ГЛАВА 2. ОТ УБИЙСТВА К МАССОВОМУ ЗАГОВОРУ
Ужасна и чудовищна вина этих преступников и убийц, которые подняли руки против лидеров нашей партии, против товарищей Сталина, Ворошилова, Жданова, Кагановича, Орджоникидзе, Косиора и Постышева.
Это событие (убийство С. М. Кирова) было роковым для страны и для партии.
Вечером первого декабря 1934 года бывший сотрудник Института истории партии Леонид Николаев проник в здание Ленинградского горкома и обкома ВКП(б) и выстрелом в затылок убил С. М. Кирова, главу Ленинградского комитета партии. Киров, известный организатор и верный сторонник Сталина, в 1926 году был направлен в Ленинград, где возглавил Ленинградскую организацию ВКП(б), бывшую оплотом Г. Е. Зиновьева и левой оппозиции. Киров сменил сторонника левой оппозиции Г. Е. Евдокимова на посту первого секретаря Ленинградского комитета партии в феврале 1926 года. Позднее вместе с другими пятнадцатью подсудимыми Евдокимов был обвинен в причастности к убийству Кирова, признан виновным и расстрелян. Убийство этого политического деятеля до сих пор покрыто тайной и является предметом многочисленных теорий заговора. Некоторые доказывают, что Киров, популярный политик, придерживавшийся умеренных взглядов, ставил под сомнение лидерство Сталина, и что Сталин тайно организовал это убийство. Другие утверждают, что нет доказательств «умеренности» Кирова или причастности Сталина к его убийству.{142} Во время нахождения у власти Хрущева и впоследствии Горбачева создавались комиссии по расследованию этого преступления. Основываясь на сотнях документов и допросов, обе комиссии пришли к заключению, что Николаев действовал в одиночку.{143} Однако все согласны с тем, что в ответ на убийство Кирова, начались широкомасштабные аресты в партии, на предприятиях, в профсоюзах, научном сообществе, правительстве и других учреждениях. В день убийства был принят указ, ужесточающий законодательство, вносящий изменения в судебные законы, существенно ограничивший гражданские права и свободы. Расследование акта «терроризма» должно было быть закончено в течение десяти дней. Обвиняемых необходимо было информировать о предъявляемом им обвинении за двадцать четыре часа до начала судебного процесса, они не имели права на защиту. Их приговор нельзя было апеллировать. Смертный приговор приводился в исполнение немедленно. В сентябре 1937 года эти положения были распространены и на другие преступления, включая вредительство и подрывную деятельность.{144} К 1937 году вся страна была заражена вирусом доносительства и охоты на ведьм.{145}
Хотя реакция партийных руководителей была незамедлительной, вначале они не были уверены в том, какое значение нужно придавать убийству Кирова. Было это трагичным, отдельно взятым преступлением или же частью более масштабного заговора? Сразу же после убийства Николаев и его окружение были арестованы. Однако в последующие два года следствие расширилось до таких масштабов, что под него попали бывшие левые оппозиционеры, иностранные коммунисты, представители «правого уклона» и прочие. Официальная версия убийства и его политического значения также стала более пространной: теперь уже речь шла о более тщательно разработанном заговоре с целью террора и убийств. Однако на предприятиях — низовой уровень организационной пирамиды партии — парткомы продолжали функционировать так же, как и раньше. Не зная, каким образом следует выполнять инструкции из центра, в которых настоятельно требовалось проявить бдительность и принять меры, они по-прежнему уделяли главное внимание вопросам производства, организации кампаний и решению цеховых проблем. Рабочие проявили огромный интерес к убийству Кирова, но они также не считали это личным делом. Не считая редких ссылок на деятельность троцкистов и акты вредительства, рядовой состав партии и рабочие были абсолютно невосприимчивы к политическим воплям в верхах. Терроризмом, по их мнению, должен был заниматься НКВД. В этой главе отслеживается и сравнивается реакция на убийство Кирова «сверху» (со стороны лидеров партии) и «снизу» (на предприятиях). Партийные лидеры все в большей степени были одержимы идеей о тайных террористах и скрытых врагах, в то время как реакций рабочих и парткомов была довольно вялой. Их апатия, отказ «разоблачать» врагов и терпимость приводили в ярость руководителей партии, которые в свою очередь всячески пытались привлечь рабочий класс к охоте на врагов. Установление связи и взаимопонимания по этому вопросу между партийными лидерами и базой, на которую они опирались, имела решающее значение для распространения террора, участия в нем широких масс и изменения политической культуры на предприятиях.
Развитие версии о заговоре
Политбюро поручило Н. И. Ежову, заместителю председателя Комиссии партийного контроля при ЦК ВКП(б) и Я. С. Агранову, заместителю Наркома Внутренних Дел (НКВД), расследовать убийство Кирова. Хотя предпринятое Ежовым широкое расследование и теории заговоров, которые он создавал, в конечном счете и способствовали его выдвижению на пост главы НКВД, вначале следствие ограничило розыскные действия небольшой группой подозреваемых.
В течение месяца Николаев и еще тринадцать человек были арестованы, осуждены и казнены в соответствии с новым законом от 1-го декабря. На втором судебном процессе 15-16 января 1935 года Г. Е. Зиновьев, Г. Е. Евдокимов, Л. Б. Каменев, И. П. Бакаев и еще пятнадцать человек были признаны виновными в организации так называемого «Московского центра», который якобы руководил деятельностью различных контрреволюционных группировок, включая группу, осужденную за убийство Кирова. Однако Зиновьев и Каменев отрицали какую-либо свою роль в убийстве С. М. Кирова. Обвиненные в подстрекательстве к убийству путем поддержки оппозиции, они были приговорены к тюремному заключению.{146}
На следующий день после судебного процесса Сталин охарактеризовал политическую ситуацию в своем письме в Политбюро. 18 января Центральный Комитет разослал это «закрытое» письмо всем партийным организациям для обсуждения. В письме, подготовленном под личным контролем Сталина, объяснялось, что группа зиновьевцев была арестована за убийство Кирова, признана виновной и приговорена к тюремному заключению.{147} Иными словами, убийц нашли и наказали, дело было закрыто. Нелепый синтаксис письма и несвязное изложение были необычными для такого важного официального документа «сверху». Отличавшееся не к месту вставленными фразами и повторами, письмо читалось так, будто было подготовлено трясущейся и нерешительной рукой. В письме подробно описывался ход судебного расследования на процессе по делу «Московского центра»: Киров был убит руководимым из Москвы «Ленинградским центром», который поддерживал терроризм, но не был осведомлен о планах политического убийства. Оба центра разделяли взгляды «троцкистско-зиновьевской платформы» и планировали поставить на руководящие посты своих членов, многие из которых были партийцами. Не найдя поддержки своей программы в рядах партии и среди рабочего класса, они использовали тактику террора и установили связи с латвийским консулом в Ленинграде, сторонником германского фашизма. В письме многократно подчеркивалось, что оба центра не предлагали социалистической альтернативы руководству Сталина, и не могут рассматриваться как альтернативная фракция в партии. Они были террористами, фашистскими коллаборационистами, представителями «бывших буржуазных классов». Письмо представляло подсудимых подлинными контрреволюционерами, дискредитировало их личности, клеветало на их родственников. В письме подчеркивалось, что бывшие оппозиционеры 1920-х годов не были настолько «покорны и безобидны», как считали многие члены партии. Они были «лицемерами», притворялись лояльными политике партии и ее руководителям, тайно готовили террористические акты. Имея партийные билеты и занимая важные посты, они маскировали свои истинные намерения. Фактически отсутствие бдительности в Ленинградской партийной организации, и в особенности в НКВД Ленинграда дало им возможность совершить убийство Кирова. Кроме того, письмо предупреждало, что другие «замаскировавшиеся» оппозиционеры все еще оставались в рядах партии и занимали руководящие посты. В письме требовалось исключить их из партии, арестовать и выслать все «остатки антипартийных групп в рядах партии», а также содержался призыв к членам партии изучать историю ВКП(б) с тем, чтобы научиться распознавать «остатки» антипартийных групп» и уничтожать их.{148}
Некоторые историки полагают, что это письмо представляло собой прямое указание не только к исключению оппозиционеров из партии, но также к их арестам.{149} Все же в тексте письма не предлагалось конкретного образа действий, кроме усиления бдительности и изучения истории партии. В 1927 году была подавлена последняя открытая оппозиция в партии, и в 1935 году большинство членов партии не верили, что в местных парторганизациях могли находиться «остатки антипартийных групп». Они с готовностью признавали, что некоторые члены партии могли голосовать за резолюции троцкистов или проявлять активность в оппозиционных кругах, но также они верили, что эти люди давно уже отказались от своих прошлых взглядов. Члены партии с почтительным вниманием отнеслись к письму, но не считали его применимым в собственных организациях.
Вскоре после рассылки этого письма Политбюро по инициативе Сталина предприняло контрмеры против бывших левых оппозиционеров. Из Ленинграда было выслано 663 зиновьевцев, 325 членов партии, бывших «левых», перевели на работу за пределы города. В январе и в феврале НКВД Ленинграда арестовал еще 843 бывших сторонников Зиновьева. Во время их допросов версия об убийстве Кирова, представленная на суде и в письме, Продолжала развиваться и уже включала большее количество злоумышленников, их действий и объектов преступления. Новую версию Ежов изложил в рукописи «От фракционизма к открытой контрреволюции и фашизму», которую выслал Сталину в мае 1935 года с сопроводительным письмом, где просил дальнейших указаний. Согласно версии Ежова, бывшие троцкисты тоже предпочитали террор и подстрекали к этому зиновьевцев. Тем же летом Ежов дал указание НКВД найти и ликвидировать скрывавшихся представителей троцкистского центра. Бывшие члены левой оппозиции, находившиеся в ссылках, в тюрьмах, а также те, кто еще оставался на руководящих постах, были доставлены в Москву для новых допросов.{150} Круг предполагаемых злоумышленников быстро расширялся.
