Часть вторая Спасатель

Глава 11. О портретах соседей, ночных разговорах и заботе интерната


СПАСАТЕЛЬ

Вернувшись из Казармы, Сухарь, Стриж и Далай-Лама обступают меня и чуть не разрывают мне уши беседами. Я честно пытаюсь ориентироваться в потоке вопросов и историй, но половина в моей голове просто перемешивается, а другую половину я не запоминаю.

Ребята наперебой рассказывают что-то про интернат, упоминают Казарму, и снова пытаются вызнать подробности про болотницу. Кто это такая, я так до конца и не понимаю, поэтому честно признаюсь, что ответить мне нечего.

Удивительно, но разговоров про Холод мы почти не заводим. Не могу сказать, что я этому не рад. Произошедшая история для меня все еще выходит за рамки разумного, и разговаривать о ней вот так запросто я пока не готов.

Будучи не самым внимательным слушателем, совершенно не подготовленным к такому количеству рассказчиков, я стараюсь делать хотя бы то, что хорошо умею – отмечаю особенности поведения моих соседей по комнате и составляю их примерные портреты.

Стриж среди них самый забавный и открытый. Он широко и искренне улыбается, не стесняясь кривоватых зубов, пышет радостью и энергией. Очень активный и компанейский, хотя часто заговаривается или сбивается, из-за чего стесняется и обрывает мысль на полуслове: вероятно, кажется себе глуповатым. Кличка ему подходит, внешность у него и вправду вызывает ассоциации с маленькой птичкой. Довольно крепкое тело выглядит удивительно миниатюрным, а бегающие глазки и голова, похожая на шарик, припорошенный «ежиком» волос, довершают начатое. Стриж постоянно что-то жует: помалу, но очень часто. Как на него ни посмотришь – все время в руке то сушка, то сухарик, то конфета. А еще он очень наивный, отчего послушный. Простодушно принимает участие во всем, что делают соседи по комнате. Это даже настораживает. Если б такой парень угодил в компанию к настоящим подлецам и манипуляторам, оказался бы погребенным под ворохом проблем. И, скорее всего, даже не заметил бы этого! По счастью, в тридцать шестой таких нет.

В тридцать шестой, вопреки моему ошибочному впечатлению, царит удивительный дух товарищества. Здесь даже нет как такового лидера, хотя в первые минуты им мне показался Сухарь.

Сухарь – высокий темноволосый парень с маком веснушек на неровно-смуглом лице. У него серьезные глаза, приветливая улыбка и спокойный голос, способный внушить кому угодно уверенность в завтрашнем дне. Если он отвлекается от беседы, его лицо приобретает странное, задумчиво-мечтательное выражение, и он напоминает лирического героя поэтов прошлого. Сухарь довольно тихий, говорит не очень много, но к его мнению всегда прислушиваются. Он явно чувствует ответственность за это и слова старается подбирать так, чтобы они звучали весомо. Краем глаза он следит за тем, чтобы всем было комфортно. Во время разговора то и дело поглядывает на меня, видимо, памятуя о том, как я сгибался от боли, когда они уходили. Внимательный и рассудительный человек, взрослый в теле подростка. Иногда люди с такими качествами могут вызывать опаску: всегда есть риск, что они намотают про тебя на ус слишком много, и потом применят это в самый неподходящий момент. Сухарь опаски не вызывает. Он очень располагает к доверию, как старший брат, который чувствует себя родителем, оттого что на него частенько оставляли младшеньких.

Его серьезность разительно отличается от серьезности Далай-Ламы. У последнего она соседствует с чопорностью и легким сквозняком элитарности. Он любит выставлять напоказ свои знания психологии, высоко вздергивает нос и частенько задает философские вопросы, от которых может пойти кругом голова. Любит чистоту и показательно содержит в ней всю свою одежду. Его хлопковые широкие фуфайки будят ассоциации с таинственными восточными культурами. Каждая его реплика кажется размеренной, как течение спокойной реки, и иногда в этом течении поблескивают хвосты назидательности. Впрочем, они быстро прячутся в глубину выбранного тона, поэтому отчего-то не раздражают. Я удивлен, потому что обычно такие люди вызывают у меня, как минимум, желание закатить глаза, а здесь – ничего такого.

Про Нумеролога ребята толком ничего не упоминают, а я не спрашиваю. По двум причинам: во-первых, не хочу спровоцировать разговоры о нашем мистическом злоключении, во-вторых… может, я самонадеян, но собственному суждению о людях доверяю больше, чем чужому. Поэтому портрет самого таинственного своего соседа я предпочитаю отложить до лучших времен.

Время за воодушевленными разговорами имеет свойство подло и незримо ускользать от наблюдателей. Оно прячется и заставляет о себе забыть, а потом показывается самым бестактным образом. Нам оно о себе напоминает золотистым лучом солнца, пробившимся в тридцать шестую из окна. Ложиться спать уже не имеет никакого смысла, но Сухарь все же настаивает на том, чтобы урвать пару часов сна, аргументируя это тем, что «лучше хотя бы два часа, чем ни одного». Соседи с ним соглашаются. Стриж уже через пять минут сладко сопит, Далай-Лама отворачивается к стенке и замирает, а ни у меня, ни у Сухаря уснуть так и не получается. Мы оба периодически открываем глаза и тоскливо оглядываем комнату, предчувствуя мучительную сонливость будущего дня, но усердно изображаем спящих.

Когда дремота почти берет над нами верх, интернат пронзает резкий звонок, похожий на клаксон. С непривычки я от него подскакиваю и сбрасываю одеяло. Соседи, давясь ленивыми смешками объясняют, что это сигнал к побудке. Видимо, вчера во время него я уже бродил по территории.

Вялые сборы проходят в тишине, изредка нарушаемой чьим-нибудь ворчанием. Соседи терпеливо показывают мне туалетные и ванные комнаты – отталкивающе обшарпанные, как и весь интернат – и ведут меня в класс. На мои вопросы о том, где взять учебные принадлежности, мне насмешливо предлагают посмотреть в собственной тумбочке, и я с неподдельным изумлением обнаруживаю там все необходимое. Приходится признать: мнение об интернате начинает постепенно меняться в лучшую сторону. Похоже, это место, как и его обитатели, игнорирует тебя только в первый день. А уже на следующий окружает невидимой убаюкивающей заботой и прорастает в тебя с той же скоростью, с какой ты прорастаешь в него.


Глава 12. О наплевательском отношении, достопримечательности и приказах


СПАСАТЕЛЬ

Никогда не будет второго шанса произвести первое впечатление. С самого утра эти слова сидят у меня в голове занозой, хотя я даже не знаю, кто и когда мне их говорил. Тем не менее, трудно не согласиться с их глубинным смыслом: на учителей я явно произвожу не лучшее впечатление в первый день, и с последствиями этого мне еще долго предстоит разбираться. Как ученик, я сегодня против воли вял и ленив. Глаза у меня закрываются, голова норовит рухнуть на парту. Учителям это не нравится, и они отчитывают меня, заставляя встать перед всем классом. Я усугубляю ситуацию тем, что на осознание замечаний у меня уходит непозволительно много времени. Впрочем, в этом я виню, скорее, интернат с его порядками, чем себя. У учителей здесь крайне странная манера вызывать учеников: они называют только номер парты и место, а мне сегодня не удается быстро соображать. Да никто и не предупредил, что надо считать парты и нумеровать стулья. По отношению к человеку после бессонной ночи это то еще зверство! Да и в целом педагогическая ценность у такого подхода сомнительная, но приходится смириться.

Первые три урока ограничиваются простыми замечаниями и указаниями быть внимательнее. Потом наступает завтрак, на котором я замечаю, что многие косятся на меня. Видимо, заявления соседей, что о моем злоключении на болоте все говорят, не было преувеличением.

После раздачи я усаживаюсь за один стол с Далай-Ламой, Сухарем и подоспевшим Стрижом. Ищу глазами Старшую, но почему-то не нахожу. То ли невнимательно ищу, то ли она не приходит. Не исключено ни то, ни другое.

Автоматически потребляю кашу и бутерброды с маслом и медом, запиваю водянистым чаем, который почему-то кажется очень вкусным. Звенит звонок – менее резкий, чем сигнал к побудке – и муравейник интерната снова разбредается по ячейкам классов.

На четвертом уроке мне так уже не везет: сонливость после завтрака становится жестче, я игнорирую замечание в свой адрес, и вот меня уже поднимают перед классом с готовностью увести на расстрел.

– Поразительный уровень безответственности! – квохчет полноватая учительница, то и дело срываясь на неистовые театральные интонации. – Если вы демонстрируете такое наплевательское отношение к учебе в первый день, что же будет дальше?

Голос снует по регистрам вверх и вниз, у меня начинает гудеть в ушах от этой оперной разминки, а в глазах рябит от боевого раскраса учительницы. Кислотно-голубые тени, бешеное количество туши, румяны и ярко-алые губы. Мой изголодавшийся по сну мозг начинает искажать сигналы, и вот я уже почти вижу вместо учительницы жуткого размалеванного клоуна.

– Что вы молчите? – призывно опускается на меня плеть ее голоса. – Нечего сказать в свое оправдание?

Покачиваюсь и опираюсь на парту, чтобы не уснуть.

– Мне жаль, – отвечаю, с трудом ворочая языком. – Постараюсь больше вас не расстраивать.

Моя мучительница разражается еще одной серией упреков в мой адрес, но я уже ее не слушаю – сил на это не остается. Мои соседи (Далай-Лама и Сухарь, со Стрижом мы в разных классах) тихо посмеиваются, глядя на меня, и сочувственно кивают.

Терпи, ничего не поделаешь, – говорит взгляд Сухаря.

Судьба у тебя сегодня такая, – назидательно сообщают глаза Далай-Ламы.

Остальной класс тоже изучает меня, и в который раз в лицах одноклассников я ловлю неподдельный восторг. Их как будто приводит в восхищение то, что меня уже в третий раз отчитывают за «наплевательское отношение к учебе». Видимо, среди учеников это считается смелостью и общественно одобряемым бунтом.

Как по мне, мое нынешнее положение никак не располагает мной восторгаться. Будь здесь Старшая, она, скорее всего, разделила бы мое убеждение. Это был бы тот редкий момент, когда мы с ней согласились.

Мысль о Старшей заставляет меня дернуться и на какое-то время проснуться, как будто она и вправду может внезапно здесь оказаться. Но напрасно: на первых двух уроках я ее не видел, стало быть, мы учимся не вместе. Поджимаю губы, сам не понимая, от чего: собственных мыслей не разбираю под взлеты и падения голоса учительницы. Она уже лепечет что-то насчет Казармы, и почему-то после этого слова класс наполняется гомоном. Я замечаю двух девчонок, соседок по парте. Одна из них решительно встает и пускается в спор с учительницей. Широкоплечая и монументальная, она напоминает воинственную валькирию. С соседкой по парте она вызывает разительный контраст, потому что та – маленькая и хрупкая, похожая на изящно сделанную фарфоровую куклу.

– Да пусть он уже сядет! Зачем отчитывать ученика в первый день? Разве это педагогично?! – зычно и с вызовом возмущается валькирия.

– Может, продолжим урок? Пожалуйста… – тихим колокольчиком звенит голосок ее кукольной соседки. Из-за парты она не поднимается, лишь призывно кивает и распахивает огромные глаза, в которых рождается просьба, неспособная выдержать отказ.

– Мы продолжим, – вздергивает подбородок учительница. – Но молодой человек прогуляется до Казармы. Пусть там решают, можно ли вас допускать до учебы, учитывая ваше, – она неуютно кривится, – состояние.

Под аккомпанемент одобрительных выкриков одноклассников и распевных попыток учительницы угомонить их я послушно выхожу. Куда идти, мне, если честно, все равно, поэтому безропотно бреду в сторону Казармы. Пока иду, сонливость душноватого класса понемногу рассеивается, и голова проясняется. К мрачной клетке военного рая Майора я подбираюсь вполне живым. Бегающие по плацу ученики сразу обращают на меня внимание. Я ищу и не нахожу среди них Пуделя, зато вижу Нумеролога. Вид у него недовольный и уставший, но, как ни странно, выглядит он бодрее, чем вчера.

От Майора не ускользает, что его полубездыханные солдаты отвлеклись, и он поворачивается в мою сторону.

– Отдыхаем десять минут! – подняв руку, командует он.

Я замираю, не веря своим глазам, не в силах отделаться от самодовольной мысли, что именно мое появление заставило Майора пощадить учеников. Пока тренер направляется ко мне, остальные без стеснения меня разглядывают, и я все сильнее чувствую себя чем-то вроде местной достопримечательности. Чувство… странное, не менее тяжеловесное, чем моя новая кличка.

– Какими судьбами? – вырывает меня из раздумий голос Майора. На бородатом лице тень улыбки. – Пришел вызволять из моих лап соседа по комнате, чтобы оправдать прозвище?

Я неуютно морщусь.

– Знаете про него?

– Про соседа или про прозвище? – усмехается Майор.

– Про прозвище, – терпеливо уточняю и не удерживаюсь от колкости: – Я думал, учителя здесь запоминают учеников только по номеру места за партой.

– Ну, у нас, обездоленных тренеров, как видишь, ни парт, ни стульев, – скалится Майор. – Приходится запоминать ваши прозвища и вникать.

Я жмусь, понимая, что моя колкость выглядела глупо. Майор тем временем продолжает:

– А про твое вообще странно было бы не знать. Ты теперь знаменитость, в школе только и разговоров, что о тебе. Да и прозвища здесь не у всех такие громогласные. – Он качает головой и немного хмурится. – Так какими судьбами, Спасатель?

Я прочищаю горло.

– С урока выгнали, – честно отвечаю. – Сказали идти к вам.

– Дисциплинарное взыскание? – бровь Майора испытующе выгибается.

Пожимаю плечами.

– Я так и не понял. Но направили сюда, и я пришел.

Майор снисходительно улыбается.

– Надо будет потолковать с учительницей, которая тебя выгнала. Что она с тобой сделала, что ты стал такой покладистый?

У меня начинают полыхать уши, и я буравлю этого мерзкого типа глазами, жалея, что убийственные взгляды и не могут убивать по-настоящему. С него же моя ненависть стекает, как с гуся вода.

– Судя по твоему виду, ты на уроке носом клевал. Стало быть, тебя направили на инспекцию, – говорит он. То ли объясняет мне, то ли просто рассуждает вслух. – Жалобы есть?

Я нехорошо улыбаюсь.

– Есть. Целый список. А, что, в школе есть книга жалоб и предложений?

На этот раз Майор не горит желанием перебрасываться колючками. Он недовольно морщит лоб.

– Что беспокоит: боли, упадок сил, головокружения?

– Это критерии, по которым отправляют на плац? – шиплю я.

– Тебя туда за одно твое красноречие стоит отправить, – парирует Майор. – Поговорю с директором, внесу это в список критериев. Но пока пройдемся по старому набору. Итак, жалобы?

Я скриплю зубами и выцеживаю:

– Никак нет.

– Что ж, тогда свободен. – Он вздыхает с явным облегчением. Видимо, ему кажется, что на плацу от меня больше проблем, чем толку, и это почему-то льстит.

Уже готовлюсь возвращаться в ученический корпус, когда Майор заговаривает снова:

– Или могу предложить пройти в лазарет и поспать пару часов. Под мою ответственность.

У меня чуть челюсть не падает от этого приступа невиданной щедрости. Удивительное рядом, но я вдруг понимаю, что, несмотря на наши перепалки, Майор, кажется, меня совсем не ненавидит. Готов дать руку на отсечение, что беспокоился он искренне, когда спрашивал про самочувствие. И сейчас от него веет не угрозой, а дружелюбием. Я этого раньше не замечал, или Майор поменял тактику?

Ожидание растягивается, а из меня не выдавливается ни звука. Недоверчиво таращусь на Майора и пытаюсь найти в его поведении подвох. Несмотря на то, с каким пиететом относится к этому типу Старшая, у меня не получается перестать ждать от него подлости. Майор – очень себе на уме, и меня не покидает ощущение, что он хранит какой-то мрачный секрет, который может повлиять на всё и на всех в школе. Впрочем, когда я формулирую эту мысль в голове, она кажется мне безумной, и меня тянет сделать себе шапочку из фольги.

– Все понятно, – заключает Майор, видя мое промедление. – Иди в лазарет. Думаю, помнишь, где это. Там заходи в любую открытую палату, падай и спи. Не повредит.

– Но мне не…

– Это не обсуждается. Шагом марш, боец! – громогласно заявляет он и возвращается к ученикам, уверенный, что я выполню его приказ. Будь я хоть немного бодрее, честное слово, ушел бы восвояси. Но что-то мне подсказывает, что, будь я хоть немного бодрее, Майор бы и не предложил мне отдохнуть в лазарете.

А в итоге он предлагает (или приказывает?), а я подчиняюсь.


Глава 13. О разбитых тарелках, хитрости и сестрах милосердия


СПАСАТЕЛЬ

Как ни противно это признавать, Майор оказывается прав в двух вещах: я прекрасно помню, где лазарет, а на полпути к нему понимаю, что сон мне действительно нужен. По дороге меня посещает мысль зайти проведать Пуделя, но я отбрасываю ее. Если он все еще спит, – а такое вполне может быть при условии, что его держат под успокоительными, – то делать мне у него нечего. Если же он проснулся, мне потребуется быть с ним внимательным и осторожным, чтобы не спровоцировать его на новую глупость. А я слишком устал и слишком не в форме, чтобы быть начеку.

Ноги приводят меня в свободную палату, я шатко заваливаюсь туда, падаю на кровать и проваливаюсь во тьму.

Будит меня чей-то резкий вскрик и сопровождающий его звон жести и посуды. От неожиданности тоже вскрикиваю и подскакиваю – кажется, подлетаю на полметра от кровати, судя по тому, как больно ударяюсь копчиком при приземлении.

– Что там? Что случилось? – хриплю неокрепшим спросонья голосом.

Каково же мое удивление, когда в дверях, в окружении руин тарелок и стакана я вижу Старшую. Она стоит, вытаращившись на меня так, будто увидела призрак, и туповато моргает. Перед ней растекается река компота меж пюрешно-осколочных берегов и пирожковых скал. Я встаю, борясь с желанием потереть ушибленный копчик.

– Старшая? Ты… чего?

В голову приходит мысль, что сейчас она впала передо мной в достаточно «идиотическое состояние», чтобы отвесить ей хорошенькую оплеуху в отместку, но почему-то я даже представлять такое не хочу.

– Ты? – с шипящим придыханием восклицает Старшая. Явно злится. А я стою, беспомощно озираясь, и пытаюсь понять, что такого мог натворить во сне. Неужели разговаривал и называл ее дурой?

– Ты кого-то другого здесь рассчитывала увидеть? – нервно усмехаюсь я. – Может, палаты перепутала?

Старшая досадливо смотрит на поднос и осколки тарелок.

– Палата нужная, – обиженно бросает она. – Но увидеть в ней тебя я не ожидала.

Для меня это ничего не объясняет, но Старшая выглядит так, будто теперь не сложить полную картину произошедшего может только непроходимый дурень. Впрочем, кем-то в этом роде она меня и считает, поэтому я вряд ли испорчу себе репутацию, если продолжу задавать вопросы.

– Ясно. А… кого ожидала?

Старшая предсказуемо произносит одним взглядом «ты идиот» и складывает руки на груди: когда приходит время отвечать, вид у нее делается странно беззащитный.

– Майора, – тихо говорит она.

Не упростила.

– Так, – качаю головой я и предупредительно демонстрирую ей безоружные ладони, заранее готовый принять град ее ядовитых замечаний. Похоже, у меня иммунитет вырабатывается. – Мне понятна только та часть истории, где меня выгнали с урока и послали к Майору на… – я медлю, вспоминая слово, — инспекцию. Он отправил меня сюда, чтобы я отоспался. То, почему здесь оказалась ты, почему устроила бой посуды и почему рассчитывала увидеть тут Майора, для меня уже загадка. Думаю, не надо объяснять, почему?

Старшая не замечает, что я в который раз возвращаю ей ее же колкость. Она сникает и садится на кровать, соседствующую с моей.

– Хитро, – невесело усмехается она. Я скептически кривлюсь, внутренне кромсая крайне живучую надежду на пояснения. Ждать приходится довольно долго, и я почти не выдерживаю, но Старшая наконец расщедривается: – Я зашла к Майору во время обеда. Он сказал, что не успевает в столовую. Попросил взять ему обед и принести в эту палату. Я удивилась, но расспрашивать не стала, он вообще редко о чем-то просит.

На ее лице появляется горькая усмешка обманутого человека, и я задерживаю дыхание, не представляя, как ее приободрить. Не совсем понимаю, что именно ее задело: просьба Майора или то, что она ее не выполнила, разбив поднос. Предусмотрительно молчу. Утешать такую, как Старшая, промахнувшись с поводом для утешений, чревато.

– Знал, что я не откажу, – уже с досадливой злостью выдавливает она. Мне почему-то кажется, что еще немного, и она расплачется. Прежде чем я успеваю придумать комментарий или хотя бы шутку, Старшая поднимает на меня обжигающий взгляд и шипит: – А тут ты.

Кажется, до меня начинает доходить. И теперь я тоже чувствую себя неловко и хочу придушить Майора.

– Это он… не себе, получается, просил?

Мой желудок предательски громко урчит, и я даже прижимаю живот рукой, но Старшая все равно все слышит и укоризненно кивает.

– И, видимо, неспроста, – фыркает она. – Уж прости, официантка из меня никудышная.

Я отвожу взгляд, и смотрю на то, что осталось от обеда, сглатывая слюну.

– Ну… там пирожки есть, они, вроде, целые.

Уже порываюсь взять один из пирожков, который умудрился не полностью распластаться по полу, а упасть на него только краешком. Старшая ошалело таращится на меня и подскакивает с кровати.

– Ты с ума сошел? Там же осколки могут быть!

– Да там, вроде, нет…

– А если мелкие? Ты правда такой идиот, или прикидываешься? – восклицает она. Ответ ее, как водится, не интересует. – Неудивительно, что ты… – Ее голос резко обрывается. Всего на секунду, но я замечаю это и непонимающе хмурюсь. Старшая, конечно же, ничего не объясняет и продолжает, как ни в чем не бывало: – … заработал такую кличку. Тебе, похоже, все равно, что с тобой будет и насколько ты пострадаешь.

Она замолкает, а я не парирую. Что мне ей отвечать? Что просто хотел развеять неловкость? Это ей покажется не менее глупым, чем любое другое объяснение. Так какой смысл искать что-то удобоваримое и достойное?

– Если Майор так хотел, чтобы я пообедал, мог бы просто разбудить, – бурчу я. – Зачем такие сложности?

Старшая усмехается. Цеплять меня не собирается: похоже, слишком рада разрушению неловкого молчания между нами.

– Он нас подружить хочет, – объясняет она. Я и без лишних комментариев вижу, насколько гиблой идеей ей это кажется. – Вот и сводит. Сталкивает. Он почему-то решил, что мы с тобой похожи. – Последнее слово сочится ядом, и мне становится неприятно, хотя я тоже не считаю, что между нами со Старшей есть что-то общее.

– Он странный, – заключаю я.

– Он не странный, – не соглашается Старшая. Щеки у нее застенчиво рдеют, и она опускает глаза. – Он умный и проницательный… во многом. Но все иногда ошибаются.

– Но не все считают при этом, что могут раздавать приказы.

Старшая вспыхивает.

– Он ничего не приказывал! – заявляет она явно громче, чем нужно. – И вообще, – ее лицо кривится, – ты, что, тоже считаешь, что я во всем его слушаю?

– Я считаю, что ты имеешь полное право здесь не оставаться, если не хочешь, – выдаю единственный достойный ответ.

Она растерянно моргает и порывается встать, поэтому я поспешно добавляю:

– Но я не против, если ты останешься. Или сестра милосердия из тебя тоже никудышная?

Старшая хихикает. Я невольно трясу головой от непонимания: все никак не возьму в толк, какие шутки ее бесят, а какие смешат. Не знаю, зачем мне это знать, но почему-то интересно.

– Насчет сестры милосердия не знаю, но поднос уберу, – вздыхает она. – В конце концов, сама его уронила. Ты… вообще-то, не виноват.

Мне требуется пара секунд, чтобы переварить такое откровение.

– Вместе уберем, – киваю. – Не могу спокойно сидеть, пока другие работают.

– Можешь полежать, – ухмыляется Старшая.

– Чтобы ты мне это потом до самого выпуска припоминала?

Она снова смотрит на меня очень внимательно, будто пытается прочитать какой-то текст под моей кожей. Лично я – в полной уверенности, что под моей кожей никакого текста нет, поэтому от ее взгляда становится не по себе.

По счастью, она переводит внимание на устроенный ею же кавардак. Вместе мы кое-как собираем осколки на поднос и протираем пол висящим на кровати полотенцем, уверенные, что нам за это попадет. Чтобы не молчать в процессе, Старшая сбивчиво рассказывает мне о состоянии Нумеролога, которому, по ее словам, заметно полегчало уже за полдня пребывания под надзором Майора.

– Так что, как видишь, Казарма – не плохое место, – наставническим тоном заканчивает она.

– Угу, – пожимаю плечами. Спорить все равно не будет смысла.

