Тихая ночь

14

Лето не радовало Мари-Луиз. Каждый вечер они с Адамом, как и раньше, встречались на ступеньках, но теперь он коротко обнимал ее и они раскачивались из стороны в сторону. Он по-прежнему завтракал у подножья лестницы, удерживая поднос на коленях, а она по-прежнему сидела на четвертой ступеньке, уперев подбородок в ладони, и блуждала по нему взглядом, отчаянно пытаясь сохранить в памяти каждую деталь. До поездки в Париж Мари-Луиз смотрела на Адама как на мужчину, который сидит у подножья лестницы или смеется у огня в гостиной. Теперь он представлялся ей запертым в горящем самолете; или обгоревшим скелетом, какой сидел в пилотском кресле разбившегося под городскими стенами «хейнкеля», пока фюзеляж не остыл и останки не вынесли; или безжизненным телом в холодных водах Ла-Манша. Адам пытался выманить ее из этой мрачной одержимости, преуменьшал опасность, лгал, что у него тренировочные вылеты. Мари-Луиз делала вид, что он ее убедил, но неспособность лицемерить выдавала ее, когда он перехватывал ее взгляд, подернутый преждевременным горем. Мгновенно узнаваемый гул немецких авиадвигателей и их непревзойденная синхронность, создававшая гармоничную звуковую волну, звучали для нее похоронной фугой. Когда июнь подходил к концу и ночи сократились всего до шести часов, рано утром Мари-Луиз иногда сталкивалась с Адамом на лестничной площадке возле его комнаты и, кроме кругов, замечала вокруг его темных глаз следы от летных очков. В такие минуты между ними была дистанция, как будто он все еще находился в чужом мире. Они кивали друг другу, и Адам исчезал у себя в комнате; никаких нежных слов, только истощение.

Однако время сотворило свое целительное волшебство и вернуло Адама из царства мертвых обратно в мир живых. Теперь, когда Мари-Луиз думала о нем, она представляла номер в парижском отеле, а не суровые просторы Ла-Манша или крушение объятого пламенем бомбардировщика.

Однажды, это было 22 июня, под ласкающими лучами полуденного солнца, пробившегося сквозь кучевые облака и сильный ветер, Мари-Луиз выехала на велосипеде на Плас-Вер, маленькую площадь перед их домом, и увидела Адама. Он ходил взад-вперед вдоль деревьев; его китель был расстегнут, а рука как будто сама постоянно подносила ко рту сигарету. Поблизости никого не было видно, но Мари-Луиз чувствовала, что за ней наблюдают из окон. Адам увидел ее, кода развернулся на дальнем конце своей траектории. Когда он зашагал ей навстречу, Мари-Луиз слезла с велосипеда и замерла, не зная, что делать. Адам остановился в ярде от нее, выбросил сигарету и склонился в полупоклоне. Он был небрит и нетвердо стоял на ногах. Когда он выпрямился, Мари-Луиз поняла, что он пьян. Она бросала взгляды по сторонам, выискивая путь к бегству.

— Здравствуйте, madame. Хороший день, надеюсь?

Он снова поклонился. Мари-Луиз кивнула в ответ и пошла прямиком к воротам, которые вели в каретный дворик возле ее дома. Адам выставил руку и задержал ее велосипед. Это рассердило Мари-Луиз. Она понимала, что для посторонних наблюдателей он выглядит грубым бошем, без всякого повода пристающим к француженке.

— Вы слышали новость?

— Нет. Какую новость?

Ее сердце застучало быстрее. Что случилось? Освобождают пленных?

— Мы напали на Россию. Я слышал речь фюрера. Война на уничтожение. По всей видимости, славянам и немцам тесно под одним небом. — У него слегка заплетался язык, и голос звучал громче, чем обычно. Адам рассеянно запускал пальцы в волосы. — Это безумие. Полное безумие, мать его.

Мари-Луиз никогда не слышала от него бранных слов и никогда не видела его пьяным, если не считать приятного расслабления от бутылки вина, которую они выпили вдвоем.

— Вы понимаете, что это значит? Понимаете?

До сих пор Мари-Луиз избегала зрительного контакта, помня о любопытных глазах и ушах. Она взяла Адама за запястье и, глядя ему в глаза, решительным движением столкнула его руку с руля велосипеда.

— Лейтенант, пожалуйста, позвольте мне пройти в дом. Я понимаю ваше… горе. Если угодно, я попрошу Бернадетт приготовить вам кофе и еду.

Ее тревога передалась Адаму.

Он заморгал и отпустил руль, беря себя в руки и опять становясь офицером люфтваффе. Адам щелкнул каблуками.

— Прошу прощения, madame. Я сожалею. Искренне сожалею. Кофе будет весьма кстати. Он мне необходим. Благодарю. Могу я помочь вам?

— Нет. Спасибо, лейтенант. Я справлюсь сама. Доброго вам вечера.

Несмотря на опьянение, Адам перехватил обеспокоенный взгляд, который послала ему Мари-Луиз, оставляя его под деревьями. Как в тот день, когда немцы впервые появились в городе, она закрыла за собой дверь и взбежала наверх лестницы, чтобы посмотреть на маленькую площадь, где Адам опять ходил взад-вперед и курил.

— Что происходит?

Она резко обернулась. У двери своей комнаты стоял отец. Ошеломленная, Мари-Луиз взглянула на него и зажала рот ладонью.

— Папа! Ты меня испугал.

Он ничего не сказал, только поднял бровь и кивнул в сторону окна. Они вдвоем выглянули наружу и стали наблюдать за немцем.

— Итак?

— Он пьян.

Отец еще на несколько секунд задержался взглядом на лейтенанте.

— На него не похоже.

— Он очень расстроен. По-видимому, боши вторглись в Россию.

— Я сам только что услышал эту новость. Но почему он пьян? Ему бы радоваться, что они наконец добрались до большевиков. А откуда ты вообще об этом узнала?

— Он остановил меня на улице, когда я возвращалась из школы. Ходил туда-сюда, как сейчас, когда я подъехала к дому.

— Он докучал тебе?

Мари-Луиз почувствовала опасность в вопросе отца.

