой, он вместе со всеми работает, от нуля до единицы. Без нас тайга и останется тайгой, только изуродованной.

— А-а, — протянул уважительно Коляй.

Парень ему понравился: таких, которые за свое дело постоять могут, он уважал. С ними и работать, и говорить приятно. Но об одном Коляй не забывал ни на минуту. Выбрав момент, он осмелился и как можно более равнодушно спросил:

— А с Людкой ты чего? Из-за квартиры? Ведь она вроде это… коза…

— Дурко ты, — сказал парень.

Коляй промолчал. Они отнесли несколько носилок, и парень повторил:

— Признаешь, что ты дурко?

— Признаю, — ответил Коляй и вздохнул. — Перекурим?

Они еще говорили о плотине, о жизни. Коляй — не переставал удивляться: работяга, а иного начальника за пояс заткнет. Но с утра поднявшееся настроение почему-то упало. Будто проходящая машина обдала его горящими фарами на затерянной в глуши ветке и умчалась, гоня перед собой расплывчатое колесо света. Он стоит один во тьме, а в памяти маячит и не дает успокоиться мелькнувшее за ветровым стеклом лицо. И хорошо знаешь, что никогда не догнать тлеющие далеко в темноте угольки стоп-сигналов…

Когда снег вдоль дымящейся, просыхающей под солнцем трассы посерел и покрылся дырами, будто кто его палкой истыкал, когда кедровый стланик начал разгибаться и на северных склонах сопок, когда самые рисковые шоферы стали глушить двигатель в оставляемых на улице машинах, в это время погиб Романтик.

Вся стройка жила в те дни одним: успеть до паводка поставить цементационную потерну поперек Колымы и засыпать низовую часть плотины грунтом до запланированной отметки. Бетонщики установили паровой котел для прогрева бетона прямо внутри потерны, они же ухитрились возводить одновременно ее второй и третий ярусы. Зашевелились, заскребли по сусекам многоопытной и никогда не оскудевающей рабочей смекалки взрывники, экскаваторщики, плотники, проходчики, шоферы — всех заставила весна заглянуть вперед, вспомнить о паводке…

А начальство глядело еще дальше — в те времена, когда на много километров вокруг разольется Колымское море. Чтобы успеть взять из окрестных долин россыпное золото, получали со стройки горняки приисков в аренду буровые станки, бульдозеры, компрессоры и многое другое, без чего невозможна добыча полезных ископаемых.

На зимниках поверх льда потекла вода. Местами она скапливалась в лужи, полностью скрывая наезженную колею. Романтик сам вызвался в рейс в отдаленную старательскую артель. Как обычно, самый короткий путь в глубинку лежал по зимнику. Перед самым выездом на берег лед у него под передними колесами провалился и машина торчком вошла в воду. Дверцу Романтик открыть не мог, опрокинувшийся буровой станок сразу же смял кабину в гармошку.

Коляй в тот день работал на подсыпке перемычки. Русловый котлован, в котором строилась плотина, прикрывался вверх по течению перемычкой, которая отводила Колыму в сторону от постоянного русла — в подземный туннель. Всех паводковых вод, по расчетам, туннель пропустить не мог, решено было дать пройти воде поверх потерны, но до завершения ее строительства путь реке в котлован должен быть прочно закрыт.

МАЗ приседал, иногда даже отрывал от земли передние колеса. Валуны рушились из кузова вниз, в воду, выбивая друг из друга искры. Высыпав груз, Коляй отъезжал, уступая место бульдозеру. Потом ехал к экскаватору, принимал в кузов новые ковши грунта, и все начиналось сначала. Подъезжая задним ходом к краю перемычки, Коляй выглядывал из кабины, и бульдозерист подавал знак — дальше нельзя.

«Хороший парень, — подумал Коляй. — Другой, видит, как грунт под колесами ползет, да не говорит». Бульдозерист и сообщил ему о Романтике после обеденного перерыва.

Вернувшись со смены, Коляй сел за стол и стал думать. Валентина о чем-то спрашивала, он не слышал. Очнулся, когда совсем допекла:

— Чего?

— Родной матери денег послать не может! Мало, что я за тебя ей письма пишу?

Чем больше у Валентины становился живот, тем громче она ругалась. Коляй вздохнул, снял с вешалки куртку.

— Ты куда? — настороженно спросила Валентина, отложив недоштопанный носок.

— Надо, — сказал Коляй.

В ушах его весь вечер звучали слова Колбасина, сказанные в гараже: «Я обсказал, как надежнее, а он: «Ну да, такой крюк. Проскочу!» Побежал начальнику доказывать, что, мол, его люди ждут. На то и люди, чтобы ждать! Из-за железки башку сломал…»

Романтик не знал, что если на зимнике выступила вода, значит, во льду появились промоины и трещины. Не знал, что останавливаться на таком льду еще опаснее, чем по нему ехать. А Коляй знал. Но ехать вызвался Романтик, у которого через день протыкались шины; который не мог отличить, когда двигатель работает нормально, а когда «двоит»; который дал слово обязательно совершить в жизни подвиг…

Пронькин в комнате находился не один — рядом за столом сидел Прохор. Перед ними лежали розданные карты, но они их не трогали. Увидев Коляя, не удивились.