Бдительность: тенденция усиливается
По мере роста масштабов расследования в поле внимания следствия оказывались как бывшие троцкисты, так и зиновьевцы; таким образом, расширялся круг потенциальных подозреваемых. Люди, давно отказавшиеся от оппозиционной деятельности, были смещены со своих должностей, уволены, в некоторых случаях арестованы и многократно допрошены. Однако на местном уровне заводские парткомы не так активно реагировали на письмо и продолжавшееся расследование, этим они защищали своих членов от арестов. Естественно, все знали об убийстве Кирова, посещали собрания и чтили его память, читали многочисленные статьи, посвященные достижениям Кирова и его «зверскому убийству». Они произноси нужные слова по поводу «бдительности», но в общем и целом, продолжали считать более раннюю оппозиционную деятельность безобидным пережитком, отзвуком прежних партийных дебатов. Представители Пролетарского райкома партии организовали дискуссии по поводу убийства Кирова на крупных заводах «Динамо», «АМО» и «Серп и молот». Секретарь Московского комитета партии М. М. Куликов с несчастным видом докладывал, что многие члены партии сохраняли терпимое отношение к бывшим оппозиционерам. Несмотря на постоянный барабанный бой критики против Троцкого, Зиновьева, Каменева и других в газетах и в руководстве ВКП(б), рядовые члены партии по-прежнему относились к ним с уважением. Один из членов партии, работавший в прокатном цеху завода «Серп и молот» заявил: «Мы не должны забывать заслуги Троцкого, Зиновьева и Каменева в Гражданской войне». Куликов возмущенно ответил: «Разве это вопрос? Вопрос заключается в том, кто будет действовать против партии». Все же многие члены партии и рядовые рабочие отказывались очернять бывших оппозиционеров. Верные памяти революции, они имели свое мнение об убийстве Кирова, и их взгляды не всегда соответствовали «урокам», которые Центральный Комитет партии тщательно изложил в своем январском письме в 1935 году на хлебозаводе № 3 рабочий встал во время выступления официального докладчика и заявил ему: «Ты еще молокосос говорить о Зиновьеве и Каменеве». Докладывая, Куликов кипел от злости: «А там сидят два коммуниста: один — как в рот воды набрал — молчит, а другой выступил и сказал, что они еще отсидят и нам пригодятся».{151}
На рабочих крупной текстильной фабрики «Трехгорная мануфактура» в Москве письмо не оказало сильного воздействия. В течение 1935 года партком регулярно собирался для обсуждения административно-хозяйственных задач: ведение учета «сочувствующих», вопросы партийной школы, выплаты пенсий, утери партийных билетов и производственные вопросы. На собраниях присутствовало от шестнадцати до шестидесяти человек, среди них были начальники цехов, профсоюзные деятели и руководство. Следуя указаниям, данным в письме, партком приглашал некоторых членов партии для обсуждения их политических взглядов. В течение всего 1935 года общий подход был толерантным и сдержанным, но некоторые члены партии старались играть на публику и демонстрировали собственную бдительность за счет своих товарищей. Эти случаи иллюстрировали размах оппозиционной деятельности, а также реакцию парткома. В каждом случае соблюдалась единая процедура. Член партии, подвергавшийся допросу, рассказывал свою историю оппозиции, члены парткома задавали вопросы, обсуждали дело и официально объявляли о решении относительно будущего пребывания этого человека в партии.
Каплун — бывшая активистка женотдела (отдела по работе среди женщин) вступившая в партию в 1920 году призналась, что до 1925 года вела активную оппозиционную деятельность. Несмотря на призыв Сталина «построить социализм в отдельно взятой стране», она сомневалась в том, что социализм можно построить без сильных союзников. Политически незрелое признание Каплун показывало, что она никогда полностью не понимала смысла политических дискуссий 1920-х годов. «Я тогда не верила в силу пролетариата», — объяснила она. «Оппозиция испугалась кулака, не зная, что ему противопоставить. Каменев поставил вопрос выдать по лошади каждому бедняку. Этот вопрос был делового характера, без перспектив». Она также призналась, что соглашалась с критикой оппозиции, которая обвиняла партию, установившую государственный контроль над капиталом, в ослаблении позиций социализма. Каплун рассказала, что в начале 1920-х годов после встречи с агитатором, распространявшим оппозиционную литературу, она присоединилась к левой оппозиции на своей фабрике. Она была членом фракции, которая голосовала блоком на партийных собраниях, и даже платила взносы. В конце концов, она поверила, что оппозиция оказалась беспринципной, и вышла из нее. Но она утверждала, что никогда не была двурушницей. Парторганизация «Трехгорки» исключила ее из партии, но снова восстановила — со строгим выговором. А не рассказывала она о своем партийном прошлом, потому что уже давно отказалась от своих прежних идей. Ее муж — руководитель экономического треста также отошел от оппозиции. Каплун завершила свой рассказ: «Я напутала, что была зиновьевкой… Партия проверяла меня. Я думала, что я работала четко, и единственно, чем я могу искупить свою ошибку, еще больше работать в партии».{152}
Обсуждая Каплун, партком меньше всего был сосредоточен на ее прежней деятельности, гораздо больше его интересовало, было ли искренним изменение ее позиции. Один партиец спорил: «Каплун — грамотный человек, и сказать, что она несознательно работала в оппозиции — этого нельзя». Других беспокоил тот факт, что она распространяла оппозиционную литературу. Но никто не утверждал, что ее прежняя деятельность является основанием для увольнения с работы. Кроме того, Каплун раньше была уже исключена и снова восстановлена в партии высшей партийной организацией. Не имело смысла объявлять недействительным ее восстановление, если партия уже простила ее. Заседание постановило перевести Каплун на менее ответственную работу и внимательно наблюдать за ней, а тот факт, что она являлась активным членом оппозиции в прошлом, не являлся основанием для увольнения, говорилось в постановлении.{153}
Так же благополучно разрешилось дело Фокина. По его признанию, он, хотя «всегда выступал за линию, проводимую партией», подвергал сомнению аграрную политику Работая в цеху рядом с сезонными рабочими, которые были крестьянами, он считал, что «крестьянство очень сильно прижимают». Товарищи Фокина по работе «не были довольны политикой советской власти». Один из участников пленарного заседания выразил обеспокоенность по поводу того, что член партии Фокин имеет неправильное представление о положении сезонных рабочих: «Не совсем откровенно говорил т. Фокин. У него были колебания, нужно было бы ему откровенно все рассказать». По словам выступавшего, Фокин «путал много», «не сделал упор на бдительность». Участники пленума пришли к заключению, что Фокин запутался. Они предупредили его, чтобы в будущем он более осторожно формулировал свои мысли и торжественно обещали проверить, борется ли он за генеральную линию партии.{154}
Хвостов — заведующий Совпартшколой понимал, что результат дискуссий пленума мог оказаться хуже. Он рассказал, что голосовал за Троцкого в 1923 году, когда был студентом Свердловского университета, и признался, что вначале находился под влиянием речей Троцкого, но это продолжалось только три месяца: «Когда линия партии стала более ясной, я понял неправильность своих взглядов». И снова члены партии спорили: действительно ли Хвостов принял политику партии. Однако не ошибки прошлого, а допущенные оплошности в настоящем явились результатом краха Хвостова. Несколько человек сообщили, что он спрашивал: «Какая же будет разница между соцсоревнованием и капиталистической конкуренцией?» Наиболее опасным было то, что он несерьезно отнесся к убийству Кирова и пошутил, что «Николаев хотел “прибрать” Кирова». Принадлежность к оппозиции в прошлом и критика в настоящем погубили Хвостова: участники пленарного заседания проголосовал за его исключение из партии.{155}
Ход дискуссии на заседании парткома показал, что участники собрания, осознавая масштаб деятельности и широкую распространенность идей оппозиции в 1920-е годы, с большой неохотой исключали из партии или даже порицали людей за их прошлые ошибки. Партком фабрики «Трехгорная мануфактура» проголосовал за исключение только одного члена партии из трех: Хвостова — за высказывание негативных комментариев в адрес Кирова и о соцсоревновании. Однако честное признание в сомнениях и оппозиционные взгляды в прошлом были позволительны в определенных пределах. Каплун, как и многие сотни других людей, подверглась порицанию и была прощена партией. Сомнения Фокина по вопросам коллективизации и сельской жизни были распространенным явлением. Многие коммунисты в заводских цехах были обеспокоены тем, что должны поддерживать линию партии, несмотря на откровенные жалобы своих товарищей по работе. В обоих этих случаях ни активная деятельность в прошлом, ни непостоянство во взглядах не являлись достаточным основанием, чтобы оправдать исключение из партии. Партком фабрики все еще довольно терпимо относился к подобным обстоятельствам.
В течение весны 1935 года органы НКВД продолжали аресты и допросы бывших оппозиционеров, но партком «Трехгорки» слишком пассивно включался в охоту на врагов. Они исключили из партии одного человека то, что тот скрыл, что его отец был кулаком, другого, по фамилии Альтшуллер, исключили за карьеризм. Эти события взволновали других членов партии. Секретарь парткома написал письмо в Комиссию партийного контроля с требованием расследовать, кто рекомендовал и принял на работу Альтшуллера. Были наведены дополнительные справки о Каплун. Обнаружилось, что она организовала две оппозиционные группировки на табачных фабриках, была активисткой более долгое время, чем заявила, и что она была исключена из партии не единожды, а дважды — за «отклонения от генеральной линии партии». Нечестность навредила ей больше, чем ее прошлое. Парторганизация согласилась с тем, что она до сих пор придерживается оппозиционных убеждений, и что ей удалось замаскироваться, притворяясь честной работницей. В этот раз она была исключена из партии.{156}
За исключением этих двух случаев, собрания проходили в основном в плановом порядке. Озабоченный большим количеством на фабрике женщин-работниц, партком уделял большое внимание вопросам питания детей, школьным и жилищным проблемам, поощрял за хорошее воспитание детей, а также решал свои внутренние вопросы. На пленуме парткома официально объявили строгий выговор ткачихе, допустившей брак; продавцу, который реализовал идеи коммунизма на практике и снизил цены в продуктовом магазине, продавая рабочим рыбу по цене, ниже установленной государством. Также были объявлены выговоры другим членам партии: за пьянство в общественных местах, за антисемитизм и финансовые нарушения.{157},[16] Проявляя озабоченность по поводу работы и поведения отдельных лиц, члены парткома несколько суровее относились к оппозиционерам. Однако, несмотря на отдельные случаи исключения из партии и демонстрацию большей бдительности, убийство Кирова и январское письмо Центрального Комитета партии, — все это не слишком нарушало ход деятельности парторганизаций на местах. Членов партии наказывали за пьянство, игру в Робина Гуда, неполадки на работе и изредка встречающийся фанатизм. Другими словами, весной 1935 года политическая атмосфера на местном уровне лишь слегка затуманилась. В основном партийная жизнь на предприятиях не изменилась.[17]
Усиление бдительности
В начале лета напряженность в Центральном Комитете партии существенно усилилась, когда члены административной службы Кремля были обвинены в участии в террористических группах, целью которых было убийство И. В. Сталина и других лидеров партии. На пленуме ЦК в июне 1935 года Ежов представил свою последнюю версию по делу Кирова, обвиняя Зиновьева, Каменева и Троцкого в непосредственном участии в убийстве Кирова, а также в недавно раскрытом «Кремлевском заговоре». Зиновьев и Каменев признались в пособничестве терроризму путем поддержки оппозиции. Однако новые обвинения были значительно более серьезными. Ежов предъявил обвинения в пособничестве террористам и секретарю ЦИК Союза ССР Авелю Енукидзе, ответственному за служебный аппарат и безопасность Кремля. По словам Ежова, «чуждые и враждебные» элементы «свили свое контрреволюционное гнездо» в администрации ЦИК. По свидетельству очевидцев, Енукидзе был виноват в основном в том, что игнорировал слухи, сплетни и шутки о Сталине и других лидерах партии, которые распространялись среди персонала ЦИК. Когда комендант Кремля хотел заявить в НКВД об уборщице, допускавшей антисоветские высказывания, Енукидзе отмахнулся от него. «Сначала получше разберитесь с этим», — сказал он коменданту. Ежов также обвинил Енукидзе в материальной поддержке номенклатуры из числа старых революционеров за счет государственных средств. Что касалось этой части обвинений, Енукидзе не мог понять, почему нельзя было оказывать помощь бедным меньшевикам, бывшим оппозиционерам и их сторонникам. Он ответил на обвинения Ежова искренним удивлением.{158}
Несмотря на суровые обвинения в адрес Ежова, пленум Центрального Комитета партии не имел четкой позиции в том, как поступить с Енукидзе. Сталин и Ворошилов мягко выбранили его: «Ты что — ребенок? Если ты испытываешь сочувствие к кому-либо, ты бы мог спросить у кого-нибудь из нас». Сталин добавил: «Почему спросить? Пусть Енукидзе раздает деньги из своего собственного кармана, а не из государственных средств». Енукидзе извинился, но, в то же время отказался признать, что был полностью неправ. «Я был не в состоянии отказать этим просьбам», — просто сказал он. «Называйте это, как хотите». Один историк отметил: «С политической точки зрения он все еще читал другую страницу». Голоса разделились, и после продолжительных колебаний Центральный Комитет вывел Енукидзе из состава ЦК ВКП(б) и исключил из партии.{159}
Новые обвинения против Зиновьева и Каменева, раскрытие заговоров внутри Кремля и исключение из партии Енукидзе ознаменовали критические изменения в политическом климате. Антигосударственные шутки, критика и слухи предстали теперь в другом свете. Пленум жестоко критиковал Енукидзе за допущение «атмосферы», поощрявшей врагов. Но руководство все еще сомневалось, каким образом можно принудительно принять новую формулировку понятия «лояльность». ЦК не стал проверять обвинения Ежова против Зиновьева и Каменева, не опубликовал рукопись Ежова о фракционизме и контрреволюции и спустя год восстановил Енукидзе в партии. Через шесть месяцев после убийства Кирова руководство не было уверено в том, как интерпретировать это событие.{160},[18]
Пока члены ЦК приобретали первый опыт «бдительности», парткомы занимались организационной проверкой, последовавшей после обмена партийных документов. В июне 1935 года тщательная проверка началась как «административно-хозяйственная работа». Согласно полученным инструкциям ее целью было исключение из списков выбывших, регистрация членов партии и верификация партбилетов; об убийстве Кирова не было сказано ни слова. Областные и районные партийные руководители, ответственные за проведение проверки и обмена, были озадачены этой процедурой и ее целями. Разве прошлая оппозиционная активность может считаться провинностью? Требовалось ли направлять в НКВД информацию об исключенных из партии? Нужно ли для НКВД разрешение прокурора, чтобы начать расследование? Чтобы уяснить роль партии, прокуратуры и НКВД, в сентябре 1935 года Ежов обратился к областным секретарям партии. Принижая роль прокуратуры и суда, он призывал секретарей ВКП(б) устанавливать более тесные связи с НКВД. К декабрю НКВД уже активно участвовал в партийных чистках, предоставляя областным руководителям партии компрометирующие материалы на коммунистов.{161} Однако местное партийное руководство продолжало относиться к проверке и обмену партбилетов как к рутинной процедуре, которой предшествовала тщательная проверка документов членов партии, их биографических данных, личного поведения и деятельности.
