Не знаю, сколько времени ехали мы по тряской дороге. Капли растаявшего от дыхания снега стекали по моему лицу и шее. Наконец сани остановились. Слышу, как возница не спеша сошёл с саней и перевернул их. Я вместе со снегом вывалился на землю. Возница шёпотом предупредил: «Лежи, не шевелись!». Возница — пленный австрийский солдат — стал руками счищать с меня комья снега и всякое тряпьё, приставшее к одежде, потом, оглядевшись, сел на снег, рядом со мной.
Место, где мы остановились, было свалкой нечистот на восточной окраине Омска, вблизи березовой рощи. Неподалёку жили бедные казахи. На расстоянии окрика изредка проезжали люди на санях, виднелись одинокие прохожие, не обращавшие на нас никакого внимания.
— Ну, а теперь куда тебе? — спросил меня пленный австриец. — Если хочешь в город, то садись, подвезу!
Как будто он случайно подобрал меня на городской свалке. Я забрался в сани, и солдат повёз меня. Я недолго раздумывал над тем, к кому сейчас податься. Квартира Мухана находилась поблизости, в восточной части города. За квартал от дома сошёл с саней и распрощался с пленным солдатом.
— Прощай, счастливый путь! — С этими словами австриец пожал мне руку и отправился своей дорогой.
Я свернул за угол.
Стоял тёплый апрельский день. Таяло, звенела капель, вдоль улиц собирались говорливые ручейки. Пятнами темнели проталины. На мне тупоносые старые солдатские сапоги. Поверх короткой тужурки с пуговицами семинариста я натянул старое казахское меховое полупальто с потёртыми рукавами, испачканное в угле и саже. Моё одеяние завершали поношенная шапка-ушанка, шарф и грязная матерчатая опояска. Прежде, когда под конвоем нас выводили в город, я надевал шинель одного татарина-красноармейца и его солдатскую фуражку.
Вот и квартира Мухана. Открыла двери его жена. Поздоровавшись, пригласила:
— Проходи, пожалуйста!
— Пришёл окончательно и бесповоротно, — заявил я. Женщина сразу же поняла, что я сбежал, и тихо проговорила:
— Желаю всего наилучшего, дорогой! Проходи в заднюю комнату.
Я прошёл в комнату дочерей Мухана. Дома не было ни Мухана, ни Жанайдара.
— Эта комната не для меня, — предостерегающе заметил я. — Если у вас есть сарай, лучше мне спрятаться там!
Женщина сказала настойчиво:
— Ты не думай, что сюда кто-то придёт. А если и придёт, то не посмеет зайти в комнату моей дочери!
Но я не мог успокоиться. Я себе ясно представлял, что если колчаковцы схватят меня в доме Мухана, то его семье несдобровать. А если поймают в сарае с незапертыми дверьми, то хозяева могут вывернуться, что они, мол, знать ничего не знали. Соблюдая полнейшую осторожность, я вышел из дому и пробрался в сарай. Там я разрыл кучу соломы, сделал себе подобие гнезда и прилёг. День стоял тёплый. С крыши сарая медленно капало на солому. Влажными запахами весны наполнен апрельский день. Всё вокруг как будто ожило и повеселело от приближения весны. Гуси с звонким гоготом шлёпали по лужам. Воробьи, словно дети, играющие в жмурки, с чириканьем носились вдогонку друг за другом. Возле сарая промычала корова. Как будто и она рада наступающему теплу…
Я незаметно вздремнул. Меня разбудил Жанайдар. После радостного приветствия затащил меня в дом.
Жена Мухана уже приготовила самовар, испекла на сливочном масле оладьи и ожидала нас.
— Родной мой Сакен, раздевайся и садись пить чай! Никто сюда не придёт. А если кто и придёт, ты переждёшь в комнате моих дочерей! — опять захлопотала она.
Я умылся и присел к столу. Довольный благополучным побегом, я говорил о будущем, с удовольствием ел оладьи и пил душистый казахский чай, которого не было у нас на протяжении девяти месяцев.
Мне как-то не думалось, что есть на свете женщины умнее и храбрее мужчин. Я ошибался. Тётя Батима оказалась сильной духом, умной и спокойной женщиной. Конечно, в спокойной обстановке каждый может выглядеть сильным и умным. Но каким он будет в трудную минуту? Именно в трудную минуту тётушка Батима оказалась на высоте.
Поверьте мне, не всякий осмелится принять в свой дом человека, за которым рыщут по пятам колчаковские убийцы. Как не восхвалять такую женщину, как не уважать её за силу духа!.. Мы долго сидели, мирно беседуя, я, Жанайдар, тётушка Батима и её дочери. Я попросил одну из дочерей срезать с моего пиджака семинарские пуговицы и пришить обыкновенные, чёрные.
В полдень приехали к хозяйке знакомые из аула. Пришёл сын Мухана, учащийся, с двумя своими товарищами. Один из них был Каскей Утекин. Пришёл наконец и сам Мухан. За бесбармак сели все вместе… Но разве могут обойтись казахи без расспросов? Когда подошёл черёд говорить мне, я постарался не возбуждать подозрений. Приехавшие из аула, между прочим, выражали недовольство алаш-ордой, каким-то распоряжением и, видимо, приехали добиваться справедливости в каком-то спорном вопросе.
Вечером в комнате Жанайдара обсудили план моих дальнейших действий.
Разработали два варианта. Первый — из Омска на поезде добраться до Петропавловска. Там, на улице Торговой № 64, встретиться с Абдрахманом Байдильдиным. В случае его отсутствия двинуться на его родину, к озеру Таинча, расположенному южнее Петропавловска. По убеждению Жанайдара, Байдильдин в то время являлся верным нашим единомышленником. С его помощью я мог направиться далее в Кокчетавский уезд к фельдшеру Ниязову, затем встретиться с Досовым и через Атбасарский и Акмолинский уезды, через Голодную степь переправиться в Туркестан, где уже установилась советская власть.
Второй вариант выглядел так: из Омска поездом добраться до Славгорода (по-казахски Шот), что в Алтайской губернии. Там зайти на квартиру к двум большевикам. С их помощью перебраться в Павлодар (Кереку), а оттуда в Баян-Аул. Там в горах, где располагаются поселения рода Суюндик, найти родственников отца. В Баян-Ауле встретиться с фельдшером Шайбаем Аймановым. Здесь можно повременить, отдохнуть, затем перебраться в Акмолинский уезд и опять через Голодную степь — в Туркестан.
Жанайдар написал письма Абдрахману Байдильдину, Абульхаиру Досову, Динмухаммету Адилеву.
Назавтра, взяв у Мухана денег на дорогу, я отправился в путь.
До вокзала меня довёз Жанайдар на санях Мухана. Обошлось без происшествий. Здесь Жанайдар побежал узнать, когда отправляется поезд на Петропавловск, а я остался у саней, возле отцеплённых вагонов, подальше от вокзала. Через некоторое время Жанайдар вернулся и сказал, что поезд отходит в десять часов. А сейчас было только восемь. Жанайдар сам пошёл за билетами. Он хотел посадить меня в вагон и лишь потом уйти. На вокзале мог встретиться кто-либо из казахов-интеллигентов, знавших меня в лицо, потому что я учился в омской семинарии с 1913 по 1916 год. Все наши планы могли сразу же провалиться, если меня узнают казахи из алаш-орды. Поэтому, когда Жанайдар кинулся покупать билеты, я насильно удержал его. Могли заметить, что Жанайдар разговаривал со мной, и установить за ним слежку. Я убедил его, что нам пора расставаться, так будет лучше. Попрощавшись с товарищем, я незаметно вошёл в здание вокзала.
На вокзале многолюдно. Слоняются, томятся пассажиры, которые вот уже несколько дней не могут купить билеты. Много деревенских мужиков и баб с котомками за плечами. Здесь же снуют торговцы, усталые и оборванные солдаты, голодные дети.
Я зашёл в зал ожидания третьего класса, где было полно бедняцкого люда.
Вокзал просторный, с каменным полом. Я не спеша осмотрел публику — нет ли знакомых? Изменил свою походку, попытался исказить лицо, чтобы не опознали. То и дело сновали взад-вперёд солдаты Колчака, патрулирующие на станции. Офицерьё вышагивает чинно и важно, сверкают погоны и шашки. Вокзал напоминает муравейник. Шум, гам, толкотня. Я подошёл к старому солдату и мужику, которые с семьями расположились в углу между стульями. Чтобы завязать разговор, я спросил про поезд на Петропавловск. Окошечко кассы было ещё закрыто. Я присел. Старый солдат рассказывал мужикам о германской войне, о России и наконец заговорил о большевиках. Мне он показался человеком бывалым.
О большевиках он рассказывал так, будто знал о них только один он, а мужики слышали это слово впервые.
— Большевики сильные, собаки. Все заводы и фабрики в их руках. У них винтовки всяких марок, пушки, пулемёты и тьма-тьмущая патронов и снарядов. Мануфактура, чай, хлеб, сахар — всё в их руках. Все машины у них. Даже аэропланы есть, танки есть, бронемашины. Там вся Россия записалась в Красную Армию. Сейчас они захватили все земли до самого Урала. А вот на Сибирь не хотят идти…
— А почему же на Сибирь не идут? — нетерпеливо спросил мужик.
Солдат скупо пояснил:
— Нарочно не хотят! Они хитрый народ, знают, что сибиряки против большевиков и совдепа… Раз в Сибири свергли советскую власть, то пусть теперь на своей шкуре испытают, что им даст новая власть! Большевики ждут, когда сами сибиряки одумаются и поднимутся.
Слушавшая женщина покосилась на меня и толкнула солдата локтем, будь, дескать, поосторожнее.
Солдат глянул на меня и успокоенно махнул рукой:
— Да это свой человек, верно я говорю?
Я притворился ничего не понимающим, пожал плечами.
Увидев проходящих мимо офицеров-колчаковцев, солдат замолчал. Когда офицеры прошли, мужик снова обратился к солдату:
— Ты правду говоришь, что в России все записались в Красную Армию?
— Да, все рабочие и крестьяне, все, кто может держать винтовку, вступили в Красную Армию. А как же иначе? Для своей пользы вступают. Неужели крестьяне без сопротивления отдадут землю, отобранную у помещиков? Рабочие тоже не отдадут заводов и фабрик. Вот почему все добровольно вступают в Красную Армию!..
Я, нарочито коверкая слова, с непонимающим видом спросил:
— Большевик сюда… идёт?
— Обязательно придут! Но сейчас они нарочно выжидают. Хотят, чтобы Сибирь хорошенько узнала новую власть, какая она есть. С весны они должны двинуться сюда! — убеждённо заключил солдат.
Я сокрушённо покачал головой и с глупым видом проговорил:
— Ой, плохо… плохо.
— Почему плохо? — спросил солдат.
— А как же! Большевики убивают! — сказал я.
— Что ты мелешь? Таких, как ты и я, бедняков, они не трогают. Потому что сами бедняки. Они берутся только за богачей. Поэтому богачи и распускают слухи, что большевики, мол, плохие — убийцы. Ты этим басням не верь, — посоветовал солдат.
Не показывая своего удовлетворения, я с сомнением покачал головой и повторил:
— Ох, плохо, если они придут…
В это время у окошка кассы начала выстраиваться очередь…
Я тоже занял очередь. Прижались один к другому и стоим, ждём. Наконец объявили, что поезда не будет. Очередь стала расходиться.
Я снова пробрался подальше в толпу, к мужикам.
Ко мне подошёл рыжий мальчуган лет пятнадцати в заячьей шапке, в рваной одежде и обратился ко мне по-татарски. Я ответил ему, и мальчишка доверчиво присел около меня.
Чтобы не обращать на себя внимание, я лежал в углу. Татарчонок попросил у кого-то чайник, принёс кипятку. Сбегал за хлебом, за молоком, и мы вместе перекусили.
Наступил вечер. Немного прогулявшись, я вернулся на своё место в углу и лёг. Старый солдат и мужики куда-то ушли.
А мальчик-татарин не расставался со мной. Неожиданно в дверях, у входа и выхода, появились вооружённые солдаты. Они выстроились и объявили: «Всем оставаться на местах! Проверка документов!..»
Из строя вышли два молодых солдата, прошли на середину зала.
— Приготовить документы! Начинаем проверку!
Каждый, оставаясь на своём месте, начал доставать документы.
Я тоже, скрывая волнение, достал «документы».
Звеня шпорами, два молодых военных, особенно не задерживаясь, продвигались в нашу сторону. Мельком глянули на наши документы и пошли дальше…
Каждый занялся своими заботами. По-прежнему одни сидят в зале ожидания, другие выходят, третьи просто прохаживаются. Поезда нет, все томятся в ожидании.
На восток, в сторону Сибири, прошло несколько поездов, а в сторону Петропавловска — ни одного, и никто не знает почему.
Ночь прокоротали на вокзале. Рассвело. Пассажиры снова засуетились. Татарчонок опять выпросил у кого-то чайник, сбегал за кипятком, принёс молока и хлеба. Мы позавтракали. То приляжем, то встанем. А поезда всё нет. Ожидание утомляло. В полдень я вышел из вокзала. На привокзальной площади многолюдно, толпятся, толкают друг друга, словно льдины в пору весеннего половодья. Остерегаясь, что кто-нибудь в толпе может узнать меня, я решил вернуться в помещение вокзала. У входа встретился взглядом с рыжим щупленьким русским парнем в грязной солдатской шинели. Он шёл мне навстречу. Я не успел свернуть в сторону.
— А-а, здорово! И ты здесь? — изумился парень, протягивая мне руку.
— Слава богу, здоров, — пролепетал я, проходя мимо.
Зашёл внутрь вокзала и постарался смешаться с толпой. Но снова увидел этого щуплого парня. Глядя на меня с наивным детским выражением, он довольно рассмеялся и спросил:
— Ты давно из лагеря?
Я понял, что он знает меня по лагерю. Я спокойно, холодно посмотрел на него.
— Недавно вышел… Ну-ка, выйдем на улицу! — с этими словами я направился к выходу. Парень последовал за мной. В безлюдном месте я остановился, спокойно спросил его:
— Ты тоже был в лагере?
— Конечно, разве не узнаёшь? А я тебя узнал с первого взгляда. Ты же был в седьмом бараке, а я в восьмом.
— Тебя когда освободили? — спросил я.
— Пять дней прошло.
— А теперь куда едешь?
— К себе хочу, в Пермскую губернию… Жду поезда. Не меняя выражения лица, я шёпотом предупредил:
— Смотри, будь осторожен. У них есть привычка освобождённого снова ловить и возвращать. Здесь, на вокзале, есть люди, которые следят за нами. Ты никому не признавайся, что освободился из лагеря! И ко мне не подходи, понял?
Щупленький парень испугался.
— Ладно, ладно, ни слова!
— А теперь ступай!
После этого разговора мой знакомый больше не подходил ко мне.
У кассы в этот день, когда выстроилась очередь, мимо меня прошли два молодых казаха. Одного из них я видел на квартире, где жил отец Жумабая, когда мы ходили к нему под конвоем.
Долгоногий и краснощёкий, он был одет по-купечески, а второго — низкого смуглолицего, я никогда прежде не видел. Они прошли мимо меня раза три. Посмотрели на меня, но, видимо, не узнали, так как моё одеяние было не похоже на прежнее. Некоторое время спустя они снова появились возле меня. Я нарочно несколько присутулился.
— Ты в какую сторону путь держишь? — спросил меня один из них.
— В Петропавловск.
— Купи нам два билета до Петропавловска, не хочется становиться в очередь!
— Ладно, а где вас найти? — спросил я.
— В зале первого класса. Деньги дадим, когда начнут продавать билеты.
— Хорошо.
Полный казах, одетый по-купечески, пристально посмотрел на меня.
— Из каких ты мест, жигит?.
— Здешний, из Омска.
— Из города или из аула?
— Городской…
Казахи вообще любопытны, падки на знакомства.
— Если ты городской, то чей ты сын?
— Я довожусь родственником борца Хаджимухана, — соврал я.
Полный казах, оказывается, Хаджимухана знал, а меня нет.
Немного помедлив, он усомнился:
— Тебя здесь я почему-то не видел… В Петропавловск по делу едешь?
— Да так… по мелочам…
— А к кому едешь? — назойливо пристали они.
— К знакомому по имени Садык!
Всё тот же полный казах с ещё большим интересом начал расспрашивать о мулле Садыке. Его спутник счёл своим долгом проявить чуткость и начал читать мне назидание:
— Ты, кажется, наивный, кроткий малый! — проговорил он. — Смотри, не упусти очередь.
— Постараюсь.
Они направились в зал ожидания первого класса.
И в тот день не было поезда на Петропавловск. Я терпел. Чем дольше я оставался на вокзале, тем большей опасности подвергался.
Поневоле пришлось отменить поездку в Петропавловск. Я надумал ехать в Славгород, в Алтайскую губернию.
Под вечер подошёл поезд со стороны Петропавловска — на восток. Пассажиры с шумом высыпали на перрон. Стало многолюдно. Неожиданно ко мне подошёл одетый по-аульному молодой казах.
— Нужен билет? — спросил он.
— Какой билет? — в недоумении спросил я.
Жигит объяснил, что в Омск без служебных причин билеты не продают, поэтому он был вынужден обманно взять билет до станции Татарки. А ему нужно только до Омска, вот он и решил продать свой билет!..
Я быстро прикинул. Чтобы попасть из Омска в Славгород, надо сойти на станции Татарка и пересесть на поезд Кулундинской железной дороги.
Я купил билет у этого казаха. Поезд был товаро-пассажирский. В билете место не указано. В один из неосвещённых красных вагонов пассажиры лезли с криками, толкая друг друга.
Я тоже влез и подсадил плачущую старуху. В темноте нащупал лежавшую поперёк доску и улёгся на неё. Около меня толкались пассажиры. Через некоторое время раздался звонок отправления. Рывком качнуло, и поезд с грохотом тронулся.
«Наконец-то», — вздохнул я во всю грудь. Мерцая во мгле огнями, Омск поплыл назад… Пыхтя и громыхая, поезд помчался вперёд. Среди пассажиров многие оказались солдатами Колчака, возвращавшимися с фронта. Все сбились в неосвещённом вагоне. Разговор шёл, в основном, о борьбе с большевиками. В темноте никто никого не видел. Один говорил басом, второй тонким голоском, третий со злобой в голосе, четвёртый спокойно. В тёмном вагоне началась перепалка, в которую и я сгоряча ввязался. Постепенно многоголосый говор стал затихать, и сон одолел людей.
На следующий день к полудню поезд прибыл в Татарку. Я первым вышел из вагона и увидел на перроне двух молодых татар, тоже сошедших с поезда. Оба не спеша направились в сторону города. По виду это были учителя. Я догнал их и поздоровался. Они остановились, спросили, куда я держу путь.
— Я из Омска, еду в Славгород, — ответил я.
— В таком случае нам попутчик! Мы тоже едем почти до самого Славгорода.
— Прекрасно, я очень рад быть вашим спутником! Один из них спросил, как меня зовут.
— Дуйсемби, — ответил я.
— Давай-ка сходим в какую-нибудь столовую, попьём чаю!
Мы попили чаю в одной неприглядной столовой на окраине города, затем осмотрели магазины. Одного из моих спутников звали Хабибулла, другого Хамза. Оба они учителя из города Шадринска.
— Попали в эти края по торговым делам, — утверждали они.
В руках одного из моих спутников был лёгкий чемоданчик, который он не выпускал ни на минуту. В магазине тканей, пока мои спутники узнавали цены, я увидел на прилавке свежий номер русской газеты и обратил внимание на телеграфное сообщение, набранное крупными буквами на первой странице:
«…В Венгрии установлена советская власть. Создан Совет Народных Комиссаров. Рабочий класс Венгрии телеграфирует в Москву, что Ленин — вождь международного пролетариата».
Я перечитал текст телеграммы несколько раз. Радость не вмещалась в моей груди, но я не выдал её своим товарищам-татарам.
Вернулись на вокзал. Поезд в Славгород отправлялся вечером. На вокзале и привокзальной площади толпятся солдаты, конные и пешие. По форме нетрудно узнать чехословаков. Одеты они с иголочки, во всё новое, шинели из добротного сукна, лица сытые, лоснятся, словно смазанные жиром. В тупике виднелся бронепоезд. Расспросив прохожих, мы узнали, что день-два тому назад большевистский отряд сделал налёт на Татарку и чуть не захватил город. Перестрелка всполошила чехословаков. Город находился на военном положении, поэтому у всех отъезжающих из Татарки проверялись удостоверения личности и билеты. В кассе при покупке билетов также проверяли документы. Видя это, мы все трое смекнули, что билетов на поезд от Татарки до Славгорода нам не получить.
Оба татарина забеспокоились, что к ним могут проявить недоверие как к сомнительным, нездешним торгашам. Я же беспокоился, что мне просто не достанется билета.
И мы решили: дойти пешком до первой станции в сторону Славгорода, где не проверяют документов при продаже билетов.
Отправились пешком по кулундинской дороге. День выдался тёплый. Снег подтаивал, слегка прилипал к подошвам.
К вечеру были уже на соседней станции. Порасспросили. Поезд из Татарки приходит в сумерках, документы не проверяли. Мы зашли в будку железнодорожника и напились чаю. Вечером взяли билеты и заняли места в товарном вагоне, который должны были прицепить к составу. Темно, места не обозначены, вкруговую сплошные нары. Пассажиров набилось до отказа.
Поздним вечером нас прицепили к поезду, и мы поехали в сторону Славгорода.
Утром, проснувшись, я долго не поднимался.
В вагоне светло от взошедшего солнца. Люди теснятся, словно сельди в бочке. Не поднимая головы, я тайком огляделся, нет ли знакомых.
Втроем мы купили съестного, набрали кипятку и сели завтракать. Люди сначала вполголоса, а затем громче и громче заговорили, перебивая друг друга. В вагоне почти все русские, простые деревенские мужики. Кроме них ехали два черномазых, круглолицых казашонка, возвращались с учёбы. Выделялись трое хорошо одетых мужчин — они оказались фельдшерами.
На одной из станций я купил на базаре пирожки с творогом и принёс их своим попутчикам-татарам. Они отказались:
— Дуйсемби, мы только что поели, зачем ты это принёс?
Я настойчиво начал их угощать. Сидевший неподалёку фельдшер обратился ко мне.
— Кто торгует пирожками?
— Простые бабы.
Фельдшер с улыбкой покачал головой, с видом мудреца предупредил:
— Не надо их есть, живот будет болеть! Я на ломаном русском языке ответил:
— Пусть болит!
Фельдшер засмеялся и, пытаясь пояснить мне, стал пальцем указывать на свой живот:
— Вот это будет болеть: не ешь, плохо!
Сидевшие вокруг от нечего делать уставились на нас. Я махнул рукой на предупреждение фельдшера и начал совать в рот пирожки с творогом, приговаривая:
— Если заболит живот, смерть, что ли, будет? Нам, что смерть, что ходить живыми, всё равно!
Фельдшер удивился.
— Почему всё равно?
— А что нам жалеть? Посмотрите на меня… На мою одежду… Мне всё равно, я не боюсь смерти. А вот ты не умирай! Тебе нужно жить. Вид у тебя хороший, одежда хорошая. Вон какие имеешь золотые часы. Умрёшь — пропадут. А я не боюсь смерти!
— А почему ты не боишься смерти? — допытывался фельдшер.
— А чего мне её бояться? Я вырос в подземелье. Если умру, снова попаду туда же. А если бы я не хотел умереть, что бы ты сделал, как мне помог? Всех в конце концов поглотит чёрная земля!
И мы с фельдшером вступили в спор. Я нарочито грубым языком доказывал фельдшеру его ошибки. Окружающие, посмеиваясь, внимательно нас слушали. Несколько мужиков кольцом окружили нас. Большинство было на моей стороне.
В конце концов фельдшер признал себя побеждённым и спросил в упор:
— Ты всё же кем будешь?
Я немного растерялся, но не подал вида и ответил:
— Казах я!
Подошёл другой фельдшер, смеясь, протянул мне руку и крепко пожал:
— Молодец, хорошо!
Мои татары удивлённо глазели на меня и стали мною интересоваться, как будто впервые увидели.
— Дуйсемби, прекрасно! Откуда у тебя столько неожиданных мыслей? Ты словно учёный говорил. У тебя какое образование?
— Небольшое. В Омске две зимы ходил в вечернюю школу для взрослых. Кое-что мне запомнилось со слов учителей. Сами подумайте, откуда я могу что-то знать?
— Нет, ты говоришь нам неправду. Ты не из недоучек, — заключил один из татар.
Второй поддержал:
— Да, да, вид у тебя как у образованного человека.
Потом мы завели разговор о политике. Я внимательно слушал, интересно было узнать подробности жизни татар и башкир.
— А кто сейчас вами управляет, какая власть? — спросил я.
— Сейчас у татар и башкир своя власть. Большевики дали нам автономию!
Притворившись совсем отсталым, я поинтересовался:
— Неужели отдельно от русских? Сами по себе установили ханство?
Оба взглянули на меня с усмешкой.
— Нет, когда автономия, то ханства не бывает. По-русски говоря, образовалась республика, — пояснили они.
— Откуда мне знать? Я подумал, что у вас, как у казахов.
— А разве у казахов есть хан?
— Есть. По имени Букейхан, — ответил я.
Оба громко рассмеялись и стали доказывать, что Букейхан вовсе не хан и что ханы — это вообще плохо. Они начали ругать башкирского Заккия Балитова. Говорили также о том, что малым народностям, входящим в состав России, никто, кроме большевиков, не даст свободу.
Я же, наоборот, начал хаять большевиков. Они пояснили, что плохие слухи о большевиках распускают грабители и ещё те люди, которые против свободы и равенства.
Наконец они заключили:
— Эх, Дуйсемби, хоть ты и умный и к тому же немного образованный, тебя, оказывается, неправильно настроили, направили по ложному пути…
Мои попутчики сошли на одной из станций, не доезжая Славгорода. Мы обменялись адресами. И они, и я дали, как мне думается, выдуманные адреса.
Я достал из кармана записную книжку и карандаш и стал записывать арабским шрифтом. Глядя, как я пишу, оба с улыбкой переглянулись:
— Говорил, «ученик», а сам без единой ошибки написал…
Мы прибыли в Славгород, когда наступила вечерняя мгла. Это конечная станция Кулундинской железной дороги. Казахи её называют Шот.
От вокзала до города около пяти вёрст. Состоятельные люди уехали на извозчиках. Многие поплелись пешком, и я с ними. Шли по узкой тропинке, которая днём немного подтаяла, а к вечеру подмёрзла. Луны нет, вечер тёмный. Спотыкаясь, едва волоча ноги, вошли в город. Людей не видно. Низенькие домишки, как в деревне, занесены снегом почти доверху.
Кроме меня, все разошлись по знакомым адресам.
Я шагаю один в поисках ночлега. Встретились двое с саблями на боку, солдаты атамана.
— Где здесь постоялый двор? — спросил я.
Они показали дорогу. Я подошёл к указанному дому и постучался. Дверь занесена снегом, окон не видно. Через некоторое время кто-то открыл ворота.
— Переночевать можно?
— Заходи, если поместишься…
Вошёл. В двух смежных комнатах темно, грязно. В одном углу стоит красно-пегий телёнок. Вонь, запах пота, махорки.
До меня здесь обосновались несколько мужиков и цыган с женой. Мне досталось место в углу, рядом с телёнком. Мужики долго не спали, вели разговор о политике. Больше всех говорил чернобородый цыган. Он ругал большевиков, но хитро. Сначала ругнёт, а потом расскажет, как колчаковцы исхлестали розгами одного мужика, как расстреляли другого. И, наконец, закончил:
— Выхода нет!.. Куда податься крестьянину? Только в горы да в леса. А чем жить? На Колчака нападать, добром с ним поделиться. Вот мужики поневоле и становятся красными… Как растает снежок, загуляют по всему краю красные банды! — ликовал цыган.
Мужики, кивая головами, сдержанно соглашались с ним — куда денешься? Цыган повернулся ко мне:
— Ты из Татарки приехал? Не слышал, там, говорят, красные недавно большую бучу затеяли?
Я скромно рассказал то, что слышал. Наутро я вышел в город.
Славгород, хотя и считается уездным городом Алтайской губернии, похож на обычный зажиточный посёлок. Стоит в открытой степи.
Я поинтересовался, живут ли в городе казахи. Оказалось, что есть две казахские семьи. Я зашёл в одну, но все мужчины этой семьи встали рано и ушли на базар. Я отправился туда же. День оказался базарным. Со всех концов по улицам на санях стекались на базарную площадь мужики. Я зашёл на почту, написал письма в Омск — Мухану и Жанайдару, затем пошёл на базар. На широкой открытой площади рядами стояли лавки, толпился народ. Здесь были крестьяне, только изредка попадались люди, одетые по-городскому. Казахов вообще не видно. Торговля кипит. На санях полные мешки пшеницы, овса, ячменя, муки, ящики с маслом. Привязаны к саням пригнанные на продажу волы, овцы, кони, свиньи. Народу кишмя кишит. Одни покупают, другие продают, третьи прицениваются, четвёртые просто глазеют. Прохаживаясь, я увидел неуклюже переваливающегося человека в халатообразном купи, в тымаке.
Он оказался казахом из Павлодарского уезда Баян-Аульского района, из рода Каржас. Звали его Смагул. В Шот он приехал искать работу. Работы не нашёл и теперь думает возвращаться домой. Я обрадовался неожиданному попутчику. Он спросил, кто я.
— Я казах Слетинской волости Омского уезда… Батрачил в Омске. Являюсь близким родственником борца Хаджимухана. Брожу сейчас в поисках своего нагашы, живущего в Баян-Аульском районе Павлодарского уезда.
Договорились вместе идти в Павлодар.
— Сегодня побудем здесь, — предложил Смагул. — Тут одному лавочнику-татарину требуются работники рубить дрова. Наколем ему дров, и за этот труд он нам заплатит двадцать рублей. А завтра отправимся.
— Хорошо, — согласился я.
— В таком случае пойдём в лавку.
Мы быстро договорились с лавочником, высоким рыжим татарином.
Смагул решил сразу же попрощаться с хозяином своей квартиры. Он жил в доме казаха, который сторожил помещение казахского волостного исполнительного комитета в Славгороде. Оказывается, в Славгородский уезд входили две казахские волости, одну из которых называли Сары-Аркинской.
Мы подошли к низенькому домику. На фасаде крашеная доска, и на ней написано по-русски: «Волостной комитет Сары-Арки». Вошли. Через маленькую переднюю прошли в заднюю комнату, где размещалась канцелярия комитета. Там стояло два-три стола, на них бумага, чернильницы, линейки, счёты, регистрационные журналы, кое-как переплетённые. За одним столом сидели двое русских, один писал, другой, молодой, переплетал бумаги. В левом углу за столом мы увидели молодого казаха в чёрной тюбетейке. Судя по всему, это и был председатель комитета Сары-Арки.
В канцелярии грязно. Деревянный пол не вымыт. Воздух спёртый. На стенах развешаны плакаты и приказы Колчака. Справа в приоткрытую дверь видна тесная комната с бедной казахской утварью. В ней жил сторож комитета.
Когда мы зашли, из двери посмотрела на нас худощавая бедно одетая казашка. Работники канцелярии лениво подняли головы.
Смагул сделал мне жест следовать за ним. Я ещё не успел сделать шага, как пишущий за столом русский сурово окликнул:
— Куда? Загрязнишь пол!
«Хорош комитет, если такая грязища считается чистотой!»— зло подумал я.
Я сел у двери на пороге, вынул из кармана иголку с ниткой и начал штопать свои овчинные рукавицы.
Смагул распрощался, и мы снова пошли к татарину-лавочнику. Тот послал с нами своего сына домой на западную окраину города. Пожилая татарка показала нам толстые сосновые брёвна и жерди, разбросанные возле сарая, вынесла поперечную пилу и колун с колотушкой. Чурбаки толстые, в два обхвата. Сначала мы должны распилить эти чурбаки покороче, чтобы полено помещалось в печи. Потом колуном с помощью колотушки и клина расколоть чурбаки. Мы со Смагулом работали до полудня, не жалея сил. Давно я не занимался чёрной работой. Всё тело гудело. Руки онемели и дрожат. К полудню сделали маленькую передышку, перекусили. Татарки всегда готовят очень вкусно. После мясного блюда хозяйка подала нам вкусный бульон, смешанный с кислым молоком.
До наступления сумерек мы продолжали пилить и колоть дрова. Вечером с удовольствием отдохнули в чистой тёплой комнате. Верхние рубашки и бешметы повесили сушить.
В семье лавочника-татарина всего три человека — сам, жена и сын. Ещё есть прислуга — русская девушка.
Когда беседовали за столом, татарин, обращаясь ко мне, посоветовал:
— Останься здесь, ещё поработай немного. Не стоит тебе в такое трудное время в начале весны идти пешком в далёкий Павлодар. Выйдешь, когда стает снег, земля подсохнет, зелень появится.
Я отказался. Дело не терпело отлагательства.
Встали спозаранку и до полудня с остервенением кололи распиленные чурки и складывали в сарай.
Взяв на дорогу хлеба с маслом, вышли из Славгорода на Павлодар. Оба одеты легко, туго подпоясаны, в руках палки. Занесённый снегом Славгород остался позади.
Мы шли долго, лишь к вечеру показались сзади сани, запряжённые парой лошадей. В пустынной степи на белом снегу у обочины дороги стоят два уставших пешехода. На передних санях сидит жирный казах в шубе, в лисьем тымаке. Лошади грызут удила, быстро приближаются. Мы поздоровались. Губы человека в лисьем тымаке чуть дрогнули. Лошади поравнялись с нами.
— Дорогой хозяин, подвезите нас хоть немного, — попросил Смагул.
«Тымак» не обратил внимания на мольбу, проехал. Вслед за ним быстро пролетели галопом и вторые сани. Пошли дальше.
Опять сзади показалась пара лошадей, запряжённых в сани. Мы сошли с дороги. Сани с шумом подъехали к нам и остановились. В них — русский крестьянин.
— Эй, садитесь! — крикнул он.
Мы стояли в растерянности. Мужик, натянув вожжи, крикнул удивлённым голосом:
— Айда, садитесь! Чего стоите?!
Мы, моментально спохватившись, бросились в сани, и мужик погнал лошадей. Полозья по мокрому снегу скользят быстро, кони мчатся легко и игриво. Мужик возвращается с базара, видимо, после удачной торговли.
— Г-е-ей! Соколы-ы! Г-е-ей! — протяжно покрикивал он и махал плетью.
Ехали долго. Утихомирившись, крестьянин завёл разговор о главном — о власти. Не стесняясь, он рассказывал, почему мужики настроены против Колчака, и доказывал, что Советы для крестьян — лучше всякой другой власти.
— Вот когда сойдёт снег, подсохнет земля, придут большевики. Тогда поднимемся и мы, крестьяне, погоним этого чёрта в тайгу! — заключил он.
Дорога была безлюдной. К вечеру поехали к месту, где крестьянину надо было сворачивать в свой посёлок. Распрощались.
Ночевали у бедного казаха, в ауле возле дороги, где было всего четыре-пять дворов.
От Славгорода до Павлодара сто пятьдесят две версты. Выходим рано утром, делаем короткий привал в полдень. Снег день ото дня всё больше тает. Лишь через двадцать-двадцать пять вёрст можно встретить посёлок. По улицам звенят талые ручьи. Тупоносые мои сапоги насквозь промокают. Портянки выжимаем и сушим на ночёвке. Мокрые ноги побелели, кожа стала тонкой, выступили волдыри.
К четвёртой ночи мы прибыли в Павлодар. Казахская беднота здесь живёт обособленно, в двух верстах от юго-восточной окраины. Среди городской бедноты жил товарищ Смагула по имени Абдрахман. У него мы отдыхали два дня. Абдрахман работал в Омске, женился на зажиточной вдове, у которой было две дочери от первого мужа. Он привёз её сюда, занялся торговлей на скотном базаре и стал состоятельным жигитом. Когда жена умерла, Абдрахман женился на дочери казахского муллы. Он совсем не такой, как Смагул, — юркий, всезнающий, прекрасно одет и, кажется, позабыл прежнее положение рабочего, став купцом.
Мы разговорились. Абдрахман непоколебимо верил в алаш-орду. Я попытался заговорить об отрицательных сторонах алаш-орды, но Абдрахман не сдавался… Зашёл как-то к Абдрахману пучеглазый жигит по имени Абиль. Он прибыл из Семипалатинска, служил в войске алаш-орды. С ним я долго и подробно беседовал. Поскольку я отрекомендовал себя родственником борца Хаджимухана, то они, глядя на моё телосложение, и меня признали за борца. Многое со слов Абиля я узнал о деятельности «батыров» алаш-орды за это время. С Абилем обошли весь Павлодар. Побывали и в русско-казахской школе, в мечети, где собрались мусульмане, чтобы совершить молитву в день пятницы.
Теперь мне предстояло совершить переход от Павлодара до Баян-Аула, пройти сто девяносто две версты. Смагул нашёл работу в Павлодаре, а я договорился с караванщиками, прибывшими из Баян-Аула. Положение в той стороне было неважное, население голодало после тяжелого жута[69].
На городском базаре между рядами, греясь на тёплом солнце, гуляют солдаты атамана Анненкова. Форма их мне очень знакома — пулемётные ленты, чёрные папахи, сабли, на погонах две буквы «А. А.». Некоторые из них — китайцы из числа отщепенцев, бродяг. На поясах кинжалы. Наблюдал я спокойно, уже не как заключённый. Вот едет на лошади казах. Один из китайцев в форме схватил её за хвост и придержал. Лошадь остановилась. Казах обернулся, но, увидев солдата, смиренно опустил голову и ничего не сказал. Китаец перочинным ножом срезал целый пук волос от хвоста лошади. Казах в испуге начал озираться по сторонам, ища защиты. Двое городских казахов, задетые за живое, что-то сказали солдатам. Те ответили площадной бранью. Казахи хотели отобрать пук волос у солдата. Собрался народ, большинство — казахи. Увидев, что дела плохи, солдаты-китайцы позвали своих на помощь. К ним быстро подошли три-четыре атаманца, вынули сабли из ножен.
Казахи разбежались, как мелкая рыбёшка от щуки. Анненковцы били их по спинам саблями плашмя.
С караванщиками я вернулся на квартиру, взял несколько номеров газеты «Сары-Арка». Я не мог забыть необузданную подлость атаманцев и вдруг увидел в газете статью, подписанную аульным казахом. Передо мной был ещё номер «Сары-Арки» от 26 марта 1919 года.
Вот эта статья:
«Необузданность.
…В конце января 12 казачьих милиционеров выехали в бараки «Бес оба», находящиеся в двухстах верстах от Баяна. По пути они делали всё, что им взбредёт в голову, издевались над казахами Акбеттаусской волости. Слов нет, чтобы обо всём рассказать. Встречных казахов избивали плетью и розгами. Прекращали избивать только тогда, когда обиженный обещал выкуп. Подводу возвращали хозяину при условии, если тот даст выкуп за свою же подводу. Берут тымаки, ковры, шаровары, узорчатые кошмы, короче говоря, всё, что понравится им в доме казаха. Они самовольно срывают замки с кладовых. Есть случаи изнасилования женщин.
Приведём факты: избили жену, детей и самого Абдира Мойнакова. Пороли розгами его сына Бекена. У хозяина не было денег откупиться, поэтому он пообещал отдать тысячу рублей на обратном пути. Коня, взятого для подводы, они вернули, получив двести рублей.
У казаха седьмого аула Ордабая Адирова взяли одну узорчатую кошму и одну подушку.
Избили известного муллу Машхура Копеева.
Выпороли розгами некоего Темирбулата и его сына, потом получили от них двести рублей.
Мулле хаджи Абайдильды и его сыну из шестого аула присудили по 15 розог каждому и получили от них двести пятьдесят рублей.
Выпороли розгами Аскара Топпасова и взяли у него тымак.
Выпороли розгами Оспана Битакаева, получили с него двести пятьдесят рублей и один тымак.
У Ашима Доскараева отобрали один тымак и семьдесят рублей.
«Разыщи своего покойного мужа!»— с таким несуразным требованием избили жену Жалпака Ондирбаева и отобрали у неё ковер.
У табунщика Дуйсенбая Карашолакова отобрали пятьдесят рублей и двенадцать лошадей для своих подвод.
Наказали розгами Абиля Шалкарбаева из второго аула, избили, искалечили его старшего брата Нурмана, после чего у обоих забрали двести рублей.
У Сулеймена Оркенбаева взяли двести рублей.
Хамита Чоканова не стали пороть розгами после того, как он дал выкуп две тысячи рублей.
У Сламбека Имамбекова взяли полторы тысячи рублей.
Жамбека Имамбекова пороли розгами и взяли у него пятьсот рублей.
У Аскара Шанкуланова взяли тысячу рублей.
Кияшу Алимбаеву дали двадцать пять ударов розгами и взяли у него двадцать пять рублей.
Мусабек наказан двадцатью розгами и заплатил двадцать пять рублей.
У Туктибая Тогайбаева из 11-го аула забрали тысячу рублей.
На обратном пути в Аккелинской волости наказали 15 розгами Ажмагамбета Жамакова и забрали у него 300 рублей.
Учитель Сулейман Ержанов, упрашивая «не трогать свой аул», заранее заплатил 500 рублей и «подарил» один тымак, одни брюки и снарядил четыре конных подводы.
Все притеснения и издевательства невозможно передать в одном письме. Народ в недоумении. Одни утверждают, что это дело рук отщепенцев-русских. Они это делают по злобе за то, что некоторые хотят отделить казахский народ, сделать самоуправляемым. А народ только лишь умоляет: «О боже, смилуйся, чтобы не встретить их никогда!..» Как только появится на горизонте русский человек, народ в испуге разбегается. Многие казахи озлоблены, но всё ещё надеются, что среди русских найдутся разумные люди, которые укротят своих разнузданных собратьев.
Старшины аулов, боясь побоев и грабежей, воздерживаются от подачи телеграмм высшим русским чинам. Они рассуждают так: «Пока приедут расследовать, здесь покончат с нами самосудом».
В 30 верстах от Баяна находится маленький Александровский завод. Управляющим его работает некий Гроненго. После указа от 25 июня[70] этот Гроненго слыл «спасителем душ». Не ограничиваясь тем, что казахи работали у него даром, он ещё брал с них взятки за «устройство» на завод. Два месяца он использовал казахов на работе и в конце концов не смог спасти их от тыловых работ. В прошлом году, боясь большевиков, он хотел скрыться в казахской волости. Казахи не позабыли его «доброты» и поэтому не приняли его. Теперь тот же Гроненго 5 февраля вызвал к себе начальника милиции со всеми милиционерами и приказал избить неугодных ему казахов. Нижний этаж своего дома он превратил в тюрьму. Туда заключили Торе Каракеева и Аскара Жусипова. Гроненго ходил, засунув руки в карманы, и говорил: «Если дадите 8 000 рублей, то выйдете из тюрьмы!..»
Некий казах Ажибай бранил в прошлом этого «буржуя» за невыдачу заработной платы. Когда Гроненго решил выпороть его розгами, казахи заступились и добились прощения, заставив Ажибая с унижением обнимать ноги «буржуя».
Некий казах Амра своевременно не возвратил гири, за это Гроненго отобрал у него коня и верблюда.
В прошлом году весною у одного русского потерялся мешок хлеба, за это было отобрано 9 волов у одного аула. Всё прошло безнаказанно, отнесено к деяниям «смутного времени».
Вот вам физиономия руководителя, призванного усмирить русских хулиганов. Спрашивается, кто же должен обуздать его? До каких пор будут унижать казахский народ? Каким путем можно добиться добрососедских отношений между двумя народами?..
Гора Баян»
Обо всём этом писала газета алаш-орды, тщательно скрывая дружбу своих руководителей с колчаковцами.
Перелистываю другой номер «Сары-Арки» за 6 февраля 1919 г. Читаю статью, в которой описывается дружба и солидарность атамана Анненкова с казахскими волостями и с главарями алаш-орды.
«Из Урджара.
…Атаман Анненков проводил съезд, созвав руководителей народа (волостных). Из 12 волостей прибыли на съезд 5 человек… Атаман потребовал выделить по 10 человек от каждой волости для обучения военному делу. Когда атаман Анненков заявил, что хорошо знает достопочтенных руководителей казахского народа (вроде Алихана, Мухаметжана, Ахметжана и Жайнакова), тут все представители с радостью загудели: «Оказывается, вы знаете всех доблестных людей, которых мы чтим больше своих отцов. Если они скажут ложись, мы ложимся, если велят встать, то встанем».
Анненков, кстати, вставил: «Семиреченский казачий атаман Афонов их ненавидит, говорит, что «они зря цепляются за автономию», а я лично верю этим доблестным гражданам! Афонов разжигает раздор между казахским и русским народами. Афонов не одобряет того, что я раздаю оружие казахам и организую казахские полки…
Переводчик при атамане Кенсебай Умбетбаев».
В «Сары-Арке» от 26 марта 1919 года я увидел статью «Как воюют казахи», где со смехом описываются «богатырские действия» войск алаш-орды против большевиков. А вот в этот самый момент «богатыри» атамана издеваются над казахскими бедняками, пиная их ногами, как собак. В статье восторженно восхваляются храбрые действия Балтая Бесебекова, Ахметкалия Орманбаева, Кагазбека Рашкина из полка алаш, который воюет против красных на Семиреченском фронте.
Прочитав, я сплюнул, отбросил газету в сторону, взял другой номер «Сары-Арки» от 20 февраля 1919 года. Здесь я прочёл ответы редакции на письмо аульного казаха Байсалбаева, который жаловался на притеснения русских кулаков Акмолинского уезда. В своём ответе редакция «Сары-Арки» пишет, подбрасывая поленья в костёр национальной вражды:
«Акмолинские казахи всё ещё не организовали милицию алаш-орды, поэтому и терпят насилия со стороны русских…» И далее:
«Забыты правила и порядки, российское государство стало на путь зверства. Единственный выход для спасения — объединиться казахскому народу. Не терять монолитности! Бросить раздоры. Всем включиться в общественную борьбу! Посадите на коней своих лучших граждан, вооружившись, защищайте себя! Уже свыше года прошло, как мы начали твердить, что наступила эпоха «белого калмыка»[71]. За исключением казахов Семипалатинской, Уральской областей и Кустанайского уезда Тургайской области, все остальные, в особенности казахи Акмолинской области, заткнули уши тымаком и бегут, как от огня, от организации милиции. Как же другим не презирать беспечный, слабовольный, нерешительный народ?! Мы сами виноваты, мы не хотим встряхнуться, не желаем стать людьми! Если так мы пойдём и дальше, то, наверное, скоро исчезнем с лица земли! Сейчас не время ждать справедливости и мира от необузданного зверя — мужика. Нечего просить у него совета, зря надеяться в предвкушении несбыточного! Вы можете пожаловаться местным властям, но мы не можем заверить вас, что из этого что-нибудь выйдет. У русских уже приготовлены ответные обвинения, они сразу скажут: «Вы украли наш скот, учинили потраву».
Вы возмущаетесь в своих жалобах: «Неужели мы останемся в руках того, кто схватил нас, в зубах того, кто грызёт нас?» Мы знали об этом и давно предостерегали вас. Пока не поздно, вы сами должны рассказать народу о своих бедах. Кто может поручиться за то, что беда, постигшая сегодня один аул, не постигнет завтра весь народ? Разве так не бывало? Разве в Семиречье наши братья не погибают сейчас поголовно?»
Эх вы, злонамеренные господа! Кто же, как не вы, организовав войско алаш, создал смуту в Семипалатинской, Уральской, Кустанайской, Тургайской областях? Вам этого мало, вы хотите ещё опутать своими коварными сетями и акмолинских казахов и тем самым утопить в крови трудящееся население!»
Я читал хронику, различные сообщения и обширные статьи, опубликованные в разных номерах газеты «Сары-Арка», которая в то время являлась органом центральной алаш-орды. Конечно, газета по своему усмотрению искажала факты, коверкала их, прихорашивала, что ей угодно, раздувала выгодную небылицу. Но сколько бы ни стремилась она создать у читателя ложное представление о соотношении сил, было видно, что положение алаш-орды неважное. Алаш-ордынские министры занимались сколачиванием отрядов против большевиков, в остальном их деятельность не стоила и пяти копеек.
Мало ли, много ли, но по мере сил активничала молодёжь алаш-орды. Она выпускала в Петропавловске газету «Жас азамат», в которой давала установки националистической молодёжи всего Казахстана. Единственный в то время журнал «Абай» издавался в Семипалатинске и тоже находился в руках молодёжи алаш-орды. Редакции газеты «Жас азамат» и журнала «Абай» время от времени просили помощи у читателей, указывая на отсутствие денежных средств. 20 февраля 1919 года в № 70 газеты «Сары-Арка» опубликована статья «Читателям газет и журналов». Статья принадлежала редактору журнала «Абай» Аймаутову, одному из лидеров алаш-ордынской молодёжи.
«Читателям газет и журналов.
В одном из номеров газеты, издающейся на русском языке в Ново-Николаевске, отмечено, что единственная казахская газета и единственный казахский журнал закрываются из-за отсутствия подписчиков. Речь шла о газете «Жас азамат» и журнале «Абай». Данное сообщение не соответствует действительности. «Жас азамат» выходит по сей день. Правда, возникла тревога из-за недостатка средств. Теперь мы спокойны, ибо омская молодёжь выслала в редакцию тысячу рублей, вырученную от литературного вечера. А семипалатинская молодёжь уже выслала около пяти тысяч рублей. Надеемся, что желающие поддержать нас найдутся и в других местах. Журнал «Абай» имеет около 900 подписчиков и своё существование временно прекратил до созыва общего собрания, а также и по другим причинам. Издаёт его мелкое кредитное общество. Есть надежда, что «Абай» будет издаваться. Мы надеемся, что совесть и гражданская честь просвещённой молодёжи не позволят закрыть свой единственный журнал. Думается, что он будет выходить при всех обстоятельствах.
Редактор «Абая» Жусипбек Аймаутов»
Из того же номера газеты:
«Отчёт.
Приход-расход выручки вечера на казахском языке, проведённого молодёжью Омска. Весь доход 6 392 руб. 15 коп. Чистый доход 3 189 руб. 25 коп.
Сделали подарки:
Султан Абрахимов — 300 рублей, Аккагаз Досжанова — 50 рублей и одну серебряную турецкую монету, Шаяхмет Отегенов — 23 рубля, Балтабай Боранкулов — одну серебряную ложку с вилкой, Амина Куанышева — золотой перстень, Гуля Досымбекова — серебряный перстень, Газиза Досымбекова — одну серебряную монету, Асфандияр Черманов — четвертушку табаку, Муратбек Сеитов— один фунт сахару, Жамин Толемисов — фунт чаю. Всем объявляю благодарность от имени общества «Тилек» («Желание»).
Габбас Тогжанов».
В том же номере «Сары-Арки» я прочёл следующее:
«Помощь газете «Жас азамат».
Увидев объявление в номере 68 «Сары-Арки», где говорилось, что газета «Жас азамат» прекращает свою деятельность из-за недостатка средств, я приступил к сбору денег: Калберген Кулов внёс 40 рублей, Шыргаи Мустамбаев — 20 рублей, Амра — 15 рублей, Газиза Мустамбаева — 5 рублей, я — Идрис Мустамбаев — 5 рублей. Всего собрано 85 рублей. Эти деньги я отправил в редакцию «Жас азамата».
Гимназист Мустамбаев».
Можно было представить, что националистически настроенная молодёжь не сидела сложа руки.
На другой день мы выехали с караваном из Павлодара. День тёплый, тает снег. Вдоль улиц бурлит вода и со звонким журчанием падает с крутого берега в Иртыш. Мутная вода постепенно собирается на толстом нерастаявшем льду. Осторожно переехали через Иртыш. В караване четыре человека, я пятый. У нас два тощих коня и один слабый верблюд. Лошади тащат сани с тремя мешками пшеницы и двумя ящиками. А на верблюде навьючено три мешка хлеба.
За Иртышом в некоторых местах снег вовсе растаял, и мы сразу почувствовали тяжесть пути. Еле двигались изнурённые лошади по грязи, по талому снегу. Не проехав и одной версты, вороной конь совсем остановился. Попробовали подхлестнуть его — безуспешно. Отчаявшийся хозяин остался со своим усталым конём, а мы вчетвером поплелись дальше пешком по влажной чёрной земле, ведя за собою пёстро-гнедого коня и жёлтого верблюда.
В местах, где совсем не было снега, конь напрягал последние силы, но сани останавливались. Земля залита обильной весенней водой. Когда падал верблюд, мы снимали с него вьюки, поднимали бедное животное и снова навьючивали.
Продвигались еле-еле. Вода проникла в продырявленные сапоги.
Бредём по колено в воде и тащим за собой коня и верблюда. А они тащат на себе продукты голодающим детям, женщинам, беспомощным старикам и старухам.
Но наши клячи больше стоят, чем идут. Пройдут два шага и падают в глубокий подтаявший снизу снег, и мы из последних сил выволакиваем их, ставим на ноги. Бешметы на спинах взмокли от пота, и нам кажется, что не скотина тащит груз, а мы.
К вечеру мы проехали всего вёрст десять и остановились на ночлег на чуть просохшей проталине рядом с дорогой. После захода солнца стало холодно. Вода замёрзла. Мокрую от пота одежду, старые сапоги и портянки — всё начал хватать цепкий мороз. Замёрзли все. Я был легко одет и скоро закоченел, но ни слова не сказал караванщикам. Развели костёр, отогрелись, вскипятили воду. Спать легли, скорчившись между мешками с хлебом. Я проснулся среди ночи от невыносимого холода, всё моё существо с ног до головы было охвачено морозом. Я поднялся. Кругом тишина. Пятнистую землю белым бархатом покрыл лёгкий туман. Небо чистое, нет ни облачка. Нет и луны, только ясно видны мерцающие звезды. Царит немая тишина. Караванщики лежат между мешками, спокойно посапывают. Рядом шумно дышит жёлтый верблюд.
Студёный запах мёрзлой земли расплывается вокруг. Кажется, вся вселенная охвачена морозом и дремлет в лёгком тумане, и бодрствует только конь. Он пасётся, щёлкая зубами, вырывает корни трав, только что освободившихся из-под снега. И конь пёстро-гнедой, и земля пёстро-гнедая…
Чтобы согреться, я начал бегать взад и вперёд и, немного обогревшись, снова лёг, но скоро опять замёрз и, опять поднявшись, начал бегать, кружиться, хлопать себя по бокам. Так повторялось несколько раз до утра…
На следующий день мы поплелись дальше… Брели по грязи, по слякоти, по колено в мутной воде. Пересекли железную дорогу, проложенную между Иртышом и заводом «Экибастуз», прошли через два посёлка.
Весь день мы месили ногами грязь, брели по вешней воде, то развьючивая, то опять навьючивая измождённое тягло. Когда к вечеру стало холодно, совсем обессилев, отчаявшись, я окончательно расписался. Не было ни сил, ни желания шагнуть вперёд. Я молча поднял лицо к небу, глянул на ясные звёзды, вспомнил о родной матери, которая ждёт меня в ауле и, приободрившись, пошёл дальше.
Преодолевая тяжесть распутицы, мы только через неделю выбрались на подсохшую землю.
Вдоль дороги безлюдно. Изредка попадаются на глаза жалкие казахские лачуги.
У одного казаха мы сменили сани на двуколку. Теперь мы часто останавливаемся. Ни в каком ауле сейчас не найти подводы, все в крайней бедности после жута, голодные, худые.
Мы бредём и бредём, подгоняя лошадь и верблюда. Старая разболтанная двуколка скрипит и стонет.
Наши ноги истёрты. Движемся крайне медленно. Но всё же, когда вышли на сухую землю, караванщики начали чаще заговаривать со мною, выяснять подробнее, кто я и откуда.
— Я казах из Омска, — повторил я. — С детства попал на работу далеко от дома. Рано лишился родителей. Теперь вот еду в поисках своих нагашы[72]. Они живут где-то в горах Баян-Аула. Вот и всё…
Они начали обстоятельно расспрашивать о моих родственниках.
— К какому из мелких родов они принадлежат, я точно не знаю. По-моему, к Айдаболу[73] — одному из разветвлений рода Каржас, — ответил я.
Это их не удовлетворило, и они продолжали меня всё время теребить. По их словам, сами они принадлежат к одному из «влиятельных» родов Каржаса.
— Наши аулы находятся на юго-восточной стороне Баян-Аула, в горах Шокпар и Аулие, — утверждали мои спутники.
Старший караванщик — человек с окладистой чёрной бородой, сын хаджи Кенбая. Если память мне не изменяет, имя его Смаил. Один из его товарищей — далёкий родственник хаджи Кенбая по имени Бекмухамбет. Второй, как мне помнится, Толебай, он из городской бедноты, занимался мелкой торговлей.
Как-то раз, шагая рядом со мною впереди верблюда, Бекмухамбет сказал:
— Слушай, Дуйсемби, ведь мы с тобой вместе едем, вроде однокашники, а ты от нас что-то скрываешь. Видно, что ты совсем не простой жигит, раскрой-ка свою тайну!
Я рассмеялся и попытался отшутиться. Бекмухамбет, видя, что ничего не добьётся, отстал от меня. Но вскоре поравнялся со мной Толебай и начал:
— Ты, Дуйсемби, не прячься от нас. Мы такие же люди, как и ты. Кем ты себя покажешь, теми и мы будем… Если хочешь, чтобы мы вместе с тобой украли лошадей из посёлка, то и от этого не откажемся!
И на его расспросы я ответил шуткой. Видно, что они зорко следят за мною. Мы отдыхали в полдень у обочины. Рядом возвышался холмик, которым кончалась цепь мелких сопок. На солнцепёке уже зеленела мелкая весенняя травка. Я пригрелся и задремал на холмике. Караванщики меня разбудили к чаю.
Смаил опять начал допытываться:
— Ей-богу, Дуйсемби! Вот сейчас, когда ты спал на склоне холмика, ты мне показался совсем не простым жигитом. Мне померещилось, что ты один из батыров прошлых времён!
Я и на этот раз отговорился шуткой.
Двинулись дальше. По дороге Смаил долго читал наизусть поэму «Боз жигит». Шли рядом. День стоял тёплый. Следом за нами деревянная двуколка скрипела, качаясь с боку на бок.
— Эх, Дуйсемби, жаль, что ты не хочешь раскрыться перед нами! А ты наверняка такой же герой, как этот «Боз жигит», не правда ли?
Я промолчал. Через некоторое время Смаил решительно продолжал:
— Ты, Дуйсемби, не стесняйся меня, давай обнимемся и станем друзьями! Идём в наш аул, я привезу тебя, куда сам пожелаешь. Только ты не прячься, не обычный ты жигит, простой жигит таким не бывает!
— Какую же вы узрели во мне особенность? — спросил я.
— Во-первых, твой вид, твоя фигура говорят, что ты не простой жигит. К тому же ты вышел вместе с нами из Павлодара, идёшь в дырявых сапогах по колено в воде, терпишь всё на свете, но даже брови не хмуришь. Вот поэтому мне и кажется, что ты либо терпел какую-то несправедливость, либо сам причинил зло кому-то. Я не сдержался и сказал сердито:
— Почему вы всё время просите меня раскрыть какую-то тайну? Какие у вас есть основания подозревать меня в чём-то?
Подошли к нам Бекмухамбет и Толебай.
— Может быть, вы меня считаете вором или убийцей? Если я, допустим, признаюсь вам в этом, всё равно вы мне ничего не сможете сделать. Зачем же я должен сейчас перед вами признаваться?
Смаил растерялся.
— Ей-богу, Дуйсемби, я нечаянно оговорился!.. Голубчик мой, не сердись! Коли так, больше не будем допытываться, только не обижайся.
После этого разговора они перестали приставать ко мне с расспросами.
Через несколько дней мы подошли к горам Баян-Аула с юго-восточной стороны. Настало время расставания с караванщиками.
Во время полдневной молитвы у обочины дороги мы пообедали. Отсюда караванщики должны были отправиться к себе, на юг, к горам Шокпар и Аулие. Ехать им оставалось приблизительно двадцать вёрст. Кругом голая степь, небольшие холмы. Сколько ни гляди, не увидишь ни единого барана. После тяжёлого жута аулы всё ещё на зимовках.
Я подробно расспросил Смаила, как мне идти дальше. Я хотел заглянуть в казачью станицу в горах Баян-Аула. Там можно было остановиться у медицинского фельдшера Шайбая Айманова. Когда я учился в Омской семинарии, он учился в фельдшерской школе. Мы дружили. После окончания учения каждый из нас уехал работать в свои родные края. Хотя почта в эти годы работала плохо, всё же изредка мы переписывались. Мы были не просто товарищами, а верными, закадычными друзьями. Теперь вот я и решил пробраться именно к Шайбаю. У него разузнать, где находится мой родственник, отправиться к нему, получить от него, может быть, денег на дорогу, по пути заглянуть в свой аул и проехать в советский Туркестан…
У подножия Баяна виднеется сопка. На склоне издали заметны три-четыре чёрных точки, как родинки на лице.
По словам Смаила, в этом ауле хозяином является хаджи Жантемир из рода Суюндика-Каржаса. У хаджи есть сын по имени Имантаку, влиятельный человек. Вот к нему и посоветовал Смаил обратиться.
Когда время перевалило за полдень, я распрощался с караванщиками и зашагал в сторону Баяна. В кармане у меня была испечённая на угле костра лепёшка, размером со ступню верблюда — вот и вся провизия. В руках палка.
Опояска из ветхой материи. Ступни ног в волдырях, сочится кровь, но об этом я ни слова не сказал караванщикам.
Шёл долго. Золотой диск солнца уже сел на плечи Баяна. Когда подошёл к железной дороге, строящейся от Орска через Атбасар и Акмолинск до Семипалатинска, встретил русского сторожа. Поговорили. И он ругает сегодняшнюю власть…
Пошёл дальше, перебрался через овраг. В стороне от дороги виднелись три-четыре юрты, паслась скотина. Когда я подходил к сопке, за которой находился аул хаджи Жантемира, солнце закатилось…
Перевалил через вершину сопки — аула нет. Холмы стоят рядами, один за другим. Переваливаю через них, а аула всё ещё нет. Наступили сумерки. Я остановился, прислушался — ни звука. Опять зашагал по безлюдному глухому плоскогорью. Впереди во тьме молчаливо дремлют чёрные силуэты гор… Я окончательно устал. Истёртые в кровь ступни болят. Кажется, я заблудился. Идти дальше не могу. Присел. Алая заря на западе постепенно редеет, гаснет. Ни звука, ни ветерка.
Невесёлые мысли, как сель весеннего половодья, проносятся в моей голове.
Когда кончатся мои мучения?.. Из-за каких преступлений против человека я должен терпеть столько невзгод?.. Я родился, вырос, учился — неужели только из-за этого обязан терпеть позор и страдания?.. Если так, зачем я родился, зачем вырос, зачем учился?..
Вот сейчас я остался один на безлюдном, безмолвном плоскогорье, окутанный тёмной ночью. Умру здесь, пропаду без вести, бесследно. Нет мочи идти дальше.
Эти думы, как чёрные тучи, сдавили меня. Когда я уже отчаялся увидеть предстоящий рассвет, вдруг словно молнией из-за туч блеснула надежда.
«Крепись! Все твои мучения — не зря! Ты боролся за свободу трудящихся, за равноправие обездоленных. Немало героев пало жертвой на этом пути. Немало пролито крови и слез в борьбе за свободу. Мужайся, крепись! Светлый день недалек! Надо идти!.. Надо достичь!.. Надо найти!».
Перевалил ещё через несколько сопок, прислушался… Явственно донёсся лай собаки. С вершины следующей сопки я увидел расплывчатые чёрные тени. Приблизившись, я увидел три-четыре саманных зимовки, возле них сломанные телеги с какими-то вьюками. Аул ещё не успел откочевать с зимовья. Я подошёл к крайней большой землянке и вошёл во двор. Кругом грязно, мокро. Вошёл в землянку и увидел пожилую женщину с двумя детьми. Она не пустила меня на ночлег, сказав, что «нет мужчины». Я направился к землянке рядом, которая мне показалась чище первой. У ворот стояла женщина. Поздоровались. В сумерках я попытался всмотреться в её лицо. На голове её кимешек, на плечи накинут халат. Прямоносая, лет около сорока, по её лицу, по голосу кажется, что она добрая и умная женщина.
— Голубчик мой, и в нашем доме тоже нет мужчины. А в такое смутное время пустить на ночлег незнакомого — очень опасно… — Она помолчала. — Откуда ты идёшь, жигит?
— Из Павлодара… Буду «божьим гостем» у вас, — ответил я.
— Ну что ж, ладно, заходи в дом. Только не взыщи, у нас нет мяса для угощения. Зимой мы перенесли жут, вся наша скотина пала.
— Мне не нужно мяса, женгей[74], — с благодарностью ответил я.
Она провела меня в дом.
Саманная землянка состояла из двух комнат. Горела пятилинейная лампа. На земляном полу я увидел кошмы с узорами. Перед дверью и перед печкой пусто. У двери справа сложены вяленые шкуры. Перед ними лежат два телёнка, но в комнате всё же чисто. В переднем углу в постели лежат две девушки лет по шестнадцати. Мать подняла их. Девушки накинули на плечи халаты и остались сидеть в постели. Женгей разбудила сына.
— Пайзикен, голубчик, поставь самовар, пришёл гость к нам, — сказала она.
— Пожалуйста, проходите, голубчик мой! — обратилась женщина ко мне.
Лампу поставили на середину. Пайзикен начал хлопотать у самовара. Женгей села напротив меня, ближе к дочерям. Войдя в чистую освещённую комнату, я сел, скрестив ноги, и заметил, что одежда моя страшно неприглядна. На ногах сапоги, тупоносые, как телячья голова, на плечах изношенный полушубок на хорьке, весь пропитанный сажей, с ветхим матерчатым поясом. На голове ушанка из черной кошки, на шеё потёртый шарф.
Женгей стала меня расспрашивать, допытываться, кто я. Пайзикен поставил самовар и подсел к нам. Две девушки с опущенными веками украдкой, с любопытством посматривают, слушают, не пропуская ни единого слова. Обеим лет по пятнадцати-шестнадцати. Они словно зелёные лозы и похожи, как близнецы. Глаза чёрные, как у птенцов кобчика. Накрывшись халатами, они сидят рядком. На голове девушки, сидящей ближе ко мне, тымак из мерлушки с коричневым бархатным верхом.
Женгей продолжает дотошно меня расспрашивать. Я стараюсь ответить на все вопросы подробнее. Женгей тихо почмокала губами:
— Апырым-ай[75], милый мой, если глядеть на твоё лицо, то ты кажешься неглупым жигитом. А если представить твой путь, то поведение твоё кажется совершенным безумием.
— Почему вы так говорите? — спросил я.
— Как же мне не говорить так! Выходишь из далекого Омска, пускаешься в поиски своего нагашы, даже не узнав, где он живёт и к какому роду принадлежит. В самое тяжёлое время года ищешь неизвестно кого. Между зимой и летом отправляешься в путь, когда дороги самые плохие. Отправляешься пешком в незнакомый край. И ещё приходишь тогда, когда здешние аулы голодают, когда народ охвачен бедствием после сплошного падежа скота. Разве умный человек из далёкого края может отправиться один в поиски своего нагашы, точно не зная его местонахождения и принадлежности к роду? Надо ли искать весною, когда дороги непроходимы? Надо ли идти, когда аулы по дороге голодны, только что перенесли гололёдицу? Неужели нельзя было идти, когда наступит лето, поднимутся зелёные травы, народ насытится кумысом, окончательно оправится после беды? Ты говоришь, будто хочешь поступить на работу, если подвернётся случай, на завод «Экибастуз» или на железную дорогу. Разве есть сейчас работа на «Экибастузе» и на железной дороге? Если бы здесь была выгодная работа, то местные жигиты не уходили бы отсюда на Иртышское пароходство в Омск. Разве ты об этом не знаешь? Наши, такие же, как ты, жигиты ежегодно уезжают на отхожий промысел в Омск. Ты должен был знать их. Каждый год на пароходе толпами они едут в Омск, тебе можно было бы встретиться с ними и узнать, какое положение в наших краях… Твоя внешность и твой разговор позволяют думать, что ты благоразумный человек, но совершённый тобой путь похож на безумие. Удивляюсь, голубчик, — высказывалась женгей.
— Вы правы. Из Омска я уехал сгоряча. А потом посчитал неудобным возвращаться обратно. А о том, что в ваших краях такое тяжёлое положение, я узнал только лишь по приезде в Павлодар, — робко ответил я.
Когда мы беседовали с женгей, две девушки хватали каждое моё слово на лету, будто старались нанизать его на нитку, зорко следили за мной. В особенности та, что сидела от меня подальше. Осторожно выглядывая из-за тымака впереди сидящей девушки, она чёрными очами следила за каждым моим движением. Взгляд этой девушки меня волновал. Мне захотелось отвадить её от излишнего любопытства, заставить её отвернуться от меня со своими назойливыми «черносливинами». Безмятежно продолжая беседовать с матерью, я слегка передвинулся. Лицо девушки выглянуло на свет из-под тени тымака. Она продолжала глядеть на меня. Тогда я тоже впился в неё любопытным взором. Она растерялась, опять спрятала своё лицо в тень. Этот мой решительный ход не поняли ни мать, ни её сестра, ни брат. О нашей перестрелке взглядами знаем только мы вдвоем. Неожиданно старшая сестра отодвинулась, прилегла и сказала матери:
— Мама, подойди-ка сюда!
Мать грузно повернулась к дочери, негромко спросила:
— Что такое?
Отвернувшись к стене, они о чём-то зашептались. Пошептавшись, обе приняли прежние позы. Мать спокойно, без всякой тревоги поглядела на лампу. Сердце моё чувствовало, что дочь что-то говорила ей обо мне. Но о чём же она могла рассказать?
Немного посидели молча, и женгей вдруг обратилась ко мне:
— Голубчик мой, как тебя зовут?
— Дуйсемби! — ответил я.
— Ты в русской школе учился?
— Нет, не учился.
— А владеешь ли русским языком?
— Немного.
— А по-казахски ты учился?
— Да, немного учился.
— А где?
— В Омске были курсы для подростков, вот я там и учился.
— А ты знаешь кого-нибудь из казахов, обучавшихся в омской русской школе?
— Некоторых знаю.
— Кого именно?
— Знаю Асылбека Сеитова, Мусулманбека Сеитова и ещё двух Сеитовых, знаю также Асая Черманова и Шайбая Айманова.
— А как ты их знаешь?
— Дом Сеитовых в Омске, поэтому и знаю. Я на лошадях старшего брата Хаджимухана во время русских праздников возил в разные места Шайбая Айманова и Черманова. Поэтому хорошо знаю их. В особенности Шайбая. С ним я был близок.
— А где находятся сейчас эти жигиты?
— Не знаю… Асылбек Сеитов, видимо, где-то работает врачом. Не знаю точно, где и в какой должности сейчас Асфандияр. Кто-то рассказывал, что и Шайбай сейчас работает врачом…
— Если вы были близкими друзьями с Шайбаем, то ты должен знать, где находится его аул, — заметила женщина.
— Где-то около Баян-Аула.
— А знаешь ли ты по имени отца Шайбая?
— Кажется, его зовут Аппас. Женгей удовлетворённо улыбнулась.
— Хорошо, оказывается, не обманываешь… В таком случае я тебе объясню: сейчас в станице Баян-Аула Асылбек Сеитов работает врачом, а Шайбай фельдшером, оба в одном месте.
Мать обратилась к старшей дочери:
— Скажи, где их квартиры?
— Возле мечети, — ответила дочь.
Мои смутные догадки о том, где меня могла видеть эта девушка, стали теперь проясняться. У Шайбая были два мои фотоснимка. И эти чёрные очи, вероятно, видели их. На последнем снимке у Шайбая я был сфотографирован перед арестом в 1918 году. Мой тогдашний облик нельзя сравнить с сегодняшним лицом беглеца, бывшего колчаковского узника. Разница между тем лицом и этим должна быть, как между небом и землей. Прошёл всего один год, но я знал, что изменился.
— Аул Шайбая находится отсюда приблизительно в пятнадцати верстах, — продолжала женщина. — Отец его в ауле, сам он в городе. Их называют там потомками бия[76]. Мы приходимся родственниками.
Самовар вскипел, накрыли на стол. Мы все вместе стали пить чай. Наливал Пайзикен. Пришли ещё два жигита, тоже начали расспрашивать, кто я. Женгей вместе с ними начала устанавливать местонахождение моего нагашы.
— Ты говоришь, что имя твоего ныне здравствующего нагашы аксакал Ильяс. Если отец Ильяса — Каскабас, то сам он Ботпай Ильяс, брат известного Жунуса…
— Знаете ли вы младшего брата Ильяса — муллу Жунуса? — спросил один из жигитов.
— Нет. Говорили, что у него есть брат, получивший русское образование, — ответил я.
— Да, это он. Он был учителем русского языка, обучал детей, и я учился у него. Бедняга уже умер… Его аул находится на северном склоне этой горы — отсюда около двадцати вёрст. Если с утра всё время идти по склону горы, то к полудню можно добраться до аула, — объяснил жигит.
Я порадовался тому, как легко выискался мой нагашы. Я шёл к Шайбаю, но план мой теперь расстроился из-за того, что он жил с Асылбеком Сеитовым в одном доме. Мне нельзя встречаться с Шайбаем, если он живёт под одной крышей с врачом Сеитовым. Мне хорошо знаком Сеитов с первых дней моей учебы в Омске. В 1916 году мы проводили сельскохозяйственную перепись в Акмолинском уезде. Потом в 1917 году, когда я работал в казахском комитете, Асылбек Сеитов дважды приезжал в Акмолинск из Омска. Ещё раз он приезжал, когда мы готовились организовать совдеп. Вместе с офицером Аблайхановым он собирал деньги для алаш-орды, старался мобилизовать молодёжь в алаш-ордынскую милицию. Мы выступали против этих мероприятий и целых три дня спорили на многолюдных митингах в Акмолинске. Жители города последовали за нами, и врач Асылбек с офицером Аблайхановым вынуждены были ночью бежать. Теперь он в Баяне, в одной квартире с Шайбаем. Баян — казачья станица. Колчак свирепствует. Если я пойду к Шайбаю, Асылбек узнает о моём прибытии, и тогда всё пропало: напрасны будут и мой побег из омского лагеря, и поездка в Славгород, и мучительный переход от Павлодара в продырявленных сапогах по колено в воде. Пройти триста пятьдесят вёрст и очутиться в Баян-Ауле в лапах колчаковцев совсем не входило в мои планы. Я решил не заходить к Шайбаю!
На ночлег женгей направила меня вместе с Пайзикеном в другой дом. Стояла безлунная тёмная ночь. На улице Пайзикен начал разговор:
— Твой вид мне очень понравился. В народе говорят: «Не сомневайся в том, у кого доброе лицо». Нам нужен работник. Не останешься ли ты поработать у нас?
— Мой дорогой, ведь нанимают работников родители, а не дети. Без отца как ты можешь что-нибудь решать?
— Родители не отвергнут моё предложение. Если мы договоримся вдвоём, значит, так и будет. У нас работа не тяжёлая.
Мальчуган пристал ко мне, прилип со своим предложением.
— Какая у вас работа? — не выдержал я.
— Говорю, не тяжёлая. Пасти небольшой табун. Доить кобыл. При кочёвке навьючивать тюки. Дома будешь работать по хозяйству, вот и всё! — ответил он.
— Сколько будете платить?
— Откуда я знаю, сам предлагай!
— Голубчик мой, в самых худших условиях я за месяц получал не ниже ста рублей.
— Ой-ой! Такой платы в нашем краю не бывает! — мальчик смутился оттого, что попал в неловкое положение…
Пайзикен отрекомендовал меня хозяину дома, молодому человеку. В доме бедно, не дом, а просто конура, разделённая длинной печкой. Низенький потолок, тускло горит свечка. Грязно, неприглядно. Хозяева производят впечатление забитых людей. К нашему приходу они уже приготовились ложиться спать. Давешние два жигита пришли и сюда за нами, и опять начался разговор со мной. Не торопился уходить и Пайзикен.
Один из жигитов, тот, который учился у муллы русскому языку, обратился ко мне:
— У тебя есть удостоверение личности?
— Есть!
— Ну-ка, покажи!
В нагрудном кармане тёплой рубашки под бешметом хранились у меня три листа бумаги, свёрнутые каждый в отдельности. Один из них чистый, другой с казахским текстом, а третий — удостоверение на русском языке. Нарочито обнаруживая свою неловкость, я вынул чистый лист и, разворачивая, подал его жигиту.
— Друг, так ведь это чистая бумага, — заметил он.
— А-а, тогда, наверно, вот это! — Я подал ему второй лист с казахским текстом, тоже в свёрнутом виде.
— Эй, да и это у тебя простая бумага! — упрекнул меня жигит.
— Ах ты, опять ошибся! — сказал я с наигранным огорчением и подал своё «настоящее» удостоверение.
Увидев печать и штамп, жигит успокоился. Возвращая мне удостоверение, он многозначительно заметил — Заверни получше. Можешь потерять, простофиля.
Со дня бегства из лагеря только сейчас мне впервые пришлось показать своё удостоверение. «Вот каков наш брат казах!» — невольно подумалось мне.
Ещё раз подробно расспросив дорогу к моему нагашы, я разделся, постелил свою одежду на закопчённую кошомку и с удовольствием растянулся…
Проснулся рано. На небе ни облачка. Мягко веет ветер, нежный, как шёлк. Солнце взошло. Зелёная травка еле-еле виднеется, словно пушок на губе юноши. Я любуюсь Баяном, и кажется, все испытания, тяжёлые невзгоды теперь навсегда остались далеко позади. Уставшие измождённые мускулы стали крепкими, как железо, и напрягаются под кожей, словно плетеный кнут. Кажется мне сегодня, что вся вселенная пребывает в радости.
Шагаю по склонам Баяна. Роскошные деревья зеленеют пушистыми бутонами. На самой вершине стоит высокая стройная сосна в зелёной шапке. Слышен запах распускающейся зелени. Прозрачный воздух напоминает молодой кумыс, утоляющий жажду одним своим ароматом.
Иду узенькой тропинкой по склону. В ушах у меня звучат мелодии. Их поют горы Баян. По ущельям между деревьями, извиваясь, бегут ручейки. Звонкое журчание, их стремительный бег напоминают шумные голоса резвящихся детей. На деревьях поют птицы, свистят, прыгают с ветки на ветку, гоняются одна за другой, словно дети играют в жмурки. С беспорядочным гомоном лесных птиц сливается голос степного жаворонка. Склоны, камни, журчащие ручейки, деревья, высоты и впадины Баяна — всё поёт, всё сливается в радостном единстве…
Я шагаю. В полдень умылся у ручейка, напился воды, вынул из кармана лепешку, испеченную на кизячном угле, и, можно сказать, пообедал.
Отдохнув на солнцепёке, я снова тронулся в путь. Заглянул в два аула у подножья горы, тщательно расспросил, где аул моего нагашы.
В пору полуденной молитвы я прибыл в аул нагашы.
На восточной окраине аула женщина собирала сухой кизяк. Я расспросил, где дом моего нагашы.
Аул имел жалкий вид. Низенькие неприглядные лачуги. Во дворах грязно.
А вот и избёнка моего нагашы. Возле неё, совершая омовение, готовился к молитве мой нагашы — Ильяс, сухощавый, рослый, седобородый старец.
— Ассалаумаликум, — поздоровался я.
— Аликумсалем, здравствуй, свет мой, — ответил он.
— Здоровы ли вы? — продолжал я.
Аксакал меня не узнал, спросил, кто я такой, откуда.
Прошло всего лишь четыре года, как мы виделись с Ильясом. В 1915 году он приезжал к нам в аул и гостил с неделю. Как раз в эти дни я приезжал из Омска на летние каникулы, и мы подолгу говорили с аксакалом о разных делах. Ильяс в молодости побывал в разных походах и рассказывал мне о своих приключениях, о событиях давно минувших дней.
Прошло всего лишь четыре года. И он меня не узнаёт!
— Не узнаёте? — спросил я.
Он пристально поглядел на меня.
— Светик мой, память слабая… Не совсем узнаю… Мы отошли в сторонку, сели, не отрываясь, смотрим друг на друга.
— Значит, не узнаёте? — продолжал я.
— Нет… не узнаю…
— Вы знавали когда-нибудь Сакена?
— Какого Сакена? — Он крайне удивился. — Сакена, сына Сейфуллы, что ли?
— Да…
— Знаю, а что?
— Я и есть тот самый Сакен…
Ильяс вздрогнул, глаза его расширились.
— Брось, светик мой! Не надо шутить со мною, я не ребёнок…
«Неужели моё лицо изменилось до неузнаваемости?»— подумал я. Тюрьма оставила свой глубокий след на моём лице. Ещё в Славгороде, случайно увидев себя в зеркале, я вздрогнул, испугался своего вида. На лице моём чётко обозначились несколько глубоких морщин…
Но сейчас же я вспомнил, что дочь Жантемира в ауле, где я заночевал вчера, узнала меня по давней фотокарточке. А родной нагашы не узнаёт. И видел меня всего лишь четыре года тому назад…
Я начал рассказывать своему нагашы все подробности того лета, когда он приезжал в наш аул, перечислил членов нашей семьи и насилу заставил аксакала поверить, что я всё-таки Сакен.
Бедный мой нагашы, убедившись наконец, что это я, сразу заплакал.
— Голубчик мой, какое же горе пережил ты!?
— Только никому не говорите, кто я такой. Моё имя Дуйсемби… Скажите всем, что я сын племянника из Акмолинского уезда. Работал на заводе «Экибастуз». Теперь я заболел и возвращаюсь в свои родные края…
Обо всём договорившись, мы зашли в хибарку, разделённую длинной печкой на две половины. Внутри очень бедно. Сидят три старухи, две молодицы, два жигита, двое детей. Поздоровались. Ильяс представил им меня так, как мы условились. Через некоторое время посторонние ушли. Заперев дверь изнутри, оставшись наедине с домочадцами, Ильяс поведал им мою действительную биографию. Когда нагашы закончил свой рассказ, все плакали. С этого часа я прочно обосновался в этой семье…
В доме нагашы я прятался дней двенадцать. У соседа была домбра, я забавлялся ею и забавлял других. Зажили раны на ногах. Ильяс жил крайне бедно, имел истощённого сивого коня, тощего тёмно-серого вола, четыре-пять коз и одну дойную корову — вот и весь скот. Семья большая: старик со старухой, сын Ракиш, дочь Ильяса — вдова с тремя детьми. Домашняя утварь не стоила и десятка рублей, курносый чёрный чайник, залатанная узорчатая кошма, одно стёганое одеяло столетней давности, разломанный сундук. Чайные чашки скреплены проволокой. Очаг сложен кое-как. Сломанный жернов, треснувшее деревянное блюдо и тому подобный хлам. Лачуга построена из сырого самана, стены неровные.
Другой дом моего нагашы — дом его брата Жуниса — находится в ста верстах от Баяна на границе между Акмолинском и Каркаралинским уездами. Жунис и его старуха уже скончались. Единственный сын покойного — Мукай сейчас живёт в ауле рода Каржас у родственников жены. Я не видел Мукая. По рассказам семьи Ильяса, живёт он зажиточно, имеет десять коров, около двадцати овец и три-четыре лошади. Аул, где живёт Мукам, лежит на пути в сторону Акмолинского уезда, и я обрадовался этому. Теперь мы с Ильясом решили заглянуть к Мукаю. Потом Ильяс проводит меня до моего аула во избежание неприятностей.
Начали готовиться к выезду. Сын Ильяса обошёл весь аул, но не нашёл подводы. Пришлось запрячь в телегу тёмно-серого вола. Взяли на дорогу лепёшек, испечённых в золе, купили масла и вдвоём отправились в путь.
Если сядем оба на телегу, вол не тянет. Идём пешком. К вечеру остановились на ночлег у одного бедного казаха. Утром спозаранку тронулись дальше. Оставляя след на черноземной рыхлой почве Баян, мы пересекли посевные поля. По пути встретили семью кочующего казаха. На двух верблюдах навьючен домашний скарб. Едут трое мужчин и одна молодая женщина. Казах с чёрной бородой поздоровался с Ильясом, и неожиданно они начали крепко ругаться. Встречный казах требовал у Ильяса какой-то должок. Разгорался скандал. Вмешался я, но чернобородый не унимался. Подозвал ещё двоих мужчин из своего каравана. Оказывается, они сторожили посевы одного богатого казаха из Баян-аульской станицы.
— Я поведу вас в станицу, сдам русским… Вы беглецы!..
Это заявление озадачило меня пуще всего. «Если бы я встретился в голодной степи с этим чернобородым, то погнал бы его пешком!»— со злостью подумал я.
Три казаха отобрали у нас вола с телегой, установили свою юрту и никуда нас не отпускали. Чернобородый слыл отменным законником в этих местах. Он научился всем подлостям у казачьего урядника. Потребовал у меня документы. Я показал. Он поглядел на бумагу и принял важную позу грамотея.
Со дня бегства от колчаковцев мои документы проверяли всего лишь в двух местах: на восточном склоне Баяна, в ауле хаджи Жантемира, а второй раз — на западном склоне тех же чудесных гор. Это разгневало меня. Как же мне не сердиться! На вокзале в Омске, в Татарке, в Славгороде, в Павлодаре специальные сыщики Колчака не требовали у меня документов. В поисках спасения издалека прибыл в родной Баян, и тут в первую же встречу сами казахи требуют у меня документы! Если бы знал их Колчак, то, безусловно, назначил бы руководить своими ищейками. Ползающие у подножья Баяна казахские пройдохи, научившиеся у богатеев их повседневным подлым повадкам, оказались гораздо бдительнее змеенышей Колчака с блестящими погонами на плечах!
Весь день мы просидели в юрте чернобородого. Он нас не выпускал. К вечеру похолодало, начался буран. Снежная буря бушевала и на другой день. Мы сидели скорчившись в одинокой юрте в распоряжении чернобородого. «Эх ты, сволочь, встретился бы ты мне в степи!.. — думал я. — Гнал бы я тебя плетью пешего, как последнюю собаку!»
На другое утро буран стих. К полудню казахи нас освободили, оставив у себя вола и телегу.
Что я мог сделать в дальней стороне среди чужих?! Спутник мой — слабый хилый старик…
Мы поплелись пешком. Отойдя несколько вёрст, я попросил старика вернуться домой, а сам отправился в аул нагашы Мукая.
Только вчера земля была чёрной, а сегодня уже белая. С запада дует лёгкий ветерок. Аулов нет.
Я шагаю по тропинке опять в одиночестве.
Поднялось солнце — снег начал таять, появились чёрные проталины; они ширились с каждой минутой, и к обеду снег стаял…
Я прошёл мимо озера, о котором мне говорил Ильяс. На берегу его стояла одна заброшенная зимовка, развалина, похожая на провалившийся нос гнусавого. Потом перевалил через плоскогорье, о котором тоже мне говорил Ильяс, и увидел аул. С тех пор, как я вырвался из лагеря, я впервые увидел так много скота. В этих местах зима была не такой суровой и принесла казахам меньше ущерба.
Мне навстречу с лаем выбежало шесть или семь псов, все как один упитанные, бешеные. Они напали на меня. Байские собаки пьют жирный бульон, гложут жирные кости, жрут вдоволь мясо сдохшей скотины, поэтому бесятся. Если дать им волю, то моментально разорвут человека на куски. Кое-как я отбился от них камнями.
Зашёл в юрту бая, мне подали выпить коже[77]. Выйдя из юрты, я долго шагал босиком по талой воде. Вдали на склоне сопки виднелся аул. Когда солнце село, я подошёл к аулу аксакала Айсы, о котором говорил мне Ильяс. Возле аула люди очищали колодец от застоявшейся воды. Аксакал Айса с белой широкой, словно лопата, бородой, сидел возле колодца. Четыре-пять жигитов вычерпывали воду бадьёй. Я поздоровался с Айсой, и начался обычный расспрос.
Теперь моя биография такова: я, одинокий молодой человек, направляюсь в аул Балабая из рода Бабас, одного из разветвлений Каржаса, выходца из Баяна.
Расспросив меня, аксакал Айса, шутливо улыбаясь, сказал:
— Мой герой, у тебя телосложение крепкое, подходящее для очистки колодца. Ну-ка, покажи этим жигитам свои способности!
Я начал орудовать бадьёй. Айса поддразнивал своих:
— Эй вы, удальцы, почему лениво поворачиваетесь, берите пример с него!
Ночевал я у Айсы. Расчёсывая свою длинную седую бороду, он расспрашивал меня и сам много рассказывал. Айса показался мне умным, сведущим стариком. Он похож на старого ястреба. В его саманном домике две комнаты.
Совершая намаз, Айса сказал:
— Голубчик мой, ты производишь впечатление достойного жигита, но почему не совершаешь намаз?
— Моя одежда не совсем чиста для совершения намаза. К тому же болячки одолевают меня, — начал я отнекиваться.
Подоили яловых кобылиц. Утром, не дожидаясь чая, я напился кумыса и тронулся в путь.
Перевалив через сопку, я увидел три-четыре аула. Юрты были установлены рядами перед горой Далба, в широкой и просторной долине. Аулы зажиточные, здесь много скота. Я свернул с дороги, зашёл в белую юрту. За юртой пасся осёдланный, но разнузданный конь. Войдя в юрту, я поздоровался и застыл от удивления. Произошла необыкновенная встреча.
В юрте только что приступили к утреннему чаепитию. На почётном углу дастархана, напряжённо выпрямившись, сидел молодой человек, круглолицый, с глазами верблюжонка, прямым носом, с пробивавшимися усиками. Я его узнал сразу. В прошлом, 1918 году, зимою в Акмолинске этот жигит учился на вечерних курсах, где я преподавал. Из Баян-аула, из рода Каржас, учился в акмолинской семинарии некто Карим Сатпаев. От Акмолинской и Семипалатинской областей алаш-орда выдвинула тогда делегатом в учредительное собрание Абикея Сатпаева, его родного брата. В Акмолинске сам Карим Сатпаев близко общался с нами, и когда мы открыли курсы по обучению казахских подростков, Карим привёл к нам жигита из своего аула. Тогда они вдвоём жили в доме известного казахского бая Матжана… И вот теперь, в апреле 1919 года, в Баян-аулском районе, в казахском ауле возле горы Далба, утром в юрте я встретился со своим круглолицым учеником, которого к нам привёл Карим год назад. Какое неимоверное совпадение! Как дубинка, воткнутая в землю тонким концом, торчал жигит в почётном углу и спокойно глотал чай. Раньше одевавшийся со вкусом, он и теперь не изменил своей привычке. Когда я поздоровался, он ответил вежливым приветствием. «Садитесь пить чай!»— последовало приглашение.
Я сел ниже всех, на почтительном расстоянии от дастархана. Стараюсь не выдать себя. Когда начались обычные расспросы, я сказал то же, что и аксакалу Айсе: «Еду из Баяна в аул Балабай, из рода Бабас».
Мимолётным взглядом я заметил, что ученик мой пристально смотрит на меня. Пока я выпил две пиалы чаю, он не отрывал от меня глаз. Когда я ответил на его взгляд, он спросил:
— Как вас зовут?
— Дуйсемби, — ответил я.
Мой ученик разочарованно пошлёпал губами, изобразил удивление на лице и замолк. Он был уравновешенным, серьёзным жигитом и ограничился молчаливым удивлением, не стал расспрашивать.
Разузнав дорогу, я пошёл дальше. Выйдя из юрты, я первые мгновения колебался: может быть, вызвать ученика, отвести в сторонку и наедине рассказать ему обо всём? Но если я расскажу одному по секрету, то этот секрет распространится на всю округу. Я поплёлся дальше. С запада дул холодный ветер. Обыкновенный, весенний, временами усиливающийся до ураганного. По небу плыли тёмно-серые густые облака, словно льдины весеннего половодья. Плоская равнина, увалы, сопки, холмы и горы — сегодня всё мне казалось серым, непривлекательным. Целый день я шёл по безлюдной тропинке.
На закате среди мелких сопок я узнал возвышенность Кара-Тока[78], о которой мне рассказывал Ильяс.
Он говорил: «Запомни, что на её вершине будет видна зимовка. Тебе, наверное, придётся заночевать в том ауле…» Я заинтересовался названием «Кара-Тока», потому что мои предки принадлежали к этому роду.
Я подошёл вплотную к зимовке, но никого не увидел. Кажется, жители её только что откочевали. Дворы раскрыты, словно разрушенные пещеры. Лежат трупы двух лошадей. Вокруг падали носятся собаки. Они с остервенелым лаем ринулись на меня, защищая свою жертву. Я зашёл в одну из землянок — ни души. Взобрался на крышу и оглядел окрестности. Между сопками тянулся сухой овраг и пропадал в степи. У подножия Кара-Тока бурлил ручей. Вдали виднелся пасущийся скот. Прикрытое серыми облаками солнце уже перевалило за сопку.
Как мне быть? Дойду ли я до того аула, где пасётся скот? Не заночевать ли мне на этой заброшенной зимовке?.. А на ужин сварить кусок падали? Что же зазорного в этом?.. В омском лагере сидели вместе с нами венгры. Они каждый день убивали по одной собаке и съедали её. Однажды венгр Хорват и Панкратов угостили меня собачьим бульоном, и я не отказался. А чем мы лучше венгров? Если они едят собачье мясо, почему бы мне не поддержать силы мясом сдохшей лошади?..
Далеко было идти, но я всё же отправился туда, где виднелись пасущиеся овцы. Пришлось раздеться, когда переправлялся через речку, поросшую тальником. Мутная вода холодна, словно мёрзлое железо, ошпарила, обожгла тело холодом и хотела увлечь за собою, как лёгкое перекати-поле…
Когда солнце село, я еле добрался до аула, расположенного на берегу речушки. Здесь оказались жители зимовки с макушки Кара-Тока. Остановился на ночлег.
Спозаранку, выпив чаю и чашку кумыса, отправился дальше.
День холодный. С запада дует ледяной, насквозь пронизывающий ветер. Порою серые облака собираются, сгущаются и опускаются вниз к земле.
Опять переправился через речку с тальником и наткнулся на аул. Когда второй раз переходил холодную речку вброд, один всадник выехал из аула навстречу мне. Чернобородый, краснощёкий, с открытым добрым лицом, он на саврасой кобыле подъехал ко мне.
— Давай я переправлю тебя, садись-ка на круп моей лошади! — предложил он.
— Нет, я сам перейду, спасибо… Он с иронией заметил:
— Вишь, какой ты жигит! Что за вежливость такая?! Я не отпущу тебя ни на шаг, пока не переправлю! — заявил он и поставил коня поперёк тропинки. Я переехал на крупе кобылы и попрощался с добрым казахом.
Заглянув в аул, я убедился, что не сбился с дороги, иду верно. К полудню увидел аул на плоскогорье. Вблизи паслось стадо овец. Я присел в густо поросшем ковылем овражке, вынул из кармана лепёшку и, смазав её остатком масла, начал есть. Ко мне подъехал на рыжем воле мальчик-чабан. Глаза его жадно смотрели на хлеб. Одежда на нём разодрана, залатана. Похоже, он только что оправился от тифа. Щёки бледные. Я подал ему хлеб с маслом. Он поймал его на лету, как окунь, глотающий наживку.
— Вот и наступил день, когда я увидел масло! — с горечью заметил мальчуган.
— Разве у вас в ауле нет масла?
— У нас еле пережили суровую зиму! Много прошло времени, как мы не пробовали масла!
— Ты пасёшь большое стадо овец. Неужели у хозяина нет масла?
— Может быть, для себя и есть, но нам разве достанется?
— Сколько тебе платят?
— Доброй платы нет, о которой можно было бы говорить…
— Но всё же?
— Пуд пшеницы, одну пару сапог, потом ещё изношенный халат, вот и всё!
— За эту плату ты пасёшь стадо всё лето?
— Да! — ответил пастух,
…В другом ауле я зашёл в юрту старшей сестры Мукая, о которой мне говорил Ильяс. Она тоже живёт бедно. Отсюда уже было недалеко до аула Балабая, где жил мой нагашы Мукай.
В пору вечерней молитвы я прибыл в аул Балабая Сары-адыр. Он стоит обособленно. Сопку Сары-адыр можно увидеть издалека. Аул Балабая расположен на самой её макушке, он всё ещё находился на зимовке. Когда я подходил к подножью Сары-адыра, серые облака сгустились и опустились ниже, начал падать снег. Я так устал, что еле вскарабкался на плечи Сары-адыра..
Аул состоял всего лишь из четырёх хозяйств. В одной из юрт жил мой нагашы Мукай. В большой юрте — сам Балабай, который приходится Мукаю тестем. В третьей юрте жил старший сын Балабая.
Я увидел жигита, который поил из ведра мухортую кобылу с белым пятном на лбу. Поздоровались. Плечистый, рослый, с редкой бородой и усами, похожими на хилые травинки каменистой местности, он одет в короткое купи, покрытое сверху полосатой тканью. На ногах его были казахские сапоги с войлочными чулками, на голове поношенный тымак из чёрной мерлушки, похожий на шлем богатырей. По описанию самого Ильяса, это и был Мукай. Мимо нас то выходили со двора, то входили во двор люди, не обращая на нас внимания.
— Вы Мукай? — спросил я.
— Да… А откуда ты меня знаешь?
Я вкратце рассказал, откуда иду и тут же объяснил, что я — Сакен. Он сначала раскрыл рот от удивления, но затем недоверчиво усмехнулся.
— Молодой человек, не надо выдумывать. Мы — казахи — в любом случае должны принять гостя!
Не поверил мне Мукай, подумал, что я не Сакен, а лишь прикидываюсь жиеном, чтобы меня здесь приняли. Мукай меня никогда не видел. Я опешил. Что делать? Я начал рассказывать подробнее. Сказал, что был у Ильяса, описал его хозяйство, поведал, как Ильяс меня провожал и как с пути вынужден был вернуться обратно. Рассказал про бедность и в семье Ильяса. Своё белье и суконный бешмет я отдал Ракишу — сыну Ильяса, а взамен надел залатанный бешмет Ракиша. И тут же я для убедительности показал его Мукаю. Сказал, что зимой умер старший сын Ильяса. Мукай поверил, изменился в лице, заплакал, стал обнимать меня. Вскоре к нам подошёл седой человек с палкой в руках, сам Балабай. Увидев слёзы на глазах Мукая, он участливо спросил, что случилось.
Вошли в юрту Мукая. По моей просьбе всем аулчанам Мукай представил меня так:
— Это сын Катши, родной сестры отца. Он доводится мне жиеном. Возвращается с завода Екибастуз на родину в Акмолинский уезд.
Мукай жил в залатанной, тёмно-серой четырёхстворчатой юрте с молодой женой и маленькой дочерью. Судя по обстановке, жил он бедновато. Меня усадили на стёганое одеяло в почётном углу. Узнав о кончине старшего сына Ильяса, жена Мукая громко зарыдала. Быстро собралась детвора, прибежала старуха Балабая, родная сестра Мукая, все громко заплакали. Пришла рослая, круглолицая, жгуче черноволосая девушка, свояченица Мукая, младшая дочь Балабая. Пришли два сына Балабая. Словом, все дети и все женщины четырёх юрт оказались в сборе, чтобы поплакать.
Аул Балабая благополучно перенёс суровую зиму. Он расположен на самом дальнем краю Баян-аульского района, почти на стыке границ Каркаралинского и Акмолинского уездов. С вершины Сары-адыра, если смотреть на юго-запад, увидишь земли Каркаралинского уезда, повернёшься на запад — увидишь земли Акмолинского уезда, а на юге недалеко и граница Семипалатинского уезда, виднеются горы в голубом мареве.
Все четыре хозяйства аула живут в согласии, как одна семья. Люди простые, душа нараспашку, обычай гостеприимства, свойственный казахам, соблюдают охотно. Не болтливые, не пройдохи, не способны на подлость. Я быстро свыкся с ними, нашёл общий язык.
Жил я у Мукая. Меня вдоволь угощали оладьями, кислым молоком и сливками. У него было четыре или пять коров, все с телятами, около двадцати овец, четыре тощих лошади. На гнедом куцем жеребце Мукай намеревался отвезти меня в родной аул, но только после того, как потеплеет, появится трава и жеребец поправится, наберёт сил. До наступления этого удобного момента я остался жить, отдыхать у Мукая.
Итак, пройдя пешком восемьсот сорок четыре версты, я добрался до аула Балабая на Сары-адыре, на стыке четырёх уездов Акмолинской и Семипалатинской губерний. После такого большого и многострадального пути я наконец нашёл спокойный отдых в этом ауле. Легко сказать, восемьсот сорок четыре версты! В 1919 году в суровый январский мороз нас погнал отряд атамана Анненкова из Акмолинска в Петропавловск. Четыреста вёрст я прошёл пешком. Бежал из омского лагеря, поездом добрался до Славгорода и оттуда во время таяния снега прошёл до Павлодара сто пятьдесят две версты, из Павлодара в распутицу по колено в воде прошёл до Баяна сто девяносто две версты. И наконец из Баяна до аула Балабая прошёл около ста вёрст…
Я полюбил аул Балабая. Все хорошие, откровенные, не щепетильные люди. Я быстро стал поправляться. Зажили израненные ноги, окрепли мускулы. Дни стали теплее, зазеленела трава. Аул Балабая перекочевал на Кок-озек, на восток от Сары-адыра. В ауле я стал своим человеком. У Балабая было около сорока лошадей, сто пятьдесят овец и множество коров. Я ухаживал за скотом, караулил табун. Аул располагался в одиночестве, некого было кликнуть на помощь в случае нападения грабителей, конокрадов. «Забывая о зле, не дождёшься добра» — гласит народная поговорка. Ближайший аул от нас находился в десяти-пятнадцати верстах на восток, кроме него на зов прийти некому. А бродячих воров много, время нехорошее после голодной зимы.
Однажды к вечеру сам Балабай с вершины сопки заметил группу подозрительных всадников с южной стороны Сары-адыра. Он прискакал в аул. Все шестеро мужчин сели на коней. Мне оседлали тёмно-серого, на котором ездила дочь Балабая. Вооружились дубинками. Было одно ружьё, которое взял я. Демонстрируя своё вооружение, мы поскакали в сторону подозрительных всадников. Но те, заметив нас, не стали ждать стычки и поскакали в сторону горы Семиз-буги — Жирный олень. После недолгого преследования мы вернулись обратно.
После этого случая я стал охранять по ночам лошадей Балабая. Если появлялась в окрестности сомнительная личность, то я тут как тут верхом на доброй лошади Балабая. Табун в сумерках пригоняли в аул. Дочь Балабая ночью сторожила овец в загоне. Вот мы вместе с ней вдвоём и коротали весенние ночи.
…Расстелив на зелёной травке узорчатую кошму, сидит дочь Балабая возле загона. На плечи её накинут халат, в руках звонкоголосая домбра. А вечер ласковый, тёплый, весенний. Сине-голубое небо как будто прошито бесчисленными серебряными гвоздями, оно кажется большим шатром из голубого бархата. Изредка пройдут белые перистые облака, будто из чеканного серебра. А луна — словно золотое блюдо подвешено к своду голубого шатра. Звёзды и луна озаряют тёмную, тихо дремлющую землю. Овцы в загоне спят… В тиши дремлет аул. Только изредка слышится блеяние, негромкое мычание скотины. Вся вселенная до высокого неба как будто в колыбели приятного опьянения.
На узорчатой кошме сидит дочь Балабая, безмятежная красавица степи с домброй в руках. Я лежу на спине И гляжу в небо, будто хочу сосчитать звёзды, купаюсь в глубоком море моей мечты. Рядом с нами стоит тёмно-рыжий жеребец с белым пятном на лбу. Поводья привязаны за переднюю луку седла. Красивый скакун тоже как будто мечтает, дремлет, изредка чмокает губами. Кругом тишина… Но вот послышалась нежная мелодия домбры. Домбра дрожит, словно размышляет о чём-то. Красавица, дочь Балабая, исполняет песню «Зулкия», сочинённую в Акмолинске. Своей печальной песней Зулкия как будто утешала себя, как ребёнка…
Я Оспанбая дочь, Зулкия.
В руках Зулкии гармошка.
Альди-ай!
Чем жить мне с плешивым глупцом, лучше я
Уйду в компании с хорошим.
Альди-ай!
Не плачь, мой младенец, не плачь, перестань,
Не плачь ты, мой светик, усни.
Альди-ай!
Ведь тёлка-двухлетка всё стадо ведет.
В горе морщинки лицо мне покрыли.
Альди-ай!
Тобою плешивый владеет за скот.
Кто может перечить всевышнего силе?
Альди-ай!
Не плачь, мой младенец, не плачь, перестань,
Не плачь ты, мой светик, усни.
Альди-ай!
Жила я на острове Красный тростник.
Плешивый не пара мне, как я пойду?
Альди-ай!
Хоть был бы он ровня, а не старик,
То разве бы я так проклинала судьбу?
Альди-ай!
Не плачь, мой младенец, не плачь, перестань,
Не плачь ты, мой светик, усни.
Альди-ай!
Кого может тронуть девушка плачем?
Кто может принесть ей от бед избавленье?
Альди-ай!
Напрасно просить у бога удачи —
Вырваться трудно, коль ты в заточенье.
Альди-ай!
Не плачь, мой младенец, не плачь, перестань,
Не плачь ты, мой светик, усни.
Альди-ай!
…Она утешает сама себя, потому что никто не проявляет участия в судьбе бедной девушки, никто не обращает внимания на её слёзы.
А земля и небо молчат. Небо и земля — глухи…
Я рассказал об одном из вечеров, который мне запомнился.
Вскоре разнеслась весть, что в соседние аулы прибыли волостной управитель и пристав.
Хотя во время колчаковщины и правления алаш милицию все величали «начальником», но в окрестностях Баяна звали по-старому «приставом».
«Зачем приехали? По сбору чего?»— встревожился аул Балабая. Оказалось, что для нужд фронта с каждого аула требуется по одной лошади, по одной телеге, по одной кошме и по одному жигиту.
Вслед за этой вестью пришла и другая весть: Пригодного коня с телегой забирают насильно. Жесток и волостной и пристав. Волостной — один из потомков Чермана, из рода Каржас.
У Балабая имелась одна сносная телега и пять хороших жеребцов. Самый лучший из них — беговой тёмно-рыжий жеребец с белой отметиной на лбу. Сыновья Балабая говорили, что волостной Черманов залюбовался им ещё тогда, когда жеребцу было всего два года от роду. В 1916 году, когда казахскую молодёжь забирали на тыловые работы, на скачках этот тёмно-рыжий двухлеток получил приз. После скачек волостной Черманов освободил двух сыновей Балабая от тыловых работ и за это забрал призового жеребца с отметиной. После свержения русского царя сыновья Балабая сами забрали жеребца обратно. Теперь, при власти Колчака и алаш-орды, тот же Черманов снова стал волостным. Усердствуя по сбору помощи войскам алаш-орды, он притеснял народ так, что у того хрустели кости. Было ясно, что Балабаю он не простит угона призового жеребца, своего любимца.
Аул переполошился. Мукай обратился ко мне за советом. Я предложил свой план — в крутом овраге спрятаться вместе с телегой и лучшими жеребцами из табуна.
Захватив с собой кислого молока, кумыса и творога, мы с одним из жигитов Балабая уехали из аула. Подо мной тёмно-рыжий жеребец с отметиной, других коней мы вели за собой в поводу. Мы договорились — когда волостной уедет из аула, нам должны сообщить об этом, причём вестовой сначала должен подняться на возвышенное место, чтобы мы смогли его заметить издали.
Мы поселились на оставленной зимовке в горах, кормили сеном лошадей, днём и ночью зорко их караулили. Днём, раздевшись до пояса, мы с жигитом подставляли своё тело тёплым лучам солнца. Я рассказываю весёлые истории, мой слушатель смеется:
— Эй, Дуйсемби, ты очень забавный человек!
Мы спасли от волостного коней и телеги. Больше месяца я пробыл в ауле Балабая.
Когда днём дочь Балабая доила кобыл, я держал жеребят. В пору весны я досыта насмотрелся и налюбовался беспечной жизнью жеребят, резвящихся под лучами тёплого солнца на зелёной лужайке…
Куцый гнедой жеребец Мукая, наконец, поправился. Началось лето.
Пришёл день, когда Мукай запряг своего гнедого. В телегу постелили старую узорчатую кошомку. Я сел на место кучера, а Мукай в роли хозяина уселся сзади, на почётное место в телеге.
Мы распростились с гостеприимным аулом Балабая и поехали. Обноски своей зимней одежды я оставил в доме Мукая. У Ильяса я сменил ушанку на тымак из серой мерлушки. Отдал Ракишу, сыну Ильяса, свою суконную тужурку, надев взамен залатанный бешмет. Жене Мукая я отдал свой хорьковый полушубок, а взамен надел поношенный халат из дешёвой материи.
В рваном ситцевом халате, в потёртом тымаке, в штанах из овечьей шкуры, в тупоносых сапогах, я был похож на кучера. Человек в такой одежде только для того и годится, чтобы запрягать и распрягать лошадей, выводить их на луг, стреножив, пасти, одним словом, ухаживать за лошадьми.
Я не намерен подробно описывать всю нашу дорогу от аула Балабая до нашего аула, чтобы не утомлять читателя. Расскажу вкратце.
Переехав границу Павлодарского уезда, мы оказались на Акмолинской земле. Не спеша в течение десяти дней добирались до южных аулов Акмолинского уезда.
Всюду обсуждалось поведение большевиков и «жёлтых русских» — так называл народ чиновников Колчака и русских буржуев. Большая часть населения потихоньку проклинала «жёлтых» и открыто заявляла о своём добром отношении к большевикам.
Мы достигли берегов реки Сабыр-кожа, где обычно наш аул располагался на лето. Но нынче аул не смог добраться сюда и остался в долине реки Есен. От Сабыр-кожи до Есена примерно сто вёрст. Здесь аулы редки. В пятнадцати-двадцати верстах от Сабыр-кожи на берегу речки Кундызды располагаются два аула. Затем снова, примерно через пятнадцать-двадцать вёрст, на берегу озер Шоптикуля и Жаманкуля находится ещё два аула. Затем на берегу Нуры есть ещё два посёлка, а дальше вплоть до нашего аула — безлюдно.
К закату солнца мы переправились через Сабыр-кожу и увидели два богатых аула с белыми юртами. Вдоль реки, пощипывая сочную зелёную траву, пасся многочисленный табун саврасых лошадей. За аулом звонко блеяли отары белых овец. Очень много коров и верблюдов. Аул не только богат, но и знаменит — в нём хозяйничает известный дворянин Жангир, внук Коныр-Кулжи Худаймендина — бывшего городничего, в своё время управлявшего всем Акмолинским уездом. В ближнем ауле живёт сам Жангир, а в ауле подальше — его зажиточный толенгут. Три больших белоснежных юрты Жангира высятся как минареты. Мы во все глаза неотрывно смотрели на аул и на множество скота. Я видел аул Жангира впервые, хотя прежде жил неподалёку.
Когда мы переправились через Сабыр-кожу и выехали из оврага, навстречу нам показался всадник, ведущий в поводу второго коня. Безусый, безбородый худощавый жигит был хорошо одет. Я сразу узнал его, но не подал виду. Поздоровались, расспросили друг друга. С жигитом говорил Мукай, а я безмятежно разглядывал аул, делая вид, что совершенно не узнаю встречного жигита. Он здешний. Имя его Ауесхан. Его отца звали хаджи Ахметжаном. Ауесхан учился в Акмолинской городской русской школе вместе со мною, но только в младшем классе. В 1916 году в связи с восстанием казахов он целую зиму провёл в тюрьме и освободился после свержения царской власти.
Сейчас Ауесхан, пристально глядя на меня, расспрашивал, куда Мукай держит путь.
— Вы едете в аул ененцев из рода Тока?[79] —спросил он.
— Едем в аул Жанибека! — ответил Мукай. — У вас там родственники?
— Сейфулла доводится нам жиеном.
Я спокойно, холодно поглядел на Ауесхана, который в свою очередь упорно продолжал изучать меня взглядом.
— А вы кем доводитесь Сакену? — спросил меня Ауесхан.
— Кто такой Сакен?
— Известный Сакен Сейфуллин — Садвокас, — твёрдо сказал Ауесхан.
Я с удивлением обратился к Мукаю:
— О каком Сакене он говорит?
Ауесхан начал описывать мне меня же самого.
— Как же вы не знаете Сакена? У Сейфуллы был сын по имени Сакен… Увы, забрали его в тюрьму, пропал он… — с сожалением закончил жигит.
Мне не хотелось оставлять Ауесхана в неведении. Но ведь известны казахские обычаи: раскроешь тайну своему другу, а он непременно передаст другому, тот третьему — и так на всю округу.
Ауесхан тронул было коня, сказав «до свидания», но тут я не выдержал:
— Как вас зовут?
— Ауесхан! — последовал ответ.
— Неужели вы не узнаёте меня?
Ауесхан мигом слетел с коня и со слезами на глазах обнял меня. Он обрадовался встрече, как ребёнок.
— Колчак свирепствует, — рассказывал Ауесхан. — В одном посёлке между Акмолинском и Атбасаром поднялись крестьяне вместе с большевиками и хотели освободить Атбасар, но тут подоспел многочисленный отряд колчаковцев. Он разгромил восставших. Многие селения сравняли с землёй. После этого в Акмолинске расстреляли всех заключенных. Если кто-нибудь по злобе укажет, мол, «это — большевик», то дело с концом. Одного учителя из волости Кум-куль, признав большевиком, увезли в город и расстреляли. Арестовали Бекетаева Толеубека и его сына Сеитрахмана. Расстреляли твоего товарища Нургаина и многих других людей, — заключил Ауесхан.
Со стороны верховья реки подъехал к нам верховой с гончей собакой. Поздоровались. Не слезая с коня, он спросил у Ауесхана, кто мы такие?
— Они из рода Суюндика. Доводятся нагашы Сейфулле из рода Тока, — разъяснил Ауесхан.
— А-а, отца Сакена? — жигит что-то пробормотал и уехал.
Мы попрощались с Ауесханом. По его совету, мы не стали останавливаться на ночлег у Жангира, потому что у него находился волостной с писарем, а проехали в следующий аул, где жил его богатый толенгут по имени Байтуган.
У Байтугана около трёхсот овец. Много коров и волов. Живёт он в большой белой юрте. Мы распрягли гнедого жеребца и подошли к юрте. Байтуган со своей старухой не пустили нас.
— Наш дом не гостиница для бродячих казахов! Убирайтесь подальше!.. — завопили они.
— Мы в безвыходном положении. Мы не просим нас угощать, но хоть не прогоняйте! — По казахскому обычаю мы заспорили и со скандалом самовольно вошли в юрту. Хозяева вышли и начали бранить нас с улицы. Мы вдвоём остались в чужой юрте. Через некоторое время вошла сноха, развела костёр, пришёл и взрослый сын хозяина. Оба молча глядели на нас. Потом вошёл и сам Байтуган. После всех подсела к костру и старуха.
Это было в месяц великого поста. Специально к «ауыз ашару»[80] приготовили чай, угостили и нас. Во время чаепития хозяйский сын ударил свою жену кулаком по лицу. Жена упала навзничь, выронила из рук посуду…
«Какие они вежливые», — подумал я.
Постепенно с нашим вторжением свыклись и начался разговор с Байтуганом. Притворившись ничего не знающим, я спросил о житье-бытье Жангира. Байтуган безудержно начал восхвалять его за щедрость.
— Однажды для своей суки, которая в первый раз ощенилась, он заколол ягнёнка, чтобы накормить её свежим мясом… Когда он отдавал зекет[81], то сам лично отсчитывал сто лошадей и каждую сто первую лошадь, пусть это будет самый драгоценный конь, без колебания отдавал мулле… Во время жертвоприношения он всегда забивал крупного вола. И слугам своим раздавал скот, чтобы и они приносили его в жертву. Щедрее этого дворянина ещё никого не было на земле…
Когда Байтуган кончил возвеличивать своего хозяина, я начал ругать Жангира, раздразнил и совсем доконал бедного Байтугана!..
Дождь шёл всю ночь… Мы с Мукаем, скорчившись, без постели лежали в юрте. Спозаранку старуха опять начала ругать нас и с остервенением выбросила на улицу нашу упряжь, внесённую на ночь в юрту… Я проснулся от зычного голоса старухи и начал собирать сбрую.
— Посмотри на них, дугу и хомут внесли в юрту! Неужели кто-то позарится на этот хлам?! — кричала старуха.
На водопой я водил коня сам и прошёл нарочно вблизи от аула Жангира. Раньше я слышал, что у дворянина есть неописуемой красоты дочери. Мне захотелось увидеть их, вот почему, пустив коня пастись, я долго лежал у реки, вблизи белоснежной юрты…
К полудню мы уехали. После ночного дождя дорогу развезло, лошадь еле тянула телегу и поэтому мы шли пешком. К вечеру добрались до Шоптикуля. Возле озера мы повстречались с тремя всадниками, жигитами из аула, в котором мы хотели сегодня переночевать. В этом ауле жили казахи из рода Тока. Три жигита долго ехали рядом с нами. Один из жигитов, Абиш, 1917 году, когда здесь проводили аульные собрания по выборам в комитеты, встречался со мной. Свесившись с седла, он долго глядел на меня, но так и не узнал. Жигиты уехали своей дорогой.
Поздно вечером мы приехали в аул Бейсембая на Шоптикуле. Утром пили чай в юрте одного из сыновей Бейсембая по имени Бексултан. Во время чаепития зашёл с улицы молодой жигит и разговорился с нами. Почему-то ему захотелось посмеяться надо мной. Я притворился наивным простаком, жигит клюнул на эту удочку и обрадовался безмерно.
В юрте сидел беркут. Глядя на него, я спросил:
— Это что за птица такая, не филин ли? Жигит досыта насмеялся и спросил меня:
— Разве в нашем краю не бывает беркутов?
— Говорили, что бывает… Я не представлял его таким… Он чем питается, пшеницей?
Жигит громко расхохотался.
— А где он живёт? Наверное, в этом озере обитает? — продолжал я.
Вдоволь насмеявшись, жигит объяснил:
— Мы его поймали в горах Карт… Они там гнездятся!
Этот аул зимовал возле невысокой сопки Карт, всего в полутора верстах отсюда.
— Ой-бой, видимо, Карт — недосягаемая гора?
— Да, до вершины её не доберёшься верхом на лошади!
— А для чего вы беркута держите? Он вам яйца несёт? — продолжал я разыгрывать жигита.
— Да, мы его заставим нести яйца! — отвечал довольный жигит.
Из аула мы уехали неузнанными. На расстоянии окрика от этого аула стоял аул Кошмагамбета, на берегу озера Жаманкуль. Аул готовился к откочёвке. Здесь жили две старшие двоюродные сестры моего отца. Не поздороваться с ними, проехать тайком я считал для себя непозволительным. Аул, свертывающий юрты, в суматохе откочёвки не обратил на нас внимания. К этому времени как раз подъехал Абиш, встретившийся с нами вчера на дороге. Он всё ещё не узнавал меня. Я отвёл его в сторону и назвался.
— Теперь ступай к моей сестре и расскажи обо мне. Только пусть она не плачет, когда будет здороваться. Пусть сделает вид, будто не узнаёт меня!
Сестра разбирала юрту. Абиш подошёл к ней, что-то сказал, и они вдвоём направились к нашей телеге. Подойдя ко мне, сестра не удержалась и громко зарыдала!..
Моментально все аулы, находящиеся на берегах Шоптикуля и Жаманкуля, узнали о моём появлении. Кто на лошади галопом, кто пешком заторопились в аул, чтобы повидаться со мной. Дальше скрываться я уже был не в состоянии.
Пообедав, напившись кумыса, мы запрягли в телегу двух отборных упитанных жеребцов и помчались дальше. По пути встретили едущего из города купца, полутатарина. С ним были два жигита из нашего аула, работающие у него по найму. Жигиты проехали мимо, не узнали меня. Нас сопровождал паренёк из аула Кошмагамбета. Мы посылали его вдогонку за жигитами из нашего аула, чтобы он тайком от купца сообщил им обо мне.
— Сначала пусть незаметно придёт старший из них — Дильмагамбет, а после пусть подойдёт младший — Алшагир, — наказал я.
Паренёк убежал. Вскоре к нашей телеге прибежал Дильмагамбет. Плачет, торопливо озирается и спрашивает у нас:
— Где Сакен?..
Он тоже не узнал меня.
Купец сделал привал на берегу Нуры, пустил лошадей пастись. Мы тоже остановились, распрягли лошадей и вскипятили чай. Подошёл Алшагир, безмерно весёлый, как ребёнок.
На другой день мы прибыли в наш аул. Дильмагамбет нашёл предлог, отпросился у купца и поехал вместе с нами. Я послал его в аул, чтобы он подготовил мою семью — отца и мать, братьев и сестёр, и, во-вторых, предупредил, чтобы, кроме нашей семьи, никто не узнал о моём приезде. Повидавшись с родными тайком, я отправлюсь в Туркестан.
— Скажи, что мы являемся нагашы моему отцу, прибыли из Павлодарского уезда, — несколько раз строго наказал я Дильмагамбету.
Быстро подъехали к соседнему с нашим аулу. Увидели большую группу мирно беседующих людей. Нам навстречу поскакал мальчик на коне. Я сразу узнал Жамана, сына Сулеймена. Поздоровавшись, он спросил, куда мы едем и откуда.
— Едем из Павлодарского уезда, доводимся нагашы Сейфулле. Мы из Айдабола, относимся к большому роду Суюндика…
Мальчик помчался обратно к своим, чтобы рассказать.
Оставалось совсем немного до нашего аула. Мы увидели скачущего навстречу жигита со вторым свободным конём в поводу. С этим жигитом я вместе рос с детства. Зовут его Кадырбек. Увы, он тоже не узнал меня! Он круто остановил коня, спросил у Мукая, куда едем, и хотел было скакать дальше, но я не вытерпел:
— Вы из какого аула?
Он узнал меня по голосу, быстро оглянулся. В сильном смущении торопливо спрыгнул с лошади. Тут мы все рассмеялись.
Подпрягли обеих лошадей Кадырбека и помчались. Вскоре заметили вдали группу всадников. Скачут, торопятся. Издалека видно, что среди всадников скачет одна женщина в белом кимешеке.
Кадырбек начал махать им рукой. Всадники галопом направились в нашу сторону, пыль летит столбом. В белом кимешеке скакала моя мать Жамал. Мы остановились, почтительно сошли с телеги. Люди моего аула осаживали коней и бежали ко мне. Все в растерянности. Бедная мать совсем лишилась рассудка, о чём-то лепечет, сама не зная о чём…
Я хотел приехать в родной аул тайком. На другой день о моём приезде узнали жители пяти окрестных волостей. Через неделю о моём приезде узнали все сорок восемь волостей Акмолинского уезда…