— Вот ведь как, а… — произнес Пронькин.

Прохор молчал, дымил папиросой. «Что ему, Романтика совсем почти не знал», — подумал Коляй.

— Ну парень был, скажу тебе… — Пронькин потряс перевязанной рукой.

— Начнется кладбище синегорское, — сказал Прохор. — Родителям-то телеграмму отбили?

— Какие родители, интернатский он! — поднял голову Пронькин и посмотрел на Коляя. — Тебе я тоже не говорил… А помнишь, как он меня саданул?

Коляй не хотел, чтобы Пронькин сейчас показывал всезнайство — доказывал и приводил факты. Тот будто понял — замолчал. Так они сидели молча, лишь изредка кто-то ронял слово. Потом Пронькин спросил:

— В гараже чего говорят?

— Не захотелось крюк делать, пошел напрямик, — ответил Коляй. — И машину, и станок, и жизнь свою потерял.

— На рисковых ребятах Север держится, — сказал Пронькин. — Слыхал? Парень один руки бензином, облил и поджег, чтобы на морозе другу помочь. Вилюйская закалка, наверняка…

«Хрена тебе!» — хотел злорадно сказать Коляй, но не время было размениваться на мелочи. В больнице лежало искалеченное тело, которое недавно ходило, разговаривало, было неплохим парнем. Романтиком. Теперь Романтика нет.

Постепенно разговор перешел на другое. Пронькин рассказывал, как лечился в санатории, гулял по берегу Черного моря среди пальм. Вытащил и заставил посмотреть привезенные фотокарточки. На фотокарточках точно был он и точно рядом с пальмами.

Потом Прохор спросил:

— Не слыхал никто? Будто землей под огороды возле Дебина наделяют?

Стали говорить про огороды, про поссовет, где баба-председатель всех держит в руках. Прохор вспомнил свою деревню.

— Я пойду, — сказал Коляй.

— Стой-ка, — Пронькин полез в шкаф и вытащил пиджак — В гараже вы скидываться будете, возьми и у меня.

Прохор тоже достал из бумажника деньги. Коляй взял и кивнул на прощанье.

Зачем он заходил к Пронькину? Пожалеть вместе, какой Романтик был хороший парень? Убедиться, что он был живой и Пронькин его помнит? Или узнать после смерти какую-то новую правду? Ну, узнал, стал думать о нем иначе, как полагается после смерти? Нет.

В маленьком отделении связи было трудно повернуться. Закрученной плотной спиралью очередь начиналась от прилавка с посылками. В основном стояли с квитанциями на получение. Как только человек брал в руки исполосованный чернилами, штемпелями, пятнами сургуча ящик, он сразу менялся в лице, становился уверенным в себе, важным. Не скажешь, что минуту назад он совал кому-то под нос бумажку, толкался и кричал, чтобы не пускали без очереди. Человек искренне считает, что самое важное на свете для него сейчас — получить в руки фанерный ящик.

Коляй собрался приписать матери пару слов на бланке перевода. Но прежде он перечитал ее письмо, уже затертое и разлохмаченное в кармане. Мать не признавала точек и запятых:

«…пропиши всю правду может ты бичуешь где стыдно признаться матери можно в жизни всякое случается мою полы в конторе денег вышлю если чего Васька серьезный парень хочет после армии поступать в техникум в Хабаровск пиши ему ягоды совсем не было морозы сильные ребята подбрасывают угля за бутылку когда сама по дороге насобираю жена у тебя умная письма хорошие, пишет еще умер дядя Егор вернулся с материка говорит никому там не нужен и не пожил сладко как хотел»

«Дядя Егор умер, — снова подумал Коляй. — Как ни жил в молодости, а шоферить учил — времени не жалел».

Он написал крупными буквами, чтобы все строчки занять: «Приеду охотничать, привезу тебе угля. Твой сын Николай Зубков».

Пожилая почтовичка в окошке сказала:

— Эх, мне бы кто послал!

В другой день Коляй обязательно бы пошутил — мол, давайте адресок, пришлю. Сейчас ему надо было собраться с мыслями, что делать дальше. Он не забыл, для чего сегодня вышел из дома.

В комитете комсомола Коляй спросил:

— А Женя где?

— В Магадане на конференции, — ответила худая девушка. — Вы насчет жилья?

— Нет, — ответил Коляй. Подумал и добавил. — Насчет вступления.

Девушка посмотрела на него поверх очков, потом на подругу, с которой беседовала до этого. «Зря я, — подумал Коляй. — Они ж бюрократы, без Жени говорить не захочет. И меня не знает…» Но он ошибся.

— А махинация с полушубками, Зубков? — спросила девушка и поправила очки.