Местные партийные организации вели заведомо скупые записи. Члены партии часто теряли или неправильно заполняли партбилеты, не учитывали в билетах уплаченные взносы. Например, в период с июня по октябрь 1935 года партком металлургического завода «Серп и молот» исключил из партии двадцать человек за различные проступки, в том числе непосещение собраний, несоответствие документов, предоставление неверных биографических сведений, критику государства и партии. Старый литейщик Ильин, имевший двадцатилетний трудовой стаж и десятилетний партийный, был исключен из партии за выражение недовольства государственными займами. Члены партии соглашались с тем, что кампания по займам на заводе «Серп и молот» создавала «очень напряженную обстановку» среди рабочих, которым едва хватало средств на основные расходы. Кто-то подслушал, как жаловался Ильин: «Они снова нас обкрадывают, они у нас все отбирают».{162} Хотя партком тщательно проверял своих членов, было немного разговоров о «замаскировавшихся врагах», о предателях или оппозиционерах. Эта чистка, по крайней мере, на начальном этапе мало чем отличалась от тех, которые партия проводила в прошлом.
Партком крупного резинового завода «Красный Богатырь» ответил на растущую политическую напряженность в Кремле стандартным заявлением поднять политическую грамотность. При этом партком предусмотрительно устранился от ответственности. Действуя в соответствии с рекомендациями январского письма изучать историю партии, один из членов парткома заявил, что среди начальников, бригадиров и других ведущих членов партии на заводе «бдительность отсутствует», потому что они являются «политически неграмотными». Пообещав исправить свои недостатки, они сосредоточились на производстве. Мало кто был сведущим в тонкостях прошлых политических дебатов, и еще меньшее число людей заботилось о том, чтобы пересмотреть предметы разногласий. Невежество являлось идеальным оправданием невмешательства в то, что было явно грязным и неприятным делом. «Мы сообщали в вышестоящие инстанции о чуждых нам людях, и никаких мер не предпринималось», — заявил один из членов партии, пожимая плечами. Все признавали, что на заводе были факты вредительства: «Можно отметить завал тряпок, покупку болванок и т. д. Даже дирекция знает об этом, и никаких мер не принимает». Но казалось, никто этим особенно обеспокоен не был. «Все коммунисты должны повысить свой уровень…», — поддакивали они. Во время проводимого парткомом собрания в память о годовщине со дня убийства Кирова, произносились шаблонные речи: «Нет с нами С. М. Кирова, но мужество его осталось». «Убийство т. Кирова говорит о том, что классовая борьба еще продолжается». Еще раз все согласились тем, что на заводе имеются вредители. Когда партком вывесил портреты руководителей страны в механическом цеху, кто-то выколол на портретах глаза и изрисовал лица. Но никто не мог опознать вредителей, и, что более важно, никто этим не был особенно встревожен.{163} В то время казалось достаточным риторически подтвердить факт вредительства, чтобы не допускать распространения слухов.
Данные статистики позволяют частично объяснить царившую на заводах самоуспокоенность. В 1935 году члены местные партийные организации в некоторой степени все еще удерживались от нападок на бывших оппозиционеров. С июля 1935 года, когда началась кампания по проверке партийных документов, по декабрь 1935 года партия исключила из своих рядов 9,1% (177 тыс.) из 1 млн. 945 тыс. 55 членов партии. Большинство было исключено по типичным причинам: моральное разложение, хищение, сокрытие классовой принадлежности и несоответствие данных в документах. Только небольшая часть людей, 2,8% (4 тыс. 956), была исключена из партии за принадлежность к троцкистско-зиновьевской оппозиции. Из общего количества исключенных около 8,6%, т.е. 15 тыс. 218 человек были арестованы, что составляло менее 1% от общего количества членов партии. Невозможно знать о судьбах всех исключенных, но даже если каждый исключенный за участие в оппозиции человек был впоследствии арестован, эти люди составляли всего лишь одну треть от общего числа арестованных. Можно предположить, что оставшиеся две трети членов партии были арестованы и обвинены не в политических преступлениях, а в хищениях.{164},[19] Парткомы не проявляли озабоченности по поводу «троцкистско-зиновьевских террористических группировок», поэтому исключения из партии были не частыми, что в свою очередь, обеспечивало некоторую гарантию от последующих арестов по политическим мотивам. В свою очередь из-за незначительности числа арестов «срывание масок» с заслуживающих доверия товарищей по работе не мешало парткомам выполнять их ежедневные обязанности. В итоге в течение 1935 года индифферентность парткомов служила отличным буфером против усиливающихся махинаций в «верхах».
Расширение круга подозреваемых
В январе 1936 года произошел значительный сдвиг в деле Кирова. Версия Ежова о заговоре с целью убийства, впервые представленная Сталину в 1935 году, получила подтверждение после признания, вырванного у В. П. Ольберга, бывшего члена коммунистической партии Германии, который, спасаясь от фашизма, поселился в Горьком и принял советское гражданство.{165} Неизвестно, заставили ли следователи признаться Ольберга в сфабрикованных ими фальсификациях, или же он нечаянно сообщил информацию, которая укрепила выдвинутую Ежовым версию заговора. Однако в течение месяца после ареста Ольберг признался, что Троцкий приказал ему убить Сталина и создать контрреволюционную террористическую организацию. Более 100 предполагаемых троцкистов были арестованы в других городах и обвинены в терроризме.{166} Следствие выявило новые террористические заговоры, прямо связанные с именем Троцкого. Согласно этой версии сторонники Троцкого и Зиновьева в 1932 году сформировали «общий центр», целью которого были политические убийства и террор. В июне Ежов обвинил Зиновьева и Каменева в прямом участии в убийстве Кирова, но последняя версия шла еще дальше, добавляя новые имена в списки подозреваемых и расширяя цели заговора.
После весны 1936 года следователи НКВД использовали разнообразные незаконные методы, включая пытки, лишение сна, оскорбления и изоляцию, чтобы вырвать у бывших оппозиционеров признания и оформить их соответствующим образом. В феврале заместитель комиссара НКВД Г.Е. Прокофьев направил в местные органы НКВД распоряжение полностью уничтожить троцкистско-зиновьевское подполье, в результате чего последовали массовые аресты. В марте нарком НКВД Г. Ягода предложил передать дело членов подполья на рассмотрение суда Военной коллегии, судить по закону от 1-го декабря 1934 года и расстрелять. А. Я. Вышинский, генеральный прокурор СССР, дал свое согласие и добавил, что троцкисты «активно работавшие» в ссылке или исключенные из партии по результатам проверки должны быть высланы в удаленные трудовые лагеря. Сталин принял эти предложения и поручил Ягоде и Вышинскому составить список лиц, которые должны предстать перед судом. Вскоре после этого НКВД дал указание местным органам организовать «полное уничтожение всех троцкистских сил». Темп арестов ускорился. В апреле еще 508 троцкистов были арестованы и допрошены, в результате чего было названо еще большее число лиц, что расширило масштабы расследования. Во время ареста И. И. Трусова, беспартийного ассистента Коммунистической академии, следователи НКВД обнаружили «личный архив» документов Троцкого с 1927 года. Находка подсказала Сталину идею, чтобы Ежов взял на себя ответственность за допросы. Это предложение Политбюро восприняло единогласно.{167}
До этого момента аресты ограничивались в основном бывшими оппозиционерами и иностранными коммунистами.{168} Круг арестованных расширялся по мере того, как этих людей допрашивали и принуждали называть имена. При этом на протяжении весны 1936 года заводские парткомы были относительно спокойны. На заводе «Красный богатырь» регулярно устраивались собрания, в которых участвовало от 300 до 450 членов партии. В мае за низкий уровень политического сознания и отсутствие инициативы на производстве была исключена из партии одна из работниц, но в то же время было принято решение послать ее в дом отдыха и на обучение. Парторганизация предприятия занималась решением цеховых проблем, в частности, вопроса о том, что руководство не наградило стахановцев за 24-х часовой ударный труд, результатом которого стало производство рекордного количества галош. В июне на собрании обсуждались решения пленума Центрального Комитета ВКП(б). Участники собрания еще раз единогласно заявили, что поддерживают борьбу против зиновьевской оппозиции. Позже в том же месяце они пообещали увеличить список лиц, подписавшихся на следующий государственный заем. В июле они жаловались на то, что рабочие недовольны подпиской. Им приходилось выслушивать непрерывный поток объяснений от членов партии, которые не платили взносы, не посещали собрания, не подтвердили правильность документов или потеряли партбилеты. Они объявляли выговоры и выслушивали жалобы. Только один случай был связан с распространявшимся террором: женщине был объявлен выговор за то, что она не сообщила в партком о том, что ее муж сослан за контрреволюционную деятельность.{169}
Пока партком завода «Красный богатырь» упорно работал, укрепляя дисциплину в трудовом коллективе, подгоняя рабочих и стараясь улучшить повседневную жизнь, дело об убийстве Кирова приобретало все больший масштаб, «подпитываясь» новыми арестами и признаниями. Ни Политбюро, ни Центральный Комитет и даже прокуратура не сопротивлялись ускоряющемуся движению колесницы репрессий, запущенной Ежовым; рождались поразительные сюжеты заговоров, связанных с покушениями, беспорядки и убийства. Сопротивление оказывалось из единственного удивительного источника. Ягода, нарком НКВД, и Г. А. Молчанов, руководитель секретного политического отдела, пытались замедлить темп набирающего обороты расследования. Проверяя протоколы допросов, использовавшихся для фабрикации дел, Ягода небрежным почерком пометил на заявлении обвиняемого, где было написано, что Троцкий приказал ему убить советских руководителей: «неверно», «чепуха», «ложь».[20] Однако, когда в дело вмешались Сталин и Ежов, некоторые ключевые оппозиционеры были допрошены снова, это усилило новую версию. Свидетельские показания послужили основанием для начала первого Московского показательного судебного процесса. В июне Вышинский и Ягода, согласно ранее высказанному требованию Сталина, предоставили предварительный список из 82-х обвиняемых. Через Ежова Сталин дал указание НКВД подготовиться к процессу против троцкистско-зиновьевцев. Начиная с июня 1936 года усилия государства были направлены на формирование дела «объединенного центра».{170}
В конце июля Ежов отправил Сталину проект письма, излагая основные положения по делу Зиновьева, Каменева и их сторонников.
