Тесная кожа

Алексей Смирнов

Тесная кожа

Человек - это звучит гордо.

Мнение

Медведь медведь

Ласточка зубы луна

Вышел зима абсолютно давно

Медведь

Мирза Бабаев и сыновья,

"Modern International"

1

Провинция

"... Нет здесь ничего. Бедное воображение? Или так: бедное воображение! Может быть. Воображение - чье?

Возможно, мое - в том числе. От соавторства не уйти, но я об этом тоже думал.

Ехал себе и думал, благо ехать ой как далеко, вот и думалось. Ничего нового, ничего свежего, все как всегда: стоит мне отъехать, как начинаю воображать, что позади. А воображение - можно же пофантазировать убогой фантазией - подсказывает, что ничего. Почему-то приятно так считать. Откуда выехал, сделалось пусто, прозрачнее вакуума, как пусто и там, куда покуда не добрался. Дряхлая мысль, из нее бы нагнать пенициллину, да впороть многоразовой иголкой какому-нибудь маститому философу. Без толку, понятно, его бациллы к пенициллину привычные. Уж двести лет как, не меньше.

Может, он еще здоровее меня.

Да.

Солипсизм - приятное заблуждение, вот я и грежу, как глючат те, что давят себе пальцами на глаза: только что солнышко было солнышком, и вот уже стало двумя солнышками. Вижу дорогу, вижу поля, а сзади - ничто, и город, откуда выкатились, - ничто, и впереди то же самое.

Вспоминается кстати такое:

"Впереди нас - рать, позади нас - рать, хорошо с перепою мечом помахать".

Вот и выкосил.

Не скажу, чье. Но не мое. Видел в кроссворде. Там стояло многоточие, и нужно было додуматься до "рати".

Люблю Россию я, но странною любовью.

Пролетает вывеска: Большое Опочивалово - настолько большое и тяжкое, что даже покосился указатель - то ли сам, то ли кто долбанул.

Интересно, кто придумал? Что, если я? Попутчики дремлют, питаются. А я качусь, гляжу. И все - мое. Сейчас проедем, и не станет.

Любопытна динамическая география всего этого. Термин я сам сочинил. Динамика упадка при быстром смещении, к примеру, слева направо на подступах к Карельскому перешейку. Дело понятное, чем глубже - тем больше говна, тем здоровее. Просто там очень кинематографично получается в смысле быстрой смены кадров в пределах маленького отрезка ленты. Ближе, пожалуй, к анимации. Вот вам четыре железнодорожные ветки. Первая, сестрорецкая, тянется, не теряя из вида сомнительной акватории, параллельно правительственной трассе, так что за окном полным-полно всего образцового, кукольного. Солнышко, ослепительная милиция, асфальт, аккуратный бензин, черепица, кирпич. А дальше - выборгская колея, в ней веская зрелость, попрощавшаяся с детскими куклами. Вроде бы культурно, и даже благородно в Комарово, например, освящено тенями столь же великими, сколь и безутешными, однако что-то витает попроще, витает и густеет. В Зеленогорске уже как-то свободнее пошаливают. Неужели в мусоре дело? Приставной шаг вправо, линия на Приозерск. Здесь уже думают о своем, нутряном, здесь буйные садоводства, пенсионные трусы с панамами, скулодробительные кафе. Правители и трассы далеко, повсюду вечное лето, буйные джунгли. И, наконец, дорога в Невскую Дубровку: далекий полевой картофель в перспективе, дубленый народ, телеги попадаются, стада. Совхоз есть под названием Бугры - почти как здесь, где я качу, а я качу на юг, к оплоту, казалось бы, местной цивилизации, городу Новгороду. Но в прошлом году великий солипсист Ельцин вернул ему историческую приставку, и город с тех пор именуется правильно: Великий Новгород, но и этого мало, выводят так: Господин Великий Новгород, сокращенно - ГВН, что и требовалось.

И покоится на речке так компактно, ровненько. Сразу начинается, сразу кончается.

Вот и кончился.

Лавки, торгующие развалом и схождением.

Приблудный шашлык.

Кола с фантой как последние форпосты. Последняя возможность обсудить, как Люк Бессон вставил Олдмену пятый элемент, и тот с удовольствием снял кино в лучших французских традициях.

Шелудивые кочевницы в засаде, косынки и юбки, цигарки.

Приятно обнадеживают кабачки, грибы, картошка с цветами - в чистеньких ведрах, на лавках и табуретах, выставленные вдоль трассы на продажу. Почти всегда без очевидного присмотра; подцепил - и спешно отваливай. Но не хочется, стыдно, некрасиво.

Отель, вот те на.

Проносится "трактиръ" а-ля двадцать первый век. Близ шалмана - клетка с живейшим медведем, выставленным на обозрение: заманивать неосторожных едоков.

Нет, не надо саней с бубенцами. Зимой здесь тяжко даже солипсисту, мертвый покой.

Вот, наводя на мысли о древнем папоротнике, встает заслуженный, с мезозойским стажем борщевик. Отравленные зонтики ростом с человека или двух. Не таким ли отпотчевали спецслужбы болгарина Иванова? Понатыканы вдоль обочины: типа прихожая. Пожалуйте в горницу. Долгий, между прочим, коридор часа три-четыре езды, не меньше. Мчится туча, похожая на рваную краюху, нагоняет страх на стадо подсолнухов.

Скелеты коровников, обесцвеченные и высушенные солнцем. Красивые дали. Кое-где сверкает инопланетная сталь, попирающая Эдем. Прочие атрибуты Эдема: ржавчина, косые избы, впечатанные в землю почти по шляпку. Газетная мебель в домах, черно-белые новости.

Дело клонится к вечеру. За окном - потомкинские деревни в потемках, раскиданы пригоршнями, существуют. Россыпи названий: Бель, Жабны, Вонявкино, Язвищи, Вины, река Явонь, Обрыни. Ну, и Гусево там какое или непременное Новое - хорошо, то есть навсегда забытое старое. Демянск. Интересно - почему Демянск? Вероятно, потому, что в старину на исчезнувшем мягком знаке застигла этническая отрыжка. Там жители с глазами цвета поредевшей мочалки; есть деньги - пьют, нет денег - ждут. Травы-то - они, понятно, успели от росы серебряной проснуться, но напевы в сердце рвутся темные, алкогольные. Грезы о бесхозной балясине в высокой траве, которую хорошо бы уволочь и загнать. А то набрал ведро черники - и продал. Плюс тракторную гусеницу. И на отшибе - все, как у людей: традиционный храм, оплот самобытного мистицизма. Впрочем, вселенским соборам невдомек, какого сорта мистика на деле гнездится и преет в местных душах. Неспроста часовенки с церквами побиты и поруганы историей: не справились с возложенной задачей, не вникли. А сказано ведь было: бодрствуйте!

Расстроенный жирный цыган спешит вразвалку, сверкая золотом. Пиджак, атласное пузо. Вспотел, карауля, замышляет обман: держит, словно олимпийский факел, липовый перстень.

На выезде - латинский stop, а возле супротивной будки - милиционер. Впечатление, что он тоже подсолнух. Мы послушно останавливаемся, ноль внимания, но это только кажется. В круглой голове проворачивается, пощелкивая семечками, жесткий диск.

Теперь поехали дальше.

Уже темно, но мне не обязательно смотреть, благо я отлично знаю, с чем встречусь.

Меня ждет шурин, выбравший - а почему, не имею понятия - здешний ландшафт себе под ссылку, и не сталинскую-царскую, на мой вкус, а какого-то грядущего дьявола, чего мелочиться. Впрочем, он доволен, у него хозяйство помидоры, огурцы, клубника и картошка, опять же и кабачок. Помню, как меня угощали в прошлом году шуриновы соседи: кушайте на здоровье, все с огорода свеженьким говнецом поливали. Он зверь, мой шурин: занимался как-то раз сварочным делом и горелкой согнал комара, прилетевшего к нему на запястье.

Вот встретит он меня и поведет, потому что проехать нельзя. По тракторному следу и лунному грунту. Найдись на Луне вода, в тамошней пыли непременно завязалось бы нечто похожее. Если трактор прошел - беда. А он везде прошел.

Шурин в сотый раз расскажет про дорогу - как он ходил к ветеранам письмо подписать, с прошением к властям. Ветеранов не собьешь: "нам дорогу построют, а ты по ней будешь ездить?"

И - отступает бетон, и прогибается железо.

Растворяется в темноте благодетельный Игорь, одолживший мне сапоги. Он Ибрагим по паспорту, сидит на корточках и курит, улетая магометанской мыслью к сопредельному ночному Валдаю.

А я след в след иду за мутным фонарем, чуть не носом упершись в шагающие шуриновы штаны. Мрак такой, что пальцев своих не видно. Но знаю: по левую руку - поле, и поле - по правую, оба льняные, выжженные дотла, их каждый год выжигают, предварительно засеяв, потому что не пройти трактору.

Пришел к председателю: пиши резолюцию! Тот - закорючку на беломорную пачку, ему - "спасибо наше", указ под картуз, пошел, спичкой - пшшшш! готово.

Шурин - к чему глаза, когда сплошное "память, говори" - тычет в разные стороны, объясняя: соседи, любовный треугольник, драма, "люблю я ею" с ударением на "ю". А там - еще солипсисты, он ночевал в их доме по зиме, хозяйка мужа ест поедом - когда трезвый. Когда выпивши - молчит.

"Представляешь, мы с ним лежим, трезвые. А она поддала и пилит: крыша не переложена, труба не чищена, дрова не колоты. Тот лишь: молчи, коза ебаная! Она замолкает ненадолго, потом опять: труба не чищена, дрова не колоты, пол не стелен... и, под конец, взвинтившись - главную претензию: как не стыдно? как не совестно - старую бабу не выебать? Он не выдерживает, вскакивает: потому и не ебут, что старая! Ты посмотри, блядь, на себя в зеркало! "

Черным страусом скачу по кочкам, промахиваюсь.

Жизнь шурину в радость.

Качается фонарь.

Типа Бодрийяр, заметочки.

Мы оставляем позади очередных невидимок - с ними у шурина тяжба. Шуринов кобель, балуясь, повстречался с овцой, откусил ей хвост; на лесной тропе у овцы случился выкидыш. В качестве компенсации солипсисты назначили два мешка сухарей...

Зависаю в прыжке, гляжу на часы с подсветкой. Время за полночь, не пройдено еще и трети. Оптимизация дереализации нарастает. Шурин шагает уверенно, не умолкая ни на миг. Нахваливает лес и вообще места. Да-а... Лес - это здорово, блядь... В воздухе сюрреалистический гнус. Эхо войны раздается. Нет, это я маху дал, здесь не повоюешь. Вот углубиться, вздохнуть полной грудью, постоять, подрочить на березку... Дом не хуже: кот Марат Баглай, названный зачем-то в честь Председателя Конституционного Суда. От мышей оставляет один желчный пузырь: горький, а так сжирает с черепом вместе. Удивленные аисты на ходулях, словно скоморохи с безлюдной ярмарки. И шершни, устроившиеся под крышей не хуже людей, стойкие к боевым отравляющим веществам, которые, конечно же, имеются в хозяйстве у шурина.

В деревне пять косых домов.

И зори, конечно, здесь тихие - в знак уважения к усопшим.

Но, пока я не добрался, ничего из этого нет, оно еще только сделается. Я еду, я устремляюсь творческой мыслью за синий расплывчатый горизонт, наблюдая, как... "

2

Брон Познобшин отпихнул тетрадь: стемнело, август приготовился ко сну. Не наблюдая часов, он писал, пока не выдохся; теперь единственным желанием было немедленно откреститься от процесса, ничего не перечитывать и не править, вообще забыть, что время от времени происходит постыдное, ненужное дело. В ретроспективе - не слишком комфортное занятие.

На столе перед ним стояла забытая с чашка с холодным переслащенным чаем. Со стены смотрел бравый шурин, наряженный в тельняшку. Фотографии жены не было, потому что та ушла, приложив к барахлу свой нарядный портрет; братом же не дорожила. Познобшин помассировал глаза, отхлебнул из чашки и немного посидел, глядя перед собой ничего не выражающим взглядом. Во дворе продолжалось параллельное творчество: кто-то остервенело лупил по железу. Брон не понимал, как долго это длилось, поскольку двумя минутами раньше был недоступен для стука - то ли покорял поднебесье, то ли сверлил жучиные ходы в компосте, читатели рассудят. Оборот речи, ни к чему не обязывающий. Никто, естественно, ничего не прочтет; мнительный Брон скрывал от мира свое рискованное хобби.

Тетрадь лежала не на месте. Ей вообще здесь не было места, Познобшин сунул ее в стопку бумаг и газет, подальше. Бросил ручку в ящик стола, погладил раздавленную мозоль - лиловую ямку на среднем пальце. Сунул папиросу в прокопченный рот, чувствуя, что слюна уже окрасилась в кофейный цвет и сделалась табачным смывом. Спичка переломилась, злобная звездочка серы отскочила, впилась в ладонь. Брон коротко ругнулся, думая про льняное поле. Почему не могло быть иначе? Не спичка бригадира, а звездопад, метеоритный дождь или, на худой конец, шаровая молния. Совсем другая картина, иная судьба - почти героическая: душная ночь, цикады, которых не видно и, может быть, не бывает в природе, просто так повелось, так привычнее - приписывать нестройный треск их гипотетическим крыльям и суставам. Смиренная нива. И - величественное бедствие, мириады огней, сорвавшихся с бархатных небес, астероид, неизбежный пожар, веление промысла... острая горечь вод, разверзшаяся бездна, апокалиптическая саранча... Познобшин встал, напряг в карманах кулаки, потянулся в струну. Поплелся в сортир, где все и разразилось.

Его внезапно возмутила веревка. Кто-то, как врезалось в память, каламбурил и называл ее сливочной тянучкой. Глядя на нее, висячую, Брон осознал следующее:

1. Веревка.

2. Материальный предмет, образованный набором растительных волокон, подвергнутых специальной промышленной обработке.

3. Исходный цвет - бледно-желтый, итоговый - неравномерно бурый, табачный. Маскируется скудной подсветкой.

4. Микроструктура: атомарная.

5. Для пользователей-пантеистов - одушевленный предмет.

6. Вкус и запах не идентифицируются: фоновая наводка.

7. Состояние: утиль. Разорвана на границе верхней и средней третей, обрывки связаны засаленным узлом.

8. Потенциальный энергоноситель.

9. В верхнем отделе разбухла от влаги, проходя в полости сливного бачка.

10. В нижнем отделе продета в полый пластмассовый конус системы "колокол". Цвет конуса идентификации не подлежит, поверхность шершавая, весом пренебречь.

11. Функциональное назначение: "оптимизация смыва фекалиев" (цит. по: "Руководство по эксплуатации", (C) 1971 г. , all righs reserved).

12. Теоретическое основание - механика Ньютона.

13. Цена договорная.

