Тетка

IX

Вопреки моему ожиданию, в город мы поехали не кратчайшим путем. Когда, погоняя еще не проспавшихся пегих, запряженных в старательно подремонтированную старую усадебную колымагу, я взмахнул кнутом, чтобы еще раз подстегнуть их и выскочить на твердый грунт ведущей мимо костела дороги, Тетка вдруг потянулась через мое плечо и, дернув поводья, направила облако пыли, в котором мы тряслись, наслаждаясь бесплодными подлесскими песками, прямо на проселок – к статуе Флориана. Высокие колеса тут же увязли в трясине, граничащей с песчаными наносами; теперь мы медленно, шаг за шагом, продвигались вперед, прислушиваясь, как смыкается за нашими спинами рассекаемая ободьями топь.

– Быстрей, – шепнула Тетка. – Надо опередить их.

Я снова поднял кнут; боязливо озиравшиеся лошади попытались перейти на рысь, но уже через минуту, дрожа от усталости, замедлили свой бег по разжиженной тележными колесами грязи поймы. Мы приближались к реке. Вскоре, окутанные облаком тумана, поднимавшегося над трясиной, мы потеряли из виду темные глыбы строений, которые рисовались на сером фоне неба. Кони беспокойно фыркнули, под их копытами хлюпала доходившая теперь до деревенских плетней темная торфянистая вода.

– Тише, – забеспокоилась Старая Барыня, и я, придерживая рвущихся пегих, потихоньку въехал на взгорок, с которого начинались уже сухие поля. Туман остался позади. Предупреждая жест Теткиной руки, я направил лошадиные морды туда, где широко раскинувшиеся по всему ночному горизонту крыши деревенских строений внезапно обрывались, оставляя свободную, даже без деревьев площадку, – на ней-то и высилась, кажущаяся очень высокой на этой голой плоскости, статуя патрона пожарников. Поставили ее там после очередного пожара, решив не строить больше на этом, вероятно, богом проклятом месте, ни дома, ни даже овина. Бричка медленно миновала пригорки, кони, разгорячившись, понеслись, и мы то и дело теряли из виду бугор с вытесанной из песчаника нелепой фигурой святого. Когда колеса подпрыгнули на заросшем пыреем и сухой травой фундаменте одного из давно сгоревших домов, мы увидели перед собой статую, у которой погиб Молодой Помещик. Ростом не выше карлика, святой, как всегда, равнодушно лил воду на высеченный у подножья низкого постамента горящий городишко. Над его лишенной ореола головой торчали длинные железные прутья – подпорки жестяного навеса.

Тетка придержала коней и торопливо соскочила с брички, не дождавшись даже, пока я – как всегда бывало при совместных наших поездках – подам ей руку. Я привязал вожжи к перилам оградки и, послушный громкому шепоту Тетки, поднял голову кверху, туда, где сквозь продырявленный в нескольких местах жестяной лист виднелось уже чуть посветлевшее ночное небо.

– Тут, – констатировала Тетка. – Наверняка тут. Гляди, следы от пуль остались.

– Да, тут, пожалуй. Во всяком случае, те, что видели, так говорят, – подтвердил я.

– Видели. Видели и ничего не увидели, как слепцы. Или они, – она показала на громоздившиеся невдалеке темные глыбы халуп, – так ни о чем и не догадываются? Даже эта смерть ни в чем их не убедила…

Я беспомощно развел руками и принялся отвязывать замотанные вокруг ограды вожжи.

– Погоди, – сказала Тетка. – Отойди на минутку. Мне еще помолиться надо.

Потчуя лошадей крохами найденного в кармане хлеба, я бездумно смотрел на эту нелепую, словно бы горбатую в своем неестественном наклоне фигуру святого, густо обсаженную цветами; лепестки их, смешавшись – видимо, после недавнего дождя – со струйками вытекающей из-под постамента грязи, покрывали каменную плиту, на которой молилась снова пытавшаяся разобраться в себе бачевская помещица.

Ничего не скажу ей о маленьком чернявом офицеришке, решил я, который, как утверждают, даже замахнулся на Бачевского, чтоб хоть пощечиной отплатить за презрение, с которым Молодой Помещик разорвал пополам протянутую ему для чтения бумагу. Зачем говорить?

Я знал – Тетке не известны подробности смерти брата. Теперь, когда она, кажется, решилась выведать, как он умирал, как выглядели его убийцы, когда не боялась уже знать, думать об этом, – я не имел права подорвать в ней веру, благодаря которой она наконец могла оплакивать брата уже не как ожесточившаяся в своей ненависти бачевская барыня, а просто как старая, больная, перстом божьим отмеченная женщина: не имел права, даже если вера эта основана была на заблуждении.

Теперь не имеет значения, – внушал я себе, спешно придумывая историю, которую должен был поведать сейчас Тетке, – не имеет ровно никакого значения, что его друзья были ее врагами, а убили его как раз за то, что он выступал против того, за что она боролась. Это не имеет значения. Первые страшные годы уже позади, и сейчас у статуи Флориана молится всего лишь старая, обезумевшая от своих мыслей женщина.

Итак, ни слова об истерических выкриках несостоявшегося юриста, ни слова о речи командира «лесного отряда», который, объявив, что в будущей Польше воцарится истинная демократия и каждому воздастся по заслугам, будь то крестьянин, ксендз или помещик, вдруг так закончил свое выступление: поскольку «стоящий тут перед нами потомок знатного рода опозорил память отцов своих, оскорбил закон и отечество и не пожелал воспользоваться редчайшим, любой бы руки нам за это целовал, актом милости, – над ним, во имя будущей демократии, свершится приговор, который он заслужил позорными своими деяниями».

Когда она спросит меня, как он умер, я отвечу одно – спокойно. Ведь она ни от кого не узнает, что залп не попал в цель, что бывший студент юридического факультета, вытащив огромный парабеллум, спокойно, выстрелом в упор добил Молодого Барина.

Зачем ей знать все это? Завтра утром мы отдадим ларь на хранение в ризницу какого-нибудь городского костела, а потом уж я сам займусь продажей земли, чтобы ей, последней в роду старухе, осталось немного денег на будущую ее жизнь в городе.

– Спасибо тебе, – сказала, вставая с колен, Тетка. – Теперь можем ехать. Только быстрей.

Я осторожно проехал еще несколько холмиков, на которых тоже некогда стояли дома, и, сократив таким образом путь – объезд был далеко, – вывел лошадей на гравий шоссе.

– Дальше, – одобрительно шепнула Тетка. Я взмахнул кнутом; теперь мы неслись коротким галопом, сотрясаясь от толчков, когда колеса брички подскакивали на выбоинах. Было что-то упоительное в этом беге среди темнеющих в ночи высоких тополей на обочине. Там, где в вырытых некогда огнем артиллерии воронках посадили молодые деревца, кнутовище в моей вытянутой руке ритмично подрагивало от легких ударов тоненьких веточек. Капли росы, возвещающей близость рассвета, падали с листьев от этих ударов и мелким дождичком разбивались на наших лицах.

– Быстрей! – воскликнула бачевская барыня. Ее как подменили. Откинувшись назад, будто с поводьями в руках, она тоже правила переходившей в продолжительный галоп упряжкой, Тетка сперва улыбнулась неуверенно, а потом – лицо ее перестало выражать страдание и ненависть – вдруг крикнула как некогда, во времена наших первых совместных поездок:

– Стегани, стегани, э-эх, родимые!

Но полный ямщицкой удали окрик этот словно бы пробудил в ней прежнее страдание и ненависть, накликав беду, и лошади, подстегнутые резким ударом кнута, не рванули, как можно было ожидать, вперед, а неожиданно осели на крупы, – колеса брички занесло за придорожную канаву, отделявшую шоссе от поля.

– Дьяволы, – выругалась Тетка, грузно поднимаясь с лавки, угрожающе накренившейся над темной полосой рва. – Верно, колесо отлетело. Какой идиот положил тут бревно?

– Простите великодушно, пани помещица, – отозвался из густой тьмы придорожных кустов резкий голос, по которому я сразу же узнал «посланца подпольной армии».

Мгновенье Тетка колебалась. Если я верно прочел ее мысли, она прикидывала в уме все варианты бегства. В ожидании ее приказа я легонько натянул вожжи и даже немного успокоил еще дрожавших от испуга коней. Левая моя рука нащупала лежащее на заднем сиденье кнутовище.

«Как только она крикнет, – думал я, – надо будет сперва хлестануть по физиономии делегата штаба, а потом стегануть по крупам пегих, чтоб они одним махом вытащили бричку; а там уж, проскочив бревнышко, лежащее на дороге, гнать прямиком в город». Именно так и думала Тетка. Низко перегнувшись, словно бы испуганная рискованным положением экипажа, она внимательно посмотрела на зарывшееся в песок высокое заднее колесо.

– За что же мне прощать? – сухо спросила она. – Вы, молодой человек, – обратилась она к нему, словно к мальчишке, – вы, молодой человек, лучше бы помогли помещице.