– Ну а ты… как? – после неловкой паузы интересуется Старшая.

– Я?

До меня не сразу доходит, о чем она спрашивает.

– Ну да. Ничего не болит больше?

Молчу еще несколько секунд. Почему-то воспоминания о ледяной боли в груди очень неохотно выуживаются из памяти, и меня это удивляет. Неужели разум и вправду пытается их вытеснить? Я слышал о таком, но не думал, что это работает так быстро.

– Нет, все хорошо, – отвечаю. – Похоже, ты права: мне ничего не грозит. Может, я и безрассудный, но, судя по всему, везучий.

Старшая пожимает плечами. От нее исходит даже не скепсис, а полновесная горечь. Как будто она искренне уверена, что везучих не бывает. По крайней мере, здесь.


Глава 14. О сплетнях, приятных компаниях и ночных вылазках


СТАРШАЯ

Сорок седьмая комната шумит, охает и переговаривается: большинство ее обитательниц собирается в душ, как обычно, устраивая из этого феерию. Они всегда ходят туда группой, а тщательность и воодушевление сборов поражает воображение. Они собираются долго, минуты улитками ползут по стрелкам часов, издеваясь над Старшей, не принимающей участия во всеобщем безумии. Она сидит на своей кровати и терпеливо ждет тишины, всем своим видом говоря: «Меня здесь нет», хотя на деле ей хочется, чтобы не было остальных. Соседкам же нравится этот балаган, нравится, как он роднит их в приступе безудержного веселья. Отчего это веселье возникает и почему захватывает всех, кроме нее, – Старшей непонятно.

Как-то раз, жаждая понимания, она попробовала присоединиться к своим соседкам и пойти в душевую вместе с ними. Просто ввалиться туда в составе этой толпы, помыться, покудахтать и уйти. Что может пойти не так? – думала Старшая. Это была худшая идея из возможных: так неуместно она себя не чувствовала никогда. Ей с трудом удалось не броситься прочь из душа, но она пересилила себя и дождалась момента, когда сможет под предлогом «важных дел» покинуть комнату. В тот день она не возвращалась к соседкам до позднего вечера.

Уже после, – зарекшись снова пытаться играть в дружбу, – Старшая размышляла, отчего же у нее не получилось поймать и разделить всеобщее веселье. Соседки ведь неплохие девчонки, бывают куда хуже! Почему же, когда Старшая попыталась быть одной из них, всем было так неловко? Притихшие соседки вели себя дергано и нервно, не менее дико выглядела и сама Старшая, пытавшаяся хохотать, улыбаться и поддерживать глупые несодержательные беседы. Сковано, натужно и неумело было и то, и другое, и третье. В душевой девушки отворачивались друг от друга, мылись быстро и в тишине, чувствуя себя более голыми, чем были на самом деле.

Первое время Старшая думала, что просто оказалась в меньшинстве среди своих соседок, и когда кто-то из них сменится, – а это, она знала, обязательно произойдет, – собственное положение перестанет давить не нее. Но сорок седьмая меняла состав, а ситуация оставалась прежней. Любая новая обитательница комнаты быстро налаживала контакт со старожилами и училась щебетать на их языке.

Даже Принцесса.

С самого начала Принцесса показалась Старшей идеальной кандидатурой на роль подруги. Старшая не считала, что отчаянно нуждается в друзьях, ей просто хотелось утереть соседкам нос и доказать им, что не всем обязательно быть такими легкомысленными дурочками.

Принцесса – робкий и тихий ангелочек с огромными голубыми глазами – в первый день с благодарностью внимала Старшей, которая, нарушив обычаи интерната, проявила к ней внимательность и заботу. Потом состоялось традиционное знакомство, и все пошло наперекосяк.

Теперь Старшая смотрела на Принцессу с разочарованной строгостью, баюкая раненые мечты о торжестве справедливости, пока ее соседки полным составом собирались в душевую. Без них комната погрузится в блаженную тишину, но Старшая будет чувствовать в ней нотки отложенного напряжения, которое нахлынет на нее, когда этот шумный балаган ворвется обратно.

Он и вправду врывается обратно – скорее, чем Старшей хотелось бы. Переговариваясь между собой, соседки смеются и улыбаются, обсуждая звенящим высоким шепотком то, что их воодушевляет. Сплетни. Они не могут без них жить!

По возвращении остальных обитательниц сорок седьмой Старшая раздражается и сурово хмурится против воли. Принцесса, ловя ее взгляд, ежится и притихает, интуитивно ища поддержки у Хозяюшки, которую считает своим старшим товарищем.

– Это была бы очень красивая сказка! – суетливо возясь с одеждой, восклицает Белка, продолжая мысль, которая явно тянется за ней из самой душевой. Хозяюшка и Игла вторят ей звонким смехом, Принцесса краснеет и застенчиво мнет руками полотенце. Лень провожает соседок рассеянной полуулыбкой, ее смешок звучит с запозданием, когда остальные затихают.

Старшая хочет уйти, но усердно продолжает сидеть на кровати, раскрыв тетрадь с завтрашним заданием. Она не смотрит в написанное и не пытается ничего выучить, глаза скользят мимо текста, но она заставляет себя водить взглядом от начала до конца каждой строки, изображая сосредоточенность. Если сейчас встать и уйти, это будет слишком демонстративно.

Тем временем Белка энергично сушит темно-рыжие волосы полотенцем, придавая им привычную степень пушистости, и продолжает:

– А что? Он «Спасатель», ты «Принцесса», – ее голос понижается и звучит более томно: – Принцесс обычно спасают. О, я уже вижу прекрасное развитие этой истории! Так романтично! У вас будут чудесные детки!

Лень ничего не говорит, но нарочито кривится при слове «детки». Принцесса прикрывает рот рукой, и даже это нервное движение у нее выходит нежно и изящно.

– Надо только придумать, от чего или от кого он ее будет спасать, – протирая в очередной раз запотевшие очки, с нотками легкой надменности говорит Игла. – А то пока он может спасти ее только от Хозяюшки. Не ее же ты предлагаешь на роль дракона для нашей Принцессы?

Переливы высокого девичьего смеха скачут по стенам комнаты. Хозяюшка пытается изобразить воодушевленность, но Старшая прекрасно видит, что Игла кольнула соседку, хотя той отчаянно не хочется этого показывать.

Хозяюшка – высокая и крупная девушка – привыкла смотреть на более хрупких подруг с покровительственной снисходительностью. От нее исходит серьезная монументальная заботливость. Хозяюшка запросто могла бы быть чьей-нибудь бабушкой. Некоторые обитатели интерната даже воспринимают ее так. Она этому не противится – не потому что не хочет, а потому что знает, насколько это будет бесполезно. Старшей хорошо известен ее почерк, и она не раз идентифицировала его на дверях туалетных кабинок. В кратких росчерках Хозяюшки недвусмысленно сквозит и ее ненависть к полученному прозвищу, и тоска по лиричной нежной любви, которая, по ее мнению, ей недоступна в силу образа и габаритов. При этом Хозяюшка искренне верит, что для всех остальных ее терзания – тайна. Старшей эта тайна известна, но она предпочитает молчать, как молчит о большинстве дел, творящихся в школе.

Однако сейчас ее куда меньше занимает реакция Хозяюшки, чем предмет разговора. Она с недовольством отмечает, что против воли начинает жадно ловить каждое слово соседок по комнате.

– Ой, ну не надо, – говорит Принцесса. – Хозяюшка никакой не дракон. Нет у меня дракона. Не от чего меня спасать. – Тем не менее, она мечтательно прикрывает глаза и вздыхает. – Но было бы здорово, если б он на меня посмотрел. Ну… хоть ненадолго!

– На тебя нереально не посмотреть, – деловито замечает Игла, тонкие губы натужно пытаются сложиться в улыбку. – На тебя обращают внимание все парни в школе. Каждый готов стать твоим принцем.

Старшая опускает голову ниже, стараясь отвлечься на конспект. Собственные губы приходится напрячь, чтобы не выдать просящуюся на лицо знающую ухмылку. Она видит, что сухая и высокая Игла завидует кукольной красоте Принцессы. Впрочем, завидует не она одна, и не заметить это может, разве что, слепой.

Принцесса смущенно пожимает плечами, как бы говоря: «я никого ни о чем таком не просила», хотя для соседок это транспонируется в вызов: «я не виновата, что красивая». Искренняя доброта и невинный вид Принцессы сковывает им руки, не позволяя как следует проучить ее за эту красоту: каждая из них понимает, что школа устроит обидчице Принцессы бойкот. Каким-то образом этой куколке удалось завоевать всеобщее расположение.

Он не смотрел, – отвечает Принцесса. То ли специально радует Иглу, то ли не думает о ней и предается собственной досаде.

– А ты потаскайся за Старшей, – вдруг вскидывает голову Игла. – Точно начнешь чаще с ним сталкиваться. Так ведь?

Все присутствующие оборачиваются к Старшей, заставляя ее застыть. Несколько секунд она не поднимает головы, мечтая раствориться в звенящей тишине комнаты. Затем вздыхает и подчеркнуто недовольно отрывается от конспекта.

– Что-что? – с деланной скукой переспрашивает она.

– Ой, не прикидывайся, ты же прекрасно нас слышала, – закатывает глаза Игла, сложив руки на груди. – Ходят слухи, ты частенько пересекаешься со Спасателем.

– В этой школе слухи проходят за день больше шагов, чем я сама, – отмахивается Старшая. – И когда я только все успеваю? – Она изображает недоумение. – И Майора пытаюсь охмурить, и за Спасателем везде таскаюсь, и учусь когда-то! Может, у меня просто уходит меньше времени на придумывание колючек? Лицо Иглы превращается в гримасу. Старшая прищуривается, с трудом скрывая победную улыбку.

– А вообще, – назидательно продолжает она, – встретить этого парня – дело нехитрое. Он и так везде сует свой нос. Можете просто подождать, пока он прокрадется к вам в душевую.

Принцесса прячет лицо в ладони, Лень недоверчиво хмурится, Хозяюшка возмущенно надувает щеки, а Игла с Белкой растерянно переглядываются. Белка нарушает молчание первой.

– Этот Спасатель не похож на того, кто будет подглядывать за девочками в душе, – тоном знатока заявляет она.

– Ну раз не похож… – снисходительно тянет Старшая, поднимаясь со своего места. Теперь она понимает: самое время уходить.

– Ты куда? – недовольно спрашивает Хозяюшка. Ее голос ниже, чем у остальных. Она пытается компенсировать это с помощью высоких ноток или громкости, но часто забывается и выдает свое естественное контральто.

– Попытаюсь поспеть за сплетнями. А то слишком уж они меня обгоняют, – отмахивается Старшая.

Она уже знает, что сначала соседки начнут недовольно ворчать на нее за глаза, а потом им станет стыдно с подачи Принцессы – проверенный и отлаженный механизм.

– Какое удовольствие разгуливать ночью по темному корпусу? – спрашивает Белка тоном журналистки, охотящейся за сенсацией. – Тебе там одной не страшно?

Старшая поднимает на нее глаза, успев зашнуровать кеды.

– Нет, – улыбается она. Улыбка выходит искренней, Старшая не храбрится. Ей и вправду не страшно. Компания ночной темноты, ветра, прохлады, и, возможно, Майора, если он выйдет на ночной перекур, видится ей более приятной, чем компания вернувшихся из душа соседок. В эти минуты они почему-то больше всего похожи на серпентарий.

– Мимо тридцать шестой не побежишь? – щурится Игла.

Старшая выпрямляется и устало глядит на соседку.

– Нет. Сплетни про этого выскочку собирайте сами, если вам так надо.

Соседки притихают, и Старшая покидает комнату в тишине, избавленная от необходимости объяснять что-либо.

Вопросов о ночных вылазках ей давно не задают: все знают, что ничего дельного им Старшая не ответит. А что ей говорить? Рассказывать, что там, во время «ночного дежурства» она чувствует себя живой и свободной? Что для нее это не только отдых, но и важная задача? Что только по ночам она изредка может поговорить с Майором – единственным, кто ее понимает, – с глазу на глаз? Старшая не верит, что соседки поймут ее.

На упоминание Спасателя, вертящиеся эхом в памяти, Старшая реагирует двояко. Пока этот парень не появился в интернате, она была здесь едва ли не единственным смелым учеником, склонным к героизму. Теперь… теперь их двое, и Спасатель быстро набирает популярность. Наверняка, и сорок седьмая, и тридцать шестая комнаты будут подталкивать его в объятия Принцессы. Сухарь без ума от Белки, она наверняка подначит его надоумить соседа раскрыть глаза пошире. А дальше и делать ничего не придется, ведь Игла была права: на Принцессу с мечтательностью смотрит едва ли не каждый первый парень в интернате. Каждому месту, видимо, нужна своя сказка. Почему же здесь не могли выбрать другую?

Эта мысль отчего-то заставляет щеки Старшей заполыхать от внутреннего жара. Она убеждает себя, что дело в беге, но с трудом может в это поверить. Ноги проносят ее по третьему этажу в сторону второй лестницы, хотя Старшая вполне могла не бежать по этому коридору и не бросать мимолетный требовательный взгляд на дверь с покосившейся табличкой «36».

Она не хочет думать о словах соседок, не хочет признавать, что ей не нравится «красивая сказка» для Принцессы, не хочет соглашаться с советами Майора и не хочет верить, что компания Спасателя сейчас была бы куда приятнее, чем густая тьма, промозглый холод ночи и пронизывающий ветер.

Старшая проносится по коридору третьего этажа так быстро, как только может. Она не прикрывает глаза только из нежелания упасть, хотя и знает, что не расшибется здесь насмерть, даже если весь путь будет слепа. Ноги, унося ее все дальше от тридцать шестой, зачем-то начинают топать сильнее и громче, и Старшая стыдится этого. Ей кажется, что собственное тело бунтует против нее, привлекая внимание, с которым она понятия не имеет, что делать.

Она вылетает на вторую лестницу, не догадываясь, что дверь комнаты №36 за ней открылась, и одинокая фигура парня, уверенного, что ему почудилось, долго высматривала на полу призрак ее следов.


Глава 15. О тайнах, темноте и ответственности


МАЙОР

Есть мнение, что темнота дружественна к тайнам.

Как только она опускается, множество тайн выползает наружу, как червяки после дождя. Тайнам без света не страшно – без света они думают, что их не видно.

Разговоры, начинающиеся в темноте, почти всегда полны секретов, которые нужно спрятать от чужих глаз. И я жду этого, разговаривая с директором, изредка поглядывая в окно. Сегодня ночью главная одиночка снова патрулирует территорию. И с первыми лучами солнца опять побежит, я это знаю. У нее своя Казарма, гораздо жестче моей. Она сама установила в ней правила, сама их соблюдает и никому не позволяет встрять между собой и выполнением этой ежедневной задачи. Мне кажется, кличка «Старшая», которой ее кто-то так любезно наградил, для нее тяжеловата. Я иногда называю ее «боец», но, похоже, это мало помогает. Она наделяет это слово другим значением, воспринимает его почти синонимом к своей кличке. Никто из тех, кого я так называл до нее, о таком не помыслил бы. Там, откуда я, это слово означало только то, что означало, не больше и не меньше.

Директор продолжает говорить. Рассуждает о делах школы, планирует улучшения. Я не силен в этом, но директор настроен разговаривать именно со мной. Как будто весь остальной педагогический состав подходит для этого меньше.

Зачем мы здесь? Я слышал это тысячу раз. Здесь, в этом месте, где каждый новый день похож на предыдущий, мы никогда не уходили дальше разговоров, во время которых я чувствую себя нерадивым учеником на нелюбимом предмете.

– … и окна, – стрекочет директор. Сейчас в нем угадывается еще больше сходства со сверчком, чем обычно. Может, его и не зря так прозвали?

– Наши воспитанники уже не первый раз отмечают, что ночи холодные. Нужно что-то придумать с окнами.

Директор смотрит на меня с беспомощным ожиданием. Будто я в самом деле могу что-то придумать с окнами в ученическом корпусе.

– Разве что заклеить, – предлагаю я. – Поменять здесь рамы мы не в состоянии, это же прекрасно известно.

– Да-да, – едва слышным торопливым шепотом отзывается директор. Не уверен, что он действительно меня слышал и осмыслил то, что я сказал. Тем временем он тоже подходит к окну и рассеянно смотрит в темноту. В сероватом мраке кабинета он похож на еще один призрак этого места. Не удивлюсь, если он иногда бродит по коридорам административного корпуса и ищет неспящих собеседников, которые к нему не выйдут.

– Тут стало холодать, ты замечаешь? Как перед зимой. Или мне кажется?

Мне не нравится то, что он говорит. Точнее, то, как говорит.

– Дела в школе уже обсудили. Теперь погоду? Мне осталось в общих чертах рассказать, как прошел мой день, и у нас получится классический семейный ужин.

Директор улыбается.

– Необычно у вас, – скрипит он. – У меня в семье погоду никогда не обсуждали. Мы не любили дежурных разговоров.

– Дежурных?

– Тех, которые ведешь, когда не о чем говорить, – улыбается старик. – У нас, если не хотели говорить, просто молчали. А вы, значит, говорили о погоде?

Чем дольше длится эта беседа, тем меньше я понимаю ее смысл. Когда тебя просят прийти ночью, чтобы поговорить, невольно ждешь, что разговор будет важным и не предназначенным для чужих ушей. Но то, что обсуждаем мы, можно выносить на всеобщее собрание учителей и воспитателей. Тогда зачем эта таинственность? Старику либо слишком скучно, либо он страдает бессонницей, либо то, ради чего он позвал меня, так и не прозвучало.

– Зачем вы попросили меня прийти, директор?

Он не поворачивается ко мне, хотя я этого ожидаю. С моей стороны то, что я сказал – провокация, на которую он всегда ведется: слишком не любит, когда я «говорю этим тоном». Там, откуда я, на это бы не обратили внимания. Здесь – обращают.

После моего вопроса директор долго молчит.

– Я устал, – наконец говорит он.

Признаться, я не сразу понимаю смысл его слов. Но когда понимаю, то ощущаю резкое похолодание.

Ненавижу разговоры, которые ведутся в темноте.

– Плохо, – отвечаю я, не желая впитывать ту многозначительность, которую директор вкладывает в свои слова. – Надо больше отдыхать.

Он улыбается, и у него выходит печально.

– У тебя скверно получается косить под дурака, майор.

Слова директора бьют прямо в яблочко, при этом голос звучит так, будто он хочет меня успокоить. Удивительная черта, которую я никогда не пойму в нем. Но насторожиться заставляет даже не это, а то, что он назвал меня «майор». Он никогда так не поступает, ему больше нравится говорить мне просто «ты» или свое излюбленное «молодой человек», как ученикам. И я прекрасно понимаю, что он – не назвал меня по кличке, которую мне подарили сообразительные ученики, он сказал иначе. С каких-то пор я научился это различать.

– Когда я уйду, ты тут пригляди за школой, пока мне не найдется замена, – спокойно говорит он, будто рассуждает о пустяках. – Знаю, ты этого не любишь, молодой человек, и упрекнуть мне тебя не в чем. В конце концов, я часто вешаю на тебя не полагающиеся тебе задачи. Но что же может поделать старый дурак, который нашел себе одно доверенное лицо во всей школе?

Теперь я хмурюсь. Мне совсем не нравится то, что я слышу, и оттого я никак не могу перестать «говорить этим тоном».

– Директор?

– У тебя странная манера. Ты как будто задаешь вопрос.

По правде говоря, именно это я и делаю. Обращаюсь к нему так, будто спрашиваю, в себе ли он. Это должно дать ему возможность объяснить то, что он от меня хочет, но директор никогда так не реагирует, нарочно заставляя меня конкретизировать, что именно я хочу переспросить. Я пытаюсь дать ему свободу выбирать, что именно пояснять, а он хочет, чтобы я спросил конкретно. Не понимаю этого человека. Никогда не понимал. Но отчего-то сейчас, слыша его «я устал», я чувствую ужас.

– Ты легко просыпаешься по утрам, майор?

Снова это слово. От него становится… нет, не холодно. Жарко, как в пустыне.

– Как обычно, – отвечаю хрипло.

Втягиваю воздух так сильно, что в груди начинает болеть. Несколько таких вздохов возвращают меня в звенящий момент, зависший между «только не сейчас» и «больше никогда». Думал, у меня давно атрофировался страх услышать плохие вести. Нет, жив и трепыхается.

Директор не спешит облегчать мне задачу, ничего не говорит. Он просто стоит, не глядя на меня, и рассматривает ночь, серея во мраке кабинета. Ждет, что я спрошу у него что-то, а я совсем не хочу спрашивать. Но должен. Знаю, что должен.

Ты… нет? – с трудом выдавливаю я, заставляя себя говорить по-другому, так, как научился говорить только здесь, в этом чокнутом месте.

Директор улыбается жуткой смиренной улыбкой смертника.

– Пока меня на это хватает, – отвечает он с явным намерением подсластить пилюлю. Снова успокаивает, сумасшедший старый дурак. – Но скоро не будет.

– Это можно исправить, – напоминаю я.

– Собрался гонять меня по Казарме, молодой человек? – Он смотрит снисходительно, как на нашкодившего ученика, до последнего надеющегося, что его не поймали на шалости.

Я чувствую в горле знакомый, хоть и давно забытый комок, от присутствия которого вышколенное лицо каменеет и перестает выражать что-либо. Старик не заслужил моей невнятной мины. От меня он заслужил гораздо больше, чем кто бы то ни было, а я смотрю на него взглядом надзирателя и ничего не могу с собой поделать.

– Этот метод работает, – напоминаю отстраненно.

– Мы понятия не имеем, работает он или нет. Может быть, для некоторых… А может, это просто ряд случайностей.

– Мы определили эту стратегию и множество раз ее проверяли.

– Осечки были.

– Ты так говоришь, только потому что теперь это касается тебя, – холодно заявляю я. Мне совсем не хочется говорить жестоких вещей этому человеку, но его необходимо отрезвить. – Если сдашься, не сработает ни одна стратегия. И, когда дело касается учеников, ты это хорошо помнишь.

Он смотрит устало.

– Ты же понимаешь, что я не смогу выйти на плац с учениками? Я не хочу их волновать, а это не останется незамеченным. Они запаникуют.

Я выпрямляюсь.

– Переодевайся.

Директор весь вытягивается, глаза кажутся огромными на осунувшемся лице. Он ожидал от меня долгих убеждений и бесед, но это ему может дать кто угодно другой. Не я.

– Разумеется, я подожду снаружи, – киваю.

– Сейчас? – все еще не веря, спрашивает директор.

– Лучшего времени не найти, – не уступаю. – Ученики спят, сюда никто из них ночью не сунется, они и днем-то не большие любители сюда ходить.

Директор выглядит беспомощно. Я понимаю, что он хочет переспросить: «Сюда? Не в Казарму?», и киваю ему.

– Плац нам без надобности. Хочешь оставить его только для учеников, дело твое. Но здесь тоже пространства достаточно. – Пока он неосмысленным взглядом смотрит мимо меня, я поворачиваюсь к двери его кабинета.

Оклик директора настигает меня у самого выхода.

– Во что же мне… переодеваться? В пижаму? У меня нет спортивного костюма.

Очень глупая попытка. Я не удерживаюсь от усмешки и снова «говорю этим тоном»:

– Поищите получше, директор. Я жду снаружи.

Закрываю за собой дверь и борюсь с желанием закурить. Меня вряд ли кто-то упрекнет за курение прямо в этом коридоре, и все-таки надо знать меру. Ситуация еще не безвыходная, чтобы терять контроль над собой. Я вытащу этого старика, чего бы мне это ни стоило.


Глава 16. О принцессах, принцах и драконах


БЕЛКА

Белка идет по дорожке, Сухарь шагает по мокрой траве рядом с ней. На улице моросит мелкий дождь, небо затянуто плотными облаками, вот-вот обещая затяжной ливень. Сухаря это не заботит: его кеды уже давно промокли. Он смотрит на Белку и слушает ее болтовню, не особенно вникая в смысл ее слов. Белка красивая: высокая, стройная, смуглая с янтарно-карими глазами и темно-рыжими волосами. Сухарь думает, как бы улучить момент и обнять ее за талию. Более наглых жестов от него Белка не потерпит: возмутится и убежит. Сухарь знает это и давит в себе непрошенные мысли, которые никак не хотят уходить.

– Ты меня слушаешь? – проверяет Белка. Она подносит ладони к губам и дышит на них, чтобы согреть. От влажной погоды она быстро мерзнет, и даже не по сезону теплая куртка ее от этого не спасает.

– Слушаю, конечно, – торопливо кивает Сухарь и спешит реабилитироваться за вранье: – Замерзла?

Он снимает шарф, который только для того и надел, чтобы ей отдать. Не прогадал! Он в таких вещах никогда не прогадывает, разбирается. Сухаря только удручает, что у него не получается нормально ее слушать. С остальными он внимателен и во все вникает. С Белкой у него это не выходит, слишком уж она красивая, и он на это отвлекается.

Белка принимает шарф. Он тоже поможет совсем ненадолго, но ей приятна забота Сухаря. Она кутается в шарф и обворожительно улыбается.

– Так вот, – продолжает она, – я хотела узнать, где он бывает.

Сухарь прищуривается.

– Спасатель? – уточняет он, вспоминая, что Белка последние минут десять часто упоминала кличку его соседа.

– Ну да, да. Не тормози, – недовольно поторапливает Белка. – Так где он часто бывает?

Сухарь качает головой и останавливается.

– Ты что-то много о нем расспрашиваешь и говоришь, – набирается смелости и выпаливает он. – С чего такой интерес?

Белка хихикает. Для ее дела ревность Сухаря – лишняя проблема, с которой ей совсем не хочется возиться, но его реакция ее будоражит. Она мурлыкающе приближается к нему, в глазах пляшут огоньки. Белка даже не скрывает, что довольна.

– Значит, не слушал ты меня, – говорит она. – Но ты такой милый, когда ревнуешь, что, так и быть, я повторю.

Весь ее вид говорит, что Сухарь должен оценить ее прощение по достоинству, и он ценит, не в силах ничего с собой поделать от ее улыбки.

– Ты же знаешь мою соседку Принцессу, – говорит она. Это не вопрос, Принцессу знают все. Но Сухарь несколько мгновений нарочито делает вид, что не может вспомнить, о ком она, и Белка расцветает. – Ну такая красивенькая, светленькая…

– Для меня в школе только ты красивая, – перебивает Сухарь и смущается. В его голове этот комплимент звучал весомее, чем получился вслух. Но Белка довольствуется результатом.

– Ой, ну мы не о том…

– Я серьезно, – настаивает Сухарь, чувствуя, что Белка рада бы еще немного поговорить «не о том».

– Прекрати, – хихикает она и игриво отстраняется от него, когда он к ней приближается.

Сухарю неприятно, что она его так дразнит, но он не хочет ругаться и ничего не говорит.

– Вернемся к делу, – кивает Белка. – Так где бы нам… ну, как бы, случайно столкнуть Спасателя и Принцессу?

– Не знаю, – честно отвечает Сухарь.

– Но ты же живешь с ним в одной комнате! Ты, что, не знаешь, где он бывает? Куда любит ходить, что делает…

– Я не слежу за ним, – бубнит Сухарь. – Когда мы зависаем все вместе, он с нами. А если уходит куда-то один, я не спрашиваю, куда. Он иногда ночью в коридор выходит, но Принцесса же туда в темноте не пойдет?

Белка хмурится.

Только если Старшая отведет, – думает она. Но Старшая начисто отказалась участвовать в сводничестве, заявив, что ей это не интересно. – Нет, это дохлый номер.

– А почему Принцесса просто не подойдет к нему сама? – спрашивает Сухарь. – Мы же в одном классе все. Ну пусть попросит что-нибудь списать.

– Принцесса – отличница, – напоминает Белка. – Будет странно, если она вдруг к нему пристанет. Он сразу поймет, зачем она это делает.

Сухарь непонимающе качает головой.

– Так разве не в том суть?

Белка напускает на себя недовольный вид и понимает, что задача на поверку оказывается сложнее, чем она думала.


СПАСАТЕЛЬ

Моя ученическая репутация в интернате упрямо не желает выправляться, хотя я, как мог, старался не отставать. В этой школе крайне странная программа! Она ускользает от меня, как дымка, которую пытаешься поймать за хвост. За пару месяцев моего пребывания в интернате успело без предупреждения уйти два учителя. Программу они забрали с собой. Администрация – сколько бы я ни считал ее здесь бестолковой, – умудрилась максимально быстро перераспределить расписание и добавить новые уроки. Проблема в том, что теперь я в них почти ничего не понимаю и чувствую себя дураком.

Только мысль о предстоящих экзаменах заставляет меня продолжать попытки разобраться в хитросплетениях нашего учебного плана. Об экзаменах никто не говорит, – ни учителя, ни ученики, ни воспитатели, которых мы почти не видим, – но не может же не быть годового контроля! Во всех школах есть. Правда, иногда мне кажется, что задумываюсь об этом я один. Заводить об этом разговоры сам не решаюсь: не хочется прослыть заучкой и занудой. Некоторые ученики запросто прогуливают уроки, и им, как ни странно, за это даже не выговаривают! Та же Старшая, насколько я слышал, частенько пропускает занятия. А репутация у нее при этом лучше моей.

Мою участь в школе утяжеляет невидимое геройское клеймо, которое на мне за что-то поставили. К каждому моему действию до сих пор относятся с повышенным вниманием, а любую помощь, которую я иногда, не задумываясь, оказываю другим, воспринимают как очередной подвиг. По правде говоря, мне не очень это нравится. Я не чувствую возможности остаться наедине с собой – даже ненадолго.

Пытаюсь иногда улучить момент, но и тогда меня, как правило, кто-но находит.

Вот и сейчас, идя по коридору я внезапно натыкаюсь на высокую крупную девушку, которую про себя прозвал Валькирией. Как выяснилось позже, зовут ее Хозяюшка.

Наталкиваюсь на нее и отшатываюсь под грозное: «Смотреть надо, куда идешь!», от которого у меня едва не звенит в ушах.

– Ой! Извини! – вырывается у меня.

У Хозяюшки из рук вываливается стопка тетрадей, которые она явно несет из класса. Странно. Мне показалось, что я не настолько сильно на нее налетел, но бросаюсь помогать ей собирать тетрадки, надеясь, что ни одна из них не порвалась и не испачкалась о пол.

– Что на уроках разиня, что в жизни растяпа, – низким голосом бубнит Хозяюшка.

«Разиня». Так могла бы выражаться какая-нибудь старушка, к примеру, Кулебяка из столовой. Странно слышать такое от девчонки моего возраста.

– Я задумался, – оправдываюсь зачем-то. – Извини, не хотел, чтобы так вышло. Надеюсь, я тебя не ушиб?

Мы поднимаемся, и я смотрю на Хозяюшку снизу вверх: она выше меня почти на голову. Волосы у нее каштановые и не очень пышные, хотя и слегка вьются. Лицо квадратное и массивное, глаза ярко-голубые. Она похожа на статную даму, общий облик у нее очень взрослый и воинственный, хотя трудно сказать, за счет чего. Может, за счет того, что ее часто видят с подругой, которая внешне – полная ее противоположность?

– Ты? Меня? – удивляется она.

Я не совсем понимаю ее реакцию.

– Ну да, – пожимаю плечами. – Я же на тебя налетел.

– Мелковат ты, Спасатель, чтоб меня зашибить. – Она зачем-то нарочито меняет голос. Пытается говорить неестественно высоко для себя, а получается просто слишком громко.

Я поджимаю губы. Хозяюшка, пожалуй, права. Если среди нас двоих кто и мог ушибиться при столкновении, то, скорее, я, чем она. Но в том, как она это произнесла, я чую какую-то нервозность. Как бывает у Старшей почти каждый раз, когда я у нее что-нибудь спрашиваю, только более инертно. Старшая могла бы на меня кинуться, Хозяюшка вряд ли будет так делать. Она, по-моему, не стремится доказывать, что сильная.

– Зачем ты так сразу? Я же просто вопрос задал, – бурчу я. Хозяюшка, похоже, такого не ожидала, потому что вид у нее растерянный. – Не ушиблась и хорошо, – продолжаю я, глупо улыбаясь. – Не придется чувствовать себя невольной скотиной. А то я не привык девчонкам вредить, даже нечаянно.

– Ой, ладно тебе, – неловко отмахивается Хозяюшка.

Мы продолжаем стоять, между нами электризуется тишина, от которой мы оба не знаем, куда деваться. Когда становится совсем невыносимо, мы, как назло, синхронно подаемся вперед и снова налетаем друг на друга. На этот раз, благо, хоть тетрадки не оказываются невинными жертвами.

– Извини, – снова машинально бросаю я и отступаю. – Проходи.

Хозяюшка изучает меня долгим заинтересованным взглядом.

– Хороший ты парень, Спасатель, – наконец вздыхает она. Тетрадки скользят в одну руку, вторую она увесисто кладет мне на плечо. – Отойдем на минутку?

Огорошенный такой просьбой, я недоверчиво следую за Хозяюшкой в нишу коридора возле женского туалета. Как по мне, места хуже не придумаешь, чтобы отойти, но делать нечего – уже, вроде как, согласился. По крайней мере, не отказался, так что сбегать будет позорно.

– Слушай, – тоном подстрекателя шепчет Хозяюшка, – я тебе кое-что скажу, чтобы ты был готов. А ты дальше сам соображай, ладно?

Понимая, что получил несанкционированный доступ к какой-то тайне, притихаю и киваю, не желая обидеть доверившуюся мне девчонку. Хозяюшка тем временем наклоняется к моему уху и горячо шепчет:

– Ты нравишься Принцессе.

Я замираю и, кажется, не дышу. Хозяюшка выпрямляется и воровато оглядывается по сторонам, проверяя, не подслушивал ли нас кто. По счастью, уроки закончились, все разбрелись, и в коридоре пусто.

– Что? – тупо переспрашиваю я.

– Ушам не верю! Ты правда не знал? Мне кажется, только стены об этом еще не шепчутся. Хотя, может, уже и до них слухи докатились. Ты как, шепот за стеной еще не слышал?

Трясу головой, совершенно потеряв нить.

– С ума сойти, да? – басовито хихикает Хозяюшка. – Та, кого прозвали «драконом», предупреждает принца, что рука принцессы уже завоевана. Вот умора, скажи!

Я совсем не понимаю, о каких драконах и принцах речь, а вот Принцесса тут замешана вполне определенная. Моя одноклассница, которой я, оказывается, нравлюсь.

Хозяюшка горящими глазами смотрит на меня в ожидании реакции и скоро явно начнет терять терпение. Проблема в том, что, как реагировать, я не знаю. Потому что понятия не имею, что мне делать с этой информацией. Нет, назвать Принцессу некрасивой девочкой может только идиот. Она даже слишком красивая, как яркая светловолосая куколка для таких же миленьких родительских любимиц. Она – олицетворение того, что называют «хорошей девочкой». Тихая, правильная, нежная… как цветок, который хочется поставить в безопасное место и просто не трогать. Принцесса из тех девушек, с которыми интересными могут показаться только неоднозначные перемигивания и романтичные переписки, тянущиеся месяцами. Даже объятия и поцелуи кажутся в отношении нее каким-то… варварством, я уж молчу про все остальное! О ней просто не получается думать в этом ключе. Понятия не имею, почему.

Мне кажется, до этого момента я бы даже не заметил, если б она села рядом со мной, как однажды это сделала Старшая, и положила мне руку на колено. Теперь – замечу. И понимаю, что захочу сбежать.

– Ну? – кивает Хозяюшка. – Ты, что в таком шоке?

– Не то слово… – выдыхаю я.

Хозяюшка тяжело хлопает меня по плечу.

– Скоро вам должны устроить встречу. Вроде как, случайную. Но ты уж будь к ней готов, не теряйся, касатик.

«Касатик». Откуда она только выискивает эти словечки?

Пока я над этим думаю, Хозяюшка уходит, оставляя меня стоять в нише возле женского туалета в полной растерянности.


ПРИНЦЕССА

Принцесса идет по коридору третьего этажа, страшась, что не успеет вернуться в свою комнату до выключения света в ученическом корпусе. Она боится темноты, а в особенности одиночества в темноте. Ей никогда не верилось, что она сможет преодолеть страх ради кого-то другого, но вот она здесь. Одна в коридоре, в котором в любой момент могут выключить свет, крадется по третьему этажу, робко смотря в сторону далекой белой двери с номером «36». Она словно сияет золотом, эта дверь. Принцесса видит это почти наяву, хотя, разумеется, обшарпанный вход в тридцать шестую даже не думает сиять для кого бы то ни было.

Он часто выходит в коридор по вечерам, – вспоминает Принцесса слова Белки. Они придают ей сил, когда уверенность выливается из ее души, словно из решета. А ей нужно сохранить хотя бы немного, пока не доберется до Спасателя и не поговорит с ним.

Принцесса с первого дня пребывания здесь не может преодолеть свою застенчивость. Как будто что-то пробралось к ней в душу вместе с болотистым воздухом интерната, влетев через окно черной машины, и навесило на часть ее характера тяжелый амбарный замок. Кличка «Принцесса» поставила на этот замок дополнительную восковую печать, окончательно залив замочную скважину. Теперь она в плену и не в плену – будто отрезанная от важной половины самой себя, которую толком не помнит. Принцесса ненавидела бы это, если б понимала, каково это – ненавидеть по-настоящему.

Ее соседки кривятся от зависти к красоте, а Принцесса видит это, но не может не то что поставить их на место, она даже обидеться по-человечески не в состоянии. Так и живет половинкой человека, которого хватает только на то, чтобы быть всеобщей безликой любимицей в школе. Она благодарна окружающим за заботу, которая поддерживает ее, но обуславливается это не повсеместной добротой, а тем, что рядом с Принцессой любой и каждый чувствует себя более целым.

Но все меняется при одном взгляде на Спасателя.

Он другой. Он от нее ничего не хочет, не пытается рассмотреть в себе целостность за ее счет. Каждый раз, когда Принцесса смотрит на него, ей кажется, что он может снять с нее и амбарный замок, и восковую печать, освободив то, что у нее кто-то отнял. И парадокс в том, что во всей школе Спасатель едва ли не единственный, кто не обращает на Принцессу никакого внимания. Непростительно живой, он будто плотнее всех остальных, а она для него слишком невидимая. Сувенирная статуэтка, которую можно закрыть под стеклянной дверью шкафа.

От этого Принцессе хочется плакать, и даже за такую возможность она благодарна.

Покажись сегодня! Дай мне понять, что я для тебя не невидимка. Можно я тоже почувствую себя целой рядом с кем-то, ну пожалуйста!

Слышишь?

Принцесса вздрагивает, замерев. Странный вопрос врывается в ее мысли, словно шепот из-за стены ученического корпуса. Непрошенный, похожий на шелест, но вполне явный, его нельзя так просто с чем-нибудь перепутать.

Приходи… возвращайся…

Принцесса ахает, прикрывает рот рукой и жалеет, что одна в этом коридоре. Будь здесь другие ученики, можно было бы уверить себя, что они над ней подшучивают, но никого нет. И все же кто-то говорит с ней, сплетая свои отрывистые слова в чуть более тугие косички воздуха, которые принимают форму призыва и проникают Принцессе в уши. Она не хочет этого слышать. Ее пугает тот, кто с нею говорит.

– Кто это? – тихо шепчет она.

Слышишь?

Принцесса издает испуганный писк и закрывает уши руками, невольно отвечая на вопрос неизвестного призрака. Она даже не знает, один этот призрак, или их несколько, но она боится этих шепотков, боится этих вопросов и хочет, чтобы они оставили ее в покое.

Пожалуйста… ты слышишь?

Даже если б Принцесса могла выполнить долетавшие до нее обрывки просьбы, она понятия не имеет, о чем ее просят. И это пугает еще больше. Почему она это слышит? Кто с ней разговаривает и зачем?

Перед глазами Принцессы все мутнеет. Она чувствует, что начинает задыхаться, что-то будто утягивает ее в болото, из которого ей никогда больше не выбраться.

– Помогите! – Она хочет кричать, но из горла вырывается только хриплый полушепот.

В коридоре никого нет. Золотистое сияние двери тридцать шестой беспощадно гаснет. Принцесса чувствует, что падает в объятия страшных неизвестных голосов, от которых ее никогда никто не спасет.


СТАРШАЯ

Старшая выходит в коридор аккурат перед выключением света в ученическом корпусе. Ей невыносимо сидеть в сорок седьмой и каждую секунду обращать внимание на отсутствие Принцессы. Соседки только об этом и говорят: рисуют в своих фантазиях ее «сказку», предполагают варианты развития «самого красивого романа в школе». Старшую бесит, что никто даже не допускает неудачи! Как будто варианта, при котором Спасатель откажет Принцессе, просто не существует.

Предполагать такой вариант сама Старшая не хочет. Соседки и так уловили ее безучастность в вопросе сводничества и трактовали его по-своему. Если они еще и подшучивать над ней начнут, Старшей захочется провалиться сквозь землю.

Поэтому она улучает первую же возможность выбраться на ночное дежурство. Подслушать чьи-нибудь сны, проверить обстановку в корпусе малышей, отвлечься. Бег приводит мысли в порядок, а Старшей это сейчас нужно, как никому другому.

Она старается не думать о том, куда поведут ее ноги – отдает им на откуп то, каким будет сегодняшнее дежурство. Она знает, что, если возьмет себя в руки, ей обязательно удастся обойти коридор третьего этажа и не пройти мимо тридцать шестой. Но если ноги сами поведут ее туда, она будет в этом не виновата.

Ей очень не хочется чувствовать себя виноватой в том, что она пройдет рядом с этой комнатой. Она убеждает себя, что так ее несут ноги, потому что прежде она всегда «змейкой» оббегала все коридоры. Просто номера комнат для нее были неважны.


СПАСАТЕЛЬ

С каждым шагом по коридору третьего этажа я замечаю, что начинаю идти медленнее. Скоро придется повернуть к нашей комнате и вернуться к соседям – давать еще один круг по ученическому корпусу будет глупо, учитывая, что свет в коридоре вот-вот погасят. А мне страшно не хочется возвращаться в комнату.

Ловить себя на этой мысли странно. В тридцать шестой нет ничего плохого. Скорее всего, Далай-Лама все еще сидит и читает книжку, а Стриж и Сухарь продолжают увлеченно резаться в карточную игру под тихие напевы шепелявого магнитофона. Так почему же мне так не хочется туда приходить?

Как только вернусь, соседи встретят меня радушно, самым неуютным может быть только очередной глубокомысленный вопрос от Далай-Ламы. Например, перед тем как я ушел, он назвал мои прогулки путешествиями и спросил: «О чем они для тебя?». Вопрос поставил меня в тупик – я понятия не имею, что тут можно ответить. Но на протяжении уже не первого круга почета по ученическому корпусу слова Далай-Ламы не дают мне покоя.

Эти прогулки, о чем они для меня?

Самый простой ответ – об одиночестве. Собственно, так я Далай-Ламе и ответил, но он не согласился.

– Зная тебя, в это с трудом верится. Подумай получше.

Сухарь в ответ на это одарил меня сочувствующим взглядом, дескать, Лама не даст тебе подсказок, смирись, и вернулся к игре со Стрижом.

Я недолюбливаю Далай-Ламу вот уже около часа за этот вопрос. Волей-неволей приходится задумываться об этом, прислушиваться к своим мыслям. А там такое непроглядное болото, что мне совсем не хочется туда смотреть. Но любопытство давит, и я все-таки смотрю.

О чем могут быть эти прогулки, кроме одиночества? О чем-то противоположном? О желании кого-то встретить? Встретить на этих прогулках я могу, разве что Старшую – по крайней мере, она первая приходит мне на ум, когда я об этом думаю. Но надо быть мазохистом, чтобы хотеть ее встретить! Если Старшая не в настроении, она обязательно отпустит порцию колкостей, и это еще в лучшем случае. Тем не менее, я ловлю себя на том, что улыбаюсь, когда об этом думаю. Чувствую, что надо бы одернуть себя и перестать, но я почему-то не одергиваю и не перестаю. В конце концов, здесь и сейчас никто не станет спрашивать, «о чем я улыбаюсь», здесь и сейчас я могу никем не притворяться.

Мысль поражает меня. Так эти прогулки – об искренности? О том, что, когда я не один, я всегда стараюсь быть кем-то другим? Быть Спасателем?

Хмурюсь и стараюсь переключить мысли на что-то другое. Об этом я точно не хочу думать.

Идти по коридору медленнее уже попросту не получается, а маршрут подходит к концу. Приходится смириться с необходимостью вернуться к соседям. Поворачиваю к тридцать шестой, минуя лестницу рядом с переходом в учебное крыло… и замираю.

На полу кто-то лежит. Девчонка.

– Эй? – окликаю я, осторожно приближаясь. Сердце у меня начинает колотиться сильнее, как будто хочет выскочить через уши. Как назло, свет в коридоре предупреждающе мигает, словно говорит мне: «Не ходи-и-и-и туда». Пересилить себя стоит большого труда, и я снова делаю шаг к девчонке. – Эй? Ты живая?

При следующем взгляде узнаю в ней Принцессу из моего класса. Ту самую, про которую мне говорила Хозяюшка, пророча мне роль принца.

С удивлением ловлю себя на том, что морщусь. Наверное, за такое на меня бы ополчилась добрая половина школы – ни один дурак не стал бы морщиться, если б узнал, что нравится Принцессе.

О чем я только думаю, ей же, может, помощь нужна! – прихожу в себя и бросаюсь к ней почти бегом, сразу же опускаюсь на колени, чтобы проверить ее состояние.

Принцесса лежит на спине и, к моему ужасу, дышит с ощутимым трудом. Глаза широко распахнуты, но смотрят мимо меня, рот открывается и закрывается, но с губ не слетает ни звука. Жуткое зрелище, если честно.

– Принцесса? – обращаюсь я, с трудом называя ее по кличке. – Что случилось? Где болит? Ты меня слышишь?

Не успеваю договорить последний вопрос, Принцесса издает жуткий сип, сильно выгнув спину. Я невольно вскрикиваю, резко отклоняюсь и, не сумев вскочить на ноги, неуклюже плюхаюсь на пол.

– Чего орешь? – долетает до меня знакомый издевательский голос.

Когда я поднимаю глаза, Старшая уже подбегает. Вид у нее нарочито скучающий, хотя дышит она часто, а глаза мечут искры, как будто она опять за что-то на меня злится.

– Ты ее до смерти зацеловал, что ли? – спрашивает Старшая. Слова-дротики вонзаются в меня, от них становится почти физически паршиво. А еще у меня, кажется, входит в привычку таращиться на нее снизу вверх. Привычка эта мне решительно не нравится, и я поднимаюсь, потирая ушибленный зад.

– Не трогал я ее! Она уже лежала так, когда я ее нашел. Что с ней? Припадок?

Старшая присаживается рядом с Принцессой и трясет ее за плечо.

– Слышишь? – вдруг протяжным шепотом спрашивает она. Принцесса снова издает жуткий сип, и я вздрагиваю, прикусив язык в попытке не закричать.

– Понятно, – резюмирует Старшая, выпрямляясь.

– Что тебе понятно?! – вскидываюсь я. – Мне лично ничего не понятно!

– Бери ее на руки, – кивает Старшая, легко принимая на себя командование. Похоже, и вправду знает, что происходит. От этого и уютно, и неуютно одновременно. Хочется начать заваливать ее вопросами, но я предпочитаю сначала сделать дело, поэтому подхватываю Принцессу на руки и следую за Старшей.

Свет в коридоре снова мигает и выключается.

Становится совсем темно, и я замираю, пытаясь привыкнуть к темноте.

Старшая неслышной тенью оказывается справа от меня и кладет руку мне на лопатку, слегка подталкивая.

– Ничего, в темноте тоже дойдем, – серьезно сообщает она. А я задерживаю дыхание, чтобы она не поняла, как сильно у меня колотится сердце. Еще посчитает совсем трусом, который чуть в штаны не наделал после выключения света.

– Ты что-то видишь? – беспомощно спрашиваю я.

– Я здесь и вслепую могу. Иди за мной.

– Куда мы ее несем? – не унимаюсь.

– В душевую, – невозмутимо отвечает Старшая.

– Может, лучше в лазарет?

Моя ершистая провожатая останавливается.

– Ты тут самый умный? Я тогда пойду?

– Нет! – выпаливаю я и превращаюсь в образец смирения. Без Старшей я в темноте точно угроблю и Принцессу, и себя, пока донесу ее до Майора. – Извини. В душевую, так в душевую. Веди.

Наша странная компания осторожно двигается по коридору. Принцесса на моих руках иногда дергается, продолжая лепетать свои неслышные жуткие мольбы. Я стараюсь не думать об этом, потому что тут же одолевает желание бросить ее на пол и убежать прочь.

– Извини, что помешала вашему свиданию, – противным елейным голоском говорит Старшая, разрывая полотно накрывавшей нас тишины. Я вздрагиваю, и ее рука на моей лопатке прекрасно это чувствует. – Что? Я недостаточно деликатна с вашей романтикой?

– Да не было у нас никакой романтики, – бурчу я. – И никакого свидания.

И не будет, – хочется добавить мне, но от этого я удерживаюсь.

– Брось прикидываться. Об этом уже вся школа сплетничает.

– Про тебя и Майора тоже сплетничает, – парирую я, – но ты же не пытаешься его охмурить. Вот и я ничего такого не пытался с ней сделать.

Мы заходим в душ, Старшая придерживает мне дверь, и теперь я щурюсь от слишком яркого света. Старшая проходит в мужскую душевую без стеснения. Другие девчонки могли бы стушеваться, а ей все равно.

На мой комментарий о романтике она ничего не отвечает, и мне продолжает быть очень неловко оттого, что мы вообще затронули эту тему.

– Клади ее, – командует Старшая, кивая на одну из кабинок и осматривая старенькие квадратики тусклой бежевой плитки, посеревшей от времени.

Я послушно опускаю Принцессу в кабинку и отхожу. У меня невольно вырывается вздох облегчения, хотя Принцесса совсем не тяжелая.

– Что теперь?

Старшая нехорошо улыбается. Похоже, происходящее доставляет ей удовольствие. Вместо ответа она поворачивает ручку душа, настраивая ледяную воду, и поднимает ее.

Кукольная красота Принцессы тает с каждый каплей, делая ее похожей, скорее, на Девочку-со-списками из сказки Андерсена. Мне становится ее жалко, на моем лице отражается сочувственная гримаса (как по мне, противная). Старшая же стоит с непростительно каменной миной.

– Что теперь? – повторяю я свой вопрос.

– Что-то она долго.

Ни на миг не поколебавшись, она и сама лезет под ледяные струи душа, чтобы проверить Принцессу. Ни писка, ни шипения, ни даже вздрагивания, будто ей безразличен холод – почти так же, как перспектива простудиться. Как только ее рука дотрагивается до неподвижного тела, Принцесса вдруг сильно дергается и случайно пинает Старшую в живот. Та резко выдыхает и складывается пополам.

– Старшая! – вскрикиваю я, бросаясь к ней.

Принцесса тем временем стонет и начинает дрожать, будто пока не понимает, где находится. Ей бы помочь, но я придерживаю Старшую за плечи и жду, пока она разогнется.

– Ты как? Сильно болит?

– Отстань! – отталкивает она меня и усилием воли распрямляется. – Ничего мне не будет. Вытаскивай ее.

Я понимаю, что мне тоже предстоит полезть под ледяной душ и не уверен, что выдержу это так же стойко, как Старшая. Но делать нечего. Неохотно расстегиваю молнию черной толстовки и набрасываю ее на плечи Старшей, которая начинает дрожать от холода. Она не успевает отмахнуться от меня – я уже лезу в душ за Принцессой. Выключаю воду и протягиваю Принцессе руку, чтобы та встала. Толстовка больше бы пригодилась ей, но я почему-то не подумал об этом…

– Ты как? Пришла в себя?

Принцесса хватает меня за руку, и я помогаю ей встать. Она бросается мне на шею и начинает плакать. Я стою истуканом, затем буквально заставляю себя приобнять ее и осторожно похлопать по спине. Вся одежда у нее мокрая и противно-холодная. Хочется отстраниться, но Принцесса цепляется за меня слишком отчаянно, чтобы я мог себе такое позволить.

– Ну все, все, – улыбаюсь. Ободрение у меня получается лучше, чем проявление нежности, в которой Принцесса так нуждается. – Все уже хорошо.

Принцесса продолжает плакать. Я поворачиваюсь к Старшей и беспомощно смотрю на нее. У нее очень взрослый и усталый взгляд, и почему-то это ее мне сейчас хочется заключить в объятия. Приходится подавить свое нелепое желание и доверить его своей толстовке.

– Надо отвести тебя в комнату, – говорю Принцессе. – Идем.

Она безропотно подчиняется и ничего не говорит.

Старшая следует за нами тенью, кутаясь в мою толстовку. Я рад, что она не пытается мне ее отдать, несмотря на то, что и сам замерз (я уж молчу о Принцессе).

Путь до комнаты на четвертом этаже кажется жутко долгим, и, когда мы добираемся, я не могу скрыть предвкушения от расставания с Принцессой. Она поворачивается ко мне и виновато на меня смотрит.

– Извини, пожалуйста, – лепечет она. – Я… не знаю, что случилось, но я хотела, чтобы этот вечер прошел не так. Я хотела…

Качаю головой, перебивая ее. Мне совсем не хочется слышать, зачем она оказалась в коридоре третьего этажа.

– Не надо, – говорю как можно мягче. – Тебе сейчас лучше отдохнуть и набраться сил. И извиняться тебе не за что.

Принцесса улыбается обезоруживающей улыбкой брошенного ребенка, от которой я чувствую себя последней скотиной, но мелочно отвожу взгляд вместо того, чтобы улыбнуться в ответ.

– Еще увидимся, – выдавливаю через силу.

Принцесса опускает голову и отступает на шаг. Почему-то жду, что она спросит: «Обещаешь?», чтобы меня добить, но она этого не делает.

– Я пойду, – беззащитно улыбается она и, обняв себя одной рукой, открывает дверь и пропадает в комнате.

Старшая прислоняется к стене и устало трет руками лицо. Злорадный облик выветрился, словно его смыло душем и прикрыло моей толстовкой. Теперь вид у нее такой, будто ей стыдно. Совсем слегка.

– А ты в какой комнате? – развожу занавески тишины между нами. Вопрос и вправду интересный: я ведь никогда прежде не бывал в ее комнате. Только она бывала в моей.

Старшая обращает на меня внимание так, будто только что вспомнила о моем присутствии. Во взгляде почему-то нотки затравленности.

– В этой, – тихо отвечает она.

Округляю глаза. Почему-то мне и в голову не могло прийти, что Старшая и Принцесса – соседки. Ничего необычного в этом нет, но я почему-то удивляюсь.

– О, так я… тебя проводил? – глупо усмехаюсь я. Едва это вылетает из моего рта, жду, что Старшая вспылит и отпустит одну из своих колючек, но этого не происходит.

– Выходит, что так, – кисло усмехается она.

Пока я пытаюсь понять, что меня смутило больше, – отсутствие колкости или что-то в ее тоне, – Старшая снимает мою толстовку и протягивает мне.

– Спасибо, – говорит она.

– Даже так? – усмехаюсь я. – Простое человеческое «спасибо»?

Мне это кажется отличной шуткой ровно до того момента, пока Старшая не поднимает на меня испепеляющий взгляд, а я не осознаю, что капитально влип.

– Да, так, – шипит она, распаляясь. – А что, недостаточно фанфар для героя? – Ее речь снова становится ядовитой. – Надо было расплакаться у тебя на шее и губки бантиком сложить? Уж извини, ты не по адресу!

– Слушай, я же не…

– Дорогу назад сам найдешь! – перебивает она, не давая мне договорить.

Я замираю с открытым ртом, в котором спиралью закрутились попытки сгладить конфликт, но Старшая уже явно не настроена меня слушать. Она толкает меня в грудь рукой, в которой все еще сжимает толстовку, отпихивает меня в сторону и заходит в комнату, хлопая дверью так, что я еще несколько секунд слышу в ушах легкий звон.

Стою в темноте коридора с толстовкой в руке и таращусь в дверь, не решаясь ворваться туда и продолжить разговор. Внутри уплотняется дурно пахнущее ощущение, что я непоправимо все испортил.


Глава 17. О позоре, гневных тирадах и гаданиях


СПАСАТЕЛЬ

От прилетевшего мне в щеку комочка бумаги дергаюсь и едва не падаю с подоконника, на котором и так умещаюсь, только если свешиваю ногу и упираю ее в батарею. Далай-Лама отвлекается на мое вздрагивание и оценивающе цокает.

– Где-то там пробегала внутренняя гармония, – кривовато улыбается он. – Ты не терял случайно?

Меня хватает только на то, чтобы выразить свое ворчание одними глазами и снова уставиться в темноту за окном, замерзая под открытой форточкой. Спать все равно не получается. И не получится, даже если заставлять себя. Завтра на уроках опять буду клевать носом, но плевать! На очередной планерке на это обратят внимание нашего воспитателя Папируса, он придет, прошелестит что-то невнятное и оставит нас в покое.

– Спасатель, – окликает меня Стриж. Рот у него забит чем-то хрустящим. Поворачиваюсь к нему и вижу в руке соседа вафлю, из-за которой он весь перемазался шоколадом. – Ты чего? Как вернулся со своей прогулки, ты сам не свой.

– В мокрой одежде, – тихо замечает Сухарь, приподняв бровь от тетрадки, из которой только недавно вырвал последний лист и скатал его в комок, чтобы запустить в меня.

Недовольно отворачиваюсь. Говорить о том, что случилось в коридоре, мне совсем не хочется. Ни о странном припадке Принцессы, ни… вообще ни о чем не хочется. Зря я выбрался на эту прогулку! Но при мысли больше так не делать, ощущаю почти физическое удушье.

– Он не хочет рассказывать, – пожимает плечами Далай-Лама. – Но явно не потому, что понял, о чем для него эти путешествия. – Он внимательно смотрит на меня. – Или поэтому тоже?

– Ты озвучил одну очень верную мысль, – киваю я. Далай-Лама подается вперед, и я грозно сдвигаю брови к переносице. – Ты сказал, что я не хочу рассказывать.

Он надувает губы, но быстро приходит к выводу, что я прав, и возвращается к книге. В тридцать шестой, похоже, собрались все самые тихие. Вряд ли в этой комнате хоть раз бывали шумные попойки или вечеринки. Впрочем, даже если б они тут проводились, я бы, надо думать, сбегал.

Осознав это, становлюсь еще более недовольным и пялюсь в темноту за окном.

По дорожке кто-то с кем-то прогуливается. Только прибыв в интернат, я такому удивлялся, но теперь уже давно привык. Подумаешь, гуляет кто-то по ночам! Здесь и не такое бывает.

Какая-то мысль промелькивает так незаметно, что я толком не успеваю поймать ее за хвост, но в груди начинает отчетливо ныть. Невольно прикладываю к ней руку, меня тянет согнуться, но этого я не делаю.

Так, ну это уже ни в какие рамки! Не должно было это коридорное происшествие так на меня повлиять. Не могло… Но отчего же мне кажется, что причина моего взвинченного состояния именно в нем?

– Сухарь! – выпаливаю отчаянно. Пока сосед удивленно на меня пялится, я таращусь на него с не менее выразительным видом алчущего в пустыне. – Ты же встречаешься с Белкой из сорок седьмой, так?

Вопрос заставляет Сухаря напрячься и подобраться, как будто он собирается отстоять честь своей дамы.

– Она же, вроде, непростая девчонка. С характером, – упорствую я, чувствуя, что начинаю закипать. – Как ты умудряешься ничего не испортить?

Сухарь прищуривается.

– В каком смысле?

– Ну не совершать ошибок, после которых потом ходишь и думаешь, последняя это была ваша встреча или нет!

– В школе любая встреча не последняя, – дожевывая вафлю, тихо замечает Стриж.

Сухарь осторожно отклоняется назад, будто хочет увеличить и без того немаленькое расстояние между нами.

– А почему ты вдруг спрашиваешь о Белке?

– Для примера, ревнивец, – усмехается со своего места Далай-Лама. – Для примера. Сама она его не интересует, так что ты выдохни.

Бросаю на него предупреждающий взгляд, и он картинно опускает глаза в книгу, хотя теперь тоже прислушивается к разговору. Сухарь остывает и смотрит на меня с сожалением, хотя я совета хотел.

– Порчу, – в сердцах отвечает он. – Еще как порчу. Иногда я вообще не понимаю, чего она хочет. В ее присутствии я становлюсь совсем дурной. И каждый раз кажется, что сделаю что-то не так. Но никогда не знаю, что именно.

Я удивленно смотрю на него. Странно слышать такое от вечно чуткого и внимательного Сухаря, который, кажется, предугадывает желания других раньше, чем они сами понимают, чего захотят.

Сухарь замолкает, причем так сокрушенно, что мне теперь совестно: какого черта я его вообще про это спросил. В разговор вмешивается Стриж, разрушая не успевшую повиснуть тишину:

– Но Принцесса же не такая, – невинно замечает он. – С ней разве можно что-то испортить? С ней, наверное, даже поссориться трудно.

Далай-Лама проницательно буравит меня взглядом, и я надеюсь, что ему хватит мозгов не высказать то, что он обо всем этом думает. Ему хватает.

– С любой девчонкой может быть сложно, – отвечаю я. Голос, правда, звучит так, будто я огрызаюсь, и Стриж расстроенно опускает голову. Что ж такое! Что ни скажи, обязательно кого-нибудь заденешь. А мне же не положено, я же тут чертов «герой».

О чем для тебя эти путешествия?

Вздыхаю и невольно поворачиваюсь к окну, потом смотрю на висящую на спинке кровати черную толстовку, которую давал Старшей, и на душе скребут кошки. Мне не нравится, как все получилось. И хотя я могу найти тысячу и один аргумент, который меня оправдает в собственных глазах, на деле это почему-то не помогает.

Дверь тридцать шестой вдруг открывается, и я подскакиваю. Мне едва удается не дать себе понестись на звук очертя голову.

В дверях глашатаем разочарования появляется какой-то парень. Не сразу понимаю, откуда я его знаю. Лицо вытянутое, руки-ноги тощие, блеклые волосы стоят торчком, глаза темные. Кем бы этот парень ни был, я надеялся увидеть явно не его. Но вслед за ним показывается тот, кого мне хотелось бы лицезреть и того меньше.

– Принимай соседа обратно, тридцать шестая, – улыбается Майор. Как по мне, улыбка у него всегда неискренняя. Он притворяется добряком, а на самом деле я уверен, получает садистское удовольствие от мучений учеников на плацу. Он был бы менее смелым без поддержки администрации, но они с директором попеременно прячутся друг за друга, когда кто-то из них проштрафится.

Слова Майора, сказанные у двери, доходят до меня с легким запозданием и заставляют крепко задуматься.

Соседа, так он сказал. Это же Нумеролог! Как я мог забыть про него? Ведь благодаря ему я, можно сказать, заработал свою кличку. Когда…

Мысли сбиваются, глаза невольно пытаются отыскать за спиной Майора Старшую. И сейчас меня сильнее обычного злит, что она вечно за ним таскается. А еще больше злит то, что в эту самую минуту ее тут нет.

Майор кивает нам всем, задерживает на мне взгляд – я это отчетливо вижу, – и ретируется из комнаты. Нумеролог тоже обращает на меня внимание и подается вперед, чтобы пожать руку и по-человечески познакомиться.

– Привет, Спасатель, – невинно улыбается он, но я соскакиваю с подоконника, отстраняю его с пути и пулей вылетаю из комнаты вслед за Майором.

– Спасатель!

– Ты куда?

Стриж и Сухарь пытаются окликнуть меня, но я уже исчезаю из их поля зрения в темноте коридора. Размытый силуэт в камуфляже мне едва виден, я даже не уверен, что это Майор, а не какая-нибудь необъяснимая иллюзия.

– Стойте! – выкрикиваю в темноту.

Возмущающие плотный мрак коридора камуфляжные пятна замирают и делают оборот. Я иду в направлении Майора, опасливо держась за стену, потому что иначе запнусь: глаза привыкают к темноте ужасно долго.

– В чем дело, малыш? – спрашивает он. Будто специально дразнит, и на этот раз так тяжело не вестись.

Сжимаю кулаки и цежу сквозь зубы:

– Вам пора заканчивать свои интриги. Не знаю, чего вы пытаетесь добиться, но завязывайте уже с этим!

Майор молчит. Не могу разобрать в темноте, как он на меня смотрит, но его непонимание буквально проникает в прохладный воздух ученического корпуса. Опять прикидывается, что он тут ни при чем – что не пытается играть учениками, как извращенный любитель марионеток. Если б он это хотя бы признавал, честное слово, было бы проще его терпеть, но его лицемерие заставляет меня вспыхивать, как спичка.

– Может, ты пояснишь? – наконец спрашивает он.

– Хватит сталкивать нас со Старшей! Я прекрасно знаю, что это делаете вы!

Мне с трудом хватает выдержки не начать показывать на него пальцем, как на обличенного злодея. Представляю, как бы это глупо выглядело, учитывая, что разделяет нас буквально пара шагов.

Майор усмехается, но ничего не говорит. Это выводит меня из себя. Они оба – и он и Старшая, пусть бы катились к черту со своими интригами!

– Если хотите найти ей друзей, лучше погоняйте ее хорошенько в своей Казарме! – выпаливаю. Хочу остановиться, но слова уже полились, как из рога изобилия, и я ничего не могу с собой поделать. – Пусть наберется дисциплины и научится общаться с людьми! С ней же совершенно невозможно! Она себя вообще не контролирует, кидается на всех, как сумасшедшая! Все ей не то и все не так! Что ей ни скажи – в ответ какие-то колючки, претензии! Заканчивайте уже сталкивать нас с ней, мне это неинтересно, ясно вам?!

– Тебе не кажется, что…

– Я вам скажу, что мне кажется! – перебиваю и продолжаю повышать голос я. – Что она зря таскается за вами! Хорошему вам ее нечему научить! Она с вами становится только большим психом, чем изначально была! Не знаю, что за игру вы ведете, но она отвратительная! И вы со Старшей оба чокнутые! Отвалите от меня!

Майор молчит.

Эхо моей тирады разносится по коридору, темнота губкой впитывает ее и теперь уже никогда не отпустит. Я заливаюсь краской с головы до пят. Жалею о каждом слове, но назад ничего не воротишь. Мне кажется, что стены коридора вокруг меня просыпаются, начинают дышать и поворачивают к нам с Майором свои многочисленные уши. Еще секунда, и все сказанное мною проникнет в каждую трещинку в штукатурке, в каждую вентиляционную щель, достигнет каждой кровати, каждой душевой или туалетной комнаты. Все будут знать о моем отношении к Старшей. И, возможно, мое мнение кто-то разделил бы, но я не хочу, чтобы оно долетало до всех в таком виде. Я вообще не хочу, чтобы оно до всех долетало.

Потому что это неправда.

То есть, правда, конечно, но, похоже, что не вся.

Майор внимательно смотрит на меня, я это чувствую. Его взгляд прожигает во мне дыру, мне почти нечем дышать от паники, хотя внешне это никак не проявляется.

Тяжелая рука ложится на плечо. Я слышу глубокий вздох, зажмуриваюсь, жду удара, способного снести мне полчелюсти, но вместо этого рука просто снимается с моего плеча, а Майор покидает зону раскаленного воздуха вокруг меня.

– Вы… разве… ничего со мной не сделаете? – зачем-то спрашиваю я.

Глупо? Пожалуй. Но вряд ли я когда-либо смогу выглядеть в чьих-то глазах хуже, чем выгляжу сейчас в собственных.

Майор оборачивается ко мне через плечо.

– Возвращайся в комнату, малыш. Тебе бы отдохнуть.

И уходит. Через несколько секунд затихает даже едва-слышное эхо его шагов, и чернильная тьма коридора смыкается надо мной глухим куполом. Я стою посреди нее, и у меня, кажется, все дрожит. Выходит, я предположил неверно: можно выглядеть еще хуже, если сейчас расплакаться. А мне этого страшно хочется.

Почему-то опять начинает ныть правая нога, и я в сердцах пинаю ей стену. Не знаю, чего я от этого жду: что стена образумится и не станет разносить по корпусу сплетни? Вряд ли мой пинок способен ей помешать. Скорее всего, я заработаю только больше боли в ноге.

Но боль, как ни странно, уходит, как будто вместе с ударом ее получилось выпустить. Не знаю, хотел ли я этого. Не уверен, что такая мысль могла бы прийти мне в голову прежде, но здесь… здесь, как будто и не такое становится возможным. Я уже ничего не понимаю в этом чертовом месте, которое иногда прямо на моих глазах ломает физику!

Дверь тридцать шестой снова открывается, на этот раз изнутри, и за ней толпятся мои соседи. Сухарь первым выходит в коридор и втаскивает меня в комнату. Там я оказываюсь под прожекторами глаз своих соседей – то ли красный, как рак, то ли бледный, как известка, поди теперь разбери.

– Нехило ты… с Майором, – тоненьким голоском говорит Нумеролог, сокрушая ледяные пласты тишины, окружающие меня. – Я еще не видел никого, кто бы с ним так говорил.

– А он этим еще в первый день решил отличиться. Альфа-самцовые игры, – говорит ему Далай-Лама тоном наставника. – Нам, простым смертным, такое не понять.

– Лама, заткни пасть, а? – устало бросаю я.

Далай-Лама даже не возмущается: похоже, он от меня чего-то подобного и ждал. Может, разве что, еще угроз.

– Значит… Старшая… – отваживается начать Сухарь.

Я зажмуриваюсь, не желая видеть соседей. Отвечать на этот вопрос-невопрос тоже совсем не хочется. Больше всего сейчас мечтаю оказаться где угодно, но в одиночестве. И там – тихо загнуться в омуте собственного позора, который я ощущаю гирей на капризной правой ноге.

В душно-холодной тишине комнаты опять расцветает живой голосок Нумеролога.

– Слушай, только не смейся, – невинно начинает он, – но я погадать могу.

Открываю глаза и непонимающе гляжу на него. Лицо Нумеролога сияет самой добродушной и одновременно самой заговорщицкой улыбкой, что я когда-либо видел.

– Эти, – он кивает на Сухаря со Стрижом, – правда, колоду мою опять своими играми испоганили. Сто раз им говорил: на гадальных картах нельзя играть, они потом врать начнут. Но ни в какую! – Он качает головой, видя мой скептицизм и протягивает мне руку. – Мы так и не познакомились нормально. Я Нумеролог. А ты Спасатель, я знаю. Рад, что мы соседи.

Он говорит это так искренне и с такой энергией, что меня начинает понемногу отпускать, даже дрожь куда-то девается.

– Ты только не думай, что теперь ничего не получится, – заверяет меня Нумеролог. – Ну, из-за карт. Они по мне соскучились и по гаданиям тоже! Быстро заговорят, я их откалибрую.

Беспомощно киваю, не в силах выдавить ни слова.

– Извини, что спрашиваю, – делает новую попытку Сухарь, – но… а с Принцессой, получается… не получается?

Умоляюще смотрю на него, он с пониманием кивает и замолкает.

– Я когда утром проснулся на свой второй день, остальным тоже предложил погадать. Ну, чтобы разговор завязать, – продолжает рассказывать Нумеролог, уже утягивая меня вглубь комнаты. – Меня чуть Гадалкой не прозвали, но сжалились. А то вся школа смеялась бы. «Нумеролог» звучит посолиднее.

– Не гонись за солидностью, – посоветовал Далай-Лама, – не твое это.

– Да и без нее нормально, – успокаивает Нумеролога Стриж. – Ну… в смысле, можно жить и так. Без солидности… я про нее. – И смущается, как делает почти всегда, когда заговаривается.

Нумеролог с благодарностью кивает ему. Они с Сухарем, не сговариваясь, подходят с боков к своим кроватям и сдвигают их, чтобы устроить большой плацдарм, на котором будут растить карточное будущее для невинной жертвы предсказания, коей сегодня буду я.

Простая, до неприличия замызганная игральная колода на удивление ловко ложится в руки Нумеролога, и он долго тасует карты, не роняя при этом ни одной.

– А чего так долго? – интересуется Стриж.

– Тихо! – шипит на него Нумеролог. – Я настраиваюсь. Вы мне своей игрой все сбили, надо вернуть.

Я осторожно смотрю в сторону Сухаря, и тот примирительно поднимает руку, успокаивая меня. Хотя его вид, скорее, говорит, что деваться мне некуда.

– Итак, давай сначала посмотрим на кличку, – деловито говорит Нумеролог.

Он как-то хитро раскидывает колоду на несколько стопок, берет первую, раскладывает ее поверх остальных и повторяет эту операцию, пока стопок не остается две – ровно по полколоды.

– Так-так, – заинтересованно тянет он. – Начнем. Сначала карты скажут, есть ли у нее что-то к кому-то другому.

Нумеролог переворачивает одновременно две карты из разных стопок. Долго ничего не говорит, выкладывая разные пары карт, затем выпадают два туза, и Нумеролог хмурится.

– Тоскует она. – Его почти пугающе черные глаза обращаются ко мне. – Тоска у нее есть по кому-то.

– По кому это? – недоверчиво спрашивает Сухарь. – На нее не похоже.

– По Майору… что ли? – неуверенно предполагает Стриж.

– Тсс! – Нумеролог качает головой. – Не мешайте.

Я стараюсь на карты Нумеролога больше не смотреть. У меня внутри снова все начинает ворочаться. Жуткая смесь злости, тревоги, досады и вины поднимается выше, как болотный ил, и мне начинает казаться, что меня сейчас стошнит. Я отчаянно понимаю, что совсем не хочу знать, что дальше.

Как по заказу, в открытую форточку, под которой я недавно мерз, влетает сильный порыв ветра, раздувший карты в стороны. Нумеролог пытается поймать их, Стриж с Сухарем бросаются ему помогать, но только сильнее перемешивают карты между собой. Сеанс гадания можно официально считать проваленным.

Нумеролог вскакивает и всплескивает руками.

– Не хотят! – хмурится он секунду спустя и извиняющимся взглядом смотрит на меня. – Слушай, похоже, карты не хотят тебе рассказывать… такого просто раньше не бывало! Обычно они всегда…

Я киваю и улыбаюсь, мне трудно скрыть облегчение.

– Ничего. Все нормально.

– Карты, похоже, считают, что тебе не положено знать! – с оправдательным жаром сообщает Нумеролог.

– Ничего, – повторяю. – Не положено, так не положено. Как-нибудь обойдусь.

Больше всего сейчас тянет снова уйти, и я решаю не отказывать себе в этом желании. Вскакиваю с составной кровати, беру толстовку, все еще влажную и холодную после того, как в нее куталась вымокшая Старшая, и спешно направляюсь в коридор.

– Даже не пытайтесь, – тихо напутствует Далай-Лама остальных, когда они синхронно набирают в грудь воздуху, чтобы меня задержать.

Темнота коридора, привыкшая, что я то и дело нарушаю ее покой, смиренно принимает меня, и я бреду к лестнице, утопая в ней.


Глава 18. О прогулках после отбоя, чужой печали и неоправданной доброте


СПАСАТЕЛЬ

На улице моросит мелкий дождь, колкий и холодный. Пробившаяся сквозь плитку трава поскрипывает под ногами, когда я выхожу на старую плиточную дорожку, тянущуюся через весь интернат. Холод поначалу пробирает до костей, но через некоторое время это проходит. Я успеваю окончательно привыкнуть к темноте и брожу по территории интерната, избавившись от оков ученического корпуса и начав, наконец, дышать полной грудью.

Путешествие по дорожке мне быстро наскучивает, так что я схожу с нее и огибаю ученический корпус с задней, самой темной стороны. Там почти везде густо растут деревья, и мало кто туда наведывается. Туда ходить некому и незачем. Именно поэтому я решаю, что это место сейчас подходит мне больше всего.

Пробираюсь сквозь назойливые колючие ветки и паутину, несколько раз чуть не оскальзываюсь на мокрых корягах и, наконец, выбираюсь на небольшую… я бы даже не назвал это полянкой – скорее, проплешиной посреди густых зарослей. Здесь почти непроглядно темно, свет долетает только из столовой: кухня по ночам работает. Почти у самых окон на первом этаже ученического корпуса (судя по расположению, это комната одного из комендантов), лежит старое замшелое бревно. Кое-как добираюсь до него и устало опускаюсь на влажный мох.

Тишина оглушающе обнимает меня. В зарослях тихо: ни птичьего пересвиста, ни шуршания веток, ни мяуканья бродячих кошек. Внешне место выглядит почти заброшенным, но пока я сижу на мшистой подстилке, у меня создается отчетливое впечатление, что на эту микроскопическую полянку наведывается кто-то помимо меня. В темноте я не нахожу этому никаких подтверждений, но предчувствие такое явное, что мне трудно с ним спорить. Это место пронизано тихой тоской и какой-то обреченной печалью. Некоторое время я утопаю в незримой чужой грусти, затем начинаю чувствовать себя непрошеным гостем и поднимаюсь. Холод ночи тут же напоминает мне о себе, заставляя поежиться.

Вернусь сюда как-нибудь днем, – решаю для себя. Очень уж интересно найти следы чужого пребывания и, возможно, встретить родственную душу, которой тоже иногда не терпится ото всех сбежать.

Пока выбираюсь из подпирающего ученический корпус леса, окончательно перестаю зябнуть и даже радуюсь возможности остановиться на дорожке, где осенние ветра снова открывают мне свои объятия. Забываясь, раскидываю руки им навстречу и запрокидываю голову к моросящему дождем небу, как вдруг ночь перечеркивает серп голоса:

– Вообще-то ученикам не положено разгуливать по улице после отбоя.

Мои руки падают по швам.

Майор.

Опять он.

Успеваю ощутить привычное раздражение – похоже, оно уже превратилось в рефлекс. В следующий миг у меня в ушах звучит эхо моей коридорной тирады, и по телу прокатывается волна стыдливого жара. Волна настигает меня примерно посередине воинственного разворота в сторону Майора, поэтому двигаюсь в итоге дергано и нервно.

– И какое за это полагается наказание? Сорок отжиманий? – вылетает у меня изо рта раньше, чем я успеваю сдержаться.

Майор вздыхает. Кажется, он уже порядком устал от меня и моих постоянных дерзостей. Я и сам удивляюсь, как он еще не поставил меня на место или не отметелил хорошенько. Уверен, у него уже не раз кулаки чесались так поступить.

– Что ты здесь делаешь? – спокойно спрашивает Майор. – Идешь жаловаться на мои интриги директору? В такой час не советую. Лучше обратись к нему утром. Хотя и это не лучшая идея.

Если честно, у меня не было мысли пожаловаться на Майора Сверчку, но она появилась, стоило ему попытаться меня от этого отговорить.

– Почему? – усмехаюсь я и складываю руки на груди. – Потому что вы меня уже опередили и настроили директора против всего, что я скажу?

Майор смотрит на меня, как на последнего идиота, до уровня которого явно не стоит опускаться. Он молча достает сигарету и закуривает. Лишь выдохнув пару клубов дыма, он снова заговаривает со мной. Голос у него измотанный:

– Я ничего не говорил о тебе директору.

От его слов мне почему-то становится не по себе, и чувство безнаказанности куда-то улетучивается, хотя должно быть наоборот.

– Почему? – тупо спрашиваю я.

– Не счел нужным.

Слова – три удара кузнечным молотом по наковальне – тяжелые и увесистые. У меня вдруг промелькивает мысль, что Майор – настоящий военный, а не тренер по физподготовке. В таком случае терпимость и деликатность, которую он проявляет ко мне, просто феноменальная.

– Так что ты здесь делаешь?

Опускаю голову и притихаю. В мыслях верится всего одна просьба, но озвучить ее очень сложно. Бомбардировать Майора обвинительными речами гораздо легче, чем чего-то просить.

– Открою тебе тайну, малыш, просьбы даются гораздо проще, когда огрызаешься чуть меньше, – снисходительно говорит он.

– Может, уже хватит называть меня «малыш»? – не выдерживаю я.

Майор тихо смеется. Странно, но его смех звучит… грустно. Интересно, с чего?

– Я перестану, как только ты закончишь считать себя центром мира.

Поджимаю губы. В самый неподходящий момент красноречие решило меня покинуть и вместо того, чтобы продолжить щетиниться, я теперь тушуюсь. Майор выдыхает очередной клуб дыма, стряхивает последний уголек сигареты в мокрую траву и убирает бычок в карман камуфляжных штанов.

– Так о чем ты хотел попросить? – спрашивает он.

– С чего вы вообще взяли, что у меня есть просьба?

Особенно после того, что я наговорил, – добавляю уже про себя. Надо быть последним наглецом, чтобы после такого обращаться к человеку с просьбой. Видимо, таковым он меня и считает. Что ж, у него есть повод так обо мне думать, и не один.

– Шутишь, что ли? – хмыкает Майор. – От тебя за милю несет желанием о чем-то попросить. Можно даже не принюхиваться.

Не в бровь, а в глаз, крыть нечем.

– Я, скорее, хочу спросить, – выдавливаю с трудом. – Что… что вы будете делать с тем, что услышали от меня в коридоре?

Майор внимательно смотрит на меня.

– О чем ты? – уточняет он. Я морщусь, понимая, что он хочет заставить меня по-человечески повиниться и озвучить свою просьбу. Уже готовлюсь вновь пережить свой позор, но Майор договаривает и на корню меняет мое представление о происходящем: – Я ничего не слышал.

Гляжу на него недоверчиво, его слова меня окончательно обезоруживают.

– Но я же…

– Не сделал ничего, что следует обсуждать.

– Но…

– Послушай, – Майор задумчиво кивает, – кому я, по-твоему, улучшу жизнь, если поступлю так, как ты обо мне думаешь? – Он замолкает, ждет моих комментариев, которых не поступает, и улыбается. – Вот и мне так кажется. Так что еще раз повторяю: я ничего не слышал.

Слова застревают в горле, я просто не могу вытолкнуть их наружу. Чувствую себя почти голым, хочется где-нибудь скрыться. Сейчас Майор может просто растерзать меня, если захочет, а я столько раз давал ему повод. Так мерзко от самого себя мне, наверное, еще никогда не было.

Вместо того Майор делает ленивый жест в сторону ученического корпуса.

– Возвращайся в комнату, – говорит он то же самое, что сказал в коридоре. – Отдохни, успокойся. Каждый может сорваться, ничего в этом страшного нет.

Ну все, больше не могу.

В горле давит, подбородок дрожит. Какого черта он ко мне такой неоправданно добрый?! Я вел с ним себя, как скотина! Я не заслужил его понимания, так зачем он его выражает?

Не удерживаюсь и вытираю слезящиеся глаза рукавом толстовки. Падать ниже уже некуда, но я, кажется, упорствую.

– Иди, – подталкивает Майор.

И вдруг ему на нос падает снежинка.

Лично я бы не обратил на такое внимание поздней осенью, но Майор выглядит так, будто для него снег – нечто небывалое. Даже лицо у него вытягивается и становится растерянным. Он поднимает голову к небу, откуда на нас неспешно летят снежинки – первые в этом году.

– Снег… – глухо констатирует Майор.

Я пожимаю плечами.

– Зима скоро.

Он окидывает меня каким-то странным оценивающим взглядом, задумчиво кивает и говорит:

– Возвращайся в корпус. Вредно на холоде в одной толстовке стоять.

Сам он при этом в футболке, но мне не хочется спорить, да и незачем.

– Я… пойду, – бурчу, не в силах выдавить из себя «спасибо» или «доброй ночи». Но Майору это от меня, похоже, не нужно. Он молча разворачивается и шагает в сторону Казармы.

Странно. Что за отношение у него такое к снегу?..

На улице стремительно холодает, и в корпус я возвращаюсь, громко стуча зубами. Когда поднимаюсь на третий этаж, чувствую себя согревшимся, но измотанным.

Тридцать шестая встречает меня приветственными кивками без замечаний. Соседи уже в кроватях и засыпают. На меня тоже стремительно накатывает сонливость, будто разговор с Майором вытянул из меня последние жилы. Прохожу к своей кровати и падаю на нее прямо в одежде. Перед тем, как провалиться в сон, бросаю взгляд на удачно отказавшуюся со мной говорить колоду игральных карт Нумеролога. Что ж, в одном я с ней полностью согласен: мне совершенно не хочется сейчас знать, что будет дальше.


Глава 19. О тактичной глухоте, неловкости и неправильных рыцарях


СПАСАТЕЛЬ

Следующий день можно назвать одним из самых неловких за время моего пребывания в интернате. Во взглядах одноклассников я постоянно ищу осуждение: слышали ли они мой скандал с Майором? Как отреагировали?

Обитатели интерната то ли не слышали, то ли решили изобразить глухоту.

В столовой толком не могу есть: верчусь, постоянно оглядываясь в поисках Старшей. Но ее, как назло, нигде нет. Школа будто перестроила свои коридоры так, чтобы мы со Старшей в них сегодня не пересеклись. Почему-то мне больше нравится перекладывать эту ответственность на школу, а не на саму Старшую, которая, очевидно, избегает меня.

Зато со мной все время ищет встречи одна из ее соседок.

Что я только ни делаю, чтобы уйти от разговора с Принцессой: и пересаживаюсь за другую парту, находящуюся вне ее поля зрения, и прячусь в туалете все перемены, и скрываюсь за спинами своих приятелей в столовой.

Только соседство Принцессы и Старшей весь день останавливает меня от того, чтобы вломиться в сорок седьмую и прекратить эту игру в прятки. Наверное, всегда хочется так поступить, когда прячешься не ты, а от тебя.

На последней перемене я не успеваю вовремя скрыться в туалете. Принцесса подходит, пока я разговариваю с одним из подмастерьев, с Шелухой, обитателем тридцатой комнаты. Он один из самых шустрых: обеспечивает сигаретами почти всех курильщиков третьего этажа.

Заметив, кто к нам приближается, Шелуха быстро соображает, что к чему, и отваливается.

– Привет, – робко говорит Принцесса.

– Привет, – нехотя отвечаю я, жалея, что бежать теперь поздно.

– Я хотела с тобой поговорить, но все не удавалось, – улыбается она.

Меня передергивает. Ее тихий голосок, осторожная манера, милая застенчивость – все это прекрасно, но меня Принцесса почему-то отталкивает.

Тебя сожрут, если ты будешь такой! – вопит мой внутренний голос. – Ты добрая и хорошая девочка, но… ты обуза. Фарфоровая кукла, хрупкая статуэтка. За тебя нужно постоянно бояться, тебя надо от всего ограждать и защищать. Тот, кто за это возьмется, должен стать твоей Башней, твоим Драконом, твоим Рыцарем и твоим Миром одновременно. Я не такой! У меня не получится воплотить твою сказку, хотя ты такая несчастная без нее, что хочется поселить тебя в ней, лишь бы ты… отстала.

Принцесса не знает о моих мыслях и с невесомой нежностью касается моей руки. У меня не получается с собой совладать, и я дергаюсь, как от ожога. Кулачок Принцессы сжимается, она вся будто становится меньше. Голова опускается, плечи сникают.

– Ой… – тихо произносит она, не глядя на меня. – Я… тебе противна… да?

Эти слова режут без ножа. Хуже всего то, что Принцесса почему-то не уходит, а ждет, пока я прогоню ее сам. Она готова принять от меня любую жестокость, даже не разозлившись. И это тоже вызывает во мне странную смесь жалости и отвращения.

– Прости, – напряженно отвечаю я, с трудом подбирая слова, – просто это было неожиданно. Ты очень милая… а я… гм… очень нервный.

Она продолжает молчать, и от нее веет печалью. Я чувствую, как сильно ей хочется, чтобы ее утешили, но не делаю этого, потому что опасаюсь потом не оторвать ее от себя.

– Я хотела извиниться, – тихо щебечет она. – Вчера я шла к тебе, когда что-то случилось со мной. Мне нужно было тебе сказать…

– Принцесса, – набираясь смелости, перебиваю я. Голос, как назло, дрожит. – Послушай, я знаю. Я все понимаю, правда. И… мне… очень неловко тебе это говорить, но я… не тот, кем ты меня представляешь. Не рыцарь. Ты понимаешь?

Она на меня не смотрит, взгляд ее устремлен в пол. Мои аргументы ей не нужны, она уже почувствовала себя брошенной и несчастной, и исправить это теперь никак не получится. Даже если я откачу назад и все же изображу подобие взаимности, Принцесса мне не поверит.

– Я понимаю, – сиротливо отзывается она.

– Извини, – качаю головой. – Мне правда жаль, что так получилось. Я не хотел тебя обижать, честно. Но… я не могу ответить тебе взаимностью. Я… лучше пойду.

Ухожу, не оборачиваясь. Серая тоска Принцессы напоминает тоску брошенной собаки по своему хозяину, и от этого мне невыносимо горько. Стараюсь удалиться из ее поля зрения как можно быстрее.

Все-таки разговоры с девчонками – это самое сложное, что существует в этом чокнутом мире!


Глава 20. Об одиночках, слезах и общем укрытии


СПАСАТЕЛЬ

Утром понимаю: пришло время моего первого осознанного прогула. Продуманного и взвешенного, любовно лелеянного в течение беспокойной, полубессонной ночи.

Каждую минуту невольного бодрствования мысль о печальном виде Принцессы, с которой мы неизменно пересечемся в классе, вгоняет меня в уныние. А она ведь обязательно напустит на себя именно такой образ, даже если не захочет! И щупальца ее печали будут колоть меня пиками осуждения весь день. Эта пытка еще не началась, а я уже ощущаю от нее призрачный болезненный зуд.

Хотелось бы не думать ни о ком, кроме себя самого, чтобы чужие переживания меня не трогали, но у меня так не получается. Поэтому дождевые черви мрачных предсказаний будущего, в котором я буду чувствовать себя обиженной на мир последней сволочью, назойливо, с противным землистым хрустом вползают мне в голову. Заглядываю вперед недалеко – всего лишь до конца дня, и будущее уже не радует настолько, что меня тянет застонать. В моей голове не рождается ни малейшего сомнения: к окончанию последнего урока я буду похож на решето.

Нет, нет и еще раз нет! Увольте! Я и так уже чувствую себя чем-то наподобие подушки для иголок. Выдерживать напор чьих-то разбитых мечтаний, которые будут пытаться до меня достучаться, я пока не в состоянии.

С утренней побудкой последние крупицы совести, пинающие меня идти на занятия, отмирают и отваливаются, как ороговевшая корка. Я твердо решаю провести этот день где угодно, лишь бы не на уроках, на которых меня будет поджидать не только печальная Принцесса, но и блюстительницы ее интересов из сорок седьмой. Если Принцесса вряд ли продемонстрирует что-то кроме грустных опущенных глаз, то Белка, Игла или Хозяюшка запросто могут превратить мою жизнь в ад за то, что я не оправдал надежд. Не знаю, зачем… я даже не уверен, что они настолько переживают за Принцессу или настолько разочарованы моим нежеланием быть рыцарем в их общем развлечении! Но в том, что девчонки сорок седьмой захотят пустить мне кровь, я почему-то ни на секунду не сомневаюсь.

– Ты идешь? – окликает меня Сухарь.

Я сажусь на кровати и стараюсь заставить руки, безвольно лежащие на коленях, не подрагивать от волнения, которое мне и самому противно.

– Нет, – пищит за меня моя трусость. Точнее она, разумеется, мимикрирует под нормальный, даже вполне ровный голос, но я-то знаю, что она пищит – мерзко и жалобно, как всякое недостойное существо.

Рука Стрижа с печеньем замирает на полпути ко рту, Нумеролог смотрит с нескрываемым подозрением, даже Далай-Лама испытующе приподнимает бровь, ожидая объяснений.

– У тебя… настроения нет, или что? – хмурится Сухарь.

Я отмахиваюсь.

– Решил день отсидеться в окопе, прежде чем попадаться на глаза сорок седьмой, – отвечаю честно, а то очень уж у соседей вид перепуганный.

Объяснение их успокаивает.

– М-да, ты прав, лучше отсидеться, – понимающе говорит Сухарь.

– Я тебе обед принесу! – торжественно обещает Стриж.

– Спасибо, – улыбаюсь.

Через несколько минут тридцать шестая пустеет, и я чувствую, что этот день успел выдавить из меня моральные соки, даже не начавшись, поэтому устало отклоняюсь, касаюсь головой стены и некоторое время слушаю тишину. До звонка, который вот-вот должен приглушенно донестись из учебного крыла, я почему-то пребываю в напряжении. Жду начала урока, как благодати, но с удивлением обнаруживаю, что и после него расслабиться не получается: тишина начинает давить сильнее обычного, и все мои попытки справиться с тревогой оказываются безрезультатными.

В конце концов, чертыхаясь и ворча, все же выбираюсь из комнаты в коридор. Воспоминания о Принцессе и о Старшей ноют в памяти, так что миную место нашей недавней встречи чуть ли не бегом.

В скором времени добираюсь до выхода из ученического корпуса. Коменданту Катамарану на меня плевать совершенно: знай себе возится со своим приемником, который у него то и дело капризничает. Выбросил бы, что ли, эту рухлядь! Станции он, видимо, ловит плохо, песни вечно играют одни и те же – все до единой уже поросли плесенью от старости. И как Катамарану не надоело их слушать?

Прохожу мимо него с видом безнаказанного наглеца и не стыжусь самодовольства, наползающего при этом на мое лицо.

Улица встречает промозглым холодом – почти зимним, хотя снег с момента, как мы с Майором застали его, не лег: воровато растаял и больше не выпадал.

Вдыхаю влажную прохладцу поздней осени, вздрагиваю от нее и вливаюсь в каменный кровоток интерната.

Остается задать направление. Вот только задачка для меня оказывается не из легких.

Куда идти? Зачем я вышел? О чем для меня этот побег?

Задумываясь об этом, невольно снова вспоминаю Принцессу и Старшую. Ноги почему-то несут меня в сторону Казармы, и я спохватываюсь только на полпути. Вообще-то идти туда мне тоже не хочется. Что мне там делать? Опять бодаться с Майором? Боюсь, после того, как он проявил ко мне понимание, это будет не так просто. Я ему… вроде как, должен. Не уверен, что это можно выразить именно таким словом, но лучших у меня не подбирается. Прислушиваясь к себе, я понимаю, что Майор все еще кажется мне по-настоящему жестоким и мутным типом, и у меня не получается отделаться от мысли, что его деликатность по отношению ко мне – просто тактика, которой он зачем-то решил придерживаться. Если судить по недавнему происшествию, где я сорвался, а он пообещал не трубить об этом на всю школу, тактика успешная – теперь я не могу позволить себе так просто ему перечить, а мне это, вроде как, положено делать. Иногда я и рад бы быть более покладистым, но не чувствую, что имею на это право. Вроде как, задал планку, стыдно теперь ее ронять. Майору никто здесь не смеет возражать, все перед ним беззащитны! По всему выходит, что я единственный, кто на это решился, и теперь я каким-то образом олицетворяю бунтарский дух всей школы.

Точнее, олицетворял, пока Майор меня не подловил. Своим добрым отношением ему удалось ухватиться за какую-то очень важную нить и сделать меня почти марионеткой. Корявенькой, неповоротливой, но уже подвешенной на ниточках и почти готовой плясать под движения его пальцев.

Стыд и позор.

Собственная беспомощность почему-то ощущается как предательство, хотя как и кого я предаю, в голову не приходит. Тем нем менее, ноги уже принимают мысленную команду на разворот и несут меня против кровотока школы к воротам.

Около корпуса младшеклассников невольно замираю. Сегодня здесь живо и весело: на площадке много детей, в руках у них куклы, ведрышки, совочки, скакалки, машинки. Кто-то играет в прятки, кто-то носится друг за другом, то и дело шмыгая за деревья. Рядом Сверчок переговаривается с двумя воспитательницами, которых мы за глаза называем Няньками. С воспитателями младшеклассников мы пересекаемся еще реже, чем со своими, так что и прозвище им даем общее, хотя я уверен, что малышня их кличет как-нибудь по-особенному.

Глядя на площадку – удивительно оживающую, когда на ней играют дети, и умеющую по-настоящему умирать в их отсутствие – невольно вспоминаю свой первый день в интернате. Помню, как меня ошеломила перемена в Старшей, которая оказалась удивительно нежной, когда ее обступила малышня.

Улыбаюсь своим воспоминаниям, слушая детский довольный визг, призывные крики «кто не спрятался, я не виноват!» и считалки для игры в скакалки. Последние особенно привлекают мое внимание, и я вслушиваюсь…

…Холод сосчитает «Пять» —

Люди станут забывать.

Холод сосчитает «Шесть» —

Всех пропавших нам не счесть.

Холод сосчитает «Семь» —

И уводит на совсем…

– Привет!

Чей-то оклик вырывает меня из оцепенения перед стишком, который на поверку оказывается каким-то до одурения жутким, и я громко ахаю. Курчавая девочка по кличке Медвежонок хихикает, кокетливо прикрывая рот маленькой ручкой, и отступает на шаг.

– Я тебя, что, напугала? – спрашивает она, лучась от шоколадного самодовольства. Что ж, крыть нечем. Действительно напугала, взяла эффектом неожиданности. А я – взрослый дядя в ее восприятии – чуть не взвизгнул от страха.

Наскоро перевожу дух и виновато улыбаюсь.

– Еще как. Ты так тихо подкралась, я и не заметил. Ты Медвежонок, да?

– Ой, ты запомнил! – еще сильнее радуется девочка.

– Конечно, запомнил, – киваю, взъерошивая ей волосы. – А я… – почему-то выдавить собственную кличку становится непросто, и я выуживаю ее из себя с трудом, как занозу, – Спасатель…

– Угу, – улыбается Медвежонок. – Я знаю.

Щурюсь. Знает? Неужели моя «легендарная» личность знаменита даже среди малышни? Не уверен, радоваться этому известию или нет.

– Знаешь? А откуда?

– Старшая сказала, – отвечает Медвежонок.

Я стараюсь сдержать улыбку, представляя, как бы отреагировала на эту невинную фразу сама Старшая. Наверняка ей бы не понравилась моя осведомленность о том, что она говорит обо мне с младшеклассниками. Тянет расспросить, о чем именно она рассказывала, но я титаническим усилием отбрасываю эту идею и киваю Медвежонку.

– А она к вам сюда часто приходит? Старшая.

– Вот так часто, – демонстративно разводит руки Медвежонок, тут же досадливо дуясь. – Но уже долго не приходит. И сегодня не приходила, и вчера… – Она вдруг бодрится и сверкает на меня своими огромными глазами. – Ты передашь ей, что мы скучаем? Она тогда точно-точно придет!

Мне становится тоскливо и как-то промозгло.

– Передам, – обещаю я. – Обязательно.

– Она, наверное, ушла в свое секретное место, и забыла про нас.

– Секретное место? А ты знаешь, где оно?

– Нет, оно же секретное, глупый!

В голосе Медвежонка столько важности, что я не без усилия удерживаюсь от смешка. Киваю, признавая свою ошибку.

– И правда глупый. Но неужели ты даже маленького намека не знаешь, где это может быть? Я бы тогда ее поискал и напомнил, что нехорошо надолго вас оставлять.

Медвежонок крепко задумывается и смешно хмурится.

– Она только говорила, что это место секретное, и туда никто не ходит. И из окон никогда не смотрят, поэтому там можно спрятаться от всех.

Меня невольно посещает мысль о микроскопической полянке, найденной мной у самой заросшей лесом стороны ученического корпуса. Там есть окна комнат комендантов, и оттуда действительно вряд ли кто-то будет всматриваться в заросли: Горгоне интересны только ее задрипанные книжонки, а Катамарану дышащий на ладан радиоприемник. Неужели туда наведывается Старшая?

– Ты придумал, где ее искать?

Полный надежды вопрос вырывает меня из раздумий.

– Есть одна мысль, – я благодарно кладу руку девочке на плечо. – Спасибо, Медвежонок. Я побежал! Не буду терять времени!

И действительно бегу. Не только под влиянием воодушевления, но и чтобы быть подальше от пугающей считалочки, которая снова доносится до меня со стороны площадки:

Холод сосчитает «Раз» —

Интернат в лесу увяз.

Холод сосчитает «Два» —

В сны вползёт бродун-трава…

Добраться до ученического корпуса – плевое дело. А вот обойти его и прокрасться на самую малообитаемую сторону гораздо сложнее. Если Старшая действительно там, надо ведь еще, чтобы она меня не заметила и не сбежала раньше, чем я смогу с ней поговорить. Поэтому я не нахожу ничего лучше, кроме как пробраться к ней через окно комнаты Катамарана.

Из обиталища коменданта несет застарелым потом и затхлой одеждой. Удивительно, учитывая, что на дежурства он является более опрятным! В комнате меня первым делом встречает видавший виды старый диван с продавленной ямой посередине, накрытый выцветшим пледом ковровой расцветки. Покосившиеся дверцы старых шкафов удерживают тонкие резинки, накрытый пожелтевшей клеенкой стол – единственное фундаментальное сооружение в этой комнате – атаковали груды жестяных чашек, старых газет и каких-то рыбацких снастей. Интересно, где Катамаран здесь рыбачит? В болоте, что ли?

Нахожу притаившийся под столом деревянный табурет и выдвигаю его, чтобы добраться до окна. Попутно нарушаю пыльный покой пары резиновых сапог, поросших паутиной.

Полянку и замшелое бревно, на котором я недавно сидел, отсюда видно… и Старшую, которая сидит на нем сейчас, тоже видно, только я замираю в нерешительности, потому что впервые наблюдаю, как эта девчонка содрогается и горько рыдает. Ее спина изогнута вопросительным знаком, даже через толстовку проступают отчетливые позвонки, такая она тощая, а рыдания больше напоминают конвульсивные подергивания.

Не знаю, хорошая ли идея появляться перед Старшей сейчас. Вряд ли ей это понравится. Мне бы, надо думать, не понравилось… Но видеть ее такой чересчур сложно и почти страшно, а я, видимо, слишком эгоист, чтобы ценить ее личное пространство в эту минуту, поэтому я распахиваю окно, собираюсь спрыгнуть, слышу вскрик Старшей… зацепляюсь носком кроссовки за небольшой выступ на оконной раме и с грохотом валюсь в кусты.

Все тело будто прокалывает небольшими иголками, предсказанными мною же еще с утра, я издаю кряхтящий звук и осторожно поднимаюсь. Надо же было так облажаться! Хоть не переломался весь – и то повезло.

Старшая стоит передо мной, как ощетинившаяся кошка: взгляд бешеный, лицо чумазое, отчетливо улавливается след слез, стертых грязной рукой. Подозреваю, что движение было яростным и воинственным.

– Ты какого черта здесь забыл? – угрожающе тихо шипит Старшая. Во время следующей реплики уровень децибел ее голоса начинает подниматься с каждым словом. – Да от тебя нигде покоя нет в этой школе?!

– Да, нигде! – ору в ответ, чем, как ни странно, на миг дезориентирую Старшую. – Бегай хоть по всей территории, я на тебя из кустов выпрыгну или из окна вывалюсь! В кошмарах буду являться, пока ты со мной не поговоришь!

Старшая шмыгает носом и недоверчиво смотрит на меня. К истерической контратаке она была явно не готова. Пыл ее гнева начинает остывать.

– Ты наглухо отбитый, что ли? – растерянно бурчит она.

Я делаю к ней шаг.

– Верно подмечено, – усмехаюсь. – Сейчас точно.

Старшая морщится и явно пытается сдержать улыбку, кажущуюся ей неуместной.

– Не больно хоть? Ты рухнул, как мешок с картошкой.

– Нормально. Пострадала только моя гордость. Хотя меня сравнивали с вещами и похуже. В частности, ты. Так что, думаю, я это переживу.

Пока она не успевает бросить в меня очередную колючку, подхожу ближе и виновато опускаю голову.

– Пока ты мне глаза не выцарапала, и я совсем не потерял лицо, выслушай, ладно? Потом можешь беситься и кидаться на меня, если хочешь, даже мешать не буду. Идет?

Старшая таращится на меня раскрасневшимися круглыми глазами.

– Ты точно головой не ударился? Несешь какой-то бред.

– Мне не понравилось то, как мы в последний раз разошлись, – выпаливаю, заливаясь краской. – Не понравилось, как поссорились. Мы постоянно гавкаемся, но в тот раз как-то… совсем нехорошо вышло. А еще я… – поджимаю губы, ожидая оплеухи, но рассказываю, – я себя, как идиот, повел. К нам Майор заходил, приводил Нумеролога. Ну и мне крышу сорвало, я бросился за ним в коридор. Наговорил ему гадостей. Про тебя в том числе…

Старшая отводит взгляд, и по мне пробегает сначала волна жара, потом холода. Чувствую: знает. Все знает, в мельчайших подробностях.

– Я сгоряча сказал, – вздыхаю. – То, что я там наговорил… я так совсем не думаю. Ну… может, только чуть-чуть. Но прям очень чуть-чуть! Почти не думаю. А сказал я это, потому что злился. На тебя, на себя, на него – на всех. Даже на Принцессу. У нас с ней, кстати, нет ничего.

От последних слов уши у меня начинают полыхать.

Старшая хмыкает.

– С чего ты взял, что мне… – начинает она.

– Да плевать мне, хочешь ты это знать, или нет! – срываюсь раньше, чем это успевает сделать она, обхожу ее и плюхаюсь на бревно, ощущая себя отбивной после падения. – Я хочу, чтоб знала.

Отворачиваюсь.

Думал, полегчает, когда душу перед ней выверну, а мне как было погано, так и осталось. Видимо, это так легко не лечится.

Некоторое время сижу молча, затем Старшая перестает изображать истукана и садится рядом со мной.

– Я знаю, что ты наговорил, – приглушенно бубнит она. – Слышала.

– Ты была в коридоре?

– Ты так орал, что можно было услышать даже на первом этаже.

– Прости, – закрываю руками лицо. – Слушай, я правда идиот. Я не хотел. Хочешь, можешь мне врезать, я не обижусь.

Старшая невесело усмехается.

– Ну ты… в чем-то, наверное, был прав, – нехотя говорит она. – Я сначала так не думала и хотела тебя прибить. А потом задумалась, и поняла, что некоторые вещи ты заметил так, что попал в яблочко. Так обидно стало! Я даже хотела с тобой об этом поговорить, да вот только не поняла, как буду это делать. – Она пожимает плечами. – Привыкла, что вечно на тебя наезжаю и, похоже, разучилась говорить по-другому. Вот даже сегодня не смогла, хотя была рада, что ты пришел. – Она на миг суровеет и грозит мне пальцем. – Хотя, если ты кому-то об этом скажешь, я буду все отрицать! Не хватало мне еще проблем от моих соседок…

Я смеюсь.

– Я тоже прячусь от твоих соседок. Не хочу, чтобы они сжили меня со свету.

– Они могут, – сочувственно подтверждает Старшая. – Так значит, Принцесса из-за тебя ходит, как в воду опущенная?

Пожимаю плечами.

– Из-за своих фантазий, – бурчу в ответ.

Старшая выдыхает. Я на нее не смотрю, но слышу улыбку в ее выдохе.

– Надо же, – тянет она, – полшколы парней мечтает оказаться на твоем месте. А тебе оно, оказывается, и даром не сдалось.

– Вот пусть Принцесса забирает себе половину школы, а меня оставит в покое!

Старшая игнорирует мое возмущение, и я ей за это благодарен. За последующий вопрос, правда, мне ей сложно сказать спасибо, но осудить за него тоже не могу, хотя и очень хочется.

– Почему она тебе так не нравится? Она же такая красивая, вся из себя милая, нежная…

– А я наглухо отбитый, как ты сама выразилась! – недовольно пресекаю эти рассуждения и предупреждающе гляжу на Старшую. – И это все не по мне. Я не для нее, а она не для меня, и этим все сказано. Что бы там ни фантазировали твои соседки, я в этом участвовать отказываюсь.

Старшая сдержанно кивает.

Некоторое время мы молчим, затем она пихает меня в бок и заставляет на нее посмотреть.

– Слушай, а как ты меня тут нашел? Сюда обычно никто не ходит.

– Почему никто? Ты же ходишь.

– Никто, кроме меня, – цокнув, уточняет Старшая. – Обычно просто никто не добирается в эту часть ученического корпуса. А я…

– А ты – одиночка лесная, обыкновенная. Подвид лесных существ, да?

Ожидаю очередного взрыва за неумелую шутку, но Старшая, как ни странно, смеется.

– Вроде того. Я тут… прячусь иногда. Если грустно или кто-то достанет. Сижу, размышляю. Иногда знаки рисую. Только я понятия не имею, что они значат, просто красивые. Иногда вспоминаю любимые стихи.

Киваю, комментировать мне тут нечего.

Про слезы она не упоминает, а я не расспрашиваю. Зато после слов о стихах, вспоминаю неуютную считалочку малышни и ежусь.

– Ты чего? – спрашивает Старшая.

– Да так, – отмахиваюсь. – Тебя там младшеклассники заждались, кстати. Ты про них забыла совсем, а они скучают. Я был у них сегодня, они про тебя спрашивали.

Старшая потирает переносицу.

– Да, нехорошо, – соглашается она.

– А еще… – неуверенно жмусь, – они там считалочку какую-то хором говорили. Очень странную. Что-то там про «Холод», «бродун-траву» и каких-то «пропавших». Ты ее знаешь?

Старшая смотрит на меня очень внимательно, своим самым неуютным взглядом, как в первый день.

– А что? – интересуется она. На мой вкус, очень уж многозначительно.

– Ничего, просто… не понравилась она мне. Страшная какая-то.

– Надо будет прислушаться, – улыбается Старшая, и улыбка кажется неискренней. Сразу видно: ей хочется поскорее уйти, чтобы не продолжать разговор. Не понимаю, почему ее периодически так тянет сбежать от моих вопросов. Пока я об этом думаю, она и правда встает.

– Ты куда?

– Пойду навещу малышей. А ты… лучше выбирайся вон по той тропинке. – Она кивает в сторону ближайших кустов, вероятно, эту самую тропинку скрывающих. – Там меньше шансов, что упадешь.

Пожимаю плечами. В комнату Катамарана мне отсюда все равно вряд ли удастся залезть, так что последую совету для разнообразия.

– А я через лес, – бросает мне Старшая, уже перемещаясь между деревьями. – Осторожнее там! Увидимся!

Ухожу по тропинке в смешанных чувствах.

Старшая оказалась удивительно приветливой, но в последние минуты нашего разговора меня не покидало впечатление, что я упустил что-то важное.


Глава 21. О лазарете, снах и яви


ПУДЕЛЬ

Ненавижу иголки, таблетки, микстуры и все, что связано с лазаретом.

Ненавижу медицинский персонал. Любой: ласковый, строгий, безразличный, назидательный. Терпеть не могу тех, кто приходит ко мне под личиной медсестер, врачей или психологов. В жизни они могут быть сколь угодно нормальными людьми, но в этой личине становятся уродливыми жуткими монстрами. Меня тянет орать и биться в истерике от их прикосновений, но в их присутствии я почти всегда амеба. Не то что сопротивляться – шевелиться с трудом получается!

Когда могу, стараюсь отказываться от химии, которой они меня пичкают. Я от нее почти постоянно сплю и просыпаюсь разбитый.

Несколько раз мне удавалось втайне не принимать лекарства по несколько дней и накопить немного сил, чтобы спланировать побег. Я решил вырваться из Лазарета ночью и покинуть интернат во что бы то ни стало. Мечтал нарваться на Холод, но когда понимал, что поблизости его нет, пытался рвануть обратно к болоту. Мне невыносимо здесь находиться! Это место затягивает, как трясина. Я ни жив ни мертв здесь, я в полусне, в полубреду, от меня смердит, как от покойника, мне здесь дышать нечем! Бросает в дрожь от одной мысли прожить здесь еще хоть день, а они вынуждают меня, связывают транквилизаторами и заставляют глубже погружаться в эту полужизнь-полусмерть. Я толком ничего не в силах выразить, но я почти всегда в панике, мне хочется закончить это, перестать барахтаться в этой тине и оборвать все! Лучше не видеть ничего, чем постоянно лицезреть Казарму и ее жуткий Лазарет, полный монстров в белых халатах.

И Майора…

В нем не получается увидеть монстра, но он страшнее всех, потому что все видит и умело прячется.

Сколько раз он оказывался быстрее меня! Сколько раз перехватывал! Ловил, скручивал, сгребал в охапку… я опомниться не успевал, как вновь оказывался в койке, нашпигованный химией.

Кажется, постепенно мы все устанем – и я, и Майор, и медперсонал. Меня оставят тихо гнить в койке, я закрою глаза и однажды просто не открою их. Я очень на это надеюсь.


***

Очередная ночь.

Я сплю и не сплю.

Я между «везде» и «нигде».

У меня давно не получается разобрать, где сон, а где явь и существует ли в этом проклятом месте хоть что-то из этого. Днем меня убеждают, что я живу в иллюзиях, ночью иллюзии убеждают меня, что я не живу. Я страшно устал от этой бешеной карусели, но не вижу никакого способа с нее сбежать.

Стук шагов отрывает меня от моих мыслей. Я прислушиваюсь. Как правило, ночью в лазарете тихо, никто не хочет бродить по темным коридорам и будить старых призраков. Но сегодня все не так: до меня доносится звук чьих-то шагов, ровных, как марш.

Стылый страх сковывает мое тело. Что меня ждет? Новая порция уколов? Может быть, на этот раз привяжут к кровати, чтобы не сбежал? Они могут. Удивлен, что они до сих пор этого не сделали. Нет смысла сомневаться, что идут именно ко мне – в такой час больше ни к кому никто не ходит, я-то знаю!

Дверь открывается. Фигуру Майора я различаю безошибочно и жалобно, беспомощно скулю. Он не реагирует, подходит к моей кровати и вырывает из-под моей головы подушку. Я не успеваю понять, что происходит, меня не хватает ни на вскрик, ни на попытку к сопротивлению. Тяжелая подушка опускается мне на лицо. Секунды три мне кажется, что через нее даже можно дышать, но затем это чувство пропадает.

Я уже ничего не контролирую, не знаю, что происходит с моим телом. Мне кажется, я уже давно должен был задохнуться, но этого не происходит! Тело будто застревает в состоянии вечной агонии и готово биться в конвульсиях бесконечно.

Затем подушка исчезает, и я делаю вдох. Самый сладостный вдох на свете! Он похож на крик и, кажется, может разорвать легкие…

Подушка опускается снова – и все повторяется.

Новый вздох, потом – новая пытка.

С каждым разом я обнаруживаю, что за окном становится светлее. И я согласен со светлеющим небом, которое будто говорит, что эта пытка длится невообразимо долго! Я рыдаю, захлебываюсь и схожу с ума.

– Ты понимаешь? – с остервенением шипит обезумевший Майор, отнимая подушку от моего лица. – Понимаешь?!

Я не знаю, что должен понять.

Признаюсь, я даже рад почувствовать укол в плечо, после которого на меня наваливается темнота. Темнота всегда была лучше, чем все это…

– Так – ты не уйдешь, – слышу я.

И, кажется, умираю.


***

Открываю глаза утром. За окном – светлая осенняя серость, в лазарете тихо. Вокруг, как всегда, никого. Подушка преспокойно лежит под моей головой, в палате никаких следов ночной борьбы.

Сон?

В таком случае, это самый страшный кошмар из тех, что мне здесь снился.

Я прислушиваюсь к себе: никаких неприятных ощущений в теле нет, даже бодрости будто прибавилось.

Я осторожно встаю с кровати и подхожу к окну, наверное, впервые за долгое время не чувствуя себя смердящим покойником. Так ты не уйдешь. Меня не оставляют эти слова. Скорее всего, они мне просто приснились, но есть ощущение, что в них очень много смысла. В остервенении Майора из моего кошмара мне мерещилась усталость. Я безумно его утомил своими выходками, и он будто попытался дать мне подсказку с помощью встряски. Возможно, по его меркам, то, что он делал, вполне подпадает под эту категорию.

Я пытаюсь убедить себя в нереальности произошедшего, но не могу. Слова застряли в голове, я не в силах их оттуда вынуть.

Мне нужно его увидеть! Прямо сейчас!

Выбегаю из палаты в запревшей от времени пижаме. Удивляюсь, что вполне в силах бежать. Мимо ходят медсестры, но будто не замечают меня. Это заставляет меня только сильнее увериться в том, что их кто-то подговорил не обращать на меня внимания! Раньше каждый мой чих привлекал толпы монстров в белых халатах. Теперь – всем плевать.

А, может, я призрак?

Все-таки умер и остался в этом страшном месте?!

От ужаса я запутываюсь в ногах и заваливаюсь вперед, но кто-то подхватывает меня под руку и восстанавливает мое равновесие.

– И куда это ты так несешься? Неужели опять на болото?

Я задерживаю дыхание и отшатываюсь.

Майор. Вид у него спокойный, обыденный. Как будто ничего не было, как будто ночью он не пытал меня удушьем.

– Вы… – срываюсь я. – Вы пытались меня убить!

Майор приподнимает бровь.

– Интересные новости. Неужели не преуспел?

Я вздрагиваю от его снисходительной усмешки. У меня путаются мысли, но я чувствую, чувствую, что действительно пережил настоящую пытку! И пусть ничто мне об этом не говорит – ни тело, ни комната, – но воспоминания слишком явные, чтобы посчитать их сном!

Вопрос Майора при этом ставит меня в тупик. Я понятия не имею, что отвечать.

– Вы… вам не удалось!

– Да что ты? – Майор складывает руки на груди. – История становится все интереснее. Подробностями поделишься? Если я, взрослый и далеко не тщедушный мужчина, вознамерился причинить тебе вред, что же мне помешало? Ты сам, или случайный свидетель?

– Вы… издеваетесь?

– Ничуть. Просто хочу услышать твою версию. Создается впечатление, что говоришь ты всерьез, и я хочу понять, насколько все запущено. Так что излагай.

От меня ускользают все доступные слова, а ноги начинают дрожать – на этот раз не от слабости, а от страха перед этим жутким человеком.

– Может, присядешь? Ты, кажется, сейчас упадешь.

Он кладет мне руку на плечо и направляет к скамейке в коридоре, как самый настоящий заботливый воспитатель. В его искренность вполне верится. Сейчас он совсем не похож на мучителя, который явился ко мне ночью. Я безвольно следую за ним, глаза смотрят в никуда, я чувствую себя растерянным и беззащитным.

– Мне это… приснилось, да?

– Что – приснилось? – терпеливо спрашивает Майор. – Что я тебя убиваю? Я, если ты помнишь, несколько раз не позволял тебе самому успешно справиться с этой задачей. Прости, но так ты отсюда не уйдешь. Я за тебя отвечаю.

От услышанного я хочу вскочить, как безумный, но останавливаюсь. Поворачиваюсь к Майору и смотрю на него.

– Как – «так»?

– Через болото, – спокойно отвечает он. – Или какие там у тебя еще способы? – Он качает головой и устало улыбается. – Извини, парень, но такой дорогой я тебя отсюда не выпущу. Отсюда только нормальной дорогой можно уйти, по-человечески.

Я вытаращиваю на него глаза.

– Это какой?

– Обычной, – нервно усмехается Майор. – С асфальтом и обочинами… – Он хмурится. – Да что с тобой? Слушай, мне на секунду показалось, что ты пошел на поправку. Но я начинаю в этом сомневаться.

В ответ я энергично мотаю головой.

– Нет, я… пошел! Я… кажется, понял.

– Что ты понял?

Майор говорит буднично, и я убеждаю себя, что многозначительность в его словах мне просто мерещится. Толку ноль от моих убеждений, все равно мне кажется, что мой сон был вовсе не сном, а теперешние слова Майора – подсказка, которой нужно воспользоваться.

– Что мне… пора прекращать… ходить на болото, – осторожно лепечу я.

Майор улыбается.

– Приятно слышать. Это место не тюрьма, парень. – Он хлопает меня по плечу. – И то, что ты втемяшил себе в голову желание утопиться, чтобы сбежать – ненормально. Ничего у тебя в мою смену не получится, уяснил?

Сглатываю и киваю.

– Хорошо, если так, – говорит Майор и тяжко вздыхает. – Понаблюдаем за тобой еще несколько дней. Потом, если поверю, что ты больше не будешь чудить, вернешься на свободу. Ясно?

Опять киваю.

– Надо же! – Майор издает нервный смешок. – Что ж тебе все-таки ночью привиделось, что ты стал такой сговорчивый? Прямо глоток свежего воздуха.

– Как-как? – встрепенувшись, переспрашиваю.

Майор склоняет голову набок и прищуривается.

– Сговорчивый, но непонятливый, – заключает он. – Через пару часов зайду за тобой, пройдешься. Кажется, засиделся ты в палате, тебе воздух нужен… У тебя, что, тик начался? Что ты дергаешься все время?

– Н-ничего. Это у меня остаточное. После сна! – выпаливаю скороговоркой. Майор подозрительно прищуривается, но, кажется, верит. Или делает вид.

– Иди, приведи себя в порядок.

Он удаляется прочь, а я закрываю глаза и слушаю его шаги – ровные, как марш.


Глава 22. О фантазии, страхе и талантах рассказчиков


СПАСАТЕЛЬ

В женском крыле на пятом этаже раньше была комната. Она и сейчас есть, только в ней больше никто не живет. Это плохая комната: все, кто туда селился, рано или поздно пропадали. Вещи исчезнувших девочек находили на всей территории школы: то в траве покажется чья-то туфелька, то мокрую тетрадку найдут утром посреди перелеска. Но больше всего вещей находили в камышах у болота.

Только вещи. Больше ничего.

Говорят, в директорском кабинете лежит папка, набитая делами пропавших девочек. Она уже такая распухшая, что не может закрыться. Все ученицы жили в той, плохой комнате и пропадали всегда по одной. Говорят, сначала они становились все более нелюдимыми и часто заунывно плакали ночью в коридорах корпуса. Потом начинали убегать с уроков, и никто не мог найти их, пока сами не возвращались. Отлучки учащались, в комнате они бывали все реже, а в какой-то момент просто не приходили назад.

Среди учеников начали ходить легенды про плохую комнату. Мальчишкам и девчонкам нравилось пугать друг друга рассказами о таинственных пропажах.

Но эти истории почему-то никогда не рассказывали у болота.

Совсем никогда.

Однажды во время страшилок у костра мальчишки заключили пари: никто не должен был кричать или прерывать рассказчика, даже если станет совсем страшно. А первый кто закричит, исполнит задание. Одному из них во время истории упал на голову паук, и он закричал. Потом оправдывался, отнекивался, но делать нечего, спор проигран. Ему предложили провести эксперимент: две недели жить в плохой комнате и записывать в дневник все, что будет происходить.

Поначалу все шло хорошо. Комната и комната, ничего особенного. Только страницы дневника сразу начали выглядеть странно: как будто кто-то уронил его в воду, а потом высушил на батарее.

Тот мальчик исправно все записывал. Он писал, что по ночам в коридоре ему слышится чей-то плач. Сначала тихий, потом все громче и ближе к двери. Он толком не мог спать: баррикадировался по ночам и трясся от страха. Боялся, что «нечто из коридора» войдет в комнату и заберет его с собой. Он не знал, куда заберет, но, когда писал об этом в дневнике, почерк становился неразборчивым, как будто у него рука ходуном ходила от дрожи!

Другим мальчишкам стало совестно, и они предложили ему закончить задание раньше срока, но тот ничего не ответил и в свою прежнюю комнату не вернулся. Он стал сторониться друзей и других учеников. Стал прогуливать уроки. Дневник – единственный, с кем он разговаривал. Там он писал, что в комнате плохо и сыро, что ему очень одиноко и часто хочется плакать, но он не может, потому что слышит чужой, очень заунывный вой, который сводит его с ума. Он писал, что очень хочет уйти из плохой комнаты, но не может этого сделать: ему не позволяет кто-то… или что-то.

В один дождливый день этот мальчик тоже пропал. Вся школа долго искала его, но без толку. Найти удалось только дневник. В камышах на болоте. Весь мокрый. Последнюю запись с трудом смогли разобрать: «Она жила в этой комнате и грустила, но никто ее не слышал. Теперь те, кто слышит ее плач, уходят вместе с ней».

Старожилы школы вспомнили, что одной из жительниц плохой комнаты давным-давно была девочка, с которой никто не дружил. Эту историю не рассказывали ученикам, но она утопилась в озере на территории школы. Ее тоска была настолько сильной, что отравила воду и превратила озеро в болото. Теперь все, кто хоть раз загрустит в плохой комнате, уходят в болото вслед за ней. Говорят, болотница растет от каждого утопленника, которого забирает к себе. За годы она утопила уже стольких, что теперь ей даже не нужна комната, чтобы похищать детей.

Может быть, она и сейчас смотрит за теми, кто вышел из корпуса в поздний час? Подбирает себе новую жертву?

Может, она уже пришла…


– ЗА ТОБОЙ! – громко вскрикивает Нумеролог и опускает руку на плечо Стрижу.

Стриж верещит и вскакивает. Сухарь предусмотрительно оттесняет его, чтобы тот не угодил в наш костерок. Мы с Далай-Ламой прыскаем со смеху, хотя Нумеролог, пожалуй, переборщил с шуткой. Еще немного, и у Стрижа бы сердце остановилось.

– Тихо ты! Всю округу перебудишь, – посмеиваясь, говорит Сухарь, хлопая Стрижа по спине. Тот пыхтит и отдувается, приложив руку к груди.

– Разве можно… так пугать?

– Ну прости, – тянет Нумеролог, приподнимая руки. – Ты ближе всех сидел, я не думал, что ты так испугаешься. Ты же эту историю знаешь.

Стриж надувает губы.

– Все равно страшно.

Надо признать, я понимаю Стрижа. Нумеролог оказался крайне талантливым рассказчиком. Его истории передаются не только через голос и интонации, но и через все тело. Он то обхватит себя за плечи, то картинно прищурится, то вдруг начнет шептать с запавшими глазами затравленного зверя.

– По тебе театр плачет, честное слово, – говорю ему.

Он сияет, ему приятно. Я стараюсь концентрироваться именно на этом, а не на том, что «грустящая девочка» из истории невольно ассоциируется у меня с Принцессой, а тему утопленников после моего первого дня здесь мне вообще не очень хочется поднимать.

Но раз уж пришел сюда, надо терпеть.

Вздыхаю и стараюсь отвлечься от неприятных мыслей. В конце концов, соседи так долго распинались, насколько важны ночи страшилок, что у меня просто не было шанса свести эти разговоры на нет. Как, впрочем, нет и шанса сейчас киснуть. В этом захолустье придают до ужаса много значения традициям! Ночь страшилок считается настоящим обрядом посвящения новичка, а со мной мои соседи этот момент упустили. Почему-то об этом никто не вспомнил до возвращения Нумеролога из Казармы. Но с его приходом многое изменилось, хотя Нумеролог не то чтобы постоянно диктует свои порядки – просто с ним тридцать шестая будто обрела еще один оттенок, который до этого потеряла.

Ночь страшилок – незыблемая часть этого оттенка.

– Может, перерыв сделаем? – бубнит Стриж. Сухарь молча протягивает ему бутылку с какой-то бормотухой. Представить боюсь, откуда он ее достал или на чем настаивал. Не спрашиваю: от знаний мне вряд ли полегчает, а пить все равно заставят.

Бутылка с мутной красноватой жижей доходит до меня. Пью осторожно и удивляюсь. На вкус не так плохо, как я думал: что-то кисловато-вишневое, сладко медовое и слегка горячительное. Самое то, чтобы не замерзнуть ночью в перелеске между ученическим корпусом и столовой, недалеко от нашего со Старшей общего (теперь – общего) потайного места, куда больше никто не ходит.

– Ну какой перерыв? – возмущенно тянет Нумеролог. – По традиции три истории должно быть, и надо, чтобы одну из них точно рассказал Спасатель!

Соседи смотрят на меня: Стриж виновато, Сухарь испытующе, Нумеролог умоляюще. Взгляд Далай-Ламы не выражает ничего особенного, ему просто интересно наблюдать за происходящим. А вот Нумеролог, если я его подведу и скажу, что никаких страшилок не знаю, наверняка развернет здесь драму, которой позавидует Шекспировский театр.

– Сейчас рассказывать? – спрашиваю осторожно.

Нумеролог энергично кивает.

Ага, делать нечего. Придется что-то выдумывать. Самое обидное, что я даже пытался сочинить историю, когда осознал неотвратимость сего мероприятия, но в голову, как назло, ничего не пришло. Все мои фантазии обрубили вводные данные, которые оставил Нумеролог, когда объяснял мне суть посвящения. Оказывается, все истории, должны так или иначе касаться интерната. И непременно обязаны быть новыми. То есть, мне нужно придумать какую-то страшилку, которая, если будет достаточно хорошей, включится в местный фольклор – который, похоже, именно так и пополняется.

Казалось бы, чего проще: придумать страшилку про место, которое может временами быть по-настоящему жутковатым. Но на поверку задача оказывается гораздо сложнее. Как будто сама территория отказывается от халтуры в моем исполнении, и на мое нежелание играть в сочинительство ей плевать. Пришел на посвящение – изволь выложиться.

В какой-то степени это, наверное, даже честно.

Вздыхаю, мрачным горбылем усаживаюсь на поваленное дерево и прикладываю ко рту сложенные домиком руки. Соседи мои затаиваются и ловят каждое движение. История для них, похоже, уже началась.

Я думал, буду метаться в панике от такого стечения обстоятельств, но почему-то внутри мне совершенно спокойно.

Ну, хорошо, – думаю, мысленно обращаясь к кому-то безликому. – Я согласен на твои условия. Я искренне открыт твоим историям. Хочешь рассказать их? Хочешь, чтобы я рассказал? Тогда помоги мне, слышишь?

Порыв ветра агрессивно кусает пламя костра. Стриж охает от страха, Сухарь машинально кладет ему руку на плечо. Я, подогревая настроение своих слушателей, умудряюсь остаться в той же почти молитвенной позе с загадочно прикрытыми глазами. Не специально, просто в порыве ветра мне действительно мерещится смутная подсказка.

Убираю руки ото рта.

Чувствую, как глаза слегка западают, как если б я собрался рассказывать самую тяжелую историю своей жизни.

Выдох – вдох.

– Темные коридоры опасны, вы разве не знали?


Когда-то давно к воротам школы подбросили совсем маленького ребенка в белом одеяльце. Не было ни встреч с директором, ни телефонного звонка, ни просьбы позаботиться о малыше. Кто-то просто положил его у самого конца гравийной дорожки и ушел.

Ребенок замерзал на холодной земле, ерзал и жалобно плакал, но никто его не слышал. До самой ночи никому не пришло в голову выйти к воротам и поискать там источник отдаленного шума.

Когда на школу опустилась темнота, стало совсем холодно, а у ребенка уже не было сил кричать. Его услышала сама интернатская ночь. Она сжалилась над ребенком и забрала его к себе вместе с одеялом, из которого ему почти удалось выбраться. Темнота была готова убаюкать его и успокоить своей тишиной, но у нее не было тепла, которое бы могло его согреть. Поэтому все, что она смогла сделать, это спрятать его в самых мрачных закоулках школы и обучить, как ему выжить.

Холодный ребенок усвоил уроки темноты и хорошо научился ждать. Кого-то глупого и смелого, кого-то неосторожного, рискующего забрести в закуток самого густого мрака. Кого-то, кто выбрался ночью из-под одеяла, где ему положено быть.

Время от времени находится ученик, который забывает родительские наказы и отправляется на ночные прогулки. Достаточно просто подождать и почувствовать, чья постель пустеет по ночам.

Вычислив нужного ученика, Холодный ребенок пробирается в пустую постель. Детское одеяльце помогает ему скрываться в ученических кроватях. Когда ученик возвращается и ложится спать, он больше не может согреться по ночам, потому что тепло уходит к Холодному ребенку, который ночует вместе с ним.

Холодный ребенок согревается и растет.

Прислушивайтесь!

Шорох одеяла может его выдать.

А услышали шорох бегите!

Потому что если не услышать его вовремя, однажды ночью он выберется из-под одеяла и займет тело хозяина кровати…


– Жуть какая!

Самый чувствительный слушатель затыкает уши и упрямо мотает головой.

– Нечестно! В комнатах должно быть безопасно! – Стриж чуть не плачет, а я выныриваю из мрачного омута сорвавшейся с языка истории и заставляю себя взбодриться.

– Стриж, ну ты чего? – успокаиваю я. – Это же просто история.

– Не хочу, чтобы Холодный ребенок ночевал со мной в одной кровати! Не хочу, чтобы он занял мое тело!

Далай-Лама снисходительно улыбается. Нумеролог прикрывает рот рукой, чтобы не расхохотаться. Сухарь поджимает губы и смотрит на меня, мол, успокаивай теперь его сам.

– Не волнуйся, не будет эта страшилка с тобой ночевать. Ты же по ночам никуда не ходишь, а спокойно спишь, – предпринимаю попытку я.

– А если в туалет надо будет? Там ведь темно! Обязательно на Холодного ребенка наткнешься, пока доберешься! – возмущается Стриж. Я ошеломленно на него смотрю, удивляясь, что он так легко принял мою историю на веру. – А если еще что-то понадобится? И как тогда быть?

Я хмурюсь и пытаюсь выдумать успокоение.

– Если вдруг почувствуешь, что мерзнешь, а одеяло шуршит, просто смени кровать, и Холодный ребенок уйдет обратно в темноту, – заверяю я. – Ему не у кого будет больше воровать тепло, и он оставит тебя в покое. Понял?

– Ты это просто выдумываешь, да? – жалобно спрашивает он.

Конечно, выдумываю! Только если я скажу такое при своих соседях, я, кажется, доломаю то, что и так оказалось выстроено шатко.

– Нет, это было в истории. Просто ты мне договорить не дал.

– Потому что ты хотел что-то страшное рассказать, – виновато тянет Стриж.

– Так ночь страшилок для того и придумана, разве нет?

Сухарь вздыхает.

– А история-то грустная, если вдуматься, – говорит он. – Пришло же кому-то в голову бросить совсем маленького ребенка у ворот и уйти. По мне, вот это – по-настоящему жутко.

Я молчу, от слов Сухаря мне становится не по себе. Теперь кажется, что я всех задел этой историей. Кроме Далай-Ламы, который пребывает в своем привычном спокойствии.

– Рассказчик из меня не ахти, – признаюсь.

– А, по-моему, была настоящая жуть! И ветер этот еще. Самое то для ночи страшилок, – подбадривает меня Нумеролог.

Чтобы разрядить обстановку, по кругу снова пускают бутылку. После этого Сухарь напоминает, что всем нужно размяться и не засиживаться на холоде. Лицо у него при этом напряженное, как перед ответственным и важным делом, на выполнение которого есть всего одна попытка.

После небольшой разминки, которая и впрямь помогает согреться, мы рассаживаемся, подчищаем закусочные запасы Стрижа и умолкаем.

Когда Сухарь протягивает руку к огню и останавливается на полпути, будто в неуверенности, я задерживаю дыхание, понимая, что сейчас начнется очередная история.

Сухарь вечно серьезен и обстоятелен, поэтому, как только слово переходит к нему я невольно проникаюсь духом важности нашего мероприятия.

У каждого рассказчика своя манера, которая окутывает слушателей определенным духом. Подрагивающее дыхание Сухаря под аккомпанемент треска веток в костре будто рождает влажный туман, зависающий в воздухе и замораживающий время. Каждое движение невидимой стрелки часов теперь ощущается стеклянным треском, ломающим несуществующие льдинки, а облачка пара, вырывающиеся наружу при дыхании соседей, становятся чуть заметнее во мраке, который тоже посерьезнел на целый тон.


Можно ли несколько раз увидеть один и тот же сон?

Конечно.

Но бывает ли так, что один и тот же сон видят разные люди?

Здесь бывает.

Если во сне ты увидел территорию школы, поросшую лесом, затаись. В этом лесу растет бродун-трава, которая через сны тянет свои корни к ученикам и пытается указать дорогу своему слепому хозяину.

Меж деревьев блуждает дух, состоящий из инея, а за ним по пятам следует вечный мороз. Его называют просто Холодом. Он ищет тех, у кого уже не хватает сил жить. Тех, чья душа замерзает. Одно его прикосновение и замерзшая душа исчезает. Становится бродун-травой в его лесу и готовится искать новых жертв для хозяина.


У меня вдруг начинает ныть в груди прямо посреди рассказа Сухаря. Я пытаюсь дышать ровно или отрешиться от боли, но она никуда не уходит. Как не уходит и ощущение, что есть в этой истории нечто очень знакомое.


Никто не говорит о нем, чтобы не призывать. Ни у кого нет власти победить его. Если Холод приходит в комнату не шевелись и надейся, что он пришел не за тобой.

А если вдруг услышишь считалку, знай: Холод оставил на тебе свою метку.


Тут меня передергивает так, что я едва не подпрыгиваю. Ряд старых, ленивых, скрипучих слайдов отряхивается от паутины в моей голове и начинает проецироваться на оборочку глаза картинками, от которых мне уже не отмахнуться.

Холод сосчитает «Раз» —

Интернат в лесу увяз.

Холод сосчитает «Два» —

В сны вползёт бродун-трава.

Холод сосчитает «Три» —

На руины не смотри.

Холод выдохнет «Четыре» —

Ты в его морозном мире.

Я улавливаю обеспокоенный кивок Нумеролога, на которого таращусь, не скрывая ни ужаса, ни возмущения. Как он может спокойно сидеть и слушать это? Как я до этого мог просто-напросто забыть о том, что произошло? Ответ на мои вопросы не заставляет себя ждать, и от этого меня пробирает уже по-настоящему леденящий страх.

Холод сосчитает «Пять» —

Люди станут забывать.

Холод сосчитает «Шесть» —

Всех пропавших нам не счесть.

Холод сосчитает «Семь» —

И уводит на совсем.

Мне становится плохо. Лес кажется угрожающим и чужим, каким не был буквально минуту назад. Сердце стучит, как бешенное. Как я ни стараюсь заставить себя чтить традиции и досидеть до конца истории, прежде чем обрушить на соседей свой праведный гнев, уже знаю, что ничего не выйдет.

Холод сосчитает «Восемь» —

Шепот стен умолкнуть просим.

Холод сосчитает «Девять» —

Снова будем прыгать-бегать.

Холод сосчитает «Десять» —

Снова рыщет он по детям.

Только тех он не находит,

От кого его отводят.

– Вы, что, сумасшедшие?! – не выдерживаю я, вскакивая со своего места.

– Спасатель, ты чего? – тихо спрашивает Нумеролог, отшатываясь от меня. В его исполнении это вообще дико слышать.

– Ты сам-то в своем уме? Неужели не помнишь, из-за чего оказался в Казарме? И после этого вы вот так запросто рассказываете это в качестве страшной сказки на ночь?!

Соседи таращатся на меня со смесью испуга и недоумения. Они будто понятия не имеют, о чем я говорю. Но как такое может быть? Моя первая ночь в школе, призрак-из-инея, пытавшийся дотронуться до Нумеролога, и его прикосновение к моей спине, после которого я прийти в себя с полчаса не мог! Я ведь именно после этого получил свою кличку, хотя в последнее время связывал ее только с попыткой вытащить Пуделя из болота.

Я и сам умудрился забыть о Холоде. О том, что, думал, никогда не выветрится из моей памяти. А оно действительно выветрилось, и я вот так запросто попытался жить в этом чокнутом месте нормальной жизнью!

Как в дурацкой считалке… которую я слышал… люди станут забывать…

Качая головой, как безумный, медленно пячусь прочь от ребят. Сухарь подается мне навстречу, но я разворачиваюсь и даю дёру в сторону ученического корпуса. Мне нужно туда попасть во что бы то ни стало! Прямо сейчас.


Глава 23. О безумии, женской солидарности и нежных жестах


СПАСАТЕЛЬ

В дверь сорок седьмой я не стучусь, а жалобно скребусь, попутно переводя дыхание. Весь путь от костерка в лесу до четвертого этажа ученического корпуса я преодолел бегом и так быстро я, кажется, никогда прежде не бегал. На то, как обитательницы среагируют на мое появление, мне сейчас, если честно, плевать. Здравость собственного рассудка для меня гораздо дороже, чем женская солидарность соседок Принцессы, а удостоверить меня в моем благоразумии может только один человек. И живет он за этой дверью.

В сорок седьмой слышатся шаги, кто-то щелкает выключателем и осторожно отпирает мне. Я щурюсь от яркого света и пытаюсь разглядеть, кто именно из обитательниц мне открыл. Передо мной Игла – высокая темноволосая девушка с раскосыми глазами, наипрямейшей спиной и извечно недовольным выражением лица. При виде меня, она упирает руки в боки и растягивает губы в острой злорадной улыбке. Она стоит в проходе, заступая мне путь, но дверь держит достаточно широко открытой, чтобы я не мог пройти, не проявив грубость, но видел все, что происходит за ее спиной.

– Только гляньте, кого к нам принесло, – говорит она. В голосе слышатся сонные нотки, хотя она явно пытается их скрыть. – Ты не обнаглел?

В комнате копошение и шелест одеял. Хозяюшка и Принцесса приподнимаются на локтях, Белка преисполняется бодрости и свешивает ноги с кровати. Старшая садится, но из-под одеяла вылезать не спешит, глядит на меня строго и испытующе.

– Шел бы ты отсюда, Казанова! – басит со своей кровати Хозяюшка.

Принцесса отбрасывает одеяло и встает. Даже ее ночная сорочка напоминает кукольное платье, а густые светлые волосы кажутся аккуратными, даже после подушки.

– Не надо, – тихо просит она. – Не обижайте его, пожалуйста, девочки…

Ее голос звучит так, будто она вот-вот расплачется. Не могу уследить за своей мимикой, и мое лицо неприятно искажается прежде, чем я успеваю это остановить. Вместе с тем у меня полыхают от стыда уши. Принцесса не сделала мне ничего плохого, ведет она себя благородно и красиво в отличие от меня. Но я не могу ничего сделать с тем, как меня раздражает ее робкий подрагивающий голосок и беззащитная зажатость.

Хочется сказать что-то в свое оправдание или попросить Принцессу не защищать меня, потому что я этого, ей-богу, не заслуживаю – по крайней мере, от нее. Но понимаю, что такие реплики положения дел никак не исправят. Приходится быть мразью до конца, поэтому я даже не перевожу на Принцессу взгляд, а обращаюсь к той, кто мне по-настоящему нужен:

– Старшая, выйди, пожалуйста. Нам надо поговорить.

Мы сталкиваемся взглядами и надолго задерживаем их друг на друге.

Игла бесится, что я ее игнорирую, внутри нее почти зримо закипает обжигающее раздражение. Боковым зрением вижу, как Принцесса опускает голову и обнимает себя за плечи, а Белка прикрывает рот рукой и выжидающе глядит на Старшую. Комната звенит от напряжения так, что просыпается даже Лень. Она зевает, приоткрывает глаза и бормочет что-то невнятное с вопросительной интонацией. На нее не обращают внимания, и она снова опускается на подушку.

– Каков наглец! – восклицает Хозяюшка. – Топай отсюда! Тебе с первого раза непонятно было?

Я продолжаю смотреть на Старшую. Она сжимает губы и старается никак не реагировать на соседок, с видом экзаменаторов ждущих ее ответа.

– Это до утра подождать не может? – недовольно шипит она.

– Нет, дело срочное. Прошу тебя, выйди. Пожалуйста.

Надавливаю на последнее слово, вкладываю в него все свое апатично ворочающееся отчаяние. Старшая тяжело вздыхает и берется за край одеяла.

– Ты же с ним не пойдешь, да? – скороговоркой спрашивает ее Белка, оглядываясь на Принцессу, которая к этому моменту снова легла в кровать и отвернулась к стене.

Старшая смотрит на меня. Ее рука на краю одеяла замирает и слегка дрожит, глаза умоляют не создавать ей проблем, но я эгоистично продолжаю ждать, что она примет мою сторону. Я не имею на это никакого морального права и ставлю ее в неловкое положение перед соседками. Сволочь? Да уж, пожалуй. И все же… сейчас она безумно мне нужна.

Старшая выжидает еще несколько секунд, а затем решительно откидывает одеяло, тут же поднимаясь и скользя ногами в тапочки.

– Что ты творишь? – шипит на нее Белка.

– Он же сказал, что хочет поговорить по делу, – строго обрывает ее Старшая, надевая серую толстовку поверх белой пижамы и наскоро собирая волосы в небрежный пучок.

Хозяюшка и Белка провожают ее осуждающими взглядами, но Старшая бесстрашно проходит мимо них и останавливается перед Иглой.

– Дай пройду, – спокойно говорит она.

Игла поворачивается к ней очень медленно.

– Я думала, у тебя есть принципы, – цедит она.

– Есть, – невозмутимо кивает Старшая, – и первый из них: дела превыше дрязг.

Она больше не просит Иглу отойти, а грубо отстраняет ее плечом, даже не оборачиваясь. Та багровеет и захлопывает дверь с такой силой, что Старшая прикрывает глаза и поджимает плечи.

Мы остаемся наедине в темноте коридора. Я почти ничего не вижу, лишившись света из комнаты, но даже без этого чувствую, как Старшая буравит меня глазами. Пару секунд она молчит, затем откашливается и складывает руки на груди.

– Так, что там у тебя? – сухо спрашивает она. – Ради чего я обеспечила себе продолжительные проблемы?

Собираюсь с силами, не представляя, как начать разговор. Но как-то явно надо, поэтому вздыхаю и выпаливаю:

– Ты помнишь, после чего я получил свою кличку?

– Ты издеваешься, что ли?! – вскрикивает Старшая. – И ради этого…

– Помнишь, или нет? – перебиваю я.

Старшая возмущенно цокает, хватает меня под локоть и отводит подальше от двери сорок седьмой.

– Так, а теперь объясняй, с чего такие вопросы, – требует она. – Что тебе от меня нужно? Ну помню я, после чего тебя так прозвали. Дальше что?

– Назови это событие, – отчаянно прошу я.

Если и она сейчас скажет про Пуделя и болото, мне кажется, я упаду в обморок.

Глаза немного привыкают к темноте, и я начинаю различать взгляд Старшей. Она смотрит очень многозначительно и напряженно. Ее лицо выражает вопрос, который она озвучивает:

– Зачем?

Во мне разрывается целый снаряд раздражения, и удержать его так, чтобы ударная волна не накрыла все в зоне досягаемости, очень сложно.

– Ты можешь просто ответить? – едва не трясясь, прошу я.

– Отвечу, если скажешь, зачем тебе.

Ну, правильно. Старшей на мои усилия по сдерживанию переросшей в злость паники, плевать совершенно. Она и не обязана их замечать, она ничего мне не должна. Но так трудно сейчас объяснять это себе, так трудно не требовать чего-то от человека, от которого зависит почти всё! Так трудно не злиться на него за то, что он вместо прямых ответов на вопросы, от которых зависит качество твоего дальнейшего существования, просто хочет поиграть и растянуть удовольствие от расспросов.

Не удерживаюсь, издаю стон, съезжаю по стенке на пол и закрываю лицо руками. Старшую это, похоже, дезориентирует. Она наклоняется ко мне.

– Эй, ты чего?

– Я стал Спасателем не сразу после того, как вытащил Пуделя из болота, – обессиленно говорю я.

Старшая внимательно следит за мыслью и кивает.

– Не сразу. Тебя так назвали соседи.

– Ночью, – уточняю.

Старшая молчит. Я резко поднимаю на нее взгляд.

– Ты помнишь, что произошло? – продолжаю допытываться.

– Слушай, да чего ты меня допрашиваешь?

– Допрашиваю, потому что «Холод сосчитает «Пять» – люди станут забывать», – выпаливаю я. – Знакомая считалочка, да?

Старшая громко втягивает воздух через нос и молча на меня таращится.

– Все забыли, что случилось, понимаешь? Включая меня. Я жил, не помня о том, что произошло в мою первую ночь в интернате. Ты – помнишь? Или я с ума схожу?

Перед ее ответом темная зависшая вечность успевает несколько раз разорвать меня на части. А затем:

– Помню.

Я вскакиваю и пристально смотрю ей в глаза. Старшая отшатывается от неожиданности.

– Правда?

– Правда, – устало говорит она. – Я же включила вам свет после того, как… как Холод тебя коснулся.

Не удерживаюсь и крепко обнимаю ее. Она осторожно гладит меня по спине в ответ, будто не понимает, как себя вести в таких ситуациях. Когда я отстраняюсь, она вздыхает – кажется, с облегчением. Это немного обидно, но сейчас я слишком ей благодарен, чтобы по-настоящему расстроиться.

– Почему остальные забыли? – продолжаю расспрос. – Почему ты не забыла?

– Ну я не одна такая уникальная. Ты, как видишь, тоже в итоге вспомнил, – пожимает плечами она, неловко убирая за ухо несуществующую выбившуюся прядь волос.

Очень девичий жест, нетипичный для такой, как Старшая. Для нее характерно что-то более резкое, не настолько… кокетливое. Эта мысль меня обезоруживает, и мне с трудом удается не потерять пол под ногами.

Она, что, кокетничает? Со мной? Вот прямо сейчас?

– Чего ты так смотришь? – В ее голос возвращается прежнее напряжение, отрезвляющее меня.

– Ничего. Просто… это было со мной, а я умудрился на какое-то время забыть. Но я почему-то знал, что ты будешь помнить. С тобой… тоже бывало, что он тебя касался?

– Со мной много чего бывало, – отвечает Старшая.

– И ты никогда не забывала…

– У меня есть дежурства. Как раз чтобы не забывать.

Виновато опускаю взгляд.

Что ж, уделала, крыть нечем.

Я только сейчас понимаю, как со стороны выглядит поведение Старшей. Одинокая девчонка, зачем-то взявшая на себя ответственность за спокойствие школы, выходит одна по ночам патрулировать территорию и готовится к встрече с Холодом, чтобы не дать ему никого утащить. Надо думать, Старшая ни к кому за помощью не бегает и ни у кого не просит советов. Она не похожа на ту, кто стал бы так себя вести. Я на ее фоне просто размазня, которую почему-то окрестили героем.

Смотрю на нее с видом побитого пса. Пожалуй, сейчас я должен быть ей противен. Заслужил, чтобы такое отношение вернулось ко мне от важного человека после того, как обошелся с Принцессой, так что даже осудить, наверное, не смогу.

Но непохоже, чтобы Старшей был противен мой жалкий вид.

– А в напарники ты никого не принимаешь?

Мой вопрос ее искренне удивляет.

– В напарники? На дежурствах?

– Да. Но если тебе нужна компания где-то еще, то я готов.

– Тебе зачем это? Сложностей в жизни мало? Героем решил побыть?

Шагаю к ней и качаю головой.

– Плевать мне на героизм. Возьмешь в напарники, или силой придется набиваться? – нервно усмехаюсь я.

– Ты все-таки отбитый, да? – возвращает мне усмешку Старшая.

Как ни странно, в ее словах сейчас нет ни грамма сарказма или желчи. Я невольно улыбаюсь ей.

– Может, даже больше, чем ты думаешь.

Не отдавая себе отчета в том, что делаю, нахожу ее руку и зажимаю в своих. Старшая напрягается, и, кажется, перестает дышать. Мне сложно прочитать, отчего так. Хочется верить в ту версию, которая мне больше всего нравится, но… это же Старшая. Сейчас она не дышит, глядя на тебя, а через секунду выбьет тебе пару зубов, и ты поймешь, что она просто готовилась к атаке, аккумулируя злость. Она, как бешеный зверь – непредсказуемая и резкая. Кто-то может даже посчитать ее монстром. Но будь я проклят, если это не лучший человек из всех, кого я знаю!

– Если тебе неприятно, скажи. Я уберу руки, – усмехаюсь. – Только не надо сразу бить, ладно? А то ты не в таком «идиотическом состоянии», чтобы я смог тебе ответить.

Жду ее приговора, как заключенный-смертник. Но Старшая молчит.

– Н-ну ладно, – наконец, неровным голосом отзывается она. – Хочешь быть напарником – будь им. Если сам не взвоешь от необходимости обследовать территорию школы по ночам, бродить в темноте и мало спать, то добро пожаловать.

– Это лучшее предложение в моей жизни, – тихо отвечаю я.

Ее улыбка становится нехарактерно застенчивой. Я вдруг понимаю, что находиться рядом со мной Старшей все-таки приятно. Она не спешит освободить свою рук из моих, не отстраняется, а глаза у нее как-то странно поблескивают. С того момента, как она совершенно безразлично клала руку на мое колено и расспрашивала об общем состоянии после встречи с Холодом, что-то явно изменилось. Что-то существенное.

И, похоже, не только у нее.

Да признайся ты уже, что она тебе нравится! – вопит мой внутренний голос.

Обычно мне хочется послать его куда подальше, потому что он любит напоминать мне о героизме. Но в этот раз я такого желания не испытываю.

Признаваться на словах не решаюсь – это выглядит глупо во всех вариантах, которые я воображаю. Вместо того подаюсь вперед и целую Старшую. Точнее, это больше похоже на попытку ее клюнуть, потому что я еле-еле касаюсь ее губ, отстраняюсь почти тут же и готовлюсь получить пощечину. Но Старшая не спешит так реагировать. Вид у нее растерянный и ошеломленный.

– Я думал, ты мне врежешь, – честно говорю я, когда пауза непростительно затягивается.

Старшая смущается, заставляет меня выпустить ее руку и старается погасить сияние глаз. Затем тянется к моим волосам и неловко их взъерошивает. Похоже, набор нежных жестов у нее скудный и в основном применяется к младшеклассникам, но я ценю и это.

– Врезала бы, если б ты извинился, – бурчит она.

– Кажется, мне повезло, что это не самая сильная моя черта.

– Иди уже спать, напарник, – хихикает Старшая.

Я не спешу подчиняться и сначала провожаю ее до двери в комнату.

– Тебя назад-то пустят? – спрашиваю. – Может, у нас переночуешь? У нас кровати свободные есть…

Обрываюсь на полуслове: осознаю, как нелепо звучит мое предложение вслух, хотя в голове оно казалось жестом галантности.

Старшая прыскает со смеху.

– Тогда мне придется насовсем у вас селиться.

Мы оба слегка теряемся и отводим взгляды.

– Нормально все будет, – заверяет меня Старшая и проводит рукой по моему плечу. Похоже, она сама не определилась, что этот жест должен был значить, поэтому я в ответ на него только неловко киваю.

– Иди, – говорит Старшая. – Увидимся… скоро.

Я снова киваю и нехотя пячусь. Мои страхи безумия развеялись, как дым, и мне так жарко, что я твердо уверен: сегодня, если Холод реально вздумает явиться еще раз, он растает, если меня коснется.


Глава 24. О выборе сумасшедших, человеческой дороге и правоте Майора


СПАСАТЕЛЬ

Муравейник столовой гудит и копошится. Вокруг прилавка водят хороводы потертые, посеревшие и пожелтевшие от времени подносы с бессмертными тарелками, окаймленными старомодным синим узором.

Мы с Сухарем и Далай-Ламой дожидаемся возможности освободиться от цепи учеников и удаляемся к секции столов для старшеклассников. На полпути к нашему обычному месту я замечаю Старшую. Мы редко появляемся в столовой в одно время, но сегодня она здесь – как нарочно. Смотрит она на меня недоверчиво, будто пытается понять, буду ли я открещиваться от поведения, которое продемонстрировал ночью в коридоре. Ей почему-то кажется, что буду, я это по взгляду вижу.

– Ребят, вы же не против посидеть вдвоем? – говорю на ходу соседям.

Они прослеживают за моим взглядом и улыбаются.

– Значит, после вашего вчерашнего рандеву вы, вроде как, вместе? – буднично уточняет Далай-Лама.

– Понятия не имею, но пока она меня не отшила, буду считать так.

Я уже решительно двигаюсь в сторону стола Старшей. Сидит она одна, никто не спешит к ней подсаживаться. Серпентарий ее соседок нарочно уселся в отдалении, но так, чтобы прекрасно видеть ее одиночество. Им доставляет удовольствие каждый взгляд на зависшую над тарелкой с рисом и сухой котлетой вилку Старшей, ее напряженные следящие за мной глаза и ее беззащитность – пусть и воинственная.

Быстро подхожу к столу, нарочно сажусь так, чтобы загородить Старшую своей спиной от ее соседок, и водружаю на стол поднос. На моей тарелке две надутые сосиски и слегка разваренные макароны с оторванной от сердца столовой ложкой зеленого горошка. В граненом стакане – мутный компот с плавающими ошметками сухофруктов.

– Я думала, ты с соседями сидишь, – бурчит Старшая, делая вид, что с интересом изучает мой обед.

– И тебе приятного аппетита, – улыбаюсь. – Обычно все с соседями и сидят, но я, как видишь, не один такой уникальный. – Небрежно киваю назад и усмехаюсь. – А говорила, что все нормально будет. Они тебе бойкот объявили?

Старшая берет с подноса стакан остывшего слабого чая и отпивает.

– Они давно его объявили, просто только теперь продемонстрировали явно. Мне так даже легче, – она пожимает плечами, – можно перестать пробовать вести светские беседы и притворяться, что мы дружная комната.

Хмурюсь.

– Слушай, а они не могут… ну не знаю… вещи твои порвать или еще что-то такое сделать? Не будут тебе вредить?

Старшая расплывается в улыбке.

– У них руки чешутся, но кишка тонка, – шепчет она. – А ты всегда такой заботливый после того, как целуешь девушку в порыве безумия?

– Во-первых, это было не безумие, а во-вторых, нет. Просто ты вынуждаешь задумываться, не захочет ли кто тебя прирезать, пока напарника нет рядом. Характер у тебя…

– Какой? – щурится Старшая.

Многогранный, – цежу я, глядя на нее с назидательностью. – Я не устану предлагать: хочешь, переезжай к нам. У нас есть свободные кровати. Или, если хочешь, переселимся на пятый? Там, говорят, есть вечно свободная комната.

Старшая успевает вовремя выплюнуть обратно в стакан чай, которым чуть не давится.

– Ты поиздеваться пришел? – шипит она.

– А что? Отлично подходит для наших с тобой расследований.

– Во-первых, болотницы нет, это миф, а комната на пятом этаже – это просто комната, ничего в ней особенного. Во-вторых, не расследований, а дежурств, – качает головой Старшая. – И вообще, я только вчера сказала, что мы будем ходить вместе, а уже успела об этом пожалеть. Если для тебя это все шутки…

Я отклоняюсь и приподнимаю руки.

– Ладно, прости. Не шутки. Просто я за тебя волнуюсь, а я дурной, когда нервничаю.

– Только когда нервничаешь? – хмыкает Старшая, но довольство в глазах ее выдает. Только она скорее удавится, чем покажет, что ей приятна забота.

Посреди разговора надо мной нависает чья-то худощавая тень с очень пышной шевелюрой. Я рассеянно поворачиваюсь и натыкаюсь взглядом… на Пуделя.

– Привет, – стеснительно улыбается он. Переводит взгляд на Старшую, здоровается с ней вежливым кивком, но тут же снова обращается ко мне: – Извини, что отвлекаю… я тут поузнавал, тебя теперь Спасателем зовут, так?

– Привет, – выдавливаю из себя. – Да, так прозвали.

Ерзаю на своем месте и поджимаю губы. Натянуть улыбку не получается: знаю, что она будет больше напоминать судорогу, поэтому стараюсь остаться хотя бы нейтральным. Впрочем, Пуделю тоже плохо удается непринужденность: он так нетерпеливо перекатывается с пятки на мысок и чего-то выжидает, что у меня самого внутри начинает жужжать невидимый подгоняющий моторчик. Есть такие люди, которые разводят вокруг себя суету, ничего при этом толком не делая. Не думал, что этот парень из таких, но…

– Рад снова познакомиться, – говорит Пудель и протягивает мне свою тощую руку. Прежде, чем ее пожать, я переглядываюсь со Старшей, взгляд которой снова делается напряженным.

Ответить Пуделю взаимностью у меня не получается, потому что я вдруг отмечаю, что мне неприятно его видеть. А я ведь так пытался его спасти! Никогда бы не подумал, что окажусь не рад видеть его живым. Но вот он я: что-то не свечусь от счастья. Наоборот, меня так и подмывает спросить «чего тебе надо?» или сказать еще что-нибудь неоправданно грубое. Чтобы так не делать, приходится прикладывать усилия, что меня не на шутку удивляет. Вроде как, такое поведение в этой школе во мне провоцирует только Майор, а Пудель… Он хороший парень, но воспоминания о нем у меня сейчас сплошь неприятные.

– Ты прости, что я… тебя почти не навещал, – насилу говорю я. – Я приходил… в самом начале, но потом не был уверен, что это хорошая идея.

Слова идут нехотя, будто к каждому привязан пудовый якорь.

– Да не бери в голову, – качает головой Пудель. Я уже раздумываю, как его отвадить, чтобы он не пытался к нам подсесть, и только теперь замечаю, что у Пуделя нет подноса, зато есть рюкзак. Похоже, подсаживаться он не собирается.

– Возвращаешься к соседям? – спрашиваю, кивая на лямку рюкзака, которую он в этот самый момент поправляет. Пудель качает головой (как по мне, немного нервно) и призывно на меня смотрит.

– Нет… не совсем… – отвечает он.

– А куда тогда с рюкзаком?

Он воровато оглядывается и понижает голос до шепота, который почти не слышно за гулом столовой, но я умудряюсь разобрать:

– Можем поговорить?

– А вы разве уже не говорите? – вмешивается Старшая. Не знаю, передалось ей мое настроение, или у нее к Пуделю свои предубеждения, но в ней недовольства его присутствием не меньше, чем во мне.

Пудель тушуется и отводит взгляд. Мне невольно становится его жалко, я вспоминаю, что в день моего появления здесь я только благодаря ему перестал чувствовать себя призраком. А теперь благодаря ему же могу начать чувствовать себя последней скотиной.

– Ладно, давай поговорим, – вздыхаю я. – Ты ведь хочешь говорить не здесь, да? – Дожидаюсь от него кивка и встаю, глядя на Старшую. – Придержишь мне местечко? Я скоро.

Она пару секунд борется с собой, затем все же ловит меня за рукав толстовки.

– Плохая идея, – шепчет она.

– Знаю. Но так правильно.

Мягко высвобождаюсь из ее хватки и оставляю ее наедине с нашими подносами.

Пудель уводит меня чуть дальше от входа в столовую – выцветшего синего дома со старым дымоходом – и озирается по сторонам.

– Чего ты хотел? Только быстро, – прошу я. – А то мы там тоже, вроде как, важные вещи обсуждали.

Пудель многозначительно на меня смотрит и кивает.

– Слушай, я знаю, в день нашего знакомства все вышло… очень странно. Для тебя, наверное, вообще безумно.

– Еще как! – соглашаюсь. – Это слово лучше всего описывает то, что произошло.

– Понимаю. Об этом я и хотел с тобой поговорить.

– О безумии?

– Да. – Голос Пуделя начинает походить на шепот заговорщика. – Потому что безумно само это место.

Пару секунд перевариваю эти слова, затем невольно морщусь и отступаю от него на шаг, как будто он может чем-то меня заразить. Пока ума не приложу, чем именно, но предчувствие слишком явное, так что я ему повинуюсь. Пудель будто не замечает моей реакции и продолжает:

– Я пытался уйти отсюда через болото, но болотница, похоже, может только сама позвать.

– Или она просто сказка, – бурчу себе под нос. Пудель моей реплики даже не замечает.

– Есть еще Холод, но он тоже забирает по собственной воле, и не каждого, а только определенных. Его надо ждать. Я думал, выхода вообще нет, но недавно ночью Майор пытался меня задушить, а у него ничего не получалось! Всю ночь душил, а утром – как будто ничего не происходило, понимаешь? Никаких следов.

От того, что я слышу, начинает неприятно зудеть кожа.

– Эй, погоди… притормози, – вымученно прошу я и потираю переносицу. – Что-что делал Майор?

– Пытался меня убить. Душил подушкой.

– Всю ночь, – уточняю я, повторяя его бред. Скрыть свой скептический настрой даже не пытаюсь, все равно будет без толку. – И никаких последствий.

Пудель экспрессивно кивает.

– Ты хочешь сказать, что это было на самом деле? – щурюсь я, давая ему еще одну попытку одуматься. Но он опять кивает, да так сильно, что мне почти слышен хруст позвонков. – А теперь ты стоишь передо мной здесь… живой. Я правильно тебя понял?

Снова кивок.

– Ясно, – тяну, задумчиво поджимая губы.

Майор, конечно, тот еще солдафон, и садистские замашки с его стороны меня бы почти не удивили, так что с натяжкой в его амплуа маньяка-душителя я бы даже мог поверить. Но в то, что у человека его комплекции в течение целой ночи не получилось убить такого задохлика, как Пудель, не поверю при всем желании! Майор может переломить ему шею голыми руками, и уйдет у него на это явно не больше минуты.

Трясу головой, пытаясь сбросить с себя то, что услышал.

– Так… знаешь, я хорошо к тебе отношусь, поэтому скажу честно. Это самый большой бред, который я когда-либо слышал.

Глаза Пуделя начинают блестеть болезненной бодростью, и мне это совсем не нравится. Невольно делаю еще шаг назад и чуть приподнимаю руки, как будто это сможет успокоить парня в случае чего. Он, в свою очередь, копирует мой жест, словно для него безумец – я. Интонации его становятся осторожными, но тревожно заискивающими, и у меня вырабатывается стойкое чувство, что, если я не соглашусь с его бредом в конце разговора, он вытащит перочинный ножик и всадит его мне в живот.

– Нет, нет, ты все не так понял! – тараторит Пудель. – Я знаю, что ты думаешь. Я сам думал, что это сон, я правда в начале так думал. Но потом понял, что мне не привиделось, понимаешь? Что это все произошло на самом деле.

Прерывисто вздыхаю, стараюсь сохранять самообладание.

– Ладно. Допустим, все было на самом деле, и Майор пытался, но не смог тебя убить. Тебе этот сюжет самому как? Кажется правдоподобным?

– Я понимаю, что ты не веришь, – снисходительно отвечает Пудель. – И никто бы не поверил. Да и я бы не стал объяснять. Но ты проявил ко мне участие, на которое больше никто не решился бы, поэтому я считаю своим долгом рассказать тебе, как обстоят дела.

Вот тебе и подарочек от судьбы, ничего не скажешь! Спасешь психа, и он придет убеждать тебя в своем безумии. Наверное, поэтому многие психиатры – пьющие. Чтобы, если уж умом тронуться, горячка была не чужая, а своя собственная.

Прочищаю горло. В глаза Пуделя, роняющие меня в бездну ноющей мольбы, стараюсь не смотреть – неприятно.

– Спасибо, конечно, но мне и так неплохо, – бурчу в ответ на его щедрость.

Пудель мутнеет. Не только глазами, а весь, целиком. Мой ответ словно вгоняет его в глубочайший траур.

– Это ведь не так, и ты это знаешь, – тянет он. – В первый день ты тоже считал это место жутким. А теперь оно тебя убаюкало, усыпило и твои страхи, и твою память. Я не успел тебя предупредить…

Слова Пуделя – особенно про память – умудряются меня задеть. Я выпрямляюсь и с вызовом смотрю на этого сумасшедшего.

– Слушай, ты прав. В первый день я еще не пообвык тут, и меня все бесило. Но сейчас я подружился с соседями, и… не только. В общем, мне здесь даже понравилось, потому что многое зависит от компании. Тебе, видимо, с друзьями меньше повезло, но это ж не приговор, в конце концов! Все можно исправить.

Пудель серьезнеет.

Ничего нельзя исправить, пока мы тут, – понуро замечает он. – И все мы не друзья, как ты не поймешь? Не можем ими быть. Нам всем нужно бежать из этого места, но на это решаются только те, кто это понимает.

Ядовито скалюсь и складываю руки на груди.

– Серьезно? А ты у нас, стало быть, просветленный? И все понял? И где же мы все окажемся, когда достигнем такого просветления?

Пудель качает головой.

– Мы все окажемся там, где и должны быть.

– И где должен быть ты?

– Не знаю, – вздыхает он. – Пойму, когда окажусь.

У меня голова начинает идти кругом, и я потираю виски.

– Это ты понял, когда Майору не удалось тебя задушить? Да ты послушай самого себя, хоть попытайся! Зачем, по-твоему, Майор стал бы это делать? Мотив у него какой?

Вид Пуделя вдруг делается снисходительно блаженным, и я холодею от страха при столь резкой трансформации.

– Как раз, чтобы показать мне выход. Он сказал, что отпустит меня, если мне действительно полегчало. На самом деле он хотел, чтобы я понял его намеки и, если мне так невмоготу здесь, то ушел по-человечески.

Я строю нарочито скептичную гримасу. Трудно представить, чтобы великий узурпатор Казармы такое сказал, но в картину мира Пуделя это, видимо, вполне вписывается.

– Майор явно поторопился тебя из лазарета выпускать! Как, скажи на милость, ты решил сваливать на этот раз?

– По-человечески, – улыбается Пудель. – По дороге.

– По какой? По грунтовой, что ли? – нервно усмехаюсь я.

– Она здесь всего одна, – кивает Пудель.

– А дальше-то куда? Куда здесь уходить, здесь же не живет никто, болото кругом и пустошь! Сколько ты по ней идти собрался? Сорок лет?

Пудель остается серьезным и решительным, а меня почему-то дико злит, что среди нас двоих идиотом он считает меня. Потому что я, видите ли, не достиг просветления.

– Не знаю. Но я ухожу прямо сейчас. Если хочешь, ты можешь пойти со мной и вырваться из этого жуткого места. Майор дал понять – отсюда только одна дорога, и я ее найду.

Меня начинает подташнивать от этого бреда, и даже шелестящий ветер в ветвях деревьев кажется мне похожим на мистический шепоток.

Все, хватит. Так и мне до сумасшествия недалеко. Пора заканчивать этот цирк.

– Слушай, не думал, что скажу это кому-нибудь, но вернись в Казарму, а? Тебе бы еще в лазарете полежать, а то ты бы слышал, какую чушь несешь!

Пудель вздыхает.

– Значит, ты решил здесь гнить?

Внутри меня что-то вспыхивает, и я сжимаю кулак, готовясь ему врезать, но вовремя заставляю себя остановиться. Нельзя поддаваться на провокации этого психа. Похоже, зря я не верил Майору и Сверчку насчет него. Он реально сумасшедший.

– Ага. Лучшее осознанное решение в моей жизни, – цежу я.

– Но ведь это не жизнь, – жалобно тянет Пудель.

– Для тебя, может, и нет. Двинутым, говорят, вообще жить тяжело.

– Если попробуешь задушить кого-то подушкой, у тебя ничего не получится, и ты поймешь, о чем я говорю, – назидательно сообщает мне Пудель.

Я не устаю удивляться: Майор, что, так растерял хватку? Как он мог выпустить такого ополоумевшего придурка из-под надзора? По нему же смирительная рубашка плачет!

От того, чтобы пулей броситься в Казарму и пожаловаться, меня останавливает только одно: опасность этого с виду неприметного парня.

Нет, он не буйный и даже не злобный, но его слова, произнесенные так буднично, пугают, если в них вдуматься. Вдруг он решит проверить свою теорию с удушением на практике, чтобы заручиться доказательствами? Он-то сон и явь уже не различает и не понимает, что может причинить кому-то вред. А вот объект его доказательства этот опыт явно не переживет – и это уже будет на самом деле.

Я бы понадеялся на бдительность Майора, но один раз он Пуделя уже выпустил. Может и второй раз допустить такую промашку.

Возможно, стоит махнуть рукой, и пусть Пудель валит на все четыре стороны? В конце концов, захочет есть, вернется? Как бродячий пес…

Как ты можешь так рассуждать? Ему же помощь нужна, – шепчет мне внутренний голос, готовя пики укора. Мне самому не нравится ход моих мыслей, но ставить под угрозу кого-то из школы из-за сбрендившего фанатика, который пока что готов мирно уйти, я не хочу.

Да, я буду винить себя, если с Пуделем что-то случится в дороге. Но его уход, по сути, вина Майора. А смерть кого-то из учеников от руки Пуделя, которого я здесь удержу, может лечь грузом уже на мои плечи.

Я злюсь. Злюсь на то, что мне приходится стоять перед таким выбором. Злюсь на то, что Майор в этом косвенно поучаствовал. Злюсь на Пуделя, который посвятил меня в свое безумие. Злюсь на себя за то, что у меня не хватает духу быть тем, кем меня прозвали. И злюсь на то, что хочу и пытаюсь им быть.

– Знаешь, что? Иди, куда хочешь, – говорю я. – Спасибо, конечно, что предложил мне эту безумную идею, но я воздержусь. Фокус с подушкой опробую чуть позже, когда окончательно свихнусь и буду готов «уходить по-человечески».

Пудель смотрит на меня с жалостью.

– Лучше раньше, чем позже, – вздыхает он.

– Удачной дороги! – желчно кричу я, уже возвращаясь в столовую. От запахов еды, правда, теперь воротит.

Возвращаюсь за стол к Старшей, плюхаюсь на скамью и зарываюсь лицом в собственные ладони. Старшая не спешит задавать вопросы – ждет, пока я расскажу сам.

– Не думал, что скажу такое, но Майор был прав насчет него, – бубню, не отнимая рук от лица.

– Расскажешь, чего он хотел?

Кратко пересказываю те куски бреда, которые запомнил. Старшая лениво ковыряет котлету вилкой, даже не пытаясь изобразить, что ей интересно.

– Если скучно, зачем спрашивала?

– Да не скучно мне, – говорит она. – Грустно, скорее. Жалко парня. И что, ты его просто так отпустил?

– А что мне было делать?! – взрываюсь я, но вовремя притихаю и яростно шепчу: – Удерживать, чтобы он потом на ком-нибудь свой фокус с подушкой попробовал?

– Ладно, не кипятись, – примирительно просит Старшая. – Ты прав, может, так оно и безопаснее. По крайней мере, для остальных учеников. Пусть проверит дорогу, если ему так хочется. В конце концов, он всегда может повернуть обратно.

Она буквально озвучивает мои мысли, но от ее слов внутри меня снова взвивается тревога.

– Я… только боюсь, что с ним там что-нибудь случится.

– Спасатель, – она вдруг берет меня за руку и буквально просвечивает взглядом мое лицо, – ты не можешь за это отвечать. Не ушел бы он сейчас – сделал бы это потом. Сумасшедшие – они ведь упрямые. Если что-то себе придумали, не успокоятся, пока не сделают. Оставь это. Это не твоя проблема. Вот увидишь, все будет хорошо.

Устало киваю, пересаживаюсь на ее скамью и кладу голову ей на плечо. Неудобно. Плечо острое и давит на висок, но я не убираю голову. Старшая напрягается, не понимая, что ей со мной делать.

– Не знаешь, как быть, просто возьми за руку, – усмехаюсь я.

– И этого хватит, чтобы ты понял, что мне не все равно?

– Я уже понял, – говорю я. – Так мне просто будет чуть приятнее.

Она больше ничего не спрашивает и берет меня за руку.

Мы сидим так, пока пустеет столовая. Сидим, остывая после обжигающих взглядов змей из сорок седьмой. Сидим, как будто здесь никого нет и никогда не было, а столовая принадлежит только нам двоим.

И я готов еще очень долго так просидеть.


Загрузка...