— Да выяснилось, не виноват я, — начал было объяснять Коляй. — Скоро суд будет. По одному разрешению он два раза получил и присвоил. А на подпись — меня…

Потом он махнул рукой и повернулся к двери. Он не стал слушать, что она говорила насчет рекомендации собрания, его душила злость. На улице он немного поостыл. Нет, значит нет. Не суйся, не подумав, заслужил такое обращение. Примите его за пять минут! Однако что-то надо делать…

…Коляй сидел перед Петровичем и смотрел на пришпиленный за его спиной ватманский лист с обязательствами. Люди там не упоминались, только проценты. Он хотел сказать, что он виноват в смерти Романтика. Он мог его научить распознавать промоины во льду, мог остеречь от тихой воды под берегом, мог рассказать, как находить проезд через болото, мог научить, поправить, запретить! И все… поздно. Умер. А другие?

— Бригадиром сейчас Пуков. Трассу знает, это пока самое важное.

Петрович опустил голову к бумагам, но не писал, будто ждал чего-то.

Коляй хотел возразить. Чему же Полтора Оклада научит? Выгодные рейсы хапать, начальству псом в глаза заглядывать? Но он молчал, не открывал рот — он и здесь был виноват. Колбасина нельзя за несознательность, Трофимов слишком робкий, остальные не знают Колымы или вовсе молодежь. Вот и вылез Полтора Оклада, дождался своего часа. И он сам помог ему. Кругом виноват!

— Ты и без бригадирства сможешь, — будто отгадал его мысли Петрович. — Вроде как наставник. С ребятами у тебя теперь нормально?

— Нормально, — ответил Коляй сиплым голосом.

— А то спрашивали: «Чего Коляй обиделся? Пошутили мы насчет свадьбы».

— Утряслось, — сказал Коляй. — Я тоже дурак — вздумал на живой народ обижаться. Да не об этом речь…

Петрович посмотрел на Коляя, будто раньше не видел, его, будто столкнулись глаза в глаза на скалистой тропке, а вокруг на сто метров ни души. И Коляй впервые разглядел: брови у Петровича редкие, на носу кожа другого цвета, а на лбу под седыми волосами вмятина, после аварии видать… Но Петрович счастливый, все у него есть. Жена за ним по всем палаткам и стройкам прошла. Везет же людям!

Петрович кивнул и сказал:

— Ты молодец, что зашел.

…Не началось поселковое кладбище могилой Романтика. Приехала дальняя тетка, такая же мосластая и белобрысая, и увезла его в запаянном цинковом гробу. Ребята проводили ее до магаданского аэропорта, а там отбили телеграмму дальше, чтобы встречали. Собранные деньги вручили ей. Единогласно решили: так нужнее, чем говорить за столом красивые речи и покупать у спекулянтов цветы.

Все зимние морозные месяцы собаки не высовывали носа из дощатых конур. Сетчатые вольеры с конурами стояли через дорогу от нового микрорайона Синегорья. Фундаменты еще только закладывались, а будущие жильцы уже торопились завести щенков. Тропинки, протоптанные в глубоком снегу, растаяли вместе с сугробами. Остроухие лайки, — помахивая хвостами-бубликами, бегали вдоль загородок, настороженно принюхиваясь к ветру, доносившему запах летящих с юга косяков дичи. Коляю нравилась лайка из крайнего вольера, и, проезжая по дороге, он всегда рассматривал ее. Серая, чубатая, она походила на Чауна. «Чаун забыл меня или нет? Помнит, а как же!» — думал Коляй, выруливая на основную дорогу.

Потом он подумал, что так и не сходил с ребятами на здешнюю охоту, а теперь уже не придется.

Проезжая мимо «нахаловки», отвлекся, посмотрел в окно, и в голову пришли другие мысли. О том, что по приказу начальника стройки несколько раз подгонялись бульдозеры, чтобы снести халупы жильцов, переехавших в хорошие квартиры. Но в них, откуда ни возьмись, появлялись новые люди. Некоторые не хотели переезжать в высотные дома — обросли курами, поросятами, теплицами. Да, чтобы человека перевоспитать, бумажки с печатью мало.

Скоро за окном мелькнуло бетонное сооружение со словами «Колымская ГЭС», и Коляй перестал думать о поселке. Справа и слева пошли мелькать, чередуясь, рощицы лиственниц, болота, песчаные отвалы, снова деревья; под колеса заныряли без конца то трещины, то ухабы — началась работа.

Сегодняшний рейс его сильно отличался от тысячи рейсов, сделанных в жизни. И не потому, что рука лежала на баранке новенького «Урала». Смысл рейса заключался в ином — таком непривычном, что впору отсчет жизни было начинать с пуля.

…Валентина отправилась рожать к себе в Краснодарский край. Звала его — пожить, посмотреть, может, сразу остаться захочется. Он не поехал. Под конец она расплакалась и все глядела на него покрасневшими глазами. Он отворачивался, поглаживал ее по спине, повторял:

— Что ты, как на фронт…

У самолета она спросила:

— Правда, ты меня не бросишь?

Коляй как можно веселее засмеялся. Так она и улетела — с вопросом без ответа.

Вместе с ним в аэропорт ездил Пронькин. Пока Коляй прощался, он договорился с одним из отбывающих, чтобы тот потом перетащил чемодан Валентины в другой самолет.

Вернувшись в поселок, они зашли к Коляю. Пронькин эти дни бездельничал: курс лечения не закончился и его не допускали к работе. Он целые дни слонялся по поселку и очень обрадовался, когда Коляй позвал его помочь с вещами.