Сталин внес многочисленные поправки. 29 июля 1936 года Центральный Комитет разослал это «закрытое» письмо в партийные организации. Масштаб дела, как это было обрисовано в письме, за 18 месяцев после убийства Кирова значительно расширился. Ранее обвиняемые в «пробуждении террористических настроений», Зиновьев и Каменев теперь непосредственно обвинялись в организации убийства Кирова, а также в покушении на убийство Сталина и других партийных руководителей. В письме говорилось о тесных организационных связях между зиновьевцами и троцкистами, а также утверждалось, что обе группы объединились в 1932 году и впоследствии сформировали террористические группировки в крупных городах. Находясь за границей, Троцкий направил «троцкистско-зиновьевскому центру» указания убить Кирова, Сталина и других руководителей партии. Новыми их целями были Сталин, К. Е. Ворошилов, Л. М. Каганович, А. А. Жданов, С. В. Косиор, П. П. Постышев и Г. К. Орджоникидзе. Каждая группировка имела террористическую ячейку, целью которой было убийство определенного лидера. В нее также входило большое количество новых заговорщиков, в числе которых оказались бывшие зиновьевцы: И. П. Бакаев, Г. Е. Евдокимов, М. Н. Яковлев, М. Н. Моторин, И. И. Рейнгольд и Р. В. Пикель, а также троцкисты: И. С. Эстерман, И. Н. Смирнов, С. В. Мрачковский, Е. А. Дрейцер и В. А. Тер-Ваганян. Согласно письму, после убийства Кирова Троцкий дал указание своим сторонникам как можно скорее выступить против Сталина, организовать террористические ячейки в армии и в случае войны захватить власть. И. К. Федотов — директор Педагогического института им. А. М. Горького был обвинен в руководстве троцкистской террористической ячейкой, которая планировала убийство Сталина на Красной площади во время первомайской демонстрации. Дэвид Фриц, представитель Коминтерна, и К. Б. Берман-Юрин были обвинены в заговоре с целью убийства Сталина на конгрессе Коминтерна, этим было положено начало арестам в Коминтерне.{171} Д. А. Шмидт, командир армии был обвинен в заговоре с целью убийства Ворошилова, члена Политбюро и генерала Красной армии. Рабочих кожевенного завода им. Л. М. Кагановича обвинили в заговоре с целью убийства Кагановича. Некоторые немецкие коммунисты, бежавшие от режима Гитлера и поселившиеся в Советском Союзе, в том числе: К. Б. Берман-Юрин, М. И. Лурье, Е. Констант, П. Лившиц, В. П. Ольберг, Ф. Давид, X. Гуревич и М. Быховский, были обвинены в терроризме и шпионаже в пользу русских фашистских эмигрантских организаций и гестапо. В письме было заявлено, что «террористы» проникли в партийную организацию города Горький, в штат газеты «Ленинградская правда», в Академию наук и на оружейный завод в Туле. В финансировании их деятельности обвинили Г. М. Аркуса, заместителя Председателя Госбанка. По крайне мере одна из «террористических ячеек» обвинялась в планировании грабежей или в «экспроприации». Одной строчкой, кратко, но ошеломляюще в письме сообщалось, что «правые» также участвовали в заговорах против Сталина. Согласно письму Каменев якобы признался, что заговорщики «согласились бы с участием правых: Бухарина, Томского и Рыкова в формировании нового правительства».{172},[21]
Наиболее важным для рядовых членов партии было то, что проверка партдокументов и убийство Кирова представлялись в письме как звенья одной цепи. Эти два события теперь были тесно связаны. Письмо критиковало парткомы за то, что они не обнаруживали «террористов» в своих организациях; указывалось, что органы НКВД впоследствии арестовали членов партии, которые успешно прошли проверку Эта страшная брешь в безопасности, говорилось в письме, стала результатом утраты «партийной бдительности». В письме подчеркивалось: «Несмываемой отметиной каждого большевика в нынешних условиях должна быть способность распознавать врагов партии, независимо от того, как хорошо они замаскировались».{173}
В начале августа Вышинский представил первый вариант официального обвинения против заговорщиков, основанного на тексте июльского письма. Сталин внес поправки в проект, усилив акцент на факте связи между троцкистами и зиновьевцами (по его мнению, это был ключевой пункт) и добавил в список заговорщиков двух человек.
В середине августа текст официального обвинения был снова направлен Сталину, он опять внес поправки и вписал имена еще двух других заговорщиков. К 14 августа Вышинский подготовил окончательный текст обвинения, которое было зачитано 19 августа, когда начался судебный процесс.{174},[22]
К делу, открытому в декабре 1934 года как бытовое убийство, совершенное одним человеком, теперь были привлечены шестнадцать заговорщиков, в тексте обвинения говорилось о многочисленных заговорах с целью террора и убийства, иностранных шпионах, контактах с фашистами. Первоначальная задача найти и покарать убийцу Кирова превратилась в общенациональную борьбу против бывших левых оппозиционеров. В своих признаниях Каменев намекал на причастность «правых», что давало возможность продолжить следствие. Письмо, в котором говорилось о глубоком беспокойстве в связи с деятельностью замаскировавшихся оппозиционеров, подталкивало местных партийных руководителей к тому, чтобы превратить проверку партийных документов в новую, масштабную процедуру «изобличения врагов». Сталину и его сторонникам было хорошо известно, что оппозиция это не только несколько известных революционеров. В середине 1920-х десятки тысяч членов партии на промышленных предприятиях, в университетах и других учреждениях участвовали в жестких дискуссиях, происходивших на партсобраниях, срывая голос до хрипоты. В то время фактически все члены партии критиковали идеи и деятельность оппозиции, голосуя на митингах и закрытых партийных собраниях, в задымленных табачным дымом коридорах, страстно оспаривая лозунги «левых». По мере нарастания угрозы войны на Западе Сталин все более опасался ослабления партии скрытыми противниками.
Производство и политика
Целью письма Центрального Комитета ВКП(б) от 29 июля было встряхнуть парткомы, избавить от апатии и развеять уверенность в том, что в их организациях нет врагов. Однако письмо не произвело желаемого эффекта. Члены партии теоретически были согласны с тем, что в нем говорилось, однако большинство из них отказывалось рассматривать своих товарищей как потенциальных «замаскировавшихся врагов» или считать производственные проблемы следствием «вредительства». В середине августа, спустя две недели после получения письма ЦК, восемьдесят членов партии завода «Серп и молот» провели закрытое собрание, на котором обсуждались причины срыва производственных заданий. На собрании присутствовали члены партии всех уровней: рабочие, группорги, бригадиры, руководители парткома, начальники цехов и директор завода. Хотя члены партии были скоры защищать себя и перекладывать ответственность за существующие проблемы на других, сценарий поиска виновных предполагал выдвижение голословных обвинений в саботаже или вредительстве. Некоторые члены партии утверждали, что за проблемы на заводе должны ответить «скрытые враги», но директор завода П. Ф. Степанов резко отверг все оправдания невыполнения планов ссылками на «политику». Аналогичные собрания прошли на всех заводах в Москве, где существовала та же проблема. Ранее в этот же день работники Московского горкома партии встретились с представителями заводов для обсуждения «плачевных» производственных показателей города. Все признавали, что основной проблемой является текучесть рабочей силы. Крестьяне, прибывающие из деревень, легко находили работу, но жилья для них не было.
Секретарь парткома завода «Серп и молот» А. И. Сомов прибыл на собрание поздно, так как задержался на общегородском собрании.{175} В отсутствие секретаря его заместитель открыл собрание, рассказав в короткой речи о препятствиях, мешающих выполнению плана: «Вот почему сегодняшнее совещание обязывает нас указать не только причины, известные каждому из нас, но и рассказать относительно того, какие причины тормозят выполнение производственной программы, незаметные нам в явной форме, например, вредительство. А сейчас, когда контрреволюционная троцкистско-зиновьевская группа показала свое лицо, находятся люди, сочувствующие ей, но не показывающие себя явно скрывающими работу». Однако директор завода Степанов эту идею не поддержал. В своей программной речи он сконцентрировался на конкретных технических проблемах. Например, это открытый горн, из которого лилась расплавленная сталь — здесь без конца совершалось «головотяпство». Тонны стали были испорчены, так как кран и ковш не были готовы к разливке. Когда бригадир в свое оправдание заявил, что в цеху не хватает рабочих, Степанов резко возразил, что крановщик (коммунист!) ушел из цеха в критический момент: «Ковш не был подан, не потому, что он не был готов, а потому что не было крановщика. — Я спросил рабочего, где он был, — на что рабочий ответил: “Я искал классовых врагов”. — И я сказал ему: “Вводить в заблуждение директора, говорить, что рабочих не хватает — это же сбивает с толку”». Как разъяснил Степанов, классовыми врагами являются те люди, которые плохо выполняют свою работу.{176}
В проблемах мартеновского цеха попытался обвинить вредителей и парторг фасонно-литейного цеха Изотов. Он объяснил, что когда сломались краны, бригадир и механик ушли в отпуск. Рабочий по фамилии Минц пытался устранить поломку. Ремонт, который должен был быть произведен в течение менее одного часа, продолжался двадцать часов. В результате сорок тонн расправленного металла были разлиты одним 25-тонным ковшом. Изотов утверждал, что Минц вывел краны из строя намеренно, чтобы убить рабочих. Он заявил негодующе: «Получилась бы крупная авария. Всех рабочих сожгли бы». Все собравшиеся знали, что ремонтные работы часто занимали больше времени, чем необходимо, так как очень трудно было достать необходимые запчасти. И все же Минц, единственный человек, взявший на себя ответственность и старавшийся починить сломанное оборудование, был арестован как троцкист.{177} Его сделали самым настоящим «козлом отпущения».