Познобшин, не затворяя двери, вышел, вооружился кухонным ножом, вернулся. Взялся за колокольный конус, осторожно потянул и лезвием, словно по горлу, полоснул под узлом. В ужаленной серным пламенем ладони повис шнурок. Брон повертел его в пальцах и аккуратно повесил на трубу, тянувшуюся через бугристую стену. Он собрался обдумать случившееся, и тут же пропустил главный удар, нанесенный с вежливой точностью прямо в потайное нервное сплетение. И это было новой мыслью, новым озарением. Правда, оно не озаряло, а скорее, пачкало подлунный мир навозной акварелью. С исчерпывающей ясностью Брон Познобшин узнал, что ему надоело быть человеком.

Позднее, пробуя возникшее чувство на вкус, он подумал, что так, наверно, лишаются рассудка некоторые душевнобольные: разом, в момент, при повороте выключателя. И очень возможно, что с ним произошла как раз такая неприятность. Нет, рассудок не был поврежден, однако в душе еще до рождения прописаны жильцы куда более странные и древние, чем разум. Секретная коммуналка, сплоченное братство квартиросъемщиков-невидимок. Например, приятель Брона, Устин Вавилосов, живьем поедал дождевых червей. Девушки, стоило им узнать об этой подозрительной тяге, отказывались его целовать. Он и без червей, одной своей фамилией исключал поцелуи. А на даче, после дождей, когда черви так и ползают, на него было просто противно смотреть. И кем нашептано? кто побудил? никто не знает.

Все это вспомнилось Брону уже после, ночью, когда он попытался провести надуманную аналогию и успокоиться. Пока же он стоял, ошеломленно разглядывая липкий линолеум, и никак не мог придумать для себя следующего шага. Нет, его странность - иного сорта. Все действия представлялись откровенно скучными и одинаково бессмысленными. Самым отвратительным было то, что с души воротило от самой скуки, поскольку она тоже, чем бы ни была вызвана, оставалась человеческим чувством. Познобшин медленно вышел, пересек комнату, выглянул в окно. Звон и грохот не утихали. Двое в спортивных костюмах сидели на корточках возле жигулей, поставленных раком благодаря домкрату. Один, как заколдованный, колотил молотком по толстой короткой трубе, уложенной на коврик. Терпеливая деталь презрительно молчала. Второй курил и, ободряюще крякая, подстрекал первого колошматить еще. Под липой раскорячился озабоченный дог; его владелец мрачно смотрел на кокетливый багажник автомобиля.

Брон взял чашку и выплеснул во двор остатки чая. Курильщик оглянулся на шлепок, поднял глаза. Брон стоял, неподвижный, в оконном проеме, черный на желтом. Молотобоец выпрямился, пнул и обозвал трубу. Второй отвернулся от Брона и что-то сказал. Познобшин не двигался, глядя на взорванную карусель, где упражнялись в красноречии пыльные безнадзорные волчата. Он думал, что не должен так вот сразу, не снимая дешевой рамки, предавать анафеме пейзаж. Пейзаж глубок и интересен, но только эта глубина не человечьего разумения дело. Вот если бы Брон не был человеком, то может быть, что он тогда, вполне вероятно, если не брать в расчет иные возможности, но все же, тем не менее, однако, если попытаться распознать с тоскливой колокольни, способен оказаться, при благоприятных обстоятельствах, чем черт не шутит, в некой сфере, может статься, если крупно повезет, отличной от...

Чашка выскользнула и полетела вниз. Мелькнула, кувыркаясь, нарисованная вишенка. Познобшин автоматически отступил и тут же об этом пожалел. Сделанный шаг был естественным, понятным, человеческим действием. Упал предмет: пустяк, и в то же время - мелкий беспорядок, виновник отходит на безопасные позиции, отгораживаясь от возможного возмущения граждан, на которых сбрасывают предметы. Милиция учит, что нельзя сбрасывать предметы на граждан. Она же утверждает, что гражданам нельзя мешать проходить. Нельзя оскорблять их достоинство. Нельзя создавать ситуации, потенциально опасные для жизни и здоровья граждан... Мусорить, черт побери, нельзя, если граждане остались целы и довольны. Брон, раздраженный очевидностью поступка, вернулся к окну. Внизу, на асфальте, белели черепки. Мастера убирали домкрат, дога спустили с поводка, и он носился по песочным дорожкам. Познобшин уставился на рекламные стенды: лунный грунт. Возвышается, тесня острые скалы, гигантская пачка "Явы", на ней - ликующий медведь. Падает потрясенный пигмей в американском скафандре. Рядом: "Водка с вершины мира!" Брон сморщил нос: как же все это по-людски, до чего предсказуемо. Добрался до вершины мира - и что же там, как вы думаете? Водка, чего напрасно гадать. Запел комар, и он потянулся к створке, но в ту же секунду опустил руку. Пускай споет, пускай ужалит. Разрешить кусать - оно по-человечески, или уже не вполне?

Даже если не вполне, то слишком мелко.

Что же с ним творится?

Может быть, перетрудился. Устал, все обрыдло, ничто не мило, самое времечко спать. Утром посмотрим, авось перемелется, жизнь отвлечет и нагрузит. А не отпустит - все равно, разве он властен что-то изменить? Сколько угодно волен, но власти - шиш.

Убийственные мысли, типовые, серийные, поточные. Первое, что приходит в голову. А надо, чтоб стало последним. Лучше всего - чтоб не приходило вообще.

Оставив окно, как есть, он лег на диван, раздеваться не стал. Ужином погнушался, и никакого там вечернего туалета. Взрослому трезвому человеку обоссаться: по-людски? Нет, не с того он заходит края. Скотством и голодовкой проблему не решить. В носках было влажно, в груди - беспокойно. С улицы доносился утробный полуосознанный мат, реже - собачий лай. Гулили далекие троллейбусы, шипел горячий пар, вскрикивали сирены. Электронный будильник светился страшным светом. Цифры бесшумно сменяли друг дружку, поскрипывал потолок. Из-за восьмиэтажки ударил выстрел, следом - второй.

Что же - не жить, что ли? Нет, не просите, жить пока хочется.

Секунды ломались в десятичном танце, носки пахли бедой. Познобшин слушал подлый комариный звон и из последних сил старался быть равнодушным к ядовитым микроскопическим инъекциям. Чтобы отвлечься, он начал гладить себя по плечам и щекам, поражаясь, насколько пуст и скучен человек. Из-под ладоней летел беспомощный шуршащий звук.

3

Накрапывал дождь. Пасмурный полдень укутался в тени. Устин Вавилосов вытер рот, покосился на мокрую дорожку и вдруг оживился.

- Ну-ка, ну-ка, ну-ка, стой!..

Придерживая панаму, он косолапо побежал по мелкому гравию. Добежав, обернулся, подмигнул Познобшину:

- Закусим!

Он нагнулся, выпрямился, взмахнул побледневшим червем.

Брон с усталым безразличием кивнул, выпил, поискал в бараньей шевелюре и стал следить за уморительным движением челюстей Устина.

- Хорошо тебе, у тебя имя диковинное, - сказал он задумчиво.

Вавилосов сглотнул, присел на бревнышко - маленький, черноглазый, в мешковатой одежде. Старый телевизор, намедни, год тысяча девятьсот тридцать какой-то, носите панамы, берите сачок. Веселый ветер пропоет вам старую песню о главном.

- Зря завидуешь, я мучаюсь, - он сдвинул брови в потешной печали. Чего ж хорошего?

- Так, - Познобшин пожал плечами. - На кой черт ты это делаешь?

- А для хохмы, - добродушно объяснил Вавилосов. - Это еще с детского сада, мы там спорили, я много жвачек выиграл. Нормальное дело - гам, и готов. Мне не трудно, к тому же вкусно.

Брон взял бутылку, разлил.

- Ну, а еще что-нибудь можешь?

- Съесть? - не понял Устин.

- Хотя бы, - Познобшин вздохнул и приподнял стакан.

Вавилосов отозвался своим.

- Как-то не пробовал, - сказал он небрежно. - Зачем?

- Затем же. Для пущей оригинальности.

- Да хватит, наверно.

- Считаешь?

- Ага, - Устин изменился в лице, выпил, выдохнул. В дачном сочетании с невинной и трогательной панамой он выглядел дико.

Брон посмотрел в сплошное небо.

- Везет тебе, - пробормотал он, пытаясь взглядом продавить пелену. - Я бы тоже мог... хоть целый гадюшник, если бы с пользой. Только этого мало.

- Чего мало? Пользы? - уточнил Вавилосов.

Брон помолчал, потом вяло ответил:

- Надоело все со страшной силой. Все. До последней молекулы.

- Мне тоже, - понимающе кивнул тот.

- Нет, - строго поправил его Познобшин. - Я о другом. Надоело быть человеком. Сидеть на бревне человеческой жопой, жрать водку человеческим ртом, слова разные говорить - что к месту, что не к месту. Дышать надоело, ходить, смотреть, думать.

- Это депрессия, - подсказал Вавилосов. - На самом деле оно бывает не так уж плохо.

И потянулся за бутылкой.

- Я не сказал, что плохо, - возразил Брон. - Я сказал - надоело. Людям, конечно, неплохо тоже бывает.

- Людям! - усмехнулся Устин, испытывая чувство непривычного, редкого высокомерия. - Ты, получается, уже не человек?

- Человек, - Брон снова вздохнул, теперь - глубоко, до дна, сооружая из праны и спирта энергетический коктейль.

- Так куда ж тебе деться?

- Никуда, наверно.

- Значит, мечтаешь.

- Мечтаю.

- О чем же?

- О другом.

- И какое оно?

- Это неважно. Вот ты, опять же, червяков жуешь. На первый взгляд явное отличие, пусть и не первостепенное. А разобраться - тот же человек, только хромосома, небось, какая-нибудь сломалась.

- Хромосома?

- Она.

- И что - тебе тоже сломать?

- А зачем? Вот если бы ты новую встроил... чужую... посторонний ген, хоть от свиньи... Мне, например, хочется уже, чтобы мне свиную печень пересадили. Впрочем, нет - я буду снова человек, только со свиной печенью. А надо, чтобы как в "Мухе": чего-то такое, после которого уже не совсем человек...

- Я так понимаю, что о протезах разных и говорить нечего.

- Правильно понимаешь. Даже искусственное сердце - не выход.

- Ну, выпей тогда еще.

- А я что делаю?

- Тогда прозит.

- Нет. За то, чтоб оно все...

- Накрылось?

- Нет, пускай живет... Ладно, на небе меня поняли. Прозит!

- Всегда с нашим удовольствием.

Познобшин улегся на мокрую траву, заведя под голову руки. Вавилосов, боясь промочить свою идиотскую одежду, солидарно завис над товарищем - как бы полулежа.

- Помогает?

- Вряд ли. Если только вусмерть. Дело-то человечье. Короче, не знаю пока, у меня все только вчера началось.

Устин выпрямился, расхохотался:

- Вчера? Больно мы нежные!.. Вчера!.. Погоди до вечера, само пройдет! Муха...

- Это понос проходит к вечеру.

- Будто у тебя серьезнее.

- Ну, разумеется, ты-то ничего серьезнее не знаешь.

- Сейчас червями накормлю - ты тоже не будешь знать ничего серьезнее.

Познобшин в тоске замолчал. Устин подумал:

- Бабу найди.

- Она человек.

- А тебе кого - лошадь?

- Может быть.

- Тогда купи газету с объявлениями. Там тебе кого хочешь пришлют.

- Отъебись.

- Ну, мил человек...

Вавилосов почувствовал раздражение. Нытье Познобшина ему осточертело.

- Вот, опять - человек... Хоть не называй меня так!

- Не буду, не буду. Обознался.

- Там еще есть?

Устин поболтал остатком водки.

- На раз.

- Вторую возьмем?

- Почему ж не взять. На службу-то завтра выйдешь?

- Посмотрим.

- Я к тому, что если не выйдешь, можешь остаться.

- Ну к дьяволу.

- Слушай, кончай. Достал.

- По рукам.

- У тебя еще руки?

Брон посмотрел на ладони с черным следом от спички на правой. Злобно усмехнулся:

- Молодец! Да, пока руки...

- Две?

- Восемь.

- Обойдешься четырьмя. Сейчас удвоятся, сделаем.

- Прозит.

- Чин-чин.

- Лучше?

- Забыли. Лучше?

- Сколько рук?

- Две, мистер О'Брайен.

- Продолжим.

4

Познобшин вышел на работу. Он чувствовал себя ужасно, но помнил, что это очень по-людски - мучиться похмельем, и эта мысль, против ожидания, прибавляла терпения и сил. Железного человеческого терпения, подкрепленного неисчерпаемыми человеческими возможностями. Брон сунул в рот жвачку, надеясь сменить вкусовые ощущения. Призрачное разнообразие. Чем от него пахнет дело десятое. У него такая работа, что запаха можно не бояться. В дирекции парка царила вялая кутерьма. Кто-то переодевался, другие завтракали, двое зависли над дисплеями компьютеров, которые черт знает, зачем приобрели. Остальные били баклуши. Тихо жужжал электрический хор в составе ламп безжалостного дневного света и двух процессоров. Познобшину казалось, что и сам он подведен под рабочее напряжение - то ли помещенный в поле, то ли включенный в цепь. Его ввернули, будто пробку, но он был, скорее, жучком. Если вспыхнет пожар, то он станет свидетелем и участником заезженного сюжета: бунта одиночки против всех, финал предсказуем. Финал либо благополучный, либо трагический. Брона мутило как от первого, так и от второго. Он отворил шкафчик, вынул плечики с рабочим костюмом.

Рядом разгадывали сканворд.

- Дочь баранки?..

- С юмором, смотрите... Сушка!

- С... у... ш... ка... Верно, сушка.

- Баранка - мама, а папа - хот-дог.

- С арабским соусом, да.

- Не, с кетчупом. Перетрахал целую вязанку, триппер поймал.

Скоро явился заказчик, и Брон, присев на стул-вертушку, встретил его холодным взглядом.

- Добрый день, - бодрый мужчина лет сорока, с выгоревшими волосами, кивнул и без приглашения уселся рядом. - Я к вам вот с какой штукой...

Он достал из кейса восемь пачек листовок, похожих на денежные. Если смотреть издалека, то можно и ошибиться.

- Мясное блюдо? - донеслось из-за спины и тут же ответило: - Азу.

- Это нужно раздать, - распевало электричество. - Желательно деткам. Это билеты сказочной лотереи "Котя-коток".

- Я сделаю, - Брон осторожно нагнул голову. Он вынул одну пачку из рук заказчика, повертел и отложил в сторону. - Между прочим, вы не пробовали стрелять из пневматического пистолета по куску мыла?

Он внимательно смотрел на клиента, пытаясь предугадать реакцию.

- Пробовал, - отозвался мужчина, застегивая кейс. - Если бой хороший, то пульки застревают, и их потом трудно выковыривать. А что?

- Ничего.

- Ну, договорились, - клиент встал, улыбнулся. - До скорого, да?

- Попробуйте, - Брон не стал противиться.

- Всего вам доброго.

Познобшин провернулся и уставился на пачки.

"Мимо", - отметил он про себя.

- Чего такой квелый? - на плечо легла пухлая ладонь Ящука. - Тяжко?

Шеф был еще не одет, но уже при гармошке.