Теперь они сидели за столом, катали хлебные катышки.

— У меня ведь тоже жена есть, — произнес Пронькин.

— Ты говорил, — сказал Коляй. — Давай доедай да телевизор посмотрим.

Однако Пронькин не торопился вставать.

— Видишь, как всю жизнь думаешь — ты лучше всех, — сказал он. — На работе там, на курорте! А потом — раз — и свинья свиньей… Ну, не дано душе огнем гореть! Что же теперь!

— Ладно, раскатал губу, — попробовал успокоить его Коляй.

— Я сойтись хотел, — Пронькин не мигая смотрел на Коляя. — С Вилюя первое письмо написал, потом отсюда. И заезжал… Нет так нет! — Пронькин твердо опустил широкую, в розовых шрамах ладонь на стол.

Потом случилось то, чего Коляй не ожидал. Пронькин махнул рукой, заморгал, и из глаза у него скатилась слеза. Это не был пьяный плач — выпили они совсем мало. Коляй всей душой почувствовал — так плачут один раз в жизни, когда ставят точку.

Точки бывают разные: жирные, которыми заканчиваются просьбы или слезные разговоры; сухие и бесцветные — когда вместо помощи тебе предлагают кучу пустых слов; есть черные, тяжелые, ими человек обрывает свою жизнь, но не чувствует их тяжести — она ложится на плечи друзей и близких. А есть точка глубокая, как ось грешной матушки земли. Такая делит судьбу на две части: в одной — что умерло в тебе, в другой — что рождается.

Если собрался с силами жить — выбери день, потом прочно поставь точку. Нет, не каждому под силу это — некоторые стыдятся прожитой жизни, пытаются обвинить в грехах других. Именно такие гадят в общественных местах, а убрать за собой грязь стесняются. От них все зло, весь мусор на земле, думал Коляй.

Пронькин сам поставил точку. Коляй не стал его успокаивать, дал побыть одному, ушел в другую комнату.

Скоро Пронькин подсел к нему, тихий, спокойный. Сказал:

— Скорее бы на работу. На Вилюе-то я хорошо закладные заварил. Ребята посылку прислали, пишут — начальник вспоминает.

Веснушки на вздернутом носу его за время болезни побледнели, а иные вовсе сошли. Вокруг голубых глаз легли тени, как у всякого много пережившего человека. Круглое лицо, осунулось, оттого Пронькин стал строже и почему-то ближе. Он похож на Прохора, вдруг понял Коляй. Обнажилась его до поры до времени скрытая ровная крепкая сердцевина — неизменная прямота и честность в отношении к работе. На Вилюе, похоже, и даже сквозь кору его сердцевину видели.

И Коляй снова позавидовал Пронькину.

Новые машины в гараже ждали давно. Когда Коляя вызвали наверх, у него забилось сердце в ожидании перемены судьбы. БелАЗ — мечта синегорского шофера: теплая, проходимость какая, а кубаж! Сделает десяток рейсов на «сидушке» рядом с бывалым белазистом, понаблюдает за характером машины, а может, и сразу права на переоформление?

Коляй и предполагать не мог, что услышит через несколько минут. Шоферы оборачивались в его сторону, слесари кивали на него головами и переговаривались, а он с каждым шагом все дальше уходил от них.

А когда Коляй вышел из кабинета Петровича и посмотрел с галереи вниз, ему показалось, что он стоит на облаке, а где-то под ним копошатся козявки, что-то мелькает, погромыхивает. Тут же Коляю стало стыдно за свои мысли, и он спустился по лестнице.

— Ну что? — спросил Колбасин.

— «Урал» дает, — ответил Коляй.

Подошли несколько шоферов, вытирая руки ветошью. Спросили: ничего про других не упоминал? Коляй ответил, что не упоминал. Молодые потоптались и ушли, старики остались — они знали цену новой машине.

— Хорошая машина, — застенчиво сказал Трофимов, — я бы не отказался.

— Лайба что надо, — подтвердил Колбасин. — Если, конечно, в северном варианте. А что — аварий у тебя нету, не пьешь… Повезло!

Коляй сам понимал, что повезло. Но он знал и другое, о чем не знал еще никто, кроме Петровича. В ушах звучали слова:

— Люди построят плотину — спокойно на одном месте живут, пенсии дожидаются. Но кому-то новую начинать надо, а? Значит, снова нам с тобой грязь топтать. Судьба…

«Что судьба — судьба нормальная», — подумал Коляй, выворачивая на дебинском повороте. По склону дальней сопки виднелся прямой, как стрела, эльгенский прижим. Особенно отчетливо прорубленная в скале дорога смотрелась осенью — по седому мху черная сквозная черта. Красиво. Была бы жизнь такая прямая и ровная…

На повороте, как всегда, толпились люди. С рюкзаками, чемоданами, даже с гитарами — по проторенной дорожке ехал народ на Колымскую ГЭС. Коляй удивился, когда на противоположной обочине одинокая фигура подняла навстречу руку.

— До Стрелки добросишь?

— Сильнее прихлопни, пружина еще тугая, — сказал Коляй.