— Нет. Нет… наверное, он просто хотел кому-то рассказать, поделиться. И я оказалась первой, кого он узнал.

Она пожала плечами.

— Надеюсь, он не позволил себе лишнего?

— Нет. — Мари-Луиз снова выглянула из окна, чтобы не смотреть отцу в глаза.

— Он просто расстроен. И я понимаю почему.

— А я нет.

В голосе Мишеля Анси слышалась воинственность, которую дочь замечала за ним с давних пор, а к его дыханию примешивался запах бренди. Вот почему он рано вернулся домой.

— Боши впервые за много лет делают хоть что-то пристойное. Слава Богу, что кто-то на это решился: разделаться с красными раз и навсегда. Возможно, маршал Петен теперь подпишет мирный договор и мы поможем им громить Москву.

Понимая, что спорить бесполезно, Мари-Луиз повернулась к лестнице.

— Пап, я собираюсь попросить Бернадетт приготовить лейтенанту кофе. Тебе сварить?

— Зачем?

— Он пьян.

— Намекаешь, что я тоже?

— Нет, папа. Конечно, нет. Если хочешь кофе, ты найдешь его внизу, когда будешь готов.

Господин Анси мешкал, взвешивая слова дочери.

— Я переоденусь и спущусь.

Спустившись по ступенькам, Мари-Луиз услышала, как он зашел к себе в комнату. Из кухни доносился грохот посуды, с которой возилась Бернадетт, а снаружи наверняка продолжал метаться по площади Адам. Мари-Луиз опустилась на стул у подножья лестницы и попыталась успокоиться. Она потерла лицо, заставила себя глубоко вдохнуть и только после этого вышла в кухню, чтобы отдать распоряжения Бернадетт.

Мари-Луиз сидела в гостиной на краешке табурета, стратегически расположенного между двумя креслами, когда в прихожей послышались шаги Адама. Наступила короткая пауза, и она представила, как он расстегивает китель и зачесывает назад волосы перед зеркалом напротив двери. Когда Адам показался на пороге, вид у него был сносный, хотя мрачная тушевка небритой бороды выдавала его с головой.

Он кивнул Мари-Луиз.

— Прошу прощения.

Девушка посмотрела на него с выражением, которое не имело ничего общего с тоном, которым она ответила:

— Ваши извинения приняты, лейтенант. Пожалуйста, присядьте. Бернадетт варит вам кофе, а мой отец присоединится к нам через несколько минут.

Адам опустился в кресло напротив. Их взгляды встретились, и они безмолвно сжали друг другу руки. Когда Мишель Анси вошел в комнату, Адам чопорно встал и поклонился. Губы хозяина дома искривились в сардонической усмешке. Немец заговорил первым:

— Monsieur, я должен извиниться перед вами и вашей дочерью. Этого больше не повторится. Мне нет оправданий.

Мари-Луиз отметила, что Адам почти справился с волнением.

— Я принимаю ваши извинения, лейтенант. Напиться еще не преступление, по крайней мере, здесь, а вот что вы говорите и делаете, когда напиваетесь, это вопрос другой. Надеюсь, вы ничем не скомпрометировали мою дочь. Вы ведь понимаете, о чем я говорю?

— Папа, об этом и речи быть не может. Лейтенант вел себя абсолютно корректно.

Мишель Анси поднял руку, приказывая дочери замолчать, но даже не оглянулся в ее сторону, продолжая пристально смотреть на немца. В этом жесте было что-то оскорбительное, и Мари-Луиз поймала себя на том, что надувает губы, с трудом удерживаясь от ответа.

— Присаживайтесь, лейтенант, будьте любезны. Мари-Луиз, попроси, пожалуйста, Бернадетт принести нам кофе — настоящего.

Едва он успел договорить, как дверь в кухню распахнулась и миниатюрная Бернадетт, которой было почти не видно за подносом, точно воробушек проскакала в комнату, поставила поднос на табурет и украдкой обвела взглядом комнату. В полной тишине она разлила кофе по чашкам и поспешно скрылась в кухне, оставив красноречивое напоминание о своем присутствии — запах нечастого контакта с мылом и водой.

Мишель Анси откинулся на спинку кресла и взглянул на немца поверх очков.

— Моя дочь говорит, что сегодняшняя новость вас расстроила. Занятно. Почему?

Адам отпил из чашки и задумчиво посмотрел на свои ботинки, прежде чем ответить.

— Это личное, monsieur. То, чем я сейчас занимаюсь, достаточно опасно. Война с Россией будет долгой и жестокой, и я полагаю, что мои шансы дожить до ее конца, мягко говоря, весьма ограничены. Боюсь, я просто жалел себя. Я не герой.

— Мужчине, который сражался на войне и исполнял свой долг, не пристало так говорить. Страх — естественное чувство, если только вы не идиот. Из того, что рассказала мне дочь, я делаю вывод, что вы немного скромничаете. Насколько я понимаю, вас огорчает, какой оборот приняла война; вам, очевидно, не по нраву нападение на красных. Вот что меня интересует. Ведь нас, французов, и вас, немцев, может объединить сознание того, что большевиков нужно уничтожать. Не так ли?

Прежде чем ответить, Адам посмотрел на свой кофе и провел пальцем по краю чашки.

— Только если мы выиграем, кем бы ни были эти «мы». А что, если проиграем?

Мишель Анси взглянул на него с удивлением, граничившим со скептицизмом.

— Если немецкая армия смогла победить нас, британцев и все остальные армии Европы за шесть недель, то на Красную Армию ваши солдаты да еще с нашей помощью потратят каких-нибудь несколько месяцев. Разве нет? Тем более что Сталин за последние годы истребил собственный офицерский корпус.

— Наполеон рассуждал похожим образом — и потерпел поражение.

— Тогда все было иначе. Солдаты повсюду ходили пешком: ни танков, ни самолетов.

— Но если мы все-таки проиграем, последствия не ограничатся подписанием цивилизованного договора и спрятаться за спиной миролюбивого маршала Петена уже не получится. Русские разрушат все, что мы знаем. Сталин и Берия будут править всей Европой. Мне кажется, что на такие ставки нельзя играть. Это больше похоже на русскую рулетку.