- Есть, но терпимо, - буркнул Брон. Ящук, хотевший было идти дальше, задержался.

"Ага, сейчас получится, - решил Познобшин. - Зацепила нестыковочка".

Маленький Ящук действительно удивился. Он привык, что Брон, когда его застигали с поличным, отнекивался вопреки очевидности, до последнего. В такие минуты его бывало очень жалко, и сердце Ящука переполнялось блаженством оттого, что Ящук был формально властен миловать и прощать, и он немедленно прощал, добрый человек - ему было радостно думать, что вот он кому-то помог, кого-то утешил. Бедняга боялся, что поднимется крик, и зря боялся, все обошлось, никто не сердится, и Ящук - в первую голову. Вокруг сплошная гармония, курлычут ангелы, с небес планирует заботливый покров. В Ящуке столько любви, что дирекция ему семечки, он, щедрая душа, утешит и простит целый концерн, а то и министерство. Он и за пивом бы сгонял, но неудобно, и к тому же можно пострадать - ведь люди неблагодарны, что тоже, конечно, простительно.

- Присядьте, Мирон Борисович, - пригласил Брон.

Ящук машинально сел.

- Я вам сейчас расскажу потрясающую вещь, - сообщил Познобшин и потянулся в зевоте. - Мой знакомый хирург удивил меня историей библейского царя Асы. Аса страдал неизлечимой болезнью: у него сперва отнялись ноги, а после все поползло вверх - отказал живот, потом - руки. И помер он, ибо взыскал не Господа, а врачей. Так вот: все это, оказывается, сущая правда. Бывает такая страшная опухоль в позвоночнике, которая вызывает именно такие симптомы. Значит, перед нами не просто легенда - все подано так грамотно, словно списано из медицинского учебника.

Сзади раздалось:

- Позади нас - многоточие... впереди нас - многоточие... хорошо с перепою мечом помахать. Слышь, придумай слово! Пропущенное.

Ящук был не дурак. Он понял, что над ним издеваются.

- Я вас не понимаю, Познобшин, - сказал он напряженно.

Кругом гудело. "Патрон, - Брон думал про Ящука. - Смазать и ввинтить лампочку".

- У меня все замечательно, - пожал он плечами. - А что не так, Мирон Борисович? Я просто рассказал. Правда, интересно?

И Брон встал. Сцепив за спиной руки, он с доброй улыбкой изучал Ящука, из которого красными лепехами попер адреналин.

- Неуместно, Мирон Борисович, я знаю, - Брон выбил из рук противника копье. - Я просто так, без всякой задней мысли. Не обращайте внимания.

Теперь, когда перед ним вроде как извинились, Ящук растерялся окончательно. Он смотрел на Брона, гадая, зачем тот встал и тут же находя тому вполне разумное объяснение: подчиненный стоит перед сидящим начальником, удивляться нечему, он сидит, а тот стоит, вот если бы наоборот, то было бы естественней... черт!

- Рать, - бросил Брон через плечо.

- Что? - спросил Ящук.

- Это я не вам. Рать!

На Брона уставились аккуратные очки. Веснушчатая рука, державшая карандаш, зависла над клеточками.

Грифель зашуршал.

С соседней табуретки квакнул смешок.

Познобшин чувствовал, как ему с каждой секундой становится легче. Неадекватно. То, что требуется: совершенно неадекватно, невпопад, но - в границах. Он кривляется на островке безопасности. Лишний шаг - и его собьют, но дальше он не пойдет, достаточно. Он только, дразнясь, занесет ногу.

- Не по-людски, Познобшин, - уронил Ящук.

И - подарил бальзамом, угадал, попал в точку.

- Надеюсь, - Брон печально улыбнулся. - Божьи руки... Если опустить руки в беспокойную воду, картинка смещается и дрожит. Как бы и чужие руки, не свои, свет преломляется в плотной среде. А им в воде непонятно, что рядом стоит большой хозяин. Так и люди - руки Создателя, опущенные в тазик. Ладошки, мнимо разделенные, не знают, что у них общий корень...

- Займитесь делом, - Ящук встал и повернулся, не желая больше никаких проникновенных бесед. - Мой вам совет: навестите медпункт. И чтобы через час были в норме.

"Я и сейчас в норме, - подумал Брон. - И не в норме. Но разве это мятеж?"

Мятежа не будет, даже если он уйдет и больше не вернется. Мятеж - когда хватают, вяжут, сажают в клетку, лечат уколами, пускают в расход, клеймят в печати. Как нелюдя. Но он не нелюдь, нелюдь - понятие с отрицательным знаком. Нелюди режут и жгут, выедают внутренности с наружностями, насаждают насильственный интим прискорбного свойства. Так что мятеж - это сильно сказано. Лучше будет так: неоправданные действия в рамках общепринятого. Внешне ничего подозрительного: нахамил шефу, неприлично держался, городил вздор - плохо, но среди людей случается и не такое. А вот мотивы - о мотивах знает он один. Об их отсутствии. Можно и тайны не делать, сказать. Решат, что немножко того-с... И прекрасно. Вот если бы он ножиком пошел махать...

Он и не сверхчеловек. Сверхчеловек - это выше по лесенке. А ему удобнее не выше, ему желательно по соседству. Можно на той же высоте, на одной перекладине.

Брон вздохнул и начал натягивать спецодежду: костюм кенгуру. Комбинезон в виде шкуры, голова из папье-маше. Пристегнул хвост. В его обязанности входило разгуливать по парку и зазывать прохожих на аттракционы. В качестве приманки раздавать ребятишкам леденцы. А заодно - рекламные листовки переменного содержания и пригласительные билеты.

Красное лицо Познобшина скрылось под маской.

Кенгуру вразвалочку вышел в парк.

Дальше случился скандал. Сначала кенгуру разжился в ларьке, где его хорошо знали, бутылкой водки и вскоре окосел. Затем начались чудеса: в сумке, вместо леденцов и листовок, оказались гондоны. Кенгуру сообразил, что это - розыгрыш. Над ним подшутили коллеги. Он невпопад обрадовался. Начал прохаживаться взад-вперед, одаривая прохожих пакетиками. Через час - когда Брону, по мнению Ящука, давно полагалось быть в норме, в дирекцию явилась недовольная мама. Она пожаловалась, что кенгуру, шатаясь, подарил ее трехлетней дочечке гадость.

Прибежал Ящук, переодетый клоуном. Он сорвал с кенгуру фальшивую морду, скрывавшую кривляющееся лицо, глупое и пьяное. Директор начал прыгать и махать руками; вместе с ним подпрыгивал гигантский бант на резиночке, и постанывала гармошка.

- Вон отсюда! - орал клоун, топоча зеркальными штиблетами.

Он вдруг подпрыгнул особенно высоко, и из его глаз брызнули юмористические струи.

Кенгуру пошлепал в раздевалку.

Потом вышел в коридор и хлопнул дверью - не сильно, в рамках дозволенного.

5

...В этот день Брон сделал много чего такого.

Он бродил по городу и неприятно поражался увиденным. Время от времени в его голову закрадывалось сомнение: люди ли ему надоели? Вокруг было столько диковин, что напрашивались две версии: либо лунатики, маскируясь под горожан, творили что-то свое, либо людей, которым осточертело быть людьми, гораздо больше, чем казалось Брону, и он не оригинален даже в этом. В частности, о том свидетельствовали товары массового потребления (Брон заглянул в пару-другую магазинов и бездумно купил плащ-дождевик "Спаси и Сохрани" вкупе с "Масонскими макаронами"). Тема потянулась - длинная, как макаронина или что похуже. В скверике, отдыхая, Познобшин прочитал статью, в которой утверждалось, что отечественные макаронные изделия вредны и опасны. Они полые, с дырками, в отличие от итальянских спагетти. И, попадая в желудок, нарушают гармонию то ли чакр, то ли каких других энергетических потоков. Чакры отклоняются от Богом предначертанного пути, заползают в макарону и следуют ее изгибу. В этом отношении особенно опасны рожки и ракушки, потому что они изогнуты в одну и ту же сторону. Брон выбросил газету и поделился прочитанным с продавщицей мороженого. Та посмотрела на него, как на больного; Брон не удовлетворился эффектом, купил эскимо и отправился с ним в ближайший биотуалет, там съел.

Выйдя, он облизал пальцы и пошел на проспект смотреть парад. Познобшин так и не понял, в честь чего его затеяли, и отметил лишь, что макароны сменились десертом: подали яблоки. Бравые кони в яблоках вышагивали, теряя опять же яблоки. В продуктовом ларьке Борис Гребенщиков напевал о наступлении яблочных дней. Ларечный бок был украшен плакатом, рекламирующим "виагру". На нем были нарисованы счастливые и добрые молодцы с молодильными яблоками для пожилого папы. Рядом собирали подписи политические партии "Яблоко" и "Медведь". Брон шмыгнул носом, подобрал бесхозную щепку, сунул в карман. Возле новенького офиса происходило торжественное натягивание разрезанной ленточки; там же Брона остановила встревоженная женщина.

- У вас есть спички? - пробормотала она, оглядываясь. - Хочу сжечь, мне тут сунули, здесь неверно написано.

Она показала Познобшину маленькое евангелие.

- Или возьмите себе.

Брон взял книжечку, положил к щепке и отвернулся. Женщина развернулась и быстро засеменила в сторону Дворца Культуры.

От нечего делать, он завернул в аптеку, где долго мучил продавщицу вопросами про клизму: что она - наружное или внутреннее? Потом собрался рассказать ей про царя Асу и руки в тазу, но та сбежала и прислала вместо себя другую, страшную.

Удовлетворения не наступало. Все та же ДНК, все тот же обмен веществ. Дозированное безумие было сродни анальгину, который временно снимает боль, но не устраняет ее причины. Брон плелся, потерянный, куда глаза глядят, пытаясь от нечего делать что-нибудь сформулировать. Например, русскую идею, способную объединить нацию. Не мешай заниматься своим делом! Вот хорошая идея. Не мешай, не лезь. А главное - не вникай, какое дело. Не дай Бог!..

Мусора в карманах прибавлялось: камешки, пробки, горелые спички.

Брон завернул в пельменную и там продолжил заигрывать с нечеловеческим. Он приправил блюдо щепоткой песку, и масло, которым были облиты пельмени, похрустывало на зубах. Когда он вышел, сытый и недовольный, его внимание привлекло дорожно-транспортное происшествие. Водитель маршрутного такси зазевался, глядя на мальчишку-велосипедиста, который, словно был то юный демон и знал заранее, какой объявить фокус, отпустил руль и, продолжая бешено крутить педали, чуть ли не молитвенно воздел руки. А белый пунктир шоссе делит шоферов на правых и левых, белых и красных. И вот пошел на брата брат. Последовал удар: машина врезалась в автобус дальнего следования, кативший навстречу, из водителей пошла кровь.

Познобшин, размахивая руками, пересек стенавшую улицу и вошел в маленькое кафе. Там сидела Ши - сухая, как щепка. Она пила пятую чашку кофе.

Сказав себе, что дела идут просто замечательно, и с каждой минутой все лучше и лучше, Брон плюхнулся напротив. Он нагло встретил взгляд черных пуговичных глаз, смотревших исподлобья, поверх остывающей чашки. И увидел себя со стороны: кудрявый мутноглазый жлоб, косящий под американское окей. Гомо сапиенс в одной из наиболее гнусных ипостасей. Спасаясь, он оторвал себе пуговицу и щелчком направил ее к соседке.

- Подарок, - объяснил Познобшин бесцветным голосом.

Это для начала. Уже что-то. Уже непонятно.

Ши накрыла пуговицу шоколадной ладонью.

- Мои родители - с другой планеты, - сказала она. - Еще у меня рак.

Брон, растерявшись, отобрал у Ши чашку, отхлебнул и улыбнулся. После он подумал, что его губами воспользовался кто-то другой.

- Мы завтракали, - Ши вскинула брови, разыгрывая удивление. - Очень по-американски. Папа - в галстуке, мама - в джинсах. Тосты и джем, молоко. Они доели, а после папа печально вздохнул и сказал, что они с мамой инопланетяне. Они раньше молчали, но вот теперь говорят. Мама стояла рядом с ним и вся сияла. Папа сообщил, что накануне их навестили маленькие зеленые человечки с огромными каплевидными глазами. И хлопнул в ладоши. Они с мамой тут же пропали, и я до сих пор не знаю, где они. На столе осталась посуда, утренняя газета. Папин пиджак висел на спинке стула, а мамин передник был аккуратно сложен и лежал на полочке, которая у нас над мойкой.

Брон осторожно оглянулся на выход. Еще убьет. Мало ли, что ему не по нутру - он остается человеком, и не желает болеть, умирать, подвергаться побоям, сидеть в тюрьме или в сумасшедшем доме; он стоит, как стоял, на островке безопасности с занесенной ногой. Мимо летят маршрутки и автобусы. В голове мелькнула мысль, что нужно пойти к стойке и что-нибудь взять, чтобы не выглядеть нелепым, хотя именно нелепым он и собирался быть.

- Остыл? Решил удрать? - Ши вновь поднесла чашку к сморщенным, как горелая фольга, губам.

Собравшись с духом, Брон наморщил нос и пожал плечами. Это будет его прощальный жест. Если события начнут разворачиваться, он уйдет от греха подальше.

- Я не кусаюсь, - Ши, не мигая, смотрела на него. - И никому нет до нас дела. Сиди и не дрожи.

Познобшин помолчал, потом вполне по-человечески протянул руку и представился:

- Брон.

- Ши, - та без интереса подержала двумя пальцами его кисть. - Скучаешь?

- Не без того. Хотите выпить?

- Нет, - покачала головой Ши. - Ты иди, бери, на меня не оглядывайся. И вообще наплюй на всех. Это все не люди, это то, что от них осталось. Набор жестов и слов, и ничего больше. Святой Грааль потерян - может, растворился в желудках, может - высрали.

- Ты придуриваешься, - Брон откинулся на спинку стула. - Я понял. Мелкая злоба на маму с папой, мелкие гадости. И большая проблема со здоровьем.

- Это уж мое дело, - усмехнулась Ши. - Мне все равно, что ты считаешь. Я сама с собой разберусь. Как-никак, я дочка инопланетян.

- У тебя довольно жалкое амплуа, - заметил Познобшин. - Вот мне, к примеру, не хочется быть человеком. И все. Ты не находишь, что в неопределенности больше вкуса, изысканности?

Ши обреченно вздохнула.

- Как меня достало - все объяснять, кто бы знал. Ты уши мыл? Я не инопланетянка, я дочь инопланетян. Слушать надо внимательно. Мои родители с виду были совершенными людьми. Это они считали, что превратились в пришельцев. Я же говорила: зеленые человечки с каплевидными глазами. Явились и что-то проделали. Возможно, брали их к себе на тарелку давным-давно, скрещивали там, изучали. Потом родилась я, они и меня изучали. А папа с мамой постепенно менялись, пока... Боже - кому я это рассказываю? Что ты там сартикулировал? Человеком надоело быть? Ну-ну. Много бы я дала, чтобы быть человеком. Но, - она подняла худой, узловатый палец, - настоящим, всамделишным человеком, с начинкой. А не как эти... - она махнула в зал.

