Terra nullius. Роман

Глава 2. Как появилась мечта о настоящем доме

Больше всего на свете мне хотелось дома: самого простого архитектурного сооружения, предназначенного для жилья и имеющего стены, дверь и крышу. Маленького, пусть даже самого маленького на свете, но своего. Места, где кто-либо живет. Здания, жилплощади, жилища, domus-a. Не обязательно крепости, даже не крепости вовсе, не оборонительного, а сберегательного, поглаживающего, интимного, собственного. Чтобы в нем были свои стены и пол, которые не нужно ни с кем больше делить, чтобы в нем можно было ходить босиком и не закрываться изнутри в маленькой комнате, чтобы в нем можно было распаковать чемоданы и разложить книги. Без металлических стен контейнера и чужих людей, чтобы там не было грязной посуды других людей, чтобы в ванной могли висеть только наши трусы, чтобы в нем было приятно быть, чтобы в него можно было позвать гостей, чтобы в нем можно было постелить ковры, чтобы посуда была не самая дешевая, а самая красивая, чтобы в нем можно было жить с кошкой и гладить ее по вечерам, чтобы в нем можно было стирать, чтобы в нем можно было смотреть кино или повесить картину.

Я смотрела на каждый дом, архитектурное сооружение, здание, жилплощадь, жилище и думала, неужели в нем не будет малюсенького угла для нас. Без всяких изысков, просто чтобы там хотелось жить. Жить хочется далеко не везде. Здесь, например, жить не хочется. Контейнер невольно рождает во мне странные ассоциации, будто я часть индустриального орнамента или товар, который вот-вот отправится по воде. Сжиженный газ, нефть, опасное химическое соединение, кислотная и щелочная жидкость, радиоактивное вещество. Железобетонная конструкция, труба или автомобильная запчасть. Моя рука торчит из окна, как если бы она была контейнерной веткой и держала сигарету. Местные жители любят заглядывать в окна, когда проходят мимо, для них это что-то диковинное, будто человеческий зоопарк. Homo sine domo. Aliena species. Их глаза скользят по поверхности моего ненадежного обиталища, по мне и быстро переключаются. Будто они перебирают одежду в секонд-хенде, которой касаешься осторожно. Помнишь, что у нее были другие хозяева, боишься: вдруг она хранит семейные проклятия и травмы, передает болезни или тяжелую судьбу. Как копировальная бумага ждет легкого нажима пальцев, чтобы навсегда отобразить свой рисунок.

Господи, как же мне хочется дома. Меня раздражают эти глаза – ночные фары случайных автомобилей – соседки вновь приготовили еду, но посчитали лишним прибраться. Я представляю, как собираю все их тарелки и сковородки и кидаю им прямо в комнату на чистые кровати. Мне хочется выучить фарси, только чтобы ругаться. Они совсем не любят говорить и только едят. Может, если бы мы могли говорить, было бы лучше? Я бы спросила, любят ли они фильмы Джафара Панахи? Читали ли стихи Форуг Фаррохзад? Мечтают ли они, чтобы их приютили пылающие очаги?

Больше, чем дом, я хочу только наполнять его изо дня в день содержимым, как долму: вновь обрастать бокалами, панно, тарелками, плакатами, свечами, мебелью, книгами. Пока ничего этого у меня нет – только ежевечерний ритуал по поиску квартиры по заданным ориентирам. Не больше определенной суммы. Есть домашнее животное. Кошка. Мы ждали разрешение на перемещение в безопасную зону, но слышали, что его делают в лучшем случае год, а в худшем и дольше. Пока не нашли квартиру, мы жили в лагере беженцев, который представлял собой несколько контейнерных домов с общими кухнями и туалетами. На семью полагалась только одна комната, маленькая и подозрительно похожая на больничную палату с железными кроватями, узкими шкафами и маленьким холодильником. Уже несколько месяцев я безуспешно рассылала заявки и получала отказы. По-видимому, мы были обречены навечно остаться жителями барака.

Каждое объявление было похоже на предыдущее: голые стены, пол и окна. Редко встречались меблированные варианты. Если это были дома, то я обязательно обращала внимание на дверь. Мне нравились старые двери с заметными ручками. Например, бордовые с почти черной рукояткой или темно-синие с ручкой, похожей на череп. Если это были квартиры, то дольше всего я рассматривала ванные. Вот уже почти год я мечтаю полежать в ванной, предварительно добавив в воду все возможные средства: от соли до пены. Чтобы она была похожа и запахом и формой на цветущий куст гортензий. Отдельный вид удовольствия – кухни. Хотя меня больше интересуют не шкафчики и не размер холодильника, а столы. Я всегда хотела поставить круглый стол без углов, за которым каждый мог бы видеть друг друга. Но пока мечта иметь свои стены и пол казалась недосягаемой, как звезды из глянцевого журнала в десять лет.

Хотя в детстве у меня была только одна звезда – принцесса Диана. С ее взглядом исподлобья, спадающими на лоб короткими прядями золотых волос и состраданием в глазах. Я не знала никого лучше принцессы Уэльской; вот она бежит в растянутом свитере с сыновьями, вот ест гамбургер в парке неподалеку от Букингемского дворца: я так была восхищена ею, что собирала все журналы и газеты с ее изображениями в фиолетовый дневник с замочком, читала все версии ее смерти, включая конспирологические, и собирала всю литературу, которая была ей посвящена. На ее белом, аристократичном, привилегированном лице была печать боли, совсем не характерная, скорее знакомая другим, темная, густая, телесная, подлинная, скрытая, как толстые стебли дубов в густой земляной жиже. Ей полагалось быть беззаботной, богатой, счастливой и беспечной, но вместо этого каждая морщинка на ее фарфоровом лице отдавала солью ночных рыданий от несчастного брака и нелюбви. В день, когда королева людских сердец разбилась в белой машине о тринадцатый столб парижского туннеля, мне исполнилось пять лет. И мне казалось, что нет и не может быть в мире ничего важнее, чем нарастить себе такое же огромное сердце, способное любить всех: чужих и своих, похожих и непохожих, больших и маленьких. Может быть, поэтому я оказалась здесь, чтобы научиться этой любви? Где еще учиться любви, как не в доме контейнерного типа с соседями-беженцами? Здесь каждый дом пахнет разной едой в зависимости от того, кто в нем обитает; перемешиваясь, эти запахи вынужденных переселенцев щекочут ноздри изнутри, я думаю о том, чем пахнет любовь: едой, смертью или тем и другим? Когда Диана умерла, я навсегда запомнила, что умирают все: даже самые хорошие, обладатели больших сердец и хороших зубов, бездомные и владельцы роскошных вил, любители вин и фанаты безалкогольных напитков. Все. Интересно, что происходит с их домами? Кто наследует не имеющим ничего, кроме слов?

Железные стены контейнера, по-видимому, не пропускают сигнал, поэтому интернет практически не работает, так что я придумала себе новое развлечение: хожу по округе в поисках мест с бесплатным вай-фаем, где можно было бы поработать. В лагере вай-фай есть только в одном месте, и к нему стекаются, как антилопы к водопою, все обитатели лагеря: от африканцев и арабов до случайных жителей, решивших сократить дорогу. В первый день я шла почти сорок минут до библиотеки, чтобы обнаружить, что она при местном колледже и просто так в нее не пускают. На второй день нашла торговый центр и решила, что там-то точно смогу немного поработать. Собрав рюкзак и вооружившись картой, пошла. Вначале переходишь дорогу (все машины почему-то тебя пропускают и долго ждут, когда ты пройдешь), потом обходишь ремонт по специально выделенной пешеходной зоне, потом поворачиваешь к опрятным, красивым домам с садиками и медленно-медленно идешь вдоль кажущихся нежилыми пространств. Такие дома я видела только в кино и на картинках: около каждого небольшой сад с цветами: пионами, гортензиями и розами, садовыми гномиками и скульптурами, аккуратная черепица, ухоженные фасады, приятные занавески пастельных тонов. Я останавливалась практически у каждого такого дома и размышляла: неужели в нем не найдется маленькой квартиры для нас? Спустя десять таких остановок я наконец зашла в торговый центр; вход в него оказался совсем не очевидным: вначале нужно было пройти сквозь огромную парковку, чтобы в глубине увидеть вывеску и зайти в раздвигающиеся стеклянные двери. Внутри было шумно, повсюду расслабленные, как и подобает, местные жители с небольшими пакетами и в некоторых случаях с детьми. По левую руку цветы: ромашки, подсолнухи, хризантемы. Здесь вообще почти в любом большом продуктовом магазине можно было увидеть цветы. Я подумала о том, как много это говорит о местной культуре и об отношениях человека с эстетикой, мир вокруг обязан был не просто существовать, а быть приятным. Приносящим удовольствие. Видимо, в этот день проходила какая-то акция, и поэтому буквально каждый лизал мороженое или нес в руках маленький красный стаканчик.

Вай-фай постоянно отпадал, вместо работы мне невольно приходилось заниматься наблюдением за окружающими. В какой-то момент на лавочку рядом села семья: мама с двумя дочками, и я не сдержалась и расплакалась. Я вспомнила это теплое, растекающееся изнутри, как струя подтаявшего рожка, чувство: когда ты сидишь с мамой в торговом центре, вы купили очередную обновку для школы и тебе уже не терпится поскорее надеть на себя все новое на следующий школьный день. В качестве награды за долгое хождение по магазинам мама покупает тебе с сестрой по мороженому, одинаковому, чтобы никто не ссорился. И вы безмятежно поедаете ванильный шарик в вафельном рожке, сидя на скамейке. Мамино тело рядом расслабилось и стало большим и теплым, как бесформенный пуфик, скоро вы пойдете домой и будете хвастаться папе. Дефилировать с важным видом, пока он выносит окончательный вердикт купленному. Мир безопасный, нежный и мягкий: он сочится запахами домашних пирожков, гладит тебя своими длинными пальцами и каждый день приносит новое, будь это воробушек, друг или книга.

Ты еще ничего не знаешь о том, как добываются дома.

И о том, как их покидают.

Что означают строчки британской поэтессы Варсан Шаир: никто не покидает свой дом, пока тот не становится пастью акулы.

Почему Форуг Фаррохзад просит, чтобы ее приютили завораживающие аккорды швейной машинки, а Цветаева советует беречь Гнездо и Дом.

Ничего не знаешь о том, как дома из зданий становятся острыми концами меча, как тьма способна просочиться сквозь самые крепко закрытые двери и плотным газом осесть на купленную мебель, как много вещей образуется за жизнь и как тяжело продавать их вместе с разбитым сердцем, как непросто собрать все нажитое за месяц и оставить лежать в коробке у друзей.

Когда дом распахнет пасть, ты не успеешь даже выдавить помогите, ты упадешь в расщелину железнодорожных путей, прислонившись к тем самым дверям, к которым нельзя прислоняться. Он уже не будет им и станет оно: монстром из-под кровати, который пытается проглотить тебя не пережевывая. Тщетно ты стараешься уклониться от острых зубов и длинного шершавого языка. Эти зубы будут удлиняться по мере твоего отдаления, из абсолютно белых сначала становясь молочными, а затем золотыми. Тяжелыми, не подвластными ни одному живому существу. Аммиачный запах потянется из пасти, сигнализируя то ли о больной печени, то ли об отказывающихся работать почках. Вязкий тягучий аромат опасности, кажущийся острым на ощупь и горьким на вкус. Ты станешь этим запахом ужаса, и всякий прохожий будет чувствовать этот странный аромат от твоего тела. Удивляясь, незнакомцы вопрошающе посмотрят тебе в глаза в надежде, что это им показалось. Но ты знаешь правду: ты впитал этот ужас, на тебе остались крохотные частицы золотых зубов, след дома тянется следом, как грязь с кладбища. Ты свидетель, а значит, тебе никогда не отмыть густую бордовую кровь всех убиенных пастью до тебя. Дом ест не как дети. Он ест много, ест жадно, делает большие куски, вгрызается в самую мясистую часть и сразу глотает. Глотка, как пещера, поглощает всех убитых и полуубитых в себя, как гроб, безразличный к телу, что украсит его в царстве Аида. Но знаешь, что самое странное во всем этом?

Ничто так не болит, как утраченный дом. Он болит, как если бы все конечности разом оказались отрезаны, как вырванные зубы, как спазмы гортани. Стоит тебе немного отвлечься, как эта тоска накатывает словно паническая атака, часто она выжидает ночи, чтобы показывать тебе утраченное как арт-объект. Ты смотришь одно и то же кино, в котором тебе показывают все, что больше никогда не вернется. Детскую комнату, любимую игрушку, сбежавшую кошку, умершего попугая, погибшего брата, собственный дом.

Латиноамериканский художник Кен Гонсалес-Дэй уже создал единственную в мире работу, похожую на такое кино, серию открыток Erased Lynching. В качестве основы он взял исторические изображения со сценами публичных расправ над афроамериканцами и этническими меньшинствами, а затем последовательно стер из них жертв. Так он защитил их субъектность и навечно запечатлел отсутствие как часть эстетического. Их убитые тела наконец оказались скрыты, накрыты пустотой, спасены от чужих глаз, жаждущих глотнуть расплаву. Брешь побуждала посмотреть на тех, кто долгие годы оставался безнаказанным, дать зрителю глотнуть вину. Теперь земля уже не была пейзажем, а стала алтарем жертв, обильно смазанным человеческой кровью. Уничтожение всех их стало саднящей раной каждого американского дуба, исторического здания и мирного пейзажа. Все они: деревья, дома и жители – оказались свидетелями преступления.

Я смотрю на фотографии из прошлой жизни, и там больше нет меня: я отсутствую, как жертва линчевания, как сорванный не созревший до конца плод, вырванный с ветки руками злых мальчиков, ненавидящих красоту. Меня стерли, и остался только пейзаж – свидетель человеческих преступлений. Сколько пройдет лет или столетий, чтобы они, улицы, березы и детские площадки, начали давать показания? Расскажут ли они обо всех жертвах? Не забудут ли ни одну из них? Запомнят ли их имена?

Почти каждую ночь мне снится один и тот же сон: я брожу по старой квартире, я помню каждую деталь и даже запахи. Я захожу в спальню и ложусь на кровать. Я жду, когда кошка запрыгнет на меня и ляжет своим пушистым теплым телом сверху. Она долго мнет меня лапками, пытаясь понять, где самая мягкая часть, и наконец укладывается.

Помнишь, как появилась Кара? В самые страшные, как нам тогда казалось, годы, в пандемию. Я почти перестала выходить из дома и преподавала из домашнего кабинета. В какой-то момент я стала тосковать по живым существам рядом, и тогда появилась Кара. Уличная кошка, спасенная подругой. Помню, как она прислала мне видеоролик запуганной кошачьей мордашки с огромными зелеными глазами и трехцветной шерстью. И я, никогда не любившая кошек, поняла, что мы должны ее забрать. В тот же вечер мы несли ее домой на руках, она с любопытством осматривала наши лица и окружающих. И даже соблазнительный запах шавермы не побудил ее сбежать, она прижалась к рукам и ждала, пока мы принесем ее в дом. Первые два года она никого не подпускала, часто кусалась, не давала себя погладить, а потом что-то изменилось. Может, она впитала нашу любовь? Стала подходить и тереться о ноги мягкой шерсткой, ложиться и подставлять ту часть, которую разрешает гладить, слизывать духи с шеи: она стала нежнее к нам, начала привыкать, что мы те, кто ее любит. Стала спать только с нами и почему-то только на мне: может, мое увеличившееся с годами тело напоминало ей большую мягкую подушку? Она научила меня любить кошек и сама преобразовалась в нежность дома и его обитателей. Кара итог нашей преданности друг другу, лежит свернувшись в клубок и доверительно сопит на кошачьем языке, где-то в другом доме. Пока мы не найдем новый дом. Знает ли она, что мы ее не бросили? Что мы любим ее все так же, как и раньше? Узнает ли она нас, когда мы наконец придем забирать ее?

Когда я родилась, Марал, как и подобает приличной семье, начала ткать ковер. В нем она желала внучке главного, поместив в центр гялин джехизи1, обрамленный гялин дувахы2. Ее крепкие руки, приученные к труду, уверенно переплетали грубые нити между собой. Узор традиционно начинался с тяги3, состоящей преимущественно из разных типов буты. Длинные вытянутые капли, хоть и похожи на слезы, призваны были сделать жизнь красивой. Каждую деталь Марал выводила, как первоклашка выводит буквы алфавита в прописи, с искренним усилием. Это не было единственным наследием, к ковру прилагались ажурные салфетки, постельное белье и даже одежда. Марал знала, что только сделанное своими руками способно говорить. Любимым предметом в доме была швейная машинка «Зингер» с ножным приводом: она была достаточно шумной, поэтому все домочадцы знали, что Марал нельзя тревожить, если за белой дверью слышен гул, похожий на звук производственного станка или звук бьющихся друг от друга металлических карточек в библиотеке, где картографию ведут на тонких железных пластинках. Что-то похожее Фарман слышал на вокзале, впервые увидев автоматическую справочную установку. Мое рождение позволило ей простить никудышную дочь, сбежавшую со странным лысеющим парнем, который ей не нравился. Я стала прощением для матери и отца, родившись раньше положенного срока в уральском роддоме.

Первые годы своей жизни я прожила в медицинском общежитии, где нам полагалось две небольших комнаты. Конечно, нам сказочно повезло: большинству приходилось делить секцию с пятью-шестью людьми или многодетными семьями. Мы делили пространство с длинным, похожим на железнодорожную шпалу соседом, он часто что-то готовил у себя в комнате, брезгуя общей кухней. Маму это устраивало: она хозяйничала там часами, готовила еду, убирала, не нужно было терпеть чужую нечистоплотность или грязную посуду в раковине. Единственное, что безумно ее раздражало, – необходимость мыться в общей ванной, где сосед беззаботно оставлял грязные носки или трусы, из-за чего мать начинала ворчать, она специально говорила нарочито громко, когда проходила мимо его комнаты, чтобы он наверняка услышал, как она недовольна. Периодически сосед выходил в общую зону и очень удивлялся, обнаружив двух маленьких девочек в коридоре, словно он забывал, закрывая дверь своей небольшой обители, что это общее место. Ничейная земля, в которой у всех прав с корочку хлеба.

Земля, которую никто по-настоящему не любит, не чистит, не заботится о ней в надежде, что это сделает кто-то другой. Необходимость жить с чужими, с одной стороны, напоминала сцену. Нельзя, к примеру, выйти в трусах или голым, потому что чужие глаза навсегда украдут вместе с фрагментом тела право на него. С другой – гасила чувствительность к миру и его убранству, понемногу толерантность к грязи повышалась, окружающее больше не должно было быть красивым, скорее функциональным. Это случилось и со мной, когда я оказалась в контейнерном доме. Дом ощущался как спальный мешок, нужный лишь для того, чтобы пережить холодную ночевку в лесу, выжить. Больше всего мне хотелось наконец отбросить эти две буквы «вы» и просто начать жить. Как только мы появились здесь, у нас началась холодная война с соседями. Наши представления о чистоте сильно отличались: для них было нормой оставить кучу грязной посуды в раковине или не почистить после себя плиту, на которую было страшно просто посмотреть. Тогда я вооружилась своим любимым средством – словом – и стала оставлять небольшие записки с напоминаниями. И очень удивилась, когда обнаружила, что они на них отвечают. Обмен сообщений, как правило, был коротким и пассивно-агрессивным. Каждой стороне казалось, что виноват другой. Никто не хотел отмывать ванную со следами ржавчины или волос, чистить раковину, блестящую от жирного налета, мыть плиту, похожую на кусок полиэтилена после покраски стен, только вместо краски на ней виднелись пятна от соуса или капли масла после жарки. Мы не могли договориться, и поэтому дом напоминал игровое поле для твистера: наши зоны, как правило, всегда были прибраны и очищены, их – напротив. Общий полигон сражений – кухонная плита периодически все-таки чистилась мной в минуты отчаяния, когда я уже не могла иначе. На фоне происходящей в мире катастрофы это, конечно, казалось глупым, но мне хотелось хоть ненадолго вернуть нормальность в свое существование, даже если она выражалась в чистой плите или пустой раковине.

Когда сосед по медицинскому общежитию съехал – это было счастье. Однажды он случайно забыл на включенной плите кастрюлю, в тот день только мы с сестрой были дома. Нам повезло, что мать рано вернулась с работы и увидела дым из-под его двери. После этого инцидента ей удалось добиться выселения соседа, а спустя пару месяцев стала возможной приватизация. Так у нас появился настоящий дом, который не нужно было делить с чужими. Место, которое можно наполнить собой: любимыми предметами, книгами и мебелью. Место, о котором ты заботишься, как о близком друге. Место, которое ты любишь. Особенно любишь в минуты снегопада или проливного дождя. Спустя пару лет наш дом купила местная сеть аптек: я приходила туда проверить, не видно ли ростков бывшего дома или его следов между стеллажами и полками. С тех пор у меня только единожды было подобие настоящего дома: наша бывшая квартира. Хотя нельзя назвать ее нашей: она была съемной, но в ней имелось все, что подобало дому. Я не успела с ним попрощаться, наверное, поэтому он постоянно мне снится. Снится, как стояли предметы в последний раз, когда я его видела. Во сне я хожу по пустому дому, вначале по прихожей, потом по маленькой кухне, наконец захожу в свой кабинет, где всегда пахнет сыростью. Контейнерный дом такой маленький, что по нему ходить не получается, – комната-спальник, комната-точка в повествовательном предложении.