Мишель Анси небрежно махнул рукой.

— Через несколько недель Россия развалится, как карточный домик. Все, что держится на страхе, просто рушится, когда начинает пахнуть жареным.

— Как Германия, например?

Анси изумленно уставился на Адама.

— И, — продолжал Адам, — если Россия падет, что дальше? Сомневаюсь, что фюрер видит это как крестовый поход братских стран, которые потом разделят славу победы над общим врагом-язычником. Вы ведь слышали выражение Deutschland über alles?…[95]

Немецкая речь и подчеркнутое тоном значение слов резанули слух.

— Вы удивляете меня, лейтенант.

— Я сам себе удивляюсь — хотя предпочел бы не заводить таких разговоров. Буду признателен, monsieur, если наша беседа не выйдет за пределы этих стен.

Мишель Анси кивнул:

— Разумеется. И моя дочь тоже вам это обещает.

Говоря это, он не посчитал нужным взглянуть на Мари-Луиз, и та обнаружила, что опять раздраженно кусает губы.

— Скажите, лейтенант, у вас много единомышленников? Я имею в виду, среди ваших товарищей.

Адам пожал плечами.

— Понятия не имею. О таких вещах не болтают с приятелями в столовой — и нигде не болтают, если уж на то пошло. Некоторое время назад мы лишили себя возможности обсуждать подобные проблемы. Подозреваю, что ваши взгляды популярны и в Германии, и во Франции: коммунизм — убедительный враг, лучше, чем Британия, а победа — это наркотик, от которого попадают в зависимость, опасную зависимость.

В наступившей тишине звон чашки о блюдце показался неуместным.

— Не стану скрывать, что ваши слова разочаровали меня, лейтенант. Я надеялся, что мы согласимся хотя бы в том, что коммунизм — реальная угроза нашего времени, враг, против которого мы все могли бы объединиться. Такая совместная борьба могла бы послужить катализатором для Франции и Германии. Она помогла бы прекратить нападки, которыми они терзают друг друга из поколения в поколение.

— Monsieur, коммунизм противен мне не меньше вашего. Но, по-моему, вы не понимаете, что существует разница, огромная разница между Германией и нацистской Германией. Не забывайте, речь идет о национал-социализме, о Германии как о высшей расе. Ваш крестовый поход никогда не будет партнерством на равных. Против России пойдет Германия, и не только чтобы разделаться с красными, но и чтобы получить то, что Гитлер называет Lebensraum — жизненное пространство; не для Франции и не для кого другого, только для немцев. Я читал его Mein Kampf[96] — там все это написано черным по белому. Так что удивляться нечему. Просто я считаю, что для меня, для вас и для всех, кто хочет мира, а не войны, результаты будут катастрофическими. Вот почему я не мог уснуть, когда услышал новость, и во время обеда решил пить, а не есть — за что еще раз приношу вам обоим свои извинения. Это был срыв, а не привычка, уверяю вас. Поскольку я мало спал, а сегодня вечером у меня вылет, надеюсь, вы извините меня, если я поднимусь теперь наверх и попытаюсь исправить вред, который сам себе причинил. — Адам встал. — Madame, monsieur, bonsoir — и спасибо за кофе.

Когда он покинул гостиную, Мишель и Мари-Луиз остались сидеть, молча слушая, как он поднимается наверх и закрывает дверь своей комнаты.

— Интересный человек. — Мишель Анси зажал в пальцах сигарету и закурил, не предлагая дочери. — Но он ошибается. Он недооценивает, насколько мы, французы и британцы, да и все остальные жители Европы, ненавидим красных. Сегодня положено начало большому делу, попомни мои слова. Мы все нужны Гитлеру, чтобы сокрушить Сталина, и это вкладывает в руки нашего маршала рычаг, с помощью которого он заставит немцев подписать выгодный для нас мирный договор и вернуть наших мальчиков домой.

— А еще это значит, что теперь каждый коммунист во Франции и по всей Европе будет сражаться против бошей.

Мишель Анси удивленно воззрился на дочь. Мари-Луиз осознала, что отец почти забыл о ее присутствии — в качестве собеседника, а не домработницы, которая разливает кофе.

— И что они могут сделать против такой армии, как у Гитлера, лучшей армии, какую когда-либо видел мир? Одно дело — драться на улице с фашистскими хулиганами или подбрасывать бомбы чиновникам, и совсем другое — штурмовать немецкий танк с пистолетом в руках.

— Папа, боши сейчас воюют на два фронта, даже на три, если считать Северную Африку. Теперь появится еще один… Согласна, сами по себе они ничего не сделают… но все вместе…

Оба посмотрели на механический колокольчик над окном, зазвеневший в ответ на удар молоточка, который соединялся с проводом, ведущим к входной двери.

Отец взглянул на Мари-Луиз и вопросительно поднял бровь:

— Ты кого-нибудь ждешь?

Она покачала головой.

Он открыл дверь и оказался лицом к лицу с Жислен, улыбка которой при виде его померкла. Ни слова не говоря, Мишель Анси отошел в сторону, одной рукой держась за ручку двери, а другой указывая на дочь, которая стояла на пороге гостиной. Оправившись, Жислен с надменным видом прошла мимо, удостоив его лишь кивком. Хозяин дома последовал за ней в гостиную.

В наступившем неловком молчании Мишель Анси смерил Жислен взглядом, в котором сквозил иронический триумф.

— Не слишком хороший день для вас и ваших друзей.

Жислен, неизменно отвечавшая ему презрением на презрение, встретила его взгляд.

— Каких друзей?

— Красных, большевиков, коммунистов — называйте этих сволочей, как хотите.

— Они мне не друзья. Я социалистка, а это несколько иное. Но если исходить из того, что враг моего врага — мой друг, тогда они, возможно, могли бы быть моими друзьями. Я предпочитаю их коллаборационистам.