Однако Степанов отказался возложить вину на Минца. Он резко заметил, что механик никогда не удосуживался докладывать о поломке кранов, и что, когда бригадир ушел в отпуск, механик быстро последовал за ним. В производственных проблемах Степанов обвинял бригадиров цехов, которые, по его словам, пребывали в «отпускном настроении», думая о курортах. Координирование между количеством рабочих и наличием сырья было слабым. Иногда рабочие сидели от нечего делать; в другой раз не хватало рабочих рук. Степанов рассказал: «Как-то ночью пошел я в цех. Рабочие обступили: “Товарищ Степанов, работы не имеем, заработка не будет”». В то же время начальник смены, коммунист, заявляет, что у него нет рабочих. Степанов заявил, что хороший бригадир мог поддержать своих рабочих и выполнить план. «Вот сталепроволочный цех взять, — сказал он, — там три смены. В одной из них полностью весь состав есть. Вот это начальник смены! У такого рабочие не бегут. Здесь нет текучести. Начальник не ноет. У него план на 100% выполняется. Три начальника смены и три разных работы. У одного — бегут рабочие, а у другого — нет». По мнению Степанова, производство является основным испытанием политики. Человек, плохо выполняющий свою работу на заводе, не может считаться хорошим коммунистом. С другой стороны, плохая работа не является преступлением. Директор отметил: «А в канатке — 130-140% выполнения программы, а мартен не работает. А так тоже коммунисты. Что это — глупость или преступление?» Он утверждал, что ошибки в работе у мартеновской печи были результатом «глупости» и именно безответственные члены партии, а не преступные террористы, были источником проблем на заводе.{178}
Большинство членов парткома поддержало Степанова. Они только на словах признавали возможность «вредительства», но их внимание легко было отвлечь местными заботами. Когда заместитель директора завода Богданович, высказал мнение, что плохая работа была результатом недостаточной «большевистской убежденности в решительной борьбе против контрреволюционеров», он быстро отвлекся от этой темы и занялся более трудноразрешимым вопросом: домашние животные в общежитиях. Секретарь парткома листопрокатного цеха Орлов, пожаловался, что рабочие расстраиваются из-за того, что им запрещено держать в бараке даже котенка. Богданович, полностью забыв о контрреволюционерах, с негодованием ответил Орлову: «Мы вселили товарища из вашего цеха в общежитие, и он, прежде всего завел, в своей комнате курицу». И с сарказмом добавил: «Можно заводить в комнате кур, коров и свиней, но когда будет сарай, не в комнате. В комнате куры засоряют коридоры. Не дело, чтобы в коридорах общежития ходили куры». «Дело не в кошках, а в том, что мы теперь плохо работаем», — заключил он.{179}
В общем, члены партии не восприняли серьезно обвинения во вредительстве. Когда двое рабочих из цеха холодного проката подрались, один назвал другого «сволочью». На что тот ответил: «Я тебе товар не сдам». По словам Сомова, товар оставался в цеху в течение десяти дней. «А начальник цеха смотрит, как они дерутся, — заявил Сомов. — Я это расцениваю, как вредительство». Однако Д. Сагайдак, начальник цеха холодного проката полностью игнорировал обвинения Сомова во вредительстве. Он рассмеялся в защиту своего цеха: «Неверно. Продукция в цехе не лежала десять дней».{180}
Атмосферу собрания отличала добродушно-веселая терпимость даже по отношению к тем, кого партийные руководители официально обвинили во всех прегрешениях. Члены партии с легкостью шутили о «кулаческом» прошлом вновь поступивших на завод рабочих. Начальник сталепроволочного цеха Боголюбский объяснил, что в его цеху не хватает рабочей силы: «Мы послали человека в Рязанскую губернию для вербовки рабочих из колхозников…» Степанов прервал его: «У него восемь человек исключили из партии как кулаков, — они ему привезут!». Участники собрания разразились смехом.{181} Члены партии пока еще могли шутить над пылкими политическими разглагольствованиями, исходящими из Москвы. Они не чувствовали необходимости демонстрировать свою лояльность советскому социализму, которая была основана на их преданности заводу, а не на возможности разоблачать своих товарищей.
На заводе «Серп и молот» было немало проблем, и члены партии не задумываясь винили в этом друг друга. Все же обвинения не имели политического характера. Если Степанов обвинял бригадиров за проблемы на заводе, то они, в свою очередь ставили ему в вину трудности с поставками сырья, оборудования, дефицит рабочих кадров. Парторг листопрокатного цеха утверждал, что цех не смог выполнить производственное задание, потому что работал на низкокачественном угле. «Наш цех мог бы выполнить план, если бы мы получили помощь сверху, — сказал он Степанову. — Дайте нам хороший уголь». Он также отметил, что производительность труда могла быть выше, если бы в цеху работали вентиляторы, на что постоянно жаловались рабочие горячих цехов. Орлов — секретарь парткома листопрокатного цеха — ссылался на непрерывные поломки валков прокатного стана.{182} Валки были всего лишь одним из множества примеров поломок и перебоев в работе, которые мешали рабочим и руководству предприятий по всей стране. Для ускорения индустриализации было закуплено новое оборудование, стоившее миллионы золотых рублей, но только несколько человек могли его установить, привести в действие или отремонтировать.
Некоторые члены партии упрекали рабочих, особенно вновь прибывших на завод, в «плохих настроениях». Хотя газеты почти полностью умалчивали о проблемах колхозов, рабочие, регулярно навещавшие своих друзей и родных в деревне, рассказывали по возвращении о неурожае, голоде и трудных условиях жизни. «Настроения отсталых колхозников оказывают влияние на рабочих, которые проводят там отпуска, — отметил заместитель секретаря парткома. — Эти настроения приносятся сюда». Например, крестьяне Рязанской области были недовольны до такой степени, что партийные организаторы придумали эпитет «рязанское настроение» для описания огорченного настроения рабочих, вернувшихся из провинции. Некоторые бригадиры жаловались, что рабочим не хватает трудовой дисциплины. Начальник сталепроволочного цеха Боголюбский сообщил: «У нас в цеху прогулял мастер, кое-кто опаздывал на работу. Есть рабочие, которые ставят ультиматум: “Выдашь — не сделаю”».{183} Сокол, парторг калибровочного цеха жаловался, что заводской врач освобождал рабочих от тяжелого труда при малейшей жалобе с их стороны, переводил на более легкую работу и считал необходимым предоставить им отпуска. Особенно его возмущало трудовое законодательство, согласно которому руководители были обязаны переводить на более легкую работу беременных женщин. «Это развращает рабочих, — заявил он. — Ко мне приходит женщина, правда, беременная и говорит, что не может в ночной смене работать, и врач ей говорит, что может работать только утром. Работает она за мотором, сидеть семь часов на моторе может только утром».{184} Сомов, секретарь парткома, сердито ответил Соколу, заметив, что бригадиры часто игнорируют приказы врачей: «Врач рекомендует предоставить легкую работу, а начальник цеха переводит его на “легкую работу” на мусор, а это — еще тяжелее. Там он должен мусор собирать да коробки поднимать. Работа физически тяжелее». Он упрекал бригадиров за непростительно грубое поведение: «Варварское отношение к рабочим видим сплошь да рядом». Он отметил также, что текучесть рабочей силы является серьезной проблемой для всех промышленных предприятиях Москвы: «Ни в одном цеху ни начальник цеха, ни начальник смены не спросил, почему люди уходят, почему текучесть в цехе. Мы только говорим, что рабочие заявляют, что жить негде, посылаем их в партком, в завком, к директору, как будто у директора или в парткоме есть комнаты. А нам до этого дела нет».{185}
Проблемы завода «Серп и молот» были типичными для других заводов, шахт и стройплощадок по всей стране. Цеха не выполняли производственные планы. Рабочие и их начальники боролись с новым оборудованием, нерегулярностью поставок и высокими нормами. Обеспечение жильем отставало от темпа притока новых рабочих рук. Многочисленные препятствия и трудности были неизбежными последствиями быстрой индустриализации. Находясь под прессом требований Москвы, все искали виноватых: ответственные чиновники из Наркомата тяжелой промышленности обвиняли Степанова, который обвинял своих бригадиров, а те в свою очередь обвиняли плохое качество угля, неработающее оборудования, ленивых рабочих и даже беременных женщин. Партийцы были раздражены и стремились защитить свои собственные цеха за счет других. Несмотря на растущую истерию среди партийного руководства в адрес затаившихся троцкистско-зиновьевских террористов, члены партии не боялись друг друга и персонально друг друга не обвиняли. Их споры по поводу «вредительства» или «врагов» были отвлеченными, обвинения не были направлены против какого-то конкретного лица. Большинство членов партии разделяли веру Степанова в то, что усердная работа, организованность и мотивация помогут в конце концов преодолеть самые большие препятствия.
Процесс против «объединенного центра»
Дело шестнадцати обвиняемых в участии в «объединенном троцкистско-зиновьевском центре» было окончательно представлено на рассмотрение открытого суда в Москве 19-24 августа 1936 года.[23] Все подсудимые отказались от адвокатов. Их признания и взаимные доносы являлись главными уликами. Во время процесса Вышинский основывался на признаниях, которые были получены от обвиняемых во время допросов. Стенограмма судебного процесса непосредственно соответствовала указаниям письма от 29 июля, поскольку обвиняемые подробно рассказывали о различных заговорах убить Сталина и других лидеров партии. В 1991 году КПСС официально признала, что признания вины, полученные под пытками и принуждением, были ложными.{186} Следовательно, стенограмма судебного процесса как запись о фактической деятельности обвиняемых или об их убеждениях была бесполезной. Кроме того, рассматриваемая как оригинальный сценарий, задуманный и написанный сталинским руководством, она удивительно точно отражала глубочайшие опасения и страхи партийного руководства. Признания, раскрывающие их несуществующую деятельность, содержали горькую правду, с которой соглашались как обвинители, так и обвиняемые: партия с трудом пережила экономический кризис начала 1930-х годов, рабочие и крестьяне были озлоблены коллективизацией и падением уровня жизни, и многие бывшие оппозиционеры испытывали серьезные опасения относительно Сталина. Сопротивляясь его политике, они оставались в рядах партии, внешне высказывая преданность, скрывая свои сомнения. Эти два страха: отчуждение рабочих и крестьян и наличие затаившихся скептиков в рядах партии были подтекстом государственных обвинений.