– Слушаюсь, – слегка поклонился посланец штаба. Следя, как он направляет вниз скудный свет «летучей мыши», я сжал в руке кнутовище и, осторожно откинувшись назад, изготовился нанести решающий удар.

– Allez,[7] – прошипела бачевская барыня, и не успел конец кнута коснуться глаз светившего нам фонариком посланца, как «летучая мышь» со звоном отлетела в сторону; во внезапно наступившем мраке лошади резко дернули, копыта их коснулись твердого грунта шоссе. Бричка накренилась влево, мы с минуту балансировали, повиснув на двух колесах, но следующий удар кнута заставил лошадей рвануть галопом прямиком к мосту.

– Дальше, – смеялась Тетка.

Слыша, как сухо потрескивает гравий под колесами брички, я определил, что мы мчимся по последнему, еще не законченному отрезку дороги, ведущей к мосту. На каком-то очередном ухабе левое большое колесо сильно ударило в крыло экипажа.

– Как бы не треснуло, – предостерег я Тетку. Обернувшись назад – не видно ли мигающего лучика фонаря, – я придержал поводья и перевел лошадей на небыструю рысь.

– Вперед, почему не гонишь? – нервничала бачевская барыня. – Кони же добрые. Еще из старой усадебной конюшни. Удрали, – захихикала она, – не правда ли, мой милый, удрали…

– Ну да, только вот колесо… – развел я руками. Смех Тетки по поводу нашего удавшегося бегства теперь напоминал резкий кашель. Согнувшись, почти касаясь коленями подбородка, она требовала, чтоб я немедленно прибавил ходу. Потом стала допытываться, угодил ли я меж глаз этому посланцу коммунистов, прикидывающемуся делегатом независимой Польши.

– Ах, если б он метко стрелял, если б метко стрелял, – повторяла она вроде бы без всякого смысла, и лишь внимательно взглянув на предмет, который она вытащила из-под сиденья брички, я с ужасом узнал в нем старинный пистолет, обычно висевший на стене гостиной.

– Надеюсь, тетя, вы не собирались из этого стрелять, – осторожно сказал я, придерживая поводья. Мы уже въезжали на мост, и резкий смех Старой Барыни звучал особенно зловеще на фоне мерного глухого перестука конских копыт по не накрепко еще прибитым доскам.

– А почему бы и нет! – неестественно громко воскликнула она. – Ведь с этим Бачевский в отряд пошел. Во время январского восстания[8] у москалей винтовки были, а наши все равно перестреляли их, как уток, из старых двустволок. Как уток, понимаешь?… – повторила она со злостью. – И я из этого вот чужих перестрелять сумею. А то выдумывают нам тут невесть что. Ну, давай поехали…

Я послушно хлестнул коней. Мне уж страшно становилось от этой ночной езды, от этого смеха, скорей похожего на крик. Доски затарахтели громче, и в тот момент, когда мы наконец достигли выступа в конце моста, одна из пегих тяжело осела на передние ноги. На мосту вдруг замигали бледные в предрассветной мгле огоньки фонариков.

– И зачем было так коней гнать? – спросил чей-то незнакомый низкий голос. – И кони добрые… Так ведь о веревку споткнуться недолго.

– Это уж наше дело, – сказал я. Наклонившись, чтоб соскочить с брички, я не заметил едва уловимого движения Тетки, вынувшей из-под сиденья пистолет. Лишь коснувшись ногой земли, равнодушный к ворчанию стоявшего на мосту предводителя, я услышал вдруг тихое бряцание металла и тут же вспомнил о существовании заряженного дробью старого пистолета.

«Спускает курок», – мелькнуло у меня в голове, и в мгновенье ока я схватил Тетку за руку, неподвижно вытянутую в направлении стоявшего на мосту человека.

Курок снова щелкнул, и молчавшая до сих пор помещица разразилась истерическим хохотом.

– Осечка, – прокашляла она, – все-то у нас устарело.

Прежде чем подозрительно наблюдавший за ее действиями человек, – до него, я думаю, только сейчас с опозданием дошло, что мы можем быть при оружии, – прежде чем он успел укрыться за фыркающими лошадьми, пистолет, резким движеньем отброшенный в сторону, описал большую дугу и с шумным всплеском исчез во тьме реки.

– Подай же руку, – набросилась на меня Тетка. И, словно от исступленного смеха тело ее налилось свинцом, она, слезая, тяжело оперлась о мое напрягшееся плечо.