Сердце Брона на секунду замерло. Ему вдруг показалось, что Ши может говорить правду. В следующее мгновение он уже этому не верил, но ощущал нечистое влечение к фигуре, сгорбившейся напротив и больше похожей на головешку, чем на женщину. Он понял, что о лучшем не мог и мечтать: сойтись не с человеком, но черт-те с кем. Готовый кузов для груздя. Шершавый борт, обугленные доски, столбнячные занозы, мышиный помет.

- Мечтаешь отыскать Грааль? - спросил он, чтобы что-нибудь спросить.

- У меня уже есть, - хохотнула Ши и допила чашку до дна. - Свой собственный. Жгучая темная субстанция, которая густеет, затвердевает в хитиновую оболочку. Выпрастываются клешни, гуляют усы... ам! Рак - вот мой Грааль.

- Ты что - обследовалась, что так говоришь?

- Не надо мне никаких обследований, я и без них знаю. Разве по мне не видно?

- Ну... - Брон неуверенно поерзал на стуле. Он не стремился успокоить и разубедить собеседницу, еще чего - он говорил, как думал. - Может, у тебя просто конституция такая, или гастрит. Мало ешь, много куришь...

Вместо ответа Ши набрала в плоскую грудь воздуха, закашлялась, склонилась над опустевшей чашкой. Приоткрыв рот, слила по бурой от кофейной гущи стенке алую слюну.

- Грааль, - проскрипела она удушливым скрипом, будто наглаживала воздушный шарик - до судорог, зуда и тошноты. Потом поболтала чашкой и проглотила черную смесь.

- Я тебя обманула, - сказала Ши. - Человеком я тоже не хочу быть. Я никем не хочу. Возможно, чем. Скажем, каким-нибудь процессом... или содержанием.

Она лукаво посмотрела на Познобшина.

Брон почувствовал сладостный и жуткий спазм в животе.

- Давай все-таки выпьем, - предложил он снова. - Кажется, мне сегодня повезло.

И ему снова померещилось, что за него разговаривает кто-то другой.

- Клеишь меня? - равнодушно осведомилась Ши.

- Пока не знаю.

- Но это человеческое занятие, не находишь?

- Нахожу. Но теперь начинаю верить, что не всегда.

- То есть?

- Ты же дочка инопланетян. Не каждому человеку захочется клеить.

- Ну, конечно! - рассмеялась Ши. - Плохо ты знаешь людей. Им, бывает, хочется такого... А за кадром - будни. Копни где хочешь, и штык лопаты рано или поздно звякнет, напоровшись на ларец. Откроешь, а там... засохшая роза и пачка гондонов. Ничего высокого. Великая любовь Ромео и Джульетты продолжалась шесть дней. Максимум семь, не помню. Ты об этом знаешь?

Брон отрицательно покачал головой.

- Вот знай. А до нее была другая, столь же пылкая, но Ромео угораздило стать с подветренной стороны, он нюхнул, и - помчался, забыв, что было... А Гамлет был тучен. Боров со шпагой, обиженный на мир жиртрест. Детская злоба, разрядившаяся в пух и прах. А Тристан... В комментариях к Мэлори говорится, что имя его происходит вовсе не от triste. Никакого он не "горестного рождения". Оно произошла от Drostan, так звали пиктских "царьков". Дростан и Изольда - так-то вернее, да?

- Ты говоришь, словно в чем-то меня разубеждаешь, - сказал Брон. - Это лишнее. Мне нет дела до Тристана и Гамлета. Они люди, да еще придуманные. И на хрен мне твои гадости. Плевать я хотел и на гадости, и на радости. Мне хочется другого - понимаешь?

- Еще как. Но гадость засасывает, согласен? Если ты заблудился, то рано или поздно тебя вместе с прочим дерьмом прибьет... куда надо.

- Ну, все может быть. Но я надеюсь на везенье. Как повезло Робинзону Крузо. Необитаемые острова еще встречаются.

Ши достала из нагрудного кармана болгарскую отраву, щелкнула зажигалкой.

- Придется поискать, - заметила она, выпуская дым и довершая сходство с тлеющей головней. - Если не раздумал, возьми чего-нибудь.

- Ага, - кивнул Брон. - Почему ты - Ши? Прозвище?

- Ши - это английское местоимение. И всякое прочее. Шейла, Шарлотта, Ширли. Шигелла, шизофрения, шит, шимпанзе. Нечто вроде определения.

- А на самом деле?

- Я не знаю никакого на самом деле. Это самое дело может означать все, что угодно, в том числе и Ши. По-моему, ты увлекся и кое о чем забыл.

- Типа?

- Ведешь себя, как человек.

- Веду. Я и есть человек. За неимением гербовой пишем на простой.

Ши зашлась в приступе кашля. Лоб сморщился, брови сошлись, из глубины зрачков будто вытолкнулось ближе к свету что-то еще более темное. Сквозь скулы проступило пламя.

- У нас есть немного времени в запасе, - сообщила она, отдышавшись и разглядывая ладонь. Вулкан плевался кипящей кровью. - Месяца два. Куда мы пойдем?

6

Город

"... Многие, многие возможности. До великой блудницы не дотянули, просто даем.

Шурин, я надеюсь, что не увижу тебя никогда. Кабель, по которому к тебе поступает мое питательное воображение, перерезан. Теперь, хранимый диким людом, ты одичаешь бесповоротно. Ты будешь шастать по лесу, все более уверенно петляя и путая след, будешь метить территорию едкими струями. Скоро ты подцепишь сап или ящур и станешь, поправившись, еще здоровее. Впереди у тебя - освежающий бруцеллез, паразиты под шкурой, зимняя спячка, тревожная луна.

...Возвращаюсь, предвкушая коллективное творчество. Мой вклад ничтожен. Необитаемые острова потому и пустынны, что суть фантазии одиноких романтиков. А здесь владычествует слово, повторенное на многие лады. Шепотом, в голос, спьяну, сдуру, во славу, в погибель, с печалью, с восторгом, сквозь зубы, сквозь пальцы и вскользь. Лягушачий хор, кошачий концерт, я подтягиваю. Музыка и слова народные, мне остается ри-мейк. Гимн, обязательный к исполнению, навязанный мотив.

Мотаем версты, облегченно сбрасывая балласт: другие версты с их пустынными полями, ловчими кафе и автозаправочными станциями. Общее дыхание будто учащается в преддверии Колпино и Тосно, но воздуха не хватает. Тонкий бензин распылен в вечерней атмосфере. В небе проступает звездная сыпь, зреет бледный лунный волдырь. Ненавязчивая разбавленная Луна как условие существования, горные цепи - как грязь на немытом лице.

Я закрываю глаза. Можно не смотреть, сознаться в лунатизме и бродить по улицам, додумывая всякую всячину - ничто не изменится, никто не заметит. Слабый дымок подозрительных благовоний. Можно отдыхать, а то и вовсе испаряться. В городе водятся серьезные фантазеры. Они сообщают совместному блюду особенный пикантный аромат. Определить, из какого сортира надерганы специи, можно только разжевав до кашицы. А так, в разогретом виде, имеем нечто вроде шавермы: ввел в рацион, заплатил, сожрал, покачал головой и отправился, насытившись, дальше. Вообще, он чернеет, любимый город. Спит не спокойно, вообще не спит: контролирует. Не бреется, зарос, как шимпанзе, наел цветастое брюшко. Я не исключаю, что ему просто надоело быть городом, он осторожно пробует что-то еще.

...Героические врата, интуристы, витрины. Въезжая, помни о подвиге. Вот и первый неизвестный солдат: ленточки, ограждения. Прогуливается бронежилет, летняя форма одежды. Размахивает полосатой палкой. Боец, одетый в толстый пиджак, лежит головой на поребрике. Рубиновая лужа. Солипсисты столпились, смотрят, что получилось. Получился вездеход в пробоинах. Там, в ГВН-е разъезжая, был бы цел.

Шурин ведет себя так, будто ему известна некая альтернатива.

Шмыгая носом, подчищает благодать хлебушком.

На самом деле все не так. Просто не востребовано сознание. Оно ведь у него национальное, предлагает лесную дремучую дурь, а здесь всем надоело, все потихоньку тренируются, разминаются, готовясь к большому скачку.

Интеграл, функция от функции. Когда-то - да, когда-то глянешь за фасад - и пусто. Шпиль, зеленая вода, крестьянские кости, вьюжная манка. Теперь не так явно: за фасадом - тот самый туберкулезный фасад, пусть сырой и гнилой, но худо-бедно реальный. Пустота вытесняется, уходит вглубь. Возможно, ее уже нет, все переполнено и скоро поползет через край.

В каналах плодятся тайны. Блаженствуют странные личинки, взаимодействуют вещества. Вечерами грохочут петарды, соблазняя авторитетный тротил, который нет-нет, да вмешается и скажет свое веское слово. Рабочий лунатизм. Люди, питаясь живым солнечным светом, не могут, однако, смотреть на Солнце. Их светило - Луна. На нее смотреть не больно. Лунатизм органичен и свойсвинен от природы, а нынче дела обернулись к тому: что он остался в одиночестве и начал расти. Сомнамбулы практикуют определенное поведение, как выражаются бихевиористы-протестанты. Интересно, сколько поколений назад надо отсчитать, чтобы добраться до солнечного зайчика? Как бы не до нуля. Во время оно что-то вынули, подменили Грааль, наклали джема или хуже. Интересно - просыпаюсь я или засыпаю глубже? Что в моих грезах - вторжение дня или ночь заглубляет колодец, как кессон?

Им, к примеру, нравятся белые ночи. Ну, правильно, что нравятся, потому что красиво. Поведение оправдано. Солнце с Луной добазарились: трахнули "балтики", светят на паях. Плеск волн, чью свежесть можно признать лишь с тем, чтоб отвязались восторженные апологеты. В глубинах вод плывут татуированные туши; им снятся сны про бронзу и медь. Суровый Свинкс. Пролет моста - будто кит, поднявшийся на дыбы. Холодные "фонари по-британски" распространяют лунный свет. Много зеленых утопленников на постаментах. Блев, серпантин, пластиковые стаканы, легкие короткие юбочки. Ветерок подсушивает прокладки. Казино, играя пальцами, переливаются огнями. Дутые перстни, вольное мочилово. Толстый цыган, обнюхивая позлащенные ручки, отдыхает от трудов. Высокий ангел тоже позлащен проказой. Меж пьяными проходит незнакомка - знакомься, коли жизнь не дорога.

Мчится катер: апофеоз. В нем нечто сексуальное: вот эту, эту позу еще попробуем, этот ракурс, вот этак полюбуемся, вот где будут у нас панорамы и силуэты. Для пресыщенных импотентов - карета с кучером, подмалеванная лошадка, деликатный навоз.

То и дело воют сирены, словно сами по себе. Зачем - не понятно. Проехать - проезжай, места много; пугнуть кого, кто бьет ногами - так только что пугнете, убежит, не догоните. К ним подключается частная охранная сигнализация. Мерседесы и джипы начинают подпрыгивать, испуская непристойные звуки, будто захваченные врасплох острым кишечным заболеванием. Беря пример со своих владельцев, они не смущаются. Такое дело, брат - мы тут раскорячились. Проходи, не порти ландшафт. Кронштадт не виден, но вспоминается на ура - солипсисты вправе испытывать гордость. Другие солипсисты - те, что живут и творят на этом воображаемом острове - знать не знают, что ими гордятся. Недавно Боря Питон и Вова Типун сказали: "мы из Кронштадта" и попытались продать колумбийским наркобаронам подводную лодку. Виват!..

Шаг влево, шаг вправо - ГВН, однако.

Лишь проторенные дорожки сравнительно безопасны.

НЛО над крышами: в них тычут пальцами, скалятся и хлопают женщин по кожзаменителю.

Йети машет из Крестов снежной рукой, приветствует.

Джек-пот, большая-маленькая.

Стенька Разин, чудотворец, воскрес и явился, пересел на колеса. Усмехается в бороду, прикидываясь слабоалкогольным напитком. Гонит волну за волной, волны набегают, пенятся.

С частной квартиры удрала змея.

Ползет через двор, осваивается. Черная кошка, выгнув спину и прижав уши, шипит на встревоженную рептилию:

"Шшш-шшшшиии!.."

7

- Очень приятно, - Вавилосов кивнул, приглашая в дом. Вишневый сад после вчерашнего дождя... Ши подтолкнула Брона, и тот вошел, не успев подумать про сад.

- У меня есть замечательный фильм, - ворковал Вавилосов. - Останетесь довольны. Триллер. Больной СПИДом заблудился в лесу штата Мэн, а там на него напал медведь. Они подрались, медведь его задрал и заразился. И стал людоедствовать, заразный, всех кусал...

- Тьфу, видиот, - сплюнул Познобшин. - Ну где, где ты это нашел?

Ши сбросила ему на руки плащ цвета зрелой сыроежки.

- Не ругайся, - сказала она строго. - Должно быть, хороший фильм.

Вавилосов тем временем метался, изображая нечто невозможное. Он плескал руками, прикладывал руку ко лбу - как бы в полупорыве, с отведенной ногой, хватался за обидчивую панаму, возводил очи горе. Метнувшись в дальнюю комнату, завел старинный патефон, и вскоре сквозь трескучее небытие прорвался сладкий тенор. Бурые тени с уютной солидностью разлеглись по углам. Телевизор вспыхнул и погас, Вавилосов забулькал напитками.

Ши стояла в прихожей, осматриваясь. Коснулась пальцем отсыревшей рейки, провела, осторожно лизнула. Брон, который в загородном доме Вавилосова чувствовал себя уверенно и спокойно, сейчас переминался с ноги на ногу. Никакое поведение не шло на ум - ни приличное, ни безумное. Вакуум, досада, унылые мечты, озноб.

За три дня они впервые покинули его квартиру. Брон плохо помнил подробности, все обернулось едким невесомым паром, растекшимся в полутьме. И рак засел. Оказалось, что это короткое слово на самом деле отражает некую цепкость, жадность до ассоциаций. Главный прототип, однако, почти не представлялся; Познобшина не волновали клешни и усы, он лишь по-рачьи таращил глаза, когда трудился над распростертой Ши - работал исступленно, всухую, будто кто-то высыпал ему в задницу полный совок раскаленных угольев. Из-за частых толчков рот Ши время от времени переполнялся кровью, и ее ровное хриплое дыхание прерывалось щелкающим глотком. Брон обливался потом; он доказывал себе, что сделал правильный выбор. В происходящем было что-то нечеловеческое - как ужасное, так и прекрасное. С одной стороны, он делал противоестественную вещь, сливаясь с человеком, который готов покинуть островок безопасности и уже занес над могилой ногу. Этим Брон наверняка себе вредил, поскольку добровольно пропитывался чистейшей смертью: примесей и консервантов нет, рекомендуется употребить до наступления даты на упаковке. Всматриваясь в шершавую упаковку, Брон читал, что продукту осталось немного. С другой стороны, свершался противоположный процесс: силы Брона, воплощенные в вещественном семени, таяли с каждым часом, сгорая в бездонной топке Ши. Он помогал ей, делился с ней, прибавлял к гарантийному сроку секунды и минуты, и в этом была мрачная красота. В те мгновения, когда его сознание прояснялось, Познобшин тщился угадать, сколь много в такой красоте внечеловеческого, несвойственного смертным. Странные мысли, мешаясь со странными чувствами, дарили надежду. Ши переворачивалась, и наступил момент, когда Брон, захваченный этим раком в квадрате, почувствовал, что сам он тоже рак, но не тот, которого варят и трескают с пивом, хотя параллели возможны и здесь, а голая болезнь, бестелесный процесс, пожирающий Ши: не просто не человек, но даже не микроб и не вирус. Он сразу понял, что это подлинное, и жалкие нелепости вроде мыльных расстрелов, библейских царей и сдуру оторванных пуговиц предстали перед ним в своей полной несостоятельности. Эта фантазия возбудила Брона так сильно, что он пришел в запредельное неистовство и не знал, извиваясь, чего ему больше хотелось одарить ли Ши сверхъестественным подарком, или спалить ее заживо по квадратному дюйму в минуту. Та, похоже, догадалась о его необычных видениях и ни с того, ни с сего завыла долгим, монотонным воем так, что нельзя было понять, от удовольствия это или от ужаса. Она укусила Брона в щеку, и он лишь после осознал, что укус пришелся на внутреннюю сторону. "То-то же, свистел ему в ухо шепот Ши, - то-то же, то-то же". Простыни пахли поджарой псиной. Брон зажмурился, приоткрыл рот и продолжил, что делал, с утроенной силой. "У меня злая болячка, настоящая, - бормотала Ши, откидываясь на расплющенную подушку и мотая головой. - Клубок примитивных, агрессивных клеток... Они чем проще, тем злее... размножаются, как бешеные, только и умеют... А эти зеленые - они с Луны... Я сразу поняла, они только тут такие, а там их не видно, там они настоящие... Предки теперь тоже с ними... " Она запрокинулась, глядя на бледный диск за окном. Брон, не останавливаясь, проследил за ее взглядом, и Луна показалась ему похожей на панаму Вавилосова, которую тот, наконец, снял и повесил в прихожей на гвоздь.

- Выпьете? - осведомился Вавилосов.

- По чуть-чуть, - улыбнулась ему Ши. - Говори мне "ты".

Брон подошел к окну, отвел штору. В саду было сыро; по ту сторону калитки сидел на лавочке угрюмый мужик, одетый, как бомж. Он и был, наверно, бомж, пришел издалека, устал. Меж ног его торчал корявый посох; плащ был цвета то ли рыжего, то ли сиреневого. Он, словно кого-то поджидая, смотрел вправо, где проходила дорога, и Брон имел возможность разглядеть его в профиль. Голова странника была втянута в широченные плечи; вязаная шапочка, отяжелевшая от сложной влажности, надвинута на глаза; бурые заросшие щеки рассудительно надуты, толстые губы чуть выпячены в недовольной задумчивости. В окружении трав и цветов он казался забытой ржавой балясиной. Познобшин подумал, что солипсисты из глубинки, промышляя, не преминули бы украсть такую ценную вещь ради общей хозяйственной пользы, и неосторожный бомж превратился бы в шатун для провинциального механизма.

Тенор вкрадчиво стелился по пыльному полу, заползая в карманы, за шиворот и в душу. Устин, шурша просторными штанами, принес поднос. Ши перевесила ветошь, лежавшую в кресле, на спинку, развалилась и лениво взяла печенье.

- Там расселся какой-то урод, - сообщил Брон и повернулся к Вавилосову. - Шугануть, пока не спер чего?

Вавилосов глянул в окно.

- Божий человек, - усмехнулся он. - Лица не видно из-за ящика.

Действительно: теперь скиталец смотрел прямо перед собой, приложившись затылком к синему почтовому ящику.

- Вынесу рюмку, - расчувствовался дачевладелец.

- Не надо, он здесь выпьет, - возразила Ши. - Это один из гостей.

- Этот?! - ужаснулся Вавилосов, да и Брон испытал неприятное чувство. Он понимал, что следует верной дорогой, однако избыток мерзости, сопровождавшей его в пути, нет-нет, да и действовал на нервы. Познобшин по-прежнему не был уверен, что преодоление в себе человеческого должно быть непременно связано с откровенно гнусными явлениями.

- А что такого? - удивилась Ши. - Это Выморков, он же Брат Ужас. Я познакомилась с ним в переходе метро, он там просил подаяние. Прибыл из провинции; бежал от родных мест после того, как менты разгромили секту, в которой он состоял. У них там были странные представления: молились какому-то кровавому чудовищу, головы рубили. Я поняла из его рассказа, что они всей деревней чем-то отравились и спятили.

Брон озадаченно почесал подбородок. Запущенный, небритый три дня, он сам походил на черта.

- Ну и зачем он нам нужен, со своим покровителем?

Ши укоризненно покачала головой.

- Поди-ка сюда, - приказала она. - Ближе. Еще ближе. Дай ухо.

Ногти впились в хрящ, бедный мясом; Брон сделал танцевальное движение.

- Слушай мудрую мамочку, - прошелестела Ши. - Не будь снобом. Выморков изверился, устал, его ничто не греет. Идол, которому он поклонялся, жаден и глуп. Он требует поножовщины и мужеложства. Выморков пытался вести агитацию в городе, но его поймали и предупредили, что если он еще хоть раз откроет рот... короче, он совсем упал духом. Голодает, побирается, ест крыс и собак - что ему за радость быть человеком?

- Я не против, - начал оправдываться Брон. - Просто я думал, что изгои изгоям рознь. Почему непременно сектанты? Почему не гений какой-нибудь непризнанный, светлый?

- Потому что гению хорошо, пускай его и гонят отовсюду. Гений с таким, как ты, из одного стакана не выпьет.

Кашлянул Вавилосов, о котором забыли.

- Милостивые государи, - пролепетал он тревожно. - Я, соглашаясь вас принять, не рассчитывал...

Он покосился на окно, за которым Выморков уже беседовал с незнакомым мужчиной лет тридцати пяти, совершенно седым. Мужчина привалился к забору и говорил отрывисто, односложно; губы же Выморкова двигались веско и степенно.

- Вот и Горобиц, - равнодушно заметила Ши, не обращая внимания на Устина. - Глубоко травмированный человек. Он бы рад остаться человеком, но кое-что увидел... однажды ему кое-что показали... кто он такой там, внутри...

- Что - тоже с Луны? - осведомился Познобшин.

- Нет, отсюда... Но он, конечно, предпочел бы Луну.

Вавилосов стоял с потерянным видом. Тенор пел. Устину вдруг показалось, что он больше не властен ни над патефоном, ни над самим домом. Ему почудилось, что пришли настоящие хозяева. В следующую секунду он хотел возмутиться, но передумал. Его тянуло к Ши. Знаки, которые она ему делала, не оставляли никаких сомнений. Устин краснел, испытывая странную гадливость, от чего вожделение только нарастало. И он, как ни старался, не мог угадать дальнейшего развития событий. Мысли его зациклились на свальном грехе дальше этого фантазия Вавилосова не шла. Но ему хватало и свального греха; два эти слова кружились каруселью в голове, расшвыривая прочие мысли и не являя ни единой картины - какие-то плоские черно-белые фигуры, катающиеся клубком, в котором сливаются лица.

Выморков тяжело поднялся, повернулся к лесу задом, а к дому передом, и замер, неприятно улыбаясь. Горобиц бросил взгляд на часы и позвонил в звонок.

Ши булькнула, выплюнула на ладонь кровь и прищурилась.

- Это мои друзья, - обратилась она к Вавилосову капризным голосом. Но черные глаза глядели весело. Устин увидел, как она, тайком от Брона, подносит палец к губам. - Впусти их.

Когда Устин, повинуясь, пошел открывать, Ши выложила на скатерть колоду карт, пятьдесят четыре штуки, и выбросила джокера под стол.

8

...Нависая над столом вонючей глыбой, Выморков чинно отпил из блюдца и спросил:

- Что за ягода?

- Гонобобель, - немедленно ответил Вавилосов.

- Похвально, - пробасил пилигрим и покрыл вареньем огромный ломоть хлеба.

Брон поежился, следя, как исчезает в бороде бутерброд. Рваная краюха, похожая на богато разукрашенную похоронную ладью, нырнула в грот, жадный до подношений.

Устин занес над стопкой графинчик, но Выморков прикрыл ее медвежьей лапой.

- Не употребляю, - сказал он рассеянно, привлеченный вареньями и соленьями.

Ши ковыряла вилкой кусок сыра.

- Что, Брат Ужас, - усмехнулась она, - плохо твое дело?

- Угу, - кивнул от, склоняясь над тарелкой.

- А что же твой небесный покровитель - молчит?

- Молчит, - прогудел брат Ужас. - Мне б каплю его силы... Бедный я человек!.. Но все мы изменимся.

Тем временем Брон вступил в беседу с третьим гостем, пришедшим только что. Это был невзрачный молодой человек, чрезвычайно подтянутый и аккуратный. У него было очень бледное одутловатое лицо с узким, почти безгубым ртом; человек назвался фамилией: Холомьев.

- По-моему, я где-то вас видел, - задумался Познобшин, вертя тупой столовый нож.

- Это вполне вероятно, - с готовностью отозвался Холомьев. - Наверно, во время рейда. Я исходил этот город вдоль и поперек.

- Во время рейда? - не понял Брон.

Ши вмешалась в разговор:

- На нем наверняка была форма, вспомни. Гимнастерка, сапоги и нарукавная повязка.

Брон ударил себя по лбу:

- Точно!.. Такая красная с черным... Я еще подумал, что какая-то новая партия.

- Пока еще нет, - сказал Холомьев строго и коснулся узла галстука как бы с желанием ослабить, но узел остался, как был.

- Я тебе скажу, - Ши допила остатки из стакана и подожгла сигарету. Он был членом организации, которая утверждает жизнь активным способом. Забавно, что аббревиатура тоже звучит как "ужас", - она покосилась на Выморкова, который важно хлебал чай. - Они объявили войну мертвецам, а заодно и всему, что с ними связано - похоронным конторам, церковным обрядам, кладбищам... перспективное дело, да?

- Перспективное, - подтвердил Холомьев. - Но половинчатое.

- То есть?

- Я от них ушел, - вздохнул молодой человек, беря двумя пальцами соленую соломку. Откусив, он озабоченно уставился вдаль. - Во первых, к смерти, которую они честят на все лады, приводит именно жизнь. Так что жизнь мне тоже разонравилась. Я хотел бы сделаться энергетическим процессом... бесплотной силой... пустые мечты, я знаю, но... - Холомьев развел руками.

Брон внимательно слушал. Молодой человек повторял слова Ши. Процесс, и только процесс. Не бренный носитель, но перводвигатель - пусть не самый-самый, пусть дериват...

- А во-вторых, - продолжал Холомьев, - они там стали трупы есть, так у меня аллергия выявилась. Пошел прыщами, чесался... ну и ушел. Наладил отвальную, сдал обмундирование...

- Что вы казнитесь, вы и так процесс, - вклинился в беседу седой Горобиц, до сих пор молчавший. Он волновался. - Вы знаете, что там у вас внутри на самом деле? знаете? ...

- Ну, что? - насмешливо воззрился на него Холомьев.

- Там... там увидите, не дай Бог, что, - Горобиц стал заикаться и сразу вслед за этим задрожал.

- Лапа, посиди тихо, - Ши коснулась его плеча, и Брон испытал дикую ревность. Его раздражало, что Ши была на короткой ноге со всем этим... Он задумался, подбирая слово. Присутствие Выморкова подбивало определить их как сброд, хотя и Холомьев, и Горобиц выглядели вполне прилично. Ши выпустила струйку дыма и знаком велела Вавилосову наполнить рюмки:

- Не трожьте лапу, - попросила она. - Его напугали в доме с привидениями, дали заглянуть в волшебное зеркало. Он долго лечился - да, лапа? Естественно, зря... Его друзья, что с ним ходили, - те вообще наглотались колес, померли. На Волково кладбище свезли.

- Да? - заинтересовался Холомьев. - Что-то я такое припоминаю... Двойное самоубийство, правильно?

Горобиц судорожно кивнул и схватился за рюмку.

- Вот, - удовлетворенно хлопнул Холомьев ладонью, - помню. Взяли мы с группой заступы, краску, лом...

Вавилосов застыл с графином в руке.

- Что стоишь? - Ши притворно нахмурилась, топнула ножкой. - Разливай! Сейчас играть сядем.

Устин помотал головой.

- Да так что-то... Ну, qui prosit?

Холомьев взял на вилку маринада и повернулся к Брону:

- Я слышал, вам надоели некоторые вещи, - сказал он доброжелательно.

Брон медленно кивнул.

- Облегчи душу, пархатый, - прогудел Выморков. - Получшает.

Познобшин схватился за кудри и приподнялся, однако Ши его осадила, напомнив:

- Что за обиды? Надоело, так надоело. Или соврал?..

Метнув в сторону незадачливого миссионера возмущенный взгляд, Брон сел и буркнул:

- Ладно... Но если каждый...

- И что же конкретно? - перебил его Холомьев во избежание ссоры.

Тот задумался, посидел некоторое время молча, а после сказал:

- Спрашиваете, что?.. Ну, конкретно, так конкретно.

Набрал в грудь воздуха и начал перечислять:

- Руки, ноги, пальцы, язык, дыхательное горло, коленные чашечки... Мысли, планы, тревоги, мечты, заботы, догадки, надежды, воспоминания... Бульвары, парки, набережные, челны, пароходы, самосвалы, автовокзалы... Николаи, Антонины, Вероники, Севастьяны, Александры, Юрии, Познобшины и Ящуки... Доги, медведи, бараны, стрекозы... Города, поселки, ГВНы, Обрыни, Азия, Африка, Антарктида... Сумерки, рассветы, приливы, луна...

Выморков внезапно начал отбивать ритм, похлопывая в ладоши. Помедлив, к нему присоединился Горобиц, а вслед за ним и остальные. Темп нарастал, и вместе с ним частил Познобшин, все больше забирая вверх:

- Кварки, квазары, атомы, протоны, белковые цепи, биотоки, логарифмы, килобайты, силлогизмы, макролиды...

- Стоп! - ударила Ши. - Достаточно, все довольны.

Она отбросила прядь ломких волос, перечеркнувшую бескровное лицо, и объявила:

- Давайте начнем игру.

- М-мм! - замахал руками Вавилосов и приглашающим взмахом обвел стол. Может, чуть позже?

- Нет, сейчас, - отрезала Ши. - Иначе все нажрутся. Один Брат Ужас останется в уме.

Устин погрустнел.

- А почему обязательно играть? - осведомился запыхавшийся Брон. - Я, если что, только в дурака...

- И отлично, все будут в дурака, - пожала острыми плечами Ши. - Глупый, это вроде пролога, увертюры. У нас будет что-то вроде психотерапевтической группы. Постепенно раскачаем лодку - и в добрый час!..

- Изменимся? - с надеждой вскинулся Выморков.

- Попробуем, - предупредительно возразила Ши. - Если долго что-то изображать, то и не заметишь, как оно прирастет... Мы попытаемся не быть людьми. Ну, понарошку. И на это будем играть.

- А кем же мы будем? - встревожился Вавилосов.

- Вот это и будет первой ставкой. Что, в штаны наложил?

Устин машинально пощупал брючину и плюнул, спохватившись.

- Плоская шутка... Конечно, я тоже сыграю.

Брон вдруг заметил, что патефон давно уже молчит. В доме хозяйничали вороватые шорохи и скрипы. Ши взяла в руки колоду.

- Интересные карты, - Холомьев прищурился.

Рубашки карт были расписаны подозрительными многогранниками вперемешку с иероглифами. В роли валетов, королей и дам выступали свирепые медведи, коронованные грифы и ундины с порочными глазами; ниже глаз их лица были скрыты чадрой.

- Откуда они?

- Не помню. Наверно, в электричке всучили.

Ши начала сдавать.

- Каждый загадывает желание, - пропела она. - Кого изображать. Двенадцать сетов - и за дело. Дурака изволохаем, а победитель заказывает масть.

9

Козыри были бубны.

- В простого, переводного? - хмуро спросил Устин Вавилосов. Компания все больше ему не нравилась.

- В простого, - сказал Брон.

- Мы люди простые, - объяснил Выморков, извлекая чиненые-перечиненные очки.

- У кого двойка?

- Дальше, дальше, - Ши в очередной раз закашлялась и схватилась за грудь.

- Тройка? Четверка? Пятерка?..

- У меня шесть, - сообщил Горобиц.

- Ходи... - Ши, продолжая кашлять, прикрылась карточным веером и замахала рукой. За окном зашуршал дождь.

Перед Холомьевым шлепнулся лукавый гриф, означавший валета.

- Ого! - тот шмыгнул носом и выбросил русалку с гребнем.

- Еще тебе, - Выморков выпустил нового грифа.

- Медведь.

- Ведмедь.

- Туз.

Туз был глазастый: одинокое око на фоне сердечка. Брон заглянул в свои карты и полюбовался таким же одноглазым крестом. Глаз подмигнул, и Брон помотал головой.

- Бито.

Карты Выморкова отражались в очках, можно было подглядеть, но заглядывать в глаза Брата Ужаса никто не спешил.

- Получите, - Холомьев изящным жестом бросил двойку.

- Так на что же мы играем? - не унимался Вавилосов.

Ши уже отдышалась.

- Я же сказала. Играем на игру. На сценарий. Когда все будут сидеть голые, играется последняя партия, двенадцатая. И выигравший объявляет тему...

Она выпила водки.

- Голые? Почему - голые?

- Ну, надо же сперва подготовиться. Первый десяток партий - на раздевание каждая.

- Потом облачимся сообразно мыслям, - кивнул Брат Ужас.

Сердце Вавилосова забилось, атакованное грифом. Думая о Ши, он издал для порядка сомневающийся всхрюк и уткнулся в карты.

Спикировала черная десятка. Устин пустил ей кровь, бросив бубну. Ему хотелось проиграть первым.

- Да возьми! - азарт уже начал куриться. Со всех сторон к Вавилосову полетели разномастные птицы. Выморков попытался сжульничать: снова сунул медведя, но обман был тут же замечен.

Ему погрозили пальцем.

- Принимаю, - вздохнул Брон. Дела его были неважные, и он раздумывал, что снимет с себя в первую очередь.

Но проиграл не он, первым в дураках оказался Выморков.

- Ведмедь! Ведмедь! Ведмедь!.. - он начал лупить карту за картой, но глазастым крестом подавился. - Добре, заголюсь... - пробасил он, оставшись с носом, и через голову стянул чавкающую рубаху. Розовая грудь, начисто лишенная волос, была испещрена красными точками.

- То клещ, - повинился Выморков и поскреб в животе ногтем.

Вавилосов смотрел на него с ужасом. Через секунду-другую он нагнулся к Брону:

- Знаешь, что?.. уведи их всех, как только будет можно. И сам уйди. У меня простыни еще бабушкины...

Но Ши не дремала.

- Лапа, раздай пока, - попросила она молчаливого Горобца. - Мне надо отлучиться. Хозяин, где тут у тебя...

Устин повел ее на двор. Горобиц раскидал карты и, хмурясь, воззрился на густеющие тени. Полуголый Выморков сладко потянулся, зевнул и выдохнул. Холомьев расширил ноздри и тоже нахмурился, вспомнив о чем-то былом.

Брон наполнил стопку и выпил, ни с кем не чокаясь и никого не приглашая.

Карты Ши лежали без дела.

Пятью минутами позже Горобец удивленно взглянул на часы.

- Обожди, - Выморков заметил его взгляд. - Пускай полюбятся. А то хозяин брезговать начал.

- А-а, привораживает, - кивнул тот и надкусил сухарь.

Познобшин сжал кулаки. Он с самого начала знал, что будет дальше, но думать об этом не хотел и тайно мечтал опоить сотрапезников. Этим, правда, все равно было не выкинуть из песни непьющего Выморкова. Брону оставалось надеяться на вкус Ши; он догадывался, что клещи ее не тревожат.

- Десять сетов, - прикинул Холомьев, чтобы разогнать мучительную тишину. - Нас шестеро. Полное обнажение группы состоится лишь при условии, что каждый дважды останется в дураках и будет всякий раз раздеваться наполовину. Ничего не получится.

- Получится, мил человек, - возразил Выморков. - Картишки непростые: лягут, как положено.

- Причем тут картишки, - нервно вмешался Горобиц. - Вот только мистики мне не надо. Я сюда не за мистикой пришел.

- Неужели? - удивился Холомьев. - А за чем же?

- Отвлечься, - буркнул седой, барабаня пальцами по картам. Дождь ему вторил. - Побуду сперва тем, потом этим... Только б не таким, как теперь.

Брон встал из-за стола и начал прохаживаться. Вновь навалилась тоска скорее бы уж вышли дурацкие сеты. Все те же люди, как ни крути, тот же чай, сухари, варенье, все прежний взгляд на небо и землю. Несмотря на выпитое, он был совершенно трезв и старался ни о чем не думать, но, желанию вопреки, в незамутненном сознании возникла ясная картина всего возможного человеческого опыта. Вот так я буду мыслить, так буду видеть, узнаю то, узнаю се - и привет? Нет, невыносимо. Не нужно глубже, не нужно дальше, дайте иные критерии оценки, разрешите отступить и посмотреть, как в Эрмитаже, на чужое свое, измените мне восприятие... поднимите мне веки...

Послышались шаги, дверь отворилась, и Ши, как ни в чем не бывало, заняла свое место. Следом возник Вавилосов; у него был вид человека, навсегда потерявшего детство.

- Козыри червы, - Ши откашлялась в кулак и взяла сигарету. - У кого двойка?

- У меня. - отозвался Устин, глядя в карты и не смея поднять глаза.

Холомьев подтолкнул к нему водку.

- Медведь, - объявил Вавилосов.

10

Луна

"... Вот он, многоразовый шаттл "Лаки Страйк". Я иду, размахивая чемоданчиком - то ли космическим, то ли ядерным. Машу перчаткой, изнутри облизываю шлем двоящимся языком. Я сказал, поехали!.. Зажигание, старт. Триумф солипсизма. Я один. Это, конечно, не больше, чем допущение, но поделиться тем не менее не с кем, куда ни глянь. Все принимаешь на веру, всему творец, и последнее - тоже на веру. Беркли отдыхает. Все отдыхают.

Проворачиваются метеоры, безымянные астероиды. Дана мне власть над всякой тварью. Тварь ли астероид? Властен, не властен, но наречь могу. Астероид Большое Опочивалово, астероид Вонявкино. Малое небесное тело Жабны угрожает Земле. Фильм ужасов: над Парижем расцветает гриб цвета плаща одной моей знакомой. И девушка машет рукой. Глыба стирает с лица Земли Нью-Йорк, вообще всю Америку к свиньям; шурин, когда оседает пыль, смотрит на валун из-под ладони, думает приспособить в дело.

Звездная пыль, как дым от Ибрагима. Созвездие Ифрита, Туманность Марида, Большая Медведица с ковшиком идет за молоком на Млечный Путь.

Нет, это я придумываю. Так мне казалось раньше, когда я стоял, изъясняясь в любви к раздевшейся Селене, долго мямлил, и та застегнулась в тучи. Это все осталось за спиной, а может - под ногами. Крутит здесь, однако, вертит, разворачивает. Шаг влево, шаг вправо, не поймешь, какой куда.

Сейчас разберемся.

Сейчас увидим, что там.

Поразмыслив, я решаю быть милосердным. Небесные тела остаются безымянными. В конце концов, они так уродливы, что не заслуживают даже тех названий, что моментально приходят в голову.

...Мчусь, как оглашенный, хотя движения не чувствую. Многоразовый корабль - как многоразовый шприц, везет особо цепкую заразу. Зараза мыслит свое, напрягает воображение: что там, про Луну, было?

Конечно, песня про лунного медведя, который читает вслух сказки.

Нет, внутренний голос подсказывает мне, что будет немного иначе.

Там, на луне, "Золотая Ява". Stars and Stripes? Ну, это они сделали зря, придется держать ответ. Медведь, одетый в форму МЧС, сидит верхом на пачке, возвышающейся над острыми скалами. У подножия сигарет - кости Нейла Армстронга, завернутые в фантик скафандра, надпись: "Мишка Косолапый".

...По-моему, я вторгаюсь в чье-то око. Сверлю цыганский зрачок - черный космос, целюсь в желтое глазное дно. Скорее всего, великий одноглазый мечтатель меня не замечает. Он и Землю-соринку в гробу видал, не то что меня. Но глаз, конечно, нездоровый, больной - сказывается возраст. Кровь выдохлась, осталась сеть сухих сиреневых сосудов, потерявших эластичность. Неизбежная слепота. Интересно, где заканчивается радужка и начинается глазное яблоко? Может быть, где-нибудь за Плутоном, или дальше. Или ближе кто его поймет, пигмент искажает среду и замутняет взор стороннего наблюдателя. Может быть, второе дно - Юпитер. Какой же, в этом случае, болен глаз? Одно из двух: либо первый усох, либо второй распух от поджимающей раковой опухоли и вот-вот лопнет. А мы - где-то между, погремушка в носу великана.

Глупое умствование заводит меня в утомительные дали. Я начинаю воображать, что у циклопа не один глаз, и не два, а множество; потом пытаюсь подыскать анатомический аналог пояса астероидов, комет и болидов. Корабль идет на снижение, вздымает пушистую пыль. Чуть не угодили в кратер.

...Я выхожу, осматриваюсь. Понятное дело: на дне кратера лежит балясина. За горизонт, на теневую сторону уходит цепочка следов. Я узнаю сапоги живучего шурина.

В общем, непонятно - как всегда.

Именно - как всегда. Дышишь, смотришь, вдыхаешь, бурчишь животом - и непонятно. Мне не обязательно понимать, я согласен остаться в неведении, но пусть мне станут непонятны дыхание, зрение и все остальное. Я не покушаюсь на сомнительные секреты, но хочу, чтобы непонятно стало не как всегда, а как не всегда. Как мало с кем бывает или не бывает ни с кем.

Вздыхаю, от нечего делать навещаю одинокое разрушенное строение, торчащее в полукилометре от шаттла. Это коровник.

А, все ясно.

Говорят, что кто-то из лунной экспедиции спятил.

Ему, наверно, что-нибудь мерещилось, ну и вот.

Летающая тарелка проносится низко над грунтом, едва не срезая мне шлем. Потом забирает вверх и прячется за скалами. В наушниках трещат помехи, доносится невнятное рассуждение.

Я плетусь по следу; через каждые сто метров след меняется с сапожного на гусеничный, и обратно. Памятник "Яве" остается позади, медведь медитирует. Желтушечный прах, он же невесомый пепел.

Да здесь еще хуже, чем в глубинке.

Убейте - не могу взять в толк, откуда сомнамбулизм. Хрестоматийно влюбленные пары, набережные, Селена, вздохи и грезы. Откуда столь сильная тяга, откуда родство? Вероятно, я слишком тороплюсь с выводами. Здесь должен, обязан быть некий мечтун, генератор массового возбуждения. Передатчик, оживающий в полнолуние. Слепнущее око обращается к далеким адептам, те покрываются шерстью, выставляют клыки... Отправляются на медвежий промысел, истребляют беспечных грибников, заражают деревни и села венерическими болезнями...

На скале появляется зеленый головастик. Он машет мне сигнальными флажками. Я напрягаюсь, разбираю: "Что ты все брюзжишь, брюзжишь, брюзжишь... " Мигаю, головастика нет. Иду по тракторному следу, мысленно вижу шурина, который залез в кабину лунохода и дымит папиросой. Колея бесконечна, останавливаюсь. Подпрыгиваю - раз, и второй, и четвертый, все выше и выше головы. Напрасно. Действительно - с чего бы мне брюзжать? С того, что здесь неладно... Что-то здесь не то.

...Возвращаюсь. Разноцветные искры чертят черное небо.

Тут я догадываюсь: батюшки-светы, это же Земля. А что до Луны - так вон она в небе, цвета зеленого гонобобеля, с облаками и материками.

Медведь вдруг запрокидывает морду, беззвучно воет. Он воет на Луну, разрывая озоновый слой.

Я снимаю шлем, расстегиваю чемоданчик. Вынимаю термос, кулек с пирожками, походную скатерть. Взбрасываю тряпку, и она медленно пикирует в пыль, похожая на ковер-самолет.

Появляются голоса, их все больше, они все громче. Я не обращаю на них внимания и молча жую, пытаясь проникнуть в лунные секреты... "

11

Из всей компании один Устин испытывал неловкость, оставшись голым, как есть. Он сидел напряженный, готовый в любую минуту сорваться и все-таки послать дорогих гостей к дьяволу. Чертовщина зашла слишком далеко. Брон встретился с ним глазами и понял, что еще немного - и все старания Ши пойдут насмарку. Сейчас он их выставит. А что? И уйдут, как ни в чем не бывало. Поднимется, мыча лесные песни, Выморков; Холомьев оденется по-военному споро - кивнет, отряхнется и выйдет; Горобиц, скорее всего, не поймет, что с ним происходит, и двинется к выходу, как автомат, бормоча тревожную скороговорку. И сам он уйдет, это точно, вопрос - куда.

- Объявляю решение, - Ши постучала ножом о стакан.

Холомьев вдруг нахмурился и начал искать в паху. Горобиц сосал нательный крестик.

- Вы, конечно, удивитесь, - продолжала Ши, загадочно улыбаясь. - Но, раз я выиграла, мое слово - закон. И я хочу, чтобы мы сегодня...

Она замолчала. Брон нервно хлюпнул носом. Выморков важно огладил бороду.

- ... Чтобы мы сегодня сыграли в людей.

- Как это? - не понял Познобшин. - Планы откладываются?

- А какие у тебя планы? Сейчас мы снова оденемся, затопим печку, возьмем гитару... Будем петь, загадывать шарады, танцевать, пить чай... Говорить про то да се, строить глазки, гулять в саду...

- Ну, слава Богу, - буркнул Вавилосов и потянулся за панамой.

- Вы рано радуетесь, - заметил ему Холомьев. - Нам еще нужно изволохать дурака.

Рука Устина зависла в воздухе.

- Не нужно, - возразила Ши и подмигнула. - Я его уже изволохала.

Брон, слушая, натягивал брюки, застегивал ремень. Какой-то идиотизм, честное слово.

Тем временем Вавилосов одевался и лихорадочно решал, как быть. Он не сомневался, что избежал, благодаря нелепому капризу Ши, чего-то страшного. Возможно, она сама испугалась. Он поежился, представляя возможный спектакль, в котором голый Выморков играет нечеловеческую роль. Жаль, конечно, что Брон спятил, но надо действовать, пока не поздно.

Он подошел к Познобшину и что-то зашептал ему в ухо. Брон вяло вскинул брови, пожал плечами.

- Да пожалуйста, - сказал он в ответ и обратился к Ши: - Хозяин хочет нас покинуть, собирается в город.

- Неужели не понравилось наше общество? - участливо спросила та. - А как же мы?

- Мне, честное слово, очень надо, - Устин приложил руки к горлу. - Я завтра же вернусь. Просто надо... уладить кое-что.

"Кое-кого позвать", - подумал Устин про себя, надевая пиджак.

- Но вы оставайтесь! - встрепенулся Вавилосов, как бы спохватываясь. Я вас не гоню! Располагайтесь, отдыхайте. Дом большой, места всем хватит. Только с печкой прошу аккуратнее.

Он покосился на разбросанные карты, прикидывая, что он увидит по возвращении, если гостям взбредет в голову сыграть еще.

Однако нельзя задерживаться, надо бежать. Без оглядки, чтобы ветер в уши. Устин посмотрел на часы: он успеет, до последней электрички оставалось сорок минут. Он выскочил в прихожую, накинул плащ, захватил зонтик. Вернулся, чтобы попрощаться окончательно.

Общество по-прежнему сидело за столом, пять пар глаз пристально следили за домовладельцем.

- Ну, я помчался, - Устин Вавилосов нерешительно улыбнулся. - Увидимся завтра. Ну, в самом крайнем случае - послезавтра.

Он не смог заставить себя пожать им руки. Холомьев встал по стойке "смирно" и кивнул отрывисто, по-военному. Брон мрачно поздравил себя с правильной догадкой. Горобиц, не поворачивая головы, тоже закивал, обращаясь к блюду с битыми яблоками. Выморков неожиданно для всех устроил асинхронизм и вскинул пальцы, показывая "викторию". Ши встала, взяла какую-то тряпку, накинула ее на плечи, словно шаль, и отвернулась к окну.

Вавилосов, пятясь, выкатился.

Ши смотрела в окно.

Хлопнула калитка.

Зашлепало по лужам.

Выморков поднялся и потянулся.

- Людьми - так людьми, - крякнул он деловито. - Пойду и я пройдусь. Посмотрел на образа, напоролся на взгляд Спасителя, недоуменно выпучил глаза. Потом поднял с пола дерюгу, оделся.

- Пройдись, дорогой, - отозвалась Ши равнодушно. - Людей не напугай.

- Я стороной пойду, - пообещал Брат Ужас.

Он, громко топая, вышел. Холомьев и Горобиц продолжали сидеть за столом, в чем мать родила. Холомьев неожиданно выпростал ногу, положил на скатерть, тихо засвистал. Горобиц, бормоча раскладывал, пасьянс. Не отрываясь от медведей, он рассеянно заметил:

- Выгонит нас хозяин, да-а, выгонит... За подмогой поехал.

- Не выгонит, - отозвался Холомьев.

Брон, полностью одетый, прошелся по комнате, касаясь то одного предмета, то другого. Вид сидящих за столом действовал на него угнетающе. Неважно, чего им хочется, человекам. Все те же медведи. И, разумеется, Луна - на что же еще так пристально смотрит Ши? Он встал у нее за плечами.

- Пойдем в сад, - негромко попросила Ши.

- Что там делать, в саду, - сказал Брон. - Соловьев слушать?

- В людей же играем, - пожала плечами Ши. - Можно и соловьев. - Она резко повернулась к Познобшину и впилась в него глазами. - Пойдем, - позвала она шепотом. Быстро оглянулась: - Эти пусть посидят. Не обращай на них внимания, они статисты, сумасшедшие. Им уже все равно, что делать, я их набрала для колоды. А ты не такой, ты джокер. С тобой можно разговаривать.

Брон машинально посмотрел на стол, под которым валялся сброшенный джокер.

Ши опустила глаза, нервно провела рукой по острым ребрам, поджарому животу. Вложила пальцы в путаный клубок черных колючих волос и резко выпрямила. Холомьев встал, достал из распахнутого шкафа гитару с шутовским бантом, уселся обратно. Испугавшись его песни, Брон согласился на свежий воздух.

Под ленивый перебор струн они вышли на крыльцо. Сильно похолодало, все вокруг съежилось и подобралось; Познобшин ощутил возбуждение и подумал, что поторопился с одеванием. Смахнув задыхавшуюся лягушку, Ши присела на влажное крыльцо и подперла голову ладонями. Из комнаты послышался романс. Брон тоже сел на ступеньку и положил руку на ледяное бедро Ши. Зрительный зал утонул в темноте, рампа освещала только самое главное: листья крыжовника, смородины, сирени. Лиц сидящих видно не было, остались силуэты, готовые к полному растворению. С крыши срывались капли и падали в накренившуюся дождевую бочку.

- Хочется в последний раз, - сказала Ши. - Мне уж, наверно, не успеть. Уже не человек, но так не человек, что лучше бы им остаться.

- А как же инопланетяне? - пробормотал Брон.

- Да ну, - Ши откашлялась и сплюнула. - Думай, как знаешь. Ты понимаешь, что я опоздала? Понимаешь?

Познобшин смотрел на нее, пытаясь увидеть по лицу, сердится она или нет, поскольку тон не говорил ему ничего.

- Но ты - ты можешь успеть, - продолжала Ши. - Я сейчас тебе кое-что скажу.

Их никто не слышал, но она, тем не менее, подалась к Брону и быстро зашептала ему в ухо. Дошептав, отпрянула, следя за реакцией.

- И все? - разочарованный Брон окончательно скис.

- Я думаю, что да. Не спорь, у тебя получится. У меня не получится, потому что я не успеваю, а ты успеешь. Дай слово, что попробуешь. Дай.

- Ерунда это, - безжалостно ответил Брон, - психологические выверты.

- Но не убудет же тебя, - взмолилась Ши. - Пообещай. От меня же скоро ничего не останется.

Познобшин запрокинул голову и стал рассматривать небо. Усиливался ветер; Луна в бешенстве отшвыривала наряд за нарядом.

- Ладно, обещаю, - сказал он, наконец - чтоб отвязалась.

- Тебе можно верить?

- А у тебя есть варианты? - пожал плечами Брон.

- Нету, - тихо кивнула Ши. - Тут ты прав.

- Зачем мы сюда приехали? - Познобшин внезапно перешел в наступление. На Луну смотреть? В карты играть на раздевание?

- Увидишь, не сходи с ума. Мы уже начали, ты просто еще не понял. Шаг влево, шаг вправо, вверх, вниз, в сторону... Ты развлечешься... Тебе ведь хочется стать процессом?

- Не морочь мне голову.

- Я не морочу. Но сразу ничего не делается, - тут Ши вцепилась в Брона, крепко к нему прижалась и стала говорить очень быстро: - Я научу тебя новому языку. Ты будешь говорить на нем бегло, как на родном... Там время такое будет - future-in-the-mist... А я - я сыграю судьбу... Я буду вашей судьбой... Мы сыграем в богов, напоследок... По нарастающей... Конечно, мы не боги, но мы поиграем... Потом... В голый процесс... В чистейший... Станем судьбами друг друга... Это тебе не рулетка... Там за тебя решают... А тут мы порешаем... Притворимся, будто решаем... Растянем наши оболочки, чтоб болтались... И я, когда придет время, превращусь в судьбу для вас... в каждого из вас... я уже распорядилась... увидишь... Потом, после всего, ты сделаешь, как я прошу... Ты справишься... Тогда ты, может быть, попробуешь настоящей бестелесности... пригубишь процесс... ты уже будешь подготовлен... Это все летает в воздухе, я про бестелесность... Ее все больше, она приближается... Человек переводит себя в энергию, в информацию... Ты должен попытаться... Иначе потом придет Дух, и ты снова ничего не сможешь сам... Уже никогда... Ты знаешь, что весь мир ждет третьего пришествия? Он явится, и совсем не так, как Папа с Сыном... Сначала Папа стращал, вломил по первое число, потом Сынок подставился под удар... А теперь мы ждем самого удара...

Шепот Ши становился все более путаным и нелепым. Брон оторвал от себя ее сухие руки, передвинулся.

- Кончай бредить, - потребовал он, чувствуя раздражение и усталость. За человеческую роль ставлю пять с плюсом. Люди так же философствуют, витийствуют... Какой Дух? Если на то пошло, то они и Сына-то не знают, все перед Батей ссут... Батя отлучился, и ссут...

- Знают-знают, - возразила Ши уже обычным голосом. Она запахнула на груди импровизированную шаль. - Очень хорошо знают - как ему хреново пришлось. Как вставили и кинули. Впрочем, проехали. Ты запомни три вещи: во-первых, думай только про себя. Потому что во-вторых: они, - Ши махнула в сторону романса, - декорация. И я отныне тоже декорация. А спектакль - твой. Типа бенефиса. Для этого в третьих: помни, что я сказала. Я, будь у меня время, молчала бы, как рыба, но с собой не утащишь... пользуйся!

- Ну-ка, давай, раз люди, - Брон, которому надоела вся эта дрязготня, опрокинул Ши на доски. - Ты ведь не против, чтобы я попользовался? Да? Не против?..

- Жалко мне, что ли, - ответила Ши. Она сдернула шаль, перекинула тряпку через шею Познобшина и резко рванула его на себя.

* * *

...Вавилосов, задыхаясь, влетел в здание станции, бросился к кассе.

Но он опоздал, его опередили. Возле окошечка сгорбился детина, одетый в дерюгу. Он размеренно, неспешно извлек из лохмотьев глиняную свинку: копилку. Достал молоток и с силой тюкнул в шершавый пятачок. Посыпались монеты.

"Ч-черт," - проклял его Вавилосов, приплясывая и поглядывая на часы.

Свистнула электричка.

- Р-ряз... Д-вяя... Ть-ть-ри... - упоенно считал копун, свалившийся на голову Устина. - Чча-ты-ре...

Вавилосов отчаянно выругался и выскочил на улицу. Он не успел: поезд, вскрикнув, снялся с места и медленно устремился к изумрудной звезде Семафор.

Не зная, что делать, Устин вернулся в здание. Он готов был убить замшелого идиота, который приперся с копилкой. На хрена ему вообще билет?

Скопидом обернулся. Вавилосов узнал Выморкова.

Брат Ужас разжал левую ладонь, и черепки вперемежку с монетами запрыгали по полу.

- О-осемь... Дь-дь-де-евять... - Выморков двинулся к Устину, сжимая молоток.

12

В огороде Вавилосова росла капуста и картошка, цвели пионы и астры, кустилась смородина, белели стволы яблонь. Теперь клумбы и грядки были безжалостно истоптаны и разрыты. Щедрая растительность надежно скрывала землекопов от случайных глаз. Впрочем, особенно смотреть было некому, лето кончалось. Грунтовая дорога оставалась пустынной: дачники разъехались; продовольственный же магазин, притягивавший местное население, находился совсем в другой стороне. Вторя своим пенсионным хозяевам, перебрехивались невидимые дворняги и лайки, в редком петушином крике прорывалось общее сонное сумасшествие.

...Копали снова голыми, молча. Первым, конечно, управился дюжий Выморков. Он отступил на два шага от свежей ямы, воткнул лопату в изуродованную грядку и навалился сверху взопревшей тушей.

Лопат было две. Второй с кладбищенской сноровкой работал Холомьев. По тому, как вылетали комья охристой глины, можно было отсчитывать секунды. К Выморкову приблизился Горобиц, ждавший очереди, и взялся за древко.

- Давайте, - потребовал он, блуждая взглядом.

Выморков широко зевнул, отступил и толкнул лопату вперед. Горобиц с видимым усилием выдернул штык и пошел к парнику, утопая босыми ступнями в черноземе.

Брон, которому на белое плечо сел слепень, с силой шлепнул, промахнулся: зверь улетел. Ши сидела рядом, курила и выжидала, когда Холомьев закончит работу и передаст лопату Познобшину. Ей самой яма не полагалась.

Холомьев спрыгнул на дно и оказалось, что он перестарался: вышло глубже, чем надо. Из ямы поднялись руки, перечеркнули лопатой дыру, похлопали, утрамбовали. Выморков подошел и стал пинать комья, сбрасывая их внутрь, к Холомьеву.

- Аккуратнее! - крикнул тот недовольно, подтянулся и вылез наружу. Он смахивал на бледного червя, покинувшего почву: бледный, скользкий от пота, весь в земле и трухе. Поднял лопату, начал осторожно насыпать дно.

Возле парника неуклюже, с перерасходом сил трудился Горобиц. Этот походил на красноармейца, которого петлюровцы, намереваясь расстрелять, заставили раздеться и вырыть могилу.

- Ну, заберемся, и дальше что? - осведомился Брон.

- Буду культивировать, - сказала Ши, думая о чем-то постороннем.

Показалось злобное утреннее солнце.

- Головы напечет, - предупредил Познобшин.

- Угомонись.

...Утром, проснувшись ни свет, ни заря, перекинулись в картишки, скинули порты и рубахи, и после выиграл Выморков. Не долго думая, он предложил изобразить из себя различные огородные культуры: в общем, овощи.

- Уж урожай поспел, - объяснил Брат Ужас неизвестно что - Всякому овощу свой черед. Фотосинтез! - И он мечтательно закатил глаза.

Теперь, когда сценарий вырисовывался, Брон вспомнил о склонности Выморкова к усекновению голов и разволновался. Головы, торчащие на грядках, могут оказаться соблазном и искушением. Правда, то, что Выморков и сам видел себя корнеплодом, вселяло осторожный оптимизм. С другой стороны, оставалась Ши: ей отводилась роль огородницы. Брон подумал, что может быть, лучше уж был бы Выморков. Однако дело сделано, практикум начался. "Надо будет, когда зароют, пошуршать руками-ногами, - решил Познобшин. - Чтоб земля была рыхлая, чтобы выскочить, если что".

Но зря он надеялся и строил планы: Выморков, едва Брон занял свое место, быстро закидал его по самые уши и плотно утоптал землю.

Ши, экономя тающие силы, не помогала. Брат Ужас закопал Горобца, следом - Холомьева, а после сам забрался в подсохшую яму и начал быстро, как лопастями, загребать к себе грунт. Страшная бородатая рожа, торчащая из земли, и яростно работающие медвежьи лапы напомнили Брону, который все видел, муравьиного льва. Он подумал, что было бы неплохо, если б Выморков зарылся совсем с головой и больше не появлялся.

- Хозяюшка! - писклявым голосом позвал Брат Ужас, вживаясь в роль. Он считал, что овощи, имей они способность к речи, должны пищать. - Утрамбуй земельку. Кочашок готов.

Ши, виляя бедрами, подошла к голове и двинулась вокруг, притоптывая пяткой.

- Жарко, - жалобно крикнул Горобиц. - Проклятое солнце, будет удар.

Холомьев смотрел прямо в ожидании операций, которые будут над ним производить.

- Терпим! - сказала Ши. - Закрыли глаза, расслабились, настроились на работу.

Брон с готовностью зажмурился. Ему не нравился вид созревших плодов. Холомьев - тот вообще походил не на овощ, а на гриб-шампиньон, а Выморков теперь казался проросшим картофельным клубнем. Взъерошенный, мокрый Горобиц напоминал экзотическое декоративное растение - возможно, что хищное.

На какие мысли наводили его собственные кудри, Познобшин не знал.

Ши, сделав строгое лицо, стала прохаживаться среди голов и раздавать указания:

- Представьте, что вы - то, чем хотите стать. В пределах школьного курса ботаники. На свой собственный вкус, вы вправе превратиться в картофель, капусту, кабачок. Используйте, выбирая конкретный овощ, ваши природные данные: рост, комплекцию, темперамент, мировоззрение. Ощутите вокруг себя землю, почувствуйте прикосновение насекомых и червей, подумайте о зреющих личинках. Если вы испытываете печаль, вообразите себя тронутыми вредителем - колорадским, скажем, жуком, или тлей. Почувствуйте, как паразиты вгрызаются в ваши листья, заползают под кожуру, протачивают ходы во внутренностях...

Речь Ши сделалась плавной и гладкой. Огородница вела себя в полном соответствии с рекомендациями школы Салливана, взрастившей не одно поколение психологов бихевиористской ориентации. Сам же Салливан, глядя с небес, или где он там, готов был прослезиться от гордости за дело своей жизни.

- Но если вас не точит скорбь, и вы полны энергии и планов, представьте, как бродят в вас соки и зреют семена. Подумайте о зеленых побегах, о питательных субстанциях, которыми так щедра унавоженная земля... Забудьте об органах движения и чувств, оставьте себе голую овощную мысль...

Послышался храп: Выморков вздремнул. Из его полуоткрытого рта прямо в бороду стекал сок, богатый витаминами и микроэлементами.

- Теперь переключитесь на будущее. Загляните за горизонт и решите, как вас выставят на продажу... на обочину трассы... как будут подавать к столу. Опираясь на темперамент и чувства "здесь и сейчас", представьте себя либо свежим салатом, либо кислыми щами. Что вы посоветуете повару добавить в борщ или окрошку? Насколько вы видите себя солеными и сдобренными перцем? Смешают ли вас со сметаной, сварят, потушат или сожрут сырыми?..

- Голова лопается... - прошептал Горобиц.

- Сейчас полью свеженьким говнецом, - успокоила его Ши.

Она подняла шланг, который уходил за ограду, в сточный водоем, где соединялся с насосом. Включила, подкрутила, что надо; из трубки хлынула теплая бурая жидкость.

- А?! - вытаращился Выморков, разбуженный свежестью, и тут же начал хватать воду ртом. - Что, пора резать?

- Ирригация, - объяснил ему Холомьев.

- Это дело. Мне сон был, про обед, - поделился Выморков. - Так бы и съел сам себя. Гам, гам, одна голова осталась, и все ест, и вот уже и головы нет, съела. Вот тебе и голый процесс: вкушение.

"Голова останется, это он загнул, - критически подумал Брон. - А то было бы интересно. Начать с ног, и так вот, снизу вверх продолжается самоедство, пока не останется абсолютный аппетит... "

Ши присела возле него на корточки.

- Ну, чувствуешь чего?

Голова Познобшина угрюмо шмыгнула носом.

- Нет.

- Что - совсем?

- Это все не то, не настоящее.

Но тут перед глазами Брона снова возникла кулинарная картина, и он на секунду усомнился: что-то, пожалуй, и впрямь происходило. Наверно, дело в солнцепеке.

- Теперь мы будем бороться с вредителями, - Ши запустила пальцы в его кудри. - Ну-ка, где тут наши жучки...

- А во фрукты мы будем играть? - крикнул Горобиц, вращая глазами. Похоже было, что он окончательно тронулся. - На яблони полезем? А в ягоды? Грибы?

Ши погрозила ему пальцем и перешла к Выморкову. Там она задержалась надолго: вредители уничтожали урожай на корню. Ши шарила в бороде, в бровях, в шерстистых ушных раковинах; Брат Ужас восторженно мычал.

Брон в упор рассматривал лейку. Нет, он ошибся. Ему почудилось. Тот же угол зрения, та же позиция. Возможно, все снова кажется - как казался, скажем, Ящук. Невозможно представить, что где-то там, за тридевять земель, продолжает разгуливать клоун, некогда заведовавший его судьбой. А стало быть, имеем:

1. Лейка.

2. Общая характеристика: емкость для воды, снабженная запаянным и продырявленным носиком.

3. Микроструктура: атомарная.

4. Назначение: сельскохозяйственные работы, а также игры и забавы.

5. Количество отверстий: одно, два, три, шесть, двенадцать...

Брон закрыл глаза. Сквозь жаркий сон он слышал, как хохочет Горобиц: тому было щекотно.

13

Брон облизнулся и потянул носом.

Пахло овощами, прелой землей, отработанным кислородом.

Он неуклюже вильнул задом и на четвереньках выбежал на крыльцо. За углом дома мелькнула грязная пятка, и Брон сделал стойку.

Солнце затуманилось, было душно. Грозы ждали еще накануне, мечтая о естественной поливке. Шланг, насос и искусственные удобрения напоминали о цивилизации.

Брон запрокинул оскаленные зубы, разыскивая в небе бледную лунную пленку. Не нашел, но все равно завыл; экзистенциальный романтизм его воя постепенно перешел в нечто более воинственное. Теперь Познобшин издавал боевой клич. Он сорвался с крыльца, кинулся за угол: так и сеть. Горобиц сосредоточенно метил его территорию лимонной струей. Брон лязгнул зубами, намекая, что сию секунду вопьется ему между ног; Горобиц отпрыгнул и свел нос в гармошку. Верхняя губа поднялась, заклокотало рычание.

Брон бросил землю ногами, быстро оглянулся. Ничего подозрительного. По огороду, высоко поднимая ноги, медленно прохаживался голый аист. У аиста было непроницаемое лицо, узкий рот, жидкие волосы.

Горобиц попятился.

Брон медленно двинулся вперед.

Тот остановился, чуть подался назад и занес полусогнутую руку.

Из-под крыльца заскулили. Брон попробовал пошевелить ушами, но не смог. Он снова повел носом, и то же сделал Горобиц. Распря была забыта. Голова в голову они затрусили обратно и принялись разрывать труху.

Под крыльцом было достаточно просторно. Брон заглянул в широкую щель, услышал горячие вздохи, вдохнул испарения. Черная шавка пряталась, съежившись и дрожа от желания быть обнаруженной. Пряди черных волос полностью закрывали лицо. Брон принялся грести с удвоенной силой, Горобиц помогал ему с противоположной стороны. Не выдержав, он вцепился кривыми зубами в доски и начал грызть.

Познобшин с упоением рыл. Но получалось слишком долго, преследование затягивалось. Сука, потеряв терпение, стала вертеться и пятиться, не расправляясь, дальше под дом. Брон понял ее намерения и переместился вправо, оставив крыльцо. Горобиц перепрыгнул через ступени и уселся рядом, вывалив язык и часто дыша.

Черная тень метнулась под яблони.

Горобиц и Брон восхищенно гавкнули и устремились следом.

Ши, подбираясь, настороженно смотрела, как они приближаются.

Познобшин вырвался вперед, забежал сзади и стал активно внюхиваться. Горобиц заурчал, определяя течку. Подкидывая зад, он обогнул яблоню, толкнул соперника. Тут послышался зычный радостный рев: появился медведь.

Косматый шатун, хрипя озабоченно и заинтересованно, выбрался из берлоги-парника и встал на задние лапы. Выморков заколотил себя в грудь, самозабвенно мотая головой.

- А-а-урр... деточки, деточки! - приговаривал медведь.

Аист осуждающе замер и склонил голову на плечо.

Медведь пошел.

- Ату его!.. Ату! - крикнула Ши.

Брон и Горобиц, рыча и скалясь, стали заходить с флангов.

- У-мммрр? - нахмурился медведь, озираясь.

Горобиц прыгнул. Выморков лапой отшвырнул его в пожилые цветы. Брон решил не связываться, вернулся к Ши и пристроился к ней, чувствуя, что много времени ему не надо, он успеет.

Холомьев вдруг раскинул руки и что-то проскрежетал. Вероятно, это как-то отвечало его представлениям о птичьем наречии.

Выморков, давая Брону возможность закончить начатое, оседлал Горобца и принялся его ломать. В какой-то миг тому сделалось больно, в глазах промелькнула человеческая злость, но Горобиц, видимо, тут же вспомнил о своем страшном внутреннем содержании, и решил терпеть. Медвежьи объятия казались ему меньшим злом. Да и Выморков мял его для виду, полушутя постепенно, правда, увлекаясь.

Брон заскулил, задергался, намекая, что застрял, как это часто случается в собачьей жизни.

Медведь оставил Горобца, заковылял, размахивая руками. Брачная пара покорно ждала. Выморков взял обоих за волосы, приподнял, развел. Получилось весьма правдоподобно, хотя Брон видел не раз, как в жизни собачники, случись такая беда, берут незадачливых любовников за хвост.

Звонко лая, освобожденный Познобшин начал описывать круги, гоняясь то за насекомыми, то за собственной тенью. Аист сунул голову под крыло и стал выкусывать подмышку. Горобиц разлегся в тени, зализывая раны.

Медведь сграбастал Ши, перекрестился на печную трубу, залопотал что-то утешительно-угрожающее. Ши, исподлобья глядя на Брона, откинула с лица волосы и улыбнулась. По ее подбородку текла розовая слюна.

14

Вселенная

"...Интимные отношения субъекта и объекта нуждаются в посредничестве третьего лица, собственно процесса, который не есть ни субъект, ни объект. Объект не познается непосредственно. Этот третий участник, универсальный клей, в момент объединяющий все, что можно помыслить и совершить, часто упускается из вида...

...Ладно бы мир был представлением, но это, к сожалению, еще и воля...

...... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ...

...... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ...

...... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... . "

15

Стоял сентябрь.

Холомьев доил рукомойник, плескал в лицо воду и отхаркивался в помойное ведро, стоявшее под раковиной. Выморков задумчиво пил чай. Горобиц, шевеля губами, чертил на столе узоры, Брон стоял у окна и смотрел на калитку, карауля безнадежные чудеса.

Все были одеты.

Ши сидела за столом и медленно тасовала колоду. Потом, так и не раздав, отложила карты и сказала:

- Может, хватит играть? Выбор у нас небогатый.

- Угу, - кивнул Брат Ужас, высасывая блюдце.

- Славно развлеклись, - согласился Холомьев, вытираясь. Он отбросил полотенце и тоже сел за стол. - Чего еще не было? Овощи были, звери были, люди тоже были... насекомые, птицы, мертвая материя - все было.

- Рыб не было, - пробормотал Горобиц.

- Хлопотно, - пожал плечами Холомьев.

Брон отвернулся от окна, подошел и оперся о стол руками.

- Процесса так и не было, - напомнил он. - Ни шагу из шкуры.

Брат Ужас усмехнулся:

- Чего ж ты, мил человек, хочешь. Игра - она игра и есть. Суетная забава, праздность.

- Ну, в богов мы сыграть попробуем, - возразила Ши. - Не совсем процесс, конечно, да и богами не станем, но можно все сделать очень правдоподобно...

- Тогда уж и в чертей, одно и то же, - Холомьев чиркнул спичкой. Он раньше не курил, но вконец распоясался, наупражнявшись в незнакомых поведенческих паттернах.

- Мы в них и так давно играем, - отмахнулась Ши. - Под конец нужно попробовать что-то настоящее, созидательное.

- Что мы можем созидать? - поморщился Брон. - Только душу травить. Строить из себя творцов Земли, Луны... И почему - под конец? Мы что разбегаемся?

- Вы можете оставаться, - Ши встала и скрестила руки на груди. - Но мне пора. Меня зовут папа и мама. Мне пора к ним.

Стало понятно, что она все давно решила.

- Тарелка прилетит, - глаза Горобца округлились. Он окончательно перестал видеть разницу между вымыслом и явью.

- Поэтому я предлагаю прибраться, отдохнуть, - продолжала Ши, не обращая внимания на его слова, - и к вечеру быть готовыми. Помойтесь, побрейтесь, думайте о высоком. А на закате приступим к последнему действию. Мы очень близко подойдем к правде, вплотную... Я обещала стать вашей судьбой - и стану. И вы сделаетесь судьбами друг друга - насколько, конечно, пожелаете. Один из признаков божественности - отсутствие принуждения... Я уже дала Брату Ужасу необходимые инструкции.

Все посмотрели на Выморкова. Тот буднично кивнул.

Познобшин неприятно удивился: он считал, что Ши выделяет его из компании этих психов - несомненно, опасных; однако получалось, что с одним из них у нее был некий уговор, о котором ему, лицу, как он думал, доверенному, ничего не известно. И с одним ли?

Ши, похоже, угадала его мысли.

- Технические детали, дорогой, не больше, - добавила она успокаивающе.

Брон помолчал, борясь с нарастающим раздражением.

- Делайте, что хотите, - сказал он и начал рыться в стопке кассет. Он решил все-таки посмотреть фильм, который хотел показать радушный Вавилосов. За неимением лучшего.

Ши не стала ему мешать.

- Вы уже выбрали, кем нарядитесь? - спросила она остальных.

- Мой покровитель тебе, хозяюшка, известен, - пробасил Выморков. - Имею дерзновение изобразить.

- Это идола, что ли, который головы рубит? - презрительно скривился Холомьев.

- Тебе идол, а мне - светоч и заступник, - с достоинством ответил Брат Ужас.

- Холомьев, с каких это пор вы позволяете себе критику в моем присутствии? - заметила Ши строгим голосом. - Ведите себя прилично. Вы же человек почти что военной дисциплины.

- А-а, пропади оно, - протянул Холомьев и уже привычно выложил на стол ногу.

Каким бы ни казался он прежним, случившаяся метаморфоза вселяла отвращение и страх. Внутри Холомьева что-то сбилось, бородка зашла за бороздку; он изменялся ненатурально, фальшиво, через силу, но все же менялся. Трансформация еще не завершилась, и Холомьев выглядел, как чинный партийный активист, которому вдруг пришло в голову изобразить сумасшедшего. Получалось у него стыдно, неуклюже.