И Вышинский, и обвиняемые неоднократно вспоминали о социальной напряженности в годы первой пятилетки. Например, Каменев заявил, что в 1932 году он был уверен, что «непреодолимые трудности в стране, состояние кризиса в экономике, крах экономической политики, проводимой партийным руководством», продемонстрируют ошибки сталинской политики. Напрасные надежды Каменева были под стать страхам Сталина. Он также понимал, что страна охвачена недовольством. Как напомнил суду Вышинский, Сталин предсказывал, что «остатки умирающих классов» будут пытаться мобилизовать «отсталые слои населения» против советской власти. В 1936 году «отсталые слои» были повсюду: среди голодных колхозников, недовольных рабочих, бывших кулаков. Навязчивая идея партии о «замаскировавшихся» врагах являлась прямым отражением этих страхов. Каменев признался, что Троцкий говорил ему, что в случае войны «наша задача объединиться и возглавить недовольные массы».{187} Было ли это вымыслом? Если да, то такое развитие событий могло стать реальностью, это было бы следствием социальных и экономических преобразований в стране, отражало историю борьбы между фракциями в партии и усиление фашизма.{188}
Обвиняемые были вынуждены не только признаться в деяниях, которые они никогда не планировали или не совершали, но и восхвалять Сталина. Лесть в адрес руководителя государства на этом судебном процессе достигла небывалых высот. Задал тон Вышинский: он прославлял великую победу «ленинско-сталинской генеральной линии», «великого Сталина», «товарища Сталина, великого исполнителя и хранителя последней воли Ленина». Зиновьев назвал Сталина «могучим дубом», окруженным «молодыми деревцами», такими как Киров. Зиновьев якобы сказал Рейнгольду: «Недостаточно повалить дуб. Все молодые дубы, растущие вокруг, нужно также срубить». Рейнгольд в свою очередь заявил, что зрелое руководство сделано из слишком прочного гранита, и вряд ли можно ожидать, что среди него произойдет раскол. Неизвестно, придумали эти банальные комплименты сами обвиняемые, или плохо образованные следователи НКВД заставили их запомнить эти эпитеты, но все обвиняемые утверждали, что Сталин является центральной фигурой в руководстве и «его нужно физически уничтожить» прежде всего.{189} Обвиняемые не только отдавали дань уважения политике Сталина, но также отрицали, что предлагали ей альтернативу. Ни присутствовавшая на этом процессе публика, ни те, кто следил за ходом суда в стране и за ее пределами не нашли бы здесь «нового курса»[24]. Вышинский упирал на то, что, что обвиняемые не были социалистами, а являлись преступниками и убийцами, движимыми исключительно ненавистью к Сталину и его победам. Евдокимов признал в своем последнем заявлении, что он и другие обвиняемые мало чем отличались от фашистов.{190}
Туманные намеки на причастность правых, которые содержались в письме ЦК от 29 июля, в ходе процесса превратились в открытое обвинение, когда обвиняемые назвали имена известных «правых» в связи с участием в заговорах. Рейнгольд заявил, что в 1932 году троцкистско-зиновьевский центр начал встречаться с Рыковым, Бухариным и Томским. Свидетельские показания Каменева не связывали напрямую Бухарина, Рыкова и Томского с каким-либо конкретным преступлением, но сильно подорвали веру в их лояльность партии, о чем те постоянно заявляли. Показания Зиновьева бросали и тень вины на бывших правых, а также на любую оппозицию, существовавшую в истории партии, находившейся у власти, включая рабочую оппозицию, группировки левых и небольшие группы, объединившиеся вокруг И. Т. Смилги и Г. Я. Сокольникова, членов Центрального Комитета партии в 1917 году. Зиновьев обеспечил НКВД достаточным количеством сведений, чтобы занять следователей работой на годы вперед. Двадцать первого августа, в середине судебного процесса государственная прокуратура открыла следствие по делу Бухарина, Рыкова, Радека, Томского и других, привлеченных к делу обвиняемыми. Томский покончил жизнь самоубийством. Обвиняемые были признаны виновными в организации террористического центра, в убийстве Кирова и в попытках убийства Сталина и других советских руководителей. Все шестнадцать человек были приговорены к высшей мере наказания и расстреляны на следующий день после окончания процесса.{191} Однако убийство Кирова до сих пор не раскрыто.
Отношение рабочих к судебному процессу
Во время судебного процесса партия прилагала огромные усилия, чтобы заручиться поддержкой рабочих и партийных организаций на местах. Проводились собрания на фабриках и заводах, были организованы уличные демонстрации. Сотни тысяч рабочих после каждой рабочей смены собирались небольшими группами и на массовых митингах. Они требовали крови обвиняемых, смертной казни для них, со слезами на глазах говорили о достижениях советской власти. Несмотря на то, что многие задавали вопросы о процессе, эмоциональная атмосфера этих собраний свидетельствовала об общественном согласии. Когда рабочие обсуждали происходящее между собой или в небольших группах, их взгляды оказывались более разнообразными.[25] Но даже фанатично настроенные рабочие и члены партии воспринимали судебный процесс как спектакль, разворачивающийся на государственной сцене, вдали от их собственного завода и не имеющий к ним никакого отношения.
Первый раунд собраний на промышленных предприятиях прошел 15 августа, за четыре дня до начала процесса. Организаторы зачитывали вслух передовицу из газеты «Правда»: «Враги народа пойманы с поличным», которая представляла собой тщательно переработанную версию письма ЦК от 29 июля.{192} Рабочие высказали крайнюю заинтересованность. Один из них позже отметил: «Собрания прошли в атмосфере исключительной наэлектризованности… В зале собраний — мертвая тишина при чтении обвинительного заключения, и — лес рук, требующих слова по окончании доклада или чтения. Никто не уходил с собраний, наоборот, несмотря на то, что собрания затянулись до позднего времени, — долго не расходились».{193} Тысяча триста рабочих фабрики № 46 собрались во время обеденного перерыва, чтобы послушать зачитываемые вслух новости.{194} Парторги умело использовали угрозу терроризма для того, чтобы добиться высказываний в поддержку государства и его руководителей. Беспартийная работница ватной фабрики шестидесяти лет сказала: «В годы, когда мы переживали трудности, т. Сталин вывел нас из этих трудностей, и мы начали жить лучше. Эти негодяи хотели помешать нашему делу, убить лучших вождей и т. Сталина. Надо глубже расследовать дело и не оставить ни одного врага».{195} Старый рабочий, новоиспеченный кандидат в члены ВКП(б), произнес со слезами на глазах: «Мне семьдесят четыре года. Вся моя жизнь до революции была жизнью нищеты, голода, зверских издевательства надо мной помещиков. Только при советской власти я увидел жизнь. Нет такого отца, который так заботился бы о своем сыне, так его учил бы, как т. Сталин… За советскую власть, за т. Сталина пойду на любой фронт и погибну».{196} Изображая обвиняемых контрреволюционерами, фашистами, которые стремились вернуть гнет царизма, партийные функционеры провоцировали людей на эмоциональные высказывания для доказательства достижений советской власти.
Как члены партии, так и беспартийные возмущенно требовали смертной казни обвиняемых. В одной из типографий член ВКП(б) заявил: «Гласный процесс даст возможность всему миру показать все подлые дела Троцкого, Зиновьева, Каменева, направленные против советской власти и ее руководителей. Я думаю, что если фашисты против рабочего класса применяют террор, то и по отношению этих гадов, являющихся прямыми пособниками фашистов, также надо применять террор».{197} «Я не допускала мысли, чтобы в нашей стране были такие люди, которые готовят покушения на наших вождей, — сказала старая беспартийная работница. — За одну такую мысль о таком преступлении надо расстрелять. Зиновьева, Каменева как прямых соучастников в убийстве, надо немедленно расстрелять».{198}
Рабочие требовали не только казни; многие из них заявляли, что процесс является напрасной тратой времени и усилий. Один беспартийный рабочий фабрики «Большевик» пояснил: «Нужно покончить с троцкистами и зиновьевцами. Нечего их судить, тратить время, надо расстрелять их». Другой рабочий заявил: «Суд?.. Зачем суд? Расстрелять их всех без суда и не тратить на это время. А если нужно раскрыть дело еще дальше, то можно некоторых оставить».{199} Рабочие выказывали мало уважения к «юридической скрупулезности». Они выкрикивали: «Почему их оставили жить, когда т. Кирова убили? Давайте писать в газету, чтобы их расстреляли.{200} Некоторые заявляли, что Зиновьев и Каменев должны были быть расстреляны еще два года назад, сразу же после убийства Кирова. «С этими негодяями нужно было расправиться еще раньше, — сказал пожилой беспартийный рабочий на заводе им. Дзержинского. — Они все время вредили партии. Взять хотя бы раскрытие Каменевым и Зиновьевым плана вооруженного восстания в октябре 1917 года. Их за это надо было бы расстрелять». Токарь завода «Калибр» — член партии потребовал: «Почему после убийства С. М. Кирова не расстреляли всю контрреволюционную троцкистско-зиновьевскую группу? Слишком много мы с ними нянчимся. Пора прекратить это дело».{201} На фабрике № 95 в Кунцевском районе Москвы рабочие заявили: «Довольно церемониться! Больше терпеть нельзя! Эту группу нужно расстрелять, чтобы она не существовала на нашей земле как предатели нашей родины».{202}
Эмоциональный характер собраний не позволил задавать вопросы о самом процессе или о свидетельских показаниях. Однако многие рабочие все же решились высказать свое мнение. Некоторые были искренне озадачены развитием дела. Они спрашивали: «Почему сейчас не судят всех арестованных троцкистов? Почему после убийства т. Кирова окончательно не разделались с руководителями троцкистско-зиновьевской?»{203} Другие вопросы были более провокационными, отмечалось, что, по крайней мере, одной группе уже был вынесен приговор за убийство Кирова. «Почему убийц С. М. Кирова судят второй раз?» — спросила работница фабрики. Другие задавали вопросы о смертной казни: «Может ли пролетарский суд приговорить эту троцкистско-зиновьевскую контрреволюционную группу людей к расстрелу?» Некоторых беспокоило воздействие судебного процесса на общественное мнение за рубежом, они интересовались, имеет ли Советский Союз право судить людей, не являющихся советскими гражданами. Они спрашивали: «Как на сообщение прокуратуры СССР смотрит капиталистический мир? Не будет ли буржуазия протестовать против суда над троцкистами-террористами, которые были посланы из-за границы?»{204}
В частности, рабочие выражали мнения и идеи, в которых отражался опыт самых разных групп населения. Многие рабочие старшего возраста лично хорошо помнили события революции. Они участвовали в свержении царизма и сражались в рядах Красной армии во время Гражданской войны. Некоторые из них вспоминали Троцкого с большим уважением, отвергая попытки Сталина заново переписать историю революции. Кладовщик дачного треста в беседе с парторгом доказывал: «Троцкий — это видная и умная голова. В прошлом имеет большие заслуги, которые сейчас наша партия скрывает, и о них не говорят». Он добавил, что в старых изданиях по истории говорится о заслугах Троцкого, но не упоминается о Сталине.{205} Раздатчик цеха калибров на заводе «Калибр» сказал: «Троцкий — представитель интеллигенции. Он руководил сверху, но надо отдать ему честь и справедливость, он — хороший оратор и владел всегда массой».{206} Некоторые рабочие вспомнили судебный процесс по делу Рамзина, инженера, обвиненного в 1928 году во вредительстве. Один из них сказал: «Наша партия таких умных людей не расстреливать должна, а перевоспитать так, как Рамзина. Тех, кто из-за границы, их отправить обратно. Там тоже есть коммунистическая партия. Пусть они их там разоблачают и перевоспитывают».{207} Многие рабочие между собой выражали сомнения если не в виновности обвиняемых, то по поводу смертной казни. Говоря о Зиновьеве и Каменеве, один из них сказал: «Мы должны учитывать их предыдущую деятельность». Другой рабочий выразил свое мнение: «Учитывая их прошлую революционную деятельность, навряд ли я расстрелял бы их». Беспартийный слесарь химического завода считал: «Лучше бы их отправить за границу, чем расстреливать».{208} Некоторые рабочие считали, что процесс был сфабрикован. На заводе им. Маленкова рабочий механического цеха коммунист Фролов, беседуя со своим соседом по станку Гусаровым, сказал: «Хорошая статья сегодня в “Правде”». На что Гусаров ответил: «Да, статья-то хорошая, а все же Троцкий имел большую силу и большой успех в Красной армии». Когда Фролов попытался возразить, Гусаров закончил разговор, уныло произнеся: «Все это ерунда».{209} Даже молодые рабочие, лично не помнившие Троцкого понимали, что он внес большой вклад в революцию. Комсомолец швейного цеха фабрики № 12 заявил члену партии, проводившему в общежитии беседу с рабочими: «Троцкий сделал революцию в 1917 году в России и почему-то стал нехорош. Взяли и выгнали, а он был большим человеком, командовал Красной армией. Если бы в то время не Троцкий — в революции ничего не получилось».{210}