Удар попал в цель, и Мишель Анси изумленно заморгал. Мари-Луиз заметила, что его лицо багровеет, а руки сжимаются в кулаки. Борьба с собой была очевидна: пальцы впивались в ладони, челюсти были сжаты. Анси бросил взгляд на дочь, и в его лице она прочла гнев, обиду и уязвленную гордость. Ничего не говоря и глядя прямо перед собой, он вышел из комнаты и стал подниматься по лестнице. Каждый шаг Мишеля Анси был размеренным и чеканным, и только руки, по-прежнему сжатые в кулаки, выдавали внутреннее напряжение.

Девушки не отрывали глаз от потертого ковра, пока наверху не закрылась дверь. Жислен достала из сумки сигареты, и когда она зачиркала зажигалкой, Мари-Луиз заметила, что ее руки дрожат.

— Кажется, на этот раз я перегнула палку.

Мари-Луиз ответила не сразу. Она собрала чашки с блюдцами и аккуратно поставила их на поднос. Перегнувшись через край стола, она оказалась лицом к лицу с подругой.

— Я знаю, почему ты здесь. Теперь, когда Россия вступила в войну, пришло время действовать, не так ли?

Жислен кивнула.

— Да. Виктор хочет встретиться завтра. Я знаю, что он не доверяет коммунистам; он думает, будто они собираются перехватить контроль и использовать движение в собственных целях. Так что, подозреваю, он хочет утвердить свою власть, пока есть такая возможность. Во Франции все всегда сложно, — горько усмехнулась она, — даже борьба против бошей.

— Где?

— В моей квартире; завтра в шесть. И мне жаль, chérie. Правда. Я приходила не затем, чтобы ссориться с твоим отцом. Ты это знаешь, не так ли?

Мари-Луиз кивнула:

— Да. Знаю.

Следующий день она провела, не видя ни Адама, ни отца. В прохладные часы раннего утра она слышала усталые шаги пилота на лестнице. Мари-Луиз представила, как он валится на постель и неподвижность мертвого сна сковывает его изнуренное тело. К ней самой сон уже не шел, поэтому, стремясь избежать встречи с отцом, она встала раньше обычного и отправилась в школу, когда тишину рассветных часов не нарушали даже телеги первых фермеров, везущих товары на рыночную площадь. Мари-Луиз села у порога своего класса и закуталась в шаль, чтобы укрыться от утренней прохлады; ее глаза слезились от недосыпания.

Когда солнце взошло над стеной соседнего дома, Мари-Луиз позволила светлячкам отраженных от век лучей заиграть перед глазами и уступила удовольствию короткого забытья. Каждый раз, когда отступала дрема, к ней возвращалось смятение ночи.

Мари-Луиз не могла отделаться от ощущения, что ее рвут на части противоборствующие силы — верность и любовь, дочерний долг и патриотизм, — но ни одна из них не показывает своего лица; все они двойственны, все в разладе с собой и друг с другом. Ее манила непоколебимая уверенность крестоносца или одержимая целеустремленность, которой загораются подростки, — что угодно, лишь бы не дыба метаний, на которой ее сейчас растягивало. Единственные люди, с которыми она могла поговорить, как раз и были теми канатами, которые дергали ее в разные стороны.

Урывками Мари-Луиз дремала и терзалась, пока ее не растолкал директор, добрый человек, лицо которого в предыдущую войну обезобразила шрапнель, оставив его с одним глазом, половиной носа и неспособностью улыбаться.

Шок пробуждения выбил Мари-Луиз из равновесия. Груз неразрешенных сомнений теперь смешался с тревожным образом уродства, который то и дело выплывал из подсознания. Весь день она чувствовала себя не в своей тарелке, словно так до конца и не проснулась. Уроки будто бы вел другой человек, за которым она наблюдала вблизи, а голос бестелесным звуком лился отдельно от мыслей. Мари-Луиз поглядывала на учеников, пытаясь угадать их реакцию на свое странное поведение, но видела лишь привычные лица и традиционную ennui[97] в глазах лентяев. Никто не смотрел на нее как на чужака, которым она себя ощущала.

Во время обеда Мари-Луиз прогулялась, но ощущение отчужденности не покидало ее до вечера, пока в шесть часов она не очутилась у лестницы, ведущей в квартиру Жислен. Услышав голоса, Мари-Луиз замешкалась, надевая маску спокойствия и тяжело дыша в попытке восстановить ощущение если не душевного, то хотя бы физического равновесия, прежде чем подниматься по ступенькам.

В комнате оказалось больше людей, чем она ожидала. Кроме Виктора с Жанетт и остальных, кого она знала, явилось двое новых мужчин. Оба незнакомца были одеты в костюмы, но разительно отличались внешне: один был огромный, с покатыми плечами и обезьяньей осанкой; второй — сухопарый, аскетически сложенный, в очках без оправы и с капризным выражением лица раздосадованного преподавателя. Они представились Феликсом и Этьеном соответственно. При виде Мари-Луиз Виктор всего лишь кивнул, с улыбкой, но деловито. Он занял позицию у камина, одной рукой открыл крышку карманных часов, а другую поднял, давая понять, что ждет тишины. Прежде чем заговорить, он внимательно вгляделся в каждого из присутствующих.

— Нет нужды объяснять вам, каково значение вчерашнего дня. Не стану делать вид, будто мне нравятся коммунисты или что меня восхищает их рабское повиновение Москве. Но теперь, когда Россия вступила в войну, у нас во Франции многое переменилось. Сейчас на нашей стороне враги фашизма, те, кому, наверное, стоило проявлять больше патриотизма в течение последних двух лет омерзительного пакта Риббентропа-Молотова. Феликс и Этьен случайно оказались рядом с нами в очень благоприятный момент. Феликс разбирается во взрывчатке, а Этьен научит нас, как пользоваться радиосвязью — и убивать. Этьен получил от генерала де Голля приказы — или, скорее, инструкции, потому что у каждого формирования остается широкий простор для импровизации. Скажу только, что мы открываем во Франции еще один фронт. Мы победим бошей, сколько бы лет на это ни потребовалось. Vive la France![98]

Все смотрели друг на друга, тронутые его речью. Из-за того, что обстановка была напряженной, отклик получился немного смущенным.

— Vive la France!