Миновали последний фонарь Колымского моста на Левый берег. Коляй прибавил газу и внимательно посмотрел на попутчика. Где-то он с ним виделся. В гостинице вместе ночевали? Сын завскладом Егорова, что на суд приезжал? Из бывших друзей Валентины кто-то? И вдруг вспомнил: это же губастый, тот самый, с которым в Синегорье ехал!

— В теплые края? — кивнул Коляй на чемодан в ногах. — Не понравилось, значит, у нас…

— Зарплата уже не та, — начал объяснять губастый. — С самого начала кто, те успели хапнуть. Ничего, в Среднекане второй каскад строить начинают, я свое оторву! Закурить не найдется? И спички…

Коляй поразился, откуда летунам известно про Среднеканскую плотину? В газете писали, а он не читал? Знать о ней должны только Петрович, начальник Колымагэсстроя да инженеры-проектировщики, для которых Коляй вез ящики с инструментом. Нет, губастому среди первых на плотине не бывать. Первыми будут те, чьи друзья в мерзлоте остались лежать; те, кто бросают квартиры с ваннами и снова едут грязь ногами топтать; те, кто плотину эту как главную опору в жизни построить хотят — от колышка до турбины, и без ошибок.

На Стрелке Коляй затормозил. Хотел сказать: «Выкидывайся, мне по другой дороге». Но промолчал. Всяко бывает в жизни, может, еще станет человеком.

Губастый замахал рукой, когда заметил, что машина сворачивает на Среднеканскую трассу. Коляй видел в зеркало, как тот пробежал несколько метров, подметая широкими клешами пыльную землю. Он прибавил скорость и подумал: «Не замерзнет, не зима».

Начались места, которых Коляй не видел почти три года. Шоферы из Синегорья редко заворачивали сюда. Что в районе? Оленеводческий совхоз, молочный да прииск с артелями, И глухая тайга на тысячи километров. Его послали первым, потому что один из немногих он знал здесь каждый брод, каждый разъезд.

Столовая в Усть-Среднекане была уже новой — с большими окнами, красивыми столами. Однако так же, как три года назад, под ногами шныряли собаки — белые, черные, в большинстве маленькие и лохматые. Колыма, наверное, единственное место в стране, где бегают бродячие болонки. Когда-то привезли их с собой жены искателей счастья, заработали денег побольше и уехали вместе с мужьями, а болонки остались. Научились рыться в помойках, рвать в клочья свою шелковистую шерсть за право жить, и не берет их теперь шестидесятиградусный колымский мороз. Долго еще будут они бегать по улицам колымских поселков, пока не растворится их кровь в разномастной, удалой, стоголовой собачьей стае.

Обычно Коляй разгонял путающуюся в ногах шушеру — добро бы охотничья хоть раз затесалась, а то попрошайки. Но сегодня по случаю въезда на родную землю покормил их хлебом. Ладно, жить всем надо. Не они виноваты, что бросили их на чужой земле, с голодухи не только на попрошайство пойдешь.

По старой памяти заехал заправиться на местную бензоколонку. Когда подъезжал к домику, из-за спины вывернулся фургон с надписью «Бытовое обслуживание» и вклинился впереди. «Ну, пирожковая бригада», — беззлобно подумал Коляй. Не стал ругаться, спрыгнул с подножки, осмотрел свою новую машину кругом и подошел к обочине.

Далеко внизу речка Среднеканка сливалась с Колымой. Слева по берегу Колымы ровно уходила вдаль тайга. На ближнем берегу справа тремя ступенями поднимались до самого неба щетинистые сопки. С крутого обрыва перед сопками глядел мрачно вниз на водоворот слияния густой лес. Еще ближе, по-над самой Среднеканкой, грозно ощерились зазубренными вершинами заледеневшие скалы. Вот отсюда и начала открываться Колыма, в этой точке и приспустила впервые краешек покрывала со своих несметных сокровищ. Может, именно таким летним днем выпрыгивали с плотов на берег геологи в ватниках — удивлялись этим скалам, трогали эти лиственницы… А может, и не так все было.

На пароме Коляй уже по-деловому смотрел по сторонам. Здесь она, родимая, и встанет. Обопрется одним плечом на гору Верблюжку, другим — на правый берег, протянется через мели и пороги стеной. Теперь он знает — саму плотину насыпать недолго, а вот готовиться нужно несколько лет.

Петрович говорил: у каждой плотины свой характер, но с виду они все одинаковы, потому что выбирают для них схожие места — чтобы русло поуже, да скал на берегах побольше. Однако ребята в кино сразу различали: это Хантайская, это Красноярская… Коляй в глубине души надеялся, что ему доверят завершать работы по пуску Колымской — вести супертяжеловоз с турбиной от нагаевской бухты в Магадане до Синегорья. Не получилось, без него ее начали, без него и закончат. Но уж от Среднеканской он не отступится, кровь из носу.

«В Усть-Среднекане сразу квартиру просить — в общаге с семьей спокойно не поживешь», — подумал Коляй.

Паромщик, молодой парень, похожий на крокодила в спасательном рубчатом жилете, красил борт эмалью. Когда паром вплотную заняли машины, он поставил баночку на маленькую приступку над водой. Паром сделал свой маневр, ткнулся в другой берег, и с него тяжело опустился трап — баночка не шелохнулась.