Некоторые рабочие, не знавшие, о том, что их высказывания передаются высшему руководству открыто поддерживали обвиняемых. Кто-то из них говорил о предательстве идеалов революции. Табельщик Дедовского завода в Московской области рассказал своим товарищам по работе анекдот: «Ленин в Мавзолее обратился с просьбой к т. Сталину: “Переверни меня вниз лицом, чтобы я не видел всего того, что вы творите”».{211} Беспартийный автогенщик одного завода сказал: «Понятно, что Троцкий и Зиновьев хотят власти. Но у них есть свои убеждения. Может быть, в самом деле стоило бы сделать вторую революцию. Ленин говорил, что всем будет свободно, а на самом деле, свободы нет. Вот, например, я не хотел бы пойти на собрание, а меня заставляют идти; я не хотел бы работать, а меня заставляют.{212} В трепальном цехе прядильной фабрики помощник мастера, впоследствии исключенный из партии, после собрания открыто призывал к новой революции: «Террор был, есть и будет! Да и вас заодно всех перевешать нужно! Обираете рабочий класс… Разорили всех совсем!»{213},[26] В присутствии сорока рабочих в общежитии фабрики № 46 один уволенный и исключенный из партии рабочий, заявил во время чтения вслух газеты «Правда»: «Троцкий был другом тов. Ленина, и только после смерти тов. Ленина Троцкого стали прижимать». Сотрудники НКВД, узнав о том, что он живет в общежитии без паспорта, арестовали его в тот же вечер.{214}
Некоторые рабочие, обеспокоенные судьбой «правых» и других партийных руководителей, деятельность которых связывали с различными заговорами, настаивали на дальнейшем расследовании. Рабочий-комсомолец потребовал: «Я уверен, что еще многое выяснится и откроется для народа… Надо стереть с лица земли этих подлых агентов фашизма и злейших врагов народа».{215} Другие рабочие требовали расследовать деятельность Бухарина, Рыкова, Томского, Угланова, Сокольникова, Пятакова и других. Беспартийный бригадир одного из цехов заявил: «Все они, левые и правые, все время клянутся в своей верности, а на самом деле все время самым наглым образом обманывают партию. Вот они — Рыков, Бухарин, Томский — признали свои ошибки. Работают на больших, ответственных постах. Как же им сейчас доверять?.. Как же им можно верить в дальнейшем? — Нет, их нужно <…> проверить и привлечь к судебной ответственности».{216} Ткачиха Ногинской фабрики заявила: «Надо, чтобы Верховный Суд также до конца расследовал участие в контрреволюционной деятельности лидеров правого уклона… и других бывших троцкистов. Негодяй Томский испугался нашего приговора, Очевидно, не чист, раз жизнь покончил самоубийством».{217} Однако не все рабочие соглашались с этим. Огромная толпа людей, возбужденных слухами, стихийно собралась на улице перед квартирой Томского после его самоубийства. Несколько человек подслушали, как кто-то сказал, что Томский оставил посмертную записку Сталину, в которой говорилось, что он был всегда верен партии и совершил самоубийство, потому что не мог вынести клеветы.{218}
Партия использовала судебный процесс для осуществления своих политических планов. Партийные организаторы говорили о необходимости «укрепить дисциплину и повысить производительность труда». Рабочих призывали поддержать стахановское движение и повысить производительность труда и таким образом дать отпор «врагам». Например, на одном из заводов рабочие поклялись: «Мы, рабочие, в ответ на вылазки классового врага еще больше проявим большевистскую бдительность на всех участках социалистической стройки и еще шире развернем методы работы Стаханова, теснее сплотимся вокруг ЦК ВКП(б) и нашего любимого вождя народа товарища Сталина».{219} Эти шаблонные лозунги были для некоторых рабочих доказательством, что судебный процесс является всего лишь еще одним ухищрением с целью добиться повышения производительности труда.
Огромное число рабочих недавно переселилось в город из деревни. Многие бывшие крестьяне были глубоко разочарованы в коллективизации, но они ничего не знали об оживленных дискуссиях, проходивших в партии в 1920-е годы. Менее искушенные в политике, они считали советских руководителей негодяями, стремящимися вытянуть последнюю каплю крови из рабочих и крестьян. «Левые» или «правые» — для них не имело никакого значения. Они не верили, что партийные руководители, защищавшие свои привилегии, казнят своих товарищей. Беспартийный рабочий часового завода объяснил члену партии: «Они состряпали всю эту чепуху для того, чтобы провести какую-то кампанию. Зиновьев находится в Кремле, у него пять хороших квартир в Москве».{220} Ученик ткачихи также сомневался в достоверности процесса, считая его инсценировкой: «Чего вы говорите о Зиновьеве и Каменеве, — сказал он партийному организатору. — Все равно им ничего не будет, потому что они друзья Сталина».{221}
Таким образом, мнение рабочих о судебном процессе включало в себя весь спектр взглядов — от резкого осуждения обвиняемых до упорной настойчивости узнать «правду» о революции, до всеобщего признания большевиков новыми эксплуататорами. К тому же, независимо от того, какое мнение высказывали рабочие, они оказались глубоко втянутыми в процесс. Многие из них спрашивали, можно ли отпроситься с работы, чтобы присутствовать на процессе. «Можно ли всем присутствовать на процессе, так как было бы интересно посмотреть на этих гадов?» — спросил один из них. Некоторые просили разрешения посетить суд, послать на него с заводов своих представителей или послушать заседания суда по радио.{222} Шокирующие признания обвиняемых оживили рабочих на долгие недели, давали им долгожданное отвлечение от тяжелой работы. Тем не менее судебный процесс существенно не изменил отношения в рабочей среде и повседневный ход дел в парткомах. Даже рабочие, решительно выступавшие за смертную казнь обвиняемых, были мало заинтересованы в расширении поиска врагов на своих заводах. Судебный процесс был глубоко захватывающим спектаклем, но это было всего лишь отвлечением от повседневной жизни, а не частью ее.
Поиск врагов повсюду
К сентябрю 1936 года неспособность областных комитетов партии очистить свои ряды стала раздражать руководство Центрального Комитета партии. Областные парторганизации заставляли городские и районные комитеты находить и исключать из партии «лиц, сомневающихся или колеблющихся в своей преданности», связанных «в настоящем или прошлом с троцкистами или зиновьевцами».{223} Городские и районные комитеты в свою очередь давили на заводские парткомы, которые равнодушно реагировали на письмо Центрального Комитета ВКП(б) от 29 июля и на последовавшее за ним более жесткое письмо МГК партии.[27] Местные руководители не спорили с утверждением руководства партии, что высокие руководящие посты занимали враги, но и не были склонны искать троцкистов «у себя под кроватями».
В середине сентября Московский городской комитет партии послал одного из своих секретарей — С. З. Корытного для сбора сведений по результатам проверки. Корытный был крайне раздосадован тем, что он выявил во время посещения семи районов. В ходе настойчивых расспросов он обнаружил, что при проверке и обмене партийных билетов районное руководство действовало бессистемно: они не знали полномочий местных партийных руководителей, не понимали цели чисток и не вели соответствующие записи. На многих небольших заводах, в мастерских и в учреждениях не было ни одного члена партии. Некоторые предприятия ни разу не посещались представителями парторганизации. Например, в Таганском районе только в 152 из 500 предприятий имелись партийные организации. Большинство партийных организаторов были рассредоточены по всему городу небольшими группами. Они хорошо знали и доверяли друг другу, поэтому не строго подходили к процессу проверки. Более крупные организации, заваленные работой по проверке каждого члена партии, также небрежно относились к своим обязанностям.{224} На всех уровнях партия была поразительно неорганизованна. Во Фрунзенском районе члены партии стояли в длинных очередях для проверки своих документов. У многих документы были одобрены, хотя они не имели необходимых подтверждений или фотографий. Столкнувшись с необходимостью сбора информации на местных секретарей партии, партком Фрунзенского района пытался найти своих знакомых на предприятиях: «Вот Иванов с такого-то предприятия с таким-то количеством членов партии». Руководители партийного комитета Таганского района были немного лучше организованы, но обладали информацией только о 2/3 из своих 152 партийных секретарей. В Куйбышевском районе члены партии, проводившие проверку и обмен партбилетов, были малограмотны. Район был большим; там насчитывалось 318 первичных парторганизаций. К тому же из-за недостатка квалифицированных работников, которые могли бы уделить время проверкам, партийные билеты оформлялись настолько небрежно, что часто неправильно указывался даже пол владельца партбилета. Беспорядочно производились учетные записи: в районе «исчезли» зарегистрированные члены партии, у активных членов партии не было партбилетов. После завершения проверки Московский городской комитет обнаружил в записях более 600 ошибок. У местных руководителей, с трудом справлявшихся с проверкой документов, было мало времени на поиски «врагов».{225}
Многие коммунисты, выполнявшие важную работу, считали проверку скучным бюрократическим занятием, которое отрывало их от более насущных задач. Партийное руководство Свердловского района, в котором располагались такие государственные учреждения как Госплан, Комиссия советского контроля и Народный комиссариат лесной промышленности, сначала отказались помочь в организации проверки в ущерб своей работе. Районное руководство, боясь оскорбить руководящих членов партии неуместными вопросами об их биографиях, сосредоточили свое внимание на рабочих крупнейшего в районе завода. Корытный, неудовлетворенный таким двояким подходом, принудил их пересмотреть учетные данные по всем членам партии, тщательно проверяя биографические сведения, содержание последних выступлений и протоколы собраний.{226} Районное руководство не только с осторожностью относилось к необходимости проверки членов партии, занимавших руководящие посты, невысок был авторитет районных руководителей и среди беспокойных рядовых коммунистов. Типичным примером пассивного, причинявшего мало беспокойства, но досаждавшего членам райкома партийца, был Отдельнов, председатель артели бельевщиков. Он отказался восстановить на работе работницу, которую исключили из партии и уволили за подделку финансовых документов, не взирая на то, что после расследования она была восстановлена в партии. Районный партком оказал давление на Отдельнова, который предложил, чтобы этот вопрос решали рабочие цеха. Рабочие проголосовали в поддержку Отдельнова; на собрании звучали гневные выкрики в адрес райкома: «Райком защищает жуликов. Отдельнов — наш спаситель. Он дает нам кусок хлеба». Неправильное ведение дел было типичным методом управления «политикой» на местном уровне. В конечном счете борьба за власть плохо закончилась для Отдельнова. Районное партийное руководство, внимательно изучив свои записи, обнаружило некоторые компрометирующие его материалы и исключило из партии. Один из членов партии недовольно сказал: «Одного дурака хотят снять, а другого посадить».{227} Несомненно, что руководство Центрального комитета представляло себе чистку партии от «врагов» совсем иначе.