— Этьен, возможно, вы могли бы рассказать нам, какие приказы отдал генерал?

Этьен кивнул, в два шага оказался рядом с Виктором и сел на край стола. Его поджатые губы чуть искривились, что при других обстоятельствах могло означать неприязнь, а пальцы, как паучьи лапы, широко раскрылись, упершись кончиками в столешницу.

— Генерал сказал, что вы и другие, подобные вам, — это истинное сердце Франции, которое до сих пор храбро бьется, невзирая на то, что наша страна в цепях. Он и силы Свободной Франции в Англии — ключ к замку на этих цепях, и как только представится удобный момент, они сделают все, что в их силах, чтобы освободить нашу страну. Но до тех пор сердце должно неустанно биться, чтобы Франция оставалась живой и свободной, если не телом, то духом. Наши солдаты в немецком плену не могут взять эту задачу на себя, поэтому только вы способны показать нацистам, что, даже оккупировав нашу родину, они никогда не будут чувствовать себя в безопасности на ее земле: никогда не смогут сидеть в наших кафе без страха быть встреченными бомбой или пистолетом. Я пришел, чтобы обучить вас и дать вам инструменты для борьбы.

Он повел бровью, взглянув на Виктора, и тот продолжил:

— Мы выделили две цели: казармы в Этапле и аэродром в Ле-Туке. В бараках размещен гарнизон и войска, которые могут использовать для новых попыток вторгнуться в Англию — хотя теперь, когда Гитлер напал на Россию, это кажется маловероятным. А Ле-Туке явно попадает на передовую линию, поскольку там находится база бомбардировщиков. Все, что возможно сделать на этих объектах, поможет генералу в войне, которую он ведет через Ла-Манш. На данный момент казармы представляют собой удобную цель для бомбы — и тут неоценимой будет для нас работа Феликса.

Феликс в ответ улыбнулся и кивнул.

— С летным полем сложнее. Ангары находятся под мощной защитой, огражденный периметр тщательно патрулируют. Гражданских за ограду не пускают. Однако есть ахиллесова пята…

Мари-Луиз сковало страшное предчувствие. Она догадывалась, к чему ведет Виктор, отчаянно отрицала это и вопреки всему надеялась, что ошибается. Когда Виктор продолжил, его голос бестелесным эхом разнесся в пространстве.

— …Личный состав, пилоты, которые расквартированы в городе. Это не пушечное мясо, а отлично подготовленные профессионалы, потеря которых станет для немцев ощутимым ударом. Одного поселили с Мари-Луиз и ее отцом — этот немец будет легкой мишенью, потому что каждый день ездит из Монтрёя в Ле-Туке и обратно. Место, где шоссе проходит под железной дорогой, идеально подходит для засады. У нас есть выбор: прихватить его вечером, по пути на аэродром, или рано утром, когда он будет возвращаться. За эту операцию отвечает Этьен. Этьен?

Этьен принял эстафету.

— Я предпочел бы раннее утро. Лучше всего, на мой взгляд, взорвать бомбу под мостом; тогда обломки не только надежно погребут под собой жертву, но и минимум на пару недель станут серьезной помехой для поездов, курсирующих между побережьем и центральными районами. Если провести операцию рано утром, у нас будет предостаточно времени, чтобы установить заряды под покровом темноты. Недостаток в том, что после взрыва труднее скрыться: всякое движение по пересеченной местности или по дорогам привлечет к себе внимание, тогда как ночью можно уйти незамеченным.

Наступила пауза. Первой заговорила Жислен:

— Когда?

— Завтра новолуние. Это позволит нам заложить взрывчатку без всякого риска быть обнаруженными.

— Кто пойдет?

— Феликс. И я, само собой. Нам нужен кто-то, кто хорошо знает местность. Не Мари-Луиз, потому что немцы первым делом постучат в ее дверь. Поэтому вы и Стефан или Жак. Я хотел бы, чтобы это были вы и… — Стефан поднял руку. — Стефан, благодарю. Нам нужно хорошо проработать маршрут к мосту и пути отступления, понадобится также пара велосипедов и тележка, которую мы будем «чинить» у обочины, чтобы спрятать заряды на месте. Не стоит расхаживать ночью с бомбой под мышкой. Время? Немцы вылетают около десяти и, как правило, заходят на посадку не позже двух — в зависимости от цели и от того, насколько далеко она расположена. После выполнения задания пилотов опрашивают и кормят, поэтому в Монтрёй они почти всегда возвращаются после восхода солнца и едут либо группой на грузовике — что было бы идеально, потому что мы сможем одним ударом уложить полдюжины, — либо на служебной машине, если нужно доставить одного офицера. Уходить по главной дороге после взрыва, который разбудит всех бошей в радиусе десяти километров, нельзя, поэтому нам понадобится надежная явка не дальше, чем в двух километрах от моста. Жислен нашла дом, который нам идеально подойдет; всего на день, а следующей ночью мы разбежимся под покровом темноты. Вопросы?

Обсуждение продолжалось. Мари-Луиз продолжало казаться, что она находится вне своего тела. Подробности проплывали мимо нее, как эхо в пещере, сливаясь в густой, как патока, бессмысленный шум. Силуэты стоявших и сидевших людей смазывались до неузнаваемых пятен. Мари-Луиз судорожно глотнула, сделала глубокий вдох, и звук с картинкой вернулись в четкие границы, но их значение по-прежнему не могло пробиться к ней сквозь сутолоку мыслей.

— Мари-Луиз?

Ей удалось покачать головой.

— Нет.

Когда Мари-Луиз вернулась домой, она была неспособна связно мыслить. Чтобы не встречаться с отцом, девушка взяла пачку сигарет и вышла на Плас-Гамбетта, которая находилась слева по диагонали от их дома. По одну сторону площади доминирующим строением была мэрия, а по другую — готические подпоры монастырской церкви.

Мари-Луиз присела на выступ стены у двери храма и обхватила плечи руками, пытаясь унять легкую дрожь и защититься от прохлады наступавшего вечера. Запряженный в повозку мул стоял рядом и безмятежно рассматривал ее, лишь иногда моргая или помахивая хвостом. Мари-Луиз встретила взгляд животного и позавидовала его невозмутимости и спокойствию: как хорошо, когда тревожат только голод, жажда и усталость — ни ответственности, ни дурных предчувствий, ни отчаянных попыток увернуться от щелкающих челюстей судьбы, которые теперь угрожали ей со всех сторон.

Она представила сцену: пилоты устало бредут к грузовику; исчерпав темы для разговоров, изнуренные мужчины курят, рассматривая собственные ботинки. Вот Адам у заднего борта кузова. Он спит, подложив под голову летную куртку, качаясь из стороны в сторону и просыпаясь, когда колеса попадают в глубокие выбоины. Выхлопные газы грузовика нарушают чистоту раннего утра. Вот поворот, за которым дорога уходит вниз и вьется под железнодорожным полотном; мост усиливает шум дизельного мотора, и тот расходится коротким ревущим эхом; взрыв; кузов складывается в гармошку; рвется брезентовая крыша; мост обрушивается на искромсанные останки тел и техники. Мари-Луиз так же реально ощущала под ладонями ручку подрывной машинки, как и горло своего любовника тогда, в квартире Жислен; видела разодранные и обгорелые результаты своей работы с той же ясностью, с какой чувствовала на лице капли слюны, летевшие из его рта. Кто угодно, только не он. Другие были бы просто зловещей обобщенностью серой формы и касок, похожих на ведра для угля. Мари-Луиз снова чувствовала мягкие волосы на теле Адама, его мускусный запах, видела лунные полоски парижского гостиничного номера. Невозможно…

Пока воображение играло с этими картинами, отсутствующий взгляд Мари-Луиз был устремлен в центр площади, где единственным движением было вороватое стаккато крысы, рыскавшей в поисках пищи. Со стороны отцовского дома к девушке приближалась женщина, и по решительной, упругой походке в ней можно было безошибочно угадать Жислен. Мари-Луиз подняла руку в знак приветствия, и подруга молча села рядом. Они закурили; теплота Жислен (как физическая, так и душевная) была приятна после холодного ужаса, в который Мари-Луиз затягивало воображение.

— Ты в порядке?

Глаза Жислен следили за крысой.

— Нет. Не совсем.

— Он тебе нравится?

Мари-Луиз глубоко вздохнула. Желание все рассказать Жислен, излить ей душу было непреодолимым.

— Он год прожил в нашем доме.

— Он бош.

— Знаю.

Мари-Луиз искоса взглянула на греческий профиль подруги, глаза которой по-прежнему были прикованы к крысе. Она заметила, что Жислен барабанит пальцами по колену, выдавая энергию, до поры до времени дремавшую внутри. Когда Жислен повернулась к ней и уперлась подбородком в ладонь, в ее лице появилась жесткая настороженность.

— Ты предупредишь его?

Мари-Луиз опять посмотрела на крысу, которая стояла на задних лапах и вынюхивала, нет ли рядом опасности. Девушка затянулась сигаретой и ответила:

— Нет.

Жислен медленно кивнула.

— Хорошо. Я волновалась. Послушай, chérie, я знаю, как тебе тяжело. Знаю. Правда. Это все война. Долбаная война.

Жислен обняла ее за плечи и придвинулась ближе. И снова желание рассказать обо всем поднялось таким мощным валом, что Мари-Луиз охватила дрожь.

— Тебе холодно, chérie. Домой?

— Там мой отец.

— Не думаю, что он меня радушно примет.

Они улыбнулись друг другу, но Мари-Луиз продолжало трясти.

— Да уж.

— Тогда возьми мой жакет. Завтра отдашь.

— Спасибо.

Жислен укутала плечи подруги шерстяным жакетом, опустилась на колени рядом с ней и ласково положила ладонь ей на щеку.

— Мужайся, chérie. Я тобой восхищаюсь. До глубины души.

— А я нет. С чего бы мне собой восхищаться?

Жислен взяла ее за руку.

— Потому что тебе всегда труднее. Слишком много раздумий. Мне легко принимать решения, но я знаю, что тебе нет. А теперь еще это… Для меня он бош. Для тебя — мужчина. Я знаю. Но это нужно сделать. К концу войны, если мы одержим победу, он все равно почти наверняка погибнет. Если мы его не убьем, это сделает кто-нибудь другой. Теперь ты тоже причастна — нравится тебе это или нет. Возможно, мне не стоило… но что сделано, то сделано. Мы поступаем так, как должны поступать. — Несколько секунд она молча смотрела в землю. Потом подняла голову, и ее взгляд опять сделался жестким. — Если предупредишь его… то, вероятно, убьешь меня и остальных. Ты это понимаешь, не так ли?

Мари-Луиз кивнула, но не посмотрела ей в глаза.

— Подумай о Жероме и Робере. Против них направляли танки и «штуки»[99]. Это наша война. Вероятно, такая же мерзкая, как и предыдущая. Возможно, даже хуже. — Она поднялась и посмотрела на подругу сверху вниз. — Не замерзни.

Когда Жислен ушла, одиночество и нерешительность вернулись и Мари-Луиз затрясло еще сильнее. Она с трудом разогнула закоченевшие суставы и поднялась на ноги. Мул поглядывал на нее с опаской вьючного животного, у которого люди ассоциируются с болью ударов. Мари-Луиз медленно протянула руку, чтобы погладить его, но мул выгнул шею в противоположную сторону. Мудрое решение, подумала Мари-Луиз: не доверять. Крыса тоже увидела ее и поспешно скрылась в сточной трубе, которая служила ей убежищем.

Достигнув двери своего дома, Мари-Луиз услышала стук ботинок на лестнице. Она остановилась в нерешительности, но не успела сделать выбор, как дверь открылась и на пороге появился Адам с летной курткой через плечо. Он улыбнулся ей и, как Жислен, коснулся ладонью щеки — а потом заговорил неестественно громким голосом, поднимая глаза к потолку, чтобы предупредить о присутствии ее отца.

— Здравствуйте, madame. Надеюсь, день прошел хорошо. Мне нужно идти. Разрешите пожелать вам приятного вечера.

Когда он проходил мимо нее по укромному узкому перешейку, ведущему к воротам каретного дворика, Мари-Луиз перехватила его руку и поцеловала. Ворота за ним закрылись, и она коснулась щеки, подумав об Иуде, поцеловавшем Иисуса.

Следующим вечером Мари-Луиз приняла решение.

Чашу весов перевесил звук. Через дверь спальни Адама она услышала позвякивание бритвы, и это вызвало к жизни неизгладимое воспоминание — его обнаженная спина в номере парижского отеля, когда он брился, одной рукой натягивая кожу, а другой водя опасной бритвой по лицу. Перед глазами снова возникло его сосредоточенное отражение в зеркале, а ноздри защекотал неповторимый мужской аромат пены для бритья и запах недавнего секса.

Мари-Луиз подождала Адама в гостиной, где он встретил ее с удивлением и тревогой, которая прошла, когда она сказала, что ни ее отца, ни Бернадетт нет дома. Девушка принесла ему традиционный поднос, и они сели, как садились до этого множество раз, у подножия лестницы, укрывшись под маленьким панцирем уединения. Говорили мало; Мари-Луиз не знала как начать, а Адам чувствовал ее растерянность и не хотел торопить.

Наконец она собралась с духом.

— На аэродроме… есть место, где ты мог бы поспать… не возвращаясь сюда?

Адам удивленно на нее взглянул.

— Сегодня ночью… только сегодня ночью.

Мари-Луиз заставила себя посмотреть на него, надеясь, что он просто, без дальнейших расспросов примет к сведению ее намек. Когда Адам медленно отставил поднос и предложил ей сигарету, она обнаружила, что не может смотреть ему в глаза.

Адам выпустил облако дыма над ее головой, откинулся назад и обвел Мари-Луиз задумчивым взглядом.

— Только сегодня ночью?

Она кивнула. Она знала, что он пристально вглядывается в ее лицо, хотя и не могла на него посмотреть.

— Скажи, если по какой-то причине я решу остаться на аэродроме, что случится? С тобой, я имею в виду.

Как всегда бывало в напряженные моменты, Мари-Луиз принялась накручивать волосы на палец.

— Ничего. Не знаю. Я что-нибудь придумаю.

— Они догадаются, что это ты, не так ли? С чего бы еще мне изменять привычный уклад?

— Ты уже оставался там раньше.

— Дважды. И ни разу за последние три месяца.

— Это может быть случайностью. Учебный вылет. Что-нибудь в этом роде.

— Может быть. Но вряд ли. Учитывая обстоятельства.

Адам потянулся к ее рукам и накрыл их своими ладонями.

— Посмотри на меня.

Она повиновалась. Слезы текли по ее лицу.

— Послушай, у меня практически нет шансов пережить эту войну. Дело не в мастерстве, просто такова вероятность. И даже если я выживу, что тогда? У тебя есть муж, которого ты любишь. То, что возникло между нами, драгоценно и неповторимо, но живет только настоящим. У нас есть прошлое, но нет будущего. Согласна? Я так счастлив этим, поверь. Мне удалось… спасти из огня целый год. Премия, чудесная премия. Если не это, тогда что? Дно Ла-Манша? Зенитный огонь русских? Теперь, когда я знаю, что что-то должно произойти, у меня есть шанс избежать этого; но если я отклонюсь от обычного маршрута, они, кем бы они ни были, узнают, что ты меня предупредила, верно? Верно?

Мари-Луиз кивнула.

— Спасибо за это, chérie. Спасибо за все. Ты сделала, что могла. Правда. — Адам обхватил ее лицо ладонями и нежно поцеловал в губы. — Au revoir, chérie. Уверен, только au revoir.

Он взял свой летный комбинезон, повернулся и скрылся за дверью.

Ночь тянулась бесконечно. Не в силах совладать со своими страхами, Мари-Луиз вышла из дома и направилась к цитадели, под стенами которой Жером впервые поцеловал ее в то далекое мирное лето. Долгие летние сумерки еще подкрашивали небо кобальтовыми переливами, хотя солнце уже давно закатилось за горизонт. Мари-Луиз цеплялась за них взглядом, когда до ее слуха донесся отдаленный гул, шум авиадвигателей. Долину, не смевшую в военное время загораться огнями, поглотила непроглядная тьма, и только на западе линию горизонта отмечала слабая полоска света да первые звезды подсвечивали тонкую тесьму Млечного Пути. А на севере тяжелогруженые бомбардировщики отвоевывали у земного притяжения каждый метр высоты. Пока они кружили и выстраивались невидимым порядком над берегом, их рев пульсировал и плавно переходил от тона к тону. Время от времени вспыхивала сигнальная лампа, указывая на источник звука, который казался рассеянным в зыбком пространстве, соединявшем небо и землю. Медленно, по мере того, как меркли отблески заката, рев становился далеким гулом, а иглы света исчезали, оставляя за собой лишь кромешную темноту и лай собак, доносившийся откуда-то из долины.

Мари-Луиз вглядывалась в черную даль и, когда глаза привыкли к темноте, стала различать контур леса. Она представляла подругу, которая была сейчас там, внизу, вместе с Этьеном и остальными; как она прячется в канаве у обочины или в старом сарае, примыкающем к железной дороге в точке, откуда видно подъезд к мосту. Рискнут ли они закурить? Установили ли они заряды? Мари-Луиз воображала их напряженное ожидание, невозможность уснуть и свистящий шепот, которым они снова и снова перечисляли все возможные варианты развития событий. Она пристально всматривалась в темноту, но та ревниво хранила свои тайны.

Мари-Луиз пошла обратно по мощеным улицам, на которых теперь не было никого, кроме кошек, иногда выскакивавших из-под ног. Когда она оказалась на маленькой площади перед своим домом, из открытого окна соседей донесся стук домино и мужские голоса. Два дня назад на этой самой площади ей не давал прохода пьяный Адам. Как и он тогда, Мари-Луиз стала метаться взад-вперед. Небо над головой обрамляли шпалерники, а единственным спутником был бой церковных часов, раздававшийся каждые пятнадцать минут. Промежутки между ударами казались все длиннее и длиннее, пока наконец, чуть выждав после перезвона колоколов, возвестившего новый день, Мари-Луиз не вошла в дом.

Она продолжала ходить взад-вперед по гостиной под метроном других часов. В конце концов за окном посерел восточный край неба и Мари-Луиз села, изнуренная расстоянием, которое прошагала туда-сюда.

Девушка вздрогнула и проснулась. Солнечные лучи преломлялись в стеклах полуоткрытого окна и раскрывались блеклым спектром на краске и никотиновых разводах стены напротив. С вишневой ветки, медленно раскачивавшейся на слабеньком ветерке, за Мари-Луиз наблюдал скворец. Солнце стояло высоко. Мари-Луиз в панике посмотрела на часы. Без пятнадцати семь. Глаза слезились, перед ними все плыло. Мари-Луиз потерла веки и снова посмотрела на циферблат. Большая стрелка рванулась на одну минуту вперед. Девушка быстро встала и вышла на площадь, под тень лаймовых деревьев.

Крестьянин поднимался на холм, толкая перед собой тачку, собака задирала заднюю лапу возле ограды, окружавшей памятник жертвам войны. Обычное утро. Из окон не торчат головы, над крышами не клубится дым. Облегчение, граничившее с восторгом, в один миг охватило Мари-Луиз, прогнав усталость. Она села на скамейку, уронила голову на руки и принялась массировать веки, чувствуя, как тепло утреннего солнца проникает сквозь кардиган. На фоне птичьего пения послышались шаги по мостовой, не размеренный стук тяжелых деревянных башмаков, но быстрая, решительная поступь. Солнце светило Мари-Луиз в глаза, и она прикрыла их рукой, дожидаясь, пока растают слепящие блики. Силуэт женщины в юбке и берете, размытый в утреннем сиянии, бросил на нее тень. Жислен.

— Ты сказала ему, да?

Мари-Луиз отодвинулась. Глаза все равно приходилось прикрывать ладонью, но теперь она смогла увидеть лицо Жислен, застывшее в страшной маске гнева.

— Ты, мать твою, сказала ему! Гребаному бошу! Ты чуть не убила всех нас. Ради него. А ведь ты давала мне слово. Сука, тупая сука!

Все это Жислен выплескивала жутким свистящим шепотом.

— Нет…

— Тогда почему он не появился? Несколько месяцев был точен, как часы, и вдруг исчез. Нам удалось убрать взрывчатку с моста. В последний момент. Но нас чуть не поймал на горячем целый грузовик немецких солдат, ехавших на юг из Этапля. Мы были на волоске от гибели. На волоске. Вот так близко. — Она свела пальцы, оставив между ними крошечный зазор, и гневно поджала губы. — Не трудись лгать. Ты не умеешь. Я слишком хорошо тебя знаю. Дьявол, слишком хорошо. — Последние слова были сказаны с искренней горечью, поставившей крест на обломках их дружбы. — Итак?

Мари-Луиз кивнула, но не смогла отвести взгляд от булыжника и посмотреть на стоявшую перед ней девушку.

— Итак?

Второй вопрос подкрепили грубым толчком в плечо, от которого у Мари-Луиз дернулась шея.

— Посмотри на меня! Посмотри на меня, черт возьми!

Мари-Луиз не отрывала глаз от мостовой.

— Стефан был прав. Ты папенькина дочка. Хуже. Он просто коллаборационист — а ты гребаная предательница!

Тяжелое дыхание стихло на миг, послышался звук прочищаемого горла; потом Жислен плюнула, и на волосы Мари-Луиз упала мокрота, которая потекла по уху, а оттуда к плечу. Ее взгляд по-прежнему был прикован к туфлям Жислен. Она видела, как та развернулась на каблуках и покинула поле зрения, которым Мари-Луиз сама себя ограничила. Но она продолжала смотреть вниз. Боковым зрением она видела, как капля слюны, похожая на сталактит, покачалась на ветру и сорвалась, поставив пятно на пыльном камне.

Ошеломленная, Мари-Луиз сидела так еще какое-то время. В ушах звенело, истерзанный ум отказывался принимать действительность, но она знала, что, пока она не шевелится, действует некая анестезия, которая защищает ее и позволяет пребывать в оцепенении, в стороне от мыслей и эмоций. И те и другие начали постепенно возвращаться, когда солнце сквозь волосы на макушке проникло к ее склоненной голове, принеся с собой тошноту, но кроме того — знакомое ощущение, будто она находится вне своего тела. Мари-Луиз медленно встала и нетвердо зашагала к дому, в тень деревьев, которая позволила ей окинуть взглядом опустевшую улицу, не морщась от слепящих солнечных лучей. Ставни по-прежнему были закрыты; никто не видел ее стыда.

Поднимаясь по ступенькам к себе в комнату, Мари-Луиз все еще чувствовала на ухе липкую густую слюну, но даже не пыталась ее стереть. Медленно, с бесконечной усталостью она опустилась на кровать. Мари-Луиз лежала, словно жена праведного крестоносца, окаменевшая в вечной молитве на собственном надгробье. Пальцы переплелись, а глаза закрылись, как в глубоком сне или раздумье.

Если Мари-Луиз и видела сны, то в памяти не осталось их следов, потому что ее резко разбудил громкий стук, донесшийся снизу, из коридора. Она ощупала волосы. Спутанные, слипшиеся. Новый удар. У Мари-Луиз екнуло сердце, и, не пытаясь поправить прическу или разгладить мятую юбку, она бросилась к двери, желая скорее увидеть знакомое лицо Адама, серое от усталости, но живое.

Двое немецких солдат без фуражек удивленно посмотрели на нее. Они несли металлический сундук.

— Что вы делаете? — спросила Мари-Луиз по-немецки.

Мужчины переглянулись, и старший из них ответил:

— Мы забираем обмундирование лейтенанта. Простите, что побеспокоили вас, madame.

— Значит, он покидает нас… и будет ночевать на аэродроме?

Ее захлестнуло облегчение.

— Нет, madame. Лейтенанта подбили прошлой ночью. Его самолет взорвался. Никто не выжил.