— Хорошо работаешь, — похвалил Коляй.

— Плотину давай! — парень икнул и показал подбородком, в сторону порогов. — Затопляйте быстрей, надоело это корыто латать.

Коляй снова удивился, откуда народ все знает?

Коляй ехал и думал: вот раньше ругали знахарей, а оказалось, многие из них действительно травами лечат и кровь заговаривают; смеялись над словами дедов, что спутники и самолеты на погоду влияют; не верили предостережениям, что от химии вред природе. Не вышло бы промашки с плотиной: ребята рассказывали, что кое-где цветет вода. Рядом с домом водохранилище разольется, не только у людей — у рыб, птиц, белок, оленей жизнь изменится.

В детстве Коляй однажды спросил мать, куда ведет трасса. Мать долго смотрела в окошко, потом сказала, что ведет она в дальний край, где так тепло, что прямо на улице, а не в ящиках на окне растут лук, картошка и репа. Коляй долго не мог понять, что такое «репа».

А оказывается, дороги никуда не ведут. Они путаются, сливаются, вновь расходятся по дальним и близким краям, по горам и долинам — и приводят назад к родному дому. Так-то!

Для шофера каждый поворот на трассе, каждый — подъем — чей-то вздох, чей-то тяжелый пот, а то и чья-то жизнь. Много ли дорог на свете имеют собственные имена? Шоссейки, проселки, тракты, во всех вас вложен труд, все вы заслуживаете уважения, потому что везут по вам хлеб, железо, нефть, лекарства… И есть одна — Колымская трасса, дорога, по которой ступал каждый колымчанин, который родился здесь, прибыл сюда, уходил отсюда навсегда. Нелегкая дорога. Начало ее на суровом Охотском побережье, где выгружается из трюмов судов разный груз. Кончалась она вначале несколькими бараками, потом прииском, потом небольшим заводом, а там протянули ее человеческие руки до Якутии, до Сибири, и вот влилась она в единую дорожную систему страны, которой нет ни конца, ни края.

На Борискином перевале Коляй не утерпел, вышел из машины. В распростершейся далеко внизу долине цепочкой вздыбились белые холмики перемытого старателями грунта — по ним угадывался путь ручья. Рядом, на самой макушке перевала, с незапамятных времен стоял деревянный бункер. «Седой черт», — по давней привычке подумал Коляй, но подошел ближе и увидел неожиданное. Гнилые бревна были заменены, сделан хороший подъезд для машин, а на бункере и вокруг лежал свежий, не успевший просохнуть грунт. Ниже виднелся и вагончик дорожников. Коляй посмотрел вперед и все понял: «Выпрямляют трассу!» Старый бункер пригодился, грунт с него дорожники возили для насыпей поперек распадков — дорога теперь проходила по ним напрямик, минуя «тещины языки» и серпантины. Что ж, путь домой стал короче.

Издалека Коляй увидел лежащую возле дома трубу. Начал варить ее из старых бочек, хотел котельную свою сделать, так и бросил. На завалинке обычно в такую погоду сидела мать, говорила: «Тепло тепла просит». Не сходила с места до вечера — переговаривалась или играла в карты с соседями.

Коляй толкнул дверь, пригнулся под притолку и вошел.

— Здравия желаю!

— Вот он! — мать, улыбаясь, вышла из-за стола, стала обнимать его.

Коляй едва узнал ее, словно помолодела, — в аккуратно уложенных волосах совсем мало седины, хромота исчезла, выпавший зуб вырос. Или ему кажется? А она обернулась к кому-то в глубь комнатенки и показала гордо на вошедшего Коляя:

— Видал? Мой! Ах, душа колымская…

И снова обняла его. Тут только Коляй рассмотрел возле окна мужика. Грудь у него была закутана чистыми тряпками, а сверху накинут полушубок. Он хотел подняться, но мать усадила его обратно, и он протянул из-за стола руку:

— Ну, познакомимся, Петр…

Коляй назвался и начал выкладывать из сумки колбасу, сыр, индийский чай. Мать спросила строго:

— Матери-то привез чего?

Понюхала духи за двадцать рублей, покачала головой и спрятала их. Объявила:

— В магазин сбегаю!

Петр подождал, пока Коляй управится. Придерживая тряпки на груди, подвинулся, скрипнув табуреткой.

— Чайку пока? Я чай как пью — на кружку полпачки. Один раз перевернулся в кипятке — снимай!

— Я тоже так, — сказал Коляй, присаживаясь.

Помолчали. Петр снял чайник с электроплитки, поставил на чурбачок.

— Ты вот что, — сказал он. — Жизнь меня и корежила, и ломала — жив остался, мать твоя спасла. И не меня одного. Тут три домика стояло и забор, а люди знали: Анна живет. Поселок-то как называется?

— Аннушка, — сказал Коляй.

— Вот так, — Петр синей от татуировок рукой налил кипятка в кружки. — Люди всегда были, есть и будут на Колыме. К ней пришел — может, навсегда, пойми…

— Сам-то откуда? — спросил Коляй.

— В Ягодном старался, в Сусумане, на Мулгаче… Слыхал, где тунгуска замерзла? Расскажу.

Поселок Мулгач ты знаешь, на Колыме таких много — контора, магазин да десяток домов. Возьми нашу Аннушку — точь-в-точь. Россыпь-то золотую отмыли, прямо от трассы все ключи перелопачены — народ и разбегается потихоньку.

На Мулгаче хорошее золото шло — песок крупный, ухватистый, а другой раз и самородок из-под сапога поднимешь. И самое главное — торфа там маленькие были. Что мешает россыпное золото брать — лед да торфа, которые сверху до двадцати метров речник закрывают. Чего говорю — и до сорока. В торфа все затраты и идут — кряхтим да тратим. Руда золотая недалеко от россыпей — а взять не всегда можем, сил не хватает.

Тунгусам да якутам торфа эти в самый раз были — мох-ягель растет, можно оленей выпасать. В верховьях речки Мулгач их стойбище стояло — штук пять чумов. Охотничали, рыбу ловили. Когда бульдозеры по Мулгачу мох сдирать дошли, начальство предложило им оленеводческие совхозы на выбор — с пастбищами, с тайгой для охоты, с бесплатными домами. А кто хотел, в наш поселок жить попросились, детей в интернат отправили. Но в основном в совхоз переехали — специальности-то не имели, чтобы с горняками работать.

Одна старуха не захотела переезжать. Род, мол, ее здесь жил, дети померли, и она на этом месте хочет дни закончить. Седая вся, скрюченная, глаз не видно… Но стреляла я тебе скажу — в спичечный коробок на лету две пули всаживала. Силком не повезешь, дали ей сколько-то оленей, продуктов, собаку и оставили.

Шофера ее наши скоро узнали. Выйдет к дороге и стоит, из трубки дым пускает. Потом — пешком идет. Однажды в мороз один шофер мимо проехал, она ружье с плеч, да как дала из обоих стволов по задним скатам! Почему до магазина не подвез? С этого случая стали останавливаться.

Там до обкома весть дошла — старуха в чуме живет. Оттуда в Мулгач депеша: почему не выполняется решение? Старуха в чуме или молодая — пришло указание тунгусов в благоустроенные дома переселить, выполняйте! Тунгуску уговаривать и родичей из совхоза привезли, и нас посылали. Пока собака ее не сдохла, никто к костру подойти не мог! Посмотрит щелочками своими и скроется в чуме.

В конце концов приехал к ней из обкома Петров, язык он их знал. Зашел прямо в чум, сел, начал чай пить. Тунгусы, якуты любят, когда по-свойски с ними себя ведешь — значит, обычаи уважаешь. А в чуме грязь, духотища! Потому среди них раньше туберкулез и трахома развиты были.

Шофер через пятнадцать минут на воздух выскочил, не выдержал, а Петров с ней долго сидел. Вылез из чума потный весь, в шерсти оленьей. «Да, — говорит, — восемь человек я уговорил, а эту не смог». Наши шутят: «Тросом зацепить, да утащить в поселок!» — «Нет, ребята, вы ее не обижайте. Тоже понять надо — все ее горести и радости под этими шкурами прошли!» Смеялись мы, а сами понимали — сломать легко, а сколько лет потом родичи обиду помнить будут!

Уезжая, Петров наказал: куда ни попросит — подвозить ее, а в магазине завести спецсчет, за шкурки ей выдавать и патроны, и продукты.

Вот она тем и жила — сама охотилась, сама дрова носила. Но не может человек один долго жить. Однажды весной ребята мимо проходили — чум дырявый, вода кругом. Заглянули — мертвая лежит. Сообщили в милицию, конечно, те установили — замерзла. Так дело было. Ты на Мулгаче бывал?

— Нам там делать нечего — ответил Коляй.

— Рудник строить собирается, — сказал Петр. — И здесь госдобычу расширяют. Я и дизелист, и электрик, и плотник — может, сгожусь. Хватит удачу искать…

Пока Петр, рассказывал, Коляй внимательно осматривал комнату. Наконец увидел что искал, — из-под топчана выглядывал угол серой собачьей шкуры.

— Ну, понятно, — сказал Коляй и поднялся.

Он вышел на улицу, сел на завалинку. Дом был его и не его. Чучело утки, прибитое над столом, висело на тех же гвоздях, дощатая дверь, в которую он в детстве метал ножи, скрипела так же, на саманных стенах проглядывали коричневые пятна глины, которой он замазывал трещины. Но в доме жили другие люди. Люди — вот главная примета места, где ты родился и вырос.

Коляй знал, что он привыкнет к Петру. Верно, человек не может жить один. Мать еще не старая, правильно поступила. Но пока со своей грустью ничего он поделать не мог.

Мать вернулась, присела рядом. Коляю показалось, что она снова постарела: морщины из глаз побежали, шея съежилась… Настоящий мороз щеки сушит, а не румянит.

— Сынок, Чауна-то я убила… Петр грудью мается, собачий жир только и поможет. Чаун не охотник, не сторож, а — корми…

Коляй смотрел, как она кутается в свой драный платок, и думал: «Дребедени навез, а человеку всего и нужен простой теплый платок!»

Ему стало ясно вдруг, что мать не от холода кутается, нет. Она привыкла ждать холода, жить с оглядкой на людей, на небо, на ветер! Поэтому платок днем и ночью на ней, спасти не спасет, а чуть-чуть поможет. Не себе, — так другому. Как ее от этой привычки избавить, вот задача…

Потом он вспомнил, как принес Чауна в рукавице домой — морда орешком, сам трусится. Мать пощупала у него под шеей и сказала: «Ничего, держи».

— Ладно, — сказал он, — человек есть человек. А что собака…

— Жену не привез… Страшная, что ли? Или холоднее у нас?

— Привезу, — сказал Коляй. — В Усть-Среднекане поселимся, рядом с работой. А теплее там — это точно.

Сразу вспомнилось Синегорье. Коляй подумал, что Пронькин обязательно доищется своего часа — поставят его приваривать закладные детали в машинном зале. И супертяжеловоз с первым агрегатом кому везти найдется — шоферов теперь на стройке много. Скоро среднеканские мосты начнут под тяжелую технику перестилать, за «тещины языки» уже взялись. А возьмутся за саму плотину — из Синегорья Пронькин приедет, Петрович, Прохор. Корни там, в Синегорье, пустят, значит, другие приедут, такие же хорошие ребята. Возле плотины рудники, фабрики, теплицы построят — это обязательно, иначе зачем огород городить. Много чего и кроме золота Колыма дать может. Сделаем, все сделаем, коли народом взялись!

У самого дома росла лиственница, Коляй с детства привык смотреть на нее. Была она, как и ее подруги, чахлая, сутулая, похожая на тень человека, пережившего бог весть что и уже не надеющегося на счастье: не рубят — и то хорошо. Как лиственница сохранилась посреди поселка, неизвестно, потому что вся растительность за тысячи метров кругом пошла на дома или на растопку. Думалось, все деревья на свете такие, тощие, полуживые. Теперь Коляй знал: здесь же на Колыме растут высоченные деревья, которые ветер не гнет и топор не берет.

С ветки на руку Коляю упал маленький паучок, серенький, словно комочек земли.

Коляй осторожно стряхнул паучка на землю. Рядом закашлял, Петр.

— Люблю такое время. Тепло, комаров еще нет.

— Точно, — сказал Коляй.

Петр как-то особенно поглядывал на него. Наконец спросил:

— Николай, сколько тебе лет?

— Сколько и Магаданской области, — засмеялся Коляй. — С пятьдесят четвертого я.

— Молодой совсем, — сказал Петр и начал закуривать, ломая спички о коробок.

Коляй по поведению матери начал догадываться кое о чем. И отчество свое припомнил тоже. Жизнь есть жизнь. Он не знал, чего Петр хочет от матери, и раньше времени обниматься не спешил. Однако заранее считать незнакомого человека плохим тоже не хотел. Всяко складывается. И он от Валентины собирался хвостом крутануть, но перебесился, и все без глупостей в колею вошло. Верил — и вошло. Теперь жить они будут долго, терпеливо — он так решил.

Чтобы приободрить замолчавшего Петра, Коляй пошутил:

— В Сусумане мамонтенка нашли молодого. А подсчитали — сорок тысяч лет!

Петр все же закурил, затянулся несколько раз глубоко и сказал:

— Коля, ты нас с матерью не того… Все у нас нормально будет, слово даю. А что пес этот твой — знал бы, голову себе разводником разбил бы. Я тебе лайчонку у ребят возьму — вот такую!

— Шкуру квашней натри, чтоб не пропала, — сказал Коляй и похлопал его по плечу. — Иди, замерзнешь. Я сейчас.

Солнце заходило за сопки. В вечерних тенях уже нельзя было разобрать их цвета. Снизу доверху они казались одинаково бурыми: ведь деревья в тайге только-только начали покрываться нежными иголками и листочками. Колымская тайга осторожная — уже лед с рек сошел, снег только на гольцах остался, а она все медлит — вдруг снова мороз ударит? Зато когда поверит в тепло, решится открыть себя — за одну ночь покроются все деревья, все ложбины и склоны гор, насколько видит глаз, нежной зеленью. Ходит, шатается тогда по тайге пьяный от запахов медведь, носятся по стволам ошалевшие белки и бурундуки. А больше всех радуется человек — чужой жизни радуется и своей. По правде, редко такое с ним бывает — чаще одолевают его заботы, горести, от которых трудно поднять голову. Но бывает, и в такие минуты понимает он, ради чего живет.

Коляй обвел взглядом темные сопки вокруг, потом скучковавшийся в голом распадке, словно стайка куропаток, поселок — в домах зажигались маленькие оконца. Шумно втянул носом воздух: тайга уже ощутимо благоухала распускающейся хвоей, а от печного дымка над трубами пахло едой и теплом.

Он открыл дверь и сказал:

— А что, мать, может, ты уже бабкой стала?

— Да ну, — охнула мать, чуть не уронив дымящуюся миску. — Уже?

— Ты как думала, — по-хозяйски усаживаясь, сказал Коляй и подмигнул Петру. — Мы, колымские, не хуже других!