Кого считать троцкистами-зиновьевцами?
Даже осенью 1936 года руководство районного комитета партии все еще не решило, кого считать политическим врагом. В письмах Центрального Комитета ВКП(б) и Московского городского комитета партии строго указывалось на необходимость досконально проверить личные дела бывших оппозиционеров. После тщательного изучения содержания писем, районное руководство все еще не было уверено в том, как определять троцкистов и зиновьевцев. Те ли это люди, которые голосовали за резолюцию Троцкого в 1923 году или это те, кто занимается оппозиционной деятельностью в настоящее время? Казалось несправедливым наказывать трудолюбивых, верных товарищей за «ошибки», совершенные ими более десяти лет назад. С другой стороны, кажется, нет ни одного члена партии, который в настоящее время был бы вовлечен в деятельность троцкистов. Если эти люди «замаскировались», как их обнаружить? Когда в Таганском районе Москвы арестовали как троцкиста директора завода, его товарищи по партии были изумлены. «Он был политически безграмотным», — сказал один из них. Другой удивился: «Как человек с таким узким кругозором мог вдруг стать троцкистом?». Независимо от того, что говорил Сталин, и о чем писали газеты, эти члены партии считали троцкистов образованными марксистами с четким пониманием политических вопросов. Как мог «политически неграмотный» директор стать троцкистом?{228}
При всеобщем замешательстве отношение к членам партии, участвовавшим в оппозиции в 1920-е годы, сильно отличалось в разных районах города. Письмо Московского горкома партии предупреждало о недопустимости «механического подхода к срыванию масок с врагов», но в райкомах не понимали, что это означает. Корытный пришел к заключению, что при проведении чистки необходима политическая острота, которая соответствовала бы данным государственной и городской статистики. Проверка партбилетов в 1935 году и их обмен в 1936 году не привели к большому количеству исключений их партии по политическим причинам. По всей стране около 8,8% членов партии, что составляло 3 тыс. 324 человека, были исключены за принадлежность к троцкистам и зиновьевцам.{229} Данные по семи районам Москвы, которые проверял Корытный, содержали те же результаты. Самая большая группа людей была исключена из рядов партии за незначительные проступки, такие как плохая посещаемость собраний, неуплата партийных взносов или нежелание учиться. В Первомайской районе около 30% членов партии были исключены за «пассивность». Корытный сердито отчитывал районное руководство: «Это не те люди, которых вы должны были исключить». Партийные секретари попали в еще более скверное положение, чем рядовые коммунисты. В Киевском районе около четверти секретарей партии, т. е. 40 человек из 170, были отстранены от должности, а в Таганском районе их число составляло одну пятую часть, т. е, 30 человек из 152. Большинство из них были уволены за плохую организацию работы или за невыполнение производственного плана, но не за участие в политической оппозиции. Начиная с сентября 1936 года, 4 тыс. 50 коммунистов и 4 тыс. кандидатов в члены партии прошли проверку партбилетов в Таганском районе. Из них 105 человек были исключены из партии, в том числе — 24 человека за принадлежность к троцкистам-зиновьевцам, что составляло около 6% коммунистов этого района. Кроме того, их большая часть, 17 человек из 24, были исключены после писем Центрального Комитета и Московского горкома партии. Корытный был в ярости из-за нерасторопности руководства Таганского района. Он отметил, что они не затруднили себя проверкой ни одного из сорока доносов, полученных ими. «Чего же вы еще ждете?», — требовал Корытный от них: «Если он — враг, решайте о нем как о враге, если он честный человек, то сколько вы будете его мытарить». Однако райком партии проявлял мало интереса к расследованию доносов. Корытный ругал их и требовал прекратить искать такие предлоги как, например, «человек уехал в Башкирию».{230},[28]
Несколько районов подошли к проверке более серьезно. В Свердловском районе руководство с самого начала исключило из партии всех, кто входил в левую оппозиции. Руководство Куйбышевского района проводило еще более жесткую линию, исключая всех, кто участвовал и в левой, и в правой оппозициях. Одни из районных руководителей сказал: «За что после тех глубоких ошибок, которые человек имел, мы оставляем его в партии?» Он объяснил, что 105 бывших членов левой оппозиции и несколько бывших «правых» были исключены из партии. Он также признался: «Нас немного испугала цифра». При всем этом некоторые партийные секретари заводов Куйбышевского района весьма неохотно исключали людей из партии за предыдущие отклонения и старались защитить их. Несмотря на жесткую линию руководства района, парткомы никогда не занимались проверкой тех, кто содействовал вступлению бывших оппозиционеров в партию. Отказываясь углубить свои расследования и включить в число проверяемых имена поручителей, товарищей по работе, родственников и друзей, они создали систему защиты от распространения репрессий. Корытный наставлял районных руководителей партии, призывал более строго подходить к проверке. Он сердито выговаривал им: «Вы это дело промазали. Несомненно, некоторых людей в порядке организационной работы райкома надо еще раз посмотреть». Он пытался заставить их пересмотреть дела некоторых членов партии «чрезвычайно тщательно».{231}
В райкомах партии также не понимали, как относиться к тем, кого когда-то исключили из партии и затем восстановили. В Первомайском районе партийное руководство было возмущено тем, что Корытный упрекал их в том, что они не исключили из партии женщину, которая дважды была исключена и восстановлена в 1920-е годы за участие в левой оппозиции. Один из секретарей райкома резко возразил: «Московский комитет реабилитировал ее дважды!» Они не могли понять, каким образом низовая партийная организация может наказать члена партии за нарушение, если его уже простили на высшем уровне. И что делать с теми коммунистами, которые скрыли свои отношения с троцкистами? В Молотовском районе, женщину исключили из рядов партии за то, что она не сообщила в партком о том, что ее муж придерживался «троцкистских взглядов», а другая была исключена за то, что не рассказала о том, что ее муж сослан за контрреволюционную деятельность. Руководители партии задавались вопросом, правильно ли было исключать этих людей?{232}
Московский горком партии был особенно обеспокоен тем, что районные руководители позволили пройти проверку тем членам партии, которых позже арестовали: почему в районе не могли выявить тех врагов, которых впоследствии разоблачил НКВД? В одном случае Таганский районный комитет затребовал новые партийные документы на члена партии, которого исключила и восстановила в партии Комиссия партийного контроля. К моменту, когда Московский горком получил запрос, этого члена партии уже арестовали. Партийное руководство района было вынуждено давать объяснения, почему они затребовали документы на врага народа. «А что мы должны были делать?», — безнадежно спросил один из секретарей райкома. Районное партийное руководство оказалось между двух огней: НКВД и Комиссией партийного контроля, властных бюрократических структур, преследовавших противоположные цели. Корытный критиковал партийное руководство Таганского района и за упущения на заводах, которые некогда были центрами активности левой оппозиции. Ядро бывших оппозиционеров переместилось из Московской швейной фабрики № 4 на фабрику № 2. Эти старые партийные организаторы все еще встречались с рабочими в учебных кружках. Корытный настаивал, чтобы руководство Таганского райкома давало больше информации, но, казалось, в райкоме об этом ничего не знали. Корытный также ругал Сталинский районный комитет за то, что он не исключил из партии ни одного члена на фабрике № 24, хотя многие из них имели контакты с В. В, Ломинадзе, известным левым оппозиционером, который некогда там работал. Некоторые из этих членов партии прошли проверку только для того, чтобы быть арестованными НКВД. Только после этого политического конфуза Сталинский райком партии начал давить на парткомы, требуя «разоблачения ряда врагов». Один из районных руководителей дал такое объяснение: «Вначале медлили, затем, когда их упрекнули, поняли, что поступали неправильно, очень крепко стали изучать людей, разоблачать, и вместе с тем не давали парторганизациям шарахаться».{233} Всеми способами — запугивая и упрашивая — Корытный пытался преодолеть апатию райкомов и парткомов, побудить к действию. В конце сентября 1936 года, спустя месяц после завершения судебного процесса он пришел к выводу, что районные и партийные комитеты все еще сопротивляются охоте на «врагов» в своих рядах.
Заключение
К концу 1936 года Сталин и его сторонники превратили дело Кирова из обычного убийства, совершенного озлобленным бывшим членом партии в международный террористический заговор против советского правительства. В течение месяца в Ленинграде и в Москве были вынесены приговоры бывшим оппозиционерам — наряду с Николаевым. В течение весны 1935 года расследование продолжалось. Была раскрыта террористическая группа в Кремле, был исключен из партии А. С. Енукидзе. Напряженность несколько ослабла в период между июнем и декабрем 1935 года, хотя Ежов состряпал новую, более подробную версию заговора об убийствах. Продолжились аресты бывших оппозиционеров. В январе 1936 года признания Ольберга стали поводом для расширения направлений следствия, что в свою очередь привело к росту числа арестованных. Решающую роль в формировании дела весной 1936 года сыграл Сталин, включая в него бывших троцкистов и придавая заговору международный размах. Фокус августовского процесса против «объединенного троцкистско-зиновьевского центра», в котором смешались страхи и фантазии, сосредоточился на оппозиционерах и проблеме социальной напряженности, вызванной индустриализацией. Процесс сделал явным глубочайшие опасения руководства страны.
Районные и заводские партийные комитеты сильно отставали от руководства ЦК партии и не успевали следить за развитием сценария убийства Кирова. Местное руководство не связывало разоблачение «террористов» в верхах с проводимой проверкой и обменом партбилетов. Вначале они игнорировали письмо Центрального Комитета партии от 19 июля, в котором призывалось к бдительности и «срывании масок с врагов». Не будучи уверенными, кто именно является «замаскировавшимися врагами», и не имея мотивации их искать, они единогласно проголосовали за смертную казнь и вернулись к своим повседневным обязанностям. Разоблачениями, по их мнению, должен был заниматься НКВД. Позже Московский комитет партии резко осудил их за то, что они проводили проверку так, как если бы она не имела никакого отношения к судебному процессу.{234} Рабочие также держались в стороне от процесса. Публично они поддержали приговор, но между собой безоговорочного согласия с ним не выражали.
Если бы партийное руководство ограничилось уничтожением бывших оппозиционеров, если бы охота на врагов не распространялась на парткомы и другие учреждения, Сталинский террор был бы строго ограничен, но руководство ВКП(б) опасалось, что «сверху», невозможно убрать всех оппозиционеров. Было необходимо, чтобы районные и первичные партийные организации участвовали в ликвидации оппозиции. Осенью 1936 года на районные и заводские комитеты партии оказалось под мощным прессом: сверху от них требовали «затачивать политическое лезвие» проверок. Центральный Комитет партии принуждал областные и городские комитеты, которые, в свою очередь, опирались на районные и партийные комитеты, принять меры. Репрессии, до сих пор касавшиеся только бывших оппозиционеров, вскоре затронули местные партийные организации, профсоюзы и предприятия. Рядовые члены партии под давлением сверху нашли собственные причины присоединиться к охоте на врагов. Попытки парткомов уклониться от участия в поисках врага, их безразличие, дезорганизация и стремление соблюдать правила приличия — все эти средства оказались